Вена, Австрия

Понедельник, 28 апреля, 16.05

— Не случайно Зигмунд Фрейд впервые произнес свои знаменитые слова «мания смерти», когда жил в Вене, — сказал дочери Джереми, когда они подошли к воротам кладбища Центральфридхоф и он остановился на мгновение, чтобы собраться с духом, перед тем как войти в город мертвых. — Еврейская часть кладбища вот в эту сторону.

Он указал вдаль. Они пришли сюда с похорон; во время церемонии было многолюдно и очень печально.

Дорожка, по которой они направились, была по обе стороны обсажена пятнадцатифутовыми туями, похожими на покрытые перьями пирамиды, а позади них виднелись ухоженные лужайки, скульптурные памятники и крыши мавзолеев. Воздух был наполнен пением птиц и запахом вечнозеленых растений.

— Здесь красиво, — удивленно прошептала Меер.

— Да, совсем не похоже на кладбища в других городах, правда? Вена всегда уделяла чересчур много внимания смерти — одевалась для нее, писала для нее музыку, изображала ее в произведениях искусства… здесь есть даже целый музей, посвященный ей.

— И что представлено в музее, посвященном смерти?

— Инструменты могильщиков, гробы, траурные венки, урны. Искусство похорон на протяжении веков. Один из моих самых любимых экспонатов — спасательный колокольчик, который клали в гроб вместе с покойником. Обнаружив, что его погребли заживо, человек с помощью этого колокольчика мог дать о себе знать участникам похоронной процессии. Ну, вот мы и пришли, — сказал Джереми, открывая ржавые ворота, и Меер прошла следом за ним в заброшенную, заросшую часть кладбища.

Многие надгробия упали, разбились на куски. На месте ухоженных клумб буйствовали сорняки. По сравнению с остальной частью кладбища здесь были самые настоящие трущобы.

— Почему здесь все так запущено?

— Одно общее центральное пространство делят между собой несколько отдельных кладбищ — католическое, протестантское, православное и еврейское. За всеми, кроме еврейского, постоянно ухаживают дети детей тех, кто на них похоронен. — Джереми шагнул с дорожки, чтобы обойти осколок упавшего надгробия. — Всего лишь трем тысячам австрийских евреев удалось пережить войну, — продолжал он, — и после нее никто не возвратился в Вену. Так что вот уже больше шестидесяти лет никто не платит аренду за могилы и не ухаживает за ними. Однако недавно правительство дало обещание привести кладбище в порядок, отчасти благодаря усилиям Фремонта Брехта. Он поразительно много сделал для австрийских евреев. Пятнадцать лет назад Фремонт был известным общественным деятелем из католической семьи. И вдруг он написал книгу мемуаров, озаглавленную «Наша тайная история», посвященную скрытому австрийскому антисемитизму, уходящему корнями в прошлое. И в этой книге Брехт признался в том, что скрывал свое еврейское происхождение.

— Но каким же образом ему удавалось так долго скрывать то, что он еврей?

— Он сам узнал об этом только после смерти своего отца, когда выяснил, что его родная мать, еврейка, умерла во время родов, а через четыре месяца после этого его отец женился на вдове-католичке. И если бы второй брак так кстати не скрыл его происхождение, возможно, маленького Фремонта отправили бы в лагерь смерти.

— Как встретили его книгу?

— Она вызвала настоящий скандал. Всколыхнула все общество. Как и опасался Фремонт, он столкнулся с волной антисемитизма, но это лишь подкрепило его решимость бороться за признание евреев и возвращение их в общественно-политическую жизнь. И на этом поприще Фремонт трудится без устали.

— Но?..

Джереми вопросительно посмотрел на дочь.

— Ты ведь что-то недоговариваешь, папа. Я чувствую это по твоему голосу.

Джереми снова пожал плечами.

— Это стало яблоком раздора между нами. Фремонт считает, что для страны, по-прежнему имеющей склонность к антисемитизму, важно придать современному иудаизму новое, прогрессивное лицо.

— А ты?

— На мой взгляд, тем самым он оказывает медвежью услугу. Мистицизм является важной и уважаемой частью нашей религии.

Они подошли к отгороженному участку, на котором была вырыта свежая могила, но, кроме могильщиков, куривших поодаль и ожидавших окончания еще не начавшейся церемонии, больше там никого не было. Джереми заговорил с ними, а Меер тем временем стала изучать имена и даты жизни и смерти на полуразвалившихся надгробиях по соседству.

— Мы пришли слишком рано, — сказал Джереми, возвращаясь к дочери. — Я всегда прихожу на похороны слишком рано. Наверное, боюсь заставить покойника ждать. — Он огляделся вокруг. — Пойдем, у нас есть время, чтобы показать тебе, где похоронены великие композиторы, а по пути посмотреть кое-какие замечательные скульптуры. А может быть, еще и понаблюдать за птицами. Здесь обитают представители более чем двадцати пяти разных видов.

Вскоре они покинули заросшую бурьяном часть кладбища и вернулись к ухоженным лужайкам и кустам.

— Один художник по имени Андре Геллер назвал это место возбуждающим средством для некрофилов. И даже несмотря на такое повышенное внимание к этой зловещей теме, лично я считаю, что в Вене подход к смерти более здоровый, чем у нас в Америке, — продолжал Джереми. — Мы стараемся очистить, дезинфицировать смерть. Похоронить ее, прости за невольную игру слов, как нечто настолько мрачное и таинственное, что к этому ни в коем случае нельзя возвращаться. Здесь Вене, все обстоит наоборот. Здесь есть даже особое выражение для красивого трупа — «Schone Leich». Эта одержимая мания восходит к временам правления Габсбургов и их безумного представления о погребении… Боюсь, я говорю о слишком мрачных темах.

— Это так, но при чем тут Габсбурги?

Взглянув на дочь, Джереми грустно усмехнулся.

— В каком-то смысле это можно назвать принципом «разделяй и властвуй» применительно к похоронам. Тела членов императорской семьи погребались в имперском склепе в церкви Капуцинергруфт. Внутренние органы находятся в урнах в соборе Святого Стефана. А сердца захоронены в маленьких серебряных капсулах в склепе Хертцгруфт.

— На кладбище сердец?

— Ты о нем слышала?

— И там похоронены мумифицированные сердца?

— Да. Склеп является туристической достопримечательностью. Конечно, не главной, но любопытных он привлекает. Ты о нем читала?

— Наверное. А почему внутренние органы и сердце отделялись от остального тела?

— Все это началось в начале XVII века, с одного императора, кажется, Фердинанда IV, захотевшего положить свое сердце в ногах Богоматери…

— Мне бы хотелось посмотреть на кладбище сердец, — перебила отца Меер. — Все это кажется таким странным.

— Наверное, я смогу провести тебя туда завтра утром, до того как оно откроется для широкой публики, но сам я не смогу пойти с тобой.

— Я и одна схожу, ничего страшного. Знаешь, я уже давно выросла и могу обойтись без няньки.

— На самом деле не можешь — два человека погибли, — резко прошептал Джереми. — У следователя Фиске пока что нет ни одной ниточки. Здесь работают серьезные профессионалы, и они не совершают ошибок. По крайней мере, таких, которые обнаружила бы полиция. Ты должна мне обещать, что никуда не будешь ходить одна.

Меер собиралась было оспорить это утверждение, но сдержалась.

— Может быть, с тобой сходит Себастьян. А может быть, мне удастся перенести встречу на другое время и отправиться с тобой. Я с ним переговорю. Может быть, и Малахай тоже захочет составить нам компанию. Особенно если я устрою частную экскурсию.

— Так сколько же нянек мне нужно? — улыбнулась девушка.

— Нет, я просто подумал, что он тоже захочет посмотреть.

Растущие по обе стороны от дороги вечнозеленые туи отбрасывали темные длинные тени.

— А я и не знал, что ты владеешь немецким, — после долгого молчания сказал Джереми.

— Что? Я не знаю немецкий.

— Сегодня утром, когда сработала сигнализация, ты говорила по-немецки.

Меер пожала плечами.

— Наверное, нахваталась несколько слов, с тех пор как в Вене.

— И в квартале из нескольких домов ты безошибочно определила тот, в котором находится Общество.

— Но как? Я там никогда раньше не бывала.

— В этой жизни.

— Папа, — тихо промолвила Меер, стараясь сдержать в голосе враждебность, но безуспешно, — давай не будем заводить этот разговор. Не здесь и не сейчас.

— Милая моя, ну почему ты так упорно пытаешься убедить себя…

— Ни в чем я себя не убеждаю. Я для себя решила, как хочу прожить свою жизнь, так что ты можешь избавить меня от этой лекции про колесо душ, ангела забвения, божественные искры света и все остальные мистические теории перевоплощения из Каббалы. Можешь говорить об этом с Малахаем, когда меня нет рядом. — Даже хотя сейчас у нее не было полной уверенности, как раньше, Меер говорила так, как всегда отвечала на эти аргументы, используя наполовину свои собственные слова, наполовину слова своей матери. За этой же самой борьбой она втайне следила в детстве, когда родители думали, что она спит и ничего не слышит. У нее мелькнула мысль, насколько точно она повторяет доводы матери, потому что отец заметно встревожился.

— Мать оказала на тебя сильное влияние, да? — сказал он. — Мне очень хочется убедить тебя в том, что, поверив, ты обретешь великое спокойствие.

Меер собиралась было возразить, но отец ее остановил.

— Нет, ты права. Не сейчас. Нам нужно вернуться на похороны. Если мы пойдем по этой аллее, я все-таки успею показать то, ради чего привел тебя сюда.

Звук их шагов, таких несхожих, подчеркивал физическое и эмоциональное расстояние между ними. Отец и дочь молча прошли еще несколько сотен метров до небольшого зеленого островка, отгороженного чугунной решеткой. К небу вздымался белый обелиск, окруженный коническими туями, простой, но в то же время величественный. На лицевой стороне было высечено черными готическими буквами одно слово — фамилия. Молодая женщина ощутила прилив скорби, поняв, что перед ней могила Бетховена. Во рту у нее пересохло, глаза тоже оставались сухими, но в груди она чувствовала бесконечную тоску и пустоту.

Подождав немного, отец сказал:

— Нам пора идти.

На обратной дороге Джереми указал дочери места вечного успокоения Иоганна Брамса и Франца Шуберта.

Проходя мимо прекрасных памятников прожитым жизням и ушедшим людям, Меер обратила внимание на то, что перед некоторыми надгробиями лежали свежие цветы — как правило, на могилах людей известных. Ее мать как-то сказала, что человек на самом деле не умирает, пока его кто-то помнит и любит.

— Здесь похоронены все великие австрийцы. Архитекторы, политики, художники, писатели — и несколько членов Общества памяти. Кажется, если мы продолжим путь по этой аллее, нам встретится… — Джереми остановился перед изваянием ангела с детально проработанными крыльями. — Да, вот она.

Скорбь на лице статуи была такой искренней, что Меер застыла перед ней как прикованная. Ангел положил руку на могильный камень, который охранял, словно это было любимое живое существо, а не неодушевленный предмет.

— Чья это могила? — спросила Меер.

— Жены одного из основателей нашего общества, — ответил отец, читая вслух надпись на надгробии: — «Марго Нидермайер, 1779–1814. Целый мир воспоминаний будет вечно звучать в этом печальном, золотом аккорде».