У Старины Хейса была дочь — единственный ребенок, оставшийся в живых. Четверо сыновей умерли во время свирепой эпидемии желтой лихорадки 1822 года. Его любимая младшая дочь, Мэри Ольга — хотя родственники и друзья называли ее просто Ольгой, — была ненамного старше мисс Роджерс, а посему убийство последней он воспринял особенно остро. У Сары, его жены, в прошлом январе случился приступ аритмии. Она только что приготовила обед, села за стол — и вдруг упала, потеряв сознание. Очнулась почти сразу, но после припадка у миссис Хейс начали отказывать органы, и через три дня возлюбленная подруга покинула Джейкоба навсегда. Нетрудно понять, что с тех пор дочь стала отцу еще дороже, чем прежде.

Обычно Хейс не позволял себе проявлять эмоции во время расследования. Он с самого начала ничего не мог изменить. Когда сыщику сообщили о повторном исчезновении девушки, она уже была мертва.

И все же тягостное чувство вины овладело констеблем.

Еще во время первого исчезновения Мэри Сесилии Роджерс начальник полиции собрал о ней кое-какую информацию. Девушке шел двадцать первый год, родилась она в Коннектикуте в 1820 году. Ее мать, Фиби Мейтерз Роджерс, вышла замуж за человека из строгой пуританской семьи, потомка Инкриса и Коттона Мейтерзов. Первый муж Фиби, Эзра Мейтерз, умер от болезни в сорок семь лет, оставив ее вдовой с двумя детьми — мальчиком и девочкой. Мать Мэри снова вышла замуж, на сей раз — за отпрыска еще одной известной семьи из Коннектикута, религиозного фанатика и квакера Джеймса Роджерса, отца-основателя беспокойной раскольнической секты роджеренов. Мэри, единственный плод их брака, родилась, когда женщине было сорок два года. Хейс вспомнил, что какое-то время ходили слухи: дескать, Мэри вовсе не дочь миссис Роджерс, а ее внучка, внебрачное дитя дочери, которую тоже звали Фиби.

В 1835 году, когда девушке исполнилось пятнадцать, Джеймс Роджерс погиб во время взрыва на пароходе в проливе Лонг-Айленд-саунд, и женщинам пришлось усердно трудиться, чтобы заработать себе на кусок хлеба.

Во время финансовой паники 1837 года мать с дочерью переехали в Нью-Йорк, надеясь, что там обретут лучшую долю. Поначалу они жили в доме номер 116 по Либерти-стрит, принадлежавшем Джону Андерсону, молодому лавочнику и другу семьи первого мужа Фиби Роджерс.

Андерсон владел табачной лавкой в южной части Бродвея, расположенной в доме номер 319, напротив Сити-Холл-парка. В то время сие заведение служило местом для встреч всякого рода бездельникам, аферистам и мошенникам. Они стекались туда из соседнего строения, пользовавшегося дурной репутацией и слишком хорошо известного Хейсу под названием «Штаб-квартира».

В семнадцать лет Мэри стала просто красавицей, и Андерсон отлично осознавал, что такая свежая и хорошенькая юная леди привлечет в его лавку влиятельных и респектабельных клиентов-мужчин, которые, как он надеялся, изменят облик его заведения. Он предложил ей работу, и, посовещавшись с матерью, девушка согласилась.

Как можно было предвидеть, благодаря присутствию Мэри за прилавком ожидания мистера Андерсона оправдались и его табачная лавка, торговавшая курительным и нюхательным табаком, расположенная всего в нескольких кварталах от влиятельных издательств Принтинг-Хаус, стала местом, где назначали друг другу встречи важные шишки из мира прессы и издательского дела, в том числе многие писатели и владельцы газет.

Во время первого исчезновения красотки Хейс узнал от ее тетушки, миссис Дауни, и двоюродной сестры, миссис Хэйз, что девушке очень льстило внимание клиентов. По словам родственниц, она часто и с большим волнением говорила о мужчинах, приходивших в лавку.

Красота составляла лишь часть ее очарования. Мэри была энергичной, открытой, милой и изящной. По общему признанию, она частенько давала волю чувствам. Иногда плутовка ускользала из семейного гнездышка на тайные встречи и свидания, но никогда не рассказывала, с кем именно.

Как уже говорилось раньше, первые таинственные события, связанные с Мэри, произошли за три года до ее трагического исчезновения и примерно через год после того, как девушка начала работать на Андерсона. В тот раз хозяина лавки и прочих ее поклонников крайне взволновало ее неожиданное исчезновение. Мать развела кипучую и безнадежную деятельность, обратившись в газеты, а также ко всем издателям и репортерам, знакомым с ее дочерью и восхищавшимся ею. Миссис Роджерс заявила, что нашла предсмертную записку Мэри на ее письменном столе и, естественно, ударилась в панику.

«Ивнинг трибюн», «Джорнал оф коммерс», «Сан», «Меркьюри», «Атлас» и «Коммершиал интеллидженс» послушно выпустили статьи на эту тему. В их текстах выражались опасения, что несчастная могла покончить с собой из-за того, что на протяжении нескольких месяцев ей досаждал своими ухаживаниями неизвестный поклонник, приходивший в табачную лавку ее работодателя.

Сообщалось, что с тех пор вышеупомянутый джентльмен прекратил свои посещения и уехал из города. В «Трибюн» события изображались следующим образом: «Она растаяла в воздухе, словно дым одной из сигар того джентльмена».

Хозяин лавки Андерсон утверждал, что вся эта тягостная история так сильно повлияла на впечатлительную натуру девушки, что она действительно впала в то душевное состояние, о каком сообщалось в прессе.

В ходе расследования Хейс несколько раз спрашивал молодого человека, кто этот таинственный джентльмен. Андерсон уверял, что не знает ответа. Он назвал нескольких человек, которых можно было рассматривать в качестве подозреваемых. Среди прочих были затронуты американские литераторы Фенимор Купер и Вашингтон Ирвинг, язвительный критик южанин Эдгар По и знаменитый поэт Фитц-Грин Халлек. Упоминались даже имена мерзкой жабы Алексиса де Токвиля, автора книги «О демократии в Америке», и прославленного британского писателя Чарлза Диккенса: последний увлекался нюхательным табаком и стал частым гостем в лавке во время своей поездки по Америке. Все они были клиентами Андерсона, и, по словам очевидцев, Мэри их поголовно сводила с ума.

В тот раз, подтверждая заявление миссис Роджерс в прессе о намерении дочери покончить с жизнью, Андерсон, поразмыслив, рассказал о том, что, когда Мэри в последний раз уходила из лавки, у него возникли сомнения: а не взяла ли она с собой шиллинг из кассы, чтобы купить яду?

Эта новость усилила шумиху в прессе и породила новую волну сплетен, которые, однако, вскоре утихли, поскольку пропавшая объявилась несколько недель спустя целой и невредимой, объясняя свое отсутствие невинной поездкой к родственнице в Бруклин.

Ее исчезновение возбудило всеобщее любопытство: однако, узнав о том, что Джон Андерсон не таясь рассказывал газетчикам о ее личной жизни, Мэри в припадке оскорбленной гордости опрометью выбежала из его заведения и больше туда не возвращалась.

Хозяин лавки был опечален. За несколько месяцев до того девушка переехала из его дома к своей кузине миссис Хэйз на Питт-стрит. По словам матери, ей мешали постоянные знаки внимания и ухаживания мужчин.

Позже в прессе (в частности, в жалком «Коммершиал адвертайзер») стали высказываться предположения о том, что, быть может, Андерсон нарочно разыграл исчезновение Мэри (при ее пособничестве, разумеется), дабы повысить интерес к своему табачному предприятию и привлечь новых клиентов.

Теперь вернемся ко времени нашего рассказа.

Бальбоа ждал главного констебля во дворе «Томбс» и кормил пятнистую лошадь толстой морковкой, одновременно беседуя с другим негром, который работал в тюрьме подметальщиком.

Хейс вышел из тени на залитое солнцем пространство и знаком подозвал кучера.

— Слушаюсь, сэр, — произнес Бальбоа и открыл дверь экипажа.

Хейс влез внутрь, занял привычное место в задней части ландо и откинулся на парчовую индийскую подушку. Ворота тюрьмы открылись, экипаж выехал на Элм-стрит, но потом резко повернул налево.

Нассау-стрит, извилистая улица за Парк-роу, где разместились издательства и редакции газет, была известна в народе как «Мозговой центр города» и начиналась в квартале от южного края Сити-Холл-парка.

На Нассау-стрит находились офисы примерно двадцати шести газет и журналов. Меблированные комнаты вдовы Роджерс располагались в доме номер 126, между Бикман-стрит и Энн-стрит. Это было трехэтажное здание из красного кирпича, с плоской крышей, терявшееся в длинном ряду одинаковых строений.

Постучав в дверь большим медным молотком и представившись женщине, которая вышла ему навстречу, Хейс спросил вдову Роджерс, и цветная служанка провела его в дом.

Входная дверь пансиона вела в гостиную. В комнате с темными драпировками две матроны и угрюмая девочка лет четырнадцати окружали сидевшую в кресле женщину, одетую во все черное. Констебль сразу узнал ее, вспомнив встречу трехлетней давности. Он пожал холодную руку убитой горем матери. Несмотря на влажную жару, колени ее были укрыты черно-розовым шерстяным одеялом. Детектив стал всматриваться в мутные покрасневшие глаза несчастной женщины: их взгляд был пустым, бессмысленным.

— Миссис Роджерс, — проговорил он учтиво, — вы помните меня? Я Джейкоб Хейс, из полиции.

Ответа не последовало, и выражение ее лица — отсутствующее, почти безумное — не изменилось. Как будто женщина совсем не замечала его присутствия. В какой-то момент взгляд бедной матери, казалось, скользнул в сторону сыщика, но не остановился на нем.

Так она и сидела в гостиной: бледная, одеревенелая, в окружении цветной служанки Доротеи, двух пожилых женщин и девочки. Последняя оказалась двоюродной сестрой Мэри, жившей и работавшей в доме, а дамы представились как миссис Хэйз, кузина покойной, и миссис Дауни с Джейн-стрит, тетя бедной девушки.

Детектив спросил у миссис Хэйз, не у нее ли в доме Мэри жила прежде и не оттуда ли пропала тремя годами раньше. Пожилая дама ответила утвердительно, и главный констебль заметил: ей было приятно, что он ее помнит.

Кузина Хэйз рассказала, что вскоре после того случая мать с дочерью наняли этот дом у некого Питера Эймара.

Они зарабатывали себе на жизнь содержанием небольшого пансиона. Фиби Роджерс не могла много трудиться, поскольку с возрастом ослабла и страдала от костного недуга, поэтому вся ежедневная работа и управление меблированными комнатами легли на плечи девушки. Миссис Дауни призналась, что в последнее время юная леди пребывала в состоянии, близком к отчаянию, но ничего не говорила о причинах своего беспокойства.

Хейс снова взглянул на убитую горем мать. Быть может, она и слушала их разговор, но ничем этого не выдавала. Из уважения к ее преклонным летам и ужасной потере сыщик решил не тревожить женщину неуместными вопросами.

Вместо того он попросил миссис Дауни составить список всех постояльцев за прошлый год, всех торговцев, приходивших в дом, и прочих посетителей.

Сделав это, полицейский стал раскланиваться. Он снова взял хрупкую руку миссис Роджерс своими толстыми пальцами и сказал, что сочувствует ее горю. Выразив надежду, что Господь даст ей сил, Старина Хейс покинул дом.

Оказавшись на улице, среди шума и гама большого города, среди говора торговцев и топота прохожих, он при помощи Бальбоа залез в экипаж, стоявший перед входом в пансион, и тут из-за угла выбежал высокий джентльмен с худым лицом.

— Главный констебль, прошу вас, на пару слов! — прокричал он, подбегая к экипажу.

Бальбоа сразу же натянул поводья.

Хейс взглянул на незнакомца, красивого мужчину в сером костюме, жилете в тон и белоснежном галстуке. Джентльмен на мгновение встретился своими серыми глазами с тяжелым и пристальным взглядом детектива, после чего сразу же отвел их.

— Простите меня, сэр, — проговорил мужчина в открытое окно, подойдя вплотную к экипажу. — Я Артур Кроммелин; быть может, вы слышали обо мне. — Он тяжело дышал, поскольку запыхался, догоняя ландо. — Очень важно, чтобы вы были в курсе кое-каких подробностей, относящихся к этому делу, — продолжил он, переведя дух. — Прошлой ночью, после беседы с судебным врачом, мне пришлось задержаться в мэрии Нью-Джерси, чтобы сообщить свои показания следователю. Я вернулся рано утром, первым же паромом через Гудзон. Прошу простить меня, господин констебль, но я должен передать вам то, что чувствую, — заявил Кроммелин. — В этой истории что-то не так, сэр.

— Не так? Вы имеете в виду, не считая убийства, мистер Кроммелин? — произнес Хейс, рассматривая своего собеседника. — Потому что самого по себе убийства для меня вполне достаточно, чтобы считать, что в этой истории что-то не так.

Кроммелин моргнул.

— Разумеется, вне всяких сомнений. Я очень неудачно подобрал слова. Прошлой ночью мой друг и компаньон мистер Пэдли вернулся в город, изложив свои показания следователю в Хобокене. Он сказал, что отправляется в пансион Роджерс, чтобы поведать вдове о случившемся, стараясь при этом не испугать ее, не причинить вреда и не помешать горю пожилой леди. Когда он сообщал миссис Роджерс зловещие новости, рядом находился мистер Дэниел Пейн, который, по словам моего друга, оставался удивительно спокойным. Как будто смерть его нареченной уже была для него свершившимся фактом, если вы понимаете, что я хочу сказать. Похоже, что он знал — знал обо всем заранее, сэр.

— Заранее?

— Именно, главный констебль.

— То есть?

— То есть, — прокричал судебный клерк, — при всем уважении к вам, мне кажется подозрительным тот факт, что человек, любивший покойную и обрученный с нею, отреагировал на услышанное столь равнодушно; вы улавливаете мою мысль? А когда прошлой ночью мистер Пэдли прямо предложил Пейну пересечь реку и ответить на вопросы следователя, тем самым исполнив долг джентльмена, тот отказался. Все это кажется мне весьма странным, господин главный полицейский.

— Странным. И подозрительным?

— И подозрительным тоже, сэр, — согласился Кроммелин. — Вне всякого сомнения.

Хейс поспешил закончить разговор, про себя надеясь, что молодой человек не заметит его слишком явной неприязни.

— Хорошо, — сказал он, и человеком не слишком проницательным это могло быть истолковано как выражение одобрения.