Старина Хейс покинул кабинет Кольта без револьвера. Вернувшись домой, он молча сел за стол и приступил к ленчу, приготовленному дочерью, — тушеной курице и клецкам с петрушкой, — а потом произнес:

— Я спросил полковника Кольта, был ли его брат знаком с Мэри Роджерс и упоминал ли он ее имя вместе с именем Эдгара По.

Ольга отложила вилку в сторону.

— И что он сказал?

— Сначала он вообще не ответил. Потом проговорил: «Продавщица из табачной лавки? Нет. Никогда».

— Папа, как ты думаешь, мы когда-нибудь узнаем, что с ней произошло?

Констебль заявил дочери, что человек с открытым умом всегда имеет возможность учиться и делать открытия.

— А если закрыть ум? Что тогда? — сказал он, будто разговаривая сам с собой. — Ничего. Раньше я часто думал о том дне, когда европейцы впервые ступили на этот остров. Тогда погибли семь человек — двое краснокожих и пятеро белых. С тех пор убийства не прекращались. Смерть и насилие — всего лишь атрибуты жизни в нашем городе. Я принимаю это, Ольга. Ты тоже должна.

Иногда в зимние месяцы в нижней части Бродвея становилось так холодно, что лед, образовывавшийся в уличных уборных, невозможно было разбить, а гул огня в камине не являлся гарантией того, что в соседней комнате чернила в чернильнице не замерзнут.

На второй день декабря были назначены похороны Томми Коулмана. С наступлением синего морозного рассвета резкий ветер умолк, и к середине утра в Нью-Йорке установился спокойный и погожий декабрьский день.

Старина Хейс вышел из дома на Лиспенард-стрит. Солнце освещало тротуар, по которому он шел. Небо над головой стало совсем другим. Чернила в чернильнице отца Патрика О’Малли, назначенного вести службу на похоронах, наконец оттаяли. Так что теперь, слава Всевышнему, он сможет взяться за сочинение воскресной проповеди.

Тем временем в помещении, нанятом для поминок, шло прощание с телом умершего. Прибыв на место, констебль увидел, что четверо из парней Томми несут караул у дверей в знак почтения к своему погибшему главарю.

Как они были молоды! И все же на лицах уже читалось отнюдь недетское выражение. Черствые, ко всему привыкшие. Кепки низко надвинуты на выдающиеся вперед брови — верный признак деланной тупости. Сальные волосы свисали клоками. Плоские носы, лица, выражавшие нахальство.

В зале, часто нанимавшемся для похорон, виски текло рекой.

Хейс через окно видел мать и отца Коулмана во главе траурного собрания.

Их лица раскраснелись от выпивки и жары. Головы покачивались в знак признательности за сочувствие и сердечные соболезнования окружающих.

Сколько же людей пришло на поминки? Родственников, друзей и просто любопытствующих… Членов банды, помощников и добрых соседей… Бесцеремонных газетчиков, публичных персон, литераторов… Неотесанных грубиянов и модных франтов…

Казалось, их тысячи. Люди пришли, дабы отдать дань уважения — каждый на свой лад.

Хейс не смог бы угадать, кто пришел сюда выразить свою скорбь, а кто — потешить извращенное любопытство.

Наконец, когда все уже изрядно напились, закрытый гроб понесли сначала в похоронное бюро, а потом в церковь Девы Марии Покаяния, расположенную в квартале оттуда, в северной части Парадайз-сквер. Потом самые близкие товарищи Томми взвалили гроб на плечи и торжественно несли его на протяжении несколько кварталов к святой земле кладбища.

Носильщики в однобортных сюртуках и черных цилиндрах были изрядно пьяны, но еще крепко держались на ногах. Их по такому случаю выбрали из ирландских банд, но одному из каждой — как символ новообретенного единства и взаимной преданности перед лицом трагедии.

Улицы по маршруту траурного шествия были заполнены зеваками. Но в церковь допускались только «родственники по крови» и «честные люди».

Остальные, «близкие знакомые» и «доброжелатели», заняли узкие переулки к югу от Ченел-стрит. Толпа заполонила парк, сотни людей торчали на крышах, в окнах и на внешних лестницах зданий, располагавшихся вокруг церкви.

В какой-то момент шаткая деревянная лестница, на скорую руку установленная перед фасадом одного из домов, заскрипела и затрещала. Раздался звук, похожий на пушечный выстрел, и конструкция рухнула, вследствие чего около семидесяти зрителей посыпались вниз, на тротуар и мостовую.

Зеваки, пьяные от радости и ужаса, бегали туда-сюда, но даже они затихли, когда зазвонили колокола, объявляя начало похоронной мессы. Церковь была до такой степени набита народом, что главному констеблю пришлось довольствоваться местом в задней части помещения, за сосудом со святой водой.

После прочтения приличествующих случаю молитв отец О’Малли начал свою речь. Он говорил достаточно громко, чтобы проповедь было слышно не только изнутри, но и снаружи церкви. Для тех же, кто стоял слишком далеко, слова прелата повторял его троюродный брат: тощий, с узким лицом и в поношенном траурном одеянии. Голос у помощника был, вопреки столь тщедушному телосложению, мощный и глубокий — и он трубил толпе, собравшейся на улице, свисавшей с крыш, торчавшей из окон окрестных зданий, пытаясь оттуда расслышать все тайны Господни. Правда, это была несколько искаженная версия того, что священник вещал людям, стоявшим в помещении церкви.

— Надгробные камни многих гласят: «Погиб в бою», — говорил отец О’Малли со своей кафедры. — То же самое можно сказать о нашем юном сыне и брате, Томми Коулмане.

Главный констебль, стоя в дальней части церкви, видел, как священник поднял глаза, словно изучая лица собравшихся, оценивая их реакцию, а затем продолжил:

— Погиб в бою? А что за бой он вел? Этому мальчику едва исполнилось семнадцать, нет, восемнадцать лет. Томми было не с кем воевать! У него совершенно ничего не было. Поэтому я сам отвечу на свой вопрос. Это была война с самим собой! Предупреждаю вас, всех и каждого, и повторяю: сторонитесь зла! Я хорошо знал юношу и часто говорил ему то же самое. Но наш дорогой мальчик уже не услышит нас. Откажитесь от жестокости! Спасите свои души!

Хейс тяжело переминался с ноги на ногу, а серьезный, непреклонный священник, оглядев свою многочисленную верную аудиторию, заговорил снова:

— Что еще я могу сказать?

Сыщик, вместе с остальными собравшимися, ждал ответа.

— В самом деле, что?.. Ничего. Добавить нечего. Но мы должны сказать. Мы должны объявить во всеуслышание: все взявшие меч от меча погибнут! — провозгласил отец О’Малли. — Такова наша суровая действительность, и от этого никуда не деться.

В этих трущобах люди жили в согласии с поговоркой: «Застрелил двадцать жителей Пойнтс — жди в отместку двадцать пуль в живот».

Однако проповедник еще не закончил.

— Несмотря на его молодость, мы все уважали Томми Коулмана. Но в то же время осуждали его. Бедняга умер еще совсем мальчиком. Истинное горе. Жалкая доля. А между тем скольких людей с таким организаторским талантом, столь умных и изобретательных вы знаете? Этот юноша был редким человеком, даром Божьим. Ему следовало бы работать для людей, служить им и получать в ответ общее восхищение, а не лежать с пулей в сердце. Быть убитым — грех. Преступление не приносит пользы! — воскликнул отец О’Малли, и голос его задрожал, обретя еще более мелодраматические нотки. — Все, кто находится здесь, внемлите мне! Человечество нуждается в вас! Не тратьте себя понапрасну! Вы нужны Америке. Нью-Йорку. Ваши семьи, друзья, братья, сестры, дети — все они нуждаются в вас. Мы все нуждаемся в вас. Чужие и близкие, покайтесь в грехах своих! Услышьте предупреждение, прозвучавшее здесь сегодня. Усвойте урок, преподанный нам сегодня столь наглядно. Оплакивайте свою потерю и повторяйте за мной: преступление не приносит пользы!

Старина Хейс отметил про себя: этому человеку надо отдать должное. По крайней мере отец О’Малли обладал определенной настойчивостью. Священник пристально смотрел на прихожан своими суровыми синими глазами.

А потом все те, кто собрался в церкви Девы Марии Покаяния, кто толпился снаружи на тротуарах и мостовой, кто висел на хрупких пожарных лестницах, запели:

— Преступление не приносит пользы! — эхом отзывалось от стен священного храма и неслось по улицам.

Вся огромная толпа подхватила этот клич — и он, чистый, глубоко прочувствованный, еще громче и сильнее зазвучал в декабрьском воздухе.

— Преступление не приносит пользы!

Снаружи развевалось на ветру множество ирландских и американских флагов. Красивые молодые женщины покидали церковь торжественной поступью. Горюющая мать Томми вышла из здания пошатываясь, ее поддерживали два крепких парня. Глаза, щеки и нос старой женщины были красными и опухшими. Слезы лились ручьем по щекам, капая на широкий тротуар.

Ее спутник жизни, убеленный сединами Тимо Коулман, тоже нуждался в помощи, но не принимал ее. Он предпочел передвигаться самостоятельно, хотя и спотыкаясь. Старику удалось выпрямиться во весь рост. Маленький, не дотянувший одного дюйма до пяти футов, он смотрел прямо перед собой глазами, голубыми, как ясное небо над головой. Оставаясь невозмутимым, несмотря на беспокойство, царившее вокруг, отец покойного шагал бодро и проворно.

Где-то впереди заиграл духовой оркестр. Процессия медленно двинулась по улицам под грустную песню «Виски, ты дьявол». Хейс слышал, старый ирландец заявил во время поминок у священника, что это его любимая.