Когда Набоков начал работу над романом, Уилсон прислал ему шестой том французского издания “Исследований по психологии пола” Хэвлока Эллиса1 . Уилсон хотел обратить внимание Набокова на приложение к книге: сексуальные откровения некоего мужчины, который родился на Украине около 1870 года. Он был из богатой семьи, воспитывался за границей, половую жизнь вел с 12 лет. Он был настолько одержим сексом, что это мешало ему учиться, так что, дабы получить диплом инженера, мужчине пришлось от секса на время отказаться. Накануне свадьбы с невестой-итальянкой он спутался с малолетними проститутками и предался прежней порочной страсти. Промотал все деньги, свадьба, разумеется, расстроилась, а он пристрастился к сексу с девочками-подростками и стал эксгибиционистом. Рассказ его заканчивается признанием, что жизнь сломана, надежды нет и нет сил бороться со страстью2 .

В ответ Набоков написал:

Большое спасибо за книги. Меня немало позабавили любовные похождения этого русского. Невероятно смешно. Ему очень повезло, что в его отрочестве нашлись девочки, которые были не прочь… Концовка до смешного сентиментальна 3 .

Набоков, вероятно, находился в том состоянии души, когда кажется, будто мир сам идет тебе навстречу, и повсюду видятся отражения замысла, который пока еще только у тебя в голове. Похоже, он твердо решил написать роман о сексе – который, скорее всего, подвергнется нападкам за непристойность, как было с уилсоновским сборником “Мемуары округа Геката”. Примечателен и тон его письма Уилсону: уже появляются остроумные саркастические замечания, каких не было прежде. Кажется, будто Набоков предчувствует, за что именно критики ополчатся на его роман – за недостаточное сострадание к тем, кто его заслуживает, и за излишнюю снисходительность к тем, кто ее недостоин: в самом деле, негодяю Гумберту Гумберту писатель сочувствует едва ли не больше, чем несчастной нимфетке, чью жизнь он исковеркал.

В Кембридже у Набокова было много знакомых. У него были друзья по литературе, преподаватели из Гарварда и Уэлсли, и собратья-“страдальцы”, которые так же, как он, любили ловить и изучать насекомых. Одним из набоковских приятелей-энтомологов был сын хранителя фонда моллюсков из гарвардского музея4 : Набоков с 1943 года переписывался с молодым человеком, который интересовался голубянками. Другой молодой ученый, Чарльз Л. Ремингтон, начал наведываться в Музей сравнительной зоологии, как только уволился с военной службы, и вскоре стал одним из основателей Общества лепидоптерологов, членом которого стал и Набоков. В середине лета 1946 года Ремингтон написал Набокову и предложил вместе съездить в Колорадо поохотиться на бабочек5 . Еще он написал Хейзел Шмолль6 , владелице заказника неподалеку от национального парка Роки-Маунтин, и спросил, нельзя ли пожить у нее на ранчо. Шмолль, которая была ботаником и изучала флору штата Колорадо, обычно давала объявления о сдаче комнат для гостей в газете Christian Science Monitor. Набоков, узнав, что она предпочитает непьющих постояльцев, наотрез отказался у нее останавливаться.

На следующее лето он все-таки поехал в Колорадо. Поездка состоялась благодаря тому, что Набокову выплатили аванс в 2 тысячи долларов за роман “Под знаком незаконнорожденных”7 , да и в целом материальное положение его поправилось: в Уэлсли ему платили 3250 долларов, жалованье в Музее сравнительной зоологии и годовой аванс от журнала New Yorker вместе составляли довольно-таки круглую сумму, к тому же время от времени случались гонорары за лекции8 . На запад Набоковы поехали на поезде. Дмитрию уже исполнилось тринадцать лет, он очень вытянулся (его рост уже тогда был больше 180 см). Поездка на запад означала для него возвращение к любимому занятию – альпинизму и прогулкам по горам. Маршрут строили исходя из энтомологических интересов Набокова-старшего. Тут пригодились советы друзей (Комстока из Американского музея естественной истории и Чарльза Ремингтона), однако к этому времени Набоков уже изучил тысячи экземпляров бабочек, многие из них впервые внес в каталог, так что и сам прекрасно знал, где лучше искать. Он отлично помнил названия американских мест для охоты за бабочками, как известных, так и нет. Чивингтон, перевал Индепенденс-Пасс и пик Ла-Плата в Колорадо, Руби и каньон Рамсей в Аризоне, западная часть Йеллоустоунского национального парка, болота Толланд, окрестности городка Полярис, штат Монтана, и Харлан в канадской провинции Саскачеван. Набоков уже сорок лет читал труды по энтомологии9 . Его карточки из Музея сравнительной зоологии демонстрируют любовь к деталям, прежде всего к морфологическим – подсчет количества чешуек на крыльях, описания гениталий, портреты политипов – и во вторую очередь подробностям, связанным с поимкой того или иного экземпляра. “Поймана Хаберхауэром в окрестностях Астрабада в Персии, – писал Набоков об одном из насекомых, попавшем в коллекцию семьдесят пять лет назад, – скорее всего, в горах Лендакур… где летом 1869 года он провел два с половиной месяца, с 24 июня, «в ауле, где только летом живут пастухи», Хадшьябад, 8000 футов”10 .

Другая заметка на удивление поэтична: “завалы из бревен на песчаной отмели [реки Прист, штат Айдахо] и стремительный бег облаков, отражавшихся в темной воде меж высоких берегов”11 . Набоков гордился оригинальным стилем таких описаний. Так, о бабочке Lycaena aster Edwards он писал: “Летом 1834 года они водились в таком же изобилии, как Coenonympha tullia на острове Карбониэр… где нельзя было шагу ступить, чтобы из травы не вспорхнула стайка этих ярких созданий”12 .

Пик Лонгс, национальный парк Роки-Маунтинс, Колорадо

Более традиционное и содержательное описание демонстрировало точность и внимание к природе в целом:

Сев. Колорадо, Спринг-кн. [каньон], к зап. от Форт-Коллинса, выс. 525500 фут., сухие, поросшие травой предгорья, верхнесонорский биом с переходными элементами, 23 мили вверх от каньона Литтл-С.-Паудер-Рив. от “Форкс” (выс. 6500 фут.), переходная зона с эл. каньон.; Белвью, ок. Лаример, выс. 5200 фут. Суходольные луга и равнины. Три биома… на 6 милях равнины 13 .

Даже в научных заметках Набоков остается Набоковым с его виртуозным, выразительным, очаровательно-колким стилем. Так, он пишет:

Жарким августовским днем с моста в Эстес-Парке, Колорадо, мы с женой с минуту наблюдали полосатого бражника ( Celerio ), зависшего над водой вверх по течению против быстрого потока, в процессе питья. Тонкий след от погруженного в воду хоботка прибавлял происходившему выразительности 14 .

В статье, опубликованной в энтомологическом журнале Psyche:

Когда разрезаешь целиком [гениталии самца голубянки], и раскрываешь, точно устрицу, так что симметрично вытянутые вальвы смотрят вниз… то сразу же бросаются в глаза… два удивительных полупрозрачных крючка… обращенных друг к другу на манер степенно поднятых кулаков двух боксеров… с [отростком в форме капюшона], как у ку-клукс-клана 15 .

Образно, но от этого не менее убедительно. Дураки совершенно запутали классификацию ликенид, заявлял Набоков, ошибочно определили виды, и писатель выступал против их влияния точно так же, как высказывался против романов “с социальным звучанием” и чтением ради “содержания”:

Вероятнее всего… ярко выраженная вашингтонская форма подвида scudderi прячется за наименованием “ Plebeius Melissa var lotis ” в невероятно примитивной работе Лейтона, где царит совершенная путаница из-за отсылок… к невозможно недостоверной книге Холланда. В этой связи следует повторить, что Холланд принял “тип” Lycaena scudderi Edwards за самца melissa samuelis Nabokov … и это одна из причин, по которой я не придаю значения неубедительному утверждению Чернока, что он якобы обнаружил “двух самцов… которые могут быть частью того же комплекта, переданного Эдвардсу Скаддером”. Во всех этих работах… сплошная неразбериха 16 .

Тон ранних статей Набокова куда галантнее. Тогда он писал как европейский натуралист XIX века, которого больше заботил стиль, нежели научная строгость:

Более десяти лет я вообще не занимался коллекционированием, а потом вдруг по счастливому стечению обстоятельств мне удалось посетить… Восточные Пиренеи и Арьеж. Ночная дорога из Парижа в Перпиньян была отмечена приятным, хотя и глупым сном, в котором мне предложили нечто, на редкость похожее на сардину, на деле же это был тропический мотылек 17 .

Америка сделала из него ученого, а не любителя, для которого ловля бабочек скорее прогулка, чем охота. Она предоставила ему интеллектуальный инструментарий – анализ гениталий бабочек, исследования под микроскопом, голубянки как основная тема исследований – и предоставила в его распоряжение обширные коллекции Музея сравнительной зоологии. Разница между снами о сардинах и лабораторными исследованиями 1940-х годов огромна:

[ Icaricia icarioides , голубянку Буадюваля] можно определить как бабочку рода Polyommatus с органом как у рода Aricia . Есть одна специфическая “американская” черта, которая роднит ее с shasta neurona : невероятно тонкий, как стекло, серп [часть гениталий самцов], при этом очень широкий… но заострен практически от самого основания, из-за чего кажется, будто он атрофировался… похож на заостренную карамельку, которую тщательно обсосали 18 .

К 1947 году Набоков писал глубокие научные работы, посылал их близким друзьям и стал душой энтомологического сообщества19 . Вместо ранчо Хейзел Шмолль с ее запретом на алкоголь Набоков останавливался в Колумбайн-Лодж20, построенном в начале века отеле с деревянными домиками, которые упоминались в издании “Путеводителя по западным штатам” за 1947 год Американской автомобильной ассоциации. Некоторые друзья-энтомологи приезжали его навестить21 . Чарльз Ремингтон отвез его на юг, к болоту Толланда22 , в кустистую, влажную низину вдоль тропы Саут-Боулдер-Крик, расположенную на высоте почти 3000 метров. “Я краем уха слышал, что он пишет романы, – вспоминал Ремингтон 45 лет спустя, – но об этой стороне его деятельности мы никогда не говорили”. Вместо этого они болтали о “недавно пойманных экземплярах бабочек и об исследованиях”, которые ведет каждый из них, – словом, с удовольствием занимались общим хобби. Набоков “был не меньше увлечен этим”: ему доставляло истинное, чисто физическое удовольствие бродить летом по топким низинам в Скалистых горах23 .

В Колумбайн-Лодж, расположенной в шести с половиной километрах от пика Лонгс, были номера как с удобствами, так и без удобств; путеводитель Американской автомобильной ассоциации называет гостиницу “привлекательной”. Набоков писал Уилсону: “В нашем распоряжении отдельный удобный домик”24 . Примерно в километре находилась куда более известная гостиница Лонгс-Пик-Инн25 , а в полутора километрах – популярная Хьюз-Кирквуд-Инн, легендарный пансионат, который построил Чарльз Эдвин Хьюз, автор “Песни Скалистых гор” и других поэтических произведений. Джеймс Пикеринг, еще один здешний автор, так описывал местность того времени, когда там гостил Набоков:

Вот в Тахоса-Вэлли-то я и ездил ребенком, в 1946 году, по примеру отца… “Хижина”, как мы ее называли, мальчишке из нью-йоркского пригорода казалась волшебным местом. На полу в гостиной перед массивным двухъярусным очагом, сложенным из поросших мхом камней, лежали две огромные медвежьи шкуры (с клыками в пастях и когтями на лапах); из окна открывался потрясающий вид на восточный склон пика Лонгс… а в углу стоял заводной патефон с коллекцией поцарапанных пластинок с танцами… Ни воды, ни электричества в хижине не было, а еда хранилась в “пещере” у заднего крыльца. “Дядя Фред и тетя Джесси” рассказали, что однажды в пещеру забрался медведь и сожрал все припасы. Потом его поймали и “переправили через хребет”. Еще в хижине имелись керосиновые лампы… и целая стопка книг в бумажных обложках – романы Зейна Грея и Люка Шорта 26 .

Для Пикеринга “это был самый что ни на есть Дикий Запад!” Восточные окна Колумбайн-Лодж смотрели на Твин-Систерс, пирамидальные пики Передового хребта в три с лишним тысячи метров высотой, а западные выходили на пик Лонгс и прочие горы континентального водораздела. Между этими двумя хребтами простирались высокогорные луга, изрезанные ручьями, которые питались родниками и талой водой. Там и сям ручьи были перегорожены бобровыми плотинами27 . Набоков писал Уилсону, что “растительность великолепна”, и за длительное пребывание – Набоковы пробыли здесь с конца июня до начала сентября – они успели повидать, как распускаются всё новые и новые полевые цветы. На склонах гор дерен душистый сменяла скрученная широкохвойная сосна вперемешку с желтой сосной, можжевельником и множественными купами осин28 .

Вера наслаждалась летом29 , хотя и досадовала, что в Эстес-Парке, ближайшем мало-мальски крупном городке, невозможно купить еженедельник Saturday Review of Literature, который они с мужем любили читать. Дмитрий совершал восхождения на пик Лонгс. В июле в гости к Набоковым приехал коллекционер из Колдуэлла, штат Канзас, Дон Столлингс30 , с которым Набоков переписывался с 1943 года, с тех самых пор, как друг, работавший в Музее сравнительной зоологии, послал Столлингсу статью Набокова (скорее всего, “Некоторые новые или малоизвестные неарктические Neonympha”31 , где описаны бабочки, пойманные Набоковым в Большом Каньоне). Столлингс, адвокат по профессии, попросил Набокова помочь ему определить, к какому виду относятся некоторые экземпляры, и предложил заплатить. Писатель ответил: “Разумеется, я с радостью помогу определить вид ваших экземпляров. Денег не надо”32 .

Колумбайн-Лодж, “медвежий” домик, отдельное строение, которое летом 1947 г. предположительно занимали Набоковы

В ответном благодарственном письме Столлингс признается: “Приятно знать, что мы с женой в целом правильно определили виды этих экземпляров… Если вам для будущих исследований понадобятся какие-то из наших бабочек, они в полном вашем распоряжении”. И добавил: “Разумеется, я понимаю, что у меня не такая уж и большая коллекция, бывают и больше, и все же в ней представлено около 10 000 североамериканских бабочек, это чуть больше 1100 видов, плюс несколько неизвестных, которые… пока что не представляется возможным определить, поскольку не хватает материала”33 .

У Столлингса была огромная частная коллекция. Через несколько лет он, пройдя обучение у Набокова34 , открыл фирму Stallings & Turner, Lepidopterists, которая продавала инструментарий для коллекционеров и музеев. Переписка Столлингса с Набоковым с самого начала носила дружеский характер: оба по-приятельски подтрунивали друг над другом. Столлингс, живший на границе Оклахомы, в поисках бабочек исходил весь юго-запад, бывал и в Мексике, и Набоков полагался на его информацию о тамошних охотничьих местах: когда в 1943 году он решил поехать в Алту, то сначала поделился замыслом со Столлингсом35 .

В исследованиях Набоков охотно пользовался микроскопом, и Столлингс последовал его примеру. В статье, написанной в соавторстве c другим энтомологом для журнала Canadian Entomologist, Столлингс с пылом неофита заявляет:

Этот огромный вид категории freija Thun . пойман вдоль военно-автомобильной дороги на Аляске на территории Британской Колумбии. По размерам и форме крыла это скорее разновидность frigga Thun ., а не freija , в чем мы нимало не сомневаемся, однако те, кто полагается исключительно на внешние характеристики, будут утверждать, что мы ошибаемся, впрочем, анализ гениталий убедительно доказывает прямую взаимосвязь этого вида с freija 36 .

К путешествию на Аляску Столлингс готовился, изучая экземпляры бабочек, которые Набоков одолжил ему из фондов Музея сравнительной зоологии. “Да, мы бы хотели позаимствовать экземпляры, пойманные возле военно-автомобильной дороги на Аляске”, – писал он в апреле 1945 года, сперва заявив:

Видите ли… кое в чем я довольно ленив, и если кто-то до меня уже что-то сделал, то я обычно прошу разрешения взглянуть на результаты, прежде чем браться за дело самому, – поэтому мне хотелось бы видеть ваши зарисовки гениталий pardalis , чтобы понять, в чем они отличаются от icarioides , а еще вы так и не прислали мне эскизы внутренностей вида Melissa-scudderi-anna 37 .

Столлингс признался, что “мы с вами зачастую думаем об одном и том же, но вы всегда опережаете меня на добрый десяток шагов”38 . В 1946 году он писал: “Получил вашу последнюю статью, которая больше смахивает на книгу. Спасибо. Мне нравится ваша работа по гениталиям чешуекрылых. Надеюсь, мне тоже удастся… сделать что-то в этом роде”39 .

Столлинг попросил Набокова, чтобы тот научил его, как называются части гениталий бабочек40 , и вскоре по мере сил повторял занятия писателя в Музее сравнительной зоологии:

Вечером препарировал. Пара icarioides и один экземпляр, который я определил как pardalis , но не обнаружил… различий, хотя еще не делал зарисовки вальв, фалакса и ункуса. Не могу раздобыть микроскоп, так что пока пользуюсь заимствованным, с 90-кратным увеличением… и в 300 раз увеличить не получается 41 .

Общение Набокова со Столлингсом не ограничивалось энтомологическими темами. Так, от Столлингса писатель услышал (или узнал больше) о том, что волновало типичного американца тех лет. Столлингс в письме признался, что мечтал бы следующим летом отправиться охотиться за бабочками, “если дядя Сэм до той поры не отправит меня в путешествие”42 . Еще он писал: “Получил письмо от зятя, доктора Тернера, 6 июня 1944 года он высадился с десантом союзников в Нормандии43 и по-прежнему в строю. Как только кончится война… мы хотим [поехать на юг Аляски за бабочками]”.

В финале “Лолиты” (композицию романа Набоков продумывал примерно в это время44 ) героиня, в 17 лет уже замужем, пишет письмо Гумберту Гумберту, от которого сбежала три года назад. Разумеется, Гумберт тут же едет по адресу, указанному на конверте45 , – он называет этот город “Коулмонт”, “торговый городишко в восьмистах милях на юг от Нью-Йорка” (“не в Виргинии, и не в Пенсильвании, и не в Теннесси – и вообще не «Коулмонт» – я все замаскировал”, – признается Гумберт). Лолита беременна. Она просит у него несколько сотен долларов, чтобы они с мужем, “ветераном далекой войны”, могли перебраться на Аляску и начать новую жизнь. Гумберт едет в Коулмонт, чтобы убить мужа Лолиты, но понимает, что это не тот, кто ему нужен. Он умоляет Лолиту бежать с ним: она отказывается. Вся эта сцена дышит таким предощущением катастрофы, что Лолита, странным делом уцелевшая, несмотря на все невзгоды, по-прежнему привлекательная и трогательно скромная в юной своей женственности, вскоре умрет в родах, и бледный проблеск надежды на темном небосклоне романа погаснет без следа.

Скорее всего, именно Столлингс рассказал Набокову о Теллуриде, штат Колорадо: в 1940-е годы это был маленький шахтерский городок в глуши, а значит, там можно было отлично поохотиться на бабочек46 . Четыре года спустя именно там Набоков поймал один из лучших экземпляров чешуекрылых. В послесловии к американскому изданию “Лолиты” Набоков писал, что именно в Теллуриде поймал “неоткрытую еще тогда самку мной же описанной по самцам голубянки Lycaeides sublivens Nabokov”: случилось это на склоне горы высоко над шахтерской деревушкой. “Мелодическое сочетание звуков” жизни внизу, описанных в романе, претерпевает кардинальные изменения и в конце концов превращается, на слух Гумберта, в голоса играющих детей:

…слух иногда различал… почти членораздельный взрыв светлого смеха, или бряк лапты, или грохоток игрушечной тележки, но все находилось слишком далеко внизу, чтобы глаз мог заметить какое-либо движение на тонко вытравленных по меди улицах. Стоя на высоком скате, я не мог наслушаться этой музыкальной вибрации… и тогда-то мне стало ясно, что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре 47 .

Столлингс предложил Набокову съездить в Канзас. Сошлись на Эстес-Парке, где и встретились наконец, вместе с женами, в конце июля. “Моя семья присоединяется ко мне и передает наилучшие пожелания вам и миссис Столлингс, – писал Набоков после поездки. – Два дня, что мы провели с вами, были прекрасны”48 . Первый день дался Столлингсу нелегко: он только приехал из равнинного Канзаса, а Набоков сразу же повел его на пик Лонгс, как будто решил похвастаться собственным умением прыгать с камня на камень по высокогорью. На следующий день Столлингс заявил: “Сегодня будем охотиться по-моему”49 , и им посчастливилось поймать Erebia magdalena, бабочку из семейства сатирид, почти у самого подножия каменистых склонов у леса, где обитают такие бабочки.

Набоков и Столлингс продолжали общаться и в 1950-е годы. “Никогда не забуду ваше лицо, когда я предложил срезать путь к местообитанию magdalena”50 , – писал Набоков (видимо, короткая дорога оказалась довольно-таки крутой). Они по-прежнему обменивались экземплярами бабочек. Столлингс, зная, что Набоков интересуется argyrognomon sublivens, писал:

Посылаю вам несколько экземпляров melissa , которые мы поймали на юге Колорадо в районе перевала Индепенденс-Пасс и южнее, возле Лейк-Сити и Сламгаллиэн-Пасс, – едва ли это ваши sublivens , скорее, какая-то “заурядная” разновидность [ melissa , похожая на sublivens ] 51 .

Годы энтомологической работы Набокова подходили к концу. Ему удалось привести в порядок коллекцию чешуекрылых Музея сравнительной зоологии, провести исследование и совершить открытие, о котором давно мечтал. Он писал сестре, что с годами ничуть не изменился – все тот же мальчишка, все те же мечты52 . Гармония этого мира, неизменность пристрастий и черт характера – один из лейтмотивов “Память, говори” (и ее русской версии, “Другие берега”). Набоков начал делать наброски еще во Франции, в конце концов книга глава за главой появилась в американских журналах53 . “…Какая-то часть моего естества, должно быть, родилась в Колорадо, – писал он Уилсону, – ибо я с радостным сердцебиением постоянно узнаю многое из того, что меня окружает”. Колорадо напомнило ему родительское поместье на реке Оредеж, горы Крыма, где он ловил бабочек, а небо Колорадо – синь летнего неба в Выре, когда он спозаранок выбирался на охоту54 .

Два знаменитых фрагмента из “Других берегов”, из главы про бабочек (6-я глава), проделывают удивительный фокус со временем и насекомыми: шестилетний мальчик (точнее, даже не он сам, а его гувернантка) выпустил махаона, которого поймал слуга, но потом “после сорокалетней погони, я настиг ее и ударом рампетки «сбрил» с ярко-желтого одуванчика, вместе с одуванчиком, в ярко-зеленой роще, вместе с рощей, высоко над Боулдером”. Одиннадцатилетний мальчик, исследуя окрестности реки Оредеж, вдруг оказывается в Колорадо:

Наконец я добрался до болота. Подъем за ним весь пламенел местными цветами – лупином, аквилией, пенстемоном; лилия-марипоза сияла под пондерозовой сосной; вдали и в вышине, над границей древесной растительности, округлые тени летних облаков бежали по тускло-зеленым горным лугам, а за ними вздымался скалисто-серый, в пятнах снега Longs Peak 55 .

“Я не верю в мимолетность времени, – признается автор. – Этот волшебный ковер я научился так складывать, чтобы один узор приходился на другой”56 . Несмотря на перипетии века – революцию, убийство отца, Вторую мировую войну, репрессии, – увлечение бабочками сопровождает Набокова всю жизнь, и, что более важно, в произведениях он связывает между собой свои миры, объединяет их, обуздывает хаос.

И все-таки он верит в мимолетность времени. Герой-протагонист Набокова сражается со временем, пытается от него убежать либо же одержать над ним верх, а бороться можно лишь с тем, в существование чего веришь. Он также верит – смакует и записывает – в бесконечное множество специфических подробностей, и волшебство, которое превращает голубику и прочие болотные растения в цветы Скалистых гор, прекрасно, однако неточно. “Споткнется или нет дорогой посетитель, это его дело”, – пишет он, и мы действительно спотыкаемся о неточности описания лилий-марипоз, которые вообще-то любят солнце и каменистые почвы, а вовсе не растут в тени сосен, как у Набокова.

В романе “Под знаком незаконнорожденных” он смешал описания нескольких стран в одну. Однако в лучших своих американских романах Набоков отошел от этого (и не возвращался до самого “Бледного пламени”, опубликованного уже позже, в Швейцарии). Отчасти такое вольное восприятие географии имеет лепидоптерологическое объяснение: бабочки, как тот махаон из “Других берегов”, не только презирают границы, но и, подобно Lycaeides, семейству голубянок, которым занимался Набоков, населяют “потерянную страну изобилия [за и у] современного Северного полярного круга; питомник их – горы Средней Азии, Альпы и Скалистые горы. В одном географическом районе редко обитает больше двух (и никогда больше трех) видов; по данным исследований, даже один и тот же прудик или поросший цветами берег реки больше двух видов бабочек обычно не посещает”57 .

Набоков верил, будто существует материк бабочек – северная половина того, что когда-то звалось Пангеей (протоконтинент, существовавший триста миллионов лет назад). Там крохотные неброские голубянки порхают над просторами, на которых раскинулись Россия, Америка и прочие страны.

В лучших своих американских произведениях Набоков держит воображение в узде. Он вовсе не утратил интереса к географическим выдумкам, однако на энное количество лет мир в его книгах останется стабильным, точь-в-точь как настоящий, так что обычный читатель 1940–1950-х годов, который впервые открывает романы Набокова, найдет там много сомнительного, но хотя бы не столкнется с полной переделкой карты мира.

Отчасти такая временнáя стабильность была обусловлена обилием американских впечатлений. Чтобы заработать на жизнь, Набоков в течение двадцати лет преподавал американским студентам русский язык и литературу и за эти годы научился ориентироваться на их восприятие. Ему приходилось выступать перед самой разной аудиторией – от языковых групп из трех-четырех человек до лекционных залов, куда свободно помещалось три-четыре сотни. Из никому не известного лектора он превратился в университетскую знаменитость, и эта метаморфоза в каком-то смысле была предвестьем успеха и в писательской карьере. Преподавание приносило Набокову массу впечатлений:

Самые живые воспоминания связаны с экзаменами. Большая аудитория [в Корнелле]. Экзамен с 8 утра до 10.30. Примерно 150 студентов – немытые, небритые юнцы и довольно-таки ухоженные юницы. Всех томит скука и отчаяние. Половина девятого. Кто-то откашливается, кто-то нервно прочищает горло – сперва один, потом и остальные за ним… Некоторые мученики погрузились в раздумья, сцепив руки за головой. Встречаю устремленный ко мне унылый взгляд… Девица в очках подходит к моему столу и спрашивает: “Профессор Кафка, вы хотите, чтобы мы сказали то-то и то-то? Или же нам нужно ответить лишь на первую часть вопроса?”… Дрожь сведенного судорогой запястья, чернила кончились, деодорант не в силах скрыть запах. Стоит мне поймать направленный на меня взгляд, как студенты тотчас же поднимают глаза и прилежно смотрят в потолок. Стекла запотели. Мальчики стаскивают свитера. Девицы ритмично жуют жвачку. Десять минут, пять, три, время истекло 58 .

Ученики Набокова из Стэнфорда и Уэлсли вспоминали, что он виртуозно владел сленгом59 и интересовался этнологией. Будь Набоков как другие писатели-эмигранты – скажем, Бертольт Брехт60 , который приехал в Америку примерно в ту же пору и раньше представлял ее себе как страну небоскребов, жестокую и несентиментальную, – вряд ли бы у него появилось много близких друзей среди американцев. Набоков погрузился в жизнь народа. Он в меньшей степени похож на художника в эмиграции, будь то Манн, Брехт или другой знаменитый писатель, который вращается исключительно в кругу себе подобных, чем на некогда знаменитого трудягу-кинорежиссера: например, Билли Уайлдера, который с легкостью учился новому и раньше снимал фильмы на французском, немецком и только потом уже – на английском, и Генри Костера61 , который после комедии Das Hässliche Mädchen (“Дурнушка”) снял картины “Сто мужчин и одна девушка”, “Жена епископа”, “Харви”, “Плащаница”, “Поющая монахиня” и многие другие.

Набоков подружился с лаборанткой Музея сравнительной зоологии Филлис Смит, которая готовила для него препараты. Они работали вместе с тех пор, когда Филлис было семнадцать. Когда ей было за пятьдесят, она вспоминала: “он отлично меня знал”62 . Набокову нравилось с ней разговаривать; “иногда он был тихим, иногда громким”, но всегда “держался естественно и непринужденно”63 . В начале 1940-х годов Набоков прочитал “Моби Дика”64 , и впоследствии они с Филлис обсуждали этот роман. Он задавал ей “вопросы, вопросы. Вопросы «как», вопросы «почему»”: ему нравилось наблюдать за обычаями и привычками американцев в их естественной среде обитания65 . Когда родители Смит развелись, Набоков морально ее поддерживал, неизменно интересовался, как у нее дела66 .

В июне 1944 года он “пообедал виргинской ветчиной в маленьком Wursthaus возле Гарвард-сквер и безмятежно… исследовал гениталии экземпляров [из Калифорнии] в Музее, когда вдруг ощутил странную волну тошноты”67 . Приступ геморрагического колита породил рассказ в две тысячи слов, который Набоков отправил Уилсону и Маккарти, – забавный, красочный, полный любопытства, не покинувшего писателя несмотря на рвоту и ректальное кровотечение:

К тому времени я был в состоянии полного бесчувствия, и когда появился доктор… ему не удалось найти у меня ни пульса, ни давления. Он стал звонить по телефону, и я услышал, как он говорит “необычайно тяжелый случай” и “нельзя терять ни минуты”. Пять минут спустя… он все устроил, и я в мгновение ока очутился в лечебнице “Маунт-Обри”… в полуотдельной палате – “полу” обозначает старика, умиравшего от острого сердечного расстройства (я всю ночь не мог спать из-за его стонов и ahannement [учащенное дыхание] – он умер к рассвету, сказав неизвестному “Генри” что-то вроде: “Мой мальчик, нельзя так со мной поступать. Давай по совести” и т. д. – все очень интересно и полезно для меня) 68 .

После почти суток под капельницей Набокова перевели в общую палату:

…где по радио передавали пылкую музыку, рекламу сигарет (сочным голосом от всего сердца) и остроты, пока наконец (в 10 часов вечера) я не завопил, чтобы медсестра прекратила это издевательство (к большому недовольству и удивлению персонала и пациентов). Это любопытная деталь американской жизни – на самом деле они не слушают радио, все разговаривали, рыгали, гоготали, острили, флиртовали с (очень обаятельными) медсестрами… но, очевидно, невыносимые звуки, доносившиеся из этого аппарата… служили “живым фоном” для обитателей палаты, потому что как только радио смолкло, воцарилась полная тишина, и я вскоре заснул 69 .

Набоков подмечает, как задыхается старик и “сочный голос от сердца”. Он ведет себя как писатель: запоминает мельчайшие детали – возможно, это и помогло ему пережить тяжкое и унизительное испытание. Что бы ни случилось, он всегда продолжал наблюдать.