У меня замерло сердце и перехватило дыхание: кто-то все выше поднимался по лестнице. Возвращался убийца Катерины? Кто бы то ни был, он шел удостовериться, что она мертва или прикончить ее. Если он найдет меня здесь, то тоже убьет.

Скрипнула ступенька. Из нижней гостиной в спальню просочился свет. Я оказалась в ловушке, запаниковала и сделала первое, что пришло в голову: наклонилась, подняла с полу кинжал и, обхватив рукоять обеими руками, приготовилась защищать свою жизнь.

В дверях показался фонарь. Я увидела человека, который держал его, подняв над головой, и другого, стоявшего рядом. На обоих были высокие шлемы с металлическими кокардами — это были констебли.

— Что за черт?!

— Матерь пресвятая Богородица! — воскликнули они почти одновременно.

Тот, что с фонарем, был светловолосым молодым человеком с почти белыми ресницами; его напарник — пожилым и морщинистым. Насмотревшись на окровавленный труп Катерины, они двинулись ко мне; на лицах обоих читалось потрясение.

— Положите нож, — приказал мне констебль постарше. — Вы арестованы по подозрению в убийстве.

Я задохнулась от возмущения: они решили, что это я убила Катерину!

— Но я не…

Он осторожно вошел в комнату с поднятой рукой, готовый отразить нападение, и обратился ко мне:

— Положите нож и спокойно подойдите ко мне, мисс.

Молодой полицейский смотрел на меня с нескрываемым ужасом:

— Так это она — наш уайтчепелский Джек-потрошитель?

— Похоже на то, — ответил ему напарник.

— Женщина! Чтоб мне провалиться! А мы-то думали — просто еще одна домашняя разборка.

Я начинала понимать, что произошло: соседи, услышав крики Катерины, вызвали полицию. И теперь полицейские считают меня повинной в тех убийствах, в которых раньше обвинялся Слейд!

— Нет! — воскликнула я, невзирая на то что видела то же, что видели они: мои руки были красными от крови и сжимали окровавленное орудие убийства. В их глазах я безоговорочно была убийцей. — Ее порезали до того, как я сюда попала. Я нашла ее уже в таком состоянии. А убийца убежал. Я пыталась спасти ее.

Пожилой констебль сделал быстрый выпад в мою сторону, вырвал у меня кинжал и заломил мне руку за спину. Я закричала от боли и негодования.

— Это ошибка! — вопила я, пока меня волокли вниз по лестнице. — Я невиновна!

Полицейский рассмеялся:

— Все вы так говорите.

* * *

Констебли отвезли меня в грязный местный участок и заперли в маленькой комнате. В течение всей показавшейся мне нескончаемой ночи полицейские начальники допрашивали меня, стращали, увещевали и требовали признаться в совершенных преступлениях. Я чувствовала себя такой измученной и опустошенной, что готова была подписать любое признание, лишь бы все это кончилось, однако раз за разом находила в себе силы настаивать на своей невиновности. Наконец они оставили меня в покое. Я возблагодарила Бога за удачу: когда я назвала им свое имя, оно им ничего не сказало, они не знали, что Шарлотта Бронте — это Каррер Белл, знаменитая писательница. Я содрогнулась при мысли, что было бы, если бы знали. «Каррер Белл арестована за убийство! — вопили бы заголовки с первых страниц всех газет. — Не она ли и есть уайтчепелский Джек-потрошитель?»

Ближе к рассвету ко мне явился католический священник. Он принес одеяло, чтобы я могла прикрыть свои окровавленные одежды, и предложил поговорить. Хотя в силу воспитания я не доверяла католикам и подозревала, что его послала полиция выудить из меня признание вины, я была благодарна ему за визит. Это было единственное доброе лицо, которое я увидела с момента ареста, и когда я поведала ему, что произошло в доме Катерины, он сказал, что верит мне.

— У вас есть друг, который может вам помочь? — спросил он.

— Да. Его зовут Джордж Смит. Он живет в доме семьдесят шесть на Глостер-террас.

— Я съезжу к нему и расскажу, что случилось, — пообещал священник.

Утром полицейские посадили меня в тюремный фургон — длинную крытую повозку, запряженную черными лошадьми. Моими спутницами оказались семеро уличных женщин. Ноги у нас были скованы цепями, чтобы мы не могли убежать. Пока фургон тащился через Лондон, они распевали похабные песни и выкрикивали непристойности в адрес проходивших мимо мужчин. Я испытывала такое унижение, что хотела умереть.

Как я жалела теперь о том, что поехала к Катерине! Конечно, я была рада, что получила от нее информацию, но какой ценой! В своем потрясенном состоянии я не могла сообразить, способна ли эта информация снять подозрения со Слейда и поможет ли это теперь чем-нибудь мне самой.

Мы подъехали к Ньюгейтской тюрьме — массивному кирпичному сооружению, располагавшемуся неподалеку от Олд-Бейли. Меня тошнило от страха, потому что я была наслышана о том, какой дурной славой пользуется это место, набитое растленными опасными преступниками. Его репутация привлекала зевак, и теперь толпившихся снаружи. Они глумились над нами, когда нас выводили из фургона, и я опустила голову, мне было стыдно так, словно я и впрямь была виновна.

Двое охранников провели нас через ворота во внутренний двор, окруженный высокими стенами с зарешеченными окнами. Они сняли с нас цепи и передали трем женщинам-надзирательницам, приказавшим нам раздеться догола. Обнажение перед незнакомыми людьми даже моего пола уже само по себе было тяжелым испытанием для моей скромности, но я видела еще и мужчин, подглядывавших за нами из окон, и, хоть была рада избавиться от своей окровавленной одежды, заплакала от унижения.

Надзирательницы отобрали у меня книгу, а у моих спутниц — несколько ножей, выстроили в шеренгу перед водяными шлангами и заставили мыться. У меня по коже побежали мурашки при мысли о том, какую заразу я могу подхватить от других женщин-заключенных. Потом надзирательницы выдали нам тюремную форму — синие платья, передники в сине-белую клетку и белые муслиновые капоры. После того как мы оделись, нас повели в здание тюрьмы.

Галереи с выходящими на них камерами тянулись на три этажа вверх, до самой стеклянной крыши. В воздухе стоял специфический запах женских выделений. У меня перехватило горло и свело желудок, я старалась не дышать. Все пространство заполняло эхо приглушенных голосов и шарканье ног — по обширной площадке, находившейся под галереями, по кругу ходили сотни женщин. Когда нас завели в гущу этого коловращения, они уставились на нас. Среди них были как совсем еще девочки, так и матерые старые преступницы. Многие из них стали выкрикивать непристойные приветствия или оскорбления. Выстроив всех в затылок, нас повели завтракать. Подойдя к стойке, я получила кусок хлеба и миску жидкой овсяной каши. Еда была скудной по количеству, серой на вид и кислой на вкус. Сквозь унижение во мне прорастала ярость. Я была законопослушной гражданкой, автором бестселлера. Я не заслуживала такого обращения!

Но в жалобах на судьбу мало проку; надо было терпеть, пока не придет избавление. Двигаясь вдоль столов, за которыми завтракали осужденные, я заметила свободное место и хотела было поставить на него свою миску, но одна из женщин сказала:

— Сюда нельзя.

Я попыталась сесть где-нибудь еще, но мне везде говорили: «Сюда нельзя». Со мной проделывали то же самое, что в школах проделывают с девочками-новичками. Вскоре я оказалась единственным человеком без места и стояла посреди зала с миской в руках, под направленными на меня со всех сторон взглядами.

— Садись сюда. — Женщина, которая произнесла это, похлопала по скамейке рядом с собой. У нее была кряжистая фигура и лицо профессионального боксера, потерпевшего слишком много поражений. Ее нос, похоже, был сломан и сросся кое-как. Проницательный взгляд на широком лице с усиками над верхней губой дополнял портрет.

Я боялась ее, но села и вежливо поблагодарила:

— Спасибо.

Женщина ухмыльнулась и передразнила мое произношение. С первого же слова я обнаружила свою принадлежность к другому классу общества и поставила себя в положение чужачки.

— Меня зовут Полл, — сказала боксерша. — А тебя?

— Шарлотта, — ответила я.

— Если ты не собираешься есть свою порцию, Шарлотта, я возьму ее себе, — вмешалась юная блондинка, сидевшая по другую сторону от Полл. Ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы не постоянная ухмылка, кривившая губы. Она быстро протянула руку мимо Полл и ухватила мой кусок хлеба.

Полл ударила ее по руке и сказала:

— А ну, поостынь, Мейзи. — Похоже, она была здесь за главную. Обращаясь ко мне, она спросила: — Ты здесь за что?

— Я не сделала ничего предосудительного, — ответила я. — Я не должна была бы здесь находиться.

Все сидевшие вокруг разразились хохотом.

— Мы тоже, — сказала Полл. — Но мы здесь. И ты тоже. Так за что же ты сюда попала?

— За убийство, — нехотя призналась я.

— Нет, правда?! — переспросила Мейзи и, так же как все остальные, уставилась на меня с благоговейным уважением.

Злобный взгляд сделал лицо Полл еще более грозным.

— Никакая ты не убийца! Это я — убийца! — выкрикнула она, ударив себя кулаком по обвисшей груди. — Я зарезала того сукина сына — надсмотрщика, который побил меня, когда я работала в богадельне. После суда и приговора меня повесят. — Она явно гордилась своим особым статусом, который имела среди товарок, поскольку совершила самое серьезное и жестокое преступление, и не желала, чтобы кто-то потеснил ее с почетного места. — А ты брешешь.

— Кого ты убила? — поинтересовалась Мейзи.

— Заколола русскую актрису по имени Катерина, — ответила я, — но я не…

— Кончай пудрить нам мозги! — взорвалась Полл, лицо у нее побагровело от гнева. — Никого ты никогда не убивала.

Хотела бы я, чтобы полиция была так же уверена в моей невиновности, как она!

— Как раз это я и пытаюсь вам сказать.

— Я тебе покажу, как шутки со мной шутить! — завопила Полл и замахнулась на меня кулаком.

Я отклонилась в сторону, увертываясь от удара, и свалилась с лавки. Полл ринулась за мной и наткнулась на другую заключенную, женщину с огненно-рыжими волосами и конституцией портового грузчика, которая как раз в тот момент проходила мимо.

— Эй, смотри куда прешь! — закричала та и оттолкнула Полл.

Между ними завязалась драка. Вмиг вся скопившаяся в тюрьме энергия вырвалась наружу. Я с удивлением наблюдала, как женщины повскакали со своих мест и стали натравливать друг на друга Полл и ее противницу, а потом начали драться между собой. Они молотили, лягали ногами и царапали друг друга, визжа и швыряясь мисками. Каша забрызгала меня, пока я ползла по полу в поисках убежища. Мужчины-надзиратели вклинились в этот хаос, разбрасывая дерущихся в стороны. Вскоре порядок был восстановлен. Когда они оттаскивали Полл, она, указывая на меня, закричала:

— Это она все начала!

Надзиратель схватил меня.

— Я не виновата, — запротестовала я.

— В карцер обеих! — распорядился надзиратель.

— Только не в карцер! — заскулила Полл, вся ее бравада вмиг сменилась страхом. Пока нас с ней волокли по коридору, она отчаянно боролась, умоляя: — Нет! Пожалуйста, не надо!

Я шла, не сопротивляясь. Мне трудно было представить себе место хуже того, которое я только что покинула. Мой надзиратель открыл дверь и втолкнул меня внутрь. Я увидела крохотную коморку без окна, с единственной деревянной скамьей и жестяным горшком. Дверь захлопнулась, оставив меня в кромешной тьме и мертвой тишине. Камера была звукоизолирована, ни единого шороха не доносилось сюда снаружи. Я на ощупь пробралась к скамье и села. Если это ненадолго, то такое наказание показалось мне не слишком суровым. Я была рада оказаться вдали от женщин, которые насмехались надо мной и оскорбляли меня, и иметь возможность побыть в одиночестве и подумать. К тому времени священник должен был уже сообщить обо мне на Глостер-террас. Джордж Смит наймет мне адвоката, который убедит суд снять с меня обвинение. Скоро Джордж приедет и заберет меня домой. Все, что от меня требуется, это терпеливо ждать.

Но время шло, и я начала замечать неудобства своей камеры. Она была сырой, слишком жаркой и смердела застоявшейся мочой. Мне самой приходилось пользоваться горшком, что лишь усугубляло мерзость атмосферы. Лавка была жесткой, а внушающая ужас тишина вселяла странное ощущение, будто мир за пределами камеры перестал существовать. По мере того как час проходил за часом — сколько их миновало, я не знала, — моя надежда на избавление угасала. Я чувствовала, будто тьма пожирает меня, растворяя в себе мое тело. Я ощупывала руки, ноги, голову, пытаясь удостовериться, что они еще на месте. Не видя себя, я чувствовала себя привидением. Мне начинало казаться, что здесь я и умру.

Одолеваемая страхом, я закрыла глаза, пытаясь отгородиться от тьмы. Но тьма под веками была такой же, как тьма в этой черной могиле. Я старалась представить себе вересковые пустоши, окружавшие Гаворт, расшитый лиловым цветением вереска ковер из трав, колыхавшихся под свежим ветерком, широкое голубое небо, а вместо этого видела просторную величественную комнату со стенами, окрашенными в мягкие бежевые тона. На темно-красном ковре стояла кровать с несколькими положенными друг на друга матрасами под белоснежным покрывалом и массивными столбцами красного дерева, с которых свисали густо-красные занавеси. Жалюзи на окнах, задрапированных красными камчатными шторами, были спущены. Это была «красная комната» в Гейтсхед-холле, где миссис Рид заперла Джейн Эйр в наказание за непослушание.

Я открывала глаза, но видение не исчезало. Оно казалось абсолютно реальным до малейших деталей, несмотря на то что Джейн Эйр, Гейтсхед-холл и миссис Рид были чистыми плодами моей фантазии. Темнота, тишина и страх перевели меня через магический порог, отделяющий реальность от вымысла. Я превратилась в десятилетнюю Джейн Эйр, сидящую на оттоманке у камина в «красной комнате». Я видела ее — свою — миниатюрную одинокую фигурку, отражающуюся в огромном зеркале, и кипела от гнева из-за несправедливости, которую над ней — надо мной — учинили.

В каком оцепенении от страха пребывала моя душа! Как смятен был мой разум, как бунтовало мое сердце!

Тот же самый иррациональный ужас, который обуревал Джейн, поразил теперь меня, потому что я видела блик света, скользящий по стене к потолку и дрожащий над моей головой. Это был призрак мистера Рида, умершего в «красной комнате». Охваченная паникой, я бы, как Джейн, вскочила, бросилась к двери и начала колотить в нее, пока не окровавила бы себе руки, если бы не была парализована страхом. Я дрожала так, что скамья подо мной ходила ходуном. Я не могла дышать. Я умирала. Спрятав голову в колени, я молилась об избавлении.

Долгое время спустя в замке заскрежетал ключ. Когда дверь открылась и благословенный свет упал на меня, я села и заплакала от облегчения. На пороге стоял надзиратель.

— Выходите, — сказал он. — К вам посетитель.