Красные кожаные портфели. — Палата лордов против палаты общин. — Торжественный прием в Дели. — Ирландский гомруль. — Перевооружение флота. — Кайзер.

«Мои министры приходят и уходят, — сказал как-то король одному из друзей, — а я всегда остаюсь на месте». Бальфур, вызванный в Осборн, где при смерти лежала королева Виктория, был потрясен бесконечным потоком депеш, которые требовали ее внимания; а ведь он с 1885 г. почти беспрерывно занимал высокие посты. Ее внук в не меньшей степени был таким же пожизненным заключенным. Даже в Сандрингеме, свободный от церемониальных обязанностей, он вынужден был ежедневно проводить три или четыре часа за чтением государственных бумаг. В последний год царствования врачи предписали ему готовиться к серебряному юбилею, отправившись в короткий отпуск на море. Тем не менее сэр Сэмюэль Хор обнаружил, что король каждое утро работает с 8 ч. до 9 ч. 30 мин. и лишь после этого присоединяется за завтраком к королеве. Какая же притягательная сила заключалась в этих потрепанных красных чемоданчиках!

В отсутствие официально оформленной и опубликованной конституции полномочия короля теоретически были неограниченными. Бейджхот заявлял: монарх вправе без согласия парламента объявить войну Франции, чтобы завоевать Бретань, и заключить мир, пожертвовав Корнуоллом; сделать всех в королевстве пэрами, а каждую деревню университетом; распустить армию и флот, уволить государственных служащих и помиловать всех преступников.

Те льстивые выражения, в которых было принято — и принято сейчас — обращаться к суверену, также своего рода дань подобным фантазиям. Уинстон Черчилль, который как министр мог быть весьма несговорчивым, сменив министерство внутренних дел на Адмиралтейство, в октябре 1911 г. писал королю:

«Те чрезвычайно любезные слова, сказанные Вашим Величеством вчера в мой адрес, навсегда будут запечатлены в моем сердце с глубоким чувством благодарности и признательности. Для меня было высокой честью находиться столь близко к Вашему Величеству во время волнующих и незабываемых событий первого года Вашего счастливого и блистательно начавшегося царствования».

Но даже этот перл кажется едва ли не грубостью в сравнении с тем, что написал один из королевских приближенных:

«Лорд Эшер смиренно свидетельствует свое уважение Вашему Величеству и с величайшим почтением умоляет решить вопрос о том, будет ли „Избранная переписка королевы Виктории“ издана в трех или четырех томах…

Виконт Эшер надеется, что Ваше Величество простит его за то, что он рискнул высказать подобные замечания…

Виконт Эшер смиренно просит разрешения пожелать Вашему Величеству счастья и процветания в Новом году…»

Профессор Гарольд Ласки позднее весьма удивится, как человек со способностями Эшера смог почти сорок лет прожить в коленопреклоненном состоянии.

Эти живописные остатки абсолютизма скрывают за собой настоящую конституционную революцию. За последние три сотни лет королевская власть превратилась в абстракцию, именуемую короной; сменяющие друг друга, правительства хотя и действуют от имени короля, однако зависят только от результатов парламентских выборов. Чарлз Мастерман, министр в кабинете Асквита, шутливо писал о резком контрасте между архитектурой здания палаты общин и ее наиболее радикальными депутатами:

«Везде глаз встречает роскошную отделку стен и те строгие линии, которые так обожали Тюдоры. Что мы видим сейчас — так это господина Кейра Нарди в обстановке времен Генриха VIII; такое прекрасное и весьма характерное противоречие придает новой демократии чрезвычайно пикантный оттенок. Здесь, в цитадели чистейшего монархизма… ожидаешь встретить королеву Елизавету, а вместо этого наталкиваешься — подумать только! — на Джона Бернса».

Бейджхот сформулировал свою мысль более лаконично: «Под монархическими одеждами скрывается республика».

Как ни парадоксально, подобная эрозия королевской власти объяснялась верой в тот постулат, что «король не может сделать ничего плохого»; можно подумать, что это своеобразная индульгенция. На самом деле смысл здесь совершенно другой: король непогрешим только потому, что его действия ему неподконтрольны; в качестве главы государства он практически не может выполнять никаких конституционных функций, за исключением тех, что ему посоветуют его министры, которые и несут за это ответственность. Король не может сделать ничего плохого, а вот его министры могут.

Становясь все более бессильным, институт монархии тем не менее остается важным инструментом правительства. Без королевского одобрения не может быть созван парламент, а его постановления не могут принять силу закона; не могут взиматься налоги; не может быть назначен ни один министр, судья, магистрат, епископ, посол или офицер вооруженных сил; недействительно ни одно награждение, помилование или повышение по государственной службе.

Таким образом, в теории суверен может просто застопорить правительственную машину, полностью отвергнув помощь министров. На практике, однако, о таких действиях он даже не помышляет, за исключением тех случаев, когда речь идет о мире и безопасности королевства.

Если, к примеру, правительство попытается увековечить свое пребывание у власти, суверен вправе вернуть из летаргии свои полномочия; угрожая уволить в отставку взбунтовавшихся министров, он может заставить их или прекратить посягательства на конституцию, или же искать поддержку у избирателей. В менее серьезных случаях суверен должен действовать с большей осторожностью, поскольку, если его непокорные советники пойдут на выборы под лозунгом «монарх против народа» и выиграют их, под вопросом уже окажется судьба самой монархии.

Итак, у конституционного монарха много обязанностей, но мало возможностей проявить инициативу. Его роль, однако, нельзя назвать донельзя скучной и бездейственной. В отношениях с министрами он может претендовать на три прерогативы: право на консультацию с ним, право одобрять и право предупреждать. Все это дает возможность решительно настроенному монарху влиять на правительственную политику, не меняя, однако, ее общего курса; сдерживать, но не препятствовать. Такое влияние наиболее эффективно в том случае, если используется не слишком часто. Постоянная напряженность в отношениях, надоедливые придирки по тому или иному поводу вызывают только вежливое пренебрежение. Честолюбивый суверен, кроме того, не должен быть менее информированным, чем его министры. Просвещенный совет Бейджхота звучал так: «Характерным преимуществом конституционного короля является его несменяемость, что дает ему возможность непрерывно получать информацию о достаточно сложных взаимоотношениях и процессах, но это всего лишь возможность, которую еще нужно реализовать. В политике нет легких путей, связанные с ней детали многочисленны, неприятны, запутанны и разнообразны. Дискутируя на равных со своими министрами, король должен работать не меньше, чем они; он должен быть таким же деловым человеком».

В этом отношении королева Виктория дала хороший пример всем последующим монархам. Ее отличало такое колоссальное трудолюбие, что временами это приводило министров в смятение. В 1846 г. сэр Роберт Пиль предупреждал Гладстона, который как раз собирался стать министром: «С королевой ведется большая переписка, письма поступают по нескольку раз на день, и все это должно быть написано мною собственноручно и тщательно исполнено; вся переписка с пэрами, членами парламента и другими влиятельными лицами также ведется мною собственноручно; кроме того, приходится по семь-восемь часов в день просиживать в палате общин, выслушивая всякую чепуху».

Почти полвека спустя крик души лорда Солсбери звучал примерно так же: «Мне вполне хватило бы двух должностей, фактически же я исполняю четыре, занимаясь делами кабинета, Форин оффис, королевы и Рандольфа Черчилля, причем нагрузка возрастает именно в указанном мною порядке».

К военным и морским делам королева проявляла особый интерес. После окончания Крымской войны во время мирных переговоров с Россией каждый проект договора и каждую депешу приходилось обсуждать с ней строчка за строчкой. Ни одно повышение по службе, ни одно новое назначение или награждение любого офицера в звании выше полковника не могло быть опубликовано без пространного письменного пояснения, написанного собственной рукой соответствующего министра. В 1881 г. она отказывалась одобрить подготовленную кабинетом Гладстона тронную речь до тех пор, пока речь не была исправлена в соответствии с ее пожеланиями. Дизраэли с его лукавой безответственностью поспешил еще больше укрепить ее решимость письмом, которое начиналось так: «Мадам и горячо любимый суверен!.. Принцип, заключающийся в том, что речь суверена — всего лишь речь министров, не известен британской конституции. Это не более чем парламентская болтовня». С тем же надменным пренебрежением к сложившимся прецедентам королева потребовала для себя право решающего голоса в вопросе о назначении духовных лиц.

Король Эдуард с таким же вниманием относился к традиционным правам монарха, однако он не обладал влиянием своей матери. Одной из причин этого было увеличение масштабов и ускорение темпов прохождения правительственных дел, что заставляло министров сопротивляться слишком активному вмешательству в политику. Другой причиной, как считалось, была неопытность короля в подобных вопросах. Долгие годы пребывая в статусе наследника трона, он был лишен каких-либо государственных обязанностей и потому не мог, взойдя на престол, претендовать на уважение со стороны министров. Бальфур пунктуально посылал ему решения кабинета, однако отказывался информировать о предшествовавших им дискуссиях. Его преемник на посту премьер-министра либерал Кэмпбелл-Баннерман вообще информировал короля с оскорбительной небрежностью.

Восхождение на трон Георга V, казалось, предвещало еще большее размывание королевских прерогатив. Можно было предположить, что, не располагая ни любезной самоуверенностью своего отца, ни политическими знаниями, новый король не сможет разговаривать на равных с министрами-радикалами. Однако в деле защиты своих прав он проявил неожиданное упорство. Еще в то время, когда он был принцем Уэльским, король Эдуард побуждал его читать правительственные бумаги и телеграммы Форин оффис, наблюдать за дебатами в обеих палатах парламента, обсуждать текущие события с политиками и государственными чиновниками. «Я не считаю себя умным, — говорил он, — но если бы я не позаимствовал хотя бы кое-что у тех умников, с которыми встречался, то наверняка был бы полным идиотом».

Современники часто недооценивали короля из-за его нервной словоохотливости, когда их монаршие уста извергали потоки не всегда точно подобранных слов. Один из губернаторов колонии рассказывает о состоявшейся в Букингемском дворце аудиенции, которая проходила в буквальном соответствии этому слову: «Я слушал, а король все время говорил». Однажды летом Асквит написал Черчиллю: «Как я понимаю, на следующей неделе Ваша очередь ехать в Балморал, так что хочу Вас по-дружески предупредить: ум у него довольно прямолинейный, а речь чрезвычайно плавная и многословная».

Когда Морли стал ворчать по поводу этой королевской привычки, верный Линкольншир принялся защищать монарха, проводя параллели с Ньюмаркетом: «Я указал ему на то, что всемогущий Бог старается у всех выравнять шансы и никого не отправляет в жизненную скачку с весом в 6 стоунов 10 фунтов». Здесь он несколько ошибся. Всякий, кто имел дело с королем, вскоре понимал, что, несмотря на склонность к созерцанию, он прекрасно владеет текущей обстановкой.

Непосредственное окружение короля неплохо помогало ему справляться с тяготами своего «ответственного и довольно одинокого положения». Вскоре после вступления на трон он поручил исполнять обязанности своих личных секретарей одновременно лорду Кноллису и лорду Стамфордхэму. Кноллис происходил из старинной семьи придворных, восходящей к сэру Фрэнсису Кноллису, казначею двора королевы Елизаветы I. Сам он работал у своего отца сэра Уильяма Кноллиса, когда тот был казначеем двора Эдуарда VII, в то время еще принца Уэльского. В 1870 г. он стал личным секретарем принца и оставался с ним до самой его смерти, то есть в течение сорока лет. Все дети короля Эдуарда с младенчества любили «фукса», а Георг V часто называл его «мой самый старинный друг». Кноллис обладал всеми необходимыми для личного секретаря качествами, кроме уважения к орденам и наградам, которые, правда, получал в изобилии, но предпочитал презирать. Весьма компанейский, в молодости даже подозревавшийся в распутстве, он в отличие от всегда сдержанного Стамфордхэма обладал весьма своеобразным чувством юмора. Подготавливая визит короля Эдуарда в Ментмор, к лорду Розбери, Кноллис сообщил гостеприимному хозяину: «Ему понравилось бы мозельское или шампанское. Я же лично предпочел бы и то, и другое!»

За его внешним добродушием скрывался, однако, твердый характер. Два личных секретаря, которые могли похвастаться в общей сложности семьюдесятью годами, проведенными на королевской службе, не собирались без боя уступать прерогатив своего хозяина. Немногие из министров избежали их укоряющих писем. Временами это было оправданно — например, в тех случаях, когда о намерениях правительства король узнавал из газет. Вот такого рода скорбный упрек в письме Кноллиса к Асквиту (ноябрь 1911 г.):

«Будучи уверен, что Вы никогда не стали бы относиться к нему иначе, как с крайним вниманием и учтивостью, он, однако, все еще не может удержаться от удивления из-за того, что Вы в понедельник ни словом не упомянули о билле о всеобщем избирательном праве для мужчин, хотя имели для этого прекрасную возможность… Король совершенно убежден, что он должен быть официально информирован обо всех имеющихся предложениях, а не узнавать о них через прессу».

Другие послания из Букингемского дворца по содержанию были весьма незначимы. Тому или иному министру могли выговаривать за «неправильную» шляпу или случайную фразу в какой-нибудь не слишком важной речи или письме. Все это постоянно держало правительство в боевой готовности, правда, ценой бессмысленной траты времени и сил.

Самый необычный конфликт, случившийся в начале царствования, связан с фигурой Уинстона Черчилля. К тому времени уже много лет существовал обычай, предписывавший премьер-министру или члену кабинета каждый вечер писать письмо королю, сообщая о ходе парламентских слушаний за последние двадцать четыре часа. Поскольку цель этих посланий — не столько продублировать, сколько дополнить дословную запись выступлений, публикуемую в официальном парламентском вестнике, в них, естественно, всегда отражалась личность автора, а Уинстон Черчилль был не из тех, кто скрывает свои взгляды. 10 февраля 1911 г. он направил королю отчет о проходивших в палате общин дебатах относительно мер по сокращению безработицы. Этот отчет включал в себя следующий пассаж: «Что же касается разного рода бродяг и прожигателей жизни, то их следует направлять в исправительно-трудовые колонии, дабы они в течение длительного срока исполняли там свой долг перед государством… Нельзя, однако, забывать о том, что лодыри и прожигатели жизни существуют как на вершине, так и у подножия социальной лестницы».

Кноллису тотчас же велели выразить протест премьер-министру. В своем письме он писал:

«Король считает, что взгляды г-на Черчилля, изложенные в приложении, можно отнести к крайне социалистическим. То, что он предлагает, в свое время было испробовано во Франции и закончилось полным провалом. В 1849 г. Луи Блан устроил подобные мастерские в Париже, и все мы знаем, каков был результат: они, по существу, стали предтечей уличных боев в июне того же года, когда погибли тысячи и тысячи людей.

Е.В. также считает излишним то, что в написанном Черчиллем отчете вставлена фраза о лодырях и прожигателях жизни как на верху, так и у подножия социальной лестницы».

Черчилль гневно реагировал на это проявление монаршего неудовольствия. Он отрицал, что его взгляды можно считать социалистическими, или хотя бы принять за таковые, и в почтительных выражениях, отдающих, однако, насмешкой, предлагал королю найти более покладистого корреспондента:

«После того что случилось, господин Черчилль будет в дальнейшем при написании этих писем испытывать серьезные затруднения, опасаясь, что по недосмотру или из-за усталости от его внимания ускользнут некие фразы или выражения, могущие произвести неблагоприятное впечатление на Ваше Величество. Поэтому он действительно хотел бы, чтобы Ваше Величество дало распоряжение, чтобы данная обязанность была возложена на какого-нибудь другого министра, который смог бы писать свои письма в полной уверенности в любезной и снисходительной благосклонности Вашего Величества, которое, как с глубоким сожалением полагает г-н Черчилль, он ныне утратил».

Этот дерзкий ответ вызвал у Кноллиса раздражение. «Не думаю, что тон письма достаточно выдержан, — заметил он, — и что суть дела изложена в нем правильно». По его словам, король предпочел бы, чтобы министр внутренних дел опустил свое замечание о бродягах и прожигателях жизни, тем более «совершенно очевидно, что в одном случае издержки ложатся на государство, а в другом — нет». Свое письмо Кноллис, однако, заканчивает на примирительной ноте: «Король дал мне указание добавить, что Ваши письма всегда интересны и поучительны и что ему было бы жаль лишиться их в будущем». После дальнейшего обмена посланиями, общий объем которых составил несколько тысяч слов, немного успокоившийся Черчилль согласился и далее исполнять эту свою обязанность.

Будь король хоть немного поопытнее, он, вероятно, не стал бы ругать своего министра внутренних дел за то, что тот высказал личное мнение, не совпадающее с правительственной политикой; а если бы он был поувереннее в себе, то наверняка отказался бы защищать от Черчилля светских прожигателей жизни. Получилось, однако, так, что наиболее приверженный конституции и трудолюбивый из монархов ассоциировал себя с консервативными предрассудками и аристократическими излишествами. В противоположность этому его мудрая бабушка в 1868 г. писала:

«Опасность заключается не в той власти, что могут получить низшие слои, которые с каждым днем становятся все более образованными и толковыми и которые заслуженно взбираются на самый верх благодаря собственным заслугам, труду и хорошему поведению, но в поведении высших классов и аристократии ».

Ошибка короля была, однако, спровоцирована не столько суждениями Черчилля, сколько его своеобразным характером. Всего за несколько дней до этого король написал министру внутренних дел письмо, в котором благодарил за искусство, проявленное им в деле Майлиуса, но все же его по-прежнему настораживали чересчур кипучая натура Черчилля и присущий тому политический оппортунизм. «Во власти он остается едва ли не большим грубияном, чем был в оппозиции» — таков был приговор короля Эдуарда, с которым полностью соглашался его сын. Кноллису же явно изменило чувство меры, когда он стал потакать желанию хозяина сделать выговор Черчиллю; упоминание о мастерских Луи Блана вряд ли исходило от короля, поскольку тот обладал весьма скудными познаниями в истории Франции. Пустяковый в общем-то эпизод все же заставляет сомневаться в политической беспристрастности монарха и благоразумии его личных секретарей. Во время продолжительного конституционного кризиса 1910–1911 гг. королю не стоило навлекать на себя подобные подозрения.

Омрачившая первый год царствования Георга V открытая вражда между палатой лордов и палатой общин имела почти столетнюю предысторию. Палата лордов, формировавшаяся по наследственному принципу, снова и снова использовала свои права, внося поправки или даже отвергая законы, принятые палатой общин, создававшейся на выборной основе. Консервативным правительствам бояться было нечего — при проведении своей политики они всегда могли полагаться на консервативное большинство пэров. В противоположность этому либералы постоянно находились под угрозой вето; занимая правительственные посты по воле народа, они реально управляли только с согласия нескольких сотен землевладельцев-тори.

В палате лордов позиции тори еще больше укрепились в результате массового дезертирства пэров-либералов. Не в силах примириться с предлагаемым Гладстоном гомрулем для Ирландии и прочими радикальными мерами, либералы-юнионисты стали, по существу, консерваторами. В 1893 г. новый альянс подготовил провал голосования по гомрулю в палате лордов 419 голосами против 41.

Расколотая и ослабленная, либеральная партия могла лишь возмущаться подобным надругательством над парламентской демократией. На всеобщих выборах 1906 г. она, однако, вернулась к власти, получив едва ли не самое прочное большинство за всю историю палаты общин: 377 либералов, 83 ирландских националиста и 53 лейбориста. В сумме это составляло 513 голосов — против 132 консерваторов и 23 либерал-юнионистов. Посмеет ли палата лордов и дальше использовать свое консервативное большинство, бросая, таким образом, вызов столь вескому вердикту избирателей? Ответ на этот вопрос дал не кто иной, как Артур Бальфур, который не просто проиграл выборы, но и лишился места в парламенте. Этот мастер двусмысленности на сей раз высказался с абсолютной прямотой, заявив, что «великая юнионистская партия, независимо от того, находится она у власти или же в оппозиции, должна по-прежнему определять судьбы этой великой страны».

Новому правительству Кэмпбелла-Баннермана, выдвинувшему амбициозную программу социальных реформ, в борьбе с враждебно настроенной палатой лордов удалось добиться немногого. Некоторые законопроекты возвращались в палату общин выхолощенными до неузнаваемости: среди них был закон об образовании 1906 г., запрещавший финансирование из местных бюджетов религиозного образования в церковных школах. Другие же отвергались целиком, как, например, закон о лицензировании 1908 г., предлагавший ограничить число питейных заведений и дать скудную компенсацию пострадавшим владельцам. Ллойд Джордж говорил от имени всех разочарованных либералов, когда заявлял, что палата лордов, вместо того чтобы быть сторожевым псом конституции, на деле является преданным пуделем господина Бальфура: «Она приносит ему дичь. Она лает по его команде. Она кусает любого, на кого он укажет». Подобные высказывания члена кабинета министров не слишком понравились королю Эдуарду, но, как он сказал своему сыну, «из свиного уха не сошьешь шелкового кошелька».

Однако лишь в 1909 г., через год после того, как Асквит сменил Кэмпбелла-Баннермана на посту премьер-министра, конфликт между палатами перерос в настоящий кризис. Хотя бюджет, представленный Ллойд Джорджем, новым канцлером Казначейства, в основном был нацелен на получение дополнительных доходов, что позволяло повысить пенсии по старости и перевооружить флот, но он также грел душу либералам введением целой серии новых налогов на богатых. Кроме дополнительного налога в 2,5 % на основные суммы, размер доходов от которых достигает 5 тыс. фунтов, или суммы, превышающие 3 тыс. фунтов, вводились четыре отдельных налога на землю: на повышение рентной стоимости земли; на необрабатываемую землю; на аренду земли; на право разработки недр.

Консерваторы были полны решимости оспаривать эти предложения по пунктам. Лишь к ноябрю 1909 г., после 544 голосований и нескольких ночных заседаний, правительство сумело провести через палату общин закон о бюджете. После этого законопроект был направлен в палату лордов для формального одобрения — с XVII в. верхняя палата еще ни разу не отказывалась принять бюджет. На сей раз пэры с ходу его отвергли 350 голосами против 75. Нельзя сказать, что они действовали исключительно из эгоистических побуждений; радикальный по своей направленности бюджет на самом деле был достаточно умеренным.

Больше всего лордов возмутило беспрецедентное использование финансового законодательства как орудия классовой мести. Они могли также апеллировать и к высшим конституционным принципам, поскольку лорд-канцлер в нарушение общепринятого порядка включил в проект бюджета никак не связанное с ним положение об обязательной регистрации земли. Лорд Солсбери, сын консервативного премьер-министра и сам бескомпромиссный политик, во время дебатов по бюджету заявил, что подобная хитрость позволит правительству изменить любое прежнее законодательство, просто-напросто включив соответствующее положение в финансовый билль; таким образом, на практике парламент станет однопалатным.

Поскольку без денег государство функционировать не может, отклонение бюджета привело к новым всеобщим выборам. Борьба развернулась не только из-за того, должна ли палата общин сохранить абсолютный контроль над национальным бюджетом, но и по более широкой проблеме — в какой мере палата лордов может изменять или отклонять законы, принятые избираемой палатой. Обе крупнейшие партии привычно заявляли, что действуют в интересах народа; при этом одна из них апеллировала к авторитету избирательной урны, отражающему полученное в 1906 г. подавляющее большинство, другая — к роли верхней палаты, призванной обуздать демократическую тиранию.

Результаты голосования, состоявшегося в январе 1910 г., не удовлетворили ни ту, ни другую партию. Консерваторы вернули себе 100 мест, однако либералы при поддержке лейбористов и ирландских националистов все же сохранили парламентское большинство, достаточное для того, чтобы убедить пэров принять ранее отвергнутый бюджет. Палата лордов одобрила его без голосования.

Тем временем в палате общин Асквит вынес на обсуждение три резолюции, которые, будучи включены в парламентский акт, навсегда ограничили бы полномочия верхней палаты. Во-первых, лорды не могли бы изменять или отклонять закон о бюджете — каждый подобный случай должен был получить одобрение спикера палаты общин в соответствии с определенными строгими правилами. Во-вторых, лорды не могли откладывать принятие всех остальных законов более чем на два года и один месяц. В-третьих, как в противовес усиливающейся власти палаты общин, срок полномочий парламента сокращался с семи до пяти лет.

Свою программу премьер-министр проводил в жизнь с достаточной осторожностью. Выиграв всеобщие выборы, он обеспечил одобрение бюджета, однако потерю 100 депутатских мест, перешедших от либералов к юнионистам, вряд ли можно было назвать мандатом на проведение радикальных конституционных реформ. Он предвидел, что преодоление вето верхней палаты потребует еще одних всеобщих выборов, не говоря уже о согласии самой намеченной жертвы; если лорды все же не подчинятся, ему придется просить короля дать звание пэра значительному числу либералов, дабы таким образом ликвидировать консервативное большинство. Он также предвидел, что король сочтет подобный шаг оскорблением его достоинства и злоупотреблением королевскими прерогативами, а за пределами Вестминстера такая невиданная прежде пантомима вызовет мало энтузиазма.

И в то же время Асквит оставался заложником хотя и уменьшившегося большинства в палате общин — без поддержки лейбористов и ирландских националистов депутаты-либералы не могли противостоять юнионистской оппозиции. Каждый из этих ненадежных союзников требовал свою цену: устранение права вето, которым обладала палата лордов. Лейбористы вообще отвергали палату лордов и всю ее работу; ирландские националисты во главе с Джоном Редмондом видели в этом вето единственное препятствие на пути к введению гомруля. Всю весну 1910 г. премьер-министр занимался тем, что балансировал между нетерпеливыми союзниками и настороженным сувереном. Внезапная смерть короля Эдуарда VII оставила проблему нерешенной. Таким образом, Георг V с самого начала своего царствования оказался в эпицентре конституционного кризиса, наложившего отпечаток на всю его дальнейшую жизнь.

«Я дал аудиенцию премьер-министру, — записал король в дневнике 18 мая 1910 г. — Мы долго беседовали. Он сказал, что для предотвращения всеобщих выборов будет стремиться к некоторому взаимопониманию с оппозицией и не станет обращать внимание на то, что скажет Редмонд». Асквит не оставлял намерений ограничить полномочия палаты лордов и при возможности убедить короля присвоить звание пэра достаточному количеству либералов. Однако, принимая во внимание неопытность монарха и только что постигшее его горе, Асквит хотел сначала попытаться разрешить эту проблему в приватных беседах с оппозиционерами. Бальфур охотно согласился с этим деликатным планом.

У премьер-министра были и свои причины искать соглашения с оппозицией: это дало бы возможность избежать новых всеобщих выборов и позволило бы правительству возобновить свою программу законодательной деятельности. Тем не менее от намеченных переговоров — независимо от их исхода — больше всех выигрывал именно король, поскольку это давало ему желанную передышку в дни замешательства и скорби. Его благодарность, однако, ничем себя не проявила. Всего лишь через десять дней после аудиенции 18 мая, которая несколько успокоила ситуацию, он предложил премьер-министру не выносить на его рассмотрение ежегодные рекомендации по назначению в день рождения монарха новых пэров, «так как в том переходном состоянии, в котором находится палата лордов, мне не хотелось бы их одобрять». Когда Асквит стал протестовать против подобного нарушения традиции, Кноллис прислал ему не слишком любезный ответ. «Король, — писал он, — с неохотой согласился, надеясь, что ему будет направлен лишь ограниченный список тщательно отобранных имен». Таким образом, он намекал, что со стороны Асквита было бы нелогично использовать верхнюю палату как политический инструмент, одновременно стараясь ослабить ее роль. Это была ненужная «шпилька» в адрес премьер-министра, который только что проявил по отношению к королю крайнюю предупредительность.

Асквит и Бальфур, каждый в сопровождении трех оруженосцев, начали переговоры относительно конституции 17 июня 1910 г. На следующий день премьер-министр получил от Кноллиса одно из самых конструктивных посланий: «Король надеется, что на конференции может быть поставлен вопрос о пожизненном звании пэра. Он решительно высказывается в пользу этого института, как, наверно, и большинство разумных людей». Это пророческое предложение было реализовано лишь полвека спустя. Начавшиеся во вполне доброжелательной атмосфере дискуссии вскоре осложнились серьезными политическими разногласиями. Призывы Ллойд Джорджа к созданию коалиционного правительства нашли благоприятный отклик у самого Бальфура, но не у его партии. К ноябрю стало ясно, что конференция потерпела крах, натолкнувшись на неприемлемое предложение консерваторов любой билль об ирландском гомруле, дважды отвергнутый палатой лордов, выносить на общенациональный референдум.

Провал переговоров вернул как премьер-министра, так и короля к реалиям политической жизни. После бесплодной полугодовой отсрочки беспокойные союзники Асквита потребовали возмездия для палаты лордов и быстрого продвижения ирландского гомруля. Премьер-министр больше не мог откладывать свое обращение к стране по решающему вопросу о вето. Тем не менее без готовности короля сотнями обращать либералов в пэры капитуляция палаты лордов была совершенно невозможна. Этой дилеммой были омрачены последние месяцы жизни короля Эдуарда; теперь вся тяжесть решения легла на плечи его сына.

11 ноября 1910 г. премьер-министр отправился в Сандрингем, в Йоркский коттедж. Король с облегчением узнал о той чисто формальной роли, которую отводит ему Асквит: от него всего-навсего требовалось согласие на роспуск парламента — необходимый шаг на пути ко всеобщим выборам. В тот день король записал в дневнике: «В 18 ч. 30 мин. прибыл премьер-министр. Имел с ним две долгие беседы. Он сообщил, что конференция провалилась, и предложил провести всеобщие выборы еще до Рождества. Никаких гарантий он у меня не просил». Сэр Артур Бигге — лордом Стамфордхэмом он стал лишь на следующий год — также сделал запись о беседе с Асквитом: «Он ничего не просил у короля: никаких обещаний, никаких гарантий на время работы этого парламента».

Отмеченная курсивом радость была недолгой. Три дня спустя Кноллиса пригласили на Даунинг-стрит, 10, где он узнал, что премьер-министр, очевидно, передумал. «Сейчас он выступает за то, — писал королю Кноллис, — чтобы Вы тотчас же дали ему гарантии для следующего парламента». Эту внезапную перемену Асквит оправдывал тем, что целью его визита в Сандрингем являлось не представление каких-то конкретных предложений, а обзор новой ситуации, сложившейся в связи с провалом конференции. Видимо, из-за врожденной деликатности он просто забыл предупредить короля, что на сей раз лишь в общих чертах напомнил ему о конституционной роли монарха и что неприятное предложение еще будет ему сделано. Более вероятным выглядит предположение, что в период между аудиенцией в Сандрингеме и встречей с Кноллисом, состоявшейся три дня спустя, Асквит подвергся сильному давлению со стороны своих более радикальных коллег.

Шокированный таким резким поворотом, король дал распоряжение Бигге, остававшемуся с ним в Сандрингеме, отправить на Даунинг-стрит следующую телеграмму: «Его Величество сожалеет, что не сможет дать никаких предварительных гарантий, и напоминает господину Асквиту о его обещании не требовать никаких гарантий в течение срока полномочий нынешнего парламента».

Телеграмму Бигге еще не доставили на Даунинг-стрит, а премьер-министр и его коллеги уже подготовили записку, не оставившую у короля никаких сомнений в отношении их намерений:

«Кабинет весьма тщательно рассмотрел создавшуюся в результате провала конференции ситуацию в свете политической декларации, сделанной от его имени премьер-министром в палате общин 14 апреля 1910 г., и считает своей обязанностью рекомендовать Его Величеству следующее:

Немедленный роспуск парламента, как только будет покончено с самыми необходимыми разделами бюджета, законом о пенсиях по старости для бедняков и еще одним или двумя вопросами…

Министры Его Величества не могут, однако, взять на себя ответственность и советовать распустить парламент до тех пор, пока не поймут, что, если политику правительства одобрит адекватное большинство в новой палате общин, Его Величество будет готов использовать свои конституционные права (возможно, включая прерогативу назначения новых пэров), чтобы, при необходимости, гарантировать подобное решение страны.

Министры Его Величества полностью понимают необходимость не связывать имя короля с партийными и избирательными противоречиями. Выполняя свой долг, они принимают на себя полную и исключительную ответственность за ту политику, которая будет проводиться до выборов.

Его Величество, несомненно, согласится с тем, что в интересах государства было бы нежелательно, чтобы любое сообщение о намерениях короны стало достоянием публики до тех пор и в том случае, пока в этом не возникнет действительная необходимость».

Король отнесся к этому документу с тревогой и подозрением, поскольку от него, казалось, требовали вещей, неизвестных британской конституции. В феврале 1910 г., когда еще царствовал король Эдуард VII, Асквит провозгласил в палате общин куда более ортодоксальную доктрину: «Заранее просить карт-бланш на неограниченную реализацию королевских прерогатив с целью обеспечить выполнение мер, не обсуждавшихся и не одобренных палатой общин, — требование, которое, по моему мнению, не должен выдвигать ни один приверженный конституции государственный деятель, и это уступка, которую нельзя ожидать от суверена».

За прошедшие девять месяцев не произошло, однако, ничего такого, что могло бы оправдать отказ премьер-министра от этого принципа. Билль, призванный отнять у лордов право вето, прошел в палате общин лишь достаточно формальное первое чтение; верхняя палата не имела еще возможности даже его оценить, не говоря уже о том, чтобы отвергнуть. Единственный новый фактор носил сугубо политический, а не конституционный характер. В апреле, во время парламентских дебатов по поводу вето, Асквит дал неосторожное обещание, дабы удовлетворить как радикальную оппозицию в его собственной партии, так и союзников — ирландцев и социалистов. Настаивая на проведении вторых всеобщих выборов до вступления в силу парламентского билля, он заявил: «Мы ни в коем случае не станем рекомендовать роспуск парламента — за исключением того, когда необходимо гарантировать воплощение в законе воли народа, выраженной на выборах».

Таким образом, ради того, чтобы Асквит мог сдержать свое опрометчивое обещание, король должен был при нечетко определенных обстоятельствах дать звание пэра неограниченному количеству либералов. Меморандум кабинета от 15 ноября звучал весьма двусмысленно. Что подразумевалось под «политикой правительства» — сам парламентский билль или общие принципы, на которых он основывался? Сколько мест составляет «адекватное большинство»? Что имеется в виду под «действительной необходимостью»? Будет ли король по-прежнему связан обещанием, если в парламентский билль внесут какие-то поправки? Трудно понять, каким образом авторы столь загадочного документа смогли заработать — как в палате общин, так и в адвокатуре — репутацию ясно мыслящих людей.

Само по себе правительственное требование назначить новых пэров отнюдь не было беспрецедентным. Когда в 1832 г. палата лордов отказалась принять закон об изменении парламентского представительства («Акт о реформе»), королю Вильгельму IV пришлось обеспечить соответствующее большинство. Король Эдуард VII также был готов назначить достаточное число новых пэров, но лишь после того, как вторые парламентские выборы создадут соответствующее общественное мнение. Чего он не собирался делать — так это давать какие-то гарантии, что и подтвердил Асквит в своей речи в феврале 1910 г. Теперь же кабинет настаивал на том, чтобы его сын, еще до вторых всеобщих выборов, обещал назначить новых пэров. Королю Георгу V, похоже, не доверяли.

Главная причина, по которой Асквиту понадобилось такое заверение, заключалась в том, чтобы в случае необходимости подтвердить свое апрельское обещание, данное палате общин. Однако он и его коллеги, видно, сомневались, можно ли полагаться на короля, который в бытность принцем Уэльским едва скрывал свое отрицательное отношение к либералам и либерализму. После встречи в доме лорда Лондондерри Эдмунд Гессе характеризовал принца как «переростка-школьника, громогласного и глупого, который не упускает ни единой возможности оскорбить правительство». В официальных кругах принц во всеуслышание пренебрежительно отзывался не только о Ллойд Джордже и Черчилле, но даже и об Асквите. Менсдорф регулярно сообщал в Вену о его консервативных взглядах. А перед первыми всеобщими выборами 1910 г. принц не скрывал свой ужас перед новой победой либералов.

Однако с момента восхождения на трон король старался демонстрировать традиционную беспристрастность суверена. В этом его поддерживали два опытных личных секретаря, Кноллис и Бигге. Никто, однако, не предвидел, что в момент острого кризиса их мнения могут разойтись. Хотя каждый из них имел собственный доступ к королю, Кноллис поначалу обладал некоторым преимуществом. Их обязанности разделялись так, что Кноллис был ответственным за королевскую переписку со всеми правительственными учреждениями, за исключением военного министерства, которое оставалось епархией Бигге. Таким образом, Кноллис мог осуществлять общий контроль над отношениями короля с премьер-министром, что и использовал без особых колебаний. Когда тенденциозный правительственный меморандум от 15 ноября 1910 г. попал в руки короля в Сандрингеме, он сопровождался письмом Кноллиса:

«Я только что закончил беседу с П.М. [56] и Крюэ, и они показали мне правительственный меморандум, который, как мне кажется, старательно составлен в умеренных выражениях. Я совершенно уверен, что Вы можете без всякого риска и в полном соответствии с конституцией принять то, что предлагает кабинет, поэтому рискну настоятельно Вам предложить так и сделать. То, что сейчас рекомендуется, весьма далеко от любых требований предать гласности Ваше согласие насчет каких-то гарантий. Со стороны кабинета это большая уступка, сделанная исключительно для того, чтобы пойти навстречу Вашим пожеланиям и дать Вам возможность действовать совершенно сознательно.

Одобрите Вы или нет это предложение — суть дела Вам, возможно, не полностью ясна, — но в любом случае, естественно, я буду готов по Вашему требованию завтра отправиться в Сандрингем. Или же, что еще лучше, в случае Вашего несогласия было бы неплохо, если бы Вы приехали в Лондон на встречу с П.М. и Крюэ».

Не довольствуясь столь откровенным одобрением правительственного меморандума, Кноллис приложил письмо, полученное тем же утром от владельца Элибанка, ответственного за дисциплину в парламентской фракции либералов. В нем есть такой пассаж:

«Уверен, Вы согласитесь, что премьер-министр в этом году столкнулся с неожиданными трудностями и что при подготовке и проведении конференции он подверг очень большому испытанию лояльность своей партии. Если в стране посчитают, что сейчас, в момент, когда мы снова оказались втянутыми в кризис, он каким-то образом уклоняется от выполнения своих обязанностей, это только сыграет на руку социалистическим и экстремистским силам. В данный момент трудящиеся классы охвачены духом недовольства, и меня особенно беспокоит, чтобы короля ничто не смогло вовлечь в водоворот наших политических противоречий».

В конце письма владелец Элибанка выразил надежду, что удастся найти какую-то возможность, чтобы определить «правильную и строго конституционную позицию короля и вместе с тем защитить премьер-министра». Однако ни письмо Кноллиса, ни письмо Мюррея не смогли убедить короля в том, что он должен согласиться с требованиями кабинета. На следующий день он решил отправиться в Лондон для дальнейших переговоров с Асквитом в Букингемском дворце, предложив Бигге подготовить соответствующий меморандум. В этот момент уже стало ясно, что его личные секретари придерживаются противоположных взглядов. «Я совершенно уверен, что Вы можете без всякого риска и в полном соответствии с конституцией принять то, что предлагает кабинет, поэтому рискну настоятельно Вам предложить так и сделать», — говорил ему Кноллис. Бигге не менее энергично советовал ему отвергнуть правительственный меморандум: «Позиция короля такова: он не может дать соответствующих гарантий. Если он так сделает, то станет приверженцем одной из партий, тем самым вложив мощное оружие в руки ирландцев и социалистов, которые, будучи уверены в устранении права вето палаты лордов, станут доказывать своим избирателям неизбежность максимального самоуправления для Ирландии и полного выполнения социалистической программы. Юнионисты же заявят, что Его Величество благоволит к либералам и ставит их (юнионистов) в неблагоприятное положение в собственных избирательных округах. Есть большие сомнения в том, будут ли конституционными подобные действия короля. В обязанности Его Величества вовсе не входит спасение премьер-министра после неосторожных слов, сказанных им 14 апреля».

Бигге также резко ответил на заявление владельца Эли-банка, что «спасение премьер-министра» входит в интересы короля: «Нужно принимать во внимание и положение короля. Его Величество прекрасно сознает, каким будет окончательное разрешение политической ситуации, если роспуск действительно произойдет и если правительство получит адекватное большинство. Но почему он должен сейчас давать какие-то обещания? Почему его нужно просить хотя бы на дюйм отклониться от строго конституционного пути? Вы отвечаете: „чтобы защитить премьер-министра“, чтобы имя короля не было вовлечено в водоворот политических противоречий и чтобы не давать в руки социалистам оружие для атаки на короля. Но пока Его Величество строго придерживается конституционных норм, он определенно должен быть безразличен к тому, что „социалисты, собираясь вместе, в яростном запале воображают немыслимые вещи“.

Повторяю — король поступит так, как следует».

Правительство, однако, не отступало. Во время встречи в Букингемском дворце, которая состоялась 16 ноября во второй половине дня, сопротивление короля было сломлено пугающими аргументами господина Асквита и лорда Крюэ, лидера палаты лордов. Этим вечером он записал в своем дневнике:

«После длительной беседы я весьма неохотно согласился заключить с кабинетом тайное соглашение о том, что, если правительство получит большинство на всеобщих выборах, я использую свою прерогативу назначать новых пэров, если меня об этом попросят. Все это мне очень не нравится, но я согласен, что это единственная альтернатива отставке кабинета, которая в данный момент была бы катастрофой.

Фрэнсис (лорд Кноллис) настойчиво советовал мне следовать этим курсом, а его советы обычно бывают весьма удачными. Могу только надеяться и молиться за то, чтобы он и на сей раз оказался прав».

Для короля это была унизительная ситуация. Вот что записал его друг лорд Дерби после разговора с королем на охоте, состоявшейся девять месяцев спустя:

«После этого король поехал в Лондон и встретился там с Асквитом и Крюэ. Когда они попросили у него гарантий, он пожаловался, что они приставили пистолет к его голове, и спросил Асквита, что будет делать тот (А), если он откажется. Ответ был таков: „Я немедленно уйду в отставку, и следующие выборы пройдут под крики „король и пэры против народа““. Тогда он обратился к Крюэ, и тот сказал, что поддерживает Асквита и что по этому вопросу у кабинета единое мнение. Далее он заявил, что они не просят у короля ничего антиконституционного. И умолял, чтобы ему дали возможность встретиться с Артуром Бальфуром и Лэнсдауном, но в этом ему было категорически отказано. Так они запугивали его в течение полутора часов, и тогда он сказал им, что даст гарантии на тот случай, если они получат большинство, и просил позволения заявить об этом публично. „Меня заставили это сделать, и я хочу, чтобы страна об этом узнала“, — заключил он. Они отказали, заявив, что обязательство было дано конфиденциально и таковым должно остаться. По сути, они его запугали; на его языке это называется „они бесчестно со мной поступили“».

Проиграв битву за короля, Бигге едва скрывал свою ярость. Желая облегчить душу, он написал язвительный меморандум о поведении своего коллеги:

«Менее чем за 48 часов мнение лорда Кноллиса полностью изменилось; до этого он был непреклонным противником каких бы то ни было гарантий, сегодня же он настоятельно советует королю пойти на тайное соглашение и говорит мне, что, настаивая на отставке и выступая против достижения каких-либо соглашений, я подвергаю короля и монархию серьезнейшей опасности. Он сказал, что посоветовал бы королю Эдуарду то же самое, что ныне советует королю Георгу, и, по его убеждению, покойный король последовал бы его совету. Эта ссылка на покойного мне кажется крайне несправедливой и даже неуместной, особенно в отношении короля, который столь высоко оценивает суждения своего отца. Но разве я не столь же настойчиво уверял, что абсолютно уверен — королева Виктория поступила бы так, как я советовал?.. Я совершенно убежден, что эта колоссальная ошибка допущена из страха, по меньшей мере сильно преувеличенного, перед грозящими короне опасностями, тогда как истинная опасность для нее заключается в позиции П.М. В состоявшемся 16-го числа разговоре для усиления этой угрозы использовали как аргумент неустойчивость тронов за рубежом!

И Его Величество сдался! А как иначе он мог поступить, если П.М., лидер палаты лордов и лорд Кноллис дружно заверяли его, что он поступает правильно и в соответствии с конституцией! Дай Бог, чтобы они оказались правы и чтобы мы не пожалели о предпринятом шаге, вскоре обнаружив, что за этим последуют новые требования, и тогда придется или идти на дальнейшие уступки или столкнуться с сопротивлением, угрожающим трону гораздо больше, чем проведение смелой, бесстрашной и открытой линии поведения в нынешнем кризисе».

Бравада Бигге шла скорее от сердца, чем от рассудка. Любой конституционный монарх рискует, отвергая министерский совет, каким бы неразумным или неприятным тот ему ни казался. Пытаясь отговорить правительство от действий по тому или иному плану, он может использовать весь свой дар убеждения, но если потерпит неудачу, то у него останется только два выхода: принять совет премьер-министра или найти нового премьер-министра, способного создать большинство в палате общин. Если бы король отверг просьбу Асквита о предварительных гарантиях, премьер-министру все равно пришлось бы уйти в отставку: не потому, что тот утратил доверие палаты общин, а потому, что лишился доверия монарха. С этого момента король оказался бы вовлеченным в такой конфликт, который не принес бы никакой пользы ни ему, ни монархии в целом.

Отставка Асквита и его коллег вынудила бы короля искать новую кандидатуру на пост премьер-министра. Единственным возможным кандидатом был Бальфур, лидер оппозиции. Если бы Бальфур отказался от этого назначения, королю необходимо было бы снова обращаться к Асквиту и, уже запятнав свою репутацию, капитулировать на тех условиях, которые предложил бы лидер либералов. В случае согласия Бальфура сформировать правительство отсутствие у него большинства в парламенте заставило бы его просить короля распустить парламент. И тогда наряду с палатой лордов одной из главных тем всеобщих выборов стало бы поведение короля. Либералы стали бы заявлять, что он заключил с пэрами нечестивый альянс против народа; консерваторы — что он защищает конституцию от революционных интриг. При любом исходе голосования король проигрывал. Победа либералов снова отдала бы его, укрощенного и беззащитного, в руки Асквита; победа консерваторов задним числом оправдала бы его сопротивление Асквиту, но при этом он — возможно, навсегда — лишался уважения и доброжелательного отношения со стороны либералов.

Таковыми представлялись опасности, о которых Бигге должен был доложить королю и от которых Кноллис его спас. Личные секретари, стараясь наилучшим образом услужить хозяину, действовали каждый в соответствии с собственным характером. Бигге, который своей всегдашней осторожностью позднее заслужил прозвище Лучше Не Надо, на сей раз действовал на редкость опрометчиво, чего больше не отмечалось в его последующей карьере. Кноллис, на протяжении сорока лет являвшийся близким другом и советником Эдуарда VII, кажется, так и не сумел убедить нового короля в своей правоте, не прибегая при этом к обману. Есть свидетельство, хотя его и нельзя назвать неопровержимым, что письмо Мюррея, призванное укрепить позицию Асквита, было написано по настоянию последнего. Еще большего порицания заслуживает нежелание Кноллиса сообщить королю о том, что в случае отставки Асквита Бальфур готов сформировать правительство или по крайней мере может за это взяться. В том же году, ровно за неделю до смерти короля Эдуарда, архиепископ Кентерберийский доктор Рэндалл Дэвидсон пытался разрешить конституционную проблему на неофициальной встрече с Кноллисом, Бальфуром и Эшером. В отчете о ней, подготовленном Кноллисом для Эдуарда, были и такие слова: «Господин Бальфур достаточно ясно дал понять, что он готов сформировать правительство, дабы избавить короля от положения, при котором тот вынужден был бы решать вопрос о назначении пэров».

Спустя семь месяцев, в ноябре 1910 г., Кноллис не стал показывать этот документ и даже упоминать о нем, таким образом, заставив короля поверить, будто альтернативы требованиям Асквита не существует. О беседе с Бальфуром в апреле 1910 г. король узнал лишь после того, как Кноллис через три года вышел в отставку. Король тогда прикрепил к отчету следующую записку:

«Вышеупомянутые письма и меморандумы оказались в моем распоряжении лишь в конце 1913 г. Если бы я знал их содержание до того, как господин Асквит 16 ноября 1910-го запросил у меня гарантии, это, несомненно, имело бы важное значение.

Георг, 7 января 1914 г.».

Обнаружение этих документов было для короля вдвойне неприятно. С опозданием на три года он обнаружил, что мог, оказывается, пойти наперекор Асквиту, послав за Бальфуром, и что верный Кноллис так мало доверял своему хозяину, что скрыл от него важнейшую информацию.

Теперь, спустя тридцать лет после того, как Гарольд Николсон обнародовал эти факты, опубликовав официальную биографию Георга V, мы можем дать действиям Кноллиса более благопристойное объяснение. Недавно королевские архивы открыли доступ к меморандуму, написанному Бальфуром в октябре 1910 г., всего за месяц до конфликта между королем и Асквитом. Из него следует, что лидер оппозиции за время, прошедшее после апреля, изменил свое мнение и уже не был уверен, что сможет в случае отставки Асквита сформировать альтернативное правительство. Написанный, очевидно, по настоянию Эшера, документ содержит сделанную рукой этого любителя совать нос в чужие дела приписку о том, что он направил его Кноллису.

В своем меморандуме Бальфур заявил, что, «насколько он сейчас в курсе дела», ему не следует формировать правительство в случае отставки Асквита. На первый взгляд это означает, что он изменил первоначальное мнение. Однако как прежнее его мнение, так и последующее глубоко разнятся и по форме, и по содержанию. В апреле Бальфур дал четкий ответ на вопрос, заданный ему личным секретарем суверена; в октябре он просто позволил себе поразмышлять над данной проблемой. Октябрьский меморандум дает представление не только о сомнениях Бальфура в отношении того, должен ли он взять на себя обязанности премьера, но содержит и другие, чисто умозрительные рассуждения относительно возможности приведения к власти переходного правительства во главе с «нейтральным» опытным государственным деятелем или такого же правительства, состоящего из одних чиновников.

Вероятно, Кноллис не придал этому документу особого значения, иначе бы он использовал его через месяц, чтобы подкрепить свои утверждения, будто бы у короля нет другого выхода, кроме как подчиниться Асквиту. С другой стороны, когда Бальфур позднее жаловался, что Кноллис неверно изложил его взгляды королю, становилось непонятно, почему взбешенный личный секретарь не предъявил Бальфуру его же собственный меморандум. Возможно, он его даже не прочитал, а если и прочитал, то, вероятно, решил, что это чересчур расплывчатый документ, чтобы принимать его всерьез. Вновь обнаруженный октябрьский меморандум позволяет интерпретировать поведение Кноллиса в более благоприятном для него свете: он скрыл от короля высказанное в апреле мнение Бальфура только потому, что знал: в октябре Бальфур уже передумал. Тем не менее, для того чтобы целиком принять эту гипотезу, имеющихся доказательств все же недостаточно.

Но даже если Кноллис сознательно обманывал своего хозяина, с нынешних позиций становится ясно, что он проявил больше мудрости и осторожности, чем король или сэр Артур Бигге. Как записал в дневнике всезнающий Эшер всего через три дня после того, как король с неохотой дал Асквиту тайное согласие назначить новых пэров, «у молодого монарха есть только один благоразумный выход — строго соблюдать конституцию и следовать официальным советам своих министров». Эшер совершенно справедливо мог бы добавить: даже в том случае, если этот официальный совет беспрецедентен, неясен и призван защитить его министров от последствий неосторожных обещаний.

Эпизод с гарантиями вызвал у короля обиду, сохранившуюся на всю жизнь. В основном его возмущение вызывало не якобы имевшее место давление на конституцию — в конце концов, это был вопрос интерпретации, и такие опытные чиновники, как Кноллис и Бигге, могли иметь противоположные мнения. В гораздо большей степени короля мучило осознание того, с каким пренебрежением его шантажировали и запугивали, не доверяя ему выполнение его прямых обязанностей. Но больше всего шокировало желание Асквита сохранить свое предложение в тайне. «Я в жизни не сделал ничего такого, чего мог бы стыдиться, — говорил он Эшеру. — И я не привык что-либо скрывать». Бигге выражался более резко: «Разве это честно? Разве это по-английски? Разве это звучит не по-детски?»

Существует и более достойное объяснение того, почему Асквит настаивал на сохранении секретности. Он надеялся, если вторые выборы сохранят его правительство у власти, палата лордов сама пропустит парламентский билль, и, таким образом, можно будет избежать массового производства пэров. В этом случае обещание короля исполнено не будет, а значит, не будет и публичной полемики по поводу злоупотребления королевской прерогативой. Как писал Рой Дженкинс, биограф и апологет Асквита, «эта часть соглашения, не соответствовавшая интересам либерального кабинета, конечно, была включена туда, дабы облегчить положение короля». Другие продолжают верить, что Асквит хотел скрыть, как бесстыдно он вертел неопытным монархом, пытаясь достичь собственных политических целей.

Король простил обиду, но не забыл о ней. Двадцать один год спустя, в ноябре 1931 г., лорд Крюэ получил аудиенцию в Букингемском дворце в связи с его отставкой с поста военного министра в правительстве Макдональда. В ходе беседы король вдруг вспомнил о давних временах, сказав Крюэ, что то выкручивание рук, которое имело место в 1910 г., было «самым что ни на есть грязным делом». И заключил гневно: «Какое право имел Асквит приводить Вас с собой, чтобы меня запугивать? Помню, после разговора с ним я отошел к камину и вдруг услышал, как Асквит говорит Вам: „Я ничего не могу с ним поделать. Идите Вы“. Грязный, низкий трюк!

Жаль, что тогда я не обладал тем опытом, каким обладаю сегодня. Я должен был сказать ему: „Хорошо, Асквит. Изложите все это на бумаге, и я дам Вам ответ к 12 часам завтрашнего дня“».

Эту неприятную аудиенцию король довел до конца в свойственной ему шутливой манере, сказав напоследок, что все это был заговор между Асквитом, Крюэ и Кноллисом. Крюэ согласился, что они обращались с королем не слишком хорошо.

«Король охрип от разговоров», — отмечал Эшер 4 февраля 1911 г. Ему было из-за чего волноваться. Двумя месяцами раньше, заключив с королем тайное соглашение и получив от него согласие на роспуск парламента, Асквит апеллировал к стране, особо выделяя вопрос о праве вето, которым обладала палата лордов. На выборах либералы несколько увеличили число своих мест в парламенте до 126, что было вполне достаточно для того, чтобы вновь внести на голосование билль об ограничении полномочий верхней палаты. Сложилась ситуация, когда пэры-юнионисты, казалось, могли с достоинством отступить, однако их лидер лорд Лэнсдаун сразу же заявил королю, что он и его коллеги, вероятно, все равно будут оказывать сопротивление парламентскому биллю. Ничего не зная об обещании короля Асквиту, Лэнсдаун указывал, что массовое назначение либералов-пэров «было бы шагом, который, как я уверен, Е.В. не захочет предпринять, а его министры не захотят посоветовать».

То, что юнионисты могут проявить непреклонность, очень беспокоило короля. Он знал: если палата лордов отвергнет или выхолостит поправками законопроект о праве вето, Асквит без колебаний потребует массового присвоения либералам званий пэров. И тогда королю наверняка придется выполнить свое обещание, и не только в связи с данным словом, но и потому, что всеобщие выборы оставили его без альтернативного парламента.

Его опасения подтвердились не сразу. Парламентский билль был снова внесен в палату общин 21 февраля и к 15 мая прошел все необходимые стадии. Две недели спустя он прошел второе чтение уже в палате лордов. Однако это еще не означало капитуляции со стороны пэров-юнионистов. Они все еще могли на стадии обсуждения в комитетах своими поправками переделать билль до неузнаваемости или же полностью отвергнуть его в третьем чтении.

В этот момент, однако, было заключено своего рода перемирие — на период коронации и связанных с ней торжеств. Но даже тогда политические споры до конца не утихли. Когда Асквит передал королю представление на присвоение званий по случаю коронации, король проинструктировал Бигге ответить так:

«Он твердо считает, что при существующих обстоятельствах и до разрешения кризиса присвоение звания пэра было бы ошибкой и издевательством, особенно если учесть, что, возможно, придется назначить еще 500 пэров…

Король говорит, что он не в силах понять логику тех людей, которые при каждом удобном случае поносят палату лордов и вместе с тем явно хотят стать членами этого законодательного органа».

Выразив свой протест, король тем не менее утвердил подготовленный премьер-министром список, как и в прошлом году. Титул барона жаловался зятю Асквита, Эдварду Теннанту, виконта — отцу владельца Элибанка, маркиза — графу Крюэ. Король также даровал титул барона Бигге, ставшему лордом Стамфордхэмом, а Кноллису — титул виконта.

Через восемь дней после коронации король и королева ужинали с господином и госпожой Асквит на Даунинг-стрит, 10. Вечер включал в себя и театральные постановки: третий акт пьесы Джорджа Бернарда Шоу «Второй остров Джона Буля» и «Двенадцатифунтовый взгляд» Джеймса Барри. Однако ничто не могло отвлечь королевскую чету от повседневных забот. Пьеса Шоу была посвящена больной теме ирландских волнений, а в пьесе Барри героем являлся новоявленный рыцарь, самоуверенный и амбициозный, который настаивал на том, чтобы его жена играла роль суверена в салонных пьесах и посвящала в рыцарское звание во время репетиций в гостиной.

Битва между палатой лордов и палатой общин возобновилась в конце июня. За шесть дней пэры-юнионисты своими поправками так изменили законопроект, что полностью выхолостили его первоначальный смысл. Они даже реанимировали положение, на котором споткнулась прошлогодняя конференция: о том, что такие важные конституционные изменения, как введение гомруля, следует выносить на общенациональный референдум. Столкнувшись с таким вызовом, кабинет решил сообщить оппозиции о достигнутом с королем тайном соглашении. Если и эта мера не заставит юнионистов прекратить сопротивление, тогда следует просить короля назначить столько пэров-либералов, сколько необходимо для утверждения парламентского билля в его оригинальной форме.

Как ни странно, в течение этих восьми месяцев королевское обещание от 16 ноября 1910 г. действительно сохранялось в тайне. А ведь сэр Алджернон Уэст, личный секретарь господина Гладстона, любил говорить, что тайна перестает быть тайной, если ее знают больше трех человек. В одном только правительстве по меньшей мере двадцать человек знали о существовании договоренности между сувереном и премьер-министром. Более того, министры-либералы были печально известны своей болтливостью. Через несколько лет, когда лорда Китченера спросили, почему он так неохотно обсуждает в правительстве военные операции, тот ответил: «Потому что они всё рассказывают своим женам, за исключением Асквита, который рассказывает это чужим женам». Убеждая короля принять предложение правительства, Кноллис прекрасно знал о болтливости министров и счел необходимым добавить, что «весь кабинет (включая Ллойд Джорджа и Уинстона Черчилля) будет хранить конфиденциальное соглашение в нерушимой тайне». То, что он выделил эти две фамилии, уже не внушало особого доверия. Тем не менее Бальфур, большой любитель компаний, узнал о королевском обещании лишь в начале июля 1911 г., всего за несколько дней до того, как правительство сообщило о нем официально. Из секретов периода царствования Георга V этот сохранялся едва ли не лучше всех.

С того момента, когда обещание короля стало известно оппозиции, борьба за билль о парламенте велась уже не столько между либералами и юнионистами, сколько между фракциями в самой юнионистской партии. Правительство фактически гарантировало себе благополучный исход. Или пэры-юнионисты не станут препятствовать окончательному прохождению закона через палату лордов, или массовое назначение пэров-либералов лишит их большинства в коридорах для голосования. Единственное, что оставалось неясным, — какое направление возьмет верх в юнионистской партии. Большинство, в которое теперь входил лорд Лэнсдаун, вторило словам Бальфура, будто дальнейшее сопротивление биллю о парламенте будет «всего лишь позой». Меньшинство, готовность которого умереть в последней траншее, закрепила за теми, кто в него входил, прозвище «несгибаемые», или «землекопы», оставалось непреклонным, не заботясь о тех унизительных последствиях, которые такое поведение могло навлечь на короля, парламент и всю страну.

Хотя король был готов выполнить свое обещание, его все же страшило предстоящее назначение нескольких сотен новых и в основном никому не известных пэров. Какой уважающий себя суверен будет наслаждаться подобной пантомимой? Поэтому король поставил своей задачей, оставаясь в рамках конституционной монархии, отговорить «несгибаемых» от их опрометчивого курса. В этом деле он добился важного тактического успеха. 22 июля на губительные поправки юнионистов правительство отреагировало требованием к королю в двухдневный срок назначить всех новых пэров. Король попросил об отсрочке, передав через Кноллиса, что не сможет принять совет кабинета до тех пор, пока палате лордов не будет дан еще один шанс одуматься. Для этого он предложил, чтобы поправки лордов сначала прошли обсуждение в палате общин и только потом направлялись для дальнейшего рассмотрения в верхнюю палату. Только если лорды и дальше будут цепляться за свои провокационные поправки, он назначит новых пэров. Он также выразил надежду, что палата общин не будет отклонять поправки лордов en bloc, а, наоборот, пойдет на максимально возможные уступки. Письмо Кноллиса к Асквиту включало в себя следующий примечательный пассаж: «Он совершенно убежден, что пэров нужно в максимальной степени успокоить, демонстрируя по отношению к ним как можно больше внимания и корректности; для них была бы невыносима мысль, что с ними могут обращаться мстительно или же грубо и бесцеремонно. Более того, такое обращение может, вероятно, только увеличить число тех, кто собирается голосовать».

Премьер-министр тут же согласился удовлетворить желание своего монарха. С его стороны это был весьма щедрый жест. Если бы он проигнорировал просьбу короля и настоял на немедленном назначении пэров-либералов, правительство обеспечило бы принятие Парламентского акта уже через несколько дней, а ирландского гомруля — на следующей сессии. Любой другой вариант означал бы отсрочку выполнения его законодательной программы. Если бы лорды в конце концов сдались, то Парламентский акт удалось бы принять, но, согласно его положениям, ирландский гомруль был бы заблокирован более чем на два года. Если бы лорды продолжали демонстрировать непокорность, то даже при условии назначения новых пэров Парламентский акт пришлось бы отложить до следующей сессии.

«Твердолобых» юнионистов не удалось ни умиротворить уступками, ни запугать угрозами. До самого конца они сомневались в том, что правительство сумеет назначить достаточно пэров, чтобы обеспечить в палате лордов устойчивое либеральное большинство. В худшем случае, считали они, король назначит столько пэров, сколько нужно для прохождения Парламентского акта; поскольку большинство пэров-юнионистов собирались при голосовании воздержаться, это число составляло меньше сотни.

«Твердолобые» занимались самообманом. Асквит уже подготовил список из 245 чел., которым он предлагал стать пэрами при условии, что они согласятся на руководство либералов. Очевидно, это был лишь первый этап; оказалось совсем несложно еще раз предложить королю столько же кандидатов, пусть менее выдающихся, но все же нисколько не уступающих тем, кто по праву наследования занимал места на задних скамейках, составляя оппозицию юнионистам.

Больше половины кандидатов были людьми состоятельными: члены Тайного совета и парламента, бароны и рыцари. Некоторые являлись наследниками пэров, как, например, сын Эшера Оливер Бретт, другие считались выдающимися людьми в своей профессии или отрасли. В их число входили композитор сэр Чарлз Парри, юрист сэр Фредерик Поллок, хирург сэр Виктор Роско, финансисты сэр Эйб Бейли, сэр Эдгар Спейер и сэр Эдгар Винсент, военные сэр Иен Гамильтон и сэр Роберт Баден-Пауэлл, адвокат сэр Джордж Льюис, который, как деликатно выразился его биограф, «практически обладал монополией на те дела, где обнажаются темные стороны жизни и где грехи и безрассудства богатых классов угрожают, выйдя наружу, тем самым вызвать настоящую катастрофу».

Литературу и науку представляли Томас Харди, Бертран Расселл, Гилберт Мюррей, Джеймс Барри, Энтони Хоуп, Дж. П. Гуч, Дж. А. Спендер и сэр Джордж Отто Тревельян, биограф своего дяди лорда Маколея и отец Дж. М. Тревельяна. Возможно, литературное братство выдвинуло и кандидатуру сэра Джорджа Ридделла, президента компании, которой принадлежала газета «News of the World» (десять лет спустя он станет первым из разведенных, получившим звание пэра, — король окажет ему эту честь с величайшей неохотой). Имена сэра Иеремии Колмана, сэра Томаса Липтона и Джозефа Раунтри были широко известны. Сила семейных связей отразилась в появлении в списке имен Х. Дж. Теннанта, еще одного из зятьев премьер-министра, и Джона Черчилля и У. С. Холдена — братьев министра внутренних дел и военного министра.

В списке было, однако, одно имя, увидев которое король сразу заявил Асквиту о своем категорическом отказе. Речь шла о бароне де Форесте, недавно избранном депутате палаты общин от либеральной партии. Приемный сын и наследник барона Хирша, австрийского финансиста и друга короля Эдуарда, барон де Форест обучался в Итоне и Оксфорде. В 1900 г. он стал натурализованным британским подданным, однако благодаря специальному разрешению короля продолжал использовать свой австрийский титул. Состояние в несколько миллионов фунтов плюс крайний радикализм — такое сочетание вызывало у короля сильное недоверие; и де Форест так никогда и не стал британским пэром. В 1932 г. он перешел в подданство Княжества Лихтенштейн, которое сразу вознаградило своего новоиспеченного подданного званием члена Государственного совета.

Следует заметить, что и все остальные потенциальные пэры были королю не слишком приятны. Еще большую неприязнь вызывали, однако, у суверена «твердолобые» юнионисты. Лорд Крюэ писал: «Короля, у которого я вчера провел много времени, беспокоят эти чересчур горячие люди, и он очень желает им поражения, дабы избежать той крайне неприятной обязанности, которая в противном случае будет возложена на него и на нас».

Не меньший повод для расстройства давало королю поведение пэров-юнионистов, клеймивших его за то, что он в ноябре согласился на назначение либералов пэрами; обвинение в измене фигурировало во множестве анонимных писем, потоком хлынувших в Букингемский дворец. Королю следовало попросту проигнорировать эти измышления, однако он, будучи уязвлен покушением на свою честь, попросил правительство сообщить, что его обещание Асквиту было дано «с естественным и вполне понятным нежеланием». Крюэ удовлетворил пожелание короля в ходе дебатов по вотуму недоверия правительству, которое являлось прелюдией к окончательному голосованию, решавшему судьбу Парламентского акта.

Это признание короля привело к нежелательным последствиям: «твердолобые» решили, что в случае провала билля король может отказаться от назначения новых пэров или назначит их ровно столько, сколько нужно для прохождения самого билля. Чтобы рассеять эти заблуждения, король попросил правительство сделать еще одно заявление: на сей раз о том, что он полностью поддерживает правительственную политику. Лорд — председатель Тайного совета Морли сообщил об этом верхней палате в следующих недвусмысленных выражениях:

«Если сегодня билль потерпит поражение, Его Величество даст согласие — я заявляю это с полной ответственностью как представитель правительства — на назначение пэров в количестве, достаточном для противостояния любой возможной комбинации различных оппозиционных партий, благодаря которой Парламентский акт может быть второй раз обречен на поражение».

Это важное заявление было сделано на второй, решающий день дебатов в палате лордов по внесенным палатой общин поправкам, которые возвратили билль к его первоначальному виду. Оно больше не оставляло места сомнениям. Если юнионисты будут и дальше проявлять непокорность, то столкнутся с солидным и постоянным большинством пэров-либералов. Тем не менее царившая у «твердолобых» обстановка была такой напряженной, если не сказать истеричной, что даже предупреждение Морли не сумело их убедить. Кстати, то лето в Лондоне было одним из самых жарких за всю его историю. Открывшиеся 9 августа дебаты шли при беспрецедентной температуре в 100° по Фаренгейту, которую зафиксировала обсерватория в Гринвиче. Атмосфера в зале заседаний отнюдь не способствовала спокойной оценке ситуации. Хотя 300 пэров-юнионистов решили при голосовании воздержаться, другие 100 во главе с 87-летним лордом Холсбери были все еще полны решимости голосовать против правительства. Поскольку численность пэров-либералов едва достигала 80 чел., «твердолобые», по всей видимости, намеревались провалить Парламентский акт.

Но тут у либералов появились неожиданные союзники. Архиепископ Кентерберийский убедил двенадцать своих собратьев с епископской скамьи проголосовать за правительство, хотя двое других все же поддержали «твердолобых». Кроме того, лорд Розбери, который после ухода в 1895 г. с поста премьер-министра все больше разочаровывался в либеральных коллегах, изъявил готовность вернуться к своим единомышленникам. Однако даже при таком подкреплении правительство, вероятно, осталось бы в меньшинстве. Билль могло спасти только одно: мужественное решение части юнионистов голосовать вместе с либералами, чтобы таким образом предотвратить массовое назначение пэров, которое выставило бы на посмешище и короля, и всю страну.

Душным вечером 10 августа дебаты по инерции продолжались, одна за другой следовали повторяющиеся речи, и только в 22 ч. 40 мин. последний из пэров выразил наконец свое мнение по законопроекту. Король записал в дневнике:

«В 23 ч. Бигге возвратился из палаты лордов с хорошими вестями: Парламентский акт прошел большинством в 17 голосов — 131 против 114. Итак, холсбериты, слава Богу, потерпели поражение. Для меня это, несомненно, огромное облегчение, поскольку я буду избавлен от дальнейших унижений, то есть назначения пэров. Ситуацию спас Розбери, проголосовавший за правительство: к нему присоединилось 20 влиятельных пэров-юнионистов. Лег спать в 24 ч».

Запись в дневнике заключала в себе правду, но отнюдь не всю. Верный Бигге, всего несколько недель тому назад ставший лордом Стамфордхэмом, ради того, чтобы находиться поближе к телефону, лишил себя удовольствия непосредственно наблюдать за развертывавшейся в зале заседания захватывающей сценой, но, как только результат голосования стал известен, немедленно сообщил об этом в Букингемский дворец. Однако король оказался последним, кто узнал эту самую долгожданную для него весть. Результаты голосования случайным образом передавались от одного лакея к другому, пока наконец не достигли слуха дежурного конюшего капитана 3-го ранга Брайена Годфри-Фоссетта. Решив, что монарху уже все известно, он продолжал работать у себя в комнате. Дальнейшие события отражены в дневнике Годфри-Фоссетта:

«Закончив с письмами, я поднялся наверх, чтобы спросить короля, следует ли мне на следующее утро заняться подготовкой к его поездке в Райпон. Когда вошел в его комнату, то сказал: „Я так рад, сэр!“ Он спросил, чему я радуюсь, и я пояснил. Оказалось, что ему ничего не сообщили и я был первым, кто доставил ему эту весть. Королева соскочила с дивана, а король сделал несколько справедливых замечаний по поводу того, что ему ничего не сказали. К счастью, ко мне это не относилось. Я рассказал ему все, что знал. Облегчение, которое испытал король, не поддается описанию. Когда мы разговаривали, в комнату влетел лорд Стамфордхэм (бывший Бигге), спешивший сюда из палаты лордов на такси; он был потрясен и взбешен, узнав, что королю не сообщили обо всем вовремя, — ведь он так тщательно это готовил. Несомненно, тут ошибка кого-то из лакеев».

Король — то, что он лег спать позже обычного, уже само по себе свидетельствует о важности для него происшедших в этот вечер событий — все же ошибался, решив, что это Розбери «спас ситуацию». Голос бывшего премьер-министра, конечно, был не лишним в процессе прохождения билля, но этим он не мог никого увлечь. Те юнионисты, которые встали на сторону правительства (на самом деле их было 37, а не 20, как записал король), поступили так из уважения к суверену, а не к замкнутому и изолированному престарелому политику. Больше всего заслуживал похвал лорд Керзон, который практически в одиночку сумел направить в нужную сторону когорты лорда Холсбери. Его донкихотское поведение в 1911 г. смогло несколько исправить неблагоприятное впечатление, произведенное им на короля в Индии, шестью годами раньше. 11 августа Стамфордхэм писал Керзону:

«Какое облегчение, что все так прекрасно кончилось! Король стал совершенно другим человеком и — да будет мне позволено это сказать — глубоко признателен Вам за ту весьма ценную услугу, которую Вы оказали, чтобы спасти ситуацию».

В тот же день счастливый король отправился в Йоркшир — стрелять куропаток.

Почти с первых дней восшествия на престол король был одержим желанием вновь посетить Индию. Суверен, который буквально трепетал, когда требовалось открыть заседание парламента в присутствии благожелательно настроенных английских джентльменов, стремился предстать перед миллионами обитателей субконтинента. Зимой 1911/12 г. эта мечта стала реальностью. В сопровождении королевы Марии Георг вновь отплыл в Бомбей — первый король-император, которого индийские подданные могли приветствовать на родной земле. «Это была, — с гордостью отмечал он, — исключительно моя идея».

Кабинет, однако, не разделял его энтузиазма. За год до отъезда король обсуждал свой план с Эшером, который оставил следующую запись об их беседе:

«Он сказал, что правительство выдвинуло массу разнообразных возражений, смысл которых был один — до сих пор не существует прецедента столь длительного отсутствия суверена в Англии. Я рискнул предположить, что до сих пор не было и такого прецедента, как Британская империя. Король со мной согласился. Он понимает, что благодаря пару и электричеству мир уменьшился, а его домоседы-министры — не понимают».

С визитом короля в конце концов согласились, но крайне неохотно и тут же отказались санкционировать те щедрые дары, которыми обычно отмечали важнейшие даты имперского календаря. Король, однако, настаивал, заявив, что не может появиться на торжественном приеме в Индии с пустыми руками; к тому же его визит должен был ознаменоваться какими-то важными решениями. Премьер-министр и лорд Крюэ, министр по делам Индии, все же проявили больше воображения, чем их коллеги по кабинету. Вступив в сговор с вице-королем Индии лордом Хардинджем, они решили, что король объявит о двух важнейших административных новшествах: о переводе индийской столицы из Калькутты в Дели и об аннулировании раздела Бенгалии — самой непопулярной меры эпохи правления Керзона. Чтобы избежать споров, предлагавшиеся изменения решили хранить в тайне до момента объявления их королем. О том, что готовится, знали едва ли с десяток официальных лиц в Лондоне и столько же в Индии; даже королеве сказали об этом уже в Бомбее. Чарлз Хобхаус, канцлер герцогства Ланкастерского, был среди того большинства министров, которых, к их крайнему неудовольствию, Крюэ поставил перед фактом всего за три дня до отплытия короля в Индию. «Кабинет был этим очень обеспокоен, — писал он. — Надеюсь, мы от этого не пострадаем… Хотя, думаю, что так и будет».

Словно для того, чтобы еще больше спровоцировать этих здравомыслящих людей, Георг V предложил впечатляющую кульминацию торжественного приема в Дели: он должен всенародно короноваться в качестве императора Индии. Архиепископ Кентерберийский возглавил оппозицию, выступившую против подобного действа, по стилю более подходившего для Наполеона. Свои возражения он аргументировал тем, что коронация подразумевает освящение, а в стране мусульман и индусов подобный христианский акт был бы неуместен. В итоге все сошлись на том, что король прибудет на торжественный прием уже в короне. Но в какой короне? «Я всерьез полагаю, — писал вице-король в апреле 1911 г., — что, прежде чем решать вопрос о короне, следует определить, откуда она возьмется». Имперскую государственную корону весом менее трех фунтов под горячим делийским солнцем носить было бы нетрудно, однако ни ее, ни более тяжелую корону святого Эдуарда нельзя было на законных основаниях вывозить за пределы Англии. Поэтому Гаррарду, королевскому ювелиру, заказали новую корону стоимостью 60 тыс. фунтов стерлингов. В Лондоне надеялись, что большая часть этой суммы будет получена в виде драгоценных камней, подаренных индийскими князьями. Однако вице-король забраковал данный план как политически нежелательный. Новый правительственный план отличался как излишней скупостью, так и недостатком чувства собственного достоинства: Гаррард изготовит корону, даст ее королю напрокат за 4400 фунтов, а по возвращении того в Англию разберет изделие на части. Этот недостойный план оказался отвергнут из-за опасений, что публике станет известно о том, как священный символ императорской власти был осквернен из-за горсти рупий. В конечном счете полную стоимость новой короны оплатил народ Индии, который, однако, был лишен привилегии хранить ее у себя в стране как часть национального достояния. Правительство опасалось, что если корона останется в Дели, то станет объектом вожделений будущих узурпаторов или диссидентов. После короткого пребывания в Индии корону вернули в Лондон, и с тех пор она хранится в сокровищнице британской короны — Тауэре.

Тем, кто изучал правительственную переписку, которая в 1911 г. велась между Лондоном и Калькуттой, может показаться, что британские власти в Индии полагались не столько на закон и хорошее управление страной, сколько на прецеденты и почести. Даже королева проявила живой интерес к подобной эзотерике. Свита из «простых» придворных дам ее уже не устраивала; во время путешествия по Индии королеву должны были сопровождать леди со званием пэра. В конце концов, ее выбор остановился на герцогине Девонширской и графине Шефтсбери — «моей фрейлине Шефтсбери», как она ее высокомерно называла.

Король также сперва испытал разочарование, когда лорд Розбери отказался сопровождать его в поездке по Индии в качестве лорда-распорядителя, то есть номинального главы королевского двора. «По опыту, манерам и внешности я не гожусь для исполнения обязанностей при дворе», — пояснил бывший премьер-министр. Его место занял не ведающий подобных сомнений лорд Дурхэм, увлекающийся скачками пэр и рыцарь ордена Подвязки. Специальный отбор в свиту прошли: лорд Крюэ, прощенный за его участие в конституционных неурядицах ноября 1910 г., — один из немногих либералов-министров, которых король считал близкими по духу; Джон Фортескью, королевский библиотекарь и историк британской армии; виндзорский скотник и три коровы. 11 ноября 1911 г. все погрузились на новый пароход «Медина», который через три недели должен был приплыть в Бомбей. После нескольких дней шторма, вызвавшего у многих морскую болезнь, волнение улеглось и появилось солнце. Король слушал оркестр военно-морской артиллерии, игравший его любимую пьесу «В тени»; королева читала Редьярда Киплинга и А. Э. У. Мэйсона.

Прибытие в Индию омрачило только одно облачко. Королевская свита, очевидно, посчитав лорда Хардинджа, поднявшегося на борт «Медины», чтобы приветствовать короля-императора, весьма незначительным лицом, не стала оказывать ему традиционных почестей. Конечно, в тот момент, когда король прибыл в Бомбей, Хардиндж перестал быть вице-королем, однако он оставался генерал-губернатором, первым из подданных на субконтиненте, о чем и не преминул напомнить самым недвусмысленным образом. В противоположность ему Крюэ проявил такую скромность, что даже вычеркнул свое имя из подготовленного вице-королем списка награжденных. Хардиндж, однако, унаследовал от Керзона не только напыщенность, но и трудолюбие. По его указанию в окрестностях новой столицы было разбито 40 тыс. палаток — это был не столько лагерь, сколько палаточный город с населением в 300 тыс. человек.

Ради их комфорта, хвастался вице-король, за один месяц было уничтожено 90 тыс. крыс. Короля обрадовала перспектива пожить без удобств, в палатке, королева же, которую, возможно, не совсем убедила радужная статистика, касающаяся крыс, предпочла бы иметь над головой прочную крышу. Следует, однако, сказать, что предназначенные для короля и его свиты апартаменты, обитые шелком и устланные коврами, отличались удивительным великолепием. Единственной опасностью оставался огонь. Одно такое возгорание заставило отменить фейерверк, который собирались устроить во время королевского приема под открытым небом, второе вынудило герцогиню Девонширскую выскочить из своей палатки в халате и без прически — ее волосы были заплетены в косу.

Несмотря на многомесячную подготовку, торжественному въезду короля в Дели недоставало пышности. Индийские князья предлагали использовать для этого слонов, в течение столетий символизировавших власть императора, но их предложение было отвергнуто по соображениям экономии и безопасности. Король-император въехал в город на коне. Не являясь, однако, опытным наездником, он отверг предложенную вице-королем строевую лошадь, угольно-черного чистокровного коня ростом в семнадцать ладоней, и предпочел каурую кобылу спокойного нрава, но весьма скромной внешности. В фельдмаршальской форме и белом тропическом шлеме, закрывавшем большую часть лица, король на фоне своих адъютантов практически ничем не выделялся. «Многие его не узнали, — писал один конюший, — только и было видно, как люди обшаривают свиту взглядом». Наконец было принято запоздалое решение: король должен ехать отдельно от свиты, вслед за королевским штандартом.

Но если кто-то и был разочарован, то ненадолго. Уже через пять дней население Дели стало свидетелем самого великолепного спектакля за всю историю Индии. Лондонская «Таймс» с ее склонностью к пышным фразам оказалась здесь как раз к месту:

«Великолепная церемония коронации, больше года занимавшая людей во всей Индии, потребовала тщательной подготовки и привлекла на торжество более четверти миллиона человек со всех концов страны. Она состоялась сегодня на обширной равнине неподалеку от Дели. Восседая на троне высоко под золотым куполом и глядя на север, откуда они прибыли, Их Величества король-император и королева-императрица принимали шумные приветствия ста тысяч подданных. Кульминация церемонии вполне соответствовала восточным представлениям об имперской власти. Монархи сидели одни, с отчужденным и в то же время благосклонным видом, вознесенные над толпой, но видимые всем, в богатых одеяниях, окруженные сияющими эмблемами власти, охраняемые сверкающими шеренгами войск; привлекая к себе внимание гордых индийских князей, они являлись центральными фигурами самого величественного собрания из всех, что когда-либо проводились на Востоке.

Это зрелище навсегда осталось в памяти у тех, кто его наблюдал. Никто из зрителей, включая последнего кули, с благоговением взиравшего на подножие трона, не остался равнодушен к нему. Двух мнений тут быть не может — торжественная церемония оказалась весьма успешной, с триумфом подтвердив правоту того мудрого предвидения, на основе которого замышлялась. Явление короля-императора своим индийским подданным прошло настолько великолепно, что не может быть подвергнуто какой бы то ни было критике».

Даже сам король, который обычно старался избегать гипербол, назвал торжественный прием «самым красивым и замечательным зрелищем из всех, что я когда-либо видел». Окончание его отчета звучит, однако, весьма прозаически:

«Достигли лагеря в 15 ч. Порядочно устал после того, как проносил три с половиной часа корону, от нее болит голова, так как она очень тяжелая…

После этого устроили прием в большой палатке, пришло пять тысяч человек, жара была просто чудовищная. Лег в 23 ч., довольно уставшим».

Всеобщая демонстрация преданности была омрачена лишь одним неловким инцидентом. Геквар города Барода, как и остальные его собратья-махараджи, появился на торжественной церемонии в праздничном убранстве, украшенном драгоценными камнями, которое, однако, снял незадолго до появления короля-императора. Когда же наступила его очередь засвидетельствовать почтение своему суверену, он встал перед ним в повседневном платье-махратте, с тростью в руке. Небрежно поклонившись, он резко повернулся и вернулся на свое место. Впоследствии геквар отрицал, что имел намерение показать неуважение к королю-императору, и принес извинения. Король их принял, однако сомнения в преданности геквара у него остались.

Исполнив свой долг, король теперь мог требовать законную награду: две недели охоты на тигров, носорогов и медведей. В течение предыдущего года он думал о непальской экспедиции едва ли не столько же, сколько о самом торжественном приеме. «Так как, вероятно, охота на такую крупную дичь выпадает мне в первый и последний раз в жизни, я, конечно, хотел бы провести в Непале как можно больше времени», — говорил он вице-королю. Крюэ, который предпочел бы вместо этого совершить официальную поездку в Мадрас, жаловался Хардинджу: «Это просто несчастье, когда общественный деятель имеет какое-либо влечение, столь сильно проявляющееся, как та безумная страсть к охоте, которой страдает наш любимый правитель… Его представления о приличиях весьма искажены». Тем не менее и министр, и вице-король вынуждены были пойти навстречу пожеланиям короля-императора, радуясь тому, что он по крайней мере не собирался стрелять уток: для полубожества было бы уж совсем неприлично — пробираться по топям в болотных сапогах.

Непальский махараджа Чандра Шамшер Джунг проявил исключительное гостеприимство. В распоряжение короля было предоставлено шестьсот слонов, более 14 тыс. загонщиков и других слуг. В общей сложности было убито тридцать девять тигров, восемнадцать носорогов и четыре медведя, из которых на долю короля пришлось восемь носорогов, двадцать один тигр и один медведь. «Это рекорд, — отметил он, — и я думаю, его будет трудно превзойти». Побоище, однако, не произвело особого впечатления на лорда Дурхэма, который писал лорду Розбери, что убитые тигры не имели никаких шансов спастись. В намерения короля это не входило — он был бы только рад более серьезному испытанию его охотничьего мастерства.

Пока король охотился, королева отправилась на экскурсию в Агору (даже десятки лет спустя один из магазинов, которые она посетила, уверяет, что находится под ее патронажем), после чего совершила поездку в Раджпутану. Затмевая индийских князей великолепием недавно возвращенных семейных изумрудов, она даже во время путешествия на запряженной волами повозке выглядела внушительно. Особенно удачным оказалось появление королевы в Калькутте, где она присоединилась к королю, чтобы вместе провести последнюю неделю в Индии. Местное торговое сообщество считало, что его интересы ущемлены из-за перевода столицы в Дели, и это вполне естественное недовольство королевская чета всячески старалась уменьшить. Один из конюших отмечал оглушительный успех королевы среди «здешних ведущих торговцев, которыми обычно пренебрегают».

Во время прощальной речи в Бомбее короля переполняли эмоции — он знал, что вряд ли снова увидит Индию. Однако, уже собираясь вместе с королевой подняться на корабль, он не удержался и подшутил над Хардинджем: «Кажется, Вы очень довольны, Чарли, что избавляетесь от нас!» На самом деле если вице-король и был чем-то доволен, то вовсе не расставанием с такими любезными и тактичными гостями, а несомненным успехом их визита. В 1912 г. Индия уже начала постепенное движение по пути к самоуправлению, однако патернализм и пышные празднества все еще занимали видное место в ее жизни: в лучшем случае символизируя духовную связь между двумя цивилизациями, в худшем — осуществляя политику хлеба и зрелищ, с помощью которой империя всегда успокаивала недовольных. Через несколько месяцев после возвращения короля из Индии вице-король написал:

«Когда я думаю о прошедшем годе, то не могу удержаться от чувства глубокого удовлетворения в связи с той атмосферой мира, спокойствия и процветания, которая превалирует в Индийской империи Вашего Величества».

Через шесть дней, когда Хардиндж торжественно въезжал в новую столицу на слоне, в него бросили бомбу: вице-король был серьезно ранен, его личный адъютант — убит.

Король был рад снова вернуться в Лондон. «Гулял один в саду, — записал он в дневнике, — с зонтиком в роли компаньона». Прохождение парламентского билля избавило его от политических треволнений, однако полученная во время поездки в Индию передышка оказалась весьма короткой. С весны 1912 г. и до самого начала войны король оказался погружен в конституционные проблемы, связанные с гомрулем для Ирландии.

Хотелось бы напомнить, что парламентский билль был призван защитить законодательную программу правительства либералов от враждебного отношения палаты лордов, формировавшейся по наследственному принципу. Он гарантировал, что пэры не смогут больше изменять или отвергать любой финансовый законопроект, принятый палатой общин, и что их право задерживать принятие других законов будет ограничено двумя годами. Либералы одержали эту победу лишь благодаря поддержке Джона Редмонда и его соратников-ирландцев, и в апреле 1912 г. правительство собиралось вернуть долг, внеся закон об ирландском гомруле. Законопроект нельзя было назвать ни смелым, ни радикальным. Полномочия, которыми должен был обладать создаваемый в Дублине ирландский парламент, больше напоминали права совета графства, чем полномочия национального законодательного органа. Вопросы налогообложения, обороны, внешней политики, внешней торговли, даже дизайн почтовых марок — все это оставалось в ведении британского правительства и имперского парламента. Тем не менее на обоих берегах Ирландского моря билль о гомруле вызывал сильные эмоции. Перспектива создания национальной ассамблеи, где доминировали бы католики, порождала яростную реакцию ольстерских протестантов. Их стремление установить в Белфасте независимую администрацию находило поддержку у юнионистов в Вестминстере.

Однако вероятность возникновения гражданской войны, по всей видимости, мало беспокоила господина Асквита и его коллег. Отбросив все предложения об исключении протестантских графств из сферы действия закона о гомруле, они 16 января 1913 г. все же провели его через палату общин. Две недели спустя законопроект был отвергнут палатой лордов. Однако поражение ничуть не убавило решимости правительства. «Приезжал премьер-министр, — записал король в дневнике 7 февраля. — Как обычно, он настроен по отношению ко всему весьма оптимистично». По условиям Парламентского акта билль о гомруле требовалось всего лишь два раза принять в палате общин, чтобы вывести его из сферы влияния враждебно настроенной палаты лордов. К лету 1914 г., ликовали либералы, билль уже можно будет представить монарху на формальное одобрение.

Тем не менее были и такие, которые считали, что подпись монарха на законопроекте может быть и не чисто формальной, что имеющееся у суверена право вето, хотя и не применявшееся почти два столетия, может быть применено, а потому король Георг V должен воздержаться от одобрения столь спорной меры, как закон о гомруле, пока правительство не подвергнет его испытанию на всеобщих выборах. Чтобы оправдать столь резкое изменение в конституционной практике, его адвокаты прибегли к весьма оригинальному доводу. Они уверяли, что Парламентский акт 1911 г., не достигнув ни одной из заявленных целей, создал пробел в конституции, который может ликвидировать только король. Преамбула к этому законопроекту действительно гласила, что он «намерен заменить палату лордов в ее нынешнем состоянии второй палатой, формируемой на выборной, а не наследственной основе». Однако, когда закон был принят, правительство предпочло забыть об этом обещании. С точки зрения радикалов, громоздкая наследственная и подвергающаяся постоянным нападкам вторая палата с ее ограниченными полномочиями была предпочтительнее компактной выборной и всеми уважаемой второй палаты, полномочия которой лишь немногим уступали соответствующим полномочиям палаты общин. В противоположность им консерваторы заявляли, что до тех пор, пока не будет проведена обещанная реформа палаты лордов, принадлежавшее ей до 1911 г. право вето остается за сувереном.

Наиболее ревностным адвокатом этой сомнительной доктрины был Эндрю Бонар Лоу, промышленник из Глазго, который осенью 1911 г. сменил усталого и нерешительного Артура Бальфура на посту лидера юнионистов. В мае 1912 г., обедая в Букингемском дворце, он обратился к радушному хозяину и суверену с весьма непочтительными словами: «Я думаю, сэр, что положение является угрожающим не только для палаты общин, но и для трона. Мы стремились вывести корону за рамки нашей борьбы, однако правительство этому помешало. Ваш единственный шанс — чтобы они ушли в отставку в течение ближайших двух лет. Если они этого не сделают, Вам придется одобрить гомруль или отправить в отставку своих министров и выбрать других, которые будут Вас поддерживать в праве вето. Но в любом случае половина Ваших подданных будет считать, что Вы выступили против их интересов».

Услышав эти резкие слова, король побагровел, и Бонар Лоу спросил его: «Разве Вы никогда не думали об этом, сэр?» Король ответил: «Нет, это мне предлагают впервые». Тогда Бонар Лоу продолжал: «Могут сказать, что Ваше одобрение является чисто формальным и право вето давно утратило свою силу. Это было верно до тех пор, пока существовал буфер между Вами и палатой общин, но они разрушили этот буфер, и теперь это уже неверно».

Передавая этот разговор одному из своих коллег, Бонар Лоу заявил: «Думаю, я доставил королю самые неприятные пять минут за долгое-долгое время». Эту попытку использовать короля как инструмент для реализации амбиций юнионистов можно назвать одной из самых недобросовестных в современной политике. Даже те последователи Бонара Лоу, которые не разделяли его отвращения к гомрулю, желали, чтобы правительство вынуждено было пойти на преждевременные всеобщие выборы, на которых потерпело бы поражение. Такой маневр потребовал бы от короля решительных мер — отправить в отставку министров, имеющих большинство в палате общин, или использовать имевшуюся у него прерогативу, но это мало что значило для партии, провозгласившей собственную монополию на патриотизм. Эшер на сей счет высказался так: «Те, кто ненавидит гомруль, должны быть готовы рискнуть своей шкурой, а не прятаться за троном».

Король не был принципиальным противником гомруля хотя его мнение по этому вопросу в любом случае уступало его же конституционному долгу. Что буквально лишало его сна — так это неприятная ситуация, в которую он попал, — ее весьма искусно срежиссировал Бонар Лоу. Свое беспокойство Георг V изложил в написанном от руки меморандуме, который до сих пор так и не опубликован. Документ включает в себя такой выразительный абзац:

«В мае 1914 г. билль автоматически будет передан мне на одобрение… И тогда я столкнусь с серьезной дилеммой. Если я дам согласие, половина страны — не важно, справедливо или нет, — решит, что я не выполнил свой долг, тогда как люди в Ольстере заявят, что я их предал. С другой стороны, если я не дам согласия, мое правительство вынуждено будет уйти в отставку, и уже другая половина страны станет осуждать мой поступок, а всю Ирландию, за исключением Ольстера, охватит возмущение… В любом случае я не смогу снова появиться в Ирландии — положение вещей, которое следует признать нетерпимым и в котором до сих пор не оказывался ни один монарх».

Как вскоре выяснил король, некоторые члены правительства проявили по отношению к нему такое же бесчувствие, что и их соперники-юнионисты. Когда во время пребывания в Балморале он поделился с Льюисом Харкортом опасениями, что в Белфасте его освищут, дежурный министр невозмутимо ответил, что, если он не подпишет билль, его освищут на улицах Лондона. «Исключительный нахал» — так охарактеризовал король своего чересчур откровенного гостя. Спустя два месяца Харкорт навлек на себя еще большее неудовольствие Георга, когда во время публичного выступления в Брэдфорде предупредил, что любые антиконституционные действия короля «превратят трон в бесполезную развалину, которую никто не захочет восстанавливать». Лорд Стамфордхэм упрекал его за то, что, являясь членом кабинета, он затронул столь деликатную тему. «Выражения, которые Вы употребили, — продолжал он, — показались Его Величеству чересчур язвительными и поучающими».

Другие министры, однако, проявили больше понимания. Холден, который после пяти лет энергичной работы на посту военного министра только что стал лорд-канцлером, писал матери:

«В эти дни я просто восхищаюсь королем. Он проявил гораздо больше такта и рассудительности — качеств, присущих и его отцу, — чем я мог предполагать. Экстремисты-тори сейчас бомбардируют его самыми разными предложениями. То он должен распустить правительство и обратиться к народу, то отказаться от одобрения билля о гомруле — в общем, ему подкидывают самые дикие идеи. Он сохраняет спокойствие, понимает свой конституционный долг и готов оказать реальную помощь в поисках выхода».

Самым запоминающимся из всех этих предложений было то, которое сделал лорд Розбери. Рассматривая виндзорскую коллекцию миниатюр, он остановил свой взгляд на изображении Оливера Кромвеля и сказал радушному хозяину:

— Вот человек, который нам сейчас нужен.

— Чтобы отрубить мне голову? — спросил король.

— Чтобы распустить парламент, — пояснил Розбери.

Эшер тоже потревожил тень Кромвеля, причем его совет был столь же неутешительным, что и замечание Розбери. Король, заявлял он, может использовать все свое искусство, чтобы убедить министров, но, оказавшись не в силах отговорить их от выбранного курса, должен принять их совет, каким бы пагубным тот ни был для государства. Эшер сурово заключает:

«В конечном счете у короля нет другого выбора. Если конституционные доктрины об ответственности правительства хоть что-нибудь значат, король обязан подписать даже свой смертный приговор, если тот будет представлен ему за подписью министра, располагающего большинством в парламенте. Если этот фундаментальный принцип нарушить, конец монархии будет виден невооруженным глазом».

Король мог бы на это ответить, что казнь монарха, особенно если это войдет в конституционную практику, уничтожит монархию еще быстрее. Во всяком случае, он должен был не терять головы и пытаться спасти Ирландию от гражданской войны, одновременно сохраняя политическую беспристрастность.

Весной 1913 г., когда билль о гомруле начал второй из трех необходимых парламентских витков, при королевском дворе произошли важные изменения. Лорд Кноллис ушел на пенсию, оставив лорда Стамфордхэма в роли единственного личного секретаря суверена. Впрочем, это казалось вполне естественным. Кноллису уже исполнилось семьдесят шесть, он был на четырнадцать лет старше Стамфордхэма и после смерти короля Эдуарда согласился остаться в Букингемском дворце только после настойчивых уговоров нового монарха. «Придворный циркуляр» напечатал благодарность короля Кноллису за более чем полувековую безупречную службу. Во время частной аудиенции король повторил слова благодарности в более теплых выражениях и преподнес Кноллису серебряный чернильный прибор. За этими проявлениями любезности скрывалась, однако, целая история, причем не слишком радостная. 13 февраля 1913 г. король записал в дневнике:

«Видел Фрэнсиса и сказал ему, что два личных секретаря меня не удовлетворяют и что, возможно, лучшим для него решением было бы уйти в отставку. Он воспринял это вполне спокойно и сказал, что, по его мнению, я совершенно прав. Мне было очень неприятно говорить подобные вещи такому старому другу, как Фрэнсис, но я уверен, что это к лучшему».

Через три дня Кноллис дал Асквиту свое объяснение этому событию:

«Думаю, я должен поставить Вас в известность, что покидаю королевскую службу. Собственно говоря, практически ее покинул.

Строго между нами — мое положение стало почти невыносимым, и оно сделалось еще хуже из-за серьезных расхождений во мнениях между королем и его окружением ( но не королевой ), с одной стороны, и мною — с другой почти по каждому вопросу, имеющему общественное значение…»

Пропасть, разделившая двух личных секретарей после их сражения за мнение короля в ноябре 1910 г., в основном образовалась из-за причин политического характера. Каждый из них заботился об интересах хозяина, но Кноллис в глубине души был либералом, а Стамфордхэм — консерватором. Кноллис считал, что трон может быть наилучшим образом сохранен, если благоразумно подчиниться рекомендациям правительства; Стамфордхэм опасался, что подобное размывание королевской прерогативы приведет к краху как монархии, так и стабильности в обществе. Едины они были лишь в усердии, с которым выговаривали министрам за неудачную фразу или за то, что те оставляли короля в неведении о каком-либо решении своего ведомства. По более серьезным политическим вопросам, вроде вопроса о гарантиях, их позиции были совершенно противоположными.

Присущая Стамфордхэму резкость пера и языка еще более подчеркивала всю остроту противостояния их политических убеждений. 15 ноября 1912 г. он писал:

«Завтра исполнится два года с того дня, как Асквит начал свою политику запугивания и принуждения: он приставил пистолет к виску короля и в течение этого времени примерно так же обращался и с палатой лордов, и с палатой общин… Он еще получит свое».

Даже сам премьер-министр не был избавлен от увещеваний Стамфордхэма. «Вчера я получил от него письмо, — в том же году жаловался Асквит, — которое и по тону, и по содержанию крайне необычно для моего общения с короной». После случайной встречи в Букингемском дворце лорд Линкольншир написал о Стамфордхэме: «Он очень ревностный тори и, не колеблясь, демонстрирует свои цвета. Мне кажется, он постепенно превращается в угрозу обществу. Слава Богу, что Фрэнсис Кноллис продолжает служить». А когда Кноллис ушел в отставку, Хобхаус отметил гнетущее впечатление, которое это событие оказало на кабинет: «Все оплакивали потерю Кноллиса и жаловались на влияние Стамфордхэма, которому П.М. искренне хотел бы подрезать крылья». Таково было впечатление, которое производил в течение очень продолжительного времени — конец 1890-х — начало 1910 гг. — самый корректный, осторожный и политически беспристрастный личный секретарь британских монархов.

У Кноллиса тоже были свои критики. Юнионисты видели в нем союзника, а возможно, даже агента либералов и обращались с ним, по его словам, «с умышленной холодностью». Бальфур, который когда-то был его другом, испытывал такую антипатию к этому человеку и его методам, что к осени 1911 г. перестал встречаться с ним в неофициальной обстановке; а ведь из всех политиков Бальфур был не самым вздорным.

Причина разрыва заключалась в конституционном кризисе 1910 г. Кноллис, полный решимости избежать конфликта между короной и кабинетом, заявил королю: если Асквита сместят или вынудят подать в отставку, Бальфур откажется сформировать альтернативный кабинет. Таким образом, королю ничего не оставалось, как уступить требованию Асквита и заключить тайную сделку о назначении неограниченного числа пэров. Это был первый случай, когда Кноллис якобы несправедливо поступил с Бальфуром. Второй произошел два месяца спустя, когда король все еще размышлял, следует ли ему противостоять давлению Асквита, угрожающему отставкой, и, вопреки совету Кноллиса, «послать за Бальфуром». С ведома короля Кноллис в январе за частным ужином спросил Бальфура, был ли он готов в ноябре сформировать правительство. Тот ответил, что в интересах своей партии ему, возможно, пришлось бы за это взяться, но что касается короля, то было бы неблагоразумно с его стороны увольнять своих министров и посылать за лидером оппозиции. Кноллис получил такой ответ, который искал; задним числом он как будто оправдывал его действия в ноябре. Этот ответ, однако, основывался на ложных предпосылках. В январе 1911 г. Бальфур считал, что проблема заключалась лишь в нежелании короля дать Асквиту согласие на роспуск парламента — а значит, и на проведение всеобщих выборов — второй раз за год. Кноллис не стал напоминать, что на карту было поставлено значительно больше. В августе того же года, когда тайное обещание короля уже стало известно, Бальфур писал:

«Если бы меня попросили сформировать правительство, дабы избавить Его Величество от обещания не просто провести парламентский билль через головы палаты лордов, но и провести его таким способом, чтобы протащить за ним и гомруль, я бы не только сформировал правительство, но еще и всерьез попытался бы повести страну за собой».

В письме Стамфордхэму, написанном неделей позже, Бальфур заговорил о неискренности Кноллиса, проявленной во время их ужина в январе:

«Как Вы считаете, — справедливо ли то, что меня приглашают обсуждать общественные дела в обстоятельствах, подразумевающих откровенность и доверие, с послом, который намеренно держит меня в неведении относительно важнейших особенностей ситуации? Как лорд Кноллис, так и премьер-министр по самой природе этого дела были осведомлены обо всем, что касается ноябрьской сделки. Я же не имел ни малейшего понятия о том, что в ноябре между королем и его министрами по этому вопросу готовилось что-то важное. Поэтому лорд Кноллис, похоже, ждал от меня общих заявлений, которые можно было бы использовать в возникшей ситуации, но в то же время тщательно скрывал наиболее важные элементы и действительно конкретные проблемы».

Кноллис, которому Стамфордхэм показал письмо Бальфура (на что, несомненно, и рассчитывал автор), не смог ничего противопоставить выдвинутым обвинениям. Бальфур — однако, без особых оснований — также утверждал, что Кноллис передал Асквиту содержание их разговора. Столкнувшись с обвинением в грехе, которого он не совершал, грешник тотчас пришел в благородное негодование. В поисках Бальфура он бросился в палату общин, но нашел там лишь его секретаря Сандерса. «Я сказал ему, — писал Кноллис, — что во времена дуэлей послал бы Бальфуру вызов, что все это полная ложь и что я требую от Бальфура извинений и опровержения тех гнусных клеветнических обвинений, которые он выдвинул против меня».

Бальфур, печально известный неаккуратностью в переписке, позволил себе три недели тянуть с ответом, который, однако, не удовлетворил Кноллиса. «В будущем, — писал Кноллис, — мы будем вести себя как незнакомые люди». И хотя формальное примирение в конце концов состоялось, фактически разрыв сохранился. Когда леди Десборо спросила Бальфура, кого он хотел бы видеть у нее в качестве приглашенных, тот ответил: «Моя дорогая Этти, я буду рад встретиться с кем угодно, за исключением лорда Кноллиса; с ним я не хочу встречаться».

Знал ли король об этой размолвке и об ее причине? Хотя о том, что личный секретарь в ноябре 1910 г. вводил его в заблуждение, Георгу стало известно лишь в конце 1913 г. Тогда Кноллис уже несколько месяцев был в отставке, но королю почти наверняка сообщили о ссоре между Кноллисом и Бальфуром. Не мог он не знать и о политических разногласиях, которые продолжали отравлять отношения между двумя его секретарями и добавляли неприятностей ему лично.

И Кноллис, и Стамфордхэм были людьми чести. Один из них проявлял слишком большую осторожность, а другой слишком малую, но все это делалось, как считал каждый из них, исключительно ради высших интересов монархии. И тем не менее и тот, и другой навлекли на себя недовольство властей предержащих, действуя в пределах института, являвшегося воплощением политической беспристрастности. Это неудобное партнерство должно было так или иначе прекратиться.

Кноллис воспринял отставку довольно спокойно — ведь ему уже шел семьдесят седьмой год, и он не мог занимать этот пост до смертного часа. Для того чтобы смягчить удар, король предпринял невероятные усилия. Он попросил знатока английской прозы лорда Розбери составить благожелательное объявление для «Придворного циркуляра»; спустя несколько дней после отставки с беспокойством спрашивал, не затаил ли Кноллис чувство обиды; наконец, обратился к нему письменно со словами искреннего утешения:

«Мой дорогой Фрэнсис!

Всегда Ваш, дорогой Фрэнсис, любящий и признательный старый друг Георг».

Я хочу отправить Вам эти несколько строк, поскольку не смог высказать Вам все, что я чувствовал, когда виделся с Вами сегодня утром. Я знаю Вас с тех пор, как себя помню. Вы мой старейший друг, тот, чьих советов я столь часто искал и всегда находил. Когда Вы еще были с моим дорогим отцом, то никогда не отказывались оказать мне помощь и поддержку, когда бы я о них ни просил. Сорок семь лет, проведенные Вами с моим отцом, — это годы долгой, верной и преданной службы, и никто лучше меня не знает, какое доверие он к Вам испытывал и насколько оно было оправдано.

С тех пор Вы были со мной, и я никогда Не забуду, что Вы остались со мной по моей просьбе в тот момент, когда из-за шока, вызванного смертью моего дорогого отца, Вы, возможно, хотели уйти, но сделали все, что могли, помогая мне своими знаниями и опытом. Я очень благодарен Вам, мой дорогой Фрэнсис, благодарен за Вашу всегдашнюю помощь, за Ваши советы и содействие, которое Вы с такой готовностью мне оказывали, за поддержку, на которую я всегда мог положиться.

Всегда больно расставаться с другом, и сегодня, уверяю Вас, мне особенно тяжело, тем более что друг такой давний, но я надеюсь, что мы расстаемся только в официальном смысле и что наша дружба, длившаяся так долго, продлится до конца.

Отставка Кноллиса мало повлияла на размеренный ритм жизни короля. Стамфордхэм взял на себя все первоочередные и многие не слишком важные дела. Остальные были распределены между двумя помощниками личного секретаря — подполковником сэром Фредериком Понсонби и майором Клайвом Уиграмом. Переживая потерю Кноллиса, премьер-министр говорил Стамфордхэму, как бы он хотел, чтобы король включил в число своих секретарей способного гражданского чиновника, «вместо того чтобы набирать их среди более-менее (главным образом — менее) подготовленных военных». Претензии Асквита были несправедливы в отношении всех троих.

Уиграм, как и Стамфордхэм, начинал службу в королевской артиллерии, а позднее перешел в индийскую кавалерию. Будучи адъютантом лорда Керзона, он попался на глаза сэру Уолтеру Лоренсу, который привлек его к организации первой поездки короля по Индии, еще в качестве принца Уэльского. Король, в свою очередь, назначил его по совместительству конюшим, а в 1910 г. пригласил в постоянный штат королевского двора на должность помощника личного секретаря. Хотя Уиграму было уже около сорока лет, в начале своей новой службы он вел себя подчеркнуто скромно. Обнаружив, что незнание языков серьезно мешает в работе, он стал в обеденный перерыв заниматься французским. Его английский отличался большим своеобразием. Зарекомендовав себя за время обучения в Винчестерском колледже выдающимся спортсменом, он на всю жизнь приобрел привычку даже официальную корреспонденцию пересыпать спортивными метафорами. Так, например, он мог написать проконсулу: «У короля еще никогда не было таких хороших министров, и это просто замечательно, что в случае необходимости мы можем вывести на поле такую сильную команду… Даже наш второй состав может победить большинство команд из других стран».

Когда в 1912 г. Стамфордхэм на несколько недель заболел, Уиграм вполне успешно справился со свалившимися на него обязанностями. «Он великолепно справился, — отмечал король, — не допустив ни одной ошибки; к тому же он очаровательный парень и очень жадный до работы. Мне повезло, что нашелся такой человек, как он». Стамфордхэм тоже высоко его ценил, даже написал в том же году матери Уиграма: «Его врожденная предусмотрительность, его аккуратность и здравый смысл, обаятельный и ровный характер, а также неустанная энергия и трудолюбие позволили ему успешно справляться с тем, что поставило бы в тупик даже не одного человека, а нескольких».

Сэр Фредерик Понсонби находил у своего коллеги гораздо меньше положительных сторон. Так, он делился впечатлением с лордом Хардинджем: «Он очень милый парень, очень усердный и деловой, но его горизонт ограничен, он не способен широко взглянуть на многие сложные вопросы, которые постоянно возникают. Он разделяет чисто британское презрение ко всем иностранцам, которое сейчас уже не в моде, а его политические взгляды такие же, как и у рядового офицера в Олдершоте».

Эта строгая оценка дает некоторое представление не только об Уиграме, но и о самом ее авторе. Фредерик (или просто — Фриц) Понсонби, сын личного секретаря королевы Виктории, находился при дворе с 1895 г. Так же, как и его отец, он с почтением относился к монархии, однако ему не хватало того чувства такта и той находчивости, которые сэр Генри проявлял в общении с упрямой старой леди. Вообще же семейство Понсонби всегда отличалось резкостью суждений. Королева Виктория однажды даже потребовала от леди Понсонби, чтобы та велела мужу в ответ на замечания королевы не говорить: «Это абсурд!» Сама леди Понсонби также позволяла себе резкость в высказываниях, например, однажды она назвала придворную даму «глупо цепляющейся за все досадные мелочи этикета». Их сын унаследовал от родителей ту же независимость суждений, демонстрируя порой излишнее упрямство, которое вызывало раздражение.

В самом начале придворной карьеры он невольно нанес королеве глубокое оскорбление. Одной из причин назначения Понсонби конюшим было желание угодить его отцу, другой — предположение, что за время пребывания в должности адъютанта лорда Элджина, предшественника Керзона на посту вице-короля, младший Понсонби приобрел навыки, необходимые для правильного обращения с ее индийскими слугами. Среди них любимцем королевы был Абдул Карим, которого она сначала назначила своим мунши, то есть учителем, а потом личным секретарем по делам Индии. Большая часть двора не одобряла это назначение, отчасти из-за расовых предрассудков, отчасти из-за уверенности в том, что мунши состоит в переписке с индийскими диссидентами. В отместку придворные решили дискредитировать Абдул Карима, поставив под сомнение его социальное происхождение. Под их давлением королева телеграммой потребовала от Фрица Понсонби, который должен был в связи с назначением конюшим вот-вот покинуть Индию, встретиться с отцом мунши. По ее сведениям, тот был практикующим врачом или даже главным хирургом индийской армии. Однако Понсонби обнаружил, что этот человек служит аптекарем в тюрьме Агры. Разочарованная этим известием, королева заявила Понсонби, что он, должно быть, виделся не с тем, с кем следовало. Вместо того чтобы уступить ей в столь чувствительном вопросе, он стал настаивать на своей правоте. В результате в течение первого года его службы при дворе королева едва с ним разговаривала и ни разу не пригласила к обеду. Что же касается непотопляемого Мунши, то его гордость была успокоена тем, что он стал кавалером ордена Индийской империи.

Уже вернув себе расположение королевы, Понсонби вновь совершил проступок: он женился, хотя ради удобства королевы и откладывал это событие три года. Как и лорд Китченер, королева была убеждена, что ни одна жена не в состоянии хранить секреты мужа.

За те девять лет, что Понсонби прослужил помощником личного секретаря Эдуарда VII, над его головой несколько раз сгущались тучи, но в конце концов все обошлось. Королю нравились его пристрастие к церемониалам, присущий ему космополитизм и прекрасное владение французским языком. В отличие от своего отца, который однажды шокировал короля, появившись на обеде с двумя одинаковыми юбилейными медалями на груди, Фриц завоевал уважение монарха великолепными знаниями во всем, что касалось орденов, прочих наград и знаков отличия; за время правления Эдуарда он сам получил их чуть ли не дюжину. Весьма характерным для Понсонби было и то, что он самостоятельно научился стенографии, чтобы лучше вести королевские дела.

С воцарением Георга V Понсонби продолжал оставаться помощником личного секретаря, хранителем дворцовых традиций и этикета. Мастерство рассказчика и репутация тонкого ценителя кларета обеспечили ему успех в свете. Было, однако, довольно сложно содержать на тысячу с небольшим фунтов в год жену и двоих детей. В 1912 г. он надеялся стать губернатором Бомбея, однако, когда Асквит узнал, что отъезд Понсонби не понравится королю, это назначение не состоялось. Мысли Понсонби часто обращались к возможностям увеличить свой доход, иногда достаточно фантастическим, вроде написания киносценариев или отыскания сокровищ короля Иоанна, погребенных на дне залива Уош.

«Короли не любят, когда им возражают или противоречат, — любил говорить Эшер, — даже лучшие из них». Признавая эту истину, Понсонби тем не менее всю жизнь откровенно высказывал свое мнение. В более поздние годы он писал:

«Король Георг V ненавидел неискренность и лесть, но со временем так привык к тому, что люди с ним соглашаются, что болезненно воспринимал даже дружескую откровенность. Одно время он невзлюбил меня, считая, что я из принципа не соглашаюсь с любым его мнением, но затем стал относиться ко мне как к неизбежному злу».

Такое не слишком приятное признание подтверждается одним свидетельством, относящимся как раз к этому времени. В первые годы царствования король часто играл с придворными в королевский теннис, или, как он еще называется, теннис на закрытом корте. Вот описание одного из таких состязаний, состоявшегося в 1913 г.; оно содержится в письме Понсонби, адресованном жене:

«Мы играли в теннис — король, Дерек Кеппел, Гарри Верни и я; игра шла довольно скверно. Похоже, Уиграм и Вилли Кадоган приучили короля к неспешному темпу. И вот, когда мы сыграли в нормальную игру, король надулся и после первого сета отказался играть дальше, сказав, что мы ничего не понимаем и должны играть медленно. Я был взбешен, так как терпеть не могу вялую игру, и преувеличенно медленно, просто по-детски стал посылать мяч через сетку. Это скоро надоело королю, который заметил, что все это абсурдно выглядит, и возле сетки у нас состоялась перебранка… Немного поостыв, король сказал: „Ладно, играйте, как хотите“. Тогда я начал гасить мяч, он опять надулся и перестал вообще передвигаться по корту. После того как мы с Дереком выиграли два сета, наступила неловкая пауза. Тогда я посоветовал ему попробовать подрезать мяч так, как это делаю я, и предложил сыграть с ним против Гарри Верни и Дерека с форой в 15 очков. На самом деле я знал, что мы можем дать им и все 30. И вот мы начали и отлично сыграли, король прекрасно подрезал мячи, у них не было никаких шансов — с таким преимуществом мы играли. Е.В. сделал несколько поистине великолепных ударов, это была уже совсем другая игра, так что все закончилось благополучно. Но я все же собираюсь сказать Уиграму, что ему не следует подобным образом раболепствовать перед королем».

Средних лет монарх, ищущий отдохновений от забот, связанных с гомрулем, вряд ли особенно нуждался в столь дерзком наставнике. В лице Чарлза Каста он уже располагал одним человеком, который говорил ему всю правду, второй такой придворный был явно лишним. Тем не менее король, очевидно, видел у Понсонби не только эти неприятные качества, поскольку в дальнейшем возвел его в ранг личного казначея и осыпал множеством наград. Став в июне 1935 г. лордом Сайсонби, он оставался на королевской службе до конца жизни.

С отставкой Кноллиса, последовавшей в марте 1913 г., Стамфордхэм стал самым близким из доверенных лиц короля и главным каналом связи между ним и правительством. Однако лишь в августе, через месяц после того, как билль о гомруле был во второй раз принят палатой общин и отвергнут палатой лордов, его искусство убеждения и мастерство составления официальных бумаг впервые подверглись серьезному испытанию. В течение лета представители всех партий активно делились с приходившим во все большее беспокойство монархом своими взглядами на гомруль; один лишь премьер-министр, полагаясь на твердое большинство в парламенте, хранил гордое молчание. 11 августа он был, однако, приглашен на аудиенцию в Букингемский дворец.

В ответ на претензии короля по поводу того, что премьер-министр уже несколько месяцев ничего не сообщает ему о состоянии ирландской проблемы, Асквит сказал, что до сих пор не считал для себя возможным просить об аудиенции и теперь рад представившейся возможности обсудить вопрос о гомруле. Еще добавил, что служил трем монархам, в том числе двум в качестве премьер-министра, и хотел бы располагать полным доверием короля. Когда король высказал беспокойство относительно той роли, в которой ему, вероятно, придется выступить, Асквит напомнил, что репутация монарха остается безупречной до тех пор, пока он действует только в соответствии с рекомендациями своих министров и воздерживается от использования права вето, неприменяемого со времен правления королевы Анны. Если король сочтет, что действия министров наносят ущерб стране или трону, продолжал Асквит, он обязан письменно предупредить их о своих опасениях.

В этот момент — что, вероятно, явилось для Асквита полной неожиданностью — король подал ему длинный меморандум о гомруле. За несколько дней до этого он прервал свой проходивший под парусами отдых ради того, чтобы встретиться со Стамфордхэмом на борту королевской яхты «Виктория и Альберт». Вдвоем они составили объемистый документ, полный критики, хотя и достаточно конструктивной. Премьер-министру напоминали о поднимающейся в Ольстере волне недовольства; об оказываемом на суверена давлении выступить с какой-либо личной инициативой, дабы предотвратить гражданскую войну; о том, что любое его действие приведет к отчуждению половины ирландских подданных. «Не могу удержаться от ощущения, — писал король, — что правительство просто плывет по течению и уносит меня с собой». Далее он предлагал созвать конференцию с участием всех партий, призванную рассмотреть такие возможные решения проблемы, как исключение Ольстера из сферы действия закона о гомруле и распространение деволюции на другие части Соединенного Королевства. Премьер-министр обещал подготовить детальный ответ по всем вопросам. На следующий день король отправился на север стрелять куропаток.

Инициатива короля серьезно обеспокоила Асквита. Вот что он писал Черчиллю, который в те дни был дежурным министром в Балморале: «Вероятно, Вы окажетесь в несколько сложной атмосфере. Строго между нами — я уже послал первую, а завтра или послезавтра собираюсь отправить вторую часть меморандума, которую составил для короля, о ситуации в целом».

Обстановка в Балморале, однако, оказалась не такой гнетущей, как предполагал премьер-министр. По сообщению Черчилля, король был «чрезвычайно сердечен и настроен дружески», а Стамфордхэм, без раздражавшего его Кноллиса, «сдержан и дружелюбен». Обещанную Асквитом апологию гомрулю монарх и его личный секретарь читали, однако, с особым вниманием. Первая часть документа, касавшаяся конституционных проблем, достаточно ясно отражала взгляды премьер-министра:

«По насчитывающей уже двести лет и прочно установившейся традиции обладатель трона в конечном счете поступает так, как ему советуют его министры. Таким образом, монарх, возможно, утрачивает какую-то часть своих полномочий и личной власти, однако одновременно корона избавляется от бурь и превратностей партийной политики… Ее беспристрастный статус является залогом преемственности нашей национальной жизни».

Парламентский акт, продолжал Асквит, не ставил своей целью повлиять и не повлиял на конституционную роль суверена; он касается только взаимоотношений двух палат парламента. Если король откажется подписать один билль, от него будут ждать, что он сделает это и с другими: «Каждый из законов, имеющих первостепенную важность и принимаемых в жестоком противоборстве, будет рассматриваться как получивший личное одобрение суверена… Для соперничающих фракций корона станет чем-то вроде футбольного мяча».

Это убедительно написанное эссе можно было смело включить в конспект по работе Бейджхота, который король составлял двадцать лет назад. Тем не менее оно нисколько не ослабило его беспокойства. Сможет ли он укрыться за отшлифованными фразами премьер-министра, когда его ирландские подданные начнут рвать друг друга на куски? На этот вопрос Асквит во второй части меморандума также дал внешне убедительный ответ. Когда билль о гомруле станет законом, пояснял он, наверняка начнутся беспорядки и волнения и более чем вероятно — кровопролитие, но назвать это гражданской войной значило бы «намеренно искажать термины». Если, однако, законопроект не превратится в закон, «можно смело предсказать, что Ирландия станет неуправляемой». Премьер-министр также не соглашался на проведение всеобщих выборов, чтобы выявить общественное мнение. Такого рода шаг противоречил бы Парламентскому акту, но не оказал бы практического влияния на умиротворение Ирландии. Наконец, не возражая против некоторого компромисса по гомрулю, Асквит не возлагал особых надежд на достижение соглашения путем переговоров, поскольку антагонистов разделяет «непреодолимая пропасть принципиальных разногласий».

Король, однако, не согласился с таким самодовольно-бездеятельным подходом. В своем письме, состоявшем из более 2000 слов, он подверг меморандум Асквита такому подробному анализу, которому позавидовала бы даже его бабушка. Справедливо это или нет, но народ будет ассоциировать имя короля с политикой, принятой его советниками. Он с прежней убежденностью заявил, что кастрирование палаты лордов возлагает на суверена дополнительный груз ответственности. Далее он спрашивал, существует ли прецедент, по которому на рассмотрение избирателей не выдвигался бы билль, «против которого возражает практически вся палата лордов, треть палаты общин, половина населения Англии»; более того — этот билль «без обсуждения протащили через палату общин».

Обращаясь к трезво сформулированному прогнозу премьер-министра относительно волнений и кровопролития, король переходит к самой сути вопроса:

«Вы что же, предлагаете использовать армию для подавления подобных беспорядков?

Это, по моему мнению, один из самых серьезных вопросов, которые придется решать правительству.

Поступая так, Вы должны, я уверен, иметь в виду, что у нас добровольческая армия; наши солдаты такие же граждане, как и все; благодаря своему происхождению, религии и окружающей обстановке они тоже могут иметь собственные суждения по ирландскому вопросу…

Будет ли мудро, будет ли справедливо со стороны возглавляющего армию суверена подвергать дисциплину и даже саму лояльность своих войск такому испытанию?»

Это письмо король, однако, заканчивал на более спокойной ноте:

«Я был рад узнать, что Вы готовы принять участие в конференции в том случае, если удастся выработать определенную основу для ее проведения.

Со своей стороны я с радостью сделаю все, что в моих силах, чтобы убедить оппозицию занять благоразумную и примирительную позицию.

Нам всем следует не жалеть усилий ради того, чтобы избежать этих угрожающих нам событий, которые неизбежно возмутили бы все человечество и опорочили бы имя Британии в глазах цивилизованного мира».

Во время визита в Балморал Асквит кратко и сдержанно ответил на это длинное письмо. Но когда речь зашла об использовании армии, он все же не смог до конца удержаться от раздражения: «По моему мнению, нет серьезных оснований для высказываемых кое-где опасений или надежд на то, что войска откажутся выполнять свой долг». Как считал Асквит, точка зрения короля и в этом пункте почти полностью совпадала с манифестом юнионистов. Тем не менее внезапно проявившаяся готовность премьер-министра искать компромиссы по вопросу о гомруле явилась прямым следствием королевской инициативы.

Находясь в Балморале, Асквит подвергся дальнейшей обработке со стороны короля; именно оттуда он 8 октября написал Бонару Лоу, выдвинув идею о проведении неформальных и тайных переговоров «в качестве первого шага на пути к предотвращению возможной опасности для государства». Премьер-министр и лидер оппозиции встретились 14 октября, а затем неоднократно обсуждали наболевшие вопросы в течение следующих трех месяцев. Асквит предложил, чтобы Ольстер принял гомруль в принципе, получив право вето на любые решения ирландского парламента, ущемляющие его автономию; Бонар Лоу ответил требованием полностью исключить Ольстер из сферы действия гомруля на неопределенный период. Каждое из этих предложений было немедленно отвергнуто другой стороной.

Во время переговоров Бонар Лоу подвергался со стороны дворца не меньшему давлению, чем Асквит. Стамфордхэм писал ему: «Его Величество все еще твердо верит в британский здравый смысл и считает, что полюбовное соглашение на основе взаимных уступок со стороны всех партий еще может быть достигнуто». Ответ Бонара Лоу был обескураживающим: «С сожалением должен заметить, что я не разделяю оптимистического тона Вашего письма… Я не надеюсь на достижение какого-либо соглашения между партиями… По нашему убеждению, у правительства есть только два выхода: или передать свой билль на суд народа, или столкнуться с неизбежными последствиями гражданской войны».

Далее, бесстыдно пытаясь извлечь политические выгоды из собственной непримиримости, он предлагал королю напомнить министрам, что они обязаны провести всеобщие выборы перед тем, как билль о гомруле станет законом: возможность, о которой король неосторожно упомянул при лидере оппозиции несколькими месяцами раньше. Стамфордхэм весьма жестко реагировал на эту дерзкую выходку: «Что же касается специальных посланий своим министрам, действия Его Величества будут определяться временем и обстоятельствами».

Король все еще не расстался с идеей представить гомруль на суд избирателей, даже если это потребовало бы столь рискованной меры, как отставка правительства или же отказ от одобрения закона. Однако в глубине души он вовсе не хотел менять советников, тем более по подсказке Бонара Лоу. Он признавался Эшеру, что ему нравится Асквит, «с которым у него установились самые искренние и дружеские отношения». К мрачному и раздражительному лидеру оппозиции он не испытывал подобных чувств. Еще меньше король хотел, чтобы Форин оффис покинул сэр Эдвард Грей. Он называл его «самой уважаемой фигурой в европейском дипломатическом мире, которой невозможно найти замену».

Премьер-министр, однако, не отвечал королю взаимностью. При встречах Асквит выражал ему благодарность за тактичное посредничество, а за его спиной вел себя отнюдь не так уважительно. В конце заседания правительства, когда Харкорт заметил, что отправляется удалять зуб, премьер-министр заметил, что он в сходном положении — едет к королю. Венеции Стэнли он сообщил, что получил «письмо (весьма невротического свойства) из самой высокой резиденции». Позднее он писал: «Во время встречи во дворце я обнаружил, что Другая Сторона больше всего озабочена собственным положением и „ужасным перекрестным огнем“, под который он, как считает, попал».

Тот мрачный юмор, с которым Асквит упоминал о монархе, можно назвать недобрым, но никак нельзя — незаслуженным. Своими тщательно продуманными официальными заявлениями король мог соперничать с любым министром, однако во время разговоров в гостиной его бесхитростные замечания беспокоили даже королеву Марию. «Иногда он бывал чересчур прямолинеен, — вспоминала она в последний год жизни. — Помню, у меня была одна придворная дама, полная дура, любившая во время поездки на моторе задавать моему мужу нескромные вопросы. Он всегда отвечал то, что думал. Мне пришлось избавиться от этой женщины». Керзон, который зимой 1913 г. несколько дней гостил вместе с королем в Чэтсуорте, рассказывал Бонару Лоу:

«Король был там менее сдержанным на язык и более возбужденным, чем в Балморале. Конечно, он много говорил о достижении соглашения.

Очевидно, позабыв о том, что леди Крюэ является женой влиятельного министра, он поведал ее изумленному слуху чудовищную критику в адрес Ллойд Джорджа относительно фазанов и кормовой свеклы».

Конечно, сандрингемского сквайра было просто невозможно заставить хранить молчание. За несколько недель до этого Ллойд Джордж возобновил свои атаки на землевладельцев, заявив, что их фазаны якобы уничтожают целые поля кормовой свеклы, — совершенно абсурдное обвинение, о чем ему сообщил бы любой сельский житель. Возмущение короля ошибкой Ллойд Джорджа выглядит, однако, меньшей бестактностью, нежели тот факт, что Керзон сообщил о нем именно Бонару Лоу. Впрочем, возможно, Керзон действительно не слышал историю о том, как его коллега из Глазго, остановившись в одном из «больших домов» Англии, во время утренней прогулки был потревожен выпорхнувшим из-под ног фазаном. Новоиспеченный лидер партии сельских джентльменов не нашел ничего лучшего, чем спросить у радушного хозяина: «Ради Бога, скажите, что это за птица?»

Во время той охоты в Чэтсуорте Ллойд Джордж был не единственным, кем король оказался недоволен. Среди других гостей герцога и герцогини Девонширской были Аберкорны и Крюэ — две семьи, некогда связанные тесной дружбой. Однако воспламененная призраком гражданской войны в Ирландии герцогиня Аберкорн отказалась сидеть рядом даже с таким умеренным членом правительства, как лорд Крюэ, и размещение гостей за столом пришлось срочно пересматривать. Король был очень возмущен подобным оскорблением, нанесенным министру в его присутствии. В конце визита, на обратном пути в Лондон, он пригласил в королевский поезд только чету Крюэ, но не Аберкорнов.

Король и его кузен Менсдорф только качали головами, видя, что политическое ожесточение все больше проникает в светскую жизнь. «Сейчас вряд ли можно одновременно пригласить куда-то представителей правительства и оппозиции, — писал в дневнике посол. — Как всегда, женщины проявляют большую горячность, нежели мужчины, и делают все для того, чтобы положение стало еще хуже». Лондондерри, столь же ревностные юнионисты и ирландские землевладельцы, как и Аберкорны, отказались принять приглашение в Виндзор на скачки в Аскоте; они не могли позволить себе оказаться в одной карете с такими либералами, как Честерфильды или Гранарды. А на вечернем приеме у герцогини Сазерлендской лорд Лондондерри внезапно резко повернулся и покинул дом в тот момент, когда должен был подойти к хозяйке: он заметил в толпе лорда и леди Линкольншир.

Монарху, ценящему порядок, подобные выходки были неприятны, однако все они бледнели перед зловещей перспективой гражданской войны. Несмотря на провал конфиденциальных переговоров между Асквитом и Бонаром Лоу, король продолжал на них давить. «Я обязательно приглашу сюда на один вечер П.М., — писал он из Сандрингема в канун нового, 1914 г. — Я буду надоедать ему как можно больше».

Неадекватные уступки, считал король, гораздо хуже, чем вовсе никакие. По его настоянию кабинет снял свое предложение, известное как «завуалированное исключение» протестантских графств из сферы действия гомруля. «Я не скрывал от Вас свое мнение о том, — говорил король Асквиту, — что Ольстер никогда не согласится послать своих представителей в ирландский парламент в Дублине, независимо от того, какие гарантии Вы сможете им обеспечить». Он вновь принялся возражать, когда кабинет выдвинул новый план, по которому Ольстер полностью исключался из сферы действия гомруля, но лишь на три года; столь короткая отсрочка, предупреждал он, будет неприемлема для сэра Эдварда Карсона, лидера воинствующих ольстерских юнионистов.

Вместе с тем своей настойчивостью король сумел кое-чего добиться. В марте 1914 г. премьер-министр сделал уступку, немыслимую еще два года назад. Перед тем как отправить билль о гомруле на третье и последнее чтение, как того требовали парламентские правила, Асквит предложил, чтобы Ольстер был исключен из сферы его действия не на три года, а на шесть лет — к тому времени, когда этот период закончится, мнение страны о гомруле будет проверено на двух всеобщих выборах. Еще до того как премьер-министр успел высказаться, король неофициально попросил и Бонара Лоу, и Карсона с пониманием отнестись к предстоящему правительственному заявлению. Его просьба оказалась тщетной — Карсон потребовал навсегда и полностью исключить Ольстер из сферы действия гомруля. Выступая в палате общин, он заявил: «Мы не хотим смертного приговора с отсрочкой на шесть лет». Редмонд только под сильным давлением своих союзников-либералов согласился на шестилетнюю отсрочку; дальше он мог пойти, только предав соратников-националистов. Ситуация вновь зашла в тупик.

Позже отношения между двумя партиями еще более обострились из-за высказывания Уинстона Черчилля. В публичном выступлении в Брэдфорде он намекнул, что гомруль может быть введен в Ольстере силой. Обвинив Карсона в «изменническом заговоре», Черчилль также заявил, что «есть кое-что похуже даже широкомасштабного кровопролития», и пригласил аудиторию вместе с ним «подвергнуть испытанию эти серьезные вещи».

Король, которого приближение гражданской войны одновременно страшило и печалило, умолял Асквита вынести вопрос о гомруле на общенациональный референдум. Его нынешнее правительство, говорил король, в конце концов исчезнет и будет забыто, но сам Асквит останется и о его действиях будут помнить. В момент, когда король 19 марта встречался в Букингемском дворце с премьер-министром, уже как будто началось то, чего он более всего страшился: взбунтовавшиеся офицеры британской армии отказались принимать участие в операциях против Ольстера. Два дня спустя он с гневом писал: «Не нахожу слов, чтобы выразить, как я опечален той чудовищной и непоправимой катастрофой, которая обрушилась на мою армию; что бы теперь ни произошло, это навсегда запятнает ее долгую и славную историю».

Во время дискуссий по поводу гомруля король неоднократно предупреждал Асквита о невозможности использования армии для обуздания Ольстера, и премьер-министр каждый раз отвергал его опасения. Правительство, заверял он короля, не имеет намерений использовать войска для политических целей. «С кем они будут воевать?» — успокаивал он. В любом случае, добавлял Асквит, король несет за армию не больше ответственности, чем за какой-нибудь другой правительственный институт, и любой отданный войскам приказ будет на совести министров, а не монарха. Эта лекция по основам конституционной практики тем не менее не произвела особого впечатления на короля, который считал, пусть не в такой степени, как Генрих V, что в военных вопросах он должен играть более важную роль, нежели в делах Казначейства или почтовой службы. Это мнение разделяли и в вооруженных силах, где личная преданность монарху была несопоставима с отношением к нему почтальонов или клерков Уайтхолла.

Поэтому вполне понятно то чувство унижения, в том числе и личного, испытываемого королем, когда утром 21 марта он прочитал сообщение о волнениях в войсках в Каррике, неподалеку от Дублина. То обстоятельство, что он узнал об этом из газет, а не от правительства, только усилило его негодование.

Правда, однако, оказалась не столь ужасной: на самом деле речь шла не столько о лживости правительства и недовольстве военных, сколько об истерии и путанице, невразумительных приказах и плохом командовании.

За несколько дней до этого правительственный комитет по делам Ирландии вызвал в Лондон сэра Артура Паджета, командующего войсками в Ирландии. В столице он получил определенные приказы, но, поскольку они были отданы устно, сейчас точно неизвестно, каковым конкретно оказалось их содержание. Правительственный комитет, в который входили такие известные краснобаи, как военный министр Джон Сили и первый лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль, позднее утверждал, что Паджету всего лишь дали указание усилить охрану военных объектов в Северной Ирландии в связи с ожидаемыми атаками карсоновских «добровольцев Ольстера». Для этих целей он имел в своем распоряжении значительные сухопутные и морские резервы. Когда Паджет выразил беспокойство относительно возможного поведения своих офицеров, многие из которых симпатизировали Ольстеру, военный министр предложил ему руководствоваться следующими принципами. Офицерам, которые должны участвовать в подавлении беспорядков и выступать в поддержку гражданских властей, не разрешается уклоняться от своих обязанностей; тех же, кто отказывается подчиняться приказам, следует увольнять из армии; офицеры, постоянно проживающие в Ольстере, могут, однако, быть освобождены от этих обязанностей. (Заметим, кстати, что убеждения унтер-офицерского состава и прочих военнослужащих, проходивших службу в Ирландии, вообще в расчет не принимались.)

Вернувшись в Ирландию, Паджет собрал подчиненных ему старших офицеров, однако указания, которые он им отдал, существенно отличались от полученных в Лондоне. С напыщенной важностью, которая в менее серьезной обстановке показалась бы просто комичной, он заявил, что «против Ольстера должны вскоре начаться активные действия», что Ирландия скоро будет «в огне» и что офицеры в течение ближайших часов должны решить, в чем состоит их долг. Пришедший в сильное возбуждение, генерал Паджет так и не сообщил своим подчиненным, что намечаемые передвижения войск являются просто мерой предосторожности и что последующие акции будут ограничены задачами сохранения закона и порядка, поддержкой гражданских властей. Когда его несколько наивно спросили, исходят ли эти указания от короля, он подтвердил это. «Не думайте, офицеры, — на следующий день уточнил он, — что я получаю приказы от этих свиней-политиков. Нет, я получаю приказы только от суверена».

Своеобразное понимание Паджетом инструкций военного министерства и его пламенные речи произвели на подчиненных ему офицеров совсем не то впечатление, на какое он рассчитывал. Пятьдесят восемь кавалерийских офицеров во главе с чересчур горячим и импульсивным, но популярным в войсках бригадиром Хьюбертом Гахом тут же решили пожертвовать своей карьерой (те, кто об этом пишет, часто, однако, забывают, что их примеру отказались последовать 280 офицеров из других полков) и заявили, что готовы воевать с врагами короля, но не с его верными ольстерскими подданными. Тем не менее никто из этих пятидесяти восьми никогда не отказывался выполнять приказы. Паджет в качестве альтернативы предложил им немедленную отставку, и они на нее согласились. Несомненно, без этого ультиматума (который описывающий данный эпизод историк справедливо считает ненужным, неразумным и неуместным) все офицеры продолжали бы исполнять свои обязанности и так называемого кар рикского мятежа никогда бы не произошло.

Полностью разделяя тревогу короля, Асквит действовал весьма решительно и вскоре уже смог доложить суверену, что провокационные приказы Паджета исходят не от правительства и непокорные офицеры могут вновь приступить к службе. «С точки зрения кабинета, — писал он, — было бы неправильно требовать от офицеров каких-либо заверений по поводу их поведения в обстоятельствах, которые могут никогда не возникнуть». Король воздержался от ответа, хотя ему было что сказать премьер-министру, который не проявил подобной щепетильности в ноябре 1910 г., когда в столь же неясной ситуации буквально вырвал у своего суверена соответствующие гарантии.

Несмотря на утверждения правительства, будто передвижения войск носили чисто оборонительный характер, многие сочли, что генерала Паджета просто использовали для выполнения более масштабного, хотя и не получившего официального одобрения плана Сили и Черчилля, желавших преодолеть ольстерское сопротивление гомрулю. Только признав существование подобного плана, можно объяснить некоторые непонятные вещи: нежелание Сили отдавать Паджету письменные приказы, резкие высказывания генерала перед своими подчиненными, назначение военного губернатора Белфаста, тайная отправка Черчиллем в прибрежные воды Ольстера восьми крейсеров и вспомогательных судов.

Независимо от того, чем на самом деле определялись действия Сили — хитроумным замыслом в духе Макиавелли или же обычной глупостью, — он все-таки сумел поначалу избежать увольнения, но вскоре архиполковник, как называл его Асквит, все же поплатился за собственную ошибку. Причиной его падения стала попытка бригадира Гаха шантажировать правительство, и без того уже находившееся в смятении. Гах отказался вернуться в Ирландию без письменного заверения в том, что армия никогда не будет использоваться для подавления политической оппозиции гомрулю. Желая избежать дальнейших проявлений недовольства со стороны армии, военный министр малодушно согласился с требованиями Гаха, но его решение было дезавуировано кабинетом. Если генерал Паджет не имел права от имени правительства требовать лояльности своих офицеров в будущем, то и генерал Гах также не мог требовать от правительства аналогичных заверений. Внезапно проявив стальную волю, Асквит потребовал отставки Сили и принял на себя обязанности военного министра. Кризис был исчерпан.

Лишенный гибкости своего премьер-министра, король был глубоко потрясен недоразумением в Каррике. Какой бы незначительной ни была та роль, которую ревнители конституции отвели ему в военных вопросах, любую неприятность с армией он переживал как личную обиду. Короля раздражало и то, что его политический нейтралитет мог быть поставлен под вопрос, что его имя использовалось в межпартийной борьбе. «В армии больше всего недовольны королем, — писал Стамфордхэм. — Говорят, что он должен был проявить твердость и предотвратить все эти неприятности… С другой стороны, радикалы осуждают Букингемский дворец и его порочное влияние».

Уничижительный эвфемизм «Букингемский дворец» только усиливал раздражение короля. «Что они имеют в виду, когда говорят, что Букингемский дворец — это не я?! — то и дело восклицал он. — Кто же это тогда, хотел бы я знать? Они что, имеют в виду лакеев?»

Даже придворные бестактно пытались перетянуть его на ту или другую сторону. Гофмейстер королевы Александры генерал сэр Дайтон Пробин, получивший крест Виктории за участие в подавлении восстания сипаев 1857 г., снова почуяв запах пороха, заверял короля: «На правительство нам наплевать, но мы все в боевой готовности и начнем стрелять, как только прикажет Ваше Величество». Король сдержанно ответил: «О, я вижу, Вы хотите втянуть меня в это дело и возложить на меня ответственность».

Только одно могло спасти короля от злобствующих врагов и надоедливых друзей: решение проблемы Ольстера путем компромисса. «Уверен, что Вы поймете, — говорил он в апреле Асквиту, — в каком ужасном положении я окажусь, если такое решение не будет найдено». Асквит в письме к Венеции Стэнли охарактеризовал этот призыв суверена как «довольно истеричное письмо от Г.». Но даже непробиваемый премьер-министр понимал, что время уходит. Оставались считанные недели до того момента, когда билль о гомруле должен был в третий раз пройти через палату общин, и палата лордов больше не могла ни отвергнуть его, ни внести поправки. Между тем и протестанты на севере, и католики на юге контрабандно запасались оружием; счет винтовкам шел уже на десятки тысяч, а патронам — на миллионы.

Но только в июле, после провала очередного раунда тайных переговоров между правительством и оппозицией, премьер-министр наконец согласился на неоднократно повторенное предложение короля: Асквит и Бонар Лоу, Редмонд и Карсон, каждый в сопровождении одного из своих сторонников, должны были встретиться на конференции в рамках «круглого стола» под председательством спикера в том месте, которое монарх скромно именовал «мой дом».

Конклав, который начал свою работу 21 июля, заседал в одном из наиболее скромных помещений Букингемского дворца: в «комнате 1844 года», названной так потому, что именно в тот год в ней останавливался русский император Николай I. Характеристика, данная ему королевой Викторией, может служить эпитафией к конференции по гомрулю 1914 г.: «Политика и военные дела — единственное, что его серьезно интересует; к искусству и всем другим более тонким занятиям он равнодушен, хотя, я уверена, он вполне искренен, искренен даже в своих самых деспотических поступках».

Во время предварительных переговоров правительство в принципе согласилось исключить Ольстер из сферы действия гомруля; оставалось решить, каковы будут границы исключаемой территории. На практике это означало, что речь идет о будущем графства Тирон. В канун конференции Стамфордхэм писал ее председателю спикеру Лоутеру: «Совершенно очевидно, что гражданская война не должна начаться из-за вопроса о делимитации графства. Король уверен, что Вы не позволите конференции закончиться без соответствующего решения». Через три дня и суверен, и его личный секретарь поняли, как глубоко они заблуждались. И опять все новости от премьер-министра первой узнала именно мисс Стэнли: «В это утро мы снова просидели полтора часа, обсуждая карты и цифры, и постоянно возвращались к этому чудовищному порождению извращенной фантазии — графству Тирон. Необычной особенностью дискуссии было полное согласие — по принципиальным вопросам — между Редмондом и Карсоном. Каждый из них говорил: „Я должен или получить весь Тирон, или умереть, но я прекрасно понимаю, почему Вы говорите то же самое“. Спикер, олицетворяющий собой английский здравый смысл, грубовато-добродушный и бесхитростный, конечно, предпочел вмешаться: „Если каждый из двоих говорит, что ему нужно получить целое, то почему бы не разрубить его пополам?“ Никто из них даже не стал рассматривать это предложение».

По существу, это означало провал конференции. «В конце, — отмечал Асквит, — появился король, сильно взволнованный, и двумя фразами (слава Богу, больше ничего не говорил) попрощался, сказав, что сожалеет, и поблагодарил. После этого он очень мудро поступил, пригласив к себе на приватную беседу всех участников конференции, принимая каждого по очереди. На Редмонда разговор с королем произвел сильное впечатление, особенно после того, как король сказал ему, что убежден в необходимости гомруля».

Глядя из будущего, можно сказать, что королевская инициатива была с самого начала неудачной, и тот, кто подсказал ему эту идею, дал суверену плохой совет. Без особой надежды на успех конституционный монарх ввязался в решение самого спорного из всех политических вопросов. Еще до провала конференции член парламента Чарлз Тревельян так изложил враждебное отношение к ней своих соратников-радикалов:

«Если Асквит не будет ею руководить, это чрезвычайно антиконституционно и тенденциозно. Если будет, он возложит на себя ответственность за то, что позволил королю оправдать проявления нелояльности. Единственное преимущество заключается в том, что это приведет к громким протестам со стороны лейбористов и радикалов и повороту трудящихся к идеям республики».

А когда конференция закончилась безрезультатно, Тревельян ликовал: «Вот к чему привело вмешательство короля! Его хорошо проучили за мерзкое поведение».

Жертва подобной враждебности имела все основания чувствовать себя обиженной. «Спасибо за Ваше теплое письмо и выраженное в нем сочувствие, — писал король одному из своих друзей. — В эти дни оно мне очень нужно, и я не могу удержаться от мысли, что со мной плохо обошлись». На самом деле настоящие страдания суверена и его подданных еще даже и не начинались. Через два дня после окончания конференции король совершил беспрецедентный поступок, отменив намеченное спортивное мероприятие. В связи с этим он писал герцогу Ричмондскому:

«С большим сожалением должен сообщить, что никак не могу завтра оставить Лондон, чтобы нанести Вам обещанный визит в Гудвуд, которого я ждал с таким нетерпением. Политический кризис по ирландскому вопросу остается чрезвычайно острым, а теперь еще и вероятность начала всеобщей европейской войны заставляет меня пока оставаться в Лондоне… Надеюсь, погода у вас будет хорошей и скачки пройдут нормально».

Менее чем через неделю Великобритания вступила в войну с Германией, и конфликт по ирландскому вопросу был на неопределенное время отложен.

В 1911 г. флот, собравшийся возле Портсмута на королевский смотр, насчитывал тридцать два линкора, тридцать четыре крейсера и шестьдесят семь эсминцев. Британия по-прежнему оставалась владычицей морей, и ее суверен был полон решимости и впредь сохранять такое положение дел. Будучи не только конституционным монархом, но и профессиональным моряком, он так уверенно обсуждал детали, что временами это удивляло министров. Вот как описывает Эшер аудиенцию, данную королем Асквиту в 1912 г.:

«Премьер-министр пришел к нему с отчетом о планах действий в Средиземноморье, при этом несколько неопределенно рассказывал о крейсерах, которые предполагалось туда послать, и о составе соединения крейсеров. На Мальте также предполагалось разместить две четырнадцатидюймовые пушки.

Продемонстрировав более глубокие знания, чем Асквит, король поставил его в тупик!»

Сменявшие друг друга первые лорды Адмиралтейства всегда могли рассчитывать на поддержку монарха в деле сохранения значительного перевеса над Германией, которым Британия располагала на море. Надо сказать, что королю по-прежнему были присущи все те предрассудки и тот патриотизм, которыми отличались офицеры, находившиеся на действительной службе, хотя автор официальной биографии Георга V Гарольд Николсон утверждает:

«Он глубоко сожалел о той междоусобной борьбе, которая развернулась между адмиралами лордом Чарлзом Бересфордом и сэром Джоном Фишером. Держась в стороне от их спора, он старался беспристрастно подходить к этой проблеме со всеми ее техническими сложностями».

Есть доказательства, что Николсон ошибается и что глубокая неприязнь к Фишеру, возникшая у короля еще в бытность принцем Уэльским, отнюдь не угасла после его восхождения на престол. К тому времени оба адмирала уже ушли с действительной службы, но их вражда продолжалась. В октябре 1910 г. Фишер писал другу: «Земля и небо пришли в движение, чтобы сделать Бересфорда адмиралом флота… и при этом широко упоминается имя короля. Короли и селедка сегодня дешевы!» Сообщение было верным: король действительно просил премьер-министра присвоить Бересфорду, хотя и находившемуся в отставке, высшее для флота воинское звание. Однако 1-й лорд Адмиралтейства Реджинальд Маккенна отклонил эту просьбу. Другие, более достойные адмиралы, заявил он Асквиту, будут недовольны этим шагом и справедливо станут приписывать это отличие чьему-то влиянию, а не внезапному признанию заслуг Бересфорда Советом Адмиралтейства.

По версии Фишера, твердый отказ Маккенны настолько не понравился королю, что он не избежал искушения отомстить. Как утверждал Фишер, Тринити-Хаус, старинный орган управления маячно-лоцманской службой, рекомендовал присвоить Маккенне звание Старшего Брата — большая честь, которой обычно удостаивались первые лорды Адмиралтейства. Однако король, когда ему показали рекомендации, вычеркнул имя Маккенны и взамен вписал имя другого министра-либерала, лорда Крюэ. Хотя архивы Тринити-Хаус свидетельствуют, что Крюэ действительно стал Старшим Братом, там нет никаких сведений, что якобы предполагалось сначала отметить таким образом заслуги Маккенны. Утверждения Фишера кажутся неправдоподобными еще и потому, что назначение нового Старшего Брата не требовало одобрения короля, не говоря уже о том, что такого рода месть не была свойственна обычно великодушному монарху.

В общем, эту историю Фишер, судя по всему, выдумал. А когда Эшер попытался помирить адмирала и короля, Фишер саркастически ответил: «Меня более чем радует, что, по Вашим словам, король хорошо обо мне думает и отзывается, поскольку ходят упорные слухи о прямо противоположном!»

Позднее он отзывался о людях, окружающих короля, как о «королевских подстрекателях».

Утверждения Фишера относительно короля и его двора вполне могли быть преувеличены; в отношениях с людьми он быстро переходил от искренней привязанности к ярой ненависти и наоборот. Что представляется достоверным, так это то, что Маккенна предпочел оскорбить короля, нежели навлечь на себя гнев Фишера. Даже находясь в отставке, бывший 1-й морской лорд оставался энергичным и изобретательным союзником любого политика, озабоченного обороной страны.

Поэтому, когда в октябре 1911 г. Уинстон Черчилль сменил Маккенну на посту 1-го лорда Адмиралтейства, Фишер сразу стал обращать его в свою веру. Будучи министром торговли и министром внутренних дел, Черчилль неохотно выделял деньги на расширение флота, предпочитая расходовать их на социальные нужды. Однако с самого начала появления в Адмиралтействе Черчилль сделался человеком Фишера, разделяя его пристрастие к дредноутам и подводным лодкам, поддерживая его стремление заменить уголь нефтью и желание обеспечить выходцам с нижней палубы наилучшие возможности для карьеры.

Неожиданно обнаружившееся рвение Черчилля в деле перевооружения флота и сохранении шестидесятипроцентного преимущества по крупным боевым кораблям над быстро растущим германским флотом получило одобрение короля. Тем не менее он был не согласен с планами 1-го лорда вывести линкоры из Средиземного моря и перевести их на охрану британских вод — тут сказывались как сентиментальное отношение старого моряка к Средиземному морю, так и боязнь поставить под удар путь в Индию. О своих взглядах он без колебаний сообщил Черчиллю, которого, однако, такой урок стратегии чрезвычайно возмутил. «Король наговорил о флоте больше глупостей, чем я когда-либо от него слышал, — писал Черчилль жене 12 мая 1912 г. — Было чрезвычайно неприятно выслушивать всю ту дешевую и глупую чепуху, которую он нес». Особенно возмутило Черчилля то, что Маккенна, его предшественник на посту военно-морского министра, направил королю меморандум, в котором говорил о слабости позиций британского флота в Средиземном море. Во время этой дискуссии Черчилль все же мог опираться на профессиональную поддержку принца Людвига Баттенберга, который писал ему: «Досадно, что король-моряк как морской стратег находится на одном уровне с Макк.!» Со своей стороны, король находил Черчилля способным, но неуживчивым министром.

С типичной для него бестактностью Черчилль в 1911 г. предложил присвоить одному из вновь построенных линкоров имя цареубийцы Оливера Кромвеля. Король ответил, что в Королевском военно-морском флоте нет места судну Его Величества под названием «Оливер Кромвель». Через год Черчилль вновь предложил этот оскорбительный оксюморон, но король вновь ответил отказом. Черчилль, однако, не унимался. Вдохновленный заметками о лорд-протекторе, подготовленными его коллегой по кабинету Джоном Морли, он писал Стамфордхэму:

«Оливер Кромвель был одним из основателей флота, и вряд ли отыщется человек, который сделал для него столько, сколько он. Я совершенно уверен, что в истории нет ничего способного оправдать мнение, будто присвоение такого имени кораблю может хоть как-то очернить королевский двор Вашего Величества. Напротив, то великое политическое и религиозное движение, чьим инструментом являлся Кромвель, было тесно связано со всеми теми силами, которые через долгую череду правителей привели Его Величество на трон конституционной и протестантской страны. Горечь мятежей и тираний прошлого уже давно перестала возбуждать умы людей, но достижения страны и ее величайших деятелей выдержали испытание временем».

В канун ирландского кризиса эти соображения казались весьма несвоевременными, и Стамфордхэм — видимо, не без удовольствия — поспешил оспорить риторику Черчилля:

«Аргументы, которые Вы изложили, не могут изменить взгляды короля на данный вопрос. По Вашему мнению, такое название будет очень хорошо принято, однако смею Вам напомнить, что, когда в 1895 г. тогдашнее правительство предложило возвести на общественные средства статую Оливера Кромвеля, это предложение встретило сильные возражения ирландцев и оппозиции и было отвергнуто большинством в 137 голосов…

Если даже возведение статуи столкнулось с такой враждебностью, вполне логично ожидать не меньшее сопротивление идее связать имя Кромвеля с военным кораблем, на который потрачены миллионы общественных средств.

Каковы бы ни были личные чувства Его Величества по отношению к Кромвелю, он уверен, что Ваше предложение вызовет чувства антагонизма и религиозной розни, аналогичные тем, что проявились семнадцать лет назад, тем более во времена, когда, особенно в Ирландии, увы, есть признаки того, что „горечь мятежей и тираний прошлого“ не „перестала волновать умы людей“».

Но даже и тогда Черчилль готов был продолжить борьбу, если бы не получил вот эту обескураживающую записку от принца Людвига Баттенберга, который должен был вот-вот стать 1-м морским лордом:

«На днях Вы говорили мне, что Ваше второе обращение к королю по поводу названия „Оливер Кромвель“ вновь вызвало возражения.

Весь мой опыт службы в Адмиралтействе и близкое общение с тремя суверенами приводят вот к какому выводу: во все времена решение суверена относительно присвоения названий судам Е.В. первыми лордами всегда принималось как окончательное.

Склонен думать, что вся Служба в данном случае будет настроена против Вас».

О корабле его величества «Оливер Кромвель» больше ничего слышно не было. Однако в 1913 г. Черчилль предпринял еще одну безуспешную вылазку против Букингемского дворца. На сей раз он просил назвать один из новых линкоров его величества «Питт» — в честь сразу двух государственных мужей, носивших это имя. Господин Асквит, добавлял он, счел этот выбор особенно уместным.

Король, однако, лучше премьер-министра знал, что именно сочтут уместным в кают-компании и на нижней палубе. По его указанию Понсонби написал: «Его Величество склонен считать, что название „Питт“ отнюдь не является одним из тех благозвучных или возвышенных имен, которыми до сих пор называли линкоры. Более того, всегда существует опасность, что этому кораблю будут давать скверные клички, созвучные с его названием».

Черчилль продолжал настаивать, и тогда Стамфордхэм выпустил в него последний залп. В ответ на утверждение 1-го лорда о том, что имя Питт вызывает «исторические ассоциации, связанные с величайшими событиями», Стамфордхэм написал:

«Из тех отчетов, что Вы прислали, Его Величество узнал, что два судна, носивших название „Питт“, использовались как углевозы; из двух предыдущих одно было захвачено французским капером, а второе являлось судном, переданным флоту Ост-Индской компанией, причем имя „Питт“ было заменено на „Дорис“…

Король вполне понимает тот интерес и ту заботу, которые Вы проявили в этом деле, как и во всем, что связано с великой Службой, которую Вы возглавляете. В то же время Его Величество никому не уступает в заботах о повседневной жизни моряка, с которой всегда тесно связано имя корабля, на котором он живет и где ему, возможно, придется сражаться».

При очевидной бесчувственности Черчилля нельзя не аплодировать его всепоглощающей преданности флоту. «Вы стали настоящим водным созданием, — говорил ему Ллойд Джордж. — По вашему мнению, мы все живем в море, и все Ваши мысли посвящены морской жизни, рыбам и прочим водным тварям». В течение трех лет, с 1911 по 1914 г., он провел восемь месяцев на борту адмиралтейской яхты «Энчантресс», посетил все военно-морские базы на Британских островах и в Средиземном море, все крупнейшие суда. В мае 1914 г. в одной из таких экспедиций его гостем был премьер-министр. Мисс Вайолет Асквит в своем дневнике так писала о Черчилле:

«Когда мы стояли бок о бок на гакаборте, скользя вдоль живописного, купающегося в лучах солнца побережья Адриатики, я заметила: „Как прекрасно!“ — а он испугал меня ответом: „Да, прекрасная дальность, великолепная видимость. Если бы у нас были на борту шестидюймовые пушки, мы могли бы легко вести бомбардировку…“»

Через два месяца вся страна была ему весьма признательна за такую преданность военному искусству.

Полномочия конституционного монарха в международных делах уже давно подвергались сомнению. Даже деятельность такого беспокойного космополита, как Эдуард VII, вызывала некоторое подозрение. Может быть, визит в Париж, который он по собственной инициативе совершил в 1903 г., инспирировал англо-французскую entente? Послужило ли его откровенное неприятие германского императора причиной англо-германской враждебности и военно-морского соперничества? Или все это просто усилилось более глубокими факторами географического и экономического характера, послужившими истинной причиной войны 1914 г.?

Сам кайзер никогда не сомневался ни во враждебных намерениях, ни в возможностях своего дяди. 30 июля 1914 г., когда война уже казалась неизбежной, он писал:

«Итак, знаменитое окружение Германии наконец стало свершившимся фактом, и та откровенно антигерманская политика, которую Англия проводила по всему миру, одержала самую впечатляющую победу… Даже после смерти Эдуард VII сильнее меня, хотя я все еще жив!»

В противоположность ему Артур Бальфур, премьер-министр времен Антанты, отказывал королю Эдуарду вообще в каком бы то ни было влиянии. «В те годы, когда мы с Вами были его министрами, — говорил он Лэнсдауну, бывшему министру иностранных дел, — он ни разу не сделал какого-либо важного предложения по серьезным политическим вопросам».

В отношении короля Георга V подобного противоречия во мнениях просто не существовало. В отличие от своего отца, который на последнем году жизни шесть раз пересек Ла-Манш, он испытывал все большее отвращение к континентальной Европе. Его нисколько не привлекали заграничные достопримечательности, он не проявлял интереса к истории, литературе и искусству других стран. Одна только империя все еще затрагивала некую романтическую струну в его сердце британского моряка. В остальном, как писал Менсдорф, он был «с головы до ног англичанином, со всеми предрассудками и островной ограниченностью типичного Джона Буля».

Эту привязанность к своему дому и очагу, к альбому с марками и охотничьему ружью нельзя назвать совершенно иррациональной. Король так и не сумел пересилить отвращения к публичным мероприятиям, а его желудок не переносил бурного моря и жирной пищи. Главное же заключалось в том, что он так и не овладел в достаточной степени иностранными языками и стеснялся обнаружить перед другими свою слабость. Вину за этот явный пробел в королевском образовании следует возложить на его родителей, которые, несмотря на настояния королевы Виктории, так и не удосужились позаботиться о том, чтобы их дети в подходящем для этого возрасте научились бегло говорить по-французски и по-немецки. При всей присущей им безалаберности герцог и герцогиня Текские не допустили подобной ошибки, и в более поздние годы королева Мария, слушая по радио Гитлера, больше всего поражалась его скверному немецкому.

Неисправимый островитянин, король даже не пытался следовать примеру отца и проводить самостоятельную внешнюю политику, независимую от своих министров. Тем не менее он не был невеждой в международных вопросах и не стеснялся высказывать свои взгляды. Он беседовал с послами, делал пометки на дипломатических депешах, читал газеты; а когда правительство требовало совершить какой-то государственный визит, он в конце концов соглашался, если его удавалось убедить, что это нужно сделать в интересах страны.

Растущее отвращение короля к зарубежным визитам не распространялось на заморские территории самой империи, чье благополучие являлось для него предметом отеческой гордости. Но хотя эта сфера государственного управления являлась именно той, в которой благодаря своему опыту и происхождению он был наиболее компетентен, либералы-министры всячески старались умерить его энтузиазм. В 1911 г. они тщетно пытались отговорить короля от проведения торжественного приема в Дели, а на следующий год не позволили принять приглашение генерала Боты посетить Южную Африку. Чарлз Хобхаус, присутствовавший на том самом заседании кабинета, где обсуждался вопрос о поездке короля, язвительно заметил: «Мы решили, что ему лучше остаться дома, чтобы люди не смогли заметить, как легко эта машина работает и без короля».

Между кабинетом и королем существовали также разногласия по поводу государственных визитов в европейские столицы. Король признавал, что подобные визиты являются его конституционной обязанностью, какие бы личные неудобства они ему ни создавали. Однако порядок, в котором они должны были следовать, послужил причиной конфликта с его политическими советниками. Министр иностранных дел, полный решимости сохранить англо-французскую entente, настаивал, чтобы Париж предшествовал Вене, Берлину и Санкт-Петербургу. Король отвечал, что Франция, «будучи всего лишь республикой», должна уступить первенство трем континентальным монархиям. Близкие отношения с Менсдорфом и преклонный возраст императора Франца Иосифа побуждали его ставить во главе списка визитов Вену. В этом его поддерживал Стамфордхэм. Сэру Фрэнсису Берти, британскому послу в Париже, он говорил, что в нынешние революционные времена монархи должны держаться вместе. «Мы придаем Франции слишком большое значение», — добавлял он. Прохладное отношение к Франции и желание достичь большего взаимопонимания с Германией еще больше усилили его антипатию к Кноллису, который разделял любовь Эдуарда VII ко всему французскому и его убежденность в том, что «в Германии все официальные лица, начиная с императора, являются отъявленными лжецами».

Но прежде чем все эти разногласия были улажены, забастовка угольщиков 1912 г. и постоянные волнения рабочих заставили на время отложить все государственные визиты. На следующий год король и королева совершили частную поездку в Германию на свадьбу дочери императора, однако их присутствию в Берлине недоставало того политического веса, которым обладает официальный визит на государственном уровне, так что принимающей стороне этот визит доставил мало утешения. Лишь весной 1914 г. король совершил первый за свое царствование официальный визит в Европу. Это была поездка в Париж, предпринятая монархом без особого энтузиазма, исключительно по рекомендации министра иностранных дел.

Испытание оказалось вовсе не таким мучительным, как опасался король. Оказанный ему в Париже теплый прием восстановил его уверенность в себе, и даже не вполне уверенный французский вызывал только симпатию. Президент Пуанкаре, отметив у гостя «легкий британский акцент», высказался так: «Он ищет нужное слово, но в конце концов его находит и в целом выражает мысли предельно ясно». Очевидно, однако, знаний французского языка королю вполне хватило, чтобы заметить, как республиканцы в толпе, оставаясь верными одновременно своим убеждениям и хорошим манерам, кричали не «Vivele roi!», a «Vivela reine!». Министр иностранных дел, выполнявший также обязанности дежурного министра, внезапно обнаружил способности к языкам. Поль Камбон, посол Франции при Сент-Джеймсском дворе, наблюдая за его беседой с Пуанкаре, воскликнул: «Святой Дух снизошел на сэра Эдварда Грея, и теперь он говорит по-французски!»

Добрая воля, олицетворением которой стал визит короля, была проявлена как нельзя кстати. Через несколько недель после его возвращения в Лондон хрупкие отношения с Францией переросли в военный союз, выдержавший четыре года изнурительной войны. Конечно, эффективность подобных визитов не следует переоценивать, однако если допустить, что Эдуард VII с его вдохновенным авантюризмом и подлинным шармом заложил основы англо-французского согласия, то его более флегматичный сын, несомненно, сыграл свою роль в его укреплении.

В такой взрывоопасной области, как англо-германские отношения, сдержанность и спокойствие короля Георга оказались большим подспорьем. Родители воспитали его в духе пренебрежения ко всему немецкому, и еще больше — к молодому императору, его кузену Вильгельму. Королева Александра, которая не забыла и не простила Пруссии агрессии против ее родной Дании, в 1888 г. писала о Вильгельме принцу Георгу: «О, это безумный и тщеславный осел, который всегда говорит, что папа и мама относятся к нему без должного уважения как к императору древней и могущественной Германии. Но я надеюсь, что все это великолепие когда-нибудь развалится, чему мы все будем только рады!»

Принц послушно вторил уничижительным высказываниям матери: «Как я понимаю, неугомонный Вильгельм только что побывал в Копенгагене; за каким дьяволом он туда отправился? Он повсюду рыщет, вмешиваясь в чужие дела, которые его вовсе не касаются».

Король Эдуард только поощрял эту вражду. Уязвленный тем пренебрежением, с которым император относился к сестре короля, его матери, он никогда не упускал случая поиздеваться над претенциозностью напыщенного, а иногда и дерзкого племянника.

Со временем, однако, будущий Георг V охладел к традициям семейной вендетты. Не обладая повышенной чувствительностью своего отца, он совершенно спокойно относился к изменчивому характеру Вильгельма. Его даже восхищали мужество императора и та ловкость, с которой он справлялся со своим физическим недостатком — высохшей рукой, когда они охотились в Сандрингеме. В 1900 г., будучи еще герцогом Йоркским, Георг попросил Вильгельма быть крестным отцом своего третьего сына принца Генриха, позднее ставшего герцогом Глостерским.

Вначале казалось, что смерть Эдуарда VII ознаменует резкое улучшение англо-германских отношений. Во время прощания с покойным в Вестминстер-холле очевидцы были тронуты тем, как новый монарх и его кузен пожимали друг другу руки над гробом умершего короля; по словам Менсдорфа, та сдержанная скромность, с которой держался император, выгодно отличалась от шумной оживленности греческой королевской семьи. В 1911 г. кайзер приехал в Лондон на торжественное открытие мемориала своей бабушки, королевы Виктории, воздвигнутого возле Букингемского дворца. Он снова зарекомендовал себя приятным гостем, хотя король и отклонил его странную просьбу о том, чтобы недавно посетивший Индию кронпринц получил звание почетного полковника хайберских стрелков.

За внешней приветливостью императора скрывалось, однако, его глубокое и необъяснимое недоверие к британской внешней политике. Король, сожалея, что вынужден столь часто «бряцать оружием», говорил Менсдорфу: «Немцы подозревают, что английские шпионы прячутся повсюду. На самом деле у нас не выделяются средства на секретную службу, или по крайней мере они гораздо меньше тех, что тратит любое государство, а наши шпионы относятся к числу самых слабых и неловких в мире. А германский шпионаж великолепно организован и щедро финансируется. В Портсмуте и Саутгемптоне всегда есть некоторое число немецких шпионов. От них у нас нет защиты, поэтому боюсь, что немецкие офицеры вполне могут обследовать все наши суда».

В 1911 г., в канун своего отъезда из Портсмута, кайзер устроил настоящий скандал, выкрикивая «угрозы и проклятия в адрес Англии» в присутствии принца Людвига Баттенберга, одного из высших британских адмиралов и королевского кузена. Это был явно не просто неловкий момент, однако король постарался выдать скандал за обыкновенное семейное недоразумение. Во время неформальной беседы в Букингемском дворце император выразил недовольство своей страны французским колониальным присутствием в Марокко и заявил о намерении Германии компенсировать это другими колониальными приобретениями, где-нибудь в Африке. Спустя два месяца, когда британское правительство гневно отреагировало на поход германской канонерки в марокканский порт Агадир, император напомнил, что предупреждал короля о предполагавшейся демонстрации силы, и король ему не возразил.

Этот эпизод, поставивший Европу на грань войны, иллюстрирует всю опасность неформальных дискуссий между конституционными монархами. В той области, где император имел возможность направлять политику своей страны, его британский кузен не обладал необходимыми полномочиями. Король никогда не забывал, как в 1890 г. отец повел его на встречу с Бисмарком; она состоялась всего через три дня после того, как казавшийся бессменным канцлер был отправлен в отставку молодым и неопытным императором. Тогда Бисмарк сказал своим посетителям:

«Я всегда говорил, что пробуду на этом посту всего три года. Первый год — император еще младенец. Второй год он будет ходить на помочах. На третьем — буду его направлять, а в конце этого года он научится ходить самостоятельно. В своих расчетах я ошибся всего на год».

К третьему году своего царствования Георг V отнюдь не обладал такой самостоятельностью. Узник парламентской демократии, он не только не мог уволить своих министров, но даже разъяснить проводимую ими политику без их позволения. В поисках решения ирландской проблемы он уже превысил дозволенные пределы своей конституционной роли; международными делами пусть занимаются другие. Поэтому он не без опасений отправился в 1913 г. в Берлин на свадьбу единственной дочери императора и герцога Брауншвейгского: чисто семейное событие могло стать потенциальным источником непонимания и раздора.

Одновременное присутствие на свадьбе короля Георга и русского царя Николая II и радовало, и беспокоило кайзера. Он был рад принимать у себя своих кузенов, каждый из которых являлся первым лицом древней династии и в то же время страшился неких интриг с их стороны. Позднее король вспоминал, как Вильгельм почти по-детски ревновал к близким отношениям, существовавшим между его британским и российским родственниками, и старался не оставлять их наедине. Когда им все же удавалось провести приватную беседу, король подозревал, что «Вильгельм стоит, прижавшись ухом к замочной скважине».

Из всех монархов германский император был, пожалуй, самым большим любителем поговорить. Он даже читал проповеди команде императорской яхты «Гогенцоллерн», при этом опуская, как он тактично поведал архиепископу Кентерберийскому, «всю догматическую чепуху». От долгих лекций по международным вопросам он избавил на свадьбе дочери лишь своего кузена, но не его личного секретаря. Фриц Понсонби отмечал:

«В разговорах с королем император не затрагивал никаких деликатных политических вопросов, но, когда на офицерском завтраке он сел рядом с Бигге, кайзер наконец дал себе волю. По его словам, ему причинило сильную боль известие, что мы послали против него 100 тыс. человек, оказывая помощь французам. „Меня нисколько не волнуют эти ваши сто тысяч. Плохо то, что вы заключаете союзы с разлагающимися странами вроде Франции и полуварварскими вроде России, выступая против нас, истинных поборников прогресса и свободы…“

В целом визит прошел с большим успехом, но я сомневаюсь, была ли от него какая-то реальная польза. Настроения в обеих странах слишком сильны, чтобы такого рода визит мог что-то изменить».

В этом была самая суть вопроса. Императорские тирады отражали не только его бурный темперамент, но и недовольство народа, страхи и разногласия, не поддающиеся контролю монархов. Ни один правитель, каким бы автократическим он ни был, не смог бы избежать того, что произошло в августе 1914 г. Генезис Первой мировой войны — это не только важнейшая историческая тема, но и великая трагедия, за которой Георг V мог лишь наблюдать со стороны в качестве страдающего, беспомощного зрителя.

Она началась, как помнит весь мир, с убийства в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника австрийского престола, и его морганатической жены. «Ужасное потрясение для милого старого императора», — записал король в дневнике 28 июня 1914 г. За последние годы он дважды принимал у себя австрийскую чету: один раз в Букингемском дворце, и тогда нашел гостей «очаровательными», а потом в Виндзоре, где эрцгерцог подстрелил приличное число королевских фазанов. Гибель друзей вызвала у короля искреннее чувство утраты, и, пренебрегая протоколом, он нанес неофициальный визит сочувствия в австрийское посольство. Тем не менее ни он, ни его министры пока не осознавали тяжелых последствий этой трагедии.

Вена расценила убийство как оскорбление императорской чести и одновременно кульминацию террористической кампании славянских националистов, терпеть которую больше невозможно. «Это равнозначно тому, — писал Г. А. Л. Фишер, — что принц Уэльский был бы убит в Ирландии в момент острейшей политической напряженности». Австрия была полна решимости унизить перед всей Европой своего недружественного соседа Сербию, подстрекателя преступления и покровителя славянских диссидентов. Ультиматум, объявленный Сербии 23 июля 1914 г., был таким тяжелым по условиям, что ни одно уважающее себя государство не смогло бы его принять. Тем не менее Сербия согласилась со всеми его требованиями, кроме одного, особенно вызывающего. Это проявление непокорности и ввергло мир в пучину войны.

Король, и без того глубоко переживавший провал конференции «круглого стола» по ирландскому гомрулю, первую запись в дневнике, посвященную надвигающемуся несчастью, сделал лишь 25 июля. На следующий день он отменил ежегодную поездку на скачки в Гудвуде. 28 июля Австрия объявила войну Сербии, что заставило Россию начать мобилизацию, дабы выступить против Австро-Венгрии. Это, в свою очередь, втянуло в конфликт Германию. «Телеграммы из-за рубежа приходят весь день, — записал король 30 июля. — Мы делаем все, что можем, для сохранения мира и предотвращения общеевропейской войны, но положение кажется весьма безнадежным». В ночь на 1 августа короля разбудил Асквит, чтобы получить согласие на отправку телеграммы за его подписью, призывающей российского императора к сдержанности. Это не помогло. К вечеру Россия и Германия уже находились в состоянии войны. Франция поспешила выступить в защиту своего союзника, что спровоцировало объявление ей войны Германией.

Но даже тогда Великобритания, которую связывали с Францией одни лишь чувства, возможно, могла остаться в стороне. «Следует ли нам ввязываться в войну, один Бог знает, — писал король. — Франция умоляет нас прийти ей на помощь. В данный момент общественное мнение решительно против нашего вступления в войну, но я думаю, что будет невозможно от этого удержаться, поскольку мы не можем позволить раздавить Францию». Инстинкт редко подводил короля. Ко 2 августа настроения в стране изменились, и собравшиеся возле Букингемского дворца поющие толпы радостно приветствовали королевскую семью. На следующий день градус патриотической эйфории поднялся еще выше, когда правительство заявило о своем намерении поддержать бельгийский нейтралитет, гарантированный договором от 1830 г. Фактически это было обещание примкнуть к Франции при угрозе германского вторжения. В этот вечер король и королева под громкие восторженные крики толпы трижды выходили на балкон дворца. «Сейчас все за войну и за то, чтобы помочь нашим друзьям», — с удовлетворением отмечал король.

Запись в его дневнике от 4 августа 1914 г. никак не отражает эмоций того дня:

«Жарко и ветрено, проливные дожди. Весь день работал… В 10 ч. 45 мин. провел заседание совета, чтобы объявить о войне с Германией. Это ужасная катастрофа, но здесь нет нашей вины. Возле дворца собралась огромная толпа; мы оба выходили на балкон до и после обеда. Когда люди услышали об объявлении войны, их возбуждение возросло, и мы с Мэй и Дейвидом вышли на балкон; ликование было оглушительным».

Мысли короля были в тот вечер обращены к его второму сыну, будущему Георгу VI, который служил корабельным гардемарином на корабле его величества «Коллингвуд». «Молю Бога, чтобы все скоро закончилось, — писал он, — и чтобы он защитил жизнь нашего дорогого Берти».