Меняющаяся монархия. — Своеобразный мир. — Ирландское урегулирование. — Деньги. — Награды на продажу. — Переворот на Даунинг-стрит, 10. — Мой дорогой Гораций.

За две недели до прекращения огня Асквит в разговоре с королем заметил, что война нанесла по монархам сильный удар, какого никто из них еще четыре года назад не мог предвидеть: русский — убит, австрийский — в изгнании, а германский — накануне отречения. Король согласился, что для монархий настали не лучшие дни. Все правители малых германских государств осталась не у дел (подобная судьба, постигла бы и принцессу Мэй Текскую, если бы высокомерные князьки не отнеслись с пренебрежением к ее морганатическому происхождению). В ближайшее десятилетие перестанут существовать, хотя и на время, троны в Испании и Греции; монархии в Европе сохранятся только в Британии, Бельгии, Голландии, Италии, в скандинавских странах и на бесперспективных Балканах.

Даже будущее британской монархии в те годы не выглядело оптимистичным. В 1922 г., подводя итог первым двенадцати годам своего царствования, король утешался тем, что сумел выдержать столько испытаний, лишь однажды поменяв премьер-министра. «Это доказывает, — писал он, — насколько стабильна наша страна; нигде в мире больше такого нет». Тем не менее республиканские настроения, столь досаждавшие ему в годы войны, продолжали нарастать. На собрании в Альберт-Холле, организованном коммунистами в честь 3-й годовщины Союза Советских Социалистических Республик, имя короля было встречено дружным свистом. Год спустя Стамфордхэм писал премьер-министру:

«Короля с каждым днем все больше беспокоит вопрос о безработице будущей зимой…

Среди населения растет недовольство, чем вовсю пользуются агитаторы; организуются марши протеста; вмешивается полиция; возникает сопротивление; вызываются войска, волнения перерастают в восстание и, возможно, в революцию».

Противостоять подобным угрозам королю Георгу было трудно. В возрасте, близком к преклонному, с ослабленным здоровьем и врожденной застенчивостью, превращавшей в пытку каждое появление на публике, он мало годился на роль символа, а тем более — спасителя страны. Эйфория, охватившая короля и королеву в момент победы, уступила место горьким будням: слишком много людей, обнищавших и потерявших на войне близких, чувствовали себя обделенными.

Публично поблагодарив короля за проявленные им в годы войны стойкость и мужество, Асквит в то же время совершил смелый, хотя и вполне уместный поступок, процитировав стихи жившего в XVII в. поэта Джеймса Ширли:

Как потом объяснял Асквит, он лишь хотел привлечь внимание к одному двустишию из той же поэмы, в котором, по его мнению, заключался секрет спасения монархии в любые смутные времена:

Но достаточно ли было королю репутации безукоризненного семьянина и человека, верного долгу, чтобы справиться с растущими республиканскими настроениями? Или же для того чтобы подчеркнуть достоинства монархии, требовалось нечто другое? Сам король с презрением относился к любым попыткам завоевания популярности, называя газеты «грязными бумажонками»; не были искушены в этом искусстве и его личные секретари, привыкшие действовать в соответствии со сложившейся традицией, а не придумывать новое. Это были люди консервативного склада, давно утвердившиеся в своих привычках. Однажды Стамфордхэм, присутствуя в палате лордов во время дебатов по индийскому вопросу, услышал, как его ровесник, лорд Пармур, нечаянно назвал правительство «правительством Ее Величества». Это, признается Стамфордхэм, весьма его тронуло, «поскольку я понял, что он, как и я, мысленно постоянно возвращается в ныне всеми порицаемую Викторианскую эпоху». В определенном смысле Стамфордхэм никогда с ней и не расставался. По его мнению, принципы, которыми он руководствовался во времена правления старой королевы, вполне годились и ее внуку — и не в последнюю очередь те из них, что касались защиты королевских прерогатив от атак парламентской демократии.

Вообще любой королевский двор — такой институт, который по самой природе всегда сопротивляется всяческим изменениям. Лорд Эшер, которому была поручена публикация девичьих дневников королевы Виктории, обнародовал такую запись от 1838 г.:

«Леди Литтлтон попросила разрешения надеть очки, чтобы поработать, и лорд М. сказал, что такая просьба означает, что она хорошо знает этикет, потому что, как он сказал, раньше никому не дозволялось бывать при дворе в очках или пользоваться пенсне; господину Бурке, когда его впервые представили двору, было велено снять очки; и еще лорд М. сказал, что он совершенно точно помнит, что при дворе никому (из мужчин) не разрешалось носить перчатки».

В примечании Эшер добавляет: «Эти правила никогда не отменялись и все еще остаются в силе». В 1912 г., то есть когда это все было написано, король Георг V царствовал уже два года.

И в мирное, и в военное время двор продолжал следовать освященным временем традициям, как, впрочем, и любое закрытое общество, вроде частной школы, монашеского ордена или пехотного полка. К подобным традициям относилась, например, излишняя осторожность; так, однажды в Виндзоре сэр Филипп Ханлок, капитан королевской яхты, сообщил коллегам: «На лугу сидит черный дрозд, только, ради Бога, не ссылайтесь на меня!»

Каждое королевское высказывание обязательно составлялось в определенных выражениях, причем ясность совершенно не требовалась. Если необходимо было назначить государственных советников, король делал это «исходя из Нашей особой милости, определенных знаний и искренних побуждений». Во время поездок короля по стране к членам муниципальных советов следовало обращаться с пространными и пустыми речами, суть которых прекрасно передана в известной пародии Артура Бенсона: «Этот город больше, чем я ожидал увидеть, и более значительный, чем я думал. Пожалуй, это настолько процветающее место, что, когда в будущем я услышу слово „прогресс“, то сразу вспомню о Дьюсбери».

Королевский словарь изобиловал такими проникновенными фразами, как «весьма удовлетворен», «потрясен» и «до глубины души тронут», а для объявления о предстоящем королевском бракосочетании существовал специальный лексикон. Журналист, поинтересовавшийся, верны ли слухи о помолвке принцессы Маргарет Коннаутской с кронпринцем Швеции, тут же получил отповедь: «Молодой человек, я должен с сожалением сообщить, что Вы не знаете самых элементарных вещей. Члены королевской семьи не могут быть помолвлены — они обручаются. В подобной манере говорят о случке слонов или копуляции мышей».

Впрочем, и в Букингемском дворце один из личных секретарей обладал более широкими взглядами на прессу и ее предназначение. В 1917 г. Клайв Уиграм писал другу:

«Думаю, в прошлом существовала тенденция презирать и игнорировать — если не оскорблять — прессу, которая в XX в. является мощным оружием. Я усердно работал над тем, чтобы сделать Их Величествам хорошую прессу, и надеюсь, ты заметил, что действия короля в последнее время лучше освещаются в газетах».

Видимо, Уиграм был скрытым радикалом. Уклоняющихся от военной службы по политическим или религиозным убеждениям он называл «настоящими трусами», профсоюзных лидеров военного времени клеймил как «изменников и предателей» и выражал надежду, что политики и гражданское население не будут «чересчур чувствительны в отношении потерь». Тем не менее он понимал, что усмирить республиканизм можно, лишь представив общественности полную и точную картину того, как работает монархия. «Его Величество должен избавиться от излишней скромности», — говорил он Хейгу. Чтобы выстроить успешное сотрудничество с газетами, полагал он, необходимо завести «хорошо оплачиваемого представителя по связям с прессой, с кабинетом в Букингемском дворце, и немедленно выделить значительные суммы на пропагандистские нужды». Должность оплачиваемого пресс-секретаря в 1918 г. действительно была введена, однако в 1931 г. ее упразднили, передав соответствующие функции помощнику личного секретаря, и восстановили лишь в 1944 г.

Из-за подобной недальновидности, утверждал Уиграм, некоторые впечатляющие жесты короля так и остались не замеченными публикой. Он считал трагедией то, что пожертвованные в военное время Казначейству 100 тыс. фунтов не были использованы на благо трудящихся, и сожалел о достаточно прохладном отношении общества к предложению короля выздоравливающим офицерам пользоваться садами Букингемского дворца. В будущем, писал он, королю необходимо совершить ряд поездок в промышленные районы и широко осветить эти события в прессе, а также установить более тесные связи с лейбористской партией. Еще более цинично звучало его предложение чаще приглашать во дворец священников: «Проповедники могут лучше других пропагандировать преданность трону».

Проницательный Уиграм правильно разглядел родственную душу в архиепископе Ланге, одном из ближайших друзей короля. В январе 1919 г. он писал ему:

«Я решительно утверждаю, что все прежние функции двора и государства необходимо пересмотреть, дабы привлечь к их исполнению более широкие слои общества. Люди, принадлежащие к различным классам, должны иметь возможность приходить в Букингемский дворец и в его сад. Мне бы хотелось устраивать приемы в стиле Белого дома, куда должны иметь право доступа учителя, государственные служащие и прочие люди. Я даже готов зайти так далеко, чтобы запретить при дворе шлейфы и плюмажи.

Мы должны смотреть в будущее, и вполне возможно, что следующее правительство будет лейбористским. При дворе не место всяким ничтожествам — каждый должен уметь справляться со своими обязанностями. То, что сейчас для должностных лиц двора не существует предельного возраста, просто нелепо. Многим из тех, кому сейчас за семьдесят, здесь нечего делать. Организация и стиль работы некоторых департаментов никуда не годятся, они сохранились от довикторианской эпохи…

Оппозицию реформам составляют дворцовые троглодиты, которые содрогаются при мысли о любых изменениях и считают любое обновление нынешних функций двора покушением на достоинство и статус суверена. Это твердые орешки, поскольку за долгие годы службы они приобрели немалое влияние. Мы выступаем против них, так как для выживания монархии необходимо, чтобы эти барьеры были разрушены».

Путь монархиста-реформатора чрезвычайно сложен. Если изменения недостаточны, монархия становится жертвой республиканизма; если же их слишком много, монархия превращается в наследственную республику — примитивный конституционный организм, лишенный романтики и благоговения. Именно эту перспективу имел в виду Понсонби, когда в 1919 г. говорил принцу Уэльскому: «Думаю, существует определенный риск в том, что Вы сделали себя слишком доступным… Монархия всегда должна сохранять элемент таинственности. Принцу не следует слишком часто показываться на публике. Монархии необходимо оставаться на пьедестале».

Шестьдесят лет спустя смелые предложения Уиграма выглядят вполне банальными, однако в 1920-е гг. мысль о том, чтобы представляемые двору юные леди появлялись там без шлейфа на платье и без перьев в волосах, казалась почти революционной. На самом деле эти украшения дожили до 1939 г., как и многое другое из викторианского наследства. При дворе короля Георга V лорд М. чувствовал бы себя вполне комфортно.

Между Оттавой и Лондоном шла оживленная переписка по поводу того, может ли генерал-губернатор Канады вместо синей губернаторской украсить свою канцелярию красной короной — символом Букингемского дворца. Фрейлинам королевы для поездок на службу и обратно разрешалось брать в королевских конюшнях экипаж, запряженный парой лошадей, постельничей даме полагалась лишь одноконная карета. Конюший получил выговор за то, что написал на конверте «Его Величеству королю»; правильно было просто «королю», хотя королеву Марию следовало называть «Ее Величество королева». Дочерей-близняшек генерал-майора лорда Рутвена не пустили на королевскую трибуну в Аскоте на том основании, что они актрисы; их отец выразил недовольство, отказавшись принять звание рыцаря-командора Викторианского ордена, традиционно присваиваемое командующему Лондонским военным округом. Леди Астор, приглашенная в Букингемский дворец на официальный прием в честь короля и королевы Румынии, едва избежала скандала по той причине, что поднявшись после ужина на возвышение и усевшись в одно из четырех королевских кресел, стала беседовать с приехавшей в гости королевой.

Все это сопровождалось бесконечными дискуссиями о старшинстве. Гофмейстер, главный камергер и шталмейстер постоянно спорили о месте, занимаемом каждым при дворе. Находясь в Виндзоре, Уинфред, герцогиня Портлендская, настаивала, что именно ей следует идти впереди герцогини Роксборо, поскольку она, бывшая правительница гардеробной, до конца жизни сохраняет старшинство над всеми другими герцогинями. Когда в 1918 г. в Лондон приехали премьер-министры союзных держав, оживленно дискутировались вопросы о том, должен ли герцог Коннаутский идти впереди Ллойд Джорджа, а Орландо — позади Клемансо. «Германская война, — писал Ханки, — по сравнению с этим — сущий пустяк».

Тем не менее монархия сумела выжить даже под грузом этой архаической практики и, почти не прибегая к средствам, характерным для тоталитарных режимов, до самого конца царствования Георга V продолжала демонстрировать свою силу и уверенность. Следует отдать должное Уиграму, который вовсе не преувеличивал ни угрозу республиканизма, ни инертность двора. Тем не менее он недооценил способность подданных разглядеть за скромными манерами короля его высокие достоинства.

Вот та весьма положительная оценка, которую с явной неохотой дал Георгу V вскоре после его смерти профессор Гарольд Ласки, главный апостол республиканцев:

«Его имя отождествлялось с той энергией самопожертвования и тяжелой работы, которая позволила выиграть войну; он установил дружеские и тактичные отношения с первым британским лейбористским правительством; его семейная жизнь, чуждая выставленной напоказ роскоши, соответствовала идеалам среднего класса; его, королеву и принцев отличала, пусть даже поверхностная, забота о социальных проблемах и условиях производства.

Если называть вещи своими именами, монархия была продана демократии как некий ее символ, причем процесс этой продажи сопровождался таким дружным хором одобрения, что редкие возражения были почти не слышны. Немалое значение имеет и тот факт, что официальная ежедневная газета, орган Британского конгресса тред-юнионов, уделяет королевской семье больше места, чем какая-либо другая из числа ее конкурентов».

Сделав поправку на вполне понятное чувство горечи, явно присутствующее у профессора Ласки, мы получим тот перечень проблем, что занимали в 1920-е гг. короля Георга V, к которому мы вновь присоединимся в завершающие дни Первой мировой войны.

«Вот как приходит конец могуществу», — записал в дневнике король, узнав об отречении кайзера. Далее он продолжил:

«Он пробыл императором более тридцати лет и сделал для своей страны очень много, но его амбиции были так велики, что он хотел править миром и создал для этой цели свою военную машину. Ни один человек не может править миром, это пытались делать и раньше, и вот теперь он погубил свою страну и себя самого. Я считаю его величайшим преступником, ввергнувшим мир в эту чудовищную войну, которая четыре года и три месяца причиняла людям страдания».

То великодушие, которое король старался сохранять во время войны, наконец, уступило место отвращению ко всему немецкому. «За всю свою жизнь, — говорил он Франклину Д. Рузвельту, будущему президенту Соединенных Штатов, — я ни разу не видел ни одного немецкого джентльмена». Через несколько недель после прекращения огня его сын принц Альберт, служивший в Королевских ВВС в Германии, встретился с сестрой кайзера принцессой Викторией. «Она спросила о тебе и семье, — писал он отцу, — и выразила надежду, что теперь мы снова будем друзьями. Я вежливо сказал ей, что это вряд ли возможно в течение многих лет!!!» Король ответил ему так: «Кузине Вики, которую я, конечно, знаю всю свою жизнь, ты ответил совершенно правильно. Чем скорее она поймет то чувство горечи, с которым здесь относятся к ее стране, тем лучше». В октябре 1920 г., по необходимости принимая первого назначенного после войны посла Германии, он заметил, что прошло уже больше шести лет с тех пор, как он последний раз пожимал руку немцу. И лишь в 1935 г. король смог написать своему немецкому кузену, великому герцогу Гессенскому: «Эта ужасная и ненужная война нисколько не повлияла на мои чувства к тебе».

Сэр Эрнест Кассел, близкий друг и финансовый советник короля Эдуарда VII, оказался среди тех, кто испытал на себе холодок отчуждения, длившегося до самой его смерти в 1921 г. Хотя он эмигрировал из Германии в раннем возрасте и постоянно демонстрировал то, что госпожа Черчилль в 1916 г. назвала «неистовым патриотизмом», для потрясенного войной английского общества и он сам, и даже его деньги оказались неприемлемы. Когда клуб «Мальборо» очутился в больших долгах, Кассел предложил восполнить нехватку средств, однако его члены отказались от помощи бывшего иностранца. Вместо этого они обратились к королю Георгу V, сыну основателя клуба, который и выделил необходимые 7 тыс. фунтов. Гордость или непонимание ситуации стали причиной еще одного унижения Кассела, когда в 1919 г. он посетил службу Ордена Святых Михаила и Георгия, рыцарем Большого креста которого он стал за четырнадцать лет до этого. Другой старый друг короля Эдуарда, маркиз де Совераль, был возмущен тем, что во время церемонии ему пришлось идти вместе с Касселом, а лорд Линкольншир повернулся к нему спиной. Кассел умер всего за несколько месяцев до события, которое наверняка компенсировало подобное пренебрежительное отношение, — свадьбы его внучки Эдвины с лордом Людвигом Маунтбэттеном.

Даже Альберт Менсдорф, кузен короля и бывший посол Австрии, не считал для себя возможным вернуться в Англию вплоть до 1924 г., когда после его вынужденного отъезда в Вену прошло уже десять лет. Во время войны он, по слухам, допускал в отношении Британии оскорбительные высказывания, но, будучи австрийцем, а не немцем, получил возможность оправдаться. Когда лорда Крюэ спросили, что он будет делать, если снова встретит Менсдорфа, тот ответил: «Прежде всего я пожму ему руку, поскольку он мой старый друг. А потом я, возможно, спрошу его о том неприятном сообщении, которое появилось в газетах и на которое он, без сомнения, даст мне какое-то удовлетворительное объяснение». Король был более осторожен. Когда Менсдорф впервые вновь появился в Лондоне, его пригласили во дворец на чай, о чем, однако, так и не сообщили в «Придворном циркуляре». В 1925 г. объявлялось, что бывший посол был приглашен на ленч. В 1926 г. Менсдорф снова пил чай вместе с королем и королевой, однако не преминул отметить в дневнике: «Все же ощущается некоторая настороженность. Например, меня не пригласили в Сандрингем… что обязательно сделали бы раньше» В 1927 г. он впервые после войны появился в Сандрингеме, причем король предложил ему вновь надеть орден королевы Виктории. После этого подобные визиты стали ежегодными. Отношение к Менсдорфу резко отличалось от отношения к графу Меттерниху, бывшему до 1912 г. германским послом в Лондоне. В 1923 г. он завтракал с Асквитом, который записал:

«Это трагическая фигура: все, что у него было, он инвестировал в соответствии с рекомендациями сэра Э. Кассела, и максимум, что он сумел спасти после краха, — это 200 фунтов. Когда после ленча я спросил его, вызвать ли ему такси, он ответил: „Нет“. Теперь он всегда ездит на автобусе».

Еще один из королевских кузенов тщетно дожидался от Букингемского дворца хотя бы дружеского слова. Кайзера, которого до войны часто критиковали за англоманию, проявлявшуюся в образе мыслей, привычках, даже в манере одеваться, это молчание сильно обижало. Со стороны короля то суровое осуждение, с которым он относился к кайзеру в ноябре 1918 г., постепенно сменилось жалостью — он был не из тех, кто топчет поверженного врага. Услышав, что жена британского посланника в Голландии глумилась над кайзером, находившимся там в ссылке, король пришел в бешенство, через несколько месяцев ее муж был досрочно уволен с дипломатической службы. Разгневало короля и предложение Ллойд Джорджа экстрадировать кайзера из Голландии, чтобы судить за совершенные им преступления, — не в последнюю очередь потому, что сам король узнал об этом только из газет. «Это вызвало у него, — отмечает Ханки, — яростную тираду… повторявшуюся вновь и вновь на протяжении получаса». Король предупредил премьер-министра, что, появление кайзера на улицах Лондона может вызвать беспорядки. Ответ Ллойд Джорджа заставляет вспомнить о порядках, существовавших на заре правосудия: государственный преступник будет помещен в Сайоне, доме на берегу Темзы, принадлежащем герцогу Нортумберлендскому, откуда каждый день будет по реке доставляться на суд в Вестминстер-холл. Альтернативный план предполагал проведение суда над кайзером в Хэмптон-корте, старинном королевском дворце, находящемся в предместьях Лондона, однако это потребовало бы удаления вдов придворных и прочих старых леди из всех помещений, которые они там занимали по милости сменявших друг друга суверенов.

К радости короля, голландское правительство отвергло требование об экстрадиции. Обосновавшись в Дорне, бывший кайзер превратился в трудолюбивого, предприимчивого и несколько тщеславного сельского джентльмена; во время долгого изгнания он находил утешение в романах П. Г. Вудхауса и заваренном по всем правилам английском чае. Король больше никогда не встречался и не переписывался со своим кузеном, который был чрезвычайно обижен тем, что в 1921 г. не получил из Англии ни слова соболезнования в связи со смертью своей первой жены. Тем не менее окончательное примирение все же состоялось. В январе 1936 г., узнав, что король Георг V умирает в Сандрингеме, бывший император телеграммой выразил королеве сочувствие. Она ответила ему благодарственным посланием, к которому приложила подарок. Этот обмен письмами был, однако, не последним. В октябре 1938-го кайзер впервые после 1914 г. написал вдовствующей королеве Марии, поздравив ее с Мюнхенским соглашением, которое, как они оба считали, должно было предотвратить Вторую мировую войну. Свое письмо он подписал: «Твой любящий кузен Вильгельм». Королева Мария, весьма обрадованная восстановлением семейных уз в такое беспокойное время, направила это послание сыну, королю Георгу VI, для сохранения в королевских архивах.

Отказ Ллойд Джорджа консультироваться с королем по поводу намечавшегося суда над кайзером был, возможно, самым болезненным, но отнюдь не самым важным эпизодов в истории их послевоенных конфликтов. Самый важный начался за шесть дней до окончания военных действий, когда мир был уже неизбежен. Премьер-министр требовал досрочного проведения всеобщих выборов, король пытался его от этого отговорить. Аргументы «за» и «против» были одинаково весомы. Король вспоминал так называемые «выборы в военной форме» 1900 г., которые позволили юнионистам на пять лет продлить свое пребывание у власти, но затем спровоцировали такую реакцию, что больше уже никогда не смогли сформировать правительство. На такой долгосрочный риск Ллойд Джордж был готов пойти. Он заявил королю, что к 1900 г. парламент проработал только пять лет из положенных семи, тогда как в ноябре 1918-го чрезвычайным законом на три года были продлены его полномочия, ограниченные Парламентским актом 1911 г. пятью годами. Вдохновленный мнимой заботой о восстановлении демократии, Ллойд Джордж действовал по своему плану. Он обратился к стране с призывом дать возможность укрепить мир выигравшему войну коалиционному правительству. В ответ страна предоставила ему 526 из 707 мест в палате общин, одновременно практически уничтожив независимых либералов во главе с Асквитом, — он потерпел поражение в шотландском округе, от которого избирался в течение тридцати двух лет.

Не успел новый парламент собраться на первое заседание (оно состоялось в феврале 1919 г.), как король и его премьер-министр уже снова вступили в словесную перепалку. В декабре 1918-го правительство пригласило президента Вильсона совершить государственный визит в Англию, который должен был начаться на следующий день после Рождества. Стамфордхэм выразил протест, заявив, что король «удивлен и обижен», поскольку с ним не посоветовались, а предложенный план помешает его столь необходимому и вполне заслуженному отдыху в Сандрингеме. Ллойд Джордж бесцеремонно ответствовал, что возражения короля были переданы на рассмотрение военного кабинета и что «имперский военный кабинет отверг мнение короля». В итоге верный своему долгу суверен остался в Букингемском дворце, чтобы приветствовать там президента и провести в его честь государственный прием. Вильсон произвел неприятное впечатление. Отвечая на тост, провозглашенный за его здоровье, он совершенно не упомянул о той роли, которую сыграла в их общей борьбе Британская империя, и о тех жертвах, что она понесла. «Ни слова признательности, не говоря уже о благодарности, не прозвучало из его уст», — писал Ллойд Джордж. Король был разочарован не меньше. «Я его просто не выношу, — говорил он другу, — холодный, бесстрастный педант-профессор — отвратительный тип». В общем, радовались только сандрингемские фазаны.

Последовавшие после выборов перестановки в коалиционном правительстве преподнесли не любившему перемен королю совсем немного сюрпризов. Из семидесяти семи членов правительства лишь десять не служили в предыдущей администрации. Бальфур еще несколько месяцев оставался министром иностранных дел, после чего уступил эту должность Керзону, в свою очередь сменив его на посту лорда — председателя Тайного совета. В министерстве финансов Остин Чемберлен сменил Бонара Лоу, который довольствовался должностью лидера палаты общин, соединенной с такой явной синекурой, как пост лорда — хранителя малой печати; зависимость Ллойд Джорджа от его совета и поддержки не нуждалась в какой-то явной демонстрации власти. Черчилль стал сразу военным министром и министром авиации. Было, однако, одно назначение, которому король сначала воспротивился, — когда пост лорд-канцлера и, выражаясь старомодным языком, хранителя королевской совести занял атторней-генерал сэр Фредерик Смит. Стамфордхэм написал премьеру письмо, в котором заверял, что король прекрасно понимает трудности формирования правительства и не желает их усугублять. Далее в письме говорилось:

«Однако, принимая во внимание возраст сэра Фредерика (47 лет) и то, что он пробыл в должности атторней-генерала всего три или четыре года, Его Величество опасается, что такое назначение станет сюрпризом для юристов. Король знает, что его карьера как в суде, так и в парламенте была весьма успешной, но Его Величество не уверен, что сэр Фредерик создал себе такую репутацию, чтобы страна приветствовала его на втором по значению посту, который может занять подданный короны. Его Величеству остается только надеяться, что его опасения окажутся напрасными».

Ллойд Джордж, однако, напомнил что многие достойные лорд-канцлеры впервые заняли эту должность в возрасте от тридцати до сорока лет. Король уступил, и «Ф.Е.», как звали Смита в мире политики, уже как лорд Биркенхед занял свое место на мешке с шерстью. На самом деле и у Стамфордхэма, и у премьер-министра оказалось что-то не в порядке со счетом. Смиту было не сорок семь лет, а сорок шесть; и лишь печально известный судья Джеффрис, назначенный в 1685 г. лорд-канцлером в возрасте тридцати семи лет, был более младшим предшественником Смита.

На своем посту Биркенхед оказался более чем уместен. И как спикер палаты лордов, и как глава судебного ведомства он являлся воплощением мудрости, компетентности и энергии в сочетании с величественной манерой поведения. К правосудию он относился со всей серьезностью и, заседая в апелляционном суде, гордился тем, что ни один репортер в судебном отчете ни разу не упомянул о «смехе в зале». Однако, освобождаясь от государственных дел, он давал волю своей жизнерадостности. Королевский библиотекарь Оуэн Моршед любил вспоминать один вечер в Сандрингеме, когда король знаком предложил Биркенхеду сесть по одну сторону от него, а лорду Хейлшему — по другую. «Я хотел, чтобы это никогда не кончилось, — писал он, — и уже начал думать, что это действительно никогда не кончится». Другой, уже менее благопристойный эпизод произошел в Каузе, на борту королевской яхты «Виктория и Альберт», когда Биркенхед, неплохо угостившись, дымил огромной сигарой прямо в лицо королеве, пока один из придворных находчиво не пригласил его подняться на палубу, чтобы посмотреть на звезды. Однако такое времяпрепровождение скоро ему наскучило, и тогда Биркенхед снова спустился вниз, зашел в каюту одной из леди и произнес: «Привет, моя птичка! Какое у тебя хорошенькое гнездышко!»

Ежели на него находило дурное настроение, доставалось даже суверену. Так, например, произошло, когда король, взбешенный помещенной в газете фотографией Биркенхеда, где тот был снят на Даунинг-стрит, 10, в старом сером костюме и шляпе с отвисшими полями, поручил Стамфордхэму попенять ему за такой неформальный вид. На это обвиняемый ответил:

«Я почти всегда ношу шелковую шляпу, хотя многие мои коллеги, не получающие никаких выговоров, этого никогда не делают. В то утро я приехал из деревни, где у меня не было шелковой шляпы. Поскольку мой поезд вовремя не прибыл, я не смог заехать домой перед конференцией. Думаю, не следует полагать, что мне следовало опоздать на конференцию ради того, чтобы исправить дефекты своего обмундирования.

Таким образом, мой промах заключается лишь в том, что я забыл захватить с собой шелковую шляпу, когда три дня назад уезжал из Лондона.

Раз уж данное обстоятельство вызвало недовольство короля, я сожалею об этом, тем более что из уважения к его вкусам часто надеваю шляпу такого фасона, который имею несчастье ненавидеть. Будем надеяться, что в будущем я смогу избежать подобных упущений.

И наконец, замечу, что даже в те времена, когда формальности соблюдались более строго, о достоинствах лорд-канцлера никогда не судили по его головному убору».

«Нахожу это письмо очень грубым», — написал король и поручил Стамфордхэму наладить отношения.

Аналогичный обмен репликами имел место несколько лет спустя, когда Стамфордхэм заявил, что Биркенхед должен спрашивать у короля разрешение на поездку за границу: «Его Величество обратил внимание на то, что в последнее время его министры покидают страну без соответствующего разрешения. На сей счет существует старая добрая традиция, которая, как надеется король, будет соблюдаться. Конечно, Е.В. не ожидает, что министры будут спрашивать у него разрешения поехать на несколько дней в Париж…»

Вместо того чтобы пойти королю навстречу, Биркенхед забросал Стамфордхэма сообщениями о конституционных прецедентах, позволяющих приезжать и уезжать, когда ему вздумается, а в заключение язвительно добавил: «Заверьте короля в моем глубоком уважении; если он пожелает, чтобы я советовался с ним по поводу моих кратковременных отлучек (после семи месяцев непрерывной и напряженной работы), то я, конечно, сочту своим долгом доставить удовольствие Его Величеству».

На флоте и во время охоты король не раз встречал таких чрезвычайно общительных людей, и его периодические стычки с Биркенхедом, деловые качества которого он вскоре оценил, не оставляла у него неприятного осадка. Гораздо больше беспокойства доставлял ему премьер-министр, причем скорее по недомыслию и невнимательности, нежели сознательно имея намерения быть невежливым. Например, он знал, как был недоволен король, когда ему навязали лорда Бивербрука в качестве канцлера герцогства Ланкастерского — министра, который отчасти отвечает за состояние личных финансов короля. И тем не менее уже после войны Ллойд Джордж вновь повторил свою ошибку, назначив на этот пост сэра Уильяма Сазерленда. Стамфордхэм передал ему формальное согласие короля, однако добавил, что «Его Величество считает его вряд ли пригодным для данной должности». Об этом человеке мало кто положительно отзывался. «Моим попутчиком в машине оказался отвратительный тип по фамилии Сазерленд, — писал во время войны Ханки, — что-то вроде политического паразита на теле Л. Дж.». Он был известен тем, что по заданию своего хозяина организовывал нужные публикации в прессе и, как поговаривали, «торговал в клубах титулами баронетов». Как король, так и его герцогство не заслуживали столь скомпрометированного человека в должности канцлера.

Даже в Букингемском дворце король иногда знал о правительственных делах не больше, чем любой читатель газет; в Балморале он чувствовал себя «изолированным, почти отрезанным от официальных источников». Отчасти в этом был виноват он сам. Возобновив в 1919 г. свои традиционные отпуска в Шотландии, он на первых порах избавился от дежурного министра — официально на том основании, что король, дескать, желает освободить и без того чрезмерно занятых членов кабинета от дополнительной нагрузки. Также вполне возможно, что он, не доверяя Ллойд Джорджу, хотел исключить возможность того, чтобы кто-то из министров легко вписался в его семейный круг. В отсутствие этого традиционного звена, до тех пор связывавшего Балморал и Уайтхолл, обязанность информировать короля о текущих делах предстояло выполнять аппарату премьер-министра, который с ней не справился. Однажды летом личный секретарь Бонара Лоу, отправившись с женой в горы Шотландии, позвонил по телефону в Балморал, чтобы узнать, нет ли каких известий о ходе забастовки железнодорожников, уже несколько дней полностью парализовавшей страну. «Ни единого слова, — ответил ему Стамфордхэм. — От имени короля я посылаю телеграмму за телеграммой и ни разу не получил ответа».

Возникает вопрос, почему Стамфордхэм просто не снял трубку и не попросил телефонистку соединить его с Даунинг-стрит, 10. Причина не в отсутствии соответствующего оборудования, а в нежелании короля и двора его использовать. Еще в 1883 г. между Балморалом и почтовым отделением в Баллатере была проложена телефонная линия — чтобы как можно быстрее принимать и отправлять телеграммы; в 1908 г. замок был оборудован полноценной телефонной связью, имевшей выход на телефонную станцию в Абердине, а следовательно, и на Лондон. К 1896 г. Виндзор уже мог разговаривать с Букингемским дворцом и Мальборо-Хаус; Букингемский дворец до сего дня сохраняет свой первоначальный абонентский номер 4832, хотя название коммутатора «Виктория» сменилось безликим номером 930. В Сандрингеме телефон тоже появился достаточно рано. Однако из письма, написанного там в 1906 г. сэром Дайтоном Пробином, можно понять то раздражение, которое испытывали к нему здешние обитатели: «Сейчас я возьму свое стило и следующие четверть часа буду быстро писать, поскольку у меня есть время до того, как придет почта, если не помешают. „Черт возьми, заработал телефон и украл у меня пять минут!“»

Известно, что король любил пользоваться телефоном, чтобы поболтать. На сей счет он с удовольствием рассказывал теперь уже широко известную историю о том, как каждое утро звоните этой целью сестре, принцессе Виктории. «Конечно, — пояснял он, — мы не всегда разговариваем чересчур вежливо. Однажды ее телефон зазвонил в обычное время, она подняла трубку и говорит: „Алло, старый дурак!“ И тут слышится голос телефонистки: „Прошу прощения, Ваше Королевское Высочество, но Его Величество еще не на линии“». Тем не менее для серьезных дел он старался не использовать это устройство. Когда однажды утром он позвонил лорд-камергеру, тот так удивился, что отметил это событие в дневнике.

Министры, как и король, не доверяли телефону — во многом потому, что в те дни звонок можно было сделать только с помощью телефонистки, которая могла подслушивать. С другой стороны, даже на Даунинг-стрит телефоны обслуживались не круглосуточно. В 1919 г. Ллойд Джордж, ужиная в доме Холдена, обнаружил, что он забыл на Даунинг-стрит, 10, документ, который хотел обсудить, и попросил дворецкого туда позвонить. К телефону никто не подошел. А по воспоминаниям Клемента Эттли, вплоть до прихода к власти в 1940 г. Черчилля не существовало телефонной линии, которая соединяла бы Даунинг-стрит и Чекере, загородный дом премьер-министра. Единственный телефон стоял только у дворецкого. Даже Джеффри Доусон, редактор «Таймс» с 1912 по 1919 г. и снова с 1923 по 1941 г., не имел в своем йоркширском доме телефона в течение всего первого срока пребывания на этом посту и первых двенадцати лет второго. Когда он хотел позвонить к себе в редакцию, то добирался до ближайшей почты, находившейся почти в миле от дома. Поэтому совсем неудивительно, что в 1919 г. Балморал ожидал телеграмму от премьер-министра, даже не помышляя об использовании телефона.

Пренебрежение со стороны Ллойд Джорджа больно ранило короля и вызывало гнев у Стамфордхэма. Наперсница Ллойд Джорджа мисс Стивенсон просила его быть более внимательным. «Я сказала ему, что он уделяет королю не слишком много внимания, — писала она в дневнике, — старается не ездить во дворец, даже когда может это сделать, и постоянно отклоняет приглашения в Виндзор. Неудивительно, что король чувствует себя немного обиженным». Бестактность премьер-министра оказалась заразительной для его сотрудников: Сазерленд и Дж. Т. Дэвис даже не считали нужным вставать, когда в их комнату входил личный секретарь короля. Один чуть более вежливый чиновник был шокирован, увидев, как Стамфордхэм терпеливо сидит в приемной на Даунинг-стрит, 10, на простом деревянном стуле, словно где-нибудь в зале ожидания на вокзале. Стамфордхэм, который даже среди своих коллег по Букингемскому дворцу имел репутацию «язвительного и всегда критически настроенного», мстил тем, что не оставлял без внимания ни один промах, допущенный Ллойд Джорджем. Как-то раз он с горечью сказал Ханки, что премьер-министр отсутствовал в палате общин как раз тогда, когда там зачитывали послание короля. Ханки объяснил, что тот был болен. Стамфордхэм на это ответил: «Да, Ллойд Джорджа начинаешь подозревать в таких вещах, в каких другого никогда не заподозришь».

Король был настроен более миролюбиво. В 1921 г., находясь в Кносли, в гостях у лорда Дерби, он узнал, что Ллойд Джордж пребывает в подавленном настроении в связи с тем, что Бонар Лоу из-за болезни вынужден уйти в отставку. Он тут же написал ободряющее письмо, адресованное в Лондон Стамфордхэму, но в действительности предназначавшееся отчаявшемуся премьер-министру. В нем были такие теплые строки:

«Я твердо верю, что Ллойд Джордж сейчас нужен стране больше, чем когда бы то ни было, и что громадное большинство народа его поддерживает… Можете передать П.М., что я полностью ему доверяю и сделаю все, что в моих силах, чтобы ему помочь…

Ни один человек не в состоянии сделать то, что делает Л. Дж. — для этого нужно два П.М.! Я вполне понимаю, что без Б. Л., который так много для него сделал, он чувствует себя одиноким и едва ли не сломленным…

Сегодня я говорил здесь с двумя депутатами-лейбористами, и они громко поют хвалу П.М., и оба уверяют, что он самый сильный администратор со времен Питта».

Были и другие небольшие знаки внимания. Король, являвшийся шефом полка уэльской гвардии, отказался даже рассматривать возможность ее роспуска в связи с послевоенными мерами экономии до тех пор, пока не выяснит мнение Ллойд Джорджа. Полк на время получил отсрочку.

Увы, Ллойд Джордж признал великодушие своего суверена и вообще обнаружил в нем какие бы то ни было положительные качества лишь спустя долгие годы после того, как перестал быть премьер-министром. А в 1937 г. он, смеясь, рассказал своему секретарю следующую историю:

«Однажды во время мирной конференции Клемансо опоздал и был просто в ярости — перед этим его вызывал к себе Пуанкаре (президент), который, очевидно, чем-то здорово разозлил старика. Склонившись ко мне, Клемансо прошептал на ухо: „Вы не могли бы ненадолго одолжить мне Георга V?“»

Король признавал достижения Ллойд Джорджа гораздо охотнее. 29 июня 1919 г., после многомесячных упорных переговоров в Париже, премьер-министр вернулся после подписания Версальского договора. Пренебрегая протоколом, король встретил его на вокзале «Виктория». По дороге в Букингемский дворец толпа бросала цветы в карету, и одна лавровая ветвь упала на колени короля. «Это Вам», — сказал монарх и подал ее миротворцу.

Мир с Ирландией был заключен гораздо позже. Джон Редмонд согласился с отсрочкой гомруля до окончания войны, однако остальные расценили это решение как вероломство, требующее возмездия. Неудача Пасхального восстания 1916 г., казнь сэра Роджера Кейзмента и введение призыва в армию вызвало в людях чувство горечи и ощущение предательства. Попытка сгладить противоречия между северянами и южанами путем созыва совещания из представителей всех партий провалилась, как и проведенная за три года до этого конференция в Букингемском дворце. На всеобщих выборах 1918 г. партия Шинфейн, которую возглавил Имон де Валера, получила 73 из 105 предназначенных для Ирландии мест в Вестминстере, провозгласила Ирландию независимой республикой и развязала направленную против британского правления кампанию террора и убийств.

Чтобы помочь оказавшимся в тяжелом положении силам армии и полиции, правительство направило в Ирландию отряды, состоявшие из бывших военных, методы борьбы которых не отличались большим благородством или гуманностью, нежели у их противников. «Черно-пегих» ненавидели в Ирландии, им не доверяли и в Вестминстере. Король, считавший себя отцом всего народа, тяжело переживал начавшееся кровопролитие. Его позицию не разделял премьер-министр — он считал, что король устранился от борьбы. Во время длительной и в конечном счете фатальной голодовки лорд-мэра Корка Теренса Максуини Ллойд Джордж раздраженно писал: «Король — старый трус. Он до смерти напуган и стремится показать, что не имеет к этому никакого отношения». Точнее мнение короля представил Стамфордхэм в письме, написанном всего пятью днями раньше:

«Король считает, что возможные последствия смерти Максуини будут более серьезными и более отдаленными, чем если бы он был освобожден из тюрьмы и помещен в частный дом, где мог бы находиться вместе со своей женой, но под строгим наблюдением, — так, чтобы не имел возможность бежать и вернуться назад в Ирландию».

За глаза поносимый Ллойд Джорджем за нерешительность, король вынужден был выслушивать от Понсонби упреки в бессердечии. «У нас с королем был горячий спор по поводу Ирландии, который закончился криком, — говорил жене этот непочтительный слуга короля. — Я поддерживал Асквита, Грея и Роберта Сесила, а он П.М.».

В 1920 г. Ллойд Джордж выступил с новой инициативой. Билль об ирландском правительстве учреждал два ирландских парламента: один — в Дублине, другой — в Белфасте. Отвергнутая Югом, эта мера получила одобрение лидеров протестантского Севера, которые пригласили короля открыть в июне 1921 г. их новый парламент. Короля предупреждали, что его присутствие в Белфасте вызовет недовольство Дублина и что он подвергает свою жизнь опасности. Король, однако, отверг эти предупреждения — он превратит протокольное мероприятие в миссию мира. Говорят, что тем самым король бросил вызов своим неуступчивым министрам. На самом деле это не так. Речь, которую он произнес на открытии нового североирландского парламента, как и все те, что он произносил каждый год в Вестминстере, была подготовлена на Даунинг-стрит и одобрена кабинетом. Единственное отступление от традиции заключалось в том, что он убедил правительство преподнести эту речь как его личный призыв к примирению в Ирландии. Генерал Сматс в то время находился в Лондоне, прибыв туда на имперскую конференцию. Возможно, он и вправду внушил королю этот фантастический план и даже написал первый вариант его речи, однако текст, который король произнес, был творением одного из личных секретарей премьер-министра — сэра Эдварда Григга, позднее ставшего лордом Алтринчемом. В прошлом журналист, работавший в газете «Таймс», а во время войны получивший от сослуживцев по гренадерскому полку любовное прозвище Писака, он проявил на сей раз исключительные способности.

22 июня 1921 г. король, рядом с которым стояла королева, произнес следующие замечательные слова:

«Взоры всей империи, той империи, в которой, несмотря на давние раздоры, объединились многие нации и расы и в пределах которой еще до конца жизни самых молодых из здесь присутствующих появятся новые нации, сегодня прикованы к Ирландии. Эта мысль придает мне смелости преодолеть ту скорбь и то беспокойство, которые в последнее время неизменно сопровождают мои раздумья об ирландских делах. От всего сердца я молю Бога, чтобы мой сегодняшний приезд в Ирландию стал первым шагом на пути к прекращению вражды между населяющими ее людьми, к какой бы расе или религии они ни принадлежали.

В надежде на это я обращаюсь ко всем ирландцам с призывом остановиться, в знак терпимости и примирения протянуть друг другу руки, простить и забыть, объединиться ради того, чтобы на их любимой родине воцарились мир, согласие и добрая воля.

Я также искренне желаю, чтобы и в Южной Ирландии также, и по возможности, скоро, произошло нечто подобное тому, что сейчас происходит в этом зале, чтобы представился похожий случай и была бы проведена подобная нынешней церемония. Для этого парламент Соединенного Королевства в полной мере предоставил все необходимые полномочия; этому прокладывает путь парламент Ольстера.

Будущее находится в руках моего ирландского народа. И пусть это историческое собрание явится прелюдией того дня, когда весь ирландский народ, на Севере и на Юге, под властью одного парламента или двух — пусть решат сами эти парламенты — будет работать ради общей любви к Ирландии, на прочной основе взаимного уважения».

«Думаю, мою речь высоко оценили, — писал король. — Никогда еще не слышал таких оваций». Премьер-министр встретил его на вокзале «Юстон» и был необычно щедр на поздравления. Это, однако, не смягчило недовольство короля, который через несколько дней направил к нему Стамфордхэма с предупреждением и упреками. Личный секретарь короля настаивал, чтобы Ллойд Джордж немедленно воспользовался установившейся в Ирландии относительно благоприятной атмосферой. Все это очень непрочно, продолжал он, «особенно когда имеешь дело с таким находчивым, непостоянным и сентиментальным народом». Ллойд Джордж с этим согласился, заверив его, что кабинет собирается пригласить де Валера и премьер-министра Северной Ирландии сэра Джеймса Крейга на встречу в Лондоне. Стамфордхэм выразил сожаление по поводу угрожающего тона посвященной Ирландии речи Биркенхеда в палате лордов, произнесенной буквально накануне белфастской церемонии, а также ненужного заявления Черчилля в палате общин, касающегося военной области. Ллойд Джордж на это ответил, что позиция лорд-канцлера только укрепит представление о том, что речь короля является исключительно акцией Его Величества, предпринятой независимо от правительства, и таким образом повысит его авторитет в обществе — довольно ловкий ход; с помощью лести премьер-министр скрыл то, что было нарушением конституции.

После длительных проволочек де Валера принял приглашение Ллойд Джорджа принять участие в переговорах в Лондоне, и 10 июля между британскими силами в Ирландии и Ирландской республиканской армией было официально подписано соглашение о перемирии. Условия предложенного де Валера окончательного урегулирования были куда более благоприятны, чем те, что предлагались совсем недавно, — вплоть до статуса доминиона, при соблюдении, однако, прав правительства Северной Ирландии. 21 июля де Валера все это отверг, тем не менее оставив в силе соглашение о перемирии и не отказываясь от дальнейших дискуссий.

В течение нескольких недель, пока шли переговоры между Лондоном, Дублином и Белфастом, премьер-министр подробно информировал короля об их ходе, получая взамен его полную поддержку. Затем вдруг разразился скандал. В конце июля британская пресса перепечатала интервью, якобы данное одной американской газете владельцем «Таймс» и «Дейли мейл» лордом Нортклиффом, который из-за плохого состояния здоровья только что отправился в кругосветное путешествие. В нем сообщалось о резких разногласиях по ирландскому вопросу, якобы существующих между королем и его премьер-министром. Ниже приводятся наиболее существенные выдержки из этого интервью:

«Не все знают, что даже при конституционной форме правления король при желании все еще обладает довольно значительной властью. В данном случае он ею воспользовался и произвел внушительный эффект. Во время последней встречи с Ллойд Джорджем перед тем, как отправиться в Ирландию, король спросил его: „Вы что, собираетесь перестрелять всех в Ирландии?“ „Нет, Ваше Величество“, — ответил премьер. „Что ж, тогда Вы должны прийти с ними к какому-то соглашению, — сказал король. — Так дальше не может продолжаться. Я не могу допустить, чтобы мой народ убивали таким способом…“

Когда король Георг отправился в Ирландию, кабинет попытался противостоять его усилиям, организовав через три часа после этого выступления в палате лордов и палате общин с целью вызвать у ирландцев раздражение. Это очень возмутило англичан, и когда король вернулся, то встретил возле Букингемского дворца такой восторженный прием, какого не случалось с момента начала войны в августе 1914 г.».

Подлинность интервью сразу же была опровергнута как самим Нортклиффом, так и его спутником, редактором «Таймс» Уикхэмом Стидом. Устав от жары, Нортклифф разрешил Стиду давать интервью от своего имени: таким образом, с человеком из «Нью-Йорк таймс» на самом деле разговаривал не Нортклифф, а Стид. В сделанном им публичном опровержении Стид однозначно заявил, что не мог ничего знать о том, что происходит между королем и премьер-министром, значит, не мог и цитировать их беседу. Что же касается поведения репортера из «Нью-Йорк таймс», то Стид охарактеризовал его так: «Вопрос заключается не в злоупотреблении доверием, что само по себе уже достаточно плохо. Я этого вообще не говорил».

Ллойд Джордж также сделал заявление в палате общин как от имени короля, так и своего собственного. Он отрицал, что беседа, о которой сообщалось, когда-либо имела место, и подтвердил, что король в своей белфастской речи следовал неизменной конституционной практике — точно такой, что применяется при подготовке тронных речей.

К утонувшему в потоке опровержений якобы фальшивому интервью современники быстро утратили интерес. Мы, однако, еще немного о нем поговорим, поскольку в 1952 г. официальная «История „Таймс“» признала, что по крайней мере часть этого интервью была основана на беседе между репортером и Стидом, в которой шла речь о желании короля установить мир в Ирландии и его заботе обо всех подданных. Эту беседу Стид считал частной, «не для протокола», а американский журналист решил предать ее гласности. Более того, якобы сказанное королем о кровопролитии в Ирландии очень похоже на правду и соответствует тем упрекам, которые, как мы теперь знаем, король адресовал своим министрам. Даже приписанная ему фраза «Я не могу допустить, чтобы мой народ убивали» по стилю напоминает его знаменитую отповедь, данную десятью годами позже: «Помните, господин Ганди, я не допущу никаких нападений на свою империю». Приписываемое Стиду упоминание о недовольстве короля министерскими речами, произнесенными за несколько часов до его отъезда в Белфаст, как мы уже видели, тоже имеет веские основания. Если не от Стида, то откуда же репортер «Нью-Йорк таймс» получил такую точную информацию о взаимоотношениях короля и его министров? А если именно Стид разговаривал с ним столь откровенно, то кто же стал для него авторитетным источником?

Возможный ответ на первый вопрос таков: американский журналист не стремился как-то искажать слова Стида, напротив, передал их с обескураживающей точностью, соединив в одной публикации доверительные признания с рассчитанными на публику банальностями. Ответ на второй вопрос можно найти в дневнике секретаря Ллойд Джорджа Фрэнсис Стивенсон, всегда называвшей его Д. (первая буква имени Дейвид):

«Потом он послал за лордом Стамфордхэмом и в ходе беседы с ним выяснил, что лорд С. виделся с Уикхэмом Стидом и, очевидно, разговаривал с ним в таком духе, что у того сложилось впечатление, будто у короля и Д. есть какие-то разногласия; вот и объяснение этому интервью. Д. просто в бешенстве».

Гнев Ллойд Джорджа вполне можно было понять. В течение многих месяцев он подвергался постоянным нападкам со стороны «Таймс»; всего две недели назад Стид публично назвал его самым сомнительным в Европе политиком, неискренним и лишенным чести. И именно с этим редактором личный секретарь короля решил посплетничать об отношениях своего хозяина с премьер-министром! Через несколько часов после неприятного разговора на Даунинг-стрит Стамфордхэм направил ему письмо, в котором заверил премьер-министра, что единственным мотивом его встречи со Стидом перед отъездом редактора в Нью-Йорк было желание обеспечить его поддержку правительству для достижения практического эффекта от белфастской речи короля. Сомнительно, чтобы Ллойд Джорджа это хоть как-то успокоило; маловероятно также, чтобы Стамфордхэм действительно раскаялся в своем неосторожном поступке. Их отношения, и без того прохладные, теперь стали откровенно враждебными и таковыми оставались до самого конца.

Эта ссора, однако, никак не повлияла на ту поддержку, которую король оказывал Ллойд Джорджу во время возобновившихся переговоров с де Валера. В них король играл отнюдь не пассивную роль. Часто раздражавшийся из-за незначительных изменений в его распорядке дня, теперь он демонстрировал завидную сдержанность, если речь заходила о государственных делах. Когда в конце августа де Валера, казалось, намеренно начал тормозить переговоры, некоторые коллеги Ллойд Джорджа стали настаивать, чтобы премьер-министр установил для ирландского лидера предельный срок. Ответ де Валера, проект которого премьер-министр направил на утверждение королю, нельзя было назвать ультиматумом, но его агрессивный тон возмутил последнего. В это время они с Ллойд Джорджем находились на отдыхе в горах Шотландии. Их встреча произошла в Инвернессе, где король гостил в Мой-Холле у Макинтоша, главы древнего шотландского рода. Король убедил премьер-министра убрать из письма все угрозы и спорные фразы; после того как его одобрили на состоявшемся в Инвернессе чрезвычайном заседании кабинета, письмо направили де Валера, который нашел его приемлемым и согласился возобновить приостановленные было переговоры. Это стало последним вкладом короля в англо-ирландские дискуссии, не считая предупреждения премьер-министру не ввязываться в споры относительно терминологии. 6 декабря король уже смог исполнить приятную обязанность, поздравив своих министров с подписанием соглашения, учреждавшего Ирландское свободное государство — со статусом доминиона в рамках Британского Содружества наций. «В основном мы обязаны проявленному П.М. терпению и готовности к примирению, — записал король в дневнике. — Честь ему и хвала. Надеюсь, что спустя семь столетий в Ирландии наконец наступит мир».

Его надежды оказались иллюзорными. Король прожил недостаточно долго, чтобы увидеть, как рвутся последние нити, связывавшие Ирландское свободное государство с Британским Содружеством. Но уже в последние годы своего царствования он стал бессильным свидетелем грубых уловок и вероломства, гражданской войны, насилия и кровопролития, вызванных сектантскими настроениями. «Какими дураками мы были, когда не приняли гладстоновский закон о гомруле, — говорил он в 1930 г. Рамсею Макдональду. — Тогда империя не получила бы Ирландское свободное государство, доставляющее нам столько хлопот и разрывающее нас на куски».

Подобно многим из своих подданных, король после войны также испытывал финансовые затруднения. Его цивильный лист, или официальный доход, был зафиксирован в 1910 г. парламентским законом «для обеспечения чести и достоинства королевской семьи». Это приносило ему 470 тыс. фунтов в год, из которых 110 тыс. отпускалось на его личные нужды, а остальное шло на функционирование различных институтов монархии. Он также ежегодно получал определенную сумму из доходов герцогства Ланкастерского, обладавшего значительной собственностью; в первый полный год его царствования эта сумма равнялась 64 тыс. фунтов, но к 1921 г. упала до 44 тыс. Королева продолжала получать ежегодную ренту в 10 тыс. фунтов, выделенную «для ее самостоятельного и исключительного пользования» еще как принцессе Уэльской. Старший сын короля, принц Уэльский, не имел цивильного листа, но взамен получал значительные доходы от герцогства Корнуоллского, которое могло приносить до 80 тыс. фунтов в год. Его младшим братьям ежегодно полагалось 10 тыс. в год по достижении совершеннолетия и еще 15 тыс. после вступления в брак. Принцесса Мария получала 6 тыс.

Сразу после восшествия Георга V на трон кабинет запросил высшего чиновника министерства юстиции сэра Руфуса Айзекса, должен ли король платить налоги. Его мнение основывалось на известном изречении лорда Абинджера: «Этого не может быть… поскольку тогда Его Величество должен вынуть деньги из одного кармана, чтобы положить в другой», — и сводилось к тому, что король, таким образом, освобождается от уплаты налогов. Единственным исключением являлась небольшая сумма (в соответствии со статутом Георга III), взимавшаяся с частных владений суверена, — таких, как принадлежавшие ему земли и дома. Итак, король, по крайней мере в первые четыре года своего царствования, был богатым человеком.

Отмена в годы войны пышных государственных приемов и церемоний позволила кое-что сэкономить, и, конечно, после 1915 г. совсем не закупались вина и прочие спиртные напитки. Эти деньги король не стал класть себе в карман: в 1916 г. он передал Казначейству 100 тыс. фунтов, чтобы правительство распорядилось ими так, как сочтет нужным. Еще 77 тыс. пожертвовал на благотворительность.

Однако с установлением мира экономить стало особенно не на чем. Хотя цены удвоились, от монархии ждали отказа от аскетических привычек военного времени; королевские дворцы нуждались в новых коврах и шторах, а после четырех лет запустения практически повсеместно требовался ремонт. Король также взвалил на себя тяжкое бремя филантропии. Он назначил сестре убитого царя, великой княгине Ксении, пенсию в 2400 фунтов и выделил ей в пользование Фрогмор-коттедж, а также установил ежегодное пособие в 10 тыс. фунтов для матери царя, императрицы Марии. Менее значительные суммы, но тоже из его личного кармана, дополняли жалкие пенсии ушедших в отставку придворных.

Особое беспокойство доставляла сыну королева Александра. В дополнение к цивильному листу в 70 тыс. фунтов она пользовалась пожизненным правом на получение 200 тыс., завещанных ей королем Эдуардом. Этого должно было хватить. Тем не менее она не освобождалась от налога на наследство, налога на сверхприбыль и подоходного налога. Когда ее дела в 1910 г. обсуждались на заседании комитета по цивильным листам, Бальфур лукаво заметил: «Было бы интересно узнать, каковы доходы датского двора». По желанию ее покойного мужа и с полного одобрения сына она продолжала жить в Сандрингем-Хаус вместе со своей незамужней дочерью принцессой Викторией, а Мальборо-Хаус вновь стал ее лондонским домом. Поскольку король оплачивал большую часть расходов на содержание Сандрингема, даже эти два больших дома были ей по карману, если бы королева Александра согласилась умерить свое расточительство и щедрость.

А она жила в окружении живых цветов, не оставляла без ответа ни одну просьбу о помощи, а когда ее уговаривали начать экономить, делала вид, что не слышит. Королю ничего не оставалось, как назначить ей неофициальное пособие в 10 тыс. фунтов в год.

Однако в 1920 г., после того, как Стамфордхэм обсудил с Ллойд Джорджем ситуацию, в которой она оказалась, премьер-министр поручил сэру Уоррену Фишеру, постоянному заместителю министра финансов, изучить этот вопрос. Тот счел нелогичным, что дети королевы Виктории освобождены от подоходного налога, а королева Александра продолжает полностью уплачивать подоходный налог и налог на сверхприбыль. «И то, и другое, — отметил Фишер, — не может быть правильным». На сей раз Казначейство проявило большую снисходительность, не только освободив королеву Александру от пяти седьмых причитающейся суммы налогов, но и распространив эту льготу на прошедший период, вплоть до апреля 1919 г. Таким образом, на будущее король освобождался от необходимости выплачивать лишние 10 тыс. в год.

Тем не менее в королевском цивильном листе образовался все увеличивавшийся дефицит расходов на жалованье, пенсии и хозяйственные расходы. В 1919 г. он составлял 24 800 фунтов, в 1920-м — 450 тыс.; в 1921-м он должен был увеличиться еще больше — только на содержание и ремонт имущества не хватало 19 тыс. фунтов. Для того чтобы справиться с этим финансовым кризисом, очевидными представлялись два выхода: или парламент увеличит ежегодный цивильный лист, или королю придется серьезно экономить. Первый вариант был политически неприемлем, поскольку наверняка вызвал бы вспышку республиканских настроений. Второй был связан с увольнением значительной части слуг и отказом от таких мероприятий, как государственные визиты и открытие парламента, — хотя подобные события по-прежнему повергали короля в трепет, он все же не желал бы отказаться от них навсегда. Рассматривались даже более радикальные меры, например, такие, как закрытие Виндзорского замка и распродажа части королевских коллекций.

И тут правительство вспомнило о значительной недвижимости и капитале герцогства Ланкастерского, которые уже и так составляли значительную долю в доходе монарха. Нельзя ли один раз совершить набег на эти активы, чтобы увеличить цивильный лист и таким образом преодолеть, как все надеялись, временные затруднения? Кстати, формально король не являлся герцогом Ланкастерским, поскольку не был прямым потомком Джона Гонта. Будучи канцлером герцогства Ланкастерского, Хобхаус как-то раз бестактно напомнил об этом королю, добавив, что королева Виктория, путешествуя инкогнито, предпочитала именовать себя графиней Ланкастер. «Я был встречен весьма холодным поклоном», — пишет Хобхаус о следующей встрече с королем. Однако, не смотря на все генеалогические подробности, никто не сомневался, что король получает доходы от герцогства в полном соответствии с законами о наследстве. В 1921 г. правительство без долгих разговоров вынесло на рассмотрение парламента билль о повышении стоимости герцогства Ланкастерского, узаконив передачу королю 100 тыс. фунтов из его средств. К августу бухгалтерский баланс короля выглядел уже значительно лучше.

И все же требовалась определенная экономия. В июле 1922 г. было объявлено, что двадцать два работника королевских конюшен с 31 октября будут отправлены на пенсию. Все было проделано с максимально возможной гуманностью. Как гласил приказ, по личному распоряжению короля «в связи с тем, что уход на пенсию имеет принудительный характер, установлена увеличенная шкала пенсий, а в том случае, если работник не может получить пенсию, поскольку не выработал десятилетнего стажа, за каждый год службы ему будет выплачено месячное жалованье». Всем уволенным выдали компенсации за пенсии, которые они могли бы получать, если бы отслужили полный срок, а те, кто за это время успел найти другую работу, получили полную зарплату до конца октября и денежное пособие. Подобные щедрые выплаты тем, кто увольнялся по сокращению штатов, для 1922 г. были достаточно необычны и получили распространение лишь много лет спустя.

В поисках способов дополнительной экономии король всегда мог положиться на жену, ее привычку вникать во все хозяйственные детали, оставшуюся со времен ее небогатой юности. Не скупясь на маленькие подарки (вроде агатовой табакерки для посла или китайской нефритовой статуэтки для губернатора колонии, у которого только что сгорела вся коллекция), она неуклонно боролась со всеми проявлениями расточительства. Королева могла, например, спуститься в апартаменты принца Уэльского, чтобы посмотреть образец ткани, из которой тот собирался заказывать новые шторы, и заменить ее на вполне пригодную, но более дешевую; мало того, она не поленилась лично измерить окна, дабы доказать, что заказанных шести ярдов материи слишком много. Навещая в деревне леди Керзон, королева была чрезвычайно огорчена, когда ее машина сбила стоявшего на дороге ягненка. «И все-таки, — в утешение хозяйке практично сказала она, — вы можете его съесть». А приглашенный в Сандрингем проповедник был чрезвычайно удивлен, когда во время ленча получил от королевы половину груши.

В последние месяцы своего царствования Георг V как-то сказал Рамсею Макдональду, что хорошо понимает нежелание премьер-министра принимать после отставки положенный ему по традиции титул. Если бы он сам был одним из нуворишей, продолжал король, то ни в коем случае не стал бы гнаться за званием пэра. Нельзя сказать, что к тому времени король разочаровался в иерархическом устройстве общества, однако, пробыв четверть века в роли «источника наград», он утратил все и всяческие иллюзии относительно тех уловок и шантажа, которые совершались якобы от его имени.

Торговля наградами ради пополнения партийной кассы или получения политической поддержки существует ровно столько, сколько и само парламентское правление. Стэнли Болдуин всегда с удовольствием вспоминал один относящийся к XVIII в. документ из Уолбека, родины герцогов Портлендских, — список лиц, с которыми премьер-министр должен был рассчитаться. Одному следовало дать звание ирландского пэра, другому — епископское звание для брата, третьему — какую-нибудь синекуру на государственной службе, а четвертого — просто удостоить герцогского рукопожатия. Позднее обитатели Даунинг-стрит всячески выражали свое отвращение к таким тарифам. Лорд Солсбери, в 1885 г. при формировании своей первой администрации впервые столкнувшийся с подобным выклянчиванием мест и титулов, заявлял: «Это раскрыло мне глаза на низменные стороны человеческой натуры». Что же касается Асквита, то он, составляя наградной список по случаю коронации, говорил Бальфуру: «Как Вы хорошо знаете, это самая неприятная и даже отвратительная задача, которая только может выпасть на долю человека». Однако даже самые благородные из премьер-министров вынуждены были признавать, что раздача должностей и наград — большая сила. Подобно императрице Марии Терезии, приглашенной участвовать в разделе Польши, они делали это что называется со слезами на глазах.

С самого начала своего восхождения на престол король упорно пытался как-то ограничить объем и содержание наградных списков. По древней традиции монарх теоретически может жаловать дворянство или как-то иначе награждать своих подданных и без консультации с министрами. В 1912 г., когда сэр Эдвард Грей стал кавалером ордена Подвязки, Кноллис доказывал секретарю Асквита, что из официального сообщения следует вычеркнуть фразу о том, что король одобрил это награждение. «Он сам считается „источником наград“», — напоминал он. Король также бывал доволен, когда награжденный адресовал слова благодарности именно ему, словно инициатива награждения исходила не от правительства, а именно от короля. Вскоре после того как было объявлено о присвоении титула виконта Крейгевона сэру Джеймсу Крейгу, первому премьер-министру Северной Ирландии, Стамфордхэм так ответил на его благодарственное письмо: «Я знаю, что это будет высоко оценено Его Величеством, поскольку в наши дни такое выражение благодарности суверену является скорее исключением, нежели правилом».

На деле между актом награждения и любым другим действием правительства не было никакой разницы: министры предлагали, а монарх давал формальное согласие. Существовала, однако, одна область, где король в полной мере использовал свою прерогативу. Полагая, что награды, назначаемые от его имени и зачастую выдаваемые им самим, чересчур тесно привязаны к личности суверена, чтобы их можно было приписывать административной абстракции, известной как «корона», он тщательно изучал каждый наградной список. Даже предложения Асквита, которого король уважал больше, чем Ллойд Джорджа, иногда встречали сопротивление. Георг V отказывался произвести проконсула из графов в маркизы «из-за его некомпетентности и из-за того, что он становится посмешищем для всех, кто вынужден иметь с ним дело», отказывался сделать баронетом либерального политика, «единственным достоинством которого является то, что он брат министра почт», не соглашался дать звание тайного советника известному радикальному депутату или наградить одного члена Геральдической палаты, к которому, как пояснил Кноллис, «король питает отвращение». Но если Асквит продолжал настаивать на своем, королю приходилось уступать — сомнительная награда не стоила конституционного кризиса. Дожидаться и дальше своего награждения пришлось только несостоявшемуся маркизу.

В мирное время подаваемые Асквитом наградные списки пестрили именами тех, единственной рекомендацией которым служили большие деньги. Некоторые из них вносили пожертвования в фонд либеральной партии, однако этих людей было не так много и имена их достаточно известны, чтобы вызывать какие-либо комментарии у общественности. С началом войны в наградных списках появились, однако, люди другого сорта: промышленники и финансисты, чьи услуги, как деликатно выразился Керзон, «не были полностью лишены ожидания будущего общественного признания». Некоторых из них действительно отблагодарила либеральная администрация Асквита и находившееся в 1915–1916 гг. под его руководством коалиционное правительство, но их ожидания вполне оправдались только при Ллойд Джордже — за хорошую цену. Чего никак не мог ожидать Мильтон, время повернуло вспять — наступил «золотой век».

В период между 1917 и 1922 гг. при распределении наград возникали четыре проблемы, которые неизменно вызывали у короля озабоченность: нежелание премьер-министра консультироваться с ним по поводу дарования званий и титулов тем или иным лицам, оказывавшим ему политическую или финансовую поддержку; число награждений, предлагаемых премьер-министром; личности награждаемых и, наконец, наличие посредников, торговавших королевской прерогативой.

Самый дерзкий пример нежелания Ллойд Джорджа консультироваться с королем — предложение произвести в пэры сэра Макса Эйткена; это случилось в декабре 1916 г., всего через полгода после того, как его произвели в баронеты. Поскольку лорд Бивербрук (он вскоре получил этот титул) был заранее извещен о предстоящем повышении, король счел невозможным возражать. Однако Стамфордхэм все же сообщил Ллойд Джорджу, что король «удивлен и огорчен», а далее высказал следующее: «Его Величество поручил мне передать, что, по его мнению, королевскую прерогативу не следует игнорировать, и он надеется, что в будущем до его неофициального одобрения никакие награды никем из министров не должны предлагаться. Его Величество просит, чтобы Вы довели это до сведения Ваших коллег».

Эта ссылка на «Ваших коллег» довольно примечательна. Бонар Лоу, руководитель входивших в коалицию консерваторов, по части наград проявлял не больше тактичности, чем Ллойд Джордж, особенно в тех случаях, когда награда должна была достаться подданному канадского происхождения.

В апреле 1918 г. королю снова пришлось иметь дело с неосторожным обещанием, данным Ллойд Джорджем еще одному владельцу газеты и члену правительства. После отставки лорда Ротермера, исполнявшего обязанности министра авиации, премьер-министр попросил, чтобы его произвели из баронов в виконты. На сей раз король ответил отказом. Стамфордхэм заявил Ллойд Джорджу: «Король надеется, что Вы не станете поднимать вопрос о звании пэра для лорда Ротермера. Вновь созданные военно-воздушные силы просуществовали до момента его отставки всего двадцать четыре дня. Справедливо или нет, но его руководство подвергалось резкой критике и сейчас обсуждается в обеих палатах парламента. Его можно произвести только в тайные советники, что также является высокой наградой».

Годом позже Бонар Лоу с обезоруживающей откровенностью повторил свою просьбу:

«Я искренне надеюсь, что этой рекомендации все же можно будет дать ход. Должен сообщить Вам, вполне понимая указанные в Вашем письме сложности, что в момент отставки лорда Ротермера премьер-министр обещал поддержать эту рекомендацию перед королем, а потому, я думаю, теперь он окажется в очень неприятном положении, если Его Величество не найдет возможности ее принять.

Хотя существуют определенные критические суждения относительно успешности или неуспешности его короткого руководства министерством авиации, все же исключительная лояльность и поддержка им правительства в критические моменты войны, а также на всеобщих выборах значительно увеличивают наши обязательства перед ним».

Ответ Стамфордхэма был таков:

«Его Величество дал согласие, но с большой неохотой. Он не может удержаться от мысли, что было бы лучше, если бы премьер-министр в момент отставки лорда Ротермера не гарантировал, что будет рекомендовать королю даровать ему новый титул. Это еще один случай ложного обещания и, что еще хуже, мнимой поддержки со стороны Его Величества!»

В первые недели царствования, а потом еще раз, в 1911 г., король жаловался Асквиту на непомерную длину наградных списков. С годами они не стали короче. За период с 1908 г., когда Асквит только что занял пост премьера, и до последовавшего через девять лет его падения звание пэра было присвоено в девяноста случаях — почти столько же, сколько за годы премьерства Ллойд Джорджа, продлившегося всего шесть лет. Все возрастающее количество титулов повлияло на чувство юмора у короля. В 1919 г., вскоре после смерти первого виконта Астора, «Таймс» опубликовала шутливое послание министра просвещения Г. А. Л. Фишера невестке покойного пэра Нэнси, начинавшееся так: «Мне жаль, что Вы — виконтесса». Король был взбешен и велел Стамфордхэму сообщить премьер-министру о его желании уменьшить количество пэров, которых «с 1910 г. стало на сотню больше, причем некоторые из них стали пэрами против желания короля». Струхнувшая Даунинг-стрит ответила, что послание Фишера было всего лишь шуткой, не предназначавшейся для публикации. В 1922 г. Стамфордхэм с угрюмым фатализмом писал Солсбери:

«Вопрос о награждениях становится все более и более неприятным и огорчительным для короля, единственное желание которого заключается в значительным сокращении списков, представляемых на его рассмотрение дважды в год, однако, как Вы, естественно, ответите, усилия Его Величества пока не увенчались большим успехом».

Даже если каждый из множества выдвинутых Ллойд Джорджем кандидатов однозначно заслуживал бы подобной награды, король все равно жаловался бы на столь массовую кампанию по присвоению титулов, однако и заслуги этих кандидатов зачастую оказывались довольно сомнительными. Еще в начале премьерства Ллойд Джорджа, в марте 1917 г., Солсбери с группой единомышленников-консерваторов предупреждал об «огромной важности того, чтобы наша общественная жизнь была свободна от любых упреков». Одно дело, утверждали они, когда та или иная политическая партия вознаграждает своих сторонников, и совсем другое — если награды раздаются только за крупные взносы в партийную казну. Когда через несколько месяцев они выразили свое беспокойство в палате лордов, Керзон весьма красноречиво выступил в защиту сложившейся практики:

«Прочитав в газете о награждении неизвестной им личности, люди зачастую склонны считать, что эта награда куплена. Но если кто-то неизвестен широкой публике, это не обязательно означает, что он коррупционер…

Так же, как солдат отдает государству свою храбрость и доблесть, художник — свой талант, капитан индустрии — свою энергию и предприимчивость, а человек науки — свои изобретения, так и богатый человек — что, по моему мнению, вполне оправданно — отдает на благо страны свое богатство, которое зачастую является его единственным достоянием».

Высказывания Керзона нельзя назвать чем-то исключительным. Лорд Лэнсдаун, бывший вице-король Индии и министр иностранных дел, также говорил о том, как трудно бывает провести грань между вполне законными и коррупционными пожертвованиями в партийные фонды. Асквит, в личном плане человек исключительно честный, настаивал на том, что сами по себе пожертвования в партийную кассу не должны лишать спонсоров общественного признания. Ллойд Джордж пошел еще дальше, В состоявшейся через несколько лет после его отставки с поста премьер-министра частной беседе с одним деятелем консервативной партии, ответственным за сбор средств в партийные фонды, он заявил, что продажа наград является неотъемлемым элементом британской политической жизни: «Мы с Вами прекрасно знаем, что это более честный способ пополнения партийной казны, нежели те методы, которые используются в Соединенных Штатах или в социалистической партии… Допустим, кто-то дает партии 40 тыс. и получает взамен титул баронета. Если потом он придет к лидеру партии и скажет, что вот я внес в партийный фонд большую сумму и теперь вы должны сделать то-то и то-то, мы спокойно можем ответить, чтобы он убирался к черту».

Король готов был послать к черту кого угодно, однако не видел необходимости предварительно жаловать этому «кому угодно» титул. Его также возмущало, как Ллойд Джордж манипулирует королевской прерогативой, чтобы обеспечить себе политическую поддержку прессы. За четыре года тайными советниками, баронетами и рыцарями стали около пятидесяти владельцев и редакторов газет. Вслед за Бивербруком, Ротермером и Нортклиффом в число депутатов верхней палаты вошли сэр Эдвард Расселл, редактор «Ливерпуль дейли пост», и сэр Джордж Ридделл, один из владельцев «Ньюс оф зе уорлд». Король возражал против обоих: в первом случае потому, что соискателю уже шел восемьдесят шестой год, во втором — в связи с тем, что кандидат считался виновником развода с женой. Ллойд Джордж, однако, считал, что ни возраст, ни легкомысленное отношение к семейным узам не являются препятствием для получения звания пэра; и король вынужден был дать согласие.

И все же, каковы бы ни были успехи журналистов, их совершенно затмевали те награды, которыми Ллойд Джордж осыпал промышленников и финансистов: 26 из них стали пэрами, 130 — баронетами и 481 — рыцарями. Конечно, из тех, кто получил награды, не все пополняли казну одной из двух коалиционных партий; а из тех, кто пополнял, некоторые были вознаграждены за другие, более традиционные достижения на ниве служения обществу или же за подлинную благотворительность. Тем не менее о любой системе коррупции следует судить именно по ее крайним проявлениям. Король неоднократно пытался сдержать стремление Ллойд Джорджа включить в наградной список людей сомнительных достоинств или же вовсе без таковых. Например, в 1921 г. он писал премьер-министру об одном судостроителе из Ньюкасла, «весьма непривлекательной личности», — полученный им во время войны приговор за незаконное создание запаса продуктов не стал препятствием для пожалования ему титула баронета. Однако лишь летом 1922 г. король, парламент и общественное мнение, наконец, объединились, решительно осудив продажу почетных титулов и званий.

Наградной список, появившийся 3 июня 1922 г. по случаю дня рождения короля, включал имена пяти новых пэров: сэра Роберта Борвика, сэра Джозефа Робинсона, сэра Уильяма Вести, сэра Самюэля Уоринга и сэра Арчибальда Уильямсона. Из этих пяти лишь Борвик, производитель пекарного и молочного порошка, избежал насмешек и порицания общественности.

Среди заслуг Вести особенно отмечался его выдающийся вклад в победу над врагом: в военное время он бесплатно передал свои холодильники в распоряжение правительства. Однако во время парламентских дебатов, посвященных обсуждению этого наградного листа, военный министр признал, что на самом деле «Юнион коулд сторидж компани» было заплачено за использование ее складов в Гавре и Булони. Выяснилось также, что Вести, давая показания Королевской комиссии по подоходным налогам, сознался, что во время войны перевел свой мясной бизнес в Аргентинскую Республику, дабы избежать британских налогов. Этот маневр стоил Казначейству около 3 млн фунтов, причем от 3 до 5 тыс. англичан лишились работы.

Уоринга палата общин обвинила в том, что он сколотил состояние на поставках во время войны военного оборудования, к тому же разорив акционеров, которые вложили деньги в его прежнюю компанию. Услышав эти обвинения, новоиспеченный пэр крикнул из ложи для почетных гостей: «Это лживое утверждение!»

Уильямсон, получивший титул лорда Форреса, с не меньшей энергией защищал себя на заседании верхней палаты. Он обвинялся в том, что вел свои дела в Южной Америке, нарушая, таким образом, введенный во время войны запрет торговли с врагом. Департамент внешней торговли Форин оффис не сомневался, что его компания держала нос по ветру. В архивах департамента хранились обширное досье и 12-страничный меморандум о деятельности фирмы, подготовленный для военного кабинета министром по делам блокады лордом Робертом Сесилом. «Дело было передано главному прокурору, — сообщал личный секретарь Керзона, — и хотя обвинение так и не было выдвинуто, компания на время лишилась лицензии». Через три дня он снова написал министру иностранных дел: «Во время войны фирма вела себя предосудительно, о чем им и заявил сэр Ф. Поллок, ревизор Д.В.Т. К записи этой беседы прилагались перехваченные письма фирмы, содержащие рекомендации, как, оставаясь в рамках закона, обойти запрет на торговлю с врагом, а также ряд протоколов Д.В.Т. убийственного характера». Автор письма, будущий лорд Ванситтарт, и на сей раз не удержался от шутки. «О temporal О Forres!» — в заключение добавил он.

Если относительно лорда Форреса еще могли быть какие-то сомнения, то сэр Джозеф Робинсон даже не рассчитывал на снисхождение. Запись в наградном листе характеризовала его как председателя «Робинсон саут эфрикен бэнкинг компани». Однако оказалось, что этот банк прекратил существование еще семнадцать лет назад. Более тесно имя Робинсона было связано с компанией «Рэндфонтейн истэйтс». Являясь ее председателем, он на свое имя покупал так называемые фригольды, то есть безусловные права собственности на недвижимость, после чего по завышенной цене перепродавал их собственной компании, не ставя об этом в известность других акционеров. Когда обман раскрылся, последовали длительные тяжбы в южноафриканских судах; и в итоге он был вынужден уплатить 500 тыс. фунтов компенсации. Лишь в ноябре 1921 г. арбитражная комиссия Тайного совета отвергла его апелляцию, так что появление его имени в наградных списках уже через семь месяцев никак не могло быть оправдано.

Ллойд Джордж был полон решимости погасить скандал, вызванный присвоением Вести, Уорингу и Форресу звания пэра. Дело Робинсона было настолько грязным, что защищать его не представлялось возможным. Единственный выход — убедить его самого отказаться от звания, о присвоении которого было уже объявлено, но официально еще не подтверждено. Но когда эмиссар Даунинг-стрит прибыл в занимаемый Робинсоном номер в отеле «Савой», глухой старый мошенник сначала не понял цели этого визита. «Сколько еще?» — якобы спросил он, устало потянувшись за чековой книжкой.

В конце концов он согласился написать премьер-министру письмо, которое должно быть прочитано в палате лордов. В этом исполненном горечи письме Робинсон с достоинством заявлял, что не добивался звания пэра, что в свои восемьдесят два года он уже не стремится к подобным вещам и поэтому умоляет его величество разрешить ему отказаться от этой чести.

Король, однако, так этого не оставил. Четыре дня спустя он в довольно решительных выражениях заявил Ллойд Джорджу о своем «глубоком беспокойстве по поводу весьма неприятной ситуации, возникшей в связи с наградами»:

«Как Вы помните, и в личных разговорах, и в переписке я всегда протестовал против все увеличивающегося числа тех, чьи имена два раза в год публикуются в „Наградном бюллетене“; в последние годы не раз бывали случаи, когда, как впоследствии оказывалось, не проводилось должного изучения вопроса о том, достойны ли этих наград претенденты.

Дело сэра Дж. Б. Робинсона, и дебаты вокруг него в палате лордов, и интервью, данные им представителям прессы, следует рассматривать как оскорбление короны и палаты лордов, которое, боюсь, может бросить тень на королевскую прерогативу в общественном мнении Британии, а еще больше — Южной Африки.

Я прекрасно понимаю, что Ваша огромная занятость не позволяет Вам, несмотря на изумительную работоспособность, лично изучать достоинства тех, чьи имена Вы включаете в список, направляемый на мое одобрение, — список претендентов на получение титулов и наград.

Однако я самым энергичным образом призываю к установлению какой-то эффективной и заслуживающей доверия процедуры, которая позволила бы защитить корону и правительство от возможности повторения подобных болезненных — если не сказать унизительных — инцидентов, представляющих собой опасность для социального и политического благополучия государства».

Уступая разъяренному королю, а также парламенту и общественности, Ллойд Джордж назначил Королевскую комиссию, призванную «разработать будущую процедуру, чтобы помочь премьер-министру давать рекомендации… по поводу лиц, заслуживающих особых почестей». Эта комиссия, председателем которой был старший судья лорд Дьюнедин, выработала две рекомендации: первая — учредить специальный комитет в составе трех тайных советников, не являющихся членами правительства, который должен тщательно изучать данные всех кандидатов на награждение еще до того, как список будет представлен на рассмотрение короля; вторая — принять парламентский акт, по которому вводились бы наказания как для тех, кто обещает обеспечить награды в обмен на деньги, так и для тех, кто обещает деньги в обмен на награды.

Один из членов Королевской комиссии остался, однако, неудовлетворенным. Лейборист Артур Гендерсон, принадлежавший к партии, в чьем распоряжении никогда не было наградного списка, выразил сожаление, что его коллеги отказались расследовать предыдущие награждения и обнародовать имена и продавцов, и покупателей. Он также настаивал на том, чтобы в будущем никого не награждали исключительно за политическую деятельность. Гендерсону, в военном кабинете занимавшему пост министра без портфеля, предстояло стать министром внутренних дел в первом лейбористском правительстве и министром иностранных дел во втором. Он остался верен своим убеждениям и умер в 1935 г. просто как Артур Гендерсон, так и не получив титула. Десять лет спустя его сын, такой же стойкий лейборист, как и отец, все же стал одним из почти ста пэров, звания которым были присвоены усилиями Клемента Эттли в период с 1945 по 1951 г.

Отношение Гендерсона к подобным наградам было чересчур строгим. Уже сам факт существования Комиссии по присвоению политических наград гарантировал, что коррумпированные или другие неприемлемые лица не попадали даже в предварительный список премьер-министра, не говоря уже об утверждении монархом. Тем не менее система не была совершенно безупречной, так что небрежность или колебания трех тайных советников порой давали возможность премьер-министру платить своим друзьям за счет королевской прерогативы.

Гораздо труднее измерить эффективность Акта о наградах (О предотвращении злоупотреблений наградами), принятие которого также было рекомендовано Комиссией Дьюнедина. С тех пор как этот акт был в 1925 г. включен в Свод законов, был наказан лишь один продавец наград и ни одного покупателя. Возможно, остальные были просто устрашены объявленными наказаниями, однако в марте 1933 г. Болдуин как-то сказал другу: «Тут ко мне должен прийти один мерзавец, который говорит, что его обещали сделать рыцарем-командором Королевского викторианского ордена, если он пожертвует 10 тыс. фунтов на больницу. Он член моей партии, потому я не мог отказать ему во встрече. Я ему скажу, что он подпадает под статью за покупку наград».

То, что кто-то мог надеяться купить Викторианский орден, кавалером которого становятся по личному указу суверена, издаваемому без совета с министрами, говорит как об исключительной наглости честолюбивого соискателя, так и о том размахе, с которым торговля наградами продолжалась и после падения Ллойд Джорджа. Действуя по давно известной схеме, некий брокер заявил, что пожертвование на больницу или какое-то другое учреждение, находящееся под королевским патронажем, является пропуском в Букингемский дворец. Удивляет, однако, тот факт, что посетитель Болдуина требовал свою незаконную награду всего лишь через месяц после того, как мистер Дж. Монди Грегори стал единственной жертвой Акта о предотвращении злоупотреблений наградами, — об это было широко известно.

Сын священника, Грегори поначалу весьма преуспевал в торговле наградами. Якобы оказывая добровольную помощь таким благотворительным организациям, как Орден Святого Иоанна Иерусалимского и др., он сумел стать их советником, после чего пытался вовсю использовать завоеванную репутацию. Открыл рядом с парламентом свою контору, которая человеку неискушенному могла показаться правительственным учреждением чрезвычайной важности. Еще купил Посольский клуб, где устраивал рассчитанные на публику приемы в честь лорда Биркенхеда и находившегося в изгнании греческого короля Георга II. Он даже установил связь с Букингемским дворцом, обхаживая сэра Джона Хэнбери-Уильямса, обер-церемониймейстера дипломатического корпуса и, соответственно, одного из высших королевских придворных.

Болдуин, являвшийся премьер-министром в 1923–1924 гг., затем снова с 1924 по 1929 г., настаивал, что любое распределение наград, имеющее целью пополнение фондов консервативной партии, должно проводиться более осторожно, чем во времена Ллойд Джорджа. В торговле наградами консерваторы в то время были не менее активны, чем их либеральные партнеры по коалиции, но менее удачливы. Одной из проявленных Болдуином инициатив и было устранение из этой сферы независимых посредников — таких, как Грегори. Его друг Дж. К. К. (позднее лорд) Дэвидсон, председатель консервативной партии с 1926 по 1930 г., изобрел весьма остроумный способ справиться с мошенником. Он убедил господина Альберта Беннетта, богатого депутата и заместителя казначея консервативной партии, предложить Грегори свои услуги в качестве человека, имеющего хорошие возможности поставлять награды. Став доверенным агентом Грегори, Беннетт сумел узнать фамилии клиентов и сообщил их на Даунинг-стрит. Проведение этой тайной операции гарантировало, что ни одно имя из списка Грегори больше никогда не появится в наградных списках. Поскольку услуги Грегори оплачивались заранее, весь его бизнес рухнул.

Хотя король нечасто просил о награждении того или иного частного лица, в 1926 и 1927 гг. он по меньшей мере шесть раз предлагал присвоить Беннетту титул баронета; возможно, эту просьбу он повторял и в последующие годы. Переписка между Букингемским дворцом и Даунинг-стрит по этому вопросу полна загадочных намеков. «Вы прекрасно знаете, — писал Стамфордхэм личному секретарю Болдуина, — об обстоятельствах, благодаря которым король заинтересован в господине Беннетте». Наверно, было бы вполне логично предположить, что король знал о взятой им на себя роли шпиона и теперь хотел вознаградить Беннетта за проведенную операцию. Тем не менее на сей счет не существует никаких доказательств. Более вероятно, что Беннетт, известный филантроп, сделал щедрое пожертвование на какое-то предприятие, которое весьма тронуло короля. В конце концов король своего добился, и в наградном списке, составленном по случаю ухода Болдуина в отставку, Беннетт уже фигурирует как сэр Альберт.

Последовавший в 1933 г. арест Грегори по обвинению в том, что он за 10 тыс. фунтов предлагал отставному морскому офицеру рыцарское звание, показывает, как отчаянно он пытался добыть деньги. Однако Грегори не только не имел возможностей добыть рыцарское звание, но и сильно просчитался в выборе кандидатуры. Капитан-лейтенант Э. У. Бильярд-Лейк, кавалер ордена «За безупречную службу», близкий друг Маунтбэттенов и крестный отец одной из их дочерей, не нуждался в подобной услуге. Он сразу вызвал полицию.

Предстоящий суд испугал Болдуина, который, все еще оставаясь лидером консервативной партии, в 1931 г. согласился стать лордом — председателем Тайного совета в «национальном» правительстве Рамсея Макдональда. Что, если Грегори не признает себя виновным и огласит в суде список своих клиентов, которые получили то, чего добивались? Среди них наверняка окажутся как консерваторы, так и либералы. Его нужно заставить замолчать. И заставили. Дэвидсон так пишет об этой операции:

«Никто не знал, в какой степени испытывающий финансовые затруднения и находящийся в отчаянии Монди Грегори готов раскрыть свое прошлое. Поэтому мы организовали визит к нему одного человека, который сказал, что он не сможет избежать заключения, но, если будет хранить молчание, мы сможем надавить на власти, чтобы после выхода на свободу ему разрешили жить во Франции.

Когда это произошло, его возле тюремных ворот встретил один мой друг, который отвез Грегори на моторе в Дувр, переправил во Францию, устроил в заранее приготовленных апартаментах, снабдил определенной суммой денег и пообещал ежеквартально выплачивать пособие при условии, что он никогда не раскроет свое инкогнито и не станет рассказывать о прошлом… Мы содержали его до самой смерти».

Долгое время предполагалось, что молчание Грегори оплачивалось теми, кто больше всего боялся его разоблачений. Это не совсем верно. Через несколько месяцев после освобождения Грегори из тюрьмы Вормвуд-Скрабз Болдуин явился к премьер-министру с циничным требованием, которое наверняка поразило бы его современников. Он настаивал, чтобы известный филантроп сэр Джулиен Кан, который за пять лет до этого был посвящен в рыцари, получил теперь титул баронета — в обмен на выплату Монди Грегори 30 тыс. фунтов. Взволнованный Макдональд оставил запись своей беседы с Болдуином:

«Он сказал, что принадлежащие Монди Грегори бумаги и само его присутствие здесь могут сильно отравить общественную атмосферу; что в этом были косвенно замешаны многие ни в чем не повинные люди; что дело касается всех партий (Я сразу его поправил, уточнив: „Только не наша“. Он улыбнулся и сказал, что, к несчастью, это касается и моих друзей. Я ответил, что, если это и так, мне ничего об этом неизвестно. Тут я вспомнил, что на первоначальном этапе упоминались Клайне и Гендерсон); что здесь были замешаны такие люди, как Уинстон Черчилль, Остин Чемберлен и Биркенхед; что услугами Грегори пользовались Л. Дж. и Бонар Лоу; что все это было связано со списками пожертвований на перестройку церкви Святого Георгия в Виндзоре и на некоторые другие вещи. Я уже знал, что Грегори был отъявленным мерзавцем, затягивавшим в свои сети ни в чем не повинных людей… Эту навозную кучу нужно расчистить как можно скорее, для чего требуется 30 тыс. фунтов. Таким образом, я должен дать свое согласие».

Макдональд продержался шесть месяцев, после чего вынужден был уступить возобновившемуся давлению со стороны лидера консерваторов. «Господин Б. вовлекает меня в скандал, — жаловался он в дневнике 19 мая 1934 г., — заставляя дать награду человеку, который заплатил 30 тыс., чтобы избавить от неприятностей штаб-квартиру тори и некоторых тори персонально, уже умерших и ныне здравствующих». Месяцем позже Кан действительно стал баронетом. При короле Георге V Ллойд Джордж был не единственным премьер-министром, загрязнившим «источник почестей».

Продажа титулов стала унизительной процедурой для короля и фатальной для Ллойд Джорджа. Однако это был лишь один из элементов обширной наградной системы, казалось, пронизывавшей все сферы жизни страны. Между дворцом и Даунинг-стрит по этому вопросу велась бесконечная переписка, являвшаяся лишь частью более широких консультаций. Вице-король или генерал-губернатор вынуждены были каждый год неделями обсуждать достоинства и недостатки тех или иных кандидатов. Керзон писал о «ненасытном стремлении всемирного англоговорящего сообщества к титулам и старшинству»; к концу жизни он сам стал тайным советником, ирландским бароном, графом и маркизом Соединенного Королевства, кавалером ордена Подвязки, ордена «Звезда Индии», ордена Индийской империи и Королевской викторианской цепи.

Награды существовали всегда, однако лишь в эпоху царствования Георга V они перестали быть почти исключительной привилегией богатых и знатных. Орденами Подвязки, Чертополоха и Святого Патрика до сего времени награждались члены королевской семьи, землевладельцы-аристократы, высшие государственные деятели, иногда герои сражений на суше или на море. Орден Бани предназначался для старших офицеров армии и флота, высших гражданских чиновников, горстки политиков и прочих общественных деятелей; орден Святых Михаила и Георгия — для британских официальных лиц за границей, в основном для находившихся на дипломатической и колониальной службе; ордена «Звезда Индии» и Индийской империи — для тех, кто выполнял цивилизаторскую миссию, укрепляя там британское господство; наконец, Королевский викторианский орден был учрежден специально, чтобы вознаграждать за личные заслуги перед сувереном.

Вплоть до XX в. мало у кого вызывало возмущение то, что при распределении наград приоритет был отдан аристократам. Когда в 1886 г. королева Виктория захотела пожаловать министру-консерватору У. Х. Смиту Большой крест ордена Бани, тот смиренно попросил разрешения от него отказаться. Занимаясь в молодости торговлей — управляя семейным бизнесом по продаже книг и газет, он считал себя недостойным «награды, которая, по крайней мере до недавнего времени, людям с его социальным положением присуждалась лишь за исключительные заслуги». Не далее как в 1908 г. Эдуард VII отказался удовлетворить просьбу Асквита о награждении Эдварда Грея орденом Подвязки, мотивируя тем, что со времен сэра Роберта Уолпола не существует прецедента дарования столь высокой награды лицу без титула, что даже дворянин может быть награжден таким орденом только в том случае, если имеет титул графа. Когда через четыре года более реалистически настроенный король Георг V все же позволил министру иностранных дел стать кавалером ордена Подвязки, светское общество долго критиковало его за подобную снисходительность.

Желая сохранить в неприкосновенности высокий статус ордена Подвязки, Эдуард VII в то же время снял многие ограничения на получение других наград, щедро одаривая подданных своими собственными и поощряя принимать иностранные ордена. У предыдущего поколения ношение боевых наград не было принято. Один не слишком сдержанный старый генерал на полковом ужине, увидев три медали за Крымскую кампанию на груди знаменитого землевладельца лорда Страффорда, проворчал: «Ему повезло со свиньями». Однако Эдуард VII за первые три года своего царствования в шесть раз увеличил число кавалеров Королевского викторианского ордена, а Фриц Понсонби, который за семь лет службы королеве Виктории не получил ни одной иностранной награды, в годы царствования ее сына заимел их аж восемнадцать. Как заметил первый из королевских премьер-министров лорд Солсбери, «любая серьезная попытка ограничить число наград будет означать гибель короны».

Эдуард VII учредил также новую награду. Его военный министр сэр Джон Бродрик говорил об этом своему другу: «Король доставляет нам много хлопот с орденами. Он раздает награды направо и налево. Теперь вводится новый орден „За заслуги“; количество награждений мне удалось уменьшить с 60 до 24. Он предназначен для ученых и военных. То, что его носят на шее, ставит Эдуарда VII в один ряд с Фридрихом Великим, который тоже изобрел подобный орден!»

С момента учреждения в 1902 г. ордена «За заслуги» награждение им, как и Королевским викторианским орденом, находилось в исключительном ведении короля. Король Эдуард, однако, выражал готовность рассмотреть любые кандидатуры, выдвинутые премьер-министром. Лишь в 1946 г. награждение орденами Подвязки и Чертополоха также стало исключительной прерогативой суверена, который награждал этими орденами без консультации с министрами.

Возможность расширить перечень наград появилась у Георга V с началом войны. До 1914 г. существовало всего несколько военных наград. Крестом Виктории награждали очень редко, причем за исключительный героизм как офицеров, так и нижних чинов; орденом «За безупречную службу» — уже более щедро — награждались офицеры среднего и высшего ранга. Теперь младшие офицеры получили предназначенные специально для них награды за храбрость и мужество: крест «За выдающиеся заслуги» — для флота и Военный крест — для армии; позднее был учрежден крест «За выдающиеся полеты». Подобно ордену «За безупречную службу», эти новые награды сначала раздавались без разбору как штабным, так и боевым офицерам; эта деморализующая практика в дальнейшем была сокращена. Для лиц, не имеющих офицерского чина, были также учреждены аналогичные награды.

Хейг посчитал короля наивным, когда Георг выразил мнение, что крестом Виктории следует награждать за эвакуацию раненых с поля боя. Фельдмаршал тогда ответил, что с медицинской точки зрения опасно вот так безоглядно выносить раненых; и только своему дневнику он доверил информацию о том, что во время боевых действий возле линии фронта выставляется военная полиция, задача которой — помешать большому количеству совершенно невредимых военнослужащих сопровождать раненых, которых выносят с поля боя. Великодушный король также сказал, что следует отменить правило, согласно которому совершившие серьезные преступления кавалеры креста Виктории лишались этой награды.

Гражданские тоже получили свою долю новых наград. Еще перед войной Эшер предложил учредить новый орден для «лиц, связанных с территориальной армией, всякого рода благотворительностью, миссионерской работой за границей и т. д. и т. д., чья работа практически востребована государством и кто не имеет шансов получить признание от своего суверена». После 1914 г. это стало совершенно необходимо. Но лишь в 1917 г. был учрежден орден Британской империи «в знак признания разносторонних заслуг, добровольных и всяких других, оказанных в связи с войной британскими подданными и их союзниками». Предыдущие годы были потрачены на продолжительные дискуссии относительно названия ордена, его статута и внешнего вида.

Первый наградной список включал все виды военной службы как внутри страны, так и за границей, одновременно являясь настоящим символом социальной революции, происшедшей в стране за три года войны. Список был всеобъемлющим, в него вошли как имена великого герцога, управляющего банком Англии и будущего лорд-канцлера, так и фабричных мастеров, рабочих военных заводов и профсоюзных лидеров.

Еще одно радикальное изменение заключалось в абсолютном равенстве мужчин и женщин. До 1917 г. наградная система едва ли признавала даже само существование женщин. Правда, женщины изредка получали звание пэра (без соответствующего места в палате лордов); среди них была приятельница герцогини Текской — Анджела Бердетт-Куттс, известная своей филантропией. Орден «За заслуги» теоретически был предназначен для награждения как мужчин, так и женщин, однако до 1917 г. единственной представительницей слабого пола его удостоенного была Флоренс Найтингейл; награду она получила лишь на восемьдесят восьмом году жизни, и то король Эдуард пошел на это с большой неохотой. Первое вручение новой награды, проходившее в Букингемском дворце в сентябре 1917 г., знаменовало собой значительные перемены. Отличившиеся получали награды из рук короля в алфавитном порядке, независимо от того, являлись они мужчинами или женщинами. Для того времени это было смелое решение. Лишь в следующем году женщины старше тридцати лет получили право голоса, а женщинам в возрасте от двадцати одного года до двадцати девяти лет пришлось ждать политической эмансипации вплоть до 1928 г.

Спустя год с небольшим после учреждения ордена Британской империи была введена его дифференциация по степеням — для награждения военнослужащих и для награждения гражданских лиц, отличившихся во всех прочих подразделениях национальной службы. Это было сделано для того, чтобы вознаградить отличившихся на войне, но в дальнейшем этим орденом предполагалось отмечать заслуги людей в мирное время.

Как верховный распорядитель этой награды, король желал показать, что он ценит ее не меньше других, более древних и более аристократических знаков отличия, поэтому назначил принца Уэльского гроссмейстером нового ордена. Этот дальновидный шаг все же не смог защитить орден Британской империи от пренебрежительного отношения, возникшего в первые годы после его учреждения. На первых порах им награждали слишком щедро и слишком массово; один из наградных списков занял в «Лондон газетт» целых шестьдесят страниц. К концу 1919 г. насчитывалось уже 22 тыс. кавалеров этого ордена всех степеней; полвека спустя их число увеличилось еще в четыре раза. Говорят, что Джордж Роуби некоторое время появлялся в мюзик-холле в форменных брюках. А в 1922 г., в ходе дебатов о наградах в палате лордов, герцог Девонширский прочитал в письме, написанном одним посредником, который занимался продажей наград, такие строки: «…Только не ордена Британской империи; никакой подобной чепухи, только первоклассные вещи».

Военные, как британцы, так и союзники, с пренебрежением относились к награде, связанной с нестроевой службой. Французы презрительно называли ее «l’Ordre Britannique Embusque». Одна из француженок, однако, приняла этот орден с благодарностью: то была императрица Евгения, проживавшая в Англии с момента поражения армии ее мужа под Седаном в 1870 г. Спустя почти полвека, в канун ее 93-летия, король направил двух старших сыновей вручить ей Большой крест Британской империи — в знак признания ее заслуг в организации и оплате расходов на содержание военного госпиталя союзников.

Одновременно с орденом Британской империи король учредил и более элитарный орден кавалеров Почета. Предназначенный для лиц, имеющих заслуги общенационального значения, он, однако, не давал ни титула, ни какого-либо другого преимущества. Первыми этот орден получили едва ли не все руководители оборонной промышленности, сельского хозяйства, транспорта, здравоохранения и прессы; из них в памяти общества удержалось только имя Сматса. Лишь десятилетие спустя об ордене кавалеров Почета стали говорить как о чем-то соответствующем более скромному ордену «За заслуги».

Новая серия наград стала дополнительным бременем для и без того перегруженных работой секретарей Букингемского дворца и Уайтхолла. Наградная система давно уже отнимала значительную часть их рабочего времени, теперь же казалось, что она начинает жить собственной жизнью, почти не поддаваясь контролю со стороны министров. Архивы времен правления Ллойд Джорджа свидетельствуют, что важнейшие вопросы войны и мира постоянно отодвигались в сторону, если не вообще забывались, ради таких сиюминутных мелочей, как звезды и ленты, неясные прецеденты и препятствующие награждению обычаи.

Одной из таких проблем стала форма признания неисчислимых военных заслуг Ллойд Джорджа. Самым впечатляющим в этом отношении жестом стал лавровый венок, полученный им из рук короля после возвращения из Версаля; однако одного венка было явно недостаточно. Звание пэра и ссылка в палату лордов его явно не прельщали. Для выдачи денежного вознаграждения размером в 100 тыс. фунтов — вроде того, что получили Хейг и Битти, — требовалось принять соответствующий, достаточно спорный, закон, то же самое было необходимо сделать и для увеличения полагающейся отставному премьер-министру пенсии размером 2 тыс. фунтов в год. Некоторые предлагали, чтобы Ллойд Джордж стал первым рыцарем ордена Святого Давида; король, однако, уже давно отказался от предложения учредить уэльский рыцарский орден. Стамфордхэм предлагал наградить Ллойд Джорджа орденом Подвязки, но Бальфур вдруг засомневался. Премьер-министр оказался бы в неловком положении, если бы предложил наградить орденом самого себя; в любом случае, писал он, «если мы начнем давать орден Подвязки только за заслуги, невзирая на титул, то очень осложним задачу будущим премьер-министрам, если их самих понадобится представлять к награждению этим орденом».

Бонар Лоу считал наиболее подходящим орден «За заслуги», поскольку им награждают по инициативе суверена и без подсказки министров. Это предложение, однако, не понравилось королю: он считал, что гражданские кавалеры ордена должны иметь заслуги в области литературы, искусства или науки, а положение об ордене действительно составлялось с намерением исключить награждение им политиков. Формально правильный, ответ короля был на самом деле неискренним. Не далее как в 1915 г. он наградил Холдена орденом «За заслуги» отнюдь не в знак признания его исследований творчества Гегеля, а чтобы хоть как-то подбодрить обиженного лорд-канцлера. А когда в 1916 г. он точно так же наградил Бальфура «за заслуги в области философии и литературы», получатель награды откровенно предупредил Стамфордхэма, что орден «За заслуги» впредь следует приберегать для тех, кто серьезно отличился в данных областях, и не считать «еще одной наградой для тех государственных деятелей, кто сочетает занятия литературой или тому подобные вещи с политической работой». В своем письме Бальфур также отметил: «Думаю, Вы согласитесь, что это весьма необычное совпадение, когда из 13 джентльменов, выбранных исключительно за их достижения в литературе, науке и искусстве, не менее пяти оказываются тайными советниками или бывшими министрами кабинета!»

Формально все пять политиков получили орден «За заслуги» исключительно благодаря своему вкладу в науку и искусство. Пожалуй, если бы Брайс и Джордж Отто Тревельян не были политиками, одного из них действительно можно было бы отметить за труд «Священная Римская империя», а другого — за «Биографию и письма лорда Маколея»; гораздо сомнительнее, что такого же восторженного признания удостоились бы «Защита философского сомнения» Бальфура, «Путь к реальности» Холдена или «Жизнь Гладстона», написанная Морли. В общем, если уж при награждении этим орденом и раньше заходили так далеко, вполне можно было наградить им гражданского лидера, руководившего страной во время войны, пусть даже и не особенно склонного водить пером по бумаге. После настойчивого обращения Бонара Лоу к королю премьер-министр стал кавалером ордена «За заслуги».

Через несколько недель друзья Ллойд Джорджа вновь стали за него хлопотать. Черчилль в качестве военного министра обратился к королю с ходатайством наградить премьер-министра орденом «За безупречную службу». Король отклонил это предложение: статут ордена исключал награждение им гражданских лиц. Тогда Черчилль предложил наградить премьер-министра тремя медалями, которыми во время войны награждались все военнослужащие. Письмо было весьма убедительным:

«Поскольку премьер-министр совершил от 30 до 40 поездок во Францию и в ряде случаев оказывался в зоне обстрела и поскольку все эти поездки были совершенно необходимы и принесли максимально возможные результаты, господин Черчилль считает, что награждение его этими военными медалями является во всех отношениях уместным».

Настаивая на том, что подобные медали никогда не предназначались для гражданских лиц, король вынужден был сдаться, когда узнал, что Черчилль в свойственной ему бесцеремонной манере уже обещал их Ллойд Джорджу и что «премьер-министр предпочитает их титулу графа». Король, однако, настоял на двух условиях: Асквит также получит эти три военные медали; больше никто из министров их не получит, если только, подобно самому Черчиллю, не заработал их на поле боя, а не в кабинете.

Только после того как Черчилль ходатайствовал перед сувереном за Ллойд Джорджа, он набрался смелости предложить самому королю принять награды. Король, который почти всегда выходил из этих ситуаций более достойно, нежели его министры, ответил, что готов уступить, хотя чувствует, «что ни в коей мере не заслужил эти награды».

Казалось бы, имея в своем распоряжении (если не использовать более торгашеской по характеру фразы) весь наградной список, Ллойд Джордж должен был предоставить королю неограниченный контроль над орденом «За заслуги»; в конце концов, именно по королевскому соизволению он сам носил на шее сине-красную орденскую ленточку. В любом случае король гордился тем, что является попечителем ордена, и чрезвычайно заботился о том, чтобы поддерживать его высокий статус. Стамфордхэм как-то писал автору «Золотого сука»: «Представьте себе те трудности, с которыми приходится сталкиваться при отборе достойных кандидатур для награждения орденом „За заслуги“. Более двух лет мы добивались единодушия по вопросу о награждении Фрейзера и в конце концов этого добились». В 1921 г., по совету Бальфура и после аналогичных тщательных изысканий, король предложил, чтобы орденом «За заслуги» был награжден филолог-классик Гилберт Мюррей.

Перед тем как опубликовать сообщение об этом награждении, король по обыкновению, просто из вежливости, сообщил об этом Ллойд Джорджу. К его изумлению, премьер-министр ответил, что имя Мюррея должно быть вычеркнуто из списка. Он утверждал, что во время войны Мюррей отличался пацифистскими и «едва ли не прогерманскими» настроениями, добавив при этом, что такое награждение «вызовет большое раздражение у юнионистской партии, которая и без того уже пребывает в таком настроении, что ее лучше умиротворять, чем сердить». Король ответил, что политика не имеет к этому отношения и что премьер-министр не имеет права голоса в вопросе о награждении орденом «За заслуги». Ллойд Джордж, однако, настаивал. И король, чтобы избежать конституционного конфликта, снял свое предложение. Мюррей получил орден «За заслуги» только в 1941 г. из рук короля Георга VI.

Два бывших премьер-министра, Розбери и Бальфур, частным образом выразили свое возмущение тем, что Ллойд Джордж бросил вызов «абсолютной прерогативе суверена». Однако это был единичный эпизод — до конца царствования король больше не встречал противодействия при награждении своих выдвиженцев.

И все же он неоднократно терпел неудачи в попытках сохранить традиции и сдержать вал наград, раздаваемых от его имени. Здесь он вступал в противоречие с политикой целого ряда британских правительств, использовавших эти награждения как инструмент внешней политики.

Даже крест Виктории не стал исключением. В 1921 г. Соединенные Штаты неожиданно предложили наградить своей медалью конгресса британского Неизвестного солдата, похороненного в Вестминстерском аббатстве 11 ноября 1920 г. После этого ожидалось захоронение американского Неизвестного солдата на Арлингтонском мемориальном кладбище в Вашингтоне. Какой должна быть ответная награда? Керзон с некоторым беспокойством писал Стамфордхэму: «Премьер-министр весьма решительно считает, что нам придется показать товар лицом и что в данном случае подойдет только крест Виктории». Пространный и категоричный ответ Стамфордхэма сводился к тому, что король отказывается наградить крестом Виктории даже британского Неизвестного солдата, поскольку в статуте ордена указано, что «ни звание, ни долгая служба, ни полученные раны, ни какие-либо другие условия или обстоятельства не могут заменить собой той исключительной храбрости, которая является необходимым условием награждения». Письмо заканчивалось на следующей высокой ноте:

«Более того, Его Величество считает, что приравнивать крест Виктории, высшую военную награду в мире, к медали конгресса, которая была учреждена лишь недавно и за которой нет никакой истории, равнозначно утрате всякого чувства меры, даже с политической или международной точки зрения».

Однако, как это часто бывало при Ллойд Джордже, целесообразность взяла верх над принципами; и 11 ноября 1921 г. американский Неизвестный солдат, которому незадолго до этого Битти «вручил» крест Виктории, был погребен на Арлингтонском кладбище. Присутствовавший на церемонии Ханки дал премьер-министру нелицеприятный отчет об этом мероприятии:

«Все было слишком затянуто — необычная смесь из молитв, гимнов, длинных речей, музыкальных номеров в исполнении квартета Нью-Йоркской оперы, нелепых коротких речей иностранных дипломатов, возложение наград и лавровых венков. В заключение последовала любопытная церемония в исполнении старого индейского вождя, одетого точь-в-точь как на картинке из книги Фенимора Купера, но я не могу назвать ее очень удачной, поскольку у стоявшей передо мной леди головной убор был абсолютно такой же, как у этого вождя». С прискорбием отметим, что годом позже, когда хоронили бельгийского Неизвестного солдата, этой маленькой стране, ради защиты которой Британия в 1914 г. и вступила в войну, было оказано значительно меньше почестей, чем Соединенным Штатам. «Для бельгийцев будет вполне достаточно и Военного креста», — заявил военному министерству Стамфордхэм.

Очередной обмен мнениями между дворцом и Форин оффис состоялся по поводу предполагавшегося награждения персидского шаха орденом Подвязки. Король и министр иностранных дел сошлись на том, что этим орденом не следует больше награждать суверенов-нехристиан, хотя его ранее получили два персидских шаха и два японских императора. Однако, как в свое время его отец и бабушка, Георг V вынужден был в конце концов нарушить это правило ради политической целесообразности. В 1929 г. император Хирохито стал третьим в своей семье владельцем синей ленты.

Вероятно, в том, что касается наград для иностранцев, самой показательной стала переписка, связанная с предполагавшимся в 1923 г. визитом короля в Италию. Удовлетворится ли Муссолини Большим крестом ордена Святых Михаила и Георгия или же его следует наградить более почетным орденом Бани? В результате дискуссия завершилась тем, что этот «рыцарь без страха и упрека» стал кавалером Большого креста почетного ордена Бани.

Вынужденный постоянно удовлетворять любую министерскую прихоть, сам король был весьма скромен в запросах. Гарольд Николсон пишет, что «среди хранящейся ныне в виндзорских архивах массы наградных документов… можно обнаружить лишь один, касающийся личной просьбы короля Георга о какой-то награде». Это, как мы вскоре увидим, не совсем верно, однако тот эпизод, о котором поведал автор, тоже весьма показателен. В 1930 г. король попросил, чтобы изобретатель «летающих лодок» Э. С. Сондерс, с которым был знаком лично, получил рыцарское звание. Личный секретарь премьер-министра ответил, что у них уже есть представления к награде других изобретателей и что Даунинг-стрит, «словно снегом, завалена» подобными предложениями. На этом не слишком любезном ответе король сделал такую пометку: «Остается только надеяться, что лопата будет достаточно широкой, а снег — не слишком глубоким. Поскольку я редко прошу о присвоении рыцарского звания, к моим просьбам могли бы иногда относиться с большим вниманием».

Пристыженная Даунинг-стрит ответила еще одним письмом, которого Николсон не цитирует. В нем поясняется, что лейбористскому премьер-министру неудобно награждать Сондерса, являющегося председателем Консервативной ассоциации, даже за его заслуги в области аэронавтики.

На самом деле король на протяжении всех лет царствования сделал несколько подобных запросов, хотя и немного. Весьма настойчивой была его просьба о присвоении А. Дж. Беннетту титула баронета; не менее эмоциональным — выступление в пользу Фредерика Кениона, директора Британского музея. «Я уполномочен королем заявить, — писал Кноллис Асквиту, — что ему придется отклонять рекомендации премьер-министра относительно новых награждений до тех пор, пока имя господина Кениона не будет включено в список». Вскоре после этого Кенион стал кавалером ордена Бани.

Медицина и театр являлись теми областями человеческой деятельности, для представителей которых король не жалел наград. Он успешно добился присвоения рыцарского звания анестезиологу Фредерику Уильяму Хьюитту и Морису Эбботу Андерсону, в течение двадцати с лишним лет являвшемуся терапевтом и хирургом при цесаревне, — специалисту весьма широкого профиля, чьи публикации в медицинских изданиях включали в себя такие разноплановые статьи, как «Замещение пострадавших частей носа» и «Чужеродные тела в прямой кишке». А вот Милсому Ризу, занимавшему должность ларинголога одновременно при королевском дворе и в «Ковент-Гардене», пришлось еще подождать пять лет. Актер Джордж Александер был посвящен в рыцари также по предложению короля. Десять лет спустя Стамфордхэм консультировался с Г. А. Л. Фишером по вопросу о том, кто достойнее — Джеральд Дю Морье или Чарлз Хотри; один из них был протеже короля, другой — Ллойд Джорджа. В 1922 г. оба прошли акколаду. Еще один актер-импресарио, Бен Грит, также был посвящен в рыцари по рекомендации короля. С другой стороны, по его распоряжению кавалерами Почета стали пребендарий Карлайл из Церковной армии и генерал Уильям Бут из Армии спасения.

Король, однако, так и не смог убедить Ллойд Джорджа присвоить звание пэра генералу сэру Чарлзу Монро. Стамфордхэм пишет об этом так:

«Если бы он и дальше занимал пост командующего армией во Франции, который оставил, отправившись в Индию, то мог бы получить и звание пэра, и денежную ссуду… Премьер-министр отказал ему в этом, однако ходят слухи, что сопротивление исходит от военного министра. Мне это кажется крайне несправедливым».

Догадка Стамфордхэма была совершенно правильной. Черчилль так и не простил Монро отступление из Галлиполи. В своей книге «Всемирный кризис» он пишет о нем так: «Пришел, увидел, капитулировал».

Черчилль вообще находил роковые ошибки в каждом из наградных списков. «Медаль не только блестит, — говорил он в палате общин, — но и отбрасывает тень». Для одного достаточно и овцы, сотня других тщетно подымает взоры к небу. В период царствования Георга V так оно и происходило. Хотя король и его министры (в разной степени) старались по справедливости отрегулировать наградной поток, результат оставался удручающим. Их почта была полна подобострастных посланий соискателей и упреков со стороны обойденных; ничто не ограничивало аппетитов этих бесстыдных хищников. Продажа титулов считалась презренным делом, однако не только она отравляла жизнь страны. «Источник почестей» постоянно окружала ядовитая атмосфера зависти и недовольства.

В течение 1922 г. Ллойд Джордж неуклонно приближался к своему падению, и вот в октябре оно наконец свершилось. Отчасти он стал жертвой обстоятельств, находившихся вне его контроля: волнения и безработица внутри страны, враждебные настроения и агрессия за границей. Тем не менее именно его сентиментальное отношение к Греции поставило Британскую империю на грань войны с Турцией; даже ирландское урегулирование, триумф искусной и творческой дипломатии, вызвало недовольство его флегматичных коллег-консерваторов. Продолжительное отсутствие премьер-министра в палате общин, использование услуг советников, не состоящих на государственной службе, массовая распродажа наград для пополнения партийной казны — все это подталкивало коалицию к разрыву. Бонар Лоу мог бы спасти его от наиболее безрассудных поступков, но в марте 1921 г. ему пришлось по болезни уйти из парламента. 19 октября 1922 г. консервативные депутаты, собравшись в Карлтон-клубе, 187 голосами против 87 решили выйти из коалиции и таким образом вновь обрести партийную независимость. Ллойд Джордж сразу же ушел в отставку.

Суверена, который терпеть не мог никаких перемен, отнюдь не радовала потеря даже такого своенравного премьер-министра. «Мне жаль, что он уходит», — писал король. Ллойд Джордж был менее великодушен. Десять с лишним лет спустя, говоря о королях со своей наперсницей и будущей женой Фрэнсис Стивенсон, он заявил, что, может быть, за исключением короля Сербии в Европе нет ни одного сильного монарха. Далее беседа развивалась так:

«Я предложила кандидатуру нашего собственного короля, но Д[ейвид] сказал: „Честно говоря, его нельзя назвать сильной личностью. Он приятный и надежный, но ни разу не вмешивался ни в какие чрезвычайные ситуации, да и неспособен это сделать, если такая необходимость возникнет…“ Есть всего два или три человека, которые являются опорой при любых неприятностях, — Муссолини, а также король бельгийцев (между прочим, сказал Д., сам он не бельгиец). Д. считает Гитлера великим человеком».

Правда, короля вряд ли сильно расстроило, если бы он узнал, что якобы уступает Гитлеру и Муссолини.

Отставка Ллойд Джорджа привела к последовательной смене трех премьер-министров, происходившей на протяжении пятнадцати месяцев, и каждая смена главы кабинета ставила перед королем новую конституционную проблему. Первой по счету и наименее значительной из всех задач было найти человека, согласившегося бы возглавить правительство до намеченных всеобщих выборов, которые дали бы возможность определить действительную мощь каждой партии. После ухода Бонара Лоу на пенсию в 1921 г. Остин Чемберлен был избран его наследником и главой консерваторов в составе коалиции. Однако на собрании в Карлтон-клубе Чемберлен остался лоялен Ллойд Джорджу, таким образом лишая себя власти за компанию с Бальфуром и Биркенхедом. «Он всегда играет, — сказал о нем Биркенхед, — и всегда проигрывает». Проявленное Чемберленом самопожертвование сделало Бонара Лоу наиболее очевидным кандидатом на вакантный пост премьера. Однако уже во время консультаций со Стамфордхэмом он как будто заколебался. Хотя его здоровье поправилось настолько, что Бонар Лоу смог прийти на собрание в Карлтон-клуб, где без особой охоты проголосовал против Ллойд Джорджа и попросил больше не избирать его лидером консерваторов. Это удалось быстро исправить, и 23 октября он уже принимал полномочия премьер-министра. Прошедшие в следующем месяце всеобщие выборы дали объединенной консервативной партии 344 места. Лейбористы удвоили свое представительство, получив 138 мест. Либералы Асквита завоевали 60 мандатов, а последователи Ллойд Джорджа — только 57.

«Я как-то ему признался, — писал Остнн Чемберлен о Бонаре Лоу, — что сделал несколько попыток прочитать „Упадок и гибель“ Гиббона, но так и не смог добраться до конца. Он был потрясен и заявил, что находит это описание великой плеяды амбициозных людей, реализующих собственные амбиции только для того, чтобы обмануться в своих надеждах, самым впечатляющим из всех исследований». Действительно, существует большая разница между сибаритствующими тиранами и скромным торговцем из Глазго, для которого самым большим сумасбродством была игра в шахматы. Тем не менее ничто, описанное у Гиббона, не может затмить собственную трагедию Бонара Лоу. Став, наконец, премьер-министром, он внезапно заболел. У него обнаружили рак горла. Его пребывание на посту премьера продлилось всего 209 дней.

Не особенно эффектное, новое премьерство вполне соответствовало настроению страны, сначала вдохновленной и очарованной, затем уставшей и разочарованной чересчур динамичным руководством Ллойд Джорджа. Бонар Лоу видел свою задачу в возвращении к традиционным методам правления. «Должен признаться, — говорил он на собрании в Карлтон-клубе, — что в нынешнем кризисе, с которым мы столкнулись, лично я придаю большее значение сохранению единства партии, нежели победе на следующих выборах». Он также собирался возродить практику ответственности правительства, атрофировавшуюся при установленном Ллойд Джорджем почти президентском режиме, и распустить группу неофициальных советников, известную под названием «Парковая зона», — она действовала независимо от лорда Керзона, а иногда даже становилась в оппозицию проводимой им внешней политике. Такое возвращение к привычным вещам радовало короля, который уже давно простил Бонару Лоу его неверный совет относительно гомруля. Установившимся между ними отношениям взаимного уважения явно недоставало теплоты, а тем более — близости, однако король с искренним огорчением воспринял полученное от Бонара Лоу 23 мая 1923 г. прошение об отставке. Он тотчас же написал ему:

«Я хотел бы выразить искреннюю благодарность и признательность за подлинный патриотизм и самопожертвование, которые Вы проявили прошлой осенью, согласившись в исключительно сложный момент занять пост премьер-министра. Своим поступком Вы оказали мне неоценимую помощь.

Я очень надеюсь, что в обстановке абсолютного отдыха и покоя Ваше здоровье полностью восстановится».

В то же воскресенье король приготовился использовать самую важную из своих прерогатив: назначение нового премьер-министра. Полвека спустя в аналогичных обстоятельствах суверен стал бы дожидаться избрания нового партийного лидера, чтобы поручить победителю исполнение обязанностей премьера, однако в 1923 г. столь плавной процедуры передачи власти еще не существовало, и король Георг должен был принимать решение самостоятельно.

Те сорок восемь часов, которые понадобились ему на принятие этого решения, можно включить в число самых драматических в британской политической истории, и хотя на сей счет существует немало документальных свидетельств, некоторые обстоятельства по-прежнему остаются загадочными. Смертный приговор, вынесенный Бонару Лоу врачами; спекуляции относительно кандидатуры его преемника; состязание между Керзоном и Болдуином — опытным, но надменным министром иностранных дел, представлявшим палату лордов, и неискушенным, но по-человечески привлекательным министром финансов из палаты общин; попытка секретаря Бонара Лоу ввести в заблуждение короля относительно предпочтений бывшего премьер-министра; противоречивые советы Бальфура, рекомендовавшего Болдуина, и Солсбери, рекомендовавшего Керзона; смиренная готовность Болдуина служить под началом Керзона; спокойное ожидание Керзоном в Сомерсете королевской телеграммы, которая должна была вызвать его в Лондон, и неспешная доставка ее полисменом на велосипеде (в 1923 г. даже министр иностранных дел не считал нужным установить телефон в своем загородном доме); полная радостного предвкушения поездка в Паддингтон; почти единодушные прогнозы прессы в пользу Керзона; кажущаяся неизбежность премьерства, когда личный секретарь короля прибыл на Карлтон-Хаус-террас; убийственная новость о том, что, пока Стамфордхэм произносил слова утешения, Болдуин, кандидатуру которого почти никто не принимал всерьез, получил предложение сформировать новое правительство: такова была трагикомедия, срежиссированная и поставленная нашим главным героем.

«Отставка Бонара Лоу, — записал король в дневнике, — ставит меня в очень трудное положение, поскольку мне нелегко решить, посылать ли за Керзоном или за Болдуином». Задача дополнительно усложнялась тремя внешними факторами. Первый из них: король и королева собирались провести неделю в Королевском павильоне в Олдершоте — относительно скромном, но уютном деревянном бунгало с прекрасным садом, отделенным соснами от самого крупного в Соединенном Королевстве военного гарнизона. Хотя до Лондона было всего тридцать семь миль, король решил остаться среди здешних рододендронов и азалий. Таким образом, Стамфордхэм один вернулся в Букингемский дворец, постоянно докладывая по телефону результаты своих изысканий.

Второй фактор: Бонар Лоу ушел в отставку в воскресенье после праздника Троицы, когда почти все консервативные политики до следующего вторника оставались в деревне. Поэтому Стамфордхэму пришлось приложить немалые усилия, чтобы разыскать тех двух политиков, с которыми он хотел проконсультироваться от имени короля. Солсбери, лидер палаты лордов, выбирался из Девона на поезде с молоком, в вагоне охраны, отказавшись при этом снять фрак и шляпу, которые считал единственно пригодными для ведения государственных дел. Бальфур, единственный из здравствовавших на тот момент премьеров-консерваторов, не считая самого Бонара Лоу, также был вызван в Лондон из Норфолка, несмотря на нездоровье.

Наконец, назначение нового премьер-министра затрудняло нежелание Бонара Лоу отдать предпочтение Керзону или Болдуину. Тяжело больной (ему оставалось жить всего пять месяцев), он даже не смог совершить поездку в Олдершот, чтобы лично вручить королю прошение об отставке. Вместо этого он направил к нему с письменным заявлением своего личного секретаря полковника Рональда Уотерхауса и зятя, сэра Фредерика Сайкса.

Они везли с собой не только этот документ. Стамфордхэм, весьма полагавшийся на проницательность Дэвидсона, личного секретаря Бонара Лоу в парламенте, в субботу или воскресенье попросил его сообщить свое мнение относительно ситуации с премьерством. Дэвидсон изложил его в поспешно продиктованном меморандуме, который Уотерхаус обещал передать Стамфордхэму.

Он содержал развернутую и убедительную аргументацию в пользу Болдуина. Об опыте работы Керзона на высоких постах, его знании международных дел, его усердии и интеллекте упоминалось всего в нескольких строчках. Далее Дэвидсон подчеркнул тот контраст, который существовал между неспособностью Керзона вселить уверенность в своих коллег — как своими суждениями, так и целеустремленным поведением в момент кризиса — и честностью, скромностью и уравновешенностью Болдуина. «Лорд Керзон, — продолжал он, — в глазах общественности выглядит представителем того привилегированного консерватизма, который тоже имеет свои достоинства, но на который в нынешний демократический век нельзя слишком полагаться». Переходя от личностей к практической политике, Дэвидсон подчеркивал, что пять из шести нынешних министров уже и так заседают в верхней палате и, если премьер-министр также будет руководить правительством из палаты лордов, это вызовет возмущение не только в консервативной партии как таковой, но и у демократической общественности всех направлений.

Поскольку меморандум Дэвидсона определенно был составлен в пользу Болдуина, а также поскольку в конечном счете король выбрал именно его, иногда высказывается мнение, что не кто иной, как Дэвидсон, решил судьбу Керзона. Существует и другая причина, объясняющая, почему меморандуму Дэвидсона придается чрезмерное значение. Похоже, Уотерхаус не собирался довольствоваться ролью курьера. Хотя Дэвидсон не показывал ему свой меморандум и не пересказывал его содержание, Уотерхаус все же проинформировал Стамфордхэма о том, что «он практически выражает взгляды Бонара Лоу»: фраза, которую педантичный Стамфордхэм написал на присланном ему конверте. Таким образом, историки будто бы имеют все основания полагать, что ни на чем не основанное утверждение Уотерхауса дало королю возможность полагать, будто Бонар Лоу предпочитает именно Болдуина, и что это обстоятельство серьезно повлияло на выбор им кандидатуры нового премьер-министра.

Возможно, Уотерхаус поступил так просто из-за присущей ему самоуверенности, но не исключено и другое — примерно представляя взгляды Дэвидсона относительно кандидатуры будущего премьера, он воспользовался представившимся шансом, чтобы укрепить позиции своего друга Болдуина. Гадать, как все обстояло в действительности, нет необходимости. Дэвидсон позднее заявлял: «Даже если бы Уотерхаус представил в ложном свете мой меморандум, это не оказало бы никакого влияния на Стамфордхэма». И действительно, личный секретарь короля сам запросил этот меморандум; он прекрасно знал, кем он написан и чьи взгляды отражает.

Тем не менее, проявив обычную осторожность, Стамфордхэм пригласил Уотерхауса на вторую встречу, на которой тщательно расспросил о предполагаемом мнении Бонара Лоу относительно обоих кандидатов. И снова Уотерхаус заявил, что Бонар Лоу предпочел бы Болдуина. Существует, однако, независимое свидетельство, доказывающее, что Уотерхаус для подобных заявлений не располагал ни необходимой информацией, ни полномочиями. Не будем все же подвергать сомнению его добросовестность, поскольку к тому времени король уже решил, что новый премьер-министр, независимо от его личных качеств, должен нести ответственность перед палатой общин. По меньшей мере за двенадцать часов до своей второй встречи с Уотерхаусом Стамфордхэм сообщил об этом Джеффри Доусону, который незадолго до того сменил Уикхэма Стида на посту редактора «Таймс». Сделанная Стамфордхэмом запись этого разговора выглядит так:

«Я откровенно сказал Доусону, что, по мнению короля, ответственность перед страной почти однозначно заставляет его назначить премьер-министра из палаты общин. Если он этого не сделает и эксперимент провалится, страна будет винить короля за поступок, который был предпринят им исключительно по собственной воле и который доказывал бы, что король игнорирует общественное мнение, да и толком его не знает».

Для формирования мнения короля никто не сделал так много, как Бальфур. Во время состоявшихся 21 мая двух встреч со Стамфордхэмом он подробно останавливался на проблемах, которые неминуемо должны возникнуть перед премьером, заседающим в палате лордов. Одна из них — необычно высокий процент министерских должностей, уже и так занимаемых пэрами. Вторая — то возмущение, которое возникнет в палате общин, если подобная тенденция продолжится, распространившись и на назначение премьер-министра. Третья — враждебность со стороны лейбористской партии; хотя лейбористы располагают большинством оппозиционных мест в палате общин, они практически не представлены в палате лордов и поэтому не смогут ни о чем-то спросить, ни призвать к ответу премьер-министра, который там заседает.

Позднее Уинстон Черчилль в своей книге «Великие современники» описал возвращение Бальфура в Норфолк, где он собирался поправлять здоровье и дальше. «Так будет ли избран милый Джордж?» — спросил его друг. «Нет, — ответил Бальфур, — милый Джордж не будет избран». Лукавый смысл этой истории заключается в том, что Бальфур будто бы намеренно сформулировал свои аргументы так, чтобы не рассматривалась кандидатура Керзона. Если это правда, то он очень постарался, чтобы скрыть свои антипатии. Отчет Стамфордхэма об этой дискуссии включает следующий пассаж:

«Лорд Бальфур сказал, что он говорит безотносительно к конкретным личностям; с одной стороны, его мнение о лорде Керзоне основано на близкой и долгой дружбе, а также на высокой оценке его выдающихся способностей; с другой — он плохо знает господина Болдуина, общественная карьера которого была довольно неровной, что не свидетельствует о его исключительных способностях».

Тем не менее всегда находятся те, кто старается интерпретировать историю политики исключительно на основе личных отношений; падение Керзона они приписывают не каким-то конституционным соображениям, а лишь недостаткам его собственного темперамента. Действительно, по отношению к своим коллегам он бывал невнимателен и чересчур властен. Всего за месяц до этого лорд Винчестер, финансист с сомнительной репутацией, написал премьер-министру письмо относительно турецкого займа, который он надеялся разместить еще до заключения мирного договора. Бонар Лоу вполне логично направил это письмо для разъяснений Керзону, на что получил негодующий ответ в том духе, что премьер-министру вообще не пристало вступать в переписку с Винчестером. «Когда подобные личности отправляются не сюда, а на Даунинг-стрит, 10, — писал министр иностранных дел, — то тем самым они возрождают худшие черты режима Л. Дж.». Смертельно больной и глубоко обиженный оскорбительным ответом Керзона, Бонар Лоу вряд ли мог четыре недели спустя рекомендовать его как своего преемника.

Можно также утверждать, что и король имел все основания отрицательно относиться к претензиям Керзона занять должность премьера. Во время своего первого визита в Индию в 1905 г. он был чрезвычайно шокирован, услышав о неслыханно грубом поведении Керзона по отношению к новому вице-королю лорду Минто. К тому же Керзон решительно выступал против перевода индийской столицы из Калькутты в Дели и строительства там нового города — смелого и дальновидного плана, к осуществлению которого король-император был лично причастен. «Лорд Керзон, несомненно, будет и дальше проявлять враждебность, — с огорчением писал Георг королеве Александре, — но ему невозможно угодить, да в конце концов на нем свет клином не сошелся».

Существует записка от 1915 г., в которой Стамфордхэм сообщает королю, что один из высших государственных чиновников считает, будто бы Керзон был лучшим премьер-министром, нежели Асквит. «Знаю, что Ваше Величество не разделяет этого мнения», — добавляет Стамфордхэм. Немаловажное значение имеет также и сделанное двумя годами позже замечание короля о том, что деятельность Керзона в качестве министра стала бы значительно эффективнее, если бы его речи были хоть немного понятны публике. Занимая после войны пост министра иностранных дел, Керзон не избавил даже Стамфордхэма от тех бесконечных упреков, которыми отмечал все упущения своих коллег по кабинету. Так, например, было в том случае, когда по просьбе французского посла король принял Пуанкаре в Букингемском дворце. Керзон, считавший бывшего французского президента путаником и англофобом, направил Стамфордхэму длинное послание с протестом, где, в частности, говорилось:

«Не могу удержаться от мысли, что французский посол не имел права обращаться по этому вопросу к королю, минуя министра. К тому же в полном соответствии с имеющимися прецедентами Вы, наверно, могли бы до того, как король согласился дать аудиенцию, черкнуть мне строчку относительно того, каковы взгляды Его Величества».

Однако Стамфордхэма, раздраженного скорее тоном, нежели самим содержанием письма Керзона, было не так-то просто запугать. Он дал министру такой ответ:

«Мне и в голову не пришло, что необходимо связаться с Вами до того, как ответить на письмо Сент-Олэра. Могу прямо сказать, что за сорок с лишним лет все подобные просьбы, направляемые послом непосредственно суверену, неизменно удовлетворялись без обращения в Форин оффис».

Подобные обмены мнениями не могли не оставить и у короля, и у Стамфордхэма стойкого впечатления, что по темпераменту Керзон не годится для самого высокого поста в государстве. Сэр Уолтер Лоренс, личный секретарь Керзона в Индии, а позднее друг короля, внушал своему бывшему хозяину, что король относится к нему не только с восхищением и уважением, но и с некоторым опасением. Это не совсем верно. По мере возрастания у короля уверенности в себе, менялось и его отношение к недостаткам министра иностранных дел — он стал воспринимать их со все большим юмором. Однажды в 1923 г., прикованный к постели из-за сильной боли в спине, Керзон попросил отменить назначенную на этот вечер аудиенцию в Букингемском дворце. Король ответил, что он сам приедет на Карлтон-Хаус-террас, — так, германский император навещал британского посла, одетого в пижаму. Керзон категорически отказался, предпочтя все-таки явиться во дворец. «По правде говоря, — писал он жене, — я поступил так, потому что слишком хорошо знаю короля и уверен: если даже он явится в хорошем расположении духа, то потом соорудит какую-нибудь чудовищную историю».

Опасался ли король Керзона или же относился к нему с добродушной насмешкой, но все-таки он никогда не позволил бы личным отношениям хоть как-то повлиять на выполнение своего конституционного долга и передать пост премьера представителю палаты общин только для того, чтобы преградить дорогу способному, но неуживчивому пэру. Это равносильно признанию того, что король и его бывший премьер-министр составили заговор в пользу Болдуина, о котором не могли сказать ничего хорошего, за исключением одного — что он заседает в палате общин, а не лордов. Столь далеко идущий замысел требует того, чтобы нижеследующее письмо, посланное Стамфордхэмом Бальфуру через два дня после отказа Керзону, являлось не более чем обманным маневром:

«Король весьма удовлетворен тем, что Вы, с Вашим исключительным опытом продолжительной парламентской карьеры и службы премьер-министром, согласились с его мнением, что в нынешних обстоятельствах премьер-министр нашей страны обязательно должен быть из палаты общин».

Иными словами, это на самом деле было истинным мнением короля, которое разделяли не только лейбористы и либералы, что вполне понятно, но и большинство консерваторов. Единственное серьезное возражение высказал лорд Солсбери, настаивавший на том, что нельзя сбрасывать со счетов большой опыт, приобретенный Керзоном на государственной службе. Возможно, это отчасти объяснялось преданностью семейным традициям — его отец был последним премьер-министром, заседавшим в палате лордов. Однако Бальфур, племянник старого лорда Солсбери, являл собой пример того, что даже на рубеже столетий премьер не в состоянии работать столь эффективно, если бы его племянник как лидер палаты общин не держал своего дядю в курсе всех происходящих там событий.

Позднее критики короля указывали, что лорд Галифакс едва не получил предпочтение перед Уинстоном Черчиллем после отставки Невилла Чемберлена, последовавшей в мае 1940 г. Их опровергает сам Галифакс, который в тот момент особо подчеркивал «сложное положение премьер-министра, не способного установить контакт с центром притяжения, находящимся в палате общин». Он также писал: «Вскоре я стал бы в той или иной степени почетным премьер-министром, пребывающим в своего рода сумерках, вне круга тех вещей, которые действительно важны».

Если в 1923 г. король и колебался в связи с отводом кандидатуры Керзона, то не по каким-то конституционным соображениям — просто он осознавал, насколько сильно это решение уязвит гордость Керзона. Вот почему он велел Стамфордхэму вызвать Керзона в Лондон, чтобы он узнал обо всем до того, как это станет известно обществу. Во время происходившего на Карлтон-Хаус-террас мучительного разговора Керзон энергично протестовал против самого принципа, на котором основывался данный ему отказ, — будто ни один член палаты лордов не может стать премьер-министром, а под конец заявил Стамфордхэму, что в знак протеста уйдет из политики, сообщив стране о причинах своего поступка. В тот же день Стамфордхэм передал содержание беседы королю, который приехал из Олдершота, чтобы встретить во дворце Болдуина и предложить ему пост премьера. Угрозе Керзона уйти в отставку посвящены две лаконичные записи в его дневнике:

«22 мая 1923 г. Он был весьма расстроен и разочарован, так как, конечно, хотел стать П.М., и говорит, что уйдет в частную жизнь, а его карьера закончена. Посмотрим. Я весьма сожалею, что ранил его чувства.

23 мая 1923 г. Слышал, что Керзон собирается остаться в Ф.О., чему я очень рад. Со вчерашнего дня он передумал».

29 мая король пригласил Керзона, чтобы успокоить его гордость и сообщить причину своего отказа. «Беседа была вполне приятной, — отметил король, — и он был очень мил, несмотря на то что произошло на прошлой неделе». Доброжелательность короля заметна в каждой строчке составленного Стамфордхэмом отчета об этой встрече:

«Сегодня король виделся с лордом Керзоном и выразил ему свои чувства восхищения и благодарности за то чрезвычайно благородное и патриотическое отношение, которое лорд Керзон проявил к принятому Его Величеством решению назначить господина Болдуина премьер-министром, что, как прекрасно осознает Его Величество, должно было стать для него ужасным разочарованием; и в то же время Его Величество хотел бы выразить свою признательность за те превосходные и великодушные речи, которые лорд Керзон произнес на первом заседании кабинета, когда приветствовал господина Болдуина в качестве премьер-министра, а также на собрании консервативной партии в понедельник, 28 мая.

Король заявил ему о своей уверенности в том, что вся страна разделяет мнение Его Величества и также восхищается той искренней манерой, в которой лорд Керзон выразил свою поддержку Болдуину; для него продолжение службы лорда Керзона в качестве министра иностранных дел имеет важнейшее значение и представляет колоссальную поддержку.

Его Величество далее подробно остановился на том чувстве глубокого сожаления, которое испытал, принимая решение, каковое, являясь, как он полагает, правильным, все же, несомненно, должно было причинить боль лорду Керзону, которого он знает на протяжении вот уже тридцать пять лет и считает своим старым другом, тогда как его личное знакомство с господином Болдуином ограничивается несколькими случайными встречами и разговорами».

В отчете Стамфордхэма об этой встрече опущен один момент, о котором два дня спустя король рассказал Невиллу Чемберлену:

«Керзон:

— Должен ли я понимать, сэр, будто Вы полагаете, что ни один пэр никогда не сможет стать премьер-министром?

Король:

— Нет, я этого не говорил. Я сказал, что существуют обстоятельства, при которых весьма нежелательно, чтобы пэр стал премьер-министром, и, по моему мнению, сейчас как раз такой случай.

Керзон:

— Но тогда как же быть с постом министра иностранных дел? Он не менее важен, чем пост премьер-министра, особенно в эти дни. Почему то, что я являюсь пэром и одновременно министром иностранных дел, не вызывает у Вас возражений?

Король:

— Потому что премьер-министр несет ответственность за все, что Вы делаете».

Ни один профессор конституционного права не изложил бы этот вопрос более ясно.

Оценив проявленное королем сочувствие, Керзон все же продолжал оплакивать свою судьбу. Масла в огонь подлил Уолтер Лоренс, заявив, что, как он слышал, придворные рассказывали о нем разные некрасивые истории и что, если бы Керзон тогда прибег к его помощи, он мог бы отговорить короля от намерения послать за Болдуином: абсурдная похвальба, которую Керзону, однако, было приятно слышать. Кроме того, Керзон пришел к убеждению, что Солсбери и Дерби якобы сыграли важную роль в том, что ему отказали в назначении премьером. Это также было весьма далеко от истины. Солсбери как раз был одним из его немногих защитников, а к Дерби, хотя тот действительно ненавидел Керзона, никто даже не обращался; его роль сводилась лишь к одному неясному эпизоду, приведенному Рандольфом Черчиллем в биографии Дерби; позднее это ввело в заблуждение немало исследователей.

Король предпочел Болдуина лишь по одной причине: тот заседал в палате общин. Сведения о способностях нового премьер-министра приходилось принимать на веру. Членом кабинета он пробыл немногим более двух лет, а канцлером Казначейства — всего несколько месяцев. Но даже во время кратковременного пребывания в должности министра финансов он все же успел вызвать у короля раздражение. После завершения переговоров об уплате американского долга он публично заявил, что средний конгрессмен или сенатор является «закоренелым провинциалом». Когда король выразил свое возмущение премьер-министру, Бонар Лоу ответил: «Мне очень жаль, что Его Величество обратил внимание на высказанные в прессе замечания господина Болдуина. Разумеется, они предназначались для внутреннего потребления, и он полностью осознает тот ущерб, который они могли причинить в Америке».

Этот ответ не удовлетворил короля. «Не понимаю, как я мог не заметить этих высказываний, — прокомментировал он, — раз я всегда читаю газеты… Боюсь, ущерб действительно причинен, и конгресс будет очень раздражен, что неудивительно».

Тем не менее Болдуин через несколько недель стал премьер-министром и оставался бы им четыре года, если бы не допустил просчета, оказавшегося едва ли не самым серьезным за всю политическую историю Британии. Пробыв на Даунинг-стрит всего пять месяцев, он попросил короля распустить парламент, чтобы провести всеобщие выборы под лозунгом тарифной реформы. Некоторые считали, что он хотел предвосхитить аналогичное обращение к стране Ллойд Джорджа, другие — что он пытался выдавить из правительства сторонников свободной торговли с целью расчистить место для Остина Чемберлена и Биркенхеда. Подобные маневры нисколько не волновали короля, видевшего в происходящем более широкие перспективы. Вот что он писал о своих попытках разубедить Болдуина:

«Тогда я указал ему, что резко против роспуска в данный момент парламента, поскольку безоговорочно доверяю ему и находящейся ныне у власти консервативной партии, и считаю, что в то время, когда большинство стран в Европе, если не в мире, пребывают в хаотическом и даже опасном состоянии, было бы досадно, если наша страна также погрузится в суматоху всеобщих выборов, проводимых по такому вопросу внутренней политики, который сразу пробуждает горькие воспоминания о традиционных тяжелых баталиях между сторонниками протекционизма и свободной торговли; вполне возможно также, что существующее большинство при этом сократится или вообще сойдет на нет.

Таким образом, я готов взять на себя ответственность и посоветовать ему изменить свое мнение, а также ожидаю, что он сообщит об этом своим друзьям.

Он ответил, что уже зашел слишком далеко и что страна ожидает роспуска парламента; он должен сейчас же обратиться к стране, поскольку надеется провести всеобщие выборы примерно 6 декабря, и готов к любому результату».

Объявленный 8 декабря результат подтвердил опасения короля. Консерваторы потеряли почти девяносто мест, а с ними и большинство в палате общин. Британия была на пороге появления первого лейбористского правительства. Керзон, который энергично выступал против затеянной премьер-министром азартной игры с выборами, возлагал вину не только на него. «Это, — писал он, — та цена, которую нам всем приходится платить за крайнюю некомпетентность Болдуина и за безумное назначение, сделанное королем».

В выборе друзей король был достаточно осторожен. Землевладельцы с древней родословной и безупречными манерами, старые товарищи по службе, особо доверенные придворные — с этими людьми он охотился, ездил на скачки, ходил в море и иногда обедал. Он также любил общество архиепископа Ланга, Редьярда Киплинга (единственного из литераторов) и лорда Ревелстока, совладельца компании «Баринг бразерс», занимавшегося его личными финансами.

Лишь немногие из приближенных его отца сумели сохранить близость к новому монарху, который в этом отношении иногда руководствовался чувством милосердия, чем искренней привязанностью: сестра Агнес, лорд Эшер, Альберт Менсдорф и маркиз де Совераль. Среди них был и лорд Фаркухар, письма к которому король начинал словами «мой дорогой Гораций», а заканчивал «Ваш искренний старый друг король Георг». Безупречно вежливый и общительный, он, казалось, одновременно олицетворял собой финансовую неподкупность лондонского Сити и щедрое хлебосольство сельского джентльмена. Реальность, как впоследствии выяснилось, оказалась более причудливой.

Родившийся в 1844 г. Гораций Фаркухар был пятым сыном баронета, ведущего свой род от сэра Уолтера Фаркухара, личного врача принца-регента. Семья жила довольно скромно, но располагала хорошими связями. Одна из кузин Горация была замужем за Чарлзом Греем, первым личным секретарем королевы Виктории; другая — за Эвелином Эшли, личным секретарем лорда Пальмерстона и господина Гладстона, а также дедушкой Эдвины Маунтбэттен. Свою карьеру Фаркухар начал, будучи клерком в правительственном учреждении, затем, по словам его современника, лорда Хантли, этот «темноволосый, обладающий приятной внешностью, исполненный самоуверенности и решительности молодой человек завел знакомство с Форбсами и, оставив службу, пролез в торговый дом „Сэр Чарлз Форбс и K°, товары оптом из Индии“».

В 1883 г. он присоединился к небольшому, но респектабельному банкирскому дому«Сэр Сэмуэль Скотт, Барт и K°», что принесло ему значительное состояние и дало возможность выбрать себе жену, вдову сэра Эдварда Скотта. Господствующее положение в банке он занял, убедив своего друга графа Файфского вверить его попечению значительные доходы от продажи земель в Морейшире и Банффшире. В 1894 г. банкирский дом Скотта слился с «Паррз бэнк», членом правления которого Фаркухар оставался в течение двадцати одного года.

Свои деньги он использовал весьма расчетливо. «Вчера ужинал с Горацием Фаркухаром, — писал в 1883 г. Эдвард Гамильтон, еще один из личных секретарей господина Гладстона. — Лучший ужин в Лондоне». Пожертвования в фонд консервативной партии принесли ему титул баронета. Пробыв всего три года членом палаты общин от Западного Мэрилибоуна, он уже в 1898 г. получил звание пэра. Это не стало для него сюрпризом; как признавался Гамильтону сам Фаркухар, сделанные им пожертвования превышали «обычный тариф».

Тем временем лорд Файф в 1889 г. женился на старшей дочери принца Уэльского и стал герцогом. Он-то и ввел своего друга в ближний круг короля. После смерти королевы Виктории король Эдуард VII назначил Фаркухара дворцовым экономом, а в 1907 г. уже собирался назначить главным камергером, но Кэмпбелл-Баннерман настоял, чтобы этот пост, по тогдашним временам политически важный, занял либерал. Фаркухару пришлось довольствоваться званием тайного советника и должностью камергера короля. Служба при дворе не помешала ему и дальше состоять членом правления «Паррз бэнк» и даже совершать рискованные операции на фондовой бирже. В феврале 1907 г. лорд Линкольншир записал в дневнике:

«Несколько еврейских спекулянтов создали сибирскую золотодобывающую компанию. Фрэнсис Кноллис, лорд Стэнли, лорд Хоуи, сэр Уэст Риджвей и другие приняли на себя директорство, и акции поднялись в цене до 16 фунтов. Потом они с грохотом рухнули, а Гораций Фаркухар, говорят, получил 70 тыс. фунтов дохода. Предполагают, что именно он привлек всех этих лиц, и теперь газеты сильно шумят по поводу этого скандала. Весьма прискорбно, что личный секретарь короля и лорд-гофмейстер королевы оказались замешаны в подобное дело».

Если будущий король Георг V и знал о разразившемся скандале, это никак не повлияло на его расположение к Фаркухару, с которым он охотился в Норфолке на протяжении последних двадцати лет. Взойдя на трон в 1910 г., он вновь назначил его камергером, а в день коронации принял от него портрет покойного короля. Фаркухар хорошо знал, как нужно выбирать запоминающиеся подарки. Маленький принц Генрих был доволен не меньше своего отца, получив «изящную коробку с оловянными солдатиками и палатками, красными и белыми». Даже война не смогла повлиять на его пристрастие к роскоши; поужинав у Фаркухара, Асквит в марте 1915 г. писал:

«Настоящий пир из многих блюд, из которых я попробовал не больше двух…

Г.Ф. сказал мне, что жемчужное ожерелье, которое он двадцать или тридцать лет назад подарил своей жене, заплатив около 7 тыс. фунтов, сейчас стоит от 40 до 45 тыс. Такой способ получения прибыли просто отвратителен, хотя годится только для очень богатых. При таких обстоятельствах я был рад, что выбрался оттуда с минимальными потерями».

Тем не менее через три месяца премьер-министр назначил его главным камергером, а в 1917 г. он стал виконтом. Приносить стране какие-либо жертвы Фаркухар не собирался. После того, как он ухитрился освободить от военной службы своего камердинера, коллега-придворный написал о нем: «Фаркухар говорит, что этот человек ему жизненно необходим, так что он, без сомнения, трудится на благо страны».

Уже в мирные годы Фаркухар жил весьма роскошно, лучше, чем большинство членов королевской семьи. В дополнение к дому № 7 на Гросвенор-сквер он взял в аренду у короны расположенный в Ричмонд-парке Уайт-Лодж, старый дом королевы Марии. Деревенской усадьбой ему служил Касл-Райзинг, что неподалеку от Сандрингема, — поместье ему сдал в субаренду король, который арендовал у его владельцев и дом, и прилегающие к нему охотничьи угодья. «На протяжении сорока с лишним лет, — писал об устроенном Фаркухаром лондонском бале лорд-гофмейстер лорд Сандхерст, — я никогда не видел лучшего приема — одни приятные люди, и все выглядели наилучшим образом». Во время одного из таких танцевальных вечеров на Гросвенор-сквер леди Элизабет Боуз-Лайон и встретила принца Альберта, герцога Йоркского, с которым в последний раз виделась в 1905 г. на детском празднике. Три года спустя Фаркухар предоставил им в пользование Уайт-Лодж, где они провели первые месяцы семейной жизни. Тем временем награды продолжали сыпаться на него. В 1922 г. Фаркухар получил Большой крест ордена Бани и титул графа.

К этому моменту, однако, его поведение при дворе стало крайне эксцентричным. Хотя должность главного камергера за последние годы превратилась в чистую синекуру (его функции были переданы постоянному чиновнику — дворцовому эконому), Фаркухар настаивал на своем праве вмешиваться в вопросы, которые были не в его компетенции. Его стычки с герцогом Атхоллом, который в 1921 г. сменил лорда Сандхерста на должности лорд-гофмейстера, стали просто скандальными. Еще в ранние годы царствования королевы Виктории отсутствие четкого распределения обязанностей между этими двумя службами приводило в ярость ее мужа-реформатора: например, он обнаружил, что если дрова в камине должен укладывать главный камергер, то зажечь их может только лорд-гофмейстер. К началу 1920-х гг. подобные спорные вопросы были в основном решены. Главный камергер через дворцового эконома отвечал за повседневную жизнь королевских дворцов, лорд-гофмейстер нес ответственность за все официальные мероприятия — такие, как дворцовые приемы, дневные приемы, на которых присутствовали только мужчины, приемы на открытом воздухе, жалование званий, награждения и государственные визиты. Кроме того, лорд-гофмейстер в сотрудничестве с министерством служб следил за состоянием дворцовых сооружений, а также исполнял роль посредника между сувереном, с одной стороны, и палатой лордов и дипломатическим корпусом — с другой.

Лишь один спорный момент в распределении обязанностей между лорд-гофмейстером и главным камергером все еще сохранялся: кому из них принадлежит преимущество во время церемоний. Согласно Парламентскому акту Генриха VIII, это как будто должен быть главный камергер, вместе с тем назначенная королем Георгом комиссия, которая изучала, как организовано управление его двором, пришла к выводу, что более широкий круг обязанностей, исполняемых лорд-гофмейстером, дает преимущество именно ему. Однако Фаркухар, стремившийся сохранить старинные привилегии своей должности, стал являться в Букингемский дворец и заявлять о своем старшинстве перед лорд-гофмейстером даже в тех случаях, когда его присутствие вовсе не требовалось. В 1923 г., за неделю до свадьбы принцессы Марии, герцог Атхолл писал, что боится, как бы во время церемонии Фаркухар не стал буквально отталкивать его в сторону, как уже раньше не раз делал. Изучить противоречащие друг другу требования главного камергера и лорд-гофмейстера король поручил признанному знатоку пышных церемоний лорду Керзону, однако даже его длинный и красноречивый отчет не помог поставить в этом деле точку. Король, всегда проявлявший к Фаркухару непонятное снисхождение, даровал ему персональное право старшинства — вариант, на который Атхолл великодушно согласился при условии, что Фаркухар перестанет вмешиваться в его дела. Стамфордхэма и Понсонби, однако, весьма возмущало невиданное самомнение Фаркухара, и они с облегчением восприняли его отставку с поста главного камергера, последовавшую за падением Ллойд Джорджа в октябре 1922 г. По настоянию Стамфордхэма обществу разъяснили, что титул графа, который Ллойд Джордж предложил пожаловать Фаркухару, дается ему за политические заслуги, а не за службу при дворе.

Именно в это время на репутации Фаркухара появились новые темные пятна. Всего за несколько недель до поражения Ллойд Джорджа на всеобщих выборах лорд Линкольншир писал об инкриминировавшейся ему торговле наградами: «Как говорят, Гораций Фаркухар, имеющий в Сити дурную репутацию, является в этом бизнесе главным действующим лицом. Астор, получивший титул виконта, до самой смерти платил партии через Горация 40 тыс. фунтов в год». Являясь казначеем консервативной партии, Фаркухар контролировал большие денежные суммы, вполне легально пожертвованные на политические нужды. В начале 1923 г., однако, выяснилось, что вместо казны консерваторов часть денег направлялась Ллойд Джорджу. Правда, за шесть лет существования возглавлявшейся Ллойд Джорджем коалиции и соответственно временной приостановки партийной борьбы между либералами во главе с Ллойд Джорджем и консерваторами было не всегда легко определить, на чей счет должны поступать пожертвования. И все же эти фонды существовали раздельно, так что Фаркухар обязан был отчитаться за каждое пенни, которое прошло через его руки. Этого он сделать не смог.

Новый премьер-министр — Бонар Лоу, относившийся к политике с присущей ему педантичностью торговца из Глазго, был возмущен подобными беспорядками. От одного из высших должностных лиц партии он услышал иную версию об условиях сделки между Фаркухаром и покойным лордом Астором: будто бы Астор предоставил ему в полное распоряжение 200 тыс. фунтов. Из этой суммы Фаркухар якобы пожертвовал 40 тыс. на благотворительные акции, в которых был заинтересован король, а остальное поделил между фондами консервативной партии и партии Ллойд Джорджа. Можно только догадываться, почему Астор, который в 1917 г. Стал виконтом всего через пятнадцать месяцев после получения титула баронета, питал к Фаркухару столь исключительное доверие; и почему сам Фаркухар по рекомендации Ллойд Джорджа приобрел два титула подряд. Бонара Лоу в основном беспокоило то, что не удавалось найти никаких следов тех 40 тыс. фунтов, которые якобы предназначались консервативной партии, — тем более что это был не первый пример бухгалтерских «ошибок» Фаркухара. В марте 1923 г. премьер-министр сместил его с поста казначея консервативной партии.

Фаркухар принялся публично себя защищать. «Его положение, — было напечатано в „Таймс“, — всегда являлось сложным и деликатным, поскольку он лично собирал большие суммы, причем значительная часть из них вполне официально предназначалась на нужды коалиции». Хотя его объяснения были недостаточны, сама по себе неспособность Фаркухара отчитаться за деньги, доверенные ему Астором, необязательно должна была его дискредитировать. Ухудшившееся в начале 1920-х гг. здоровье сказалось как на его памяти, так и на деловых способностях. Линкольншир называл его «полуидиотом», Бонар Лоу — «впавшим в детство». Король же отметал любые намеки, которые возникали в отношении Фаркухара. В мае он вместе с королевой обедал на Гросвенор-сквер, а в августе навестил старого друга, как оказалось, в последний раз — всего за две недели до смерти Фаркухара, прожившего на свете семьдесят девять лет.

Завещание Фаркухара оказалось длинным, его наследство — колоссальным; в деньгах 1923 года оно было предварительно оценено в 400 тыс. фунтов. Королю он завещал две солонки, принадлежавшие Людовику XIV, а также любой понравившийся предмет из обстановки в Касл-Райзинге; королеве — комод Людовика XVI и обстановку в Уайт-Лодже. Королеве Александре предназначалась ваза цвета sang de boeuf, а принцессе Виктории — две перепелки из дрезденского фарфора. Память делового партнера семьи Фаркухара, герцога Файфского, который умер еще в 1912 г., была отмечена особым подарком. Вдова герцога, с 1905 г. именовавшаяся цесаревной, была хорошо обеспечена своим богатым супругом, так что ей оставили всего два или три objets d’art. Ее две дочери должны были получить гораздо больше. Принцессе Мод досталось бриллиантовое колье стоимостью 50 тыс. фунтов; в случае ее замужества такая же сумма предназначалась ее мужу. Другая принцесса, вышедшая замуж за Артура Коннаутского, также должна была получить бриллиантовое колье и обстановку дома № 7 на Гросвенор-сквер, а также оставшуюся часть имущества Фаркухара, не распределенного между наследниками.

Не забыты оказались и друзья более низкого ранга. Сорок восемь из них, чьи имена входили в список виднейших аристократов, должны были получить по 200 фунтов, чтобы купить на них себе памятный подарок. Среди них оказались Стамфордхэм и Уиграм, к тому же Уиграм должен был получить еще 3 тыс. фунтов. Фаркухар умер бездетным. Щедрое наследство получили его родственники и слуги.

Проинформированный Уиграмом о свалившемся на них всех богатстве, король поблагодарил помощника личного секретаря за своевременное известие — полученные средства могли покрыть издержки на лечение его жены, недавно заболевшей; однако король сомневался, что наследство Фаркухара действительно составляет 400 тыс. фунтов. Опасения короля оказались обоснованными. Состояние, сделанное на банковских операциях и спекуляциях на фондовой бирже, доходы от филантропической деятельности, проводимой от имени Ллойд Джорджа и консервативной партии (если они и в самом деле не попали в руки законных получателей), великолепно обставленные дома — все это оказалось отягощено большими долгами. Ходили слухи, что Фаркухар, который был поклонником искусства сцены, в трудные времена вкладывал значительные средства в парижские и лондонские театры. Не то из-за спекуляций, не то из-за расточительства реальная стоимость его наследства оказалась равна нулю. Ни один человек, упомянутый в его завещании, не получил ни гроша.

Но даже этим дело не кончилось. На следующий год выяснилось, что к принадлежавшему Файфу имуществу, попечителем которого Фаркухар являлся, он относился так же безответственно, как и к фондам консервативной партии, и что недостача составляет 80 тыс. фунтов. Закон, бесчувственный в такого рода вопросах, потребовал от второго попечителя, то есть от цесаревны, восполнить недостающую сумму. «Она разинула рот от удивления», — писал Линкольншир. Однако 18 июля 1924 г. принцесса частично восполнила недостачу, продав на аукционе Кристи кое-какие фамильные портреты.

Память о Фаркухаре омрачали и другие неприятные вещи. Как уже отмечалось, он не был владельцем Касл-Райзинга, а взял его в аренду у семьи Говардов. Впоследствии аренду взял на себя король, который, желая сохранить за собой только право на охоту, переуступил дом Фаркухару. Когда после его смерти Говард вновь вступил во владение домом, то обнаружил, что картина Крома, которую он не удосужился забрать с собой при отъезде, сменила место и теперь висит гораздо выше. Лишь через несколько лет картину сняли, чтобы почистить. Она оказалась копией.