Не в меру любопытная мисс Пратт из Бердслейской школы истолковывает поведение Лолиты с точностью до наоборот, но в главном все же не ошибается: в подоплеке действительно секс. Забота о “приспосабливании ребенка к жизни группы”, по мнению мисс Пратт, это в первую очередь сексуальное воспитание, а не нравственное или интеллектуальное развитие. Как типичный американский педагог середины XX века, желающий казаться передовым, она ставит секс на первое место: “танцы, дебаты, любительские спектакли и встречи с мальчиками”1 , поясняет она Гумберту Гумберту политику школы. Грядет эпоха фрейдизма, который, несмотря на всю его глубину, в массовом сознании сводится к зацикленности на сексе. Так что Гумберту Гумберту невероятно повезло – а уж к добру или к худу, другой вопрос, – что он оказался в Америке в середине века секса.
Секс изобрел не Фрейд, равно как и тему секса в литературе: это случилось задолго до него. Набоков, как известно, Фрейда терпеть не мог: по словам писателя, он соблюдал психическую гигиену и каждое утро “с нескрываемым наслаждением доказывал несостоятельность трудов Венского Шамана, в деталях вспоминая сны без единого упоминания о сексуальных символах или мифических комплексах”2 . При этом лучший его роман3 не противоречит вульгарному восприятию фрейдизма – что “все дело в сексе”. Главный герой, безусловно, одержим сексом. Сексуальные переживания отрочества на всю жизнь оставили след в его душе, и Лолита для него – воплощение мечты, которая питает его мучительное существование: она его возрождает. Окажись детская сексуальная травма серьезнее, было бы труднее ее осмыслить; Гумберт Гумберт, тоже противник учения Фрейда, “анархист” по определению автора, не в силах разорвать сценарий, навязанный ему первым психоаналитиком.
В ранних романах Набокова также встречаются описания сексуальных переживаний, но наслаждение, как правило, неотделимо от мучений, как в романах “Соглядатай” (1930), “Смех в темноте”, “Подлинная жизнь Себастьяна Найта” и в прочих произведениях. Самые эротические пассажи у Набокова – описания не полового акта, но объекта вожделения. Персонажи Набокова – знатоки женских прелестей, и мы смотрим на героинь их восторженными глазами:
Сестры были похожи друг на дружку, но откровенная бульдожья тяжеловатость лица старшей была у Вани только чуть-чуть намечена, и была иначе, и как бы придавала значительность и своеродность общей красоте ее лица. Похожи у сестер были и глаза, черно-карие, слегка асимметричные, слегка раскосые, с забавными складками на темных веках. У Вани глаза были еще бархатнее и, в отличие от сестриных, несколько близоруки, точно их красота делала их не совсем пригодными для употребления.“Соглядатай”
Альбинус научил ее ежедневно принимать ванну, вместо того чтобы только мыть руки и шею, как она делала раньше. Ногти у нее были теперь всегда чистые, и не только на руках, но и на ногах отливали бриллиантово-красным лаком. Он открывал в ней все новые очарования – трогательные мелочи, которые в другой показались бы ему вульгарными и грубыми. Полудетский очерк ее тела, бесстыдство, медленное погасание ее глаз (словно невидимые осветители постепенно гасили их, как прожекторы в театральной зале) доводили его до такого безумия, что он вконец утрачивал ту сдержанность, которой отличались его объятия со стыдливой и робкой женой.“Смех в темноте”
“Да что же в ней привлекательного? – в тысячный раз думал он. – Ну, ямочки, ну, бледность… Этого мало. И глаза у нее неважные, дикарские, и зубы неправильные. И губы какие-то быстрые, мокрые, вот бы их остановить, залепить поцелуем. И она думает, что похожа на англичанку в этом синем костюме и бескаблучных башмаках… как только Мартын доводил себя до равнодушия к Соне, он вдруг замечал, какая у нее изящная спина, как она повернула голову, и ее раскосые глаза скользили по нему быстрым холодком…”“Подвиг”
В некоторых произведениях Набокова встречаются и описания секса, но без пошлостей (и, разумеется, без ненормативной лексики). Постельные сцены у него вполне в духе Голливуда: притворно-изощренные, кадр до, кадр после, а сам процесс остается за кадром. Все происходит быстро и неправдоподобно часто. В “Смехе в темноте” Марго, бессердечная кокетка, постоянно занимается сексом с Рексом, своим любовником-психопатом, под самым носом у Альбинуса, которому с удовольствием изменяет и с которым тоже постоянно занимается сексом. В романе “Ада”, написанном на тридцать лет позже, персонажи совокупляются с тем же кроличьим автоматизмом, в который трудно поверить. Секс в произведениях Набокова4 абсолютно нефизиологичен, так что читателю приходится додумывать, как оно было на самом деле. И если прочие его современники брали на себя смелость описывать секс откровенно, выразительно, ничего не скрывая, Набоков поступал совершенно иначе.
Он прекрасно описывает влюбленность как одержимость, обожествление возлюбленного. В “Волшебнике”, ранней повести в духе “Лолиты”, он охватывает зорким оком облик героини:
Девочка в лиловом, двенадцати лет… торопливо и твердо переступая роликами, на гравии не катившимися, приподнимая и опуская их с хрустом, японскими шажками приближалась к его скамье сквозь переменное счастье солнца, и впоследствии (поскольку это последствие длилось), ему казалось, что тогда же, тотчас он оценил ее всю, сверху донизу: оживленность рыжевато-русых кудрей, недавно подровненных, светлость больших, пустоватых глаз, напоминающих чем-то полупрозрачный крыжовник, веселый, теплый цвет лица, розовый рот, чуть приоткрытый, так что чуть опирались два крупных передних зуба о припухлость нижней губы, летнюю окраску оголенных рук с гладкими лисьими волосками вдоль по предплечью 5 .
Впоследствии Набоков говорил, что “Волшебник” – “старое барахло”6 : “Я был недоволен повестью и уничтожил ее вскоре после переезда в Америку в 1940”7 . Двадцать лет спустя, подбирая рукописи, чтобы передать их Библиотеке Конгресса и получить налоговые льготы, Набоков нашел повесть, перечитал ее “с куда большим удовольствием” и решил, что это “прекрасный образец русской прозы, точный и прозрачный”8 . Но все же не назвал произведение удачным, не сказал, что история получилась убедительной.
Рассказ об изнасиловании ребенка оказался для Набокова непростой задачей и вышел очень сумбурным. Первые страницы невразумительны и неловки9 . Безымянный герой в безымянном же европейском городе анализирует свое влечение к девочкам. Текст изобилует лукавыми эвфемизмами. На протяжении пятидесяти пяти страниц (объем повести в рукописи) рассказчик ходит вокруг да около, не решаясь приблизиться к самому главному, сдерживает вожделение: собственные чувства внушают ему ужас, но молчать он все-таки не может. “Худощавый, сухогубый, со слегка лысеющей головой и внимательными глазами”10 , он так похож на “хорошо воспитанных людей с собачьими глазами”, о которых говорит Гумберт Гумберт, но не на самого Гумберта Гумберта – “взрослого друга, статного красавца” (каким его якобы видит Лолита).
Впрочем, после невнятного начала повествование в “Волшебнике” течет довольно гладко: читать произведение легко. В отличие от “Лолиты”, повесть не оставляет у читателя ощущения вовлеченности в события (отчасти потому, что повествование ведется от третьего лица, а не от первого, как в “Лолите”). Стиль “Волшебника” отличается сравнительной простотой11 : в повести почти нет аллюзий, которыми изобилует текст “Лолиты”. В остальном же оба произведения очень похожи – начиная от описания персонажей (глаза Лолиты тоже напоминают повествователю крыжовник; и там, и там у девочек “бисквитный запах”) до основных поворотов сюжета. Когда автор спустя десять лет вернулся к этому материалу, скорее всего, основное уже было придумано. Почему Набоков вернулся к этой теме – другой вопрос. Рассказ о педофиле, волей случая ставшем опекуном ребенка, успеха не имел – такая история скорее наводит тоску, а не захватывает дух: едва ли можно было ожидать, что он произведет такое впечатление.
Вероятно, у Набокова были личные причины (скорее всего, интимного характера) вернуться к этой теме. Профессиональное писательское чутье подсказало ему, что сюжет многообещающий. “Мемуары округа Геката” Уилсона (едва ли именно они побудили Набокова вернуться к забытой теме, однако свою роль сыграли) произвели фурор. Сенсационный роман Уилсона, первая из более чем двадцати его книг ставшая бестселлером, отличается невероятной откровенностью:
Но больше всего меня поразила и изумила не только красота ее стройных, как колонны, ног: все, что между ними, было настолько прекрасно и эстетически совершенно, что прежде мне никогда не доводилось видеть ничего подобного. Бугорок был эталоном женственности: круглый, гладкий, пухлый; волоски на лобке были не золотистые, а чуть светлее – белокурые мягкие кудряшки; створочки густо-розовые, точно лепестки живого цветка. Они исправно впускали входящего и совершали женскую свою работу с таким проворством, так сочились нежнейшим медом, что зря я подумал… будто она не откликается на мои ласки 12 .
В другом фрагменте говорится:
Помню одно холодное зимнее воскресенье, когда Анна пришла ко мне после полудня, – день блеклых окраинных фасадов и благопристойных окраинных видов, когда я отправился в пустынный музей о чем-то справиться в книге, а когда вернулся, мне показалось дикостью и неприличием то, как она сняла розовую комбинацию и осталась в прозаическом бюстгальтере: теплое липкое тело с мшистым и влажным низом… меж холодными дневными простынями в пасмурной воскресной комнате; как-то вечером, когда я вернулся домой с вечеринки, на которой Имоджен подарила меня улыбкой в ответ на мои любезности и нежные ухаживания… и занялся с Анной любовью во второй раз, – стоило ей одеться, и у меня тут же проснулось желание при виде ее белых бедер и ягодиц, мелькнувших меж черным платьем и серыми чулками 13 .
Уилсон читал Генри Миллера, который в “Тропике Рака” (1934) и “Тропике Козерога” (1939) использовал запретные выражения14 . “Любовник леди Чаттерлей” Лоуренса, по замечанию Леона Эдела, редактора уилсоновского сборника “Двадцатые” (1975), определил отношение американцев к сексу и социальным классам15 . И хотя сейчас описания Уилсона кажутся вполне целомудренными – во всяком случае, порнографией это назвать нельзя, “все-таки следует помнить, – писал Эдел, – что его честность, верность правде жизни и себе самому вызвала лавину произведений на эротические темы, которые ныне занимают воображение американских писателей”16 .
В “Волшебнике”, далеко не таком откровенном, как рассказы Уилсона, все же встречаются красочные описания. Когда безымянный повествователь с ужасом осознает, что его возбуждают девочки-подростки (причем выражено это с помощью завуалированных изощренных сравнений – “еще никогда придаточное предложение его страшной жизни не дополнялось главным”)17 , в конце концов выясняется, что
уже его взгляд… пополз по ней вниз, левая рука тронулась в путь… Наконец, решившись, он слегка погладил ее по длинным, чуть разжатым, чуть липким ногам, шершаво свежевшим книзу, ровно разгоравшимся к верховьям – с бешеным торжеством вспомнил ролики, солнце, каштаны, все… – пока концами пальцев поглаживал, дрожа и косясь на толстый мысок, едва опушившийся, – по-своему, но родственно сгустивший в себе что-то от ее губ, щек 18 .
Однако в повествовании все же сохраняется недосказанность: растлителю так и не удалось овладеть девочкой. Он трогает ее руками, но куда смелей его взгляд: поневоле вспоминается любовь Набокова к ловле бабочек и наблюдению за ними “в удивительном хрустальном мире микроскопа”, когда герой повести, обреченный через считаные минуты погибнуть под колесами грузовика, созерцает райское блаженство.
Возможно, Набоков вернулся к этой теме еще и потому, что чувствовал: этот материал, рискованный, трудный для автора, может обернуться невероятным успехом. Причем успехом не только и не столько коммерческим, хотя, разумеется, Набокову этого хотелось бы (“Все мои предыдущие книги в финансовом отношении, к несчастью, оказывались полным провалом”, писал он Кэтрин Уайт в 1950 году)19 , но и стилистическим. К “Волшебнику” у Набокова были именно стилистические претензии. Диалоги, которые в “Лолите” претерпят изменения и окажутся куда свободнее, живее и распущеннее, в “Волшебнике” скованны. Герои изъясняются так длинно и складно, что не сразу и разберешь, кто это говорит – мужчина ли, женщина, – и те и другие словно задыхаются, затянутые в корсет:
– Теперь посидим и потолкуем, – через минуту заговорила она, тяжело и смиренно присев на вернувшийся диван… Прежде всего, мой друг, я, как вы знаете, больная, тяжело больная женщина; вот уже года два, как жить значит для меня лечиться; операция, которую я перенесла двадцать пятого апреля, по всей вероятности, предпоследняя, – иначе говоря, в следующий раз меня из больницы повезут на кладбище. Ах, нет, не отмахивайтесь… Предположим даже, что я протяну еще несколько лет, – что может измениться? 20
– Но поймите, продолжил он тише… – поймите, что я хочу сказать: отлично – мы им все заплатили и даже переплатили, но вероятно ли, что ей там от этого станет уютнее? Сомневаюсь. Прекрасная гимназия, вы скажете (она молчала), но еще лучшая найдется и здесь, не говоря о том, что я вообще всегда стоял и стою за домашние уроки 21 .
Набоков высмеивает косность и церемонность своих героев, однако и повествование его несвободно от этих качеств. Тема безнравственности фиктивного брака (который в “Лолите” обыгрывается с черным юмором) практически не раскрыта. Педофилия ведет к быстрой гибели, и на этом пути не бывает остановок для дьявольских импровизаций, для разнузданных гумбертовых утех.
Если Набоков собирался пополнить ряды авторов, которые пишут о сексе, – допустим на минуту, что такая мысль могла прийти ему в голову, – ему надо было как-то выделиться. И с “Лолитой” ему удивительным образом удалось этого добиться. Свойственный его повествованию вуайеризм, в “Волшебнике” смахивавший на обычное любопытство, в “Лолите” усугубляется. В “Волшебнике” безымянная девочка выведена слишком общо, Лолита же предстает перед взором гения оригинальности, и окружающая ее обстановка описана столь же живо.
Девочка на роликах проносится перед взглядом читателя так стремительно, что черты ее расплываются – зубы, кудри, прелестные щеки. Лолита же завораживает, так что время необъяснимым образом замедляется, и ее совратитель, сперва ослепленный страстью, тоже учится сдержанности. В начале книги он видит “всего лишь застывшую часть ее образа, рекламный диапозитив, проблеск прелестной гладкой кожи с исподу ляжки, когда она, сидя и подняв высоко колено под клетчатой юбочкой, завязывает шнурок башмака”22 . Потом на читателя обрушивается поток открытий, описанных на все лады – глуповатых, напыщенных, наукообразных, ироничных, восторженных. Ни дать ни взять, “Птицы Америки” Одюбона, посвященные одной-единственной девочке, представительнице породы нимфеток:
…я посвятил мадригал черным, как сажа, ресницам ее бледносерых, лишенных всякого выражения глаз, да пяти асимметричным веснушкам на ее вздернутом носике, да белесому пушку на ее коричневых членах… я мог бы сказать… что волосы у нее темно-русые, а губы красные, как облизанный барбарисовый леденец… ах, быть бы мне пишущей дамой, перед которой она бы позировала голая при голом свете. Но ведь я всего лишь Гумберт Гумберт, долговязый, костистый, с шерстью на груди, с густыми черными бровями и странным акцентом, и целой выгребной ямой, полной гниющих чудовищ, под прикрытием медленной мальчишеской улыбки 23 .
“Пишущая дама” смогла бы изучить нимфетку с клинической точки зрения, то есть куда тщательнее, но именно под жадным воспаленным взглядом Гумберта Гумберта она оживает:
Она была в клетчатой рубашке, синих ковбойских панталонах и полотняных тапочках… Немного погодя села около меня на нижнюю ступень заднего крыльца и принялась подбирать мелкие камешки, лежавшие на земле между ее ступнями… и кидать ими в валявшуюся поблизости жестянку. Дзинк. Второй раз не можешь, не можешь – что за дикая пытка – не можешь попасть второй раз. Дзинк. Чудесная кожа, и нежная, и загорелая, ни малейшего изъяна. Мороженое с сиропом вызывает сыпь: слишком обильное выделение из сальных желез, питающих фолликулы кожи, ведет к раздражению, а последнее открывает путь заразе. Но у нимфеток, хоть они и наедаются до отвала всякой жирной пищей, прыщиков не бывает 24 .
Вдруг я ясно понял, что могу поцеловать ее в шею или в уголок рта с полной безнаказанностью – понял, что она мне это позволит и даже прикроет при этом глаза по всем правилам Холливуда… Дитя нашего времени, жадное до киножурналов, знающее толк в снятых крупным планом, млеющих, медлящих кадрах, она, наверное, не нашла бы ничего странного в том…25
И далее Гумберт Гумберт – насиловавший малолетнюю пленницу по три раза в день – не прекращает изучать Лолиту. Гнездящиеся в душе “гниющие монстры” не слепят героя – напротив, зрение его становится лишь острее, нежнее:
На ней было первое ее пальто с меховым воротничком; коричневая шапочка венчала любимую мою прическу – ровная чолка спереди, завитушки с боков, и природные локоны сзади – и ее потемневшие от сырости мокасины и белые носки казались еще более неаккуратными, чем всегда. Она, как обычно, прижимала к груди свои книжки, говоря или слушая собеседника, а ножки ее все время жестикулировали: она то наступала левой на подъем правой, то отодвигала пятку назад или же скрещивала лодыжки, покачивалась слегка, начерно намечала несколько шажков, – и начинала всю серию снова… Но больше всего мне нравилось смотреть на нее – раз мы уже заговорили о жестах и юности, – когда она, бывало, колесила взад и вперед по Тэеровской улице на своем новом велосипеде, тоже казавшемся прелестным и юным. Она поднималась на педалях, чтобы работать ими побойчее, потом опускалась в томной позе, пока скорость изнашивалась. Остановившись у почтового ящика, относившегося к нам, она (все еще сидя верхом) быстро листала журнал, извлеченный оттуда, совала его обратно, прижимала кончик языка к уголку верхней губы, отталкивалась ногой и опять неслась сквозь бледные узоры тени и света 26 .
Источник пульсирующей, пугающей энергетики романа – пристальный взгляд на запретное. Плененная нимфетка для Гумберта Гумберта – неистощимый предмет для описания: но Лолита, как ни странно, всего лишь девочка.
С первых же страниц становится ясно, что роман о сексе. Доктор философии Джон Рэй, автор предисловия, рекомендуется читателю специалистом по “патологическим состояниям и извращениям”27 , обещает, что “пошлые иносказания” не обесцветят ситуации и эмоции, описанные в романе, и предуготовляет читателя к “соблазнительным”28 сценам. Предисловие, которое большинство критиков считают насмешкой Набокова, пародией на тексты такого рода (слово самодовольного и ограниченного редактора, вообразившего, будто понимает роман, о котором решился написать), имеет давнюю традицию: многие известные американские писатели – те же Уитмен и По – сочиняли под псевдонимами рецензии на собственные произведения. Набоков устами Рэя заявляет высшую ценность своего романа: это “трагическая повесть, неуклонно движущаяся к тому, что только и можно назвать моральным апофеозом”. И хотя у нас есть все основания заподозрить, что Набоков в данном случае лукавит, однако его поборники (главным образом жена и сын) в следующие пятьдесят лет будут приводить тот же аргумент:
Великое произведение искусства всегда оригинально; оно само по своей сущности должно потрясать и изумлять, т. е. “шокировать”. У меня нет никакого желания прославлять г-на “Г. Г.”. Нет сомнения в том, что он отвратителен, что он низок, что он служит ярким примером нравственной проказы, что в нем соединены свирепость и игривость… Отчаянная честность, которой трепещет его исповедь, отнюдь не освобождает его от ответственности за дьявольскую изощренность. Он ненормален. Он не джентльмен. Но с каким волшебством певучая его скрипка возбуждает в нас нежное сострадание к Лолите, заставляя нас зачитываться книгой, несмотря на испытываемое нами отвращение к автору! 29
Еще один американский (точнее, принявший американское гражданство иностранец) писатель, нахальный выскочка, чье имя встречается на этих первых страницах – Фрэнк Харрис, автор самых скандальных мемуаров о сексе, которые были опубликованы во времена Набокова. Гумберт Гумберт, также как и Харрис в “Моя жизнь и любови” (My Life and Loves, 1922), в три года остался без матери; у него рано пробудилась сексуальность (у Харриса в пять, у Гумберта чуть позже, когда он впервые отметил “довольно интересный отклик со стороны моего организма на жемчужно-матовые снимки с бесконечно нежными теневыми выемками в пышном альбоме Пишона La Beauté Humaine”30 .
Набоков пародирует Харриса и прочие эротические мемуары, но вместе с тем создает еще один образец такого жанра31 . Секс в романе – не лейтмотив истории: он сам история, все остальное – лишь декорации. В отличие от Харриса, мнившего себя защитником потаенных традиций в англоязычной литературе, “абсолютной свободы, как у Чосера и Шекспира, совершенной прямоты, любви к сладострастным подробностям и остроумным непристойностям, к живой речи”32 , Набоков не может или не хочет преодолеть отвращения к сквернословию. “Лолита”, как и “Волшебник”, пестрит эвфемизмами, но здесь они не в силах прикрыть (в большинстве случаев, наоборот, подчеркивают) шокирующую прямоту, небывалую откровенность, с которой писатель говорит о физиологии:
В следующий миг, делая вид, что пытается им снова овладеть, она вся навалилась на меня. Поймал ее за худенькую кисть. Журнал спрыгнул на пол, как спугнутая курица. Лолита вывернулась, отпрянула и оказалась в углу дивана справа от меня. Затем, совершенно запросто, дерзкий ребенок вытянул ноги через мои колени 33 .
Гумберт и Лолита в доме одни: миссис Гейз ушла в церковь. На Гумберте шелковый халат. “К этому времени я уже был в состоянии возбуждения, граничащего с безумием”, и ему удалось “при помощи целой серии осторожнейших движений пригнать мою замаскированную похоть к ее наивным ногам”34 .
Сказанного оказалось бы достаточно, чтобы героя “Волшебника” охватило мучительное, даже, пожалуй, смертельное чувство вины. Гумберту же все нипочем. Он не станет насиловать девочку, но свое все же получит:
Быстро говоря, отставая от собственного дыхания, нагоняя его, выдумывая внезапную зубную боль, дабы объяснить перерыв в лепете – и неустанно фиксируя внутренним оком маниака свою дальнюю огненную цель, я украдкой усилил то волшебное трение, которое уничтожало в иллюзорном, если не вещественном, смысле физически неустранимую, но психологически весьма непрочную преграду (ткань пижамы, да полу халата) между тяжестью двух загорелых ног, покоящихся поперек нижней части моего тела, и скрытой опухолью неудобосказуемой страсти 35 .
Лолита, похоже, ничего и не замечает – жует себе “эдемски-румяное яблоко”. В последующем описании того, как Гумберт сладострастно трется о ноги Лолиты, время растягивается и замедляется, будто повинуясь размышлениям о нимфетке, вводит читателя в транс, точно сексуальное колдовство: “Я перешел в некую плоскость бытия, где ничто не имело значения, кроме настоя счастья, вскипающего внутри моего тела”36 . Гумберт продолжает:
Я терялся в едком, но здоровом зное, который как летнее марево обвивал Доллиньку Гейз. Ах, пусть останется она так, пусть навеки останется… То, что началось со сладостного растяжения моих сокровенных корней, стало горячим зудом, который теперь достиг состояния совершенной надежности, уверенности и безопасности – состояния не существующего в каких-либо других областях жизни. Установившееся глубокое, жгучее наслаждение уже было на пути к предельной судороге, так что можно было замедлить ход, дабы продлить блаженство 37 .
И вот уже ему мнятся обитательницы гарема, а себя он чувствует султаном. Гумберт Гумберт описывает состояние, которое по-гречески называется kavla – то есть ощущение стремительно надвигающегося оргазма, его извечную неотвратимость:
В самодельном моем серале я был мощным, сияющим турком, умышленно, свободно, с ясным сознанием свободы, откладывающим то мгновение, когда он изволит совсем овладеть самой молодой, самой хрупкой из своих рабынь. Повисая над краем этой сладострастной бездны… я все повторял за Лолитой случайные, нелепые слова… как человек, говорящий и смеющийся во сне, а между тем моя счастливая рука кралась вверх по ее солнечной ноге до предела дозволенного тенью приличия 38 .
Лолита, похоже, тоже на грани. Гумберт касается синяка на ее ноге, и она
…со внезапно визгливой ноткой в голосе… воскликнула: “Ах, это пустяк!”, и стала корячиться и извиваться, и запрокинула голову, и прикусила влажно блестевшую нижнюю губу, полуотворотившись от меня, и мои стонущие уста, господа присяжные, почти дотронулись до ее голой шеи, покаместь я раздавливал об ее левую ягодицу последнее содрогание самого длительного восторга, когда-либо испытанного существом человеческим или бесовским 39 .
Несмотря на “затейливость прозы”, это самый настоящий половой акт, описанный подробно и до самого конца. Раньше в произведениях Набокова ничего подобного не было. Судя по описанию, нимфетка тоже получает удовольствие, сидя на коленях у насильника: Лолита ведет себя как взрослая женщина, испытывающая оргазм (вскрикивает, корчится, извивается, запрокидывает голову, прикусывает губу). Набоков делает возможным то, что прежде для него было невозможно или немыслимо. Джентльмен-европеец из “Волшебника” трансформировался в невиданного, необузданного монстра в обычном американском доме, насытившегося, потного, “купающегося в блаженстве избавления от мук”40 : ему и в голову не придет сводить счеты с жизнью.
Набоков писал “Лолиту” пять лет41 . Нагрузка в Корнелле оказалась легче, нежели в Уэлсли (по крайней мере, первое время), платили лучше, главы из “Память, говори” регулярно выходили в New Yorker и привлекали внимание читателей, Дмитрий хорошо учился в школе-пансионате, которая нравилась его родителям, так что Набоков смог наконец сесть за новый большой роман.
Книга давалась ему с трудом. “Раза два я чуть было не сжег недописанного черновика”42 , – признается он в послесловии к американскому изданию романа; биографы Набокова сходятся на том, что он действительно пытался уничтожить книгу43 : первый раз – осенью 1948 года, когда он только-только начал преподавать в Корнелле, а второй – два года спустя. Вера героически спасла рукописи: выхватила карточки или исписанные листы из оцинкованного резервуара, в которой ее муж развел огонь, затоптала пламя и припечатала: “Это надо сохранить!”, с чем Набоков согласился44 .
Сжечь рукопись, а не просто выбросить в ведро, Набоков решил, видимо, потому, что материал сам по себе был опасный, взрывной. Часть заметок он уничтожил, так что рукопись “Лолиты” не сохранилась: автор сжег карточки, на которых писал45 , после того как был готов чистовой экземпляр. Попытки уничтожить незаконченное произведение выглядят неестественно и чересчур театрально. Вера каждый раз бросалась спасать бумаги: когда ее не было поблизости, Набоков огня не разводил.
Разумеется, его беспокоило, что ни одно американское издательство не возьмется за публикацию (в особенности после гонений, обрушившихся на “Мемуары округа Геката”), но работу над рукописью Набоков не прерывал. Да, он боялся за роман, но и возлагал на него определенные надежды. Сложно сказать, почему процесс шел с таким трудом: Набоков винил во всем “перебои… и работу над другими книгами”46 – действительно, в те годы он бывал очень занят, так что времени совершенно не оставалось. Но обычно, если не хватает времени на то, чтобы писать, пересматривают расписание или откладывают рукопись на время, а не сжигают. Еще Набоков винит возраст:
Когда-то у меня ушло около сорока лет на то, чтобы выдумать Россию и Западную Европу, а теперь мне следовало выдумать Америку. Добывание местных ингредиентов, которые позволили бы мне подлить небольшое количество средней “реальности”… в раствор моей личной фантазии, оказалось в пятьдесят лет значительно более трудным, чем это было в Европе моей юности, когда действовал с наибольшей точностью механизм восприимчивости и запоминания 47 .
Дело было вовсе не в том, что Набоков якобы выдохся: наоборот, в те годы он был полон сил, много писал. После перехода в Корнелльский университет он создал массу замечательных произведений: никому из современников Набокова, пишущих по-английски, не удалось добиться такого же успеха. Так что жалобы на сложности в “добывании местных ингредиентов” и нехватку “восприимчивости и запоминания”, на первый взгляд, не соответствуют действительности, причем за этим не кроется никакой игры: Набоков не лукавил. Он был открыт новым впечатлениям и полностью погружен в американские темы.
Открытка, которую Набоков прислал Уилсону из Вайоминга летом 1949 г.
В те годы, когда Набоков писал “Лолиту”, он как никогда часто и с огромным удовольствием путешествовал по Западной Америке. Места, в которых побывал писатель, – мотель Corral Log в Афтоне, штат Вайоминг, ранчо Тетон-Пасс неподалеку от Джексон-Хоул, “жизнеутверждающий и великолепный Valley View Court”48 , единственный мотель в Теллуриде в 1951 году, горы Чирикауа неподалеку от Портала, штат Аризона, “небесный остров” посреди пустыни – вот из чего складывалась местная специфика в “Лолите”. Во всех этих городках Набоков работал над романом. Мысль о том, что замыслу новой книги не хватает лишь “местных ингредиентов” (впрочем, канадские или мексиканские тоже подойдут), которые нужно “подлить… в раствор индивидуальной фантазии”, для Набокова была не нова. Он утверждал, что для него, как и для Моцарта, главное – воображение: необходимо и достаточно. Но американский колорит играл в данном случае определяющую роль. Он придавал “раствору фантазии” смысл и содержательность. “Старое барахло”, которое Набоков привез из Европы49 , в Америке обрело новую жизнь. И попытки сжечь рукопись, скорее всего, были спровоцированы тревогой, которую вызывала у писателя дерзость собственного замысла.
“Лолита” изобилует подробностями американской жизни, и многие читатели с потрясением и восторгом следили за путешествием героев по Америке середины XX века, словно смотрели то цветное, то черно-белое кино. Казалось, именно Америка наделила персонажей романа такой дерзостью, с которой, должно быть, некогда Прометей похитил у богов огонь.
Америку не смущали никакие преграды. Откровенность придумали не в Америке, но именно американские писатели демонстрируют готовность перейти все границы и поговорить о запретном. Уилсон тоже отважился откровенно написать о сексе50 , точь-в-точь как его прославленные предшественники и последователи – Генри Миллер, Уильям Фолкнер в “Святилище”, Норман Мейлер в “Нагих и мертвых”, Джек Керуак в “Городке и городе” и “В дороге”, Уильям Берроуз в “Джанки” и “Голом завтраке”. Набоков тоже влился в эти ряды авторов, презревших всякие приличия. Как он признается в послесловии к американскому изданию “Лолиты”, “я… стараюсь быть американским писателем и намерен пользоваться правами, которыми пользуются американские писатели”51 . Набоков имел в виду как право “вдохновляться мещанской вульгарностью”, так и право на прямоту, на откровенное высказывание.
Он не был литературным поденщиком, стремившимся угодить публике и заработать денег. Набоков писал то, что считал нужным, и иначе не мог. Пока он работал над “Лолитой”, в печати появились его русские мемуары, и несмотря на то, что публиковали их такие популярные журналы, как New Yorker и прочие, “Память, говори” тоже “глухо шлепнулась”: продажи шли туго. Роман принес Набокову славу, но не деньги52 , как он признавался сестре. Казалось, до мифической широкой американской аудитории достучаться невозможно53 .
Но Америка все же откликнулась на призыв. Осенью 1939 года во Франции, когда Набоков написал “Волшебника” и как-то вечером прочел его друзьям, история о педофиле, сбежавшем с ребенком, произвела на слушателей впечатление. В Америке же реакция оказалась иной. Как и автору истории о быках и плащах, который перенес действие романа в Испанию, Набокову удалось-таки обратить на себя внимание читателей, и печальное, недолгое блаженство героя “Волшебника”, бежавшего с падчерицей, разворачивается в “Лолите” в целое путешествие. Марк Твен, еще один американский писатель, к которому Набоков относился свысока (24 марта 1951 года он писал Уилсону об Американской академии: “Абсолютно ничего про эту организацию не знаю и сначала спутал ее с какой-то марктвеновской шарашкиной конторой, которая в прошлом чуть было не заполучила мое имя”54 ), слыл мастером этого литературного жанра. Произведения Твена созданы в русле традиции рассказов о беглых рабах и о похищенных индейцами белых жителей приграничных поселений. Чаще всего похищали женщин. Первой популярной книгой на эту тему стали воспоминания “Божья власть и доброта: рассказ о похищении и освобождении госпожи Мэри Роулендсон” Мэри Роулендсон, жительницы Массачусетса, захваченной в плен индейцами племени наррагансет во время войны короля Филиппа (1675–1678). Книга стала первым американским бестселлером55 и за следующие 150 лет выдержала 30 переизданий56 . К 1800 году появилось уже 700 различных историй о пленниках индейцев57 : Сюзанна Роусон и Чарльз Брокден Браун в полной мере раскрыли тему. То, что пленниц насиловали, подразумевалось, хотя открыто об этом не писали. Набоков живо интересовался такими историями (по крайней мере, был знаком с подобным жанром): он читал о них у Пушкина, который в 1836 году опубликовал в “Современнике” пространную восторженную рецензию58 на французское издание книги под названием “Записки Джона Теннера: тридцать лет среди индейцев”. Пушкин кратко пересказывает содержание истории о маленьком американце, которого в девять лет похитили индейцы племени шони и продали женщине из племени оттава, у которой умер сын. “…Отсутствие всякого искусства и смиренная простота повествования ручаются за истину”59 , – пишет Пушкин. Особенно ему понравилось описание животного под названием “муз” (то есть лось), которого поэт называет “американским оленем”60 .
Любовь к Пушкину Набоков пронес через всю жизнь. В те же годы, когда писатель работал над “Лолитой”, он вдобавок переводил “Евгения Онегина”61 . Скорее всего, Набоков, как и Пушкин62 , читал “Последнего из могикан”, лучший роман из цикла о Кожаном Чулке. Купер, как и Майн Рид, который в 1868 году написал роман под названием “Белая скво”, не обошел вниманием тему похищений женщин. Но едва ли решение Набокова взяться за эту тему было вызвано литературным влиянием: вдохновение вообще не поддается объяснению. Он быстро перенимает американский сленг, с любопытством подмечает особенности американского быта, но в выборе темы повествования полагается исключительно на собственное тонкое чутье63 : тема эта старая как мир, вызывающая, мнимо-незамысловатая, устремленная вдаль, на бескрайние просторы Америки.
Летом 1949 года Набоков отправился в Солт-Лейк-Сити на писательскую конференцию. Вместе с ним там должны были выступать Уоллес Стегнер, западный писатель, самым известным произведением которого считается полуавтобиографическая книга Big Rock Candy Mountain (“Большие славные скалистые горы”, 1943), и доктор Сьюз (Тед Гейзель), автор “Подумать только, что я увидел на Тутовой улице” (1937) и “Бартоломью и Ублек” (1949). Был там и Джон Кроу Рэнсом, редактор литературного журнала Kenyon Review. Рэнсом показался Набокову умным и приятным, доктор Сьюз тоже ему понравился64 . Остановились Набоковы в женском общежитии университета штата Юта. Они приехали на собственном автомобиле, “олдсмобиле” 1946 года выпуска: после поездки в Стэнфорд это было их первое путешествие через всю страну. Вера в Итаке брала уроки вождения, но пока что боялась ехать одна, так что Набоковы пригласили с собой студента из Корнелла, 19-летнего Ричарда Баксбаума, который сменял Веру за рулем.
Романы из цикла о Кожаном Чулке, иллюстрация на обложке К. Оффтердингера
Баксбаума позвали еще и для того, чтобы Дмитрий не скучал65 . Они с Ричардом болтали о девушках. На конференции каждый решил “найти себе подружку” на время пребывания в Солт-Лейк-Сити. Баксбаум проводил за рулем больше времени, чем Вера. Рядом с ним на переднем сиденье обычно устраивались Вера или Дмитрий, Набоков же с записной книжкой всегда сидел сзади. Они ехали прямой дорогой, почти как Гумберт Гумберт во время второго своего долгого путешествия с Лолитой66 , через северо-восток, через весь штат Огайо, затем через “три штата, начинающиеся на И”, потом через Небраску – “ах, это первое дуновение Запада!”67 – восклицает Гумберт: конечная цель его пути – Калифорния, где он надеется нелегально перебраться с Лолитой в Мексику. Реальные же путешественники останавливались в мотелях68 , как и герои романа; мальчики жили в одном номере, Владимир с Верой в другой, причем, как отметил Баксбаум, предпочитали комнаты с отдельными кроватями.
Пик Разочарования, хребет Титон, Вайоминг
“Мы ехали не спеша”, сказано в романе: Набоков и его спутники добирались до Солт-Лейк-Сити одиннадцать дней – даже для того времени это считалось небыстро. Лолите “страстно хотелось посмотреть на Обрядовые Пляски индейцев в день ежегодного открытия Магической Пещеры”; на самом же деле втайне от Гумберта Лолита замыслила бежать с Куильти, другим педофилом. В мотелях их встречают вывески, на которых написано:
Мы хотим, чтобы вы себя чувствовали у нас как дома. Перед вашим прибытием был сделан полный (подчеркнуто) инвентарь. Номер вашего автомобиля у нас записан. Пользуйтесь горячей водой в меру. Мы сохраняем за собой право выселить без предуведомления всякое нежелательное лицо. Не кладите никакого (подчеркнуто) нежелательного материала в унитаз. Благодарствуйте… Мы считаем наших клиентов Лучшими Людьми на Свете 69 .
Гумберт вспоминает, что “две постели стоили нам десять долларов за ночь”, что “мухи становились в очередь на наружной стороне двери и успешно пробирались внутрь, как только дверь открывалась”, что “прах наших предшественников дотлевал в пепельницах, женский волос лежал на подушке”70 . Вымышленный 1949 год похож на настоящий, и наоборот – Гумберт подмечает, как изменились строения вдоль дороги:
Я заметил, между прочим, перемену в коммерческой моде. Намечалась тенденция у коттеджей соединяться и образовывать постепенно цельный караван-сарай, а там нарастал и второй этажик, между тем как внизу выдалбливался холл, и ваш автомобиль уже не стоял у двери вашего номера, а отправлялся в коммунальный гараж 71 .
Баксбаум восхищался Верой. Она была грациозна, с “прекрасной осанкой – очаровательна, просто очаровательна”72 . Набоков напоминал Баксбауму другого знакомого из Восточной Европы, который также знал несколько языков и отличался безукоризненными манерами. (Родители Баксбаума были немецкие евреи, которым в 1939 году посчастливилось бежать в Америку. Отец Баксбаума работал врачом в городе Канандайгуа, штат Нью-Йорк, в резервации племени могавков на границе с канадской провинцией Квебек.)
После завершения конференции путешественники направились в горы Титон, где Набокову давно хотелось половить бабочек. Он заранее посоветовался с Александром Б. Клотсом73 , лепидоптерологом из Американского музея естественной истории. Клотс попытался успокоить Веру, которая боялась гризли, и предупредил, что лоси тоже бывают агрессивными: “Я бы предпочел встретить десять медведиц с медвежатами”74 . К югу от хребта Титон75 , где река Хобак сливается со Снейк, они двинулись на юг и остановились на ранчо Бэтл-Маунтин, где Набоков увлеченно охотился за бабочками. На ранчо Титон-Пасс, что в городке Уилсон, штат Вайоминг, в 11 километрах к западу от Джексон-Хоул и к югу от подножия Титонской гряды, они пробыли дольше, почти месяц. Оттуда Баксбаум отправился автостопом обратно в Корнелл, но прежде они с Дмитрием попытались подняться на пик Разочарования рядом с восточным отрогом Гранд-Титон. Забраться на гору не удалось, зато молодые люди пережили целое приключение76 . Специального снаряжения у них с собой не было, и они в простых теннисных туфлях полезли на крутой двухкилометровый откос. До вершины (высотой почти в 3600 метров) оставалось совсем чуть-чуть, но Дмитрий с Ричардом не решились лезть дальше. Чтобы спуститься, нужно было перепрыгнуть с одного уступа на другой, пониже: оступишься – упадешь и разобьешься. Два часа они собирались с духом, наконец прыгнули – сперва один, а за ним и другой.
Когда спустя несколько часов они вышли из леса, Баксбаум понял, что Набоков злится, однако тот не сказал ни слова упрека. Разумеется, родители не находили себе места от волнения.
18 августа Набоков писал Уилсону: “Мы пережили замечательные приключения… и на следующей неделе возвращаемся. Я потерял много фунтов и поймал много бабочек”77 . На обратном пути они завернули в Канаду и проехали севернее Великих озер. За год до этого, весной, после путешествия на машине с Верой, Набоков описывал Уилсону “прекрасные сокровенные пейзажи”78 , которые они видели между Итакой и Манхэттеном. Жена, по словам Набокова, “отлично” его прокатила. Они теперь были американцами: могли в любой момент отправиться на машине куда хотели79 . Их автомобили: плохонький “плимут” 1940 года, в котором то и дело что-то ломалось, “олдсмобиль”, новый зеленый “бьюик спешиал”, купленный в 1954 году, “восхитительная белая [шевроле] импала”80 , которую Набоковы брали напрокат во время краткосрочного пребывания в Лос-Анджелесе, – стали вехами определенных периодов жизни и свидетельством скромного достатка. Герои “Лолиты” ездили в “олдсмобиле” – том самом, который Вера останавливала в тени придорожных деревьев, когда Владимиру требовалось тихое уютное место, чтобы писать. Знаменитая фотография 1958 года, снятая фотографом журнала Life Карлом Мидансом, на которой Набоков пишет в машине, впрочем, постановочная81 : в кадре не легендарный набоковский “олдс”, а двухдверный бьюик, и стоит он на обочине дороги неподалеку от Итаки.