Часть I

Эта история продолжалась несколько лет.

Сначала поговорим о Мюраде: Вот он сидит у окна в доме на окраине города и пишет: Смерть, в которую я был тогда влюблен, стала мне так близка, что ее образы уже не доставляли мне никакого наслаждения. Я старался обуздать их, запуская руки в кровоточащие раны. Черные подручные смерти стояли передо мной, застыв в надменном величии своего сана, их тела истекали кровью, струившейся из широких, зияющих ран величиной в ладонь. Быть может, это была сама Праматерь, грозная королева, которая безмолвно давала мне понять: Откуда ты вышел, туда и возвратишься!

Но, делая эти записи, Мюрад лишь обманывал самого себя. Он был болен и почти спился. У него никого не было, и запястье левой руки он перевязал бинтом. В квартире, где он сидел и писал, было совсем пусто: только в углу стояли пустые ящики из-под фруктов и ветер, залетавший иногда в окно, гонял по полу песчинки и клочья пыли.

Квартира Мюрада была расположена за чертой города недалеко от запасных железнодорожных путей, уходивших в открытое поле. По воскресеньям, когда вокзал почти замирал, с сухих пшеничных полей взлетали в небо жаворонки, и было слышно, как они поют. На заднем плане в глубине ландшафта виднелась серая каменистая гряда, перераставшая вдалеке в цепь довольно высоких гор. Их склоны покрывал зеленый бархат леса, прошитый блестками горных ручьев. Многопалая рука железнодорожных путей, широко распластанная на равнине, пахла в летнюю жару железной стружкой и копотью.

Дома и городские строения возвышались посреди открытой равнины, за которой сияли в летнюю ночь вершины гор, словно подсвеченные изнутри голубым светом.

Собственно говоря, Мюрад вовсе не жил больше в этом пригородном доме. Прошло уже несколько недель с тех пор, как он отказался от квартиры и постепенно, одну вещь за другой, стал сдавать свою мебель на хранение. Куря сигареты и методически, начиная с утра, напиваясь, он ждал.

Теперь он посмотрел в окно, прежде чем закрыть записную книжку. Рябина устало покачивала своими серыми ветками; из густой листвы доносились сварливые голоса птиц. Немного дальше возвышался строительный кран. Поля — на некоторых все еще производились сельскохозяйственные работы — мирно устроились между шелестящими кустами живой изгороди. Мюрад обошел все комнаты как бы с инспекторской проверкой и вышел из квартиры. На лестнице никого не было. Внизу, в прихожей, Мюрад наткнулся на хозяина дома, который явно ждал его появления, так как сразу же подбежал к нему, высохший, сморщенный человек, чтобы пожелать ему всего хорошего.

Счастливо, господин Мюрад, сказал он.

Счастье Вам и самому не помешает, ответил Мюрад.

На окраине города стояли редкие дома, часть из которых была еще не достроена. В поле выезжал трактор. Через небольшой мост, перила которого украшал святой из серого камня, благословляющий речных рыбок, Мюрад пошел в город. Снова стоял жаркий летний день, ни ветерка, и на деревьях в палисадниках постепенно сворачивались высыхающие листья.

Трудно было бы сказать, в каком настроении пребывал Мюрад; что справиться со своими страхами ему не удалось, в этом Мюрад должен был себе признаться. Чего он в лучшем случае добился, это некоторого успокоения. Теперь образы лишь сладостно тлели в глубине его сознания или тихо играли, превращаясь в фигуры. Маленький ангел, его звали Решимость, распростер за плечами Мюрада свои крылья: это как будто бы придавало Мюраду некоторое достоинство.

Над городом сиял купол ярко-голубого неба, и только внизу, где небо соприкасалось с крышами, оно было мутноватым от поднимавшейся вверх пыли. Фасады многоквартирных домов смыкались в молчании, уходя ровной, прямой линией к центру города. Над улицами, широкими, но без величавости, тянулись электропровода, на которых висели фонари. Из дворов выглядывали там и сям верхушки тополей, да иногда выбегали за ворота дети с игрушками и сладостями в руках.

В центре просторных автостоянок размещались магазины и универмаги, разукрашенные снаружи рекламными плакатами и омываемые неясными звуками далекой музыки.

Город лежал в низине, и можно было представить, что зеленые острова тополей соединены между собой сетью подземных водных артерий. Горы были в отдалении; с их вышиной соизмерялись, казалось, только волны городского шума и пыли, когда, поднятые ветром, они утомленно качались над улицами и площадями.

Здесь нам, может быть, следовало бы упомянуть о том, что у Мюрада была надежда: он мечтал о Бухте Предназначения. Он видел эту бухту перед собой, две красивые, смелые излучины, размашисто вдававшиеся в зеленые берега. В том месте, где излучины сходились, был риф, верхушка рифа, но никакой опасностью это не угрожало. Такими светлыми и тихими были воды бухты, расстилались такой гладью, что по ним хотелось пробежать, чтобы взобраться на риф. Бедный Мюрад — какие надежды!

В воскресные дни Мюрад любил ходить в церковь, здание квадратной формы, находившееся на городской площади. Приземистые кирпичные строения, окаймлявшие площадь, придавали ей вид большого фабричного двора. На колокольне гнездились голуби; они часто пролетали по тихому воскресному небу над головами прихожан, которые, оживленно болтая, прогуливались по площади. Не то, чтобы Мюрад был верующим. Он только наслаждался органной музыкой и разглядывал лица женщин, когда они молились.

Он остановился перед булочной, куда иногда заходил за хлебом. На деревянной дверной раме у входа бросались в глаза рекламные щиты: всевозможная выпечка. Мюрад вошел и купил сайку в сахаре. Хозяйка булочной, дородная красавица, одарила его улыбкой — улыбкой жестокого идола. На булочнице был халат с глубоким вырезом, открывавшим ее полные груди.

Уезжаете? спросила она.

С чего Вы взяли?

Вы выглядите таким путешественником! — Она засмеялась.

Да, сказал Мюрад, это правда: я уезжаю.

Откусывая от булки и жуя, он стоял перед прилавком и смотрел на булочницу. Она носила золотые серьги. Тут ему пришло в голову, что, прощаясь с хозяином своего дома, он не пожал ему руку. Он восполнил это упущение, протянув руку булочнице, и она снова засмеялась.

В тот раз, когда хозяин дома обнаружил его, лежащего в прихожей, перепачканного кровью и не способного подняться, он на следующее утро поставил перед дверью его квартиры бутылку коньяку.

Идти на вокзал было недалеко, а слева от вокзала был самый большой в городе универмаг. В одной из длинных, сверкающих зеркалами витрин, стояли куклы, одетые теннисистами. Пока одни из них замахивались, чтобы ударить по мячу, другие, зажав под мышкой ракетку, покидали корт с видом победителей. В широком зеркале, служившем задней стенкой витрины, Мюрад увидел свое лицо, свою фигуру. Костюм был немного тесен в плечах. Лицо красноватое, черты не резкие, что вовсе не обязательно свидетельствовало о моложавости. Он был небрит.

И все же, сказал Мюрад сам себе, счастье у меня еще будет.

Для начала он решил хорошенько промочить горло. У него было ощущение, как будто ему в глотку насыпали перца. На что бы он ни взглянул, все казалось облепленным какой-то белой шелухой; как будто бы ее надо было сначала соскоблить. Мимо прошла семья крестьян в простой, грубой одежде. В пивной перед вокзалом он купил упаковку маленьких четырехгранных бутылок; но больше ни грамма. Дело в том, что он собирался бросить пить. Высоко над городом в ослепительно голубом небе летел самолет.

Ребенок сидел на полу и рисовал. Рядом лежала коробка фломастеров, в руках он держал маленькую тетрадку со своими рисунками. Собственно говоря, строение, где сидит и рисует этот ребенок, вовсе и не дом; просто одно звено в неровной цепи зданий, тянущейся вдоль асфальтированной улицы. Короткие участки стены, украшенные зелеными ветками или увитые плющом, соединяют отдельные жилые корпуса, и мы предполагаем, что за ними находятся садики или хотя бы озелененные дворы. Лучи солнца падают на плоские, косые крыши, на машины, припаркованные по обочинам уходящей вниз улицы. Большое, молочно-белое облако, из глубин которого исходит бледно-желтый свет, недвижно стоит вдалеке над невидимым концом улицы; там, внизу, виднеется только неясная желтовато-коричневая полоса, которую мы могли бы принять за край пшеничного поля или за отблеск жаркого солнца, или за то и другое вместе. На улице довольно тихо; иногда какая-нибудь из машин оставляет свое место в общем ряду и с шумом устремляется вниз по улице. Мужчина в синих брюках и ситцевой рубашке подрезает куст.

Вдоль другой стороны улицы тянутся лужайки, на которых в определенном порядке, образуя своего рода узор, расставлены особняки. Эти дома выглядят солиднее. Иной из них имеет каменный балкон, который хорошо смотрится на сером фасаде, или колонны у подъезда.

Как раз теперь на одном из балконов появился мужчина; он подходит к перилам и стоит там по пояс голый, как крепкая, потемневшая от солнца глыба. Вот он закуривает сигарету, бросает взгляд на небо, а потом на дом, где живет ребенок.

Мужчина выглядит лет на сорок, у него темные волосы и намечающееся брюшко. В целом у него здоровый, спортивный вид. Если бы мы могли присмотреться к нему вблизи, мы бы заметили, что у него красноватые, набухшие веки, как бывает после неспокойного сна.

Автоматические поливалки, без устали разбрызгивающие свежие, сверкающие серебром водяные струи, заботятся о том, чтобы трава на лужайках не высохла.

В проемах между особняками видна другая улица с такими же домами. Теперь мы видим женщину, как она подходит к ребенку, который сидит в кухне на полу и протягивает ей свою тетрадь для рисования.

Должно быть, это деревья, желтые деревья, говорит женщина: это что, клены или каштаны, или вязы?

Вязы, отвечает ребенок, желтые вязы!

Женщина гладит ребенка по волосам, таким же медно-рыжим, как и у нее самой.

Ребенок снова берется за рисунки, а женщина принимается хлопотать у плиты: она ставит на газ кастрюлю с молоком; кастрюля блестит. Потом женщина достает сигареты и зажигалку из сумочки, лежащей на стуле у обеденного стола. Закурив, она вынимает из сумочки письмо и, сидя вполоборота к рисующему ребенку, читает:

Дорогой Мюрад, посылаю тебе это письмо на старый адрес, потому что нового я не знаю. Слышала только, что ты переехал — и сразу же спешу сунуть нос в твою новую жизнь. Мне бы надо немного денег для Альмут. Конечно, это только повод. Да у меня и нет никакого права требовать от тебя денег. Тебе нечего меня бояться. В общем, пришли деньги!

С сердечным приветом, Сюзанна.

Тут женщина быстро достала ручку и в конце письма добавила:

Альмут как раз рисует вязы, листья у них желтые или они стали такими. Как те деревья, что росли на холме; мы часто туда ходили.

Внизу текла река, охваченная вечерним опьянением, как ты это называл.

Я веду себя как ребенок.

В конце женщина поставила многоточие.

Она вложила письмо обратно в конверт и запечатала его.

Идем, сказала она затем ребенку, давай мы тоже подумаем о будущем!

У нас есть шоколад, спросила девочка.

Она встала, оправила платье и побежала к женщине.

Потом они сели завтракать.

Немного позднее обе направились вниз по длинной улице. Через плечо ребенок нес корзиночку зеленого цвета, женщина вела ребенка за руку. Воздух еще не слишком нагрелся, и тени искрились на тех местах, где лежала роса. Ребенок показал на солнце, которое переместилось теперь в конец улицы; гора облаков исчезла; лишь легкая, высоко взнесенная ветром дымка еще парила перед солнечным диском, края которого уже начали понемногу расплываться. Из палисадников доносился звон тарелок; жители поселка собирались завтракать.

Откуда приходит солнечный свет, спросил ребенок.

От самого солнца, ответила женщина.

А лунный свет?

Он тоже от солнца.

Опустив голову, ребенок уставился в пол.

Женщина начала рассказывать сказку про луну:

Через осколок стекла дети увидели волшебника: он нацепил луну на зубец своей короны. Детей охватил страх. — Но тут девочка заметила впереди на тротуаре собаку, которая гонялась за своим хвостом. Девочка выдернула руку и побежала к собаке.

Видимо, это было не так уж некстати, потому что женщина быстро достала письмо и начала вертеть его в руках. Ее лицо, напряженное, немного бледное лицо сделалось еще более сосредоточенным. Взглянув на такое лицо, можно подумать: человек борется! — И это было недалеко от истины. Если женщина и не была сильной, то она хотела такой быть.

Женщина была красива.

Она на ходу бросила письмо в почтовый ящик и, снова взяв ребенка за руку, свернула на соседнюю улицу. Между тем на главной улице становилось все оживленнее. Голубой автобус медленно подходил к остановке, и дети со школьными сумками устремились за ним. Перед одним из домов какая-то женщина уже выколачивала ковры, наверху было вывешено на проветривание постельное белье. Тут и там из открытых окон слышалось гудение пылесосов.

Сдав ребенка у пестро раскрашенной двери детского сада, женщина вошла в большое, просторное здание. В раздевалке, уставленной блестящими металлическими шкафчиками, она переоделась: натянула белую юбку, белую с голубыми полосками блузку, повязала белый передник. Теперь она берет две заколки и прикрепляет к волосам четырехугольный накрахмаленный чепец, потом прикалывает на грудь брошку с красным крестиком. Она смотрится в зеркало, но на самом деле не столько рассматривает себя, сколько размышляет:

Ведь Мюрад мне вовсе не нужен. Зачем же я посылаю ему это письмо?

Женщина смеется, и ее зубы сверкают в зеркале.

Зеленые шапки акаций у входа в детский сад! Потешная рожица Альмут в момент прощания!

Потом лицо женщины становится серьезным, она выходит из гардероба и через множество коридоров и лестничных площадок идет на свое рабочее место. Одни пациенты ждут в приемном покое, других санитары провозят мимо в колясках или проносят на носилках — она ни на кого не обращает внимания. Только один раз взгляд ее останавливается на лице больной, находящейся в бессознательном состоянии, которая что-то невнятно бормочет, вытянувшись на своей кровати. Ее голова обмотана бинтом.

Солнечный свет, падающий из окна, рисует узоры на полу коридора.

В почти пустом поезде Мюрад свел знакомство с человеком, который тоже путешествовал в одиночку.

Что представляют собой такие поезда? — Купейные вагоны, чего только не повидавшие на своем веку, совершенно пусты. Иногда краешек занавески выбьется наружу из приоткрытого окна и затрепещет на ветру. Пустые банки из-под напитков постукивают в ящиках для мусора. Высохшая лужица: коричневая, потрескавшаяся пленка. И вот вышагивает по вагонам этот самый пассажир, чье тело лишь бесплотный воздух, чья голова — сплошной гул, чья душа — смрад, и смотрит на свисающие головы тех, кто дышит.

Это был один из тех поездов, которые, даже если они собираются пересечь чуть ли не весь континент, все равно делают остановки на всех станциях подряд, и на которых ездят только те, у кого много времени или мало денег. У Мюрада было много времени, а у человека, с которым он познакомился, — мало денег; пожилой мужчина в сильно поношенном воскресном костюме. Он ехал к своим внукам, которые жили в городе, далеко от него. В самом начале разговора он произнес фразу, задевшую Мюрада за живое: любовь — это сказка; в сказке все возможно, нет ничего невозможного. — Потом эти слова заставили, конечно, Мюрада засмеяться, они заключали в себе второй, жестокий смысл, мужчиной, очевидно, не замеченный.

Мужчина сидел напротив, поставив чемодан на пол и зажав его ногами. Мюрад хотел помочь ему поднять чемодан в багажную сетку, но мужчина отклонил его предложение: может быть, Мюрад вызывал у него недоверие.

Мюрад по порядку, одну за другой, опустошал свои маленькие бутылочки со шнапсом. Когда коробка опустела, он сказал себе — теперь все — и выбросил ее из поезда.

Мужчина сказал:

Вам надо бы бросить пить!

Я так и сделаю, ответил Мюрад.

Раньше мужчина — трудно было предположить это, глядя на него — ходил в море:

Я был коком на танкере из Кобе, сказал он, и в подтверждение своих слов показал Мюраду попугая, который был вытатуирован у него на руке. Ему пришлось расправить кожу, чтобы Мюрад смог увидеть татуировку.

Я сделал это для одной женщины, сказал он: Только она и я знали, чтó означает эта пташка.

Он засмеялся.

Да, та пташка крепко свела меня тогда с ума, но мне это было в радость. В конце концов я женился на другой.

Мюрад сидел откинувшись, полуприкрыв глаза. Ему снился сон. Он видел перед собой рыжеволосую принцессу с обручем, которая дрессировала морского льва. Он видел черное зеркало и перед ним клетку с попугаем. Он видел желтые как масло шары дынь и нож!

У меня было два сына, сказал мужчина. Один умер. У другого жена и трое детей.

И к ним-то Вы теперь и едете, заключил Мюрад.

Позже, когда мужчина сошел, Мюрад принялся ходить взад-вперед по проходу, чтобы размять ноги. Жадно заглядывал он в каждое купе, мимо которого проходил, хотя отовсюду на него смотрела только пустота.

За окном мелькали черные, заштрихованные четкими упругими линиями, полосы лесов, или широкий окоем луга уставлял в небо свой светло-зеленый глаз. Потом пошли промышленные предприятия: в большинстве случаев видны были только погрузочные площадки да грузы, нагроможденные в глубине цехов. На заднем плане нередко вырастала заводская труба, или виднелись плоские стеклянные крыши, или мачта с закрепленной на ней эмблемой фирмы. Потом начались города и большие поселки, где поезд останавливался и названия которых еще раньше неясно брезжили в памяти Мюрада. Сначала путь лежал вверх через долину реки, такую широкую, что отдельные горы и холмы казались разбросанными по ней островками; по краю долины тоже стояли горы; и тем не менее Мюрад пересек ее за какие-нибудь несколько часов.

Затем поезд перевалил через невысокий отрог горного хребта, и дорога пошла вниз, вдоль постепенно открывавших свои просторы заливных лугов и дальше; скоро начнется равнина, потом — море.

Континент вдруг показался Мюраду маленьким, слишком легко обозримым в своей аккуратной упорядоченности, и он испугался, что кто-нибудь сейчас хлопнет его по плечу и скажет как что-то само собою разумеющееся:

Привет, Мюрад! — К тому же у него было с собой в дорогу только четыре хлебца и три яблока. — Какой-то мужчина, проходя мимо по коридору, спросил, как называется река.

Грязные воды реки катились вниз по долине; тут и там по ней были разбросаны продолговатые каменные островки, поросшие ольшаником. На другой стороне дороги поднимались размашистые виноградники, среди которых темными вкраплениями виднелись деревни.

Мюрад сказал название реки.

Мужчина поблагодарил и пошел дальше.

Позднее, когда начали спускаться сумерки, по вагонам прошел буфетчик с тележкой. Мюрад купил лимонада. Он уже давно ничего не пил. Его ладони сильно потели, и он прижал их к холодной бутылке. Один раз он выходил в туалет и его стошнило.

Теперь пошел тихий, глухой участок пути, который Мюрад проспал. Открыв глаза, он увидел пустой перрон, освещенный фонарями. Под ними рассеянно бродила какая-то женщина, потом она исчезла. Это был город на краю равнины, как он прочитал на рекламном щите высотой с дом. Там тоже зажглись фонари, хотя в воздухе все еще теплился дневной свет, рассеянный как легкая пыль.

Поезд стоял долго.

Женщина, которую Мюрад видел на перроне, вошла в его купе. Он сразу же вышел в коридор, чтобы проверить свою догадку, и действительно: все остальные купе были пусты.

Глядя в оконное стекло, он рассматривал женщину: У нее были жирные волосы, бледное лицо с высохшей, как после долгих слез, кожей. Да, правда: оно выглядело как пересохшее русло ручья. Как старая кожаная сумка, в которой ничего нет.

Женщина дрожала.

Может быть, ее преследовали? Или она от кого-то убегала? Или она просто сумасшедшая?

Мюраду не пришло в голову, что все эти вопросы подходили и к нему, ко всему, что он делал.

Он только немного забеспокоился, опасаясь, что женщина попытается начать с ним разговор.

Некоторое время он стоял в коридоре, глядя в окно, но там не на что было смотреть, поскольку солнце уже скрылось за горизонтом, оставив лишь тонкую окантовку вокруг сосновых рощиц на равнине, которые черными пятнами плыли в свинцово-серых сумерках.

Не успел он сесть, войдя в купе, как женщина и в самом деле начала говорить:

У меня нет денег на дорогу, сказала она, нет даже на билет.

Обрадовавшись, что удалось так дешево отделаться, Мюрад дал ей денег. Женщина спрятала их, не поблагодарив.

Когда она затем спросила, куда он едет, Мюрад не ответил.

Он избегал смотреть на женщину, потому что ему сразу, еще когда он давал ей деньги, бросилось в глаза, что лак у нее на ногтях почти совсем облупился. Это вызывало у него отвращение.

Край неба впереди уже начал светлеть, и это было словно некая угроза будущего. Теперь взошла луна, и повисла, как тяжелый, налитый светом ком, над застывшими сгустками леса.

Мюрад снова вышел в коридор. Он чувствовал, как внутри него тихо, и все-таки отнимая дыхание, начинается судорога: бессмысленно настойчивый зов прошлого! При этом ему вспомнились ногти женщины.

Но он стал уговаривать себя и высмеивать: в том ведь и есть преимущество будущего, что оно неизвестно!

Потом, когда выехали в открытое поле, над которым радостно играл волшебный свет луны, Мюрад перевел дыхание. Разом спала тяжесть с души, и сама луна, казалось, стала невесомой и, как будто родная сестра поезда, устремилась к одной с ним цели.

На вокзале Мюрад потерял женщину из вида. Она сошла вместе с ним. Он стал рассеянно искать багажную квитанцию.

Первым распоряжением, которое дал себе Мюрад, было снять комнату в отеле. Он находился напротив вокзала и был дорогим. В зале со светло-зеленой облицовкой между колоннами и пальмами в кадках стояли накрытые белыми скатертями столики; мебель была старой и темной, и мальчик бесшумно проносил доску с записанными на ней именами тех гостей, которых ожидали внизу у входа или вызывали к телефону.

Беспечный, каким становишься в красивой обстановке, Мюрад лег спать. Здесь он был в безопасности. Брызжущее золотом облако плыло в темном небе. Во сне ему почудилось, что он слышит, как насвистывает какую-то мелодию.

С утра он разузнал, где находится ближайшая больница; она была совсем близко, на одной из соседних улиц, и туда можно было дойти пешком. Он хотел, чтобы ему заново перебинтовали руку.

Сестра, снимавшая с его запястья грязную повязку — она пользовалась при этом такими специальными ножницами с длинными концами — спросила, как случилось, что он повредил себе руку.

Глупая случайность, ответил Мюрад.

Наверное, Вы много выпили, сказала сестра.

Мюрад засмеялся.

Не только это, ответил он.

Он был горд, что мог говорить о своей ране с такой легкостью.

Какой бы незначительной ни казалась эта рана снаружи, она разверзалась так глубоко вовнутрь, как пещера в горной породе.

Да: тогда он был опустошен и потерял себя! Его нынешнему настроению хорошо отвечал разговор, завязавшийся у него в приемном покое с мужчиной, у которого гноились пальцы на ногах. Собственно говоря, пальцев на ногах у него уже не было, их отняли ему давно, еще во время войны; теперь обрубки воспалились.

Мужчина рассказывал Мюраду про войну, и о том, как ему ампутировали пальцы:

Сперва бутылка рома, сказал он, потом деревяшку в зубы: и вперед!

Мужчина гордился жестокостями, которые он совершал, претерпевал и пережил; таков был и Мюрад.

Сияя невинностью, он вышел из больницы на приветливую осеннюю улицу, обсаженную увядающими, бледно-зелеными деревьями. По-настоящему осень еще не наступила, но было уже свежо. Красный гранит мостовой блестел, воздух сверкал, и какой-то ребенок с рукой в гипсе бежал вдоль решетки больничного сада.

Мюрад зашел в пивную. Он был чисто выбрит и почувствовал, как приятно пощипывает горло, когда внутрь потекло холодное пиво. К нему попытались пристать двое проходимцев, их губы были лиловато-вишневыми после ночи, проведенной на улице, но он отогнал их от себя. Правда, уходя, он небрежно катнул по стойке монету трактирщице и чуть заметно показал на бродяг.

Вот, значит, каков он был! — Хотя он знал, как непрочна радость, глубоко в нем сидело желание отдаться ей без остатка. Его волосы, всегда так гладко лежавшие на затылке, растрепало ветром. Он ощущал, какие у него круглые, крепкие и здоровые щеки. Увидев проститутку, которая, несмотря на ранний час, уже прогуливалась в меховом пальто по своей улице, он заговорил с ней, просто оттого, что чувствовал, как весело бурлит в нем жизнь.

Пойдешь со мной, спросила женщина.

Пока не знаю, сказал Мюрад, давай немножко поболтаем!

Ты не здешний, сразу же сказала женщина.

Но я остаюсь здесь, ответил Мюрад.

Между обшарпанными кирпичными и каменными домами вел наверх приветливый переулок, по которому Мюрад прокладывал себе путь в толпе домохозяек с продуктовыми сумками. Подвыпившие матросы в синей с белым форме шатались по улицам, неуклюже озираясь вокруг.

Но радость, охватившая Мюрада, была недолгой. Достаточно было ему хотя бы на миг забыть, что он в радостном настроении, и этого настроения уже как не бывало.

Вот какой-то мужчина прислонился к стойке около уличного киоска и ел поджаренную колбаску. Голая рука высунулась из окошечка и забрала тарелку, с которой ел мужчина. Из трубы над киоском поднимался дым. Не успел Мюрад оглянуться, как все в нем застыло; мускулы как будто бы схватило морозом. Он стал негнущимся и почти прозрачным; словно его заколдовали, и его душа стала стеклом с ледяными узорами: стеклянный король!

Самоощущение Мюрада не было неточным. Правда, если бы оно было еще чуть точнее, от его внимания не ускользнуло бы, что это состояние просто стало для него слишком привычным. Он запугивал сам себя. Но одновременно он наблюдал за собой с хладнокровием, от которого начинаешь воспринимать свою собственную душу как что-то чужое.

Он, действительно, стоял на краю смерти! И последний остаток тепла, еще сохранившийся в его сердце, готов был иссякнуть, как своего рода ток жизни, превратиться в лед.

Когда Мюрад стоял в холле отеля и разговаривал по телефону с маклером, он еще сопротивлялся, видя, как красно-оранжевые прожилки на зеленых плитках стены превращались в узор инея. Маклер обещал зайти сейчас же. Мюрад прикрыл глаза: поможет ли это?

Потом он усмехнулся: Пусть весь мир ворвется в него как порыв ветра! Пусть перевернет все вверх дном: Для него это ничего не будет значить, он не чувствовал ничего. — Это было приятно. Он праздно ждал в холле, разглядывая портье, выдающего постояльцам ключи и доставленную на их имя почту.

Если бы Сюзанне удалось выведать, где я, и она бы написала мне, я просто не взял бы ее письмо.

Однажды он видел в кузнице, как кузнец опускал раскаленный кусок железа, это был обруч, в ванну, наполненную песком.

Маклер был хорошо одет, и по нему было видно, что он из деловых соображений надевает каждый день свежую сорочку.

Его машина стояла перед отелем.

Вы что-нибудь нашли, спросил Мюрад.

Да, в старом городе.

Среди пустынных, заброшенных участков земли, то тут, то там пересеченных каналами, стояли отдельные старые дома в тени сверкающих небоскребов. Через участки были проложены мощеные пешеходные дорожки.

Здесь мне не нравится, сказал Мюрад.

Маклер кивнул.

Тогда поедем в другой район, сказал он.

Эта часть города была расположена на склоне холма, который круто спускался к морскому заливу. Здесь, большей частью, стояли сплошные ряды кирпичных домов, утопавших в зелени. На заднем плане проплывали красноватые облака.

Когда маклер притормозил, чтобы остановиться у одного из домов, — плющ поднимался вверх по стене и свешивался к соседнему дому, — Мюрад дотронулся до его руки и сказал: Знаете, у меня была семья — но Вам это, конечно, не интересно. Я упомянул об этом только потому, что теперь мне нужна красивая квартира, уютная квартира, которая принадлежала бы мне — и все такое!

Я понимаю, сказал маклер.

Третья квартира располагалась на первом этаже муниципального дома, окна большой комнаты смотрели на улицу, другие окна выходили в сад: три куста сирени и под ними бак для мусора.

На него как раз запрыгнула кошка.

Здесь Вам вряд ли понравится, сказал маклер, я показываю Вам эту квартиру только для полноты картины. Прежний квартиросъемщик переехал в другой город.

Тогда я эту квартиру беру, перебил Мюрад на полуслове.

Маклер направился к своей машине, чтобы принести бланки для договора.

Вернувшись, он увидел, что Мюрад смиренно стоит у окна. Может быть, маклер был дружелюбнее, чем считал Мюрад, потому что прежде чем объяснить, как заполнять бланк, он еще сказал:

Я желаю Вам, чтобы здесь Вы стали счастливы.

Ранним утром женщина — у нее был выходной — отправилась в пригород, где жил Мюрад. Она хотела спросить у хозяина дома, не знает ли он новый адрес Мюрада.

О Мюраде она уже давно ничего не слышала. Ребенка, которого ей пришлось взять с собой, она усадила под деревом с красными плодами, дала ему игрушки, и только после этого, откинув назад волосы, вошла в дом.

Почему она наводит справки о Мюраде?

От нужды? Из любопытства? Потому что она оскорблена, потому что травмирована? Из мести? От тоски? Имеет ли она какие-то намерения? Любит ли она Мюрада? Или она его ненавидит?

На все эти вопросы Сюзанна, если бы она не предпочла просто рассмеяться, ответила бы, пожалуй, так:

Я не люблю Мюрада, это было бы слишком пошло. Денег у меня достаточно. Но все же иногда он как будто стоит у меня перед глазами, смотрит долго и с какой-то упорной нежностью, так что я не могу отрицать, что он жив. Может быть, я хочу узнать его адрес только затем, чтобы дать пищу своему воображению; но уж всего моего воображения он не занимает никак. Он просто должен знать, что со мной надо считаться.

Не то, чтобы ей нравились такие игры, но она могла бы прибавить: Это немного похоже на записочку со словами: то, что написано на обороте — неправда! — А когда перевернешь листок, там читаешь: то, что написано на обороте — правда!

Хозяин дома жил в самой плохой квартире — на первом этаже, темная, сырая, тесная. С другой стороны, она подходила человеку, который не занимался ничем, кроме того, что подыскивал жильцов, наблюдал, как они живут, и пьянствовал.

Поздоровавшись, женщина сразу же начинает говорить о своем деле.

Хозяин отвечает:

Знаете, в последнее время с ним почти невозможно было разговаривать. Однажды я подарил ему бутылку коньяку. После того, как он упал на лестнице. Ему было плохо жить одному. Вы не хотите присесть? У меня почти никого не бывает. Может быть, что-нибудь выпьете?

У меня тоже никого нет.

Вчера он звонил: я должен пересылать его почту. Проще было бы через почтовое отделение! Может быть, он надеется, что Вы ко мне зайдете и узнаете его адрес. Мужчина никогда не бывает таким жестоким, как женщина.

Хозяин, он был одет по-домашнему, выдвигает ящик своего письменного стола и переписывает адрес Мюрада для женщины на листок бумаги. Сюзанна берет листок, благодарит и собрается уходить. Хозяину это совсем не по душе. Он разводит руками.

Вероятно, мы никогда больше не встретимся с этим человеком.

Во дворе Сюзанна собрала разбросанные игрушки и окликнула ребенка, который пытался поймать кошку под кустами калины. Потом они долго ехали по сельской местности — дома вскоре остались позади — по пустынным, прямым дорогам, где им время от времени встречались комбайны, похожие на чудовищ.

Недавно прошел дождь, и все вокруг было таким ясным и чистым, каким не было уже давно. Вдали над скошенными полями, замыкавшими горизонт, плыли вытянутые в одном направлении облака. Уборка урожая на полях почти закончилась.

На лице Сюзанны играла улыбка, потому что у нее было чувство, что и она собрала кое-какой урожай. Поля расстилались опустевшие, серовато-коричневые; и над ними мутное, пасмурное небо неопределенного цвета.

Очертания ландшафта казались размытыми.

Ты знаешь теперь, где Мюрад, спросил ребенок.

Да, он от нас далеко, ответила Сюзанна.

Ты этому рада, снова спросил ребенок, но она сделала вид, что не услышала. Бросив короткий взгляд на сидящего сзади ребенка, она увидела его округлившееся от задумчивости лицо.

Не грусти!

Она привыкла разговаривать с ребенком как со взрослым.

К середине дня они миновали пшеничные поля. По дороге ребенок старался зарисовать проносившийся мимо пейзаж. Он все рисовал на одном и том же листе бумаги, пока тот не покрылся пляшущими в пустоте набросками предметов, кронами деревьев, поворотами дороги, дорожными указателями.

Сюзанна думала о Мюраде и все время по-доброму: Он стоит у витрины и что-то рекламирует. Он сидит за столиком в кафе и никак не может подозвать официанта, который его не замечает. Склонив голову, он заводит свои наручные часы. Он вытягивает вперед руки и спрыгивает с какой-то низкой стены.

Мурашки от презрительной жалости: мой Мюрад.

Она видит полую, выскобленную до пустоты внешнюю оболочку из жестов и движений: Но что внутри? Мюрад?

Она словно вглядывается в темноту, из которой на мгновение высвечивается его лицо. Но это лишь немного светлой кожи с почти утратившими свой влажный блеск пуговками глаз и с омертвевшими волосами. Как будто бы сверху уже набросали землю, комья земли. И тьма, окружающая это видение, теплее и живее, чем оно само.

Это и есть я: эта шуршащая, лучистая темнота! — Все дело, значит, во мне, во мне.

Вот оно что, говорит она себе ободряюще, вот оно что!

Что, рассеянно, не отрываясь от своего занятия, спрашивает ребенок, который как раз в этот момент зарисовывает какой-то холмик.

Когда через некоторое время они останавливаются на уличной стоянке и ребенок показывает ей свое творение, она говорит с похвалой: Хорошо схвачено!

Ребенок, кажется, вот-вот рассмеется: местность выглядит совсем по-другому.

Он показывает на пейзаж за окном.

То, что ты нарисовала, было раньше, говорит Сюзанна, теперь это раньше — тут она запинается.

Как бы сильно ни хотелось ей в этот момент верить, что все прежнее прошло, прошло окончательно, она ведь знала, что это не так. Там, где они теперь ехали, чувствовалась близость воды, кругом свежая зелень. Недалеко от стоянки, за холмом, текла река, которая отсюда была еще не видна: они только слышали, как шумит вода. Блестящий и круглый, стоял перед ними холм, как будто предвещая им какую-то радость.

С вершины они обе смотрели на пойму реки и дальше, на поднимавшиеся вверх поля. Холмы и пригорки, казалось, двигались вперед и выглядели как косяк гигантских рыб. Их крутые бока были покрыты оболочкой из переливчатой зелени, словно пульсировавшей в выемках и на более темных участках. В других местах на оболочке были видны красноватые или желтеющие пятна: карьеры со щебнем. Если бы Мюрад был здесь!

Он только и умел, что мечтать, сказала Сюзанна.

Он здорово умел мечтать, возразил ребенок, лучше, чем ты.

Тут ты права.

Мы часто бывали в этих местах.

Сюзанна навзничь опрокинулась в траву и закрыла глаза. Тьма. Ребенок рассматривал ее лицо, пока жук, забравшийся ей в волосы, не отвлек его внимания. Вечером обе они были утомлены поездкой. Сюзанна хотела принять душ и переодеться. Ребенок был занят игрой, и только иногда слышался его тихий смех. Скоро Сюзанна уложит его спать. Несколько секунд она в нерешительности постояла перед открытым шкафом, перебирая пальцами стопку белья.

Наконец она стала одеваться. Ребенок смотрел на нее, уже лежа в кроватке.

Когда Сюзанна ушла, ребенок вылез из кровати и подошел к шкафу. От усталости девочку слегка пошатывало. Но она была полна решимости.

Альмут открывает шкаф. На дверце висит зеркало, перед которым одевалась Сюзанна. Альмут стоит так долго, от дверцы шкафа на нее падает тень. Ей зябко в одной ночной рубашке. Трудно сказать, что в ней происходит: Она не смотрится в зеркало, из-за которого ведь и была предпринята эта прогулка.

Она стоит неподвижно, упрямо уставившись на тихо поблескивающую поверхность, словно за ней скрыто какое-то обещание.

Я подолгу смотрел на Вас, сказал мужчина, а по ночам — на Ваш дом.

Как на луну, сказала Сюзанна, и мужчина засмеялся.

Мужчина был немного старше Сюзанны, или даже намного; по нему этого не было видно. Спортивная фигура, еще не состарившееся лицо. И все же что-то было не так: глаза.

У мужчины были глаза ящерицы. Они блестели в глубоких глазницах и только иногда мигали, когда мужчина был огорчен или удовлетворен.

У него были темные волосы; Сюзанна еще раз подняла на него глаза:

Да, он был намного старше, чем она.

Мы уже говорили: женщина была красива. Сейчас на Сюзанне было летнее платье с лямочками и к нему туфли на каблуках, вот и весь наряд: Но она действительно хорошо выглядела: Ее нежное, с прозрачной кожей лицо, которое умело становиться твердым. Ее глаза, искренние, ясные, со светлыми искорками; волосы, окаймляя лицо, спадали до плеч; это казалось расточительством, оттого что они вспыхивали красноватым светом, когда она поворачивала голову.

Но главное, что делало ее красивой, — это какая-то, словно вставленная в нее, стальная упругая струна, тонкая, тугая и сильная, которая то натягивалась в напряжении, то качалась вольно и упруго, как травинка на лугу.

Чаще всего мои подружки были толстыми, сказал мужчина: им не хватало энергии.

Он улыбнулся про себя, как будто не решаясь заставить улыбнуться и Сюзанну.

У Вас никогда не было подружки, сказала Сюзанна, это видно с первого взгляда. Скорее всего, от Вас ушла жена.

Мужчина признался, что это так.

Теперь я живу один в доме напротив. Вы его знаете. Свою жену я никогда больше не встречаю.

Они сидели в загородном ресторане. Мужчина настоял, чтобы она пришла. Он был очень предупредителен. — Ресторан находился на берегу искусственного озера, где можно было покататься на лодке. В середине был маленький островок.

Лодки были привязаны у берега. Одна из лодок, отплывшая чуть дальше других, покачивалась; мальчишка дребезжал черпаком; он вычерпывал дождевую воду.

Вам не стоит связывать со мной каких-то надежд, сказала Сюзанна. Мне приятно сидеть здесь и беседовать с Вами — но ничего больше.

Ей и в самом деле было хорошо, потому что она знала, что от нее одной зависит, какое значение приобретет эта встреча.

Мужчина рассказывал ей о своей работе: Он был химиком.

В моей работе нет ничего особенного, говорил он не без гордости, я просто помогаю разрушать наш мир.

Меня зовут Гельмут, сказал он потом безо всякого перехода и взглянул на Сюзанну: Я чувствую, что Вы сейчас уйдете: Вот мне и захотелось все же назвать свое имя.

А я Сюзанна.

Она встала и подала ему руку.

Вы не пойдете со мной, спросил он.

Нет.

Но Вы знаете, где меня найти.

Пока Сюзанна ехала назад в город, мужчина еще долго сидел на берегу искусственного озера и вглядывался в темноту. В глубине ресторана начал играть оркестр. Мужчина заказал кофе.

Оттого, что над равниной взошла луна и светили звезды, немного посветлело, но оставалось еще достаточно темноты, чтобы можно было помечтать. Однако мужчина не стал предаваться мечтам; он этого боялся. Он только глубоко и ровно дышал, как человек, у которого радостно на душе.

Там, в глубине долины, стояли горы, ряд больших колоколов, сброшенных на землю.

Сначала Сюзанна хотела ехать домой. Но потом она решила иначе, накинула платок и стала медленно кружить по пустым улицам.

Один раз какой-то мужчина кивнул ей, подзывая к тротуару.

Не могу ли я предложить свои услуги?

Мужчина засмеялся.

Сколько? — Он сделал вид, будто отсчитывает деньги.

Сюзанна поехала дальше. Она даже не сказала ничего резкого. У нее на душе было слишком радостно: Да, она была рада.

Но причина ее радости была другой, чем у мужчины: это была радость победы.

Словно на ее зов, на ум ей пришел Мюрад: Вот он сидит на красной табуретке в ванной и состригает себе ногти на ногах.

Она попыталась стереть эту картинку в своем мозгу.

Это ей удалось, но вместо старой возникла новая: Мюрад смотрит на нее и говорит: Я истекаю кровью!

Он торжественно поднимает вверх руку и говорит: Видишь, как много крови! — и, действительно, по его руке стекает густая кровь.

Он всегда обладал над ней властью, даже когда был раздавлен. При этом он никогда не смешивал своих дел с ее: Он всегда только смотрел со стороны, как она распоряжается своей жизнью. Но в самом этом разглядывании со стороны, без участия и без сосредоточенности, чувствовался приговор: Ты принадлежишь мне.

Поздно ночью Сюзанна позвонила в дверь дома, где жил тот мужчина. Дом был ярко освещен и стоял как чужой среди других, которые все были темны. Из сумрака в проемах между ними доносились посвистывания и покашливания поливалок в саду.

Я передумала, сказала Сюзанна, когда мужчина открыл. Она стояла перед ним маленькая, дерзкая.

Хорошо, входите!

Мужчина колебался.

Я страшно устал!

Это видно, сказала Сюзанна.

В ярко освещенной комнате она почувствовала себя еще раскованнее, сразу же села за столик у дивана, где лежал развернутый журнал и стояли бутылки и рюмки.

Вы читали?

Не то, чтобы читал, так.

Потом она увидела таблетки. Одна красная, другая желтая. Они лежали на столе.

Что это у Вас, спросила она и взяла в руку коробочки с таблетками.

Может, включить музыку, спросил мужчина из глубины комнаты, где он что-то готовил.

Снотворное? — Сюзанна засмеялась: Вы разрешите и мне попробовать?

Мужчина сказал ей, как принимать таблетки: сперва две красных, потом одну желтую.

Она запила их шнапсом.

Это подействует быстро. Мужчина сидел рядом, внимательный и счастливый.

Когда утром Сюзанна переходила через дорогу к своему дому, уже светило солнце.

Пустым, ярким и ровным светом освещало оно безлюдную улицу, весь спящий поселок. Какие свежие повсюду краски!

Небо ясное до самого низа, до земли, темная синева, и только на горизонте оно кажется чуть-чуть светлее.

Сюзанна сразу же прошла в свою спальню. Было слышно, как рядом спокойно дышит спящий ребенок. Она еще раз вышла в коридор, чтобы послушать. Ребенок вызывал у нее зависть. Ее охватила радость: мой ребенок! Стоя около кровати, она стала стягивать чулки.

 

Часть II

Пришло время подробнее рассказать о Мюраде. Вот уже год, как он работает в адвокатской конторе, и работа в светлых, приветливых помещениях ему нравится. В конторе работает еще несколько молодых адвокатов. Все они хотят сделать карьеру. Мюрад к этому не стремится. Вот почему ему без труда удается всем нравиться, он ни у кого не стоит на дороге.

Внешне мы должны представлять себе Мюрада гладким, чистым и энергичным, под блестящей скорлупой его наполняла искрящаяся уверенность. Его выбритое лицо, с несколькими морщинками возле рта и носа, сияло. Лишь на глубине эту гладь рябила усмешка. Его волосы всегда были гладко зачесаны; он выглядел так, как будто бы только что принял душ. Только губы были сухими, с трещинками. Втайне ему приходилось признать, что стоило ему хотя бы недолгое время провести на людях, и он чувствовал, как его ботинки становились внутри влажными от пота.

О его адвокатской работе мы расскажем позднее.

Было начало лета, и кусты сирени в саду Мюрада расцветали только теперь, с некоторым опозданием. Лучи солнца едва проникали в сад, и голая земля разбухла от дождей, которые часто шли в это время года. Только что прошел ливень. Мюрад, все еще в костюме, который он носил на службу, стоял у окна и смотрел в сад.

Между крышами домов сверкал кусочек светлого, чистого неба, к которому тянулись бледно-фиолетовые кисти сирени, словно они были лишь отражениями небесной синевы. На горбатом пригорке поблескивал нежный налет мха: темные, мерцающие иголочки.

В почтовом ящике лежало письмо от Сюзанны: Мюрад, скрестив руки на груди, прислонился к окну и радостно вдыхал свежий прохладный воздух. Глазные яблоки Мюрада ощущали его: застывшая, светло-голубая смола.

Письмо он не выбросил сразу же, как делал это обычно; под настроение он вскрыл его и прочитал:

Она все такая же!

Счастье находишь только тогда, когда ищешь что-то совсем другое, а не это самое счастье. Его находят только походя: Так было написано в письме.

Теперь оно лежало в мусорном баке.

Мюрад усмехнулся:

Громкие слова!

Я доволен тем, что живу.

И все же, когда он читал это письмо, у него было такое ощущение, как будто бы он плывет на корабле в открытом море и слышит удары колокола, доносящиеся с острова, который уже давно скрылся за горизонтом.

Чуть позже он прохаживался в халате по своей просторной, со скрипящими полами квартире, держа в руке полный стакан шнапса. Он выработал у себя привычку никогда не пить на людях, в ресторане, и пил только вот так, наедине с собой. Ему казалось, это его укрепляет, придает сил. Костюм, рубашку и галстук он повесил на стул, под него же поставил ботинки.

— Он хорошо чувствовал себя в своей квартире.

Может быть, жизни отдельных людей сплетены между собой теснее, чем я думал! Искренняя, исполненная любви назойливость.

Его прежняя мания счастья продолжала теперь жить в Сюзанне: Как жадно хотел он счастья. Или для нее это только игра? Ему в угоду? Прежде любая мелочь напоминала ему о прошлом, хотя было ясно, что это лишь случайные встречи со старыми пристрастиями или антипатиями: Стоило ему, например, увидеть стоящую где-нибудь у берега лодку, как он уже катал в ней, сидя на веслах, Сюзанну и Альмут.

Предположим, что скрещенье людских судеб, действительно, существует: Он готов был признать это явление до тех пор, пока оно облегчало и скрашивало жизнь.

Перейдя в прихожую, он на мгновение увидел в большом настенном зеркале свое отражение, неотчетливое и расплывчатое:

Да! Все правильно!

Он закашлялся.

Пусть где-то на дальнем участке его жизни Сюзанна или кто-нибудь другой, кому охота, отчаянно свистит, заложив два пальца в рот.

В громадной пустыне.

Мюрад достал из шкафа бутылку коньяка, чтобы отметить этот день, аккуратно открыл и выпил несколько глотков. Затем он оделся и вышел.

Приятно было чувствовать себя в городе своим! — По ярко-голубому небу плыли серые, рваные облака, напоминавшие морскую пену: Там, наверху, была буря. Из глубины широкой аллеи, по обе стороны которой стояли высокие массивные здания, все еще ярко светило, но уже почти не давая тепла, заходящее солнце. В это время — было шесть часов — на тротуарах и улицах кипела жизнь: Когда Мюрад высокомерно закрывал глаза, смеясь, но не разжимая губ, — прохожие и машины начинали плясать перед ним, как пестрые, вибрирующие цветные пятна в каком-то неопределенном, но тем не менее весело освещенном пространстве.

Он шел вдоль широкого, залитого солнечным блеском озера, где вода казалась серой только в тех местах, куда падала тень. У берега была устроена маленькая пристань. На рейде стояли белоснежные прогулочные теплоходы. Со всех сторон водоем окружали предприятия и торговые дома, над которыми парили чайки.

Над строгими фасадами всплывала порой светло-голубая дымка, как вуаль, под которой угадываются нежные, по-летнему светлые ресницы. — Мюрад услышал далекий звон колоколов, доносившийся со стороны главной городской церкви, чей купол возвышался над городом и служил его опознавательным знаком. Мюрад на секунду остановился и посмотрел на часы.

У него были знакомые или друзья, с которыми он обычно встречался по вечерам. Он не готовил еду дома и потому был вынужден бывать на людях.

Теперь началась улица, которую он любил больше всего: Без единого деревца или куста, простая, светло-серая мостовая, до отказа заполненная чужими людьми; в конце этой улицы его уже гостеприимно поджидал портал знакомого ресторана:

В этот момент он снова почувствовал какое-то бесконтрольное нарастание уверенности: Словно мощная, не терпящая никакого сопротивления морская волна, целая водяная гора, явилась она из безмерной, головокружительной глубины и покатилась вширь и ввысь, такая прекрасная и величавая, что он замер от удивления, оглушенный той невероятной мощью, какая поместилась в его тесной груди.

Войдя в ресторан, он пригладил рукой волосы. Прямо против него за столиком в нише сидел Берт, архитектор, или, может быть, он был директором рекламного агентства. Мюрад поздоровался с ним кивком головы.

Полы ресторана были сколочены из старых палубных досок, и, глядя на них, Мюрад всегда испытывал чувство абсолютной безопасности, как будто с ним ничего уже не могло случиться.

Бухта Предназначения.

Пока они ели, Берт рассказывал историю, которая произошла с ним в отпуске. Мюрад слушал охотно, это было просто; ему было все равно. Глаза Берта: Когда он, ища сочувствия, широко раскрывал их, рот Мюрада улыбался; когда он их сощуривал, сосредоточившись на какой-нибудь подробности рассказа, Мюрад мягко барабанил пальцами по столу. Берт рассказывал. Он плавал в бухте, которую показал ему кто-то из местных. Там была одна-единственная лодка, стоявшая на якоре довольно далеко от берега. Маленькая весельная лодка, белая, с красным днищем. Так как море было чистое и прозрачное, Берт мог видеть всю лодку: всю лодку; так, будто бы она, никем и ни к чему не привязанная, свободно парила в вечности, само спокойствие и совершенство.

Вас выселили из квартиры? Я имею в виду: вашу мебель выставили на улицу? Мюрад старался как можно отчетливее формулировать свои вопросы, когда говорил с клиентами. Такая склонность к точности объяснялась попросту тем, что она позволяла, как только суть дела была закреплена в ясных словах, сразу же о ней забыть.

Оказавшись беззащитным перед лицом мира — так записал он однажды в своем дневнике, — будь то по причине греховной слабости или остроты сознания, запрещающей сдавать позиции, я нуждался в том, чтобы все силы своего воображения направить на создание спасительных образов.

Он мог бы записать и так: Все силы нужны были мне для самого себя.

Женщина сидела перед ним прямо, костлявая и изможденная, с толстыми, набухшими жилами на шее, с жидкими, разлетающимися, словно припорошенными снегом, волосами. Она надела свои лучшие вещи: желтый костюм с коричневой строчкой на лацканах и на манжетах; белая блузка.

У нее был взгляд, который Мюрад знал так хорошо: Я ведь плачу тебе за твои советы, говорили, казалось, ее глаза, и одновременно они говорили еще другое, что наполовину отменяло смысл этих слов: Я бедна.

Он дал ей выговориться.

Мы справимся с этой компанией, сказал он затем: Вы получите свою квартиру обратно!

Он сделал пометку в своем блокноте. У женщины должно было возникнуть впечатление, что он владеет ситуацией.

Женщина показалась Мюраду знакомой. По роду своей профессии ему приходилось знакомиться со множеством людей: Может быть, он уже видел ее, в связи с каким-нибудь прежним делом.

Мы уже встречались?

Женщина посмотрела на него с удивлением, почти возмущенно, потом ответила отрицательно.

И снова: это лицо, измученное беспомощностью и одновременно страшным напряжением, он все же знал; эти набрякшие под глазами мешки, кожа словно из кислого молока; когда женщина улыбалась, они начинали слегка подрагивать, придавая лицу какое-то алчное выражение. — Она почти все время смотрела в пол: как будто боялась, что он сделает ей больно.

Может быть, иногда я ищу в других себя самого и одурманиваю себя случайно открытым сходством, чтобы не быть одному.

Он доверительно улыбнулся женщине. Его глаза, темные, пока он слушал, вспыхнули светом. На одно мгновение его сердце открылось навстречу ей, навстречу — без всяких оговорок.

Я это улажу, сказал он, Вам нечего беспокоиться.

А как долго это продлится? — Женщина подняла на него взгляд: дело в том, что я живу в гостинице.

Теперь он увидел ее руки: Высохшие пальцы, к которым он был уже готов; на краях ногтей был виден густой слой розового лака; лак должен был скрывать, что ногти потрескались.

Она, наверное, сумасшедшая. Откуда она взяла, что может так сильно надеяться на благополучный исход?!

Я дам Вам знать, сказал Мюрад, поймав ее взгляд. Провожая ее к дверям, он коснулся ее плеча, и это было единственное, что позволяло предположить, что она была ему не вполне безразлична.

Потом он набросал запрос в арбитражный суд, хотя и знал, что это едва ли поможет. Он ведь лишь пытался немного облегчить положение этой женщины. Время от времени он бросал взгляд в окно на жилые дома, окруженные аккуратно подстриженными лужайками. Окна во многих домах были открыты, и он видел, как хозяйки вытирают пыль. От орешника, с левой стороны, долетали желтовато-зеленые облачка цветочной пыльцы, повинуясь неровным порывам ветра.

Он начал перепечатывать запрос на машинке. Можно Вас на пару слов: Владелец конторы, толстый, лысый мужчина, заглянул в дверь. Мюрад резко поднял голову.

Он пошел вслед за хозяином через большую приемную, где сидели секретарши, в его кабинет, давно не убиравшийся, запыленный, но, как и все здесь, уютный. В углу стоял диван. Наверное, хозяин спал на нем, когда долго задерживался в конторе: казарменная жизнь, жизнь моряка.

Мюрад не питал к этому человеку уважения, так как ему слишком давно удавалось делать все, что он хотел, прямо у него под носом.

Но хозяин был не глуп, и потому Мюрад держался настороже.

Я хотел поговорить насчет того дела о штрафе, сказал хозяин и положил перед Мюрадом, стоявшим у письменного стола, толстую папку.

Безнадежное дело, сказал Мюрад. Он подумал при этом о знакомом баре и о бармене, который по ошибке пытался налить шнапс из пустой бутылки.

Для меня невиновен любой, хозяин бросил на Мюрада косой взгляд, до тех пор, пока он не осужден.

Возможно, этот человек действительно невиновен. — Мюрад показал на папку.

Вы в этом ничего не понимаете, сказал хозяин недовольно, абсолютно ничего!

Несмотря на то, что хозяин был маленький, толстый и походил на моржа, Мюраду он показался в этот момент устрашающе грозным великаном. На глазах у Мюрада его фигура начала расти, становилась все шире и мощнее, от нее исходил жар, и было видно, как она дрожит.

Хозяин откашлялся.

Потом он сел за стол и поставил на папке свою визу.

У Мюрада возникло неясное ощущение, что, стоя перед этим человеком, он делается каким-то невесомым и лишенным опоры, что вся та сила, которую он себе приписывал, превращается в пену или в обломки, и они бессмысленно болтаются в грязной воде, хлюпающей у причала. Выходя из кабинета, он снова подумал:

Маленький, хитрый притворщик! — мысль казалась ему дерзким, светящимся буйком среди темных, мерцающих волн; Мюрад был где-то внизу: буек плясал там, наверху, над всей тяжелой массой грязной воды.

Может быть, хозяин и в самом деле притворялся, и Мюрад был прав. Впрочем, мы делаем это замечание только для полноты картины. Мы не будем останавливаться на других делах, заполняющих рабочий день Мюрада, и отпускаем его домой, в его квартиру, где он, уже в домашней одежде, прохаживается по комнатам.

Слова хозяина не выходят у него из головы.

Что он хотел этим сказать: Вы в этом ничего не понимаете!

Мюрад все снова и снова задает себе этот вопрос, но, кажется, — он и сам это подозревает, — только для того, чтобы защититься от угрожающего ответа: ему ясно представляется что-то такое, чего он не вкушал еще никогда в жизни: как горы манной каши на берегах реки с кисельными берегами.

Мюрад усмехается. Сравнение кажется ему удачным: гора манной каши незаметно превращается в кучу собачьего дерьма, дымящуюся как холм перед грозой посреди еще мирного ландшафта.

Потом Мюрад выпил свою обычную порцию. В горле застрял острый комок, маленький фейерверк из фосфора, который надо было загасить. Чахлый и перекошенный, он стоял в своей содрогавшейся от уличного гула квартире и делал несуществующим все, что грозило ему снаружи.

Да: он умел колдовать.

Когда затем он, как обычно, пришел в ресторан, там не было ни одного из друзей, на которых он все же надеялся. Мюрад сидел один в нише, за накрытым столом, и смотрел в одну точку, подперев голову руками. За едой он обдумывал ответ Сюзанне, пока не заметил, что адресует слова не к ней, а только к самому себе.

Стоит мне открыть рот, как я начинаю обвинять весь мир, писал Мюрад на листе почтовой бумаги, которую принес официант, и все же я чувствую благодарность, он улыбался, склонившись над бумагой, хотя невозможно принимать мир, не впадая в ложь; поэтому я молчу.

Это пингвин! — Он стоит внутри панорамы, заботливо декорированной скалами, в своем всем и каждому знакомом фраке с развевающимися фалдами, стоит абсолютно неподвижно. Его голова имеет форму ледяного шара величиной с кулак, из нее торчит похожий на шило клюв, а чуть выше вставлены черные бусинки глаз. Его манишка, оранжевая у шеи, на животе становится белой и ослепительно лучистой. Перепончатые лапы — серые. На переднем плане в великолепном, ярко-голубом бассейне плавает второй пингвин: Первый вертикально стоит на берегу, прямой и неподвижный, второй — стремительно рассекает воду по горизонтали. Форма его тела не округлая, грудь словно киль. Крылья, как лезвия мечей, сильно врезаются в стеклянную поверхность; вода ледяная. Ласты пловца загребают воду: да! Он может плавать и на спине, глядя вверх, на потолок своего бассейна, где гудят трубки неоновых ламп. — А рядом сидит, спрятав голову под крыло, пеликан.

Под каштанами напротив вольеров Мюрад увидел двух лосей на прогулке. Пока один из них, низко опустив клиновидную голову, обнюхивает опавшую листву, второй стоит прямо, помахивая коротким хвостиком; его ветвистые рога похожи на раскрытый веер. Вот он уже развернулся и своим немного неуклюжим, но плавным скоком, могучий, но миролюбивый, приближается к железной изгороди, чтобы потереться об нее шеей.

Трава в заповеднике вытоптана, плотно утрамбована; на влажных местах виднеются лунки от копыт; лось оставляет широкие следы. Перед строением в глубине огороженного участка, где струится по водостоку холодная вода, лежит солома. Но каштаны на деревьях, разбросанных по пологим склонам, скоро начнут взрываться.

Молодые побеги и покрытые корой старые ветви усыпаны зелеными волнами! В густых, шаровидных кронах еще видны просветы: но уже совсем скоро все пространство будет заполнено буйной листвой. — Набухающие почки выглядят как остроконечные парашютики, приземлившиеся на извивы ветвей; светло-зеленые кулечки, которые вот-вот лопнут! Изогнутыми фонтанами горящей воды казались Мюраду эти деревья. Воробьи купались в пыли у их подножий.

Чуть в стороне располагалась широкая, залитая солнцем ротонда для слонов, устланная серым, теплым, словно одушевленным песком. Животные передвигались по ней как туго надутые, огромные, но при этом почти невесомые баллоны.

У слона нерушимо-твердая, литая голова с туго, как барабан, обтянутой лобной костью. Глазки маленькие и водянистые: когда слон мигает, то кажется, будто это мыши, устроившись в его черепе, торопливо выставляют и снова прячут свои острые мордочки. Конечно, так только кажется; так будет казаться только до тех пор, пока настоящие крысы и мыши не забегают по тоннелям его головы. Хобот — как обрубок дерева, покрытый серой корой, который слон носит впереди себя. Или это обломок колонны. — Приподнятый и покачивающийся, он словно бы танцует. — Только самый кончик напоминает о детях, о том неразумном любопытстве, с которым они суют свой нос во все дырки, во все темные углы.

Взмахом широких, как паруса, ушей слон приветствует своих товарищей, что небольшим стадом трусят в глубине ротонды.

Мюрад бросил слонам кусочки сухого хлеба, но они не обратили на это внимания и начали трубить.

Какая ловкая эта выдра! — скорее подвижная, чем неуклюжая, хотя на самом деле то и другое вместе, переваливается она через край бассейна: Потом ныряет и стремительно уплывает, как будто получив свободу. Тело у нее гладкое, длинное, заостренное вроде ножа. Когда она плывет, ничем не скованная, видно, как под шкуркой играют мускулы. Вода пенится, плещется, булькает; кажется, будто она влюблена в сильную и смелую выдру, в ее эластичную шкурку, которая, когда выдра выныривает, остается почти сухой: Потому что видно, как капли воды стекают по ней, словно сверкающие драгоценные камушки. У нее сильная, немного жутковатая челюсть; голова как у ящерицы.

Мюрад долго смотрел на выдру, смотрел, как она выныривает все дальше и дальше от берега, замыкая круг, в центре которого плавала мертвая рыба.

Владения выдры окружает живая изгородь, скрывающая решетку. Густые, зеленые кусты, подстриженные в форме кубов. В глубине куста — темные извивы стволов, но снаружи видишь лишь сложную конструкцию из тонких, плотно переплетающихся веток: кажется, будто это открытая ладонь, утыканная зелеными ланцетами!

По другую сторону живой изгороди Мюрад видел высокие кедры, от их безвольно свисающих в воздухе опахал исходил нежный, почти летний аромат.

Цапли живут в мелком, очень просторном бассейне, который они меряют своими длинными шагами. Они словно переходят его вброд. Тела у них маленькие, такие маленькие, что вызывают жалость; одно крыло подрезано, чтобы они не могли улететь.

Шея у цапли изогнута таким образом, что маленькая, удлиненная клювом голова кажется отброшенной в сторону; как будто несрезанная ветка, которую пощадили из-за того, что на ней вырос цветок. Вообще-то осанка у цапли гордая: Подвижная, сделанная из тонких волосков грива начинается у лба и спадает на шею густой взъерошенной массой. Когда цапля поворачивает голову, грива тоже приходит в движение, ложится то так, то этак, и начинает казаться, что слышишь перезвон стеклянных бусинок.

Мюрад пошел дальше и остановился теперь перед клеткой с человекообразными обезьянами. Клетка была широкая и надежная, с массивными стальными прутьями. Обезьяны сидели на корточках в глубине клетки, слонялись по ней или выкусывали у себя блох, а большой орангутанг проделывал гимнастические упражнения на установленных в клетке перекладинах или на канатах, свисавших с потолка. Кожа у него на теле белая, обросшая красновато-коричневой шерстью, особенно длинной на плечах и на руках, где она свисает неровной бахромой. У него круглая голова без шеи, вросшая прямо в туловище. На груди виднеются соски.

Широкогрудый, стоит он прямо напротив Мюрада, обхватив прутья решетки когтистыми пальцами.

Глаза у него темно-карие. Без всякой робости он глядит на наблюдающего за ним посетителя. Иногда глаза его мигают, как будто что-то помешало ему смотреть. Потом в них снова появляется тихий блеск, который выдает, что животное грезит.

Говорят: бессловесный как собака, гордый как павлин, злой как черт и так далее.

Мюрад отвернулся в другую сторону и в тот же миг глаза его встретились с глазами женщины, стоявшей, как и он, у клетки с обезьянами. Темные волосы, химическая завивка, подумал он. Женщина улыбнулась Мюраду. Глаза как приветливые озера.

Неужели таково его, Мюрада, предназначение, или как это там еще называется, плыть навстречу такому вот будущему?

Он усмехнулся, кивнул женщине и пошел дальше. Распрямился: Я в своей лучшей форме, хотя немного и переутомлен. У меня крепкие зубы, здоровый язык, широкие плечи — только вот волосы постепенно редеют.

Горные козлы осторожно взбирались по своим кручам. Гиена смеялась лающим смехом. Филин взъерошивал свои перья. Зебры скакали галопом. Коршун обгладывал кость.

Мюрад вышел из зоопарка и поехал в город. Ему захотелось немного поболтаться по улицам. Но было воскресенье и город опустел. Наверное, многие уехали за город.

Мюрад подошел к главному собору, старинному символу города. Звуки органа, доносившиеся изнутри, привлекли его внимание, и он вошел. Два ряда скамей тянутся к алтарю. Колонны, ярусы и галереи придают торжественность полукруглому помещению с широким куполом, через отверстия в котором проникает сверху неяркий свет.

Звучит орган.

Мюрад остановился в среднем проходе, всматриваясь в полумрак алтарной части: На мгновение ему представилось, что в лучах света нисходит с небес прекрасный, окруженный сиянием ангел и, склонившись к почти невидимой во тьме фигуре, что-то передает, может быть, ключи.

Тут Мюрад почувствовал, как гудят его уставшие от ходьбы ноги, и невесело усмехнулся:

Сумасшедший день!

Сюзанна вела машину осторожно, чтобы не разбудить ребенка, спящего на заднем сиденье. Они возвращались с загородной прогулки в горы. Голые каменистые склоны, и на них зеленые островки горных сосен. Этот вид деревьев очень вынослив. — С вершины горы они обозревали всю местность, где их город занимал лишь ничтожный клочок земли, который с трудом выкроили меж полей или просто случайно забыли засеять.

Обратим наш взгляд на ребенка: Альмут лежала на сиденье, свернувшись калачиком, колени почти поджаты к подбородку, руки согнуты в локтях, ладони сложены вместе. Ее лицо выглядит строгим, отвердевшим от жаркого солнца; и все-таки нежным; это не лицо маленькой девочки. Казалось, она уже знает желания и у нее есть мужество, чтобы их отстаивать. Да, ее лицо было мужественным! — Это было трогательное мужество, потому что, при всем том, нельзя было не видеть, сколько в этом лице мягкости и беззащитности.

Один раз Сюзанна остановила машину — чтобы сходить по нужде. Она присела тут же в канаве у обочины. Неподалеку рос куст орешника, серый, с ржавыми ветками, с которых свисали цветущие сережки.

Перед тем как тронуться с места, Сюзанна наклонилась к ребенку и посмотрела на него долгим взглядом. Она нежно приподняла детскую головку, чтобы устроить ее поудобнее. Голова была тяжелой, тяжелее, чем она думала.

Время нежных материнских забот, своего рода инстинктивной доброты, не знающей внутренних конфликтов и не требующей объяснений, той доброты, какую проявляют по отношению к маленьким детям, это время теперь прошло, и продлевать его больше не надо; и поймав себя на том, что отводит ребенку волосы со лба назад, Сюзанна улыбнулась над своей верностью этому характерному для нее самой жесту.

Позднее, когда ребенок проснулся — они как раз въехали в город и остановились перед светофором, — Альмут спросила, порывисто наклонившись к матери:

Что ты думаешь об этом сне?

Она стала рассказывать сон: Я иду по рынку. Там была кроме меня еще одна женщина с собакой на поводке. Когда пес начал обнюхивать разложенные на прилавках пучки салата, огурцы и морковь, женщина сказала ему: убери свой нос!

Это и весь сон? — Сюзанна покачала головой и скривила губы; ее неподвижно вытянутые руки держали руль.

А чего ж больше? — сказала Альмут: Пес — это был Мюрад, женщина — ты, а зелень на прилавках — это была наша жизнь!

Альмут искоса посмотрела на Сюзанну. На светофоре зажегся зеленый свет, и Сюзанна осторожно дала газ.

Ну скажи же что-нибудь!

Ты злишься на Мюрада, сказала Сюзанна, он нас бросил — больше, пожалуй, тебя, чем меня.

Он трус, сказала Альмут решительно, не столько обращаясь к Сюзанне, сколько придавая своим словам обобщающее значение приговора. Она откинулась назад, забилась в угол машины и укуталась одеялом.

На сегодня разговор был закончен. Сюзанна уже привыкла к этим коротким, напряженным разговорам с Альмут, которые время от времени обрушивались на нее как камнепад, откуда-то с неба. После этого она чувствовала себя обычно словно оглушенной, и только ощущение того, что рядом с ней дышит и живет ребенок, смягчало жестокость таких минут.

Мы закрываем мертвым глаза, чтобы у них был такой вид, как будто они просто спят; это нас успокаивает. — Ей вдруг вспомнились эти слова, сказанные одним врачом, с которым она работала вместе в больнице. Она подумала, что привыкла вспоминать о Мюраде так, словно он уже умер. Правда, она то и дело писала ему письма, но посылала их не столько самому Мюраду, сколько в то родное, привычное, казавшееся теперь мирным прошлое, в глубине которого, в самом дальнем его уголке, мерцал во мраке какой-то образ, нет, даже не образ, а просто искорка воспоминания, язычок пламени, который и был Мюрадом. Но Мюрад был жив: Сюзанна представила себе собаку, обнюхивающую зелень на рынке, и чуть не рассмеялась.

Мне бы давно надо было прекратить эту писанину, подумала она.

Все равно он никогда не отвечает, сказала Альмут с заднего сиденья.

Сюзанна уставилась на тонувшую в сумраке дорогу, которая уводила, казалось, куда-то в бесконечность. Глаза ее наполнились слезами, — но уже в следующее мгновение эти слезы стали слезами радости. Радость прекрасна! Как будто Бог вкладывает в нас смутное сознание того, чéм мы могли бы быть и чем не стали.

Или вот еще один образ на ту же тему: Как если бы мы рисовали реку, извилисто текущую по пустыне, — и вдруг река появилась бы на самом деле.

Они возвращались домой. Это был один из их обычных воскресных вечеров, которые они почти всегда проводили дома. Сюзанна редко ходила в гости или куда-то еще. У Альмут почти не было друзей. Так жили они в молчаливом согласии, только друг для друга, связанные только друг с другом.

Когда они подъехали к дому, Альмут выскочила из машины и открыла ворота гаража, чтобы Сюзанна могла без задержки поставить машину. В гараже — там был мало места и свет совсем слабый — они посмотрели друг на друга:

Ну вот, забыли цветы!

В горах они нарвали цветов, которые росли по берегам горной речушки, светло-голубых, клонившихся до самой земли под порывами холодного ветра. — Теперь им представилось, как ручей, зеленовато-серый порез на теле горы, круто — переламываясь — падает в черную пропасть и летит вниз:

Букет цветов, огромный и забытый, лежит где-то у края дороги. Там все еще светит яркое солнце; оно будет светить там всегда.

Сюзанна и Альмут обменялись взглядами, на их лицах почти одновременно появилась усмешка, так хорошо понимали они друг друга; потом они расшнуровали обувь и, сняв ее в прихожей, в одних чулках прошли в комнату. Пока Альмут принимала душ, Сюзанна уступила ей очередь, чтобы потом лениво и не торопясь полежать, вытянувшись в ванне, Сюзанна принялась счищать с обуви жуткую грязь. Вдруг она застыла, рассматривая маленькие, темные комочки земли и камешки, рассыпанные перед ней: И снова ее охватила радость, почти дерзкое веселье. — Над горным хребтом парили белые клубы тумана, так же стремительно спускались они в долину, оставляя после себя чистое, голубое небо. Сегодня я с ней поговорю, думала Сюзанна. Может быть, за ужином. Или перед едой.

Зазвонил телефон. Это был Гельмут. Его голос звучал взволнованно и требовательно. — Сюзанна искала отговорки, у нее, мол, нет времени, не особенно стараясь придать им правдоподобие и убедительность.

Не вмешивайся в мою жизнь, сказала она резко, когда он начал ее перебивать.

Кто это звонил, спросила Альмут, когда, завернувшись в полотенце, она расслабленно вышла из ванной.

Гельмут, — Сюзанна подмигнула; внезапно она почувствовала себя усталой, не способной ни на чем сосредоточиться.

Смотри! Мои ноги, воскликнула Альмут и показала на пол, где остались следы от ее влажных ступней.

За едой, наливая в тарелку Альмут суп, Сюзанна сказала: Нам теперь надо экономить. На новом месте я получаю меньше, чем в больнице. Мюрад ничего не присылает; но его деньги нам и не нужны.

Альмут кивнула.

Они молча принялись за еду.

Эта квартира стоит слишком дорого, начала Сюзанна снова, я думаю, мы могли бы переехать.

Низко склонившись над тарелкой, она смотрела на стол перед собой.

Выкрутимся, сказала Альмут.

Мы не должны поддаваться панике, ответила Сюзанна.

После ужина Альмут села за свой стол делать уроки. От напряжения у нее на лице время от времени появлялась отстраненная улыбка.

Во время прогулки они наткнулись на небольшую горку, возвышавшуюся среди леса. Она состояла всего лишь из четырех или пяти каменных глыб и едва достигала человеческого роста. В щелях между камнями лежала увядшая листва. Никакого названия у горы, конечно, не было, она стояла в лесу просто так, случайно.

Засыпая, Сюзанна подумала о Гельмуте. Она протянула к нему руки, но обхватила ими лишь мягкое, бесплотное облако сна, расплывшееся в ее объятиях.

Сюзанна работала теперь в бюро по трудоустройству, которое занималось безработными, желавшими получить другую профессию. Бюро размещалось в низеньком строении, недалеко от вокзала, где новые дома плохо вписывались в тесный беспорядок складских помещений, деревянных сараев и садовых участков.

Мы должны идти навстречу своим клиентам, сказал ей начальник бюро в день приема на работу и показал через окно на здание вокзала: люди, которые пользуются услугами бюро, приезжают чаще всего оттуда, с равнины, из бедных деревень.

С чем пришла сюда Сюзанна?

Когда люди внутренне меняются, они часто испытывают неосознанную потребность придать себе больший вес и значительность.

Сюзанна жадно стремилась к дружескому участию в судьбах других людей; так она пыталась помочь самой себе. — Но, может быть, мы ошибаемся: Не было ли это редким случаем бескорыстной доброты, не имеющей достаточного основания и потому почти святой?

Беспомощность больных в госпитале Сюзанну отпугивала: все, что они хотели, это чтобы их поднимали, умывали, кормили, водили гулять. Она видела много смертей. Правда, в глазах то одного, то другого умирающего читалось мужество, несломленное присутствие духа; но большинство уходило из жизни без сопротивления.

Безработные, обращавшиеся в бюро за советом, пытались бороться. Они, конечно, тоже не решались потребовать всего, на что имели право, но хотя бы часть своих прав они отстаивали. Они хотели бороться! И противник, с которым они боролись, далеко не всегда представал таким же абсолютным, неуязвимым и всемогущим, какой была смерть.

Когда Сюзанна смотрела на одежду, папки для документов, чемоданчики и обувь этих людей, у нее сильнее билось сердце.

К зданию бюро вела дорожка, посыпанная гравием. Хозяева расположенных вокруг садовых участков сгребали опавшие листья, а некоторые уже и перекапывали грядки. По направлению к железнодорожному полотну тянулся ряд вишневых деревьев, которые скоро должны были зацвести. Жестяные бочки под водосточными трубами были наполнены водой. — Сюзанна любила все, что окружало место ее работы. Даже зимой, когда повсюду лежал грязный снег и ветви деревьев расплывались в дыму и в вечернем тумане как первые, предварительные наброски к еще не написанной картине, мир казался ей в этом месте завершенным и несомненным. Иногда ей виделось, как ее клиенты, безработные, спускаются со всех железнодорожных насыпей мира и направляются к ней: насыпь, которая замыкала вид из ее окна, была словно границей мира. На скамейке в вестибюле уже ждали два человека — молодой мужчина и женщина. Они пришли вместе. Мужчина курил, наклонившись вперед, опираясь на колено рукой, в которой дымилась недокуренная сигарета, и смотрел перед собой. Женщина прислонилась к его плечу и спала.

В том, что люди ждали, не было ничего необычного, так как нередко они приезжали сюда издалека, из какой-нибудь деревни там, на равнине.

Вы можете уже пройти, бросила Сюзанна на ходу мужчине. Она щурилась от солнца, светившего сильно и ярко. Мужчина выпрямился и отодвинул от себя женщину.

Это моя жена, сказал он, указывая на нее, закутанную в пальто и только что открывшую глаза со сна.

Вы, наверное, уже порядочно ждете, сказала Сюзанна.

Иди, иди, сказала женщина мужу и оправила на себе платье.

В кабинете мужчина сел в кресло для посетителей напротив письменного стола Сюзанны. Под пальто на нем была рабочая одежда. Лицо небритое и красное.

Знаете ли, мы выехали еще вчера. — Он распахнул пальто: Тепло тут у вас.

Лучи солнца заглядывали в окно, и на предметах играли нежные блики.

Сюзанна повесила пальто и сняла чехол с пишущей машинки.

Мужчина был, видимо, одного с ней возраста. Крепкий, ширококостный, он казался массивным. Он снова сидел, слегка наклонившись вперед, но подняв голову, и были видны жилы, набухшие у него на шее.

Глаза полуприкрыты.

Он смотрел на Сюзанну взглядом, говорившим: ты видишь, как я бессилен, нищ и лишен всего. Но подмять себя я не позволю.

Грубая, элементарная сила, которая и есть жизнь, составляла его правоту.

Я хочу получить профессию каменщика, сказал он.

Кругом много строят.

Сюзанна записала его данные.

Мы дадим Вам жилье в наших бараках, сказала она, если Вам это подходит.

Конечно, ему это подходило.

Он кивнул. — У него была грубая, словно наспех сработанная голова; и все же в ней чувствовалась красота, которой отмечено все живое.

Сюзанна, как всегда, чувствовала, что она оказывает помощь и насколько эта помощь жалкая.

В первое время в ней вспыхивала, билась в жилах злость, позднее злоба душила ее, как будто чья-то рука сдавливала ей горло, давила ей на грудь.

Она почувствовала горечь во рту.

Иногда ее раздражение выплескивалось на людей, которые сидели перед ней всем довольные или тупо ни о чем не думающие.

Все то время, пока Сюзанна писала, задавая вопросы и аккуратно заполняя каждую графу анкеты, а мужчина рассказывал свою историю, она не думала совсем ни о чем.

Когда они закончили, мужчина с облегчением выпрямился.

Встав и застегнув пальто, он поблагодарил.

Рада была помочь, сказала Сюзанна.

Мужчина открыл дверь, и там тотчас же показалось любопытное лицо его жены. Вероятно, она подслушивала у двери. Мужчина сказал что-то вроде: все хорошо, и положил ей руку на плечо.

В течение дня Сюзанна несколько раз принималась размышлять о том, почему эти двое, такие несчастные, выглядели тем не менее как одна семья, как члены одного неискоренимого рода.

Вечером Альмут уже ждала ее дома. Перед приходом матери она, видимо, полакомилась шоколадом, и его запах чувствовался в поцелуе. С первого взгляда Сюзанна заметила, что закрытые учебники и тетради сложены в стопку на этажерке; это значило: Я все сделала. Сидя за ужином, они услышали, как далеко в городе зазвонили колокола. Над столом горела лампа. Она была круглая и давала ровный свет.

У них был обычай после ужина ходить на прогулку. Дорог было несколько, одна из них вела к лагерю безработных. Бараки стояли над рекой, на голом месте. Пустые консервные банки валялись вдоль бараков до самой окраины поселка, где дома кончались.

Сюзанна и Альмут шли по берегу реки, а потом стали подниматься на косогор. Они держались за руки. Поднимаясь наверх, Сюзанна запыхалась. Она высвободила руку и провела ею по лицу.

Здесь над равниной было почти совсем темно, темнее, чем внизу на реке. От бараков, построенных двумя рядами, доносились голоса обитателей, шум их жизни.

Когда Сюзанна и Альмут проходили по недавно проложенной, еще не совсем оформившейся улице, — некоторые окна еще светились, — как раз подъехал автобус. Он остановился в том месте, где было удобно развернуться. Среди людей, возвращавшихся домой, Сюзанна увидела того самого мужчину, будущего каменщика. Жены с ним не было. Он нес сумку, из которой торчали пакеты с молоком, горлышки бутылок, пучок зеленого лука.

Он смущенно поздоровался.

Добрый вечер, сказал он.

Показал на Альмут:

У Вас уже есть ребенок, я хочу сказать — он указал в сторону бараков, — у нас еще только будет.

Через улицу перебежала кошка. Альмут насупилась, исподлобья еще раз взглянула на мужчину и с криками побежала за кошкой.

Расхаживая по дому, Гельмут повсюду встречал следы своих неудавшихся попыток начать новую жизнь. В подвале он оборудовал мастерскую, в которой стояла наполовину готовая доска для серфинга; нос был покрыт красным лаком. Около кровати были разбросаны путеводители и валялся перевернутый глобус. Гельмут поддал его ногой. В комнате выстроилась батарея бутылок, как стартовая черта, с которой должен был начаться и все никак не начинался его путь к обретению нового лица, новых мозгов, новых зубов, новой половой жизни. — Мы не собираемся рассказывать историю страданий мужчины, но всего лишь историю Гельмута.

Поскольку у него никого не было, он пошел к врачу. Ему он рассказал: Я не могу спать. Как только я ложусь, какая-то рука хватает меня за загривок и засовывает в душную, тесную щель, где я беснуюсь как горилла, почти не сознавая, что делаю, и чувствуя при этом свое полное бессилие.

Собственно говоря, я вовсе не беснуюсь: я только со страхом вглядываюсь в темноту, с тем ужасом, который знаком лишь детям. Мои мышцы работают, но от этого не происходит никакого движения, никакого продвижения вперед. И при этом внутри нестерпимо жжет: стыд! Потому что ведь я мог бы принести столько пользы!

Постарайтесь меньше пить, сказал врач.

Нередко Гельмут на всю ночь оставался в своей фирме, продолжая работать. Склоняясь над столом с приборами, опытными установками и бумагами, он чувствовал себя сильным и уверенным. Его руки словно принадлежали кому-то другому, но вместе с тем он смотрел на них с любовью, когда, например, они связывали узлом два шнура или затыкали бутылку пробкой: Они что-то знают! — Если работа спорилась, он чувствовал, как крепнут от усилий его мышцы и кости, как в глубине его глазниц образуется какое-то светлое, лучистое вещество, а его дыхание становится громким и хриплым, как у волка из сказки. Ему нельзя было уставать. Только не уставать! Как бы там ни было, он держался дороги, или, может быть, удерживался на какой-то узкой воздушной границе, или, как это бывало чаще всего и чем всегда все кончалось, он забивался в требовательно зовущую его щель, где бушевал огонь, в черную печную щель своего будущего, просто потому, что щель звала его, и огонь хотел гореть.

Смерть превратилась для Гельмута в абсолютно наглядный образ: огонь угасает. И он непременно угаснет, когда ты отдашь все. Он охотно соглашался, что внутренний риф, в который врезалась его жизнь, это одиночество. Иногда он представлял себе людей, которых знал и с которыми был близок, в виде пестрой толпы скоморохов, перебирающихся через сказочно-синюю гору, каких не бывает на свете. Его развлекала эта картина. От одной только возможности действительно прикоснуться к кому-нибудь, словами или руками, его прошибал пот, кровь застывала, превращаясь в блестящие капельки страха: в кончиках пальцев, на губах, в глубине головы. Он искренно любил бывать один; и чем глубже он от этого падал, — внизу была полная беспомощность, — тем приятнее ему было: он знал, чем заняться, мог заново собираться с силами, распрямляться, взбираться наверх.

Между тем, его главной темой уже стала ненависть.

Во время одного из своих прежних визитов к врачу он сказал ради эксперимента: Я должен остерегаться ожесточения!

Отчего Вы должны ожесточиться, ответил врач риторическим вопросом и тут же выложил перед ним все, что Гельмут, якобы, имел — врач поднял при этом руки ладонями вверх — чтобы подняться к свету и радости: собственность, успех, силу.

Я одинок.

Измените это!

Мы привыкли рассматривать ненависть как безрассудное движение души, как распространенную и на миг освежающую форму безумия. Гельмут долго жил со своей ненавистью: как с другом, за которого стыдно на улице. Внезапно появилась мысль, что надо уехать, со всем порвать и от всего скрыться. В том числе и от ненависти, чье лицо он все чаще видел перед собой как окружившую его глухую, красную стену: на ней пламенели кровавые пятна и плясали в том темно-синем, почти черном пространстве, где блуждал его внутренний взор: клубничное месиво. — Гельмут решил уехать. Но когда однажды дома он, еще без пиджака, взглянул на стоявшие на полу раскрытые чемоданы, на этих крокодилов, решимость его стала слабеть с каждой минутой. Ему ничего больше не хотелось. Он пнул чемодан ногой в морду.

Все веселые, сумасбродные картинки его будущего путешествия словно на ниточках свесились перед ним с потолка, уменьшенные во сто крат, поскучневшие и бессмысленные.

Я, должно быть, сошел с ума, решив уехать!

Он посмотрел вниз на свои босые ноги: нога завоевателя! Ему стало смешно. Уже много дней он не выходил из дома. Он одичал от однообразия своей жизни. Он бесился. Лежал ли он в кровати, или бросался на нее поверх одеяла, переносился ли он мысленно в какое-то другое, воображаемое пространство, он не переставал сражаться с злобной силой, которая хотела убить его и пожрать и о которой он знал, что она рождается из него самого.

Лишь иногда, в краткие минуты счастья, засматривался он через окно на длинные улицы, гладкие луга за чертой города или на узкие газоны перед домами, и в его сознании всплывал весь этот город на равнине, где он — странно, но это, действительно, казалось ему прошлым, — когда-то жил. И он признавался себе в том, что разочарован.

Как будто случайно вспомнился ему один эпизод из далекого прошлого: много лет тому назад он жил рядом с одинокой спившейся женщиной. Она жила незаметно, и лишь шарканье туфель, доносившееся иногда из соседней комнаты, напоминало о ее присутствии. Как-то раз к ее двери подошел мужчина и принялся стучать; долго, настойчиво: Открывай же! — В ответ тишина. Ну, хорошо, сказал наконец мужчина, если ты не желаешь меня знать — тем хуже! И не было никаких сомнений, что он имел в виду: тем хуже для тебя!

Гельмут встал, сходил в подвал, снова поднялся наверх, поставил бутылку на стол и раскрыл один из своих путеводителей. Он читал о горном ландшафте, расположенном на Юге. Горы были не особенно высоки, с сухими каменистыми склонами. Кирпичного цвета. Вдоль пересохших речных русел рос серовато-зеленый кустарник. А какие облака! Небо высокое, синее, до краев наполненное солнцем. — И потом храмы: белые, словно игрушечные домики с каменными фронтонами! Колонны, напоминающие барабаны.

Гельмут топнул ногой.

Я — это покинутая, отвергнутая женщина, сказал он сам себе, откладывая книгу, и мужчина, который стучал в дверь, — это все те женщины, которые меня бросили.

И вот что удивительно: Он знал, что это неправда. Но эта неправда доставляла ему удовольствие. Она обрадовала его так сильно, что он не мог читать дальше.

На ярко-красном горном склоне пасутся овцы. Тропинка ведет в ущелье: она словно падает вниз. Она очень крутая. Гельмут медлил. Там внизу была река. Ее не было видно. Глубоко внизу текла среди скал адская река.

Богиня, которую слушаются все реки, спала. Округлая, крепко сбитая, розовая, она лежала на земле, подложив руки под голову. Храмы и святыни! Она не нуждалась ни в ком, она была самодостаточна. Гельмут покачал головой: опустил ее, потом снова поднял. Дыхание его было ровным; ледяным.

Он тихонько постукивал ногой по полу.

А потом, это вышло как-то само собой, он стал говорить с нарастающим отчаянием и ожесточением: Я ненавижу женщин. Я хочу убивать. Мужчина никогда не бывает так жесток, как женщина! Щель делает ее жестокой, неизлечимая, ненасытная рана.

Это бестии! И к тому же раненые бестии! Горящую смолу им в глаза!

Фосфор в их рты!

Раскроить им головы! И только из-за одного: Из любви!!

Я знаю.

Они ненавидят силу! — Неодолимая страсть хищных животных, их цель и счастье: падаль!! Трупы!!

Он усмехнулся, заметив, что весь дрожит.

Так почему же Вы меня не любите?!

Он зарычал: Может быть, я слишком слабо воняю?! Не поползли еще трупные черви?!

Он высморкался.

 

Часть III

Над городом зависло одинокое, почти бесформенное зимнее облако, ронявшее вниз крошечные, твердые, мерцающие кусочки снега. Они скрипели. Дома, громоздкие и серые, стояли, казалось, ближе друг к другу, чем обычно, они словно сгрудились в кучу. На улицах — влажное покрывало, следы от шин и шум транспорта, глухой, далекий, дребезжащий.

Мюраду предстояло уладить кое-какие служебные дела. Он вышел из здания конторы в превосходном настроении, был девятый час, и везде еще горели фонари. Даже погода не могла испортить ему день. Впрочем, дело было не столько в его хорошем настроении, сколько в том, что он просто ни о чем не думал. Зимнее пальто окутывало его тело теплом и уютом; ботинки сверкали. Круглые уличные фонари были развешаны на массивных чугунных столбах.

Сзади Мюрад выглядел почти квадратным. Его полноту едва ли можно было списать на зимнее пальто, пошитое по фигуре. У Мюрада творожисто-белое лицо с двойным подбородком, с одутловатыми, резко разделенными поперечной складкой щеками, с высоким лбом. Волосы на затылке зачесаны так, чтобы прикрыть наметившуюся лысину. Только глаза молодо блестели.

На ходу он обратил внимание на продавщицу, которая мыла окна. Он подумал, не сесть ли в автобус, но потом решил, что лучше размяться. Его мучила одышка, он быстро начинал потеть.

Так он шагал с папкой документов в руках, и ему казалось, что он свободен, не связан никакими обязательствами. Не то, чтобы ему хотелось петь, во всяком случае — улыбка играла у него на губах, освещая лицо. Щеки на морозном воздухе раскраснелись.

Боже мой, подумалось ему как-то раз, — вот я живу, сам себе в тягость, блуждаю во тьме, с больной головой, распухшей от мыслей и желаний — чего только я для себя не желал!

И сколько во мне было страхов!

Он прошел мимо пьяного, уснувшего на скамейке и сползшего с нее на землю. Мимо пробежала женщина, прижимая к груди спеленутого ребенка, с полиэтиленовыми пакетами в свободной руке. Мальчишки лупили какого-то однокашника, а он только похрюкивал.

Что мешало Мюраду пребывать в хорошем настроении и радоваться жизни? — Словно броненосец с полным снаряжением, непотопляемый флагманский корабль Его Величества, плыл Мюрад — таким представлялся он сам себе — по миру, оставляя за кормой пестрые волны жизни, ее разлетающиеся лоскутки.

Именно так!

По ночам, когда он спал неспокойным сном, его иногда окружали рычащие псы, или какие-нибудь другие бестии шипели на него из своих логовищ: но такое бывало нечасто. Мюрад чувствовал, как яйца лоснятся у него под кальсонами.

Оглянись на мир! Как он прекрасен! — Нельзя отрицать, что Мюрад испытывал даже некоторое воодушевление.

Небо понемногу прояснилось, и кое-где в тумане наметились голубые просветы; как чашечки цветков. Края напоминают припухшие губы. И в то же время с неба летела вниз мелкая снежная крупа, которую сразу же превращали в месиво машины и прохожие.

Центральная улица вела вниз по холму, на котором стоял город. Ее сопровождали кусты, дрожавшие в смятенном воздухе. За полуразрушенными домами старого города с их челюстеобразными арками вырастали в тумане башни над зданиями банков и контор.

Со своим делом — подачей в суд свидетельских показаний — Мюрад покончил быстро. Он был хорошим работником, и это все знали. С тем чувством удовлетворения, которое возникает после удачно законченного дела, он отправился в обратный путь.

Да, работа не утомляла его. Напротив! Она заполняла его жизнь. Он охотно протягивал руку помощи нуждающимся и вытаскивал их из беды, насколько это было возможно. Некоторых — у него хватало на это сил — он какое-то время держал на весу, прежде чем выпустить из своих рук.

Он работал с радостью, едва ли не с фанатизмом. Но иногда он умел не быть педантом и махнуть на все рукой. Например, сегодня!

Он решил немного пошататься по городу.

На здании оперного театра как раз вывесили афиши: золотые с черными буквами. У здания был широкий, как у церкви, фасад с высокими серыми башнями, вокруг которых расположились разные музы и гении. Парадная лестница вела к открытым входным дверям, приветливым и вселявшим надежду. Мюрад вошел.

Фойе было освещено люстрами. Там не было никого, кроме молодой дамы и одетого в униформу посыльного из гостиницы. Оба стояли у медного поручня, отделявшего пространство перед кассой. В оформлении фойе преобладал белый цвет. Внутрь здания вели несколько лестниц, устланных красными дорожками.

Мюрад подошел к кассе. Запах духов, исходивший от дамы, ударил ему в нос. Он окинул взглядом ее пышные, завитые волосы, меховой воротник и плечи. Как раз подошла ее очередь, и она наклонилась к кассе. Посыльный поправил свою круглую шапочку. Дама с билетами в руках выпрямилась. Мюрад сказал кассирше название того же спектакля, на который взяла билеты дама. Он пошуршал банкнотой, которую уже держал наготове.

Дама стояла теперь по другую сторону медного поручня и прятала программку в маленькую сумочку. Вот она взглянула на Мюрада. Он видел, что женщина молода и очень красива. Большая и пышная, она прошла мимо него, запахивая меховое пальто. Она была чуть моложе его. Он обогнал ее, сделав несколько быстрых шагов, распахнул перед ней дверь.

В тумане ее волосы мерцали красноватыми искорками. Она спускалась по лестнице впереди него. Снегопад усилился, стал походить на белый дождь, и фонари на площади уже накрылись белыми чепцами. Женщина двигалась с легкостью спортсменки: через две последние ступеньки она перепрыгнула.

Теперь и Мюрад добрался до низа. Он взглянул на дождливое небо, глубоко втянул в себя воздух, может быть, помолился о спасении от грозящей ему опасности, и пошел на приступ. Поравнявшись с женщиной, он заговорил с ней.

Сразу же подтвердилось то, что он уже почувствовал раньше: Она не будет против, если с ней заговорить. — Правда, большого опыта в таких делах он не имел, но и новичком тоже не был.

Женщина бросила на него взгляд через плечо.

Тряхнула головой, отчего ее локоны качнулись, как в танце.

Да, у меня есть время, сказала она, улыбнувшись.

Мюрад был под впечатлением. У женщины были насмешливые глаза и озорная улыбка. Маленькие уши, наполовину скрытые волосами. Наверное, ноги у нее тоже маленькие. Рукой она придерживала поднятый воротник пальто. Она нравилась Мюраду все больше.

Женщина засмеялась в ответ на какое-то замечание Мюрада.

Для того, чтобы работать, чем-то серьезно заниматься, для этого она, пожалуй, слишком избалована; но, при этом, вряд ли она не делает совсем ничего. Вероятно, у нее есть муж. Думая так, Мюрад слышал, как он что-то говорит, и все, что он говорил, казалось ему правильным, било в одну точку. Это он умел: да, он был хитер.

Женщина с чашкой кофе в руке сидела напротив, раскинув юбку по обитому бархатом табурету. Блузка пахла духами. Теперь она показалась Мюраду миниатюрней. Она накручивала локон на палец. Снаружи, перед окнами ресторана, проходили люди с открытыми зонтиками, такой сильный шел теперь снег.

Однажды я видел, как кошка играет с мотыльком. Мотылек, естественно, хотел удрать, но кошка все снова и снова накрывала его лапой. — Такую историю выдавал Мюрад. Он рассказывал ее уже не первый раз, но звучала она в его исполнении вполне естественно.

Мимо прошел официант.

Это и в самом деле была кошка, спросила женщина, или, может быть, кот? Они рассмеялись; Мюрад смеялся громко, женщина — мягко.

Альмут с одноклассниками отправилась в лыжный поход. На целую неделю Сюзанна осталась одна.

Мы не станем рассказывать, как она проводила время, а только — правда, это всего лишь такой образ, — попробуем найти на ее поле камни, чтобы посмотреть, что она под ними прячет.

Иногда под камнями лежат маленькие змеи; или их старая кожа; или мокрицы.

Валуны.

Сюзанна и Альмут все еще жили в старом доме: Пока Альмут была в школе, Сюзанна работала в бюро по трудоустройству. На нее снизошел прочный, уютный покой. Попытаемся описать его подробнее: отчасти он был лишь отражением ее бедной событиями внешней жизни. Отражение горных вершин в озере тоже всегда ясное. При условии, что нет ветра; при условии, что спокойно на дне и на берегу. Сюзанна: в ее озере была тишь до самой глубины. Иногда, правда, какой-нибудь кусочек грунта отрывался и, всплыв на поверхность, невесомо покачивался в воде; но только для того, чтобы вскоре снова погрузиться в тихую глубь: Так было, например, с воспоминаниями о Мюраде; или с заботами о подрастающей Альмут, которая доставляла ей все больше хлопот. Но ведь это были вовсе и не заботы, требовавшие каких-то действий, вмешательства, она просто видела и понимала это! Да, дело обстояло именно так: Однажды она поняла раз и навсегда, что помочь друг другу ничем нельзя. Объяснять что-либо, учить на своем опыте не имеет смысла.

Ночью она проснулась, охваченная каким-то смертельным страхом, и подбежала к детской кроватке: Альмут улыбалась во сне. — Раньше, в своей прежней жизни — она теперь часто пользовалась этим выражением, — она принялась бы искать в этом происшествии какой-то глубокий, всеобъемлющий смысл, это бы ее опечалило.

Теперь она не стала грустить. Она рассудила так: даже если ты не можешь помочь, ты все-таки можешь всегда быть рядом. Чтобы рядом была твоя рука, к которой можно прижаться, твое лицо, на которое можно смотреть. Ты — это другой: свидетель, сторож, может быть, друг.

Вначале она страдала оттого, что Альмут становилась взрослой, потому что из ее рук снова ускользал, уплывал навсегда кусочек жизни, притом именно ее собственной жизни: Да, это было горько! — Нередко по лицу Сюзанны пробегала — незаметно для Альмут — тень высокомерного презрения, когда она наблюдала, как Альмут совершает какую-нибудь ошибку, как глупо она попадается: тебя еще научат!

Чем я могу тебе помочь: все промахи, на которые я тебе укажу пальцем, будут только отдалять тебя. Значит: смотри сама!

Зависть!

Альмут должна научиться ходить самостоятельно. Они шли рядом друг с другом, связанные дружбой, которая для Сюзанны не имела больше ни основания, ни цели.

Озеро стало очень глубоким.

Сюзанна: То место в жизни, которое все было заполнено Альмут — самой большой из гор, скалой, отражавшейся в озере — стали занимать теперь разного рода мужчины, сначала как выход из положения, чтобы заткнуть брешь; потом они хлынули подобно лаве вулкана. Не успев появиться, отвердеть, они исчезали, распадались, становились пеплом.

Затем пришло время призраков, туманных видений, чьи образы складывались лишь из нескольких гримас или причуд.

Потом появились другие, почти не запоминавшиеся мужчины, словно привычные, постоянно сменяющиеся декорации, приводимые в действие каким-то тупым, непрерывно работающим механизмом.

Я не стала свободной, как могла я это сделать?

Но безразличной я стала.

Наступил штиль. Поверхность озера была гладкой; совершенно спокойной. Но если бы кому-нибудь пришло в голову исследовать его берега и дно, то выяснилось бы, какими случайными и непрочными они были, какими рыхлыми. — Вся жизненная энергия, которая еще оставалась, была внизу, на дне, и дно это опускалось все ниже, будто исчезало вовсе. Засыпая, Сюзанна не раз чувствовала, — и ее пугало, что это чувство приходило так часто, — как бессильна она теперь.

Я сделана из стекла.

Иногда она мятежно думала: почему я такая? — Но обычно она лишь оберегала свой покой. Он ведь был ей необходим. Конечно, озеро со стеклянными берегами, озеро, теряющее свои берега и свое дно, это не более, чем образ: Налетевший шторм, снаружи ли, изнутри ли, уничтожил бы Сюзанну.

Внешне жизнь текла ровно. Ветер и непогода — все это было где-то в другом месте.

Она сама оставалась всегда холодной, доброжелательной: доброй, если угодно. Мужчины! — Она улыбалась, как улыбаются глупостям. И все же признавалась себе, что ее приговор, а это был именно приговор, даже если он выражался лишь в словах: оставьте меня в покое! — касался не столько мужчин как таковых, мужчин как мужчин, но имел гораздо более широкий смысл, осуждая мужчин как носителей человеческой сути вообще: людей! — Здесь находила выход ненависть, которую она сразу же подавляла, понимая, что это ее уничтожит. Нам абсолютно ясно: вопрос в том, не происходят ли все несчастья от неспособности к сочувствию. Ошибка уже в самом образе, который мы строим: «Я» как обособленная личность. — Тогда, может быть, вместо картинки с озером и скалами стоило бы взять другую, например: море, состоящее из множества капель, которые соединяются в волну.

Иногда, собственно говоря, к рассказу это совсем не относится, мы думаем, что все образные представления служат только для того, чтобы отвлекать от голой пошлой действительности, во власти которой мы живем. А это предполагает: совершенно все равно, как.

У Сюзанны были светло-карие глаза с желтыми искорками внутри. Когда она смотрела из темноты на свет, ее глаза светились. Если она радовалась! Целые страны и части света могли уместиться в ее глазах, но не было никого, кто смотрел бы на нее в эти минуты. Не было на земле такого взгляда. Она всегда была одна. Ее волосы, раньше темно-рыжие, приобрели теперь коричневатый оттенок. Это были хорошие, густые волосы. Она ими гордилась. Она откидывала их назад резким движением головы, то был жест самоутверждения. Ее еще можно было назвать красивой. Теперь у Альмут такие же волосы, какие раньше были у нее.

Со временем гора по имени Альмут выросла снова, на этот раз своими собственными силами. Ее очертания были отчетливы и определенны, она была твердая и звенящая; ее нельзя было не заметить.

Она выросла как из-под земли. — Сюзанна смотрела на нее с удивлением. Снова уколы зависти. Она была искренно удивлена: теперь гора была совсем другой. Хотела того Сюзанна или нет, гора незыблемо стояла в центре, как вершина, доминирующая над всей ее страной.

Сюзанна растерялась: она была безоружна.

Недолгое время она еще боролась со слабостью, которую чувствовала перед лицом Альмут. Не было ли это концом ее собственной жизни? Приступы смирения порождали в ней гнев. Ты хочешь сдаться? Она призывала на помощь все силы, все присущее ей своеволие, но откликалось в ней что-то совсем иное: благоразумие, смирение, уже почти симпатия. Словно каждое из ее усилий обращалось в свою противоположность, меняло направление под воздействием какого-то мощного течения, которое было сильнее нее и в то же время исходило из нее самой.

Она установила, что любит Альмут. Как будто она еще ни разу не испытывала, что такое любовь.

Сюзанна ощущала свою любовь, свою невероятную любовь, то как угрозу, то как счастливый дар. Или угроза и была счастьем? — Позднее она заметила, куда нес ее поток: Речь шла о ней самой, она должна была преобразиться.

Берег озера был разрыт, или, говоря иначе, его размыло: вода стала уходить.

Куда?

Кто любит, тому неважно, куда течет река. Пусть даже и в пустыню.

Женщина спортивного вида, с которой Мюрад заговорил у входа в оперный театр, шла к его дому через широкий замерзший пруд. У Мюрада был теперь собственный дом и участок земли. Правда, он еще не все полностью оплатил, но уже начал чувствовать себя здесь хозяином.

Награда за усердие.

Большой пруд или бассейн, связанный подземными трубами с другим, меньших размеров, находившимся в центре города, был покрыт льдом.

Начинаясь от домов, вели по пологим берегам дороги и дорожки, спускаясь вниз, на ледяное поле. Пруд был так велик, что ни с какой точки его нельзя было охватить взглядом весь, от края и до края. На пересекавших друг друга береговых линиях росли могучие деревья, кроны которых были сейчас прозрачны.

Над серым городским пейзажем с силуэтами жилых блоков и высотных зданий шли зимние, низкие облака.

Ветер гнал выщербленные кусочки льда по ледяному зеркалу, мутно поблескивавшему в вечерних сумерках.

Женщина шла к Мюраду впервые. На ледяном поле она на мгновение почувствовала себя затерянной и немного смешной. Она плотнее закуталась в свое пальто и спрятала нос в воротник.

Она шла к Мюраду впервые и с любопытством глядела в сторону сада, из которого Мюрад должен был выйти ей навстречу: сугробы; несколько голых фруктовых деревьев; парадное, над которым горели фонари. Вот он уже идет!

Со слегка раскрасневшимся лицом, позже он объяснит это тем, что колол дрова для камина, он вышел к ней, радостно раскинув руки для объятия, но обнял позднее, только когда вошли в дом.

На нем был домашний халат, на ногах — комнатные туфли. Как он ни старался казаться небрежным, невозможно было не заметить, что он хорошо подготовился. Только вот где у него цветы? — Пока женщина разглядывала квартиру, делая по несколько шагов то в одном, то в другом направлении — ее платье облегало грудь, а внизу развевалось мягкими складками, — Мюрад быстро исчез в боковой комнате, откуда она услышала затем шуршание папиросной бумаги.

Мюрад вошел, держа в руках бутылку виски, букет цветов и две рюмки:

Ты даже не представляешь себе, как я рад!

Женщина стояла у окна, глядя поверх сада на серую, терявшуюся в сумерках ледяную равнину, где вдалеке, совсем крошечный, был виден караван ребятишек на коньках. Она ничего не захотела пить, не обратила внимания на цветы.

У тебя большой дом, сказала она.

Может быть, мне стоит сдавать часть комнат?

Он поставил цветы в вазу, приподнял поникшие головки.

Ну, садись же, он пододвинул к ней кресло.

Возясь с камином — он сдвинул вместе горящие поленья, — Мюрад то и дело оборачивался и улыбался женщине.

Она села на диван, удобно откинувшись на спинку.

Диван стоял так, что сидя на нем можно было смотреть одновременно и на огонь в камине, и на сад. Время от времени женщина брала кусочек шоколада из вазочки, стоявшей перед ней. Сейчас, когда Мюрад воочию видел ее у себя дома, она казалась ему еще красивее и великолепнее, чем раньше. Тень недовольства, равнодушия, скользившая по лицу женщины, восхищала его: Несмотря ни на что, она пришла. — Он поставил щипцы у камина и налил себе шнапса. Он заметил, какое сильное желание его охватило, и это возбудило его еще сильнее.

Я зажгу свечи.

Про себя женщина смеялась над Мюрадом, над его жалкой суетливостью, но одновременно ей и нравилось, что это из-за нее. Это было приятно. Она ждала; и, как ни странно, ей внезапно тоже чего-то захотелось.

Когда Мюрад сел рядом, она не придвинулась к нему ближе, но и не отстранилась. Он начал со всех сторон опутывать ее ласками, и она их не пресекла. Свой язык она вложила ему в рот. При этом она спрашивала себя — зачем ей, собственно, все это надо.

Мюрад, отпив еще глоток шнапса, дал ей свой ответ. Она вздохнула, и он истолковал этот вздох как подтверждение того, что поступал правильно. Что касается него, то, по ходу дела, он ясно понял одну вещь: Зад женщины, широкий и округлый, подрагивающий обеими половинками, — это и была издавна знакомая ему бухта, тот риф, к которому он прежде с такой безнадежностью направлял свой корабль.

Бухта Предназначения!

По его лбу стекали капли пота. Женщина вдыхала его запах. Он хрипло дышал, он чувствовал, как дрожат у него руки. Его лицо стало твердым как камень.

В свою очередь женщина принимала его ласки все более бездумно. Голову она отклонила в сторону. Она чувствовала, что ноги у нее как пустые мешки. От дивана пахло духами. И единственное место, где она ощущала слабую искорку того, что светлым предчувствием жило в ее желании, было у нее между ног.

Она посмотрела на напряженное лицо Мюрада, и ей захотелось захихикать.

Не становись злым, сказала она резко и оттолкнула его от себя. Ей было больно грудь. Выражение глаз Мюрада, округлившихся и выпученных, заставило ее засмеяться.

Мюрад засмеялся вместе с ней и хотел, смеясь, снова прижаться к ее телу.

Дай мне что-нибудь попить.

Мюрад встал.

Где у тебя ванная? — Женщина небрежно стала поднимать с пола свое платье, выставив при этом зад. Обернувшись, Мюрад еще раз бросил на него взгляд.

Вон там! Мне пойти с тобой? — Он пошел.

Позднее — они слушали музыку, и Мюрад прислонился спиной к облицовке камина, — он сказал: Я уже давно не был с женщиной! — Хотя это и было неправдой, но звучало грустно. Женщина снова сидела на диване и вслушивалась наполовину в музыку, наполовину в себя.

А твой муж, спросил он.

Ах!

Мюрад оторвался от камина и подошел к окну. Снаружи ничего не было видно, чернота ночи. Лишь вдалеке, на противоположном берегу, горели фонари, не вызывая представления ни о пространстве, ни о расстоянии.

Чтобы что-нибудь сделать, Мюрад принес подсвечник и зажег свечи.

Так хорошо? — спросил он женщину.

Она небрежно откинулась назад и полулежала, скрестив вытянутые ноги. Мюрад смотрел на нее, и сердце его колотилось.

Пора собираться, сказала она и поднялась.

Довезти тебя до города?

Он заметил, что женщина ускользает от него, может быть, хочет ускользнуть, но теперь это вдруг стало нужно и ему. Он влез в свой пиджак, повернувшись к ней в профиль.

Ну вот, сказала она, оглаживая на себе платье, было очень хорошо! Она поцеловала его в щеку, чтобы немного утешить. Ведь все же она чуть-чуть водила его за нос. Легкий поцелуй был ему приятен, и прикосновение ее мягкой груди тоже. Пока они шли по коридору до гаража, женщина болтала. У Мюрада же было такое ощущение, что его отпускает судорога, и он снова готов был надеяться.

Хорошо, сказал мужчина, все в порядке, мы можем ее принять. — Мужчина среднего роста, все еще подтянутый, хотя волосы уже седые. Они лежат на голове как прозрачное оперенье, как пух торчат над ушами и стелятся, зачесанные наверх, по квадратному черепу. Он улыбается. Сюзанна знает, что это ничего не значит.

Она стоит вместе с Альмут в конторе этого мужчины, перед его письменным столом; мужчина встает, выходит из-за стола, собеседование закончено. Вообще-то, у Сюзанны есть к нему еще несколько вопросов, но она уже заметила его нетерпенье, заметила, как вытянулась из темного костюма шея и выдвинулся вперед подбородок. На его пальцах, сцепленных перед грудью, тоже растут белые волоски. В окно ярко светит солнце. Вопросы можно задать и потом, думает Сюзанна и все же понимает, что это будет уже невозможно. Мужчина не даст задать эти вопросы, он сумеет их избежать.

Рядом с Сюзанной стоит Альмут, погруженная в свои мысли или, может быть, просто немного растерянная: Наверное, она даже рада. — Когда мужчина смотрит на нее, она пытается ответить ему улыбкой. Она храбрая, думает Сюзанна, спускаясь по лестнице. Она гордится Альмут, и в то же время упрекает себя за то, что сама она была недостаточно храброй: Я должна была бороться!

Она берет Альмут под руку, и Альмут крепко сжимает ее руку:

Ты была великолепна, говорит Альмут, и Сюзанна, которая разбирается в этом лучше, ничего не отвечает; просто радуется; хотя это и не так, но на мгновенье будущее кажется безоблачно прекрасным.

У Альмут есть теперь это место! Хорошее место! — Она приступит к работе через полгода, когда закончит школу.

Они останавливаются, поворачивают головы и, стоя на другой стороне улицы, в растоптанном снегу, смотрят вверх на окна того здания, где они только что вели разговор с мужчиной.

Небо над ними голубовато-стального цвета, настоящее чистое зимнее небо, с высоко плывущими тонкими, как льдинки, облаками; такое яркое от сияющего в нем света, что почти слышишь, как оно звенит, словно медные тарелки оркестрантов.

Светлое, чуждое, гладкое, скрипящее от чистоты здание, где берут на работу: Сюзанна и Альмут стыдятся, не признаваясь самим себе, за ту робость, которую внушил им этот мужчина, и потому смеются. Они подмигивают друг другу.

У него голова как у носорога, говорит Альмут, или как у дикого кабана, только поменьше.

У нас головы тоже крепенькие, отвечает Сюзанна.

Мимо проходит какой-то мужчина и говорит сам себе:

С одной стороны, люди радуются снегу, с другой, ругаются, если он идет.

Времена трудные. В городе много безработных. Дребезжащий, словно наспех составленный из разных строений, с неожиданно обрывающимися улицами, стоит город на белой или серовато-бурой равнине, которая поставляет ему безработных. Среди высоких, забрызганных грязью сугробов скапливаются группы праздных мужчин, которые выходят поболтать и размять ноги. У них нет денег, чтобы пить в кабачках; поэтому они пьют на улице, из маленьких бутылок, которые валяются потом, пустые и расколотые, в закоулках какого-нибудь двора или на замерзшем пустыре. Сюзанне хотелось отпраздновать этот день. Она взяла выходной. Неуверенной походкой мать и дочь пробираются среди снега, в каналах шумит талая вода, улицы посыпаны крупной, голубоватой солью. Серые дома блестят на солнце. — Радостное чувство, или просто взгляд в открывшуюся перед ней новую эпоху ее жизни, кружит голову, слепит глаза.

На улице с выстроившимися в ряд домами играют дети. Они возят друг друга на маленьких пластмассовых санках. В небе собралась, нависла над землей туча с рваными краями; один край — серый, почти черный, другой — красноватый, подсвеченный изнутри невидимым солнцем.

Сюзанна и Альмут пошли не домой, а сразу в гараж. Сюзанна вывела машину, Альмут закрыла за ней ворота.

Сидя за рулем, Сюзанна почувствовала себя еще лучше, увереннее: Теперь вперед. Альмут села на потертое сиденье рядом с ней; в детстве ей это строго запрещалось, но в последнее время она всегда сидела именно здесь.

Куда мы едем?

Увидишь!

На мостовой было много грязи.

Сюзанна вспомнила один ресторан, в котором была как-то много лет назад: теперь она подумала, что он очень подходит для их праздника. Плотно сомкнутый рот со слегка втянутой нижней губой придавал ей вид человека, упорно думающего о чем-то определенном.

Она думала о том, как счастлива она с Альмут, и что ей достаточно повернуть голову, чтобы увидеть ее рядом.

Альмут, вся в треволнениях сегодняшнего дня, говорила о мужчине из бюро, который, несмотря на его демонстративную самоуверенность, показался ей слабаком.

Да, трусоват. Я не знаю, точное ли это слово, сказала она, но у него как будто бы нет под ногами прочной опоры; только постамент из инструкций. — Она засмеялась. — Ему бы сойти на землю, правда, тогда он будет меньше ростом.

Носорог на бумажном пьедестале!

Уже старый, сказала она, откинулась на спинку и умолкла.

Говори еще, попросила Сюзанна. Правда, истории Альмут часто казались ей неправдоподобными, какими-то сказочными, но как раз это ей и нравилось. Мужчина стар, повторила она про себя, и, повинуясь неожиданному ходу мысли, добавила: А кто стареет, у того появляется страх.

Зачем нужен такой непрочный пьедестал, сказала Альмут. Она достала из сумки яблоко и откусила кусок.

Справа и слева от дороги были поля. Потом стали видны подстриженные деревья, огораживавшие пастбище, болото было засыпано снегом, в бесшумно клубящемся тумане вся местность выглядела как содранная с какого-то животного морщинистая шкура.

Вот нам не надо никакого пьедестала!

Сюзанна молчала.

Мы скоро приедем?

Это был ресторан с террасой, выходившей на озеро, куда Сюзанна ходила с Гельмутом; давным-давно. На террасе лежал снег, и весь ресторан, низкий, одноэтажный домик, так глубоко утонул в сугробах, что окна казались судовыми иллюминаторами. Озера совсем не было видно, на льду лежало плотное снежное одеяло, выглаженное ветром. По нему переваливалось несколько уток, хлопавших крыльями на морозе. Альмут кинула им огрызок яблока, и они бросились к нему.

Потом они сидели в роскошном ресторане, действительно оформленном как корабль. Отдельные ниши были устроены в виде кают, официанты одеты в матросскую форму, на потолке покачивались лампы.

Сюзанна и Альмут попировали в свое удовольствие.

Они пили вино и часто хватали друг друга за руки.

Заразившись от Альмут, Сюзанна на время забыла про все на свете; эти часы были прекраснее всего.

Неправдоподобная сказка, ставшая реальностью!

— Это жестокая сказка, но только для тех, кто не понимает.

Альмут шла по городу; и воздух овевал ее со всех сторон. Воздух был серый, как мелкая наждачная бумага. Но при этом он не казался однообразным, повсюду одинаковым; то принимал форму чаш, то слоями обволакивал все предметы и саму Альмут, Альмут шла, окруженная волнами мягкого упругого воздуха.

По утрам улицы тонули в мутном тумане. Там, где чаши соприкасались, где в воздухе возникали очаги неуверенности, беспокойства, вторгалась иная стихия: Свет. — Если тонко отшлифовать стекло или кость или какой-нибудь другой материал, они начнут переливаться множеством красок; так и лучи света; тонкие и острые, как иглы, преломляясь и рассыпаясь на цветные осколки, втыкались они в мутную гущу тумана.

Снаружи чаши отливали бледно-красным, тогда как внутри — невозможно было понять, почему это именно так, — безраздельно господствовал серый цвет. Серебристо-серый; и в этом серебре угадывалось какое-то родство с красным, который кое-где дробился и поблескивал яркими чешуйками.

Так выгладят некоторые плоды, когда их разрезаешь: свежие помидоры, арбуз, яблоко. — Если зимой на проселочной дороге машина задавит какое-нибудь животное, остаются сгустки замерзшей крови: у них тот же состав.

Альмут казалась себе тем глубинным центром непокоя, вокруг которого двигались воздушные чаши и слои, не связанные никаким общим законом, свободные в своем беспорядочном кружении: она была сердцем; как непокой — сердце часового механизма. Она шла по улице, и ей казалось, что источник всего вокруг — в ее собственной груди, сердце этого мира. Она выглядела лет на пятнадцать, так это, примерно, и было. Кости у нее были еще мягкие и гибкие, а тело дышало свежестью. Ногти на ногах и на руках становились все крепче, как зубы у подрастающего волчонка, как рога у молодой телки. Мягкая линия рта, женственность взрослеющей женщины, признак пола, нежная щелка между щек: мягкая и розовая. Из угловатых бедер прорастает вверх туловище, два вибрирующих столбика, соприкасающихся в середине, на опушке между холмиками грудей. Груди маленькие и крепкие.

На Альмут было пальто с немного вытертыми рукавами, шаль, короткие сапожки. Ее волосы, которыми она по-детски гордилась, сияли. Она часто их расчесывала.

Лицо гладкое, с чистой кожей, с мягкими, но упругими округлостями щек: без единого волоска.

В глазах блеск свежих плодов.

Но к чему все это? Мы просто творим юное существо и хотим, чтобы это нас радовало.

И мы радуемся!

Иногда, чтобы уметь ощутить всю красоту какой-нибудь вещи, нужно просто стереть с нее пыль.

Иногда мы задаем себе вопрос, не есть ли наши мысли всего лишь набрасывание покрывал, не лучше ли, не поучительнее ли непосредственное созерцание; надо только всегда помнить, что это неверно, если задаешь себе такой вопрос от отчаяния.

Облако сомнений окутывает все вещи.

Он брел по белу свету, говорится о героях сказок, и когда дошел до ручья, то преклонил колени, чтобы испить воды. — В городе, по которому брела Альмут, таких ручьев не было: Ручьи, знакомые Альмут, текли из хромированных кранов в маленьком кафе, куда она и зашла, чтобы выпить лимонада. Кафе располагалось на одной из городских площадей, под невзрачными деревьями, которые стояли теперь без листьев, как связки прутьев среди тумана. На другой стороне на фоне окаймлявших площадь жилых домов выделялось квадратное здание церкви с плоской крышей и около него — высокая башня, вокруг которой кружили голуби.

Тротуар перед кафе был чисто подметен; от мостовой его отделял пограничный вал из осевшего снега; снег уже начал таять, и от этого в его слежавшейся массе образовались пещеры, колоннады и лабиринты, которые влажно искрились.

Пар, поднимавшийся от асфальта, только что очищенного от снега, сразу же смешивался с туманом, тем более что отблеск неяркого солнца, отражаемого асфальтом, был виден только в самом низу. Альмут на ходу бросила бумажный стаканчик в урну. Был будний день, и по улицам сновали покупатели. Перед овощной лавкой какая-то женщина очищала кочаны капусты. Альмут шла бодро. Она хотела выбраться из города и прогуляться у реки, там, где находился барачный поселок.

Нигде не останавливаясь, она лишь изредка бросала взгляд на витрины. Ее внимание привлекли фотографии, вывешенные у кинотеатра. Мужчины, слонявшиеся по открытому фойе в ожидании сеанса, присвистнули ей вслед.

Она только улыбнулась, и все.

Длинные строчки городских улиц открывались перед ней одна за другой. Иногда мимо с грохотом проезжала ненужная уже, по сути, снегоуборочная машина.

Чем ближе она подходила к черте города, тем свежее, прозрачнее становился воздух. Туман словно оставался в плену у городских домов, фабричных труб и оград. Над равниной, постепенно открывавшейся взору, он напоминал о себе лишь тонкой пеленой, клубившейся по краям и в просветах и готовой вот-вот раствориться в солнечном свете.

Теперь Альмут шла вдоль реки. В зарослях кустарника нахохлились черные дрозды. По реке катились волны, темные, с искрящимися гребешками. Гребешки ломались и, ломаясь, шипели. Солнечные лучи размыли туман, как бы вобрав его в свой поток.

Тонкая облицовка инея везде раскололась, и от растений начал исходить аромат.

Она дошла до места, где в реку впадал канал. Он шел от бойни и нес с собой пятна жира и крови, которые не смешивались с речной водой. Чуть ниже по течению Альмут увидела рыбака, сначала он даже не заметил ее, так был увлечен своим занятием. Это был тот самый мужчина, которого Сюзанна несколько лет назад устроила на место каменщика.

Альмут его окликнула.

Некоторое время они вели разговор:

Ваша жена наверху, в поселке? — спросила Альмут.

Она взяла ребенка и поехала в город, к врачу.

Я бы хотела к ней зайти!

Мужчина показал Альмут рыбу, которую он поймал.

Просто не верится, что здесь еще может быть рыба.

Альмут взяла в руки одну из рыбок: она была голубоватая и толстая, с прозрачными губами.

И что, она вкусная? — спросила Альмут.

Хорошего мало, сказал мужчина, но есть можно.

Они засмеялись.

Вместе они поднялись по склону наверх. Берег реки и долина курились на солнце.

Когда они подошли к бараку, мужчина пригласил Альмут на чашку чая, чтобы согреться и, поскольку мужчина ей понравился, она согласилась.

У мужчины было худое безбородое лицо. Руки, грудь, ноги — все в нем дышало силой. Его голос звучал уверенно. Глаза были маленькие, глубоко спрятанные в складках кожи, нос — короткий. Мужчина был намного старше Альмут, но еще не старый. Он придвинулся к ней совсем близко.

Свою рыжеволосую красавицу Мюраду увидеть больше не удалось. Произошла какая-то ошибка, о которой Мюрад сожалел. Она избегала свиданий, и он никогда больше ее не встречал. Его это обижало, почти выводило из себя. С другой стороны: Женщин было так много! И разве не был он обязан чем-то и этой, одной из многих? — Он задумчиво облизнул губы; и в этом тоже проскользнула нежность.

Мюрад шагал, расстегнув пальто, по берегу большого пруда, целого озера. Он никуда не спешил: Вчера он до поздней ночи просидел за письменным столом. Над озером пролетал холодный, и все же как будто бы подогретый чем-то изнутри, ветер. Дорожки раскисли, и прошлогодние листья зашелестели на деревьях. Прежде чем сделать шаг, Мюрад высматривал сухое место и время от времени ему приходилось идти на цыпочках. Лед на озере таял; он выглядел как слой испортившегося сала, потемневший и пористый. — Что расстроило Мюрада? Был ли то ветер, шепот голых ветвей, зеленые островки, разбросанные тут и там по изогнутому берегу?

Как мне надоело быть одному.

Он подошел к большой луже и стал рассматривать себя в ней: он ведь выглядит хорошо! В самом деле! Он даже почувствовал какое-то возбуждение: Вот оно, его открытое честное лицо с распухшим носом! С мешками под глазами! Вот его рот, который умеет улыбаться так многообещающе. Вот пучки волос на висках, похожие на маленькие рожки. — Он погрустнел: Глаза ему не понравились. Еще совсем раннее утро, сказал он себе, и вообще: Человека воспринимают всего целиком! И он расправил плечи. Воспоминания о прежних победах пришли ему на помощь.

И почему только так трудно с женщинами? — Ветер сдул отражение в луже, быстрая рябь пробежала по воде.

Широкий и кряжистый, стоял Мюрад посреди буйной оттепели, задумчивый взгляд устремлен в землю, руки сцеплены за спиной: Расколотые льдины выставили ему навстречу свои молочно-белые, потрепанные морды.

Нужна ли ему женщина вся целиком?

Пожалуй, скорее нет. Он покачал головой: И почему это женщин всегда надо принимать целиком! Все эти их разговоры и смешки, взгляды, тонкие, нервные пальцы; стук каблучков — нет, этого он не хотел.

Немного дальше на пологом склоне дети пытались кататься на санках. Снега уже было совсем мало, санная колея измазана землей. Наверху стояли матери, болтали и переминались с ноги на ногу.

Матери! На них были разноцветные шубы, и выглядели они как медведицы. — Мюрад вздохнул, отвел взгляд и плюнул. Он медленно побрел по берегу, устремил блуждающий взгляд на озеро. Где-то там была середина. Там самое глубокое место. — Если бы можно было просто иметь середину!

Перед мысленным взором Мюрада проплыли в глубине великолепные рыбы, светлые и сверкающие, с коронами на головах.

Как случилось, что немногим позже он вошел в здание агентства и дал объявление во все газеты? Этого мы не знаем. Было ли это мгновенное решение? Или осуществление давно задуманного плана?

Немного нервничая, Мюрад толкнул дверь агентства. Он поднял воротник пальто и быстро оглянулся.

Мужчина в окошечке ухмыльнулся, когда Мюрад продиктовал ему текст объявления. Потом, просовывая в окошечко деньги, ухмыльнулся и Мюрад.

Он закрыл за собой дверь и торопливо пошел в канцелярию.

Разные женщины вертелись у него в голове или, вернее, части женщин: обвисшие груди с сосками, жирные бедра, голые пальцы ног.

Значит, так!

Затем Мюрад работал много часов подряд, как привык в последние годы. По нескольким делам он вынес положительное решение, по другим — отрицательное. Он поскреб себе подбородок. Один раз заглянул начальник канцелярии, чтобы кое-что обсудить.

Должен заметить, что вы очень переменились, сказал он как бы между прочим.

Костяшками пальцев он постучал по стопке документов. Мюрад слегка приподнялся со стула.

После работы он поехал домой, наспех перекусил и тщательно оделся. У него был билет в оперу; теперь он бывал там часто, с маленьким биноклем на груди.

В опере, которую давали на этот раз, речь шла о короле, жившем в роскоши и великолепии.

После увертюры на пустую сцену, украшенную лишь несколькими пальмами, вышел великий визирь. Он запел о высоких достоинствах своего повелителя, о блеске его царствования.

Тут появляется король: Из его дуэта с визирем становится ясно, что при всем своем богатстве и власти он несчастен: Ему чего-то недостает, но чего — он не знает.

О, помогите мне, помогите!

Теперь декорации меняются, на сцене — базарная площадь: Попугаи, фрукты, украшения. Входят королевские гонцы. Король приказал, чтобы по всему королевству искали ту вещь, которой ему недостает.

Что вы продаете, красавица-торговка?

Однако, сколько ни ищут, не могут найти той вещи, которую король не знает. Так докладывает великий визирь. Король сидит, безмолвный и печальный.

Снова меняются декорации: Народ жалеет своего несчастного короля. Вывешивают траурные полотнища.

Откуда же придет помощь? Женщины пытаются развлечь своего повелителя. Женщины тихо переговариваются. Взгляд короля падает на юную рабыню:

Она плачет.

Скажи, дитя, отчего ты плачешь?

Оставшись один, король готов признаться себе в том, что, глядя на юную рабыню, он ощутил нечто такое, чего не испытывал еще никогда; но он борется с этим чувством.

Какой я глупец!

Ночь. Покои короля: является демон! — Король пробуждается, бросается на демона: Они борются.

Это страшная борьба. Они борются час за часом, пока, наконец, демон, наполовину дьявол, наполовину — пламенный серафим, не побеждает последним усилием. В свете наступающего утра король узнает своего победителя: это он сам. Он проливает слезы и поет. Затем король подходит к окну. Снаружи, в солнечном саду, резвятся женщины. Одна только юная рабыня печальна: протяжная, жалобная песня. Король слушает.

И как слушает!

Мюрад вышел из театра. Мюрад протиснулся сквозь шумную, нарядную толпу. На лестнице он чуть не поскользнулся. Спектакль развеселил его; но и привел в раздражение: да, если бы это было так просто! Детская сказка! — Он качает головой, прячет руки в карманы пальто. И идет по улице вниз: предоставим ему идти.