Заграничный паспорт, туалетные принадлежности, деньги — вроде все собрал. Разложил как по полочкам. И вдруг заплакал. Лежал на кровати и плакал. Потом полежал просто так, не шевелясь. Снова чуть было не одолела тоска, но я устоял. В несчастье столько красоты. Мне чудилась огромная скала, она отвесно обрывалась к морю. Я стоял на скале и махал рукой. Я был счастлив. Пытался лететь, и это мне удавалось.

Достал из ящика пару рубашек, свитер, кеды. Иной раз к вещам испытываешь такую нежность, какую никогда не наскребешь к себе самому. Хорошо так повозиться. Люблю.

Я был занят упаковкой, когда в дверь постучали. Заглянула женщина и спросила, не подобрал ли я случайно ее очки на лестнице или в коридоре. Я сказал, что нет, не подобрал, и заметил, что расстроил ее еще больше. Она только кивнула и закрыла дверь. Слышал потом, как она постучала к соседям. Около полудня я покинул «Баию»; накрапывал дождь, я стоял на улице и говорил себе: вот так! — будто в этом был какой-то смысл.

На приличной скорости выехал из города. Над холмами, окаймлявшими город с запада и такими знакомыми мне, стояла радуга. Красиво и четко вырисовывалась она, упираясь в небесный свод. На холмах крутились крылья мельниц. Рос виноград. С одного из виноградников поднялась вдруг целая туча птиц и закружилась в воздухе. Золотом сиял воздух над красно-бурыми виноградниками. Солнце медлило, полузавешенное облаками.

В одном из этих поселков-спутников, полугородских, полузатерянных среди полей и на пустырях, я остановился перед итальянским ресторанчиком. Не раздумывая, подошел к стойке и заказал спагетти. Кругом ползали мухи, словно пьяные от кухонного чада. У повара стекал пот из-под белой шапочки. Он слазил половником в котел и выудил из кипящей воды порцию макарон. Потом вывалил их в глубокую пластмассовую тарелку, спрыснул томатным соусом, посыпал сверху тертым сыром и пододвинул тарелку мне. Люблю спагетти, ем их каждый день.

Потом повар вырвал кусок теста из массы, лежавшей на дощечке. И пока он ловко раскатывал его, превращая в тонкую лепешку, ущербленная масса на дощечке сначала как-то незаметно осела, а потом опять вспучилась, скрыв то место, куда повар запускал свою руку.

Людей в зале было немного, так что официанты, которым нечего было делать, праздно стояли, облокотившись о стойку, и болтали. Один из них танцевал под боевик, доносившийся из музыкального автомата. "Ancora tu". [8]«И снова ты» (итал.) .
Вспомнилась любовная история, когда-то со мной приключившаяся. Повар налил себе стакан вина и залпом выпил. Мысли мои разбредались. Да и кто способен их удержать, их ведь так много. Я положил деньги рядом с тарелкой и вышел на улицу. Вдоль дороги стояли акации с серыми листьями. В одном дворе неподалеку от ресторанчика виднелись качели и какие-то гимнастические снаряды для детей. Остатки детской площадки, должно быть.

Перед самыми сумерками проезжал мимо атомной станции. Кругом зеленели луга, на которых паслись овцы. Странное зрелище. Вдали за забором высились ряды холодильных башен из светлого бетона. Похоже на забытые игрушки. Тень первой падала на вторую, ровной линией срезая ее безупречную округлость. Залитые солнцем площадки дымились розовым маревом — как мило. Подстриженные газоны прорезала четырехугольная сетка асфальтовых дорог. Нигде ни души. Дымилась труба.

Подъехал к широким воротам, перехваченным стальными балками. Из низкого домика у ворот, служившего, видно, караулкой, вышел человек.

— Алло! Что вам угодно?

— Да я хотел только рассмотреть поближе…

— Вас это интересует? Весьма сожалею: я не имею права впустить вас.

— Пожалуй, что интересует, — сказал я, — очень уж тут одиноко, должно быть.

— Ничего, дело привычное, — ответил он и взялся за ручку двери домика. Потом опять обернулся. — Мой сын ездит на таком же тяжелом мотоцикле, как вы, — сказал он, — будьте внимательны, на дороге всякое случается.

Снова свернув на магистраль, я оглянулся на атомную станцию. Труба дымилась. И тени были на месте. Вахтер, или его напарник, шел теперь вдоль клумбы рядом с домиком и поливал ее из лейки. Небо было голубым, безоблачным. Бросил взгляд на часы: ровно пять. Прикинул, сколько я уже проехал: отмахал немало.

На свежескошенной лужайке стояло раскидистое дерево. Выключил мотор и пошел к дереву. Корни его выступали из земли, образуя как бы холмик, из которого поднимался ствол. И трава там была не скошена: меж корней она была длинной и шелковистой. Сел и стал нюхать траву. Поднялся легкий ветерок. Он навевал теплоту, накопленную за день полями. Слегка моросило, смеркалось. Откинувшись на траве и прислонясь к дереву, я наблюдал за муравьем, который полз по руке. Сверху надо мной качались листья: кто же протянул эти золотые и жемчужные нити?

Разве не странно, что воздух прозрачен? Я был один, никого рядом не было. Глядел на деревья, росшие в саду поодаль. Вон их лиственный разлив. Здравствуйте. Печаль ваша так близка мне. Я забыл обо всем на свете. Какой дивный бред это Одиночество.

Земля, вдали цепь холмов, покрытых лесами. Внизу вьется река. Поля, над которыми переливается дрожащий опаловый воздух. Прямая дорога, на обочине — мой мотоцикл.

Ты ездишь на тяжелом мотоцикле, думал я не без гордости, а посему: кто любит опасность, от нее и погибнет.

Листья дерева шелестели. Мысленно я брел по шепчущей аллее. Незаметно соскользнул к раздумьям, привычным до боли. Знаю, знаю. Жизнь тем и прекрасна, что все проходит. Хотя печаль неизбывна. Значит, все счастье заложено в несчастье? Похоже на то.

Вынул все свои деньги, целую пачку бумажек. Пересчитал. Денег много: тот не мужчина, у кого их нет!

Хочется жить, но не удается. Это постоянное чаяние самому стать собственной целью: может, в этом ошибка? Может, это не дозволено, недопустимо?

Пошел к мотоциклу с солнцем на плечах, легким, как пыль, нажал на стартер и поехал дальше. Ехал быстро, закованный в доспехи: быть в пути — мое право.

Городишко, к которому я в конце концов прирулил: на улицах уже горели фонари, магазины были закрыты. Прямо на вытянутой главной площади перед кафе сидели за пивными столиками люди. Над площадью висело смутное бормотанье, разговор, в котором участвовали и фонтаны, и птицы, взлетавшие с площади в небо, уже светлое от луны. Я был растерян, никак не мог никуда приткнуться, настолько чужим мне казалось все.

Потом сел за столик, ел и пил. Дети, большеглазые в позднем свете, разглядывали сначала меня, потом мой мотоцикл. Бегали вокруг мотоцикла, смеялись.

Один из них спросил меня, откуда я взялся.

— С юга, — сказал я.

— Он с юга, — сказали дети и захихикали.

— Кыш! — крикнул детям трактирщик, ставя передо мной вторую кружку пива.

— Они мне не мешают, — сказал я.

— Не дадут отдохнуть человеку, — ответил трактирщик и салфеткой разогнал ребят.

— Переночевать у вас можно? — спросил я.

— Комнаты совсем скромные, — сказал трактирщик, — но места хватит.

Долго сидел потом в большой комнате с выскобленным дощатым полом и смотрел в окно на площадь. Здесь все по-другому.

— Красиво, — сказал я.

В этом я заблуждался. Волшебство, которое исходит от красоты, совсем другое. Просто здесь все чужое. Чужое я уже принял за красивое, хорошо хоть заблуждался не до конца.

Потом открыл окно, высунулся наружу. Теперь внизу на площади была тишина, горели фонари, бросая дрожащие круги света. Или мне показалось?

Как-то раз снилась мне огромная страна, зеленая и огромная. Ручьи были в ней и озера. Они сверкали на солнце. И была там какая-то музыка, дивная музыка, и деревья, трава и скалы стояли как зачарованные.

— Едем к морю, — произнес я громко в тишине. И повторил. И почудилось, будто ночные кроны деревьев зашептались. Я прислушался и понял, что ошибся.

Утром я спал, а люди в грубых ботинках торкались в моем сне. С вечера долго не мог заснуть, глядя из маленького освещенного круга под ночником в темную комнату: море? Никогда там не был. Еду на море или хотя бы к морю.

Трактирщик постучал в дверь, крикнул:

— Подъем!

— Да-да, — сказал я и продолжал спать.

В зале меня встретили не очень-то любезно. Приняли, должно быть, за бездельника, каковым я и был. Просто не привык к тому, чтобы меня распознавали. В голове моей все еще торкались люди в грубых ботинках, топали вверх и вниз по лестнице. Не слишком любезно с их стороны. Девочка пела песню. Кто-то, видно, наступил кошке на хвост, потому что она взвизгнула.

Пил кофе, поглядывая в раздаточное окно, из которого трактирщик все время поглядывал на меня.

— Крепкий же у вас сон, — сказал он.

— Да, — сказал я, — на отдыхе.

Но уже было видно, что трактирщик мне не верит. Таких людей нашему брату не провести. Но я и не собирался его проводить: в коридорах моей головы мыли пол. Это было щекотно. Щетка скребла о половицы, ведро дребезжало. Качалось и позвякивало. Я шел по коридорам, здоровался. Девочка пела песню. В горшках стояла герань. От рассеянности, как обычно, зацепил один из горшков, он упал и разбился. Кошка взвизгнула. Кто-то, видно, наступил ей на хвост. Грежу наяву? Я?

Прикупив еще немного продуктов, выехал из города. С холма, откуда открывался хороший обзор, смотрел на оставшиеся позади крыши. Несколько тополей стояли вокруг церкви. Было безветренно, и они стояли не шелохнувшись. И меня не удивляло, что я вижу, как на башне раскачиваются колокола, но не слышу их звона.

На бензоколонке заправил мотоцикл бензином. Пришло в голову, что можно бы при этом посчитать, сколько я проехал. Но подумал, что это ребячество, и не стал.

Ветер заметает бензоколонки дорожной пылью. Ночью огоньки бензоколонок высвечивают окружающую тьму. Все бензоколонки похожи друг на друга.

— Прекрасный у вас мотоцикл, — сказал заправщик.

— Ничего, — сказал я.

— Издалека едете? — спросил заправщик.

— Да, — сказал я.

— Проверить шины?

— Не надо, — сказал я.

Бензоколонка была покрашена красной и белой краской. Бывают и такие, что покрашены в зеленый и желтый цвет. Или в черный и зеленый. Больше всего мне нравятся брошенные бензоколонки. Со временем у них проступает собственное лицо, они становятся тем, что они есть на самом деле.

Когда-то у меня был план вложить деньги в бензоколонку, но из этого ничего не вышло.

Говорят, оно и к лучшему. Хотя и знают, что это не так.

Друг Перкинс: черная косынка, которой он повязывает шею. Надо бы слямзить, когда он спит — друг мой Перкинс.

Стрекоза перелетела через дорогу. Я думал о Перкинсе. Впервые с тех пор, как выехал. К нему возвращали меня все те же мысли: о старении, об умирании, о смерти.

Странно, думал я, но в них нет ничего ужасного. Когда знаешь наверняка, легче вынести. Поражение, конечно, но о нем можно забыть. Так что брось.

Мужчина, весь в коже, лежал на мостовой, а сзади горел его мотоцикл, а мужчина лежал, как черный мешок, в луже крови и масла. Отсмеялся.

Какая тупая вещь смерть, и какая пошлая.

Жевал свои припасы и наблюдал за стрекозой, севшей на стебель кувшинки. Стебель подрагивал от напора течения. Вдоль дороги бежал ручей, на его берегу я и устроил привал. С магистрали я давно уже свернул. Как все-таки красивы прозрачные крылья стрекозы!

Представил себе дерево, у которого вместо листьев такие вот крылья. Дерево должно быть как из стекла. На ветру оно бы тихо позванивало сдержанным и холодным звоном. А под деревом должен быть водоем, чтобы подбирать его опавшие листья: их несло бы по дну, как рыбью чешую, — тоненькие слюдяные листочки на желтом песке.

Помню, как-то раз на озере не было никого, кроме собаки. Поиграл с ней, и она стала ручная.

Спустился к воде, собака за мной. Вода неподвижно серела в четырехугольном ложе купальни, без малейшей волны.

Немного поплавал. Собака стояла на берегу и смотрела на меня. Небо надо мной было совершенно пустым и чудовищно знойным.

Сколько ни звал собаку, она не пошевелилась.

Местность, по которой я теперь ехал, была холмистой, приветливой, если угодно. В лиственных рощах на пригорках видны были признаки осени. В деревнях между холмами тишина. Присмотрелся. Остановился, побродил. Солнце грело, пауки плыли на белых нитях по воздуху. В одном окне стоял голубой кувшин. Кто же не склонен к умиротворенности. Подсолнухи, свесившись через забор, кивали. Чего нет, то можно придумать. В каждом ведь скрыт целый мир. Мальчишка скатывался с поручней моста. Почтальон ехал на велосипеде. Голубой кувшин! Подошел, посмотрел: никаких возражений, как говорится.

Увидел з́амок на лесистом холме, поехал к нему. Не любопытство, а принцип: почему бы и нет. Это называют неосознанным действием. Бывают ли действия осознанные? Не знаю. Можно ведь довериться и чему-то другому, что вне тебя. Только разумно ли это?

Во дворе замка был ресторан, столики стояли под старыми деревьями. Группа туристов только что вышла из замка и заняла столики. Сидел среди туристов, которые громко переговаривались. Экскурсовод сделал знак рукой, чтобы они прекратили разговаривать. Он рассказал об истории замка, о назначении отдельных построек, их возрасте, архитектуре. Мы сидим, дескать, на том самом месте, где когда-то проводились турниры. Туристы засмеялись. Экскурсовод вытер пот со лба и сказал:

— Пятнадцать минут на отдых, господа, и едем дальше!

Когда эти туристы ушли, из замка вышла новая группа и заняла столики. Сидел среди туристов, которые громко переговаривались.

На автостраде, по которой я в конце концов поехал, было мало машин. Изредка лишь какой-нибудь грузовик дальнего следования или легковушка. Ехал всю ночь. Холмы постепенно исчезли, и в темной равнинной дали виднелись кое-где вспышки городских огней. Видел большие заводы, отторгавшие цепью огней огромные пространства. Пустынные и таинственные, они удручали, но были по-своему и красивы.

Все это сделали мы, люди, думал я, в то же время удивляясь своей солидарности с человечеством. Было в этом чувстве что-то воровское, словно проник куда-то, куда тебе не положено. Кое-кто плачет, когда играют гимн или когда флаги развеваются на ветру. Все это тоска по прошлому, которого не было.

Рядом с одним из заводов высилась гора шлака, похожая на пирамиду. Конвейер доставлял свежий, еще горячий шлак наверх, к острию пирамиды, резко очерченному на фоне неба. Поднимался светлый пар. Поток свежего шлака светился красным светом.

Красный дом за деревьями, перед ним поля, полыхавшие огнем. Таким чистым был воздух, голубым и звенящим, что соломинки рассыпались на ветру красными искрами. Мужчина, который спал, притулившись на меже, должен был, видно, сторожить. Огонь тем временем бежал по жнивью, танцевал, шумел, смеялся. Красиво было необыкновенно. Дым был коричневато-прозрачным и стелился как шлейф.

На одном из перекрестков стояла лавчонка, в которой можно было купить напитки и сигареты. Я был единственный посетитель. Женщина, работавшая за прилавком, выдала мне банку лимонада.

— Не боитесь здесь в одиночестве-то? — спросил я.

— Вы же со мной, — ответила она и засмеялась.

— Но ведь я скоро уеду.

— А надо ли? — спросила она.

Потом мы целовались в подсобке. Кругом громоздились ящики с пустыми жестянками из-под пива; они пахли прогорклым пивом, как и волосы женщины. Ночь была темной, все небо в звездах. Женщина постанывала, и мне было стыдно, что это из-за меня. Она стояла, упершись спиной в пустой ящик. Я все глазел на рекламный щит, призывавший покупать напитки фирмы, которая давно обанкротилась.

Потом мы вернулись в лавку, болтали.

— Меня зовут Магда, — сказала женщина.

— А меня — Карл, — сказал я.

Женщина облокотилась о прилавок, потянулась. Мы смеялись.

— Не ожидал, наверное, а? — спросила она.

— Нет, — ответил я, — что да, то да.

Как летали красные листья по лесу — как бабочки. Видишь, какой у меня котенок, сказала женщина, на коленях она держала котенка, я видел. Дело было в глухом лесу, листья светились, горели, погружались во тьму, в глубину, я спал; возьми же котенка, сказала женщина, а он уже бежал ко мне.

На женщине было желтое платье на бретелях. У нее были черные волосы и двойной подбородок, который делал низким ее голос. Она рассказала мне, что родом с юга, а сюда просто приехала.

— Забавно, — сказал я. — А как вы думаете, откуда я?

И показал рукой на шоссе, убегавшее к югу. Ветер трепал серые кустики на разделительной полосе. Из лавчонки, в которой мы были, падал на усыпанную гравием площадку оранжевый свет. Женщина щелкнула выключателем, и мы увидели, что уже начало светать. Было пять утра.

— Ты мне нравишься, — сказала женщина, погладив меня по руке.

— Вам нужно познакомиться с моим другом Перкинсом, — сказал я.

— Что ж в нем такого особенного? — спросила женщина.

— Ему недолго осталось жить, вот что, — ответил я.

В полях зашевелились птицы. Защебетали смутно и сонно, как в забытьи. Ртутные фонари на перекрестке бросали призрачный свет на дорогу. Туман шептал. Потом, вместе с солнцем, поднялись жаворонки.

Надо бы заехать к ней на обратном пути, думал я, найду ли только место?

Какие странные подчас бывают встречи: женщина тронула меня за рукав. Жест, который не должен был ничего означать. Просто прощание.

Прекрасная мысль: Всегда Быть Таким — беспредельно участливым, но одиноким.

Автострада бежала прямо. Земля кругом была пустынной. Горы щебенки, сосновые рощи, заводы. У меня заныли затылок и руки, так долго я был в пути. Подо мной мотоцикл. Ехал я очень быстро. Сколько радости в том, чтобы рисковать жизнью. Вот он каков на вкус, думают люди, надкусив плод и смакуя его сладость. И тут же задумываются о его сердцевине, о загадке там, в самой глуби, и о том, как проникнуть в нее и какова она на вкус.

С летного поля, мимо которого пробегала дорога, поднялся самолет. Крылья его сверкали. Было похоже, что он приветствует меня. Вскоре он скрылся из виду.

Когда чуть позже передо мной всплыл силуэт большого города, я решил покинуть автостраду. Включившись в утренний поток городского транспорта, заметил, насколько устал, насколько измотан.

— Мне бы гостиницу подешевле, — сказал я девушке в справочном бюро.

Она назвала мне адрес, протянула план города. «Липский».

— Видите ли…

Я нагнулся к окошку, взглянул на девушку. Из чистой рассеянности стал объясняться.

— Видите ли, — сказал я, — дело вовсе не в том, что у меня мало денег и поэтому мне нужна гостиница подешевле. В ней просто чувствуешь себя уютно, как в могиле…

Девушка сказала:

— Нужна еще какая-нибудь справка?

Администратор выдал мне ключ не раньше, чем я заплатил. Таков был уровень гостиницы. Как раз по мне. Мое место на дне. Все желания и помыслы мои оттуда.

— Лифта у нас нет, — сказал администратор. Пальцем он указал на лестницу. — Это поддержит вашу спортивную форму, — сказал он.

— Благодарю, — сказал я, — в самом деле.

На лестнице меня остановил какой-то парень, он что-то бормотал, я не мог его понять. Мы стояли друг против друга в рассеянном свете, на площадке. Одежда на нем была рваная, взгляд стеклянный. Он лихорадочно жестикулировал, то и дело показывая себе на грудь.

— Все мы только этим и занимаемся, — сказал я. И пошел дальше, думая о Перкинсе, о жертвах нашего гешефта.

Комната была маленькая и грязная, с кривой стеной. Мансарда — и все-таки темная, из-за маленького окна. Ни стола, ни кресла. Узенький шкаф, в который я запихал свое барахло. Лег на кровать, попытался заснуть. Снова вспомнилась женщина: Магда. Как по-свойски звучало это имя. Врут, когда говорят: я ничего ни от кого не жду. Имея в виду: не жду ничего хорошего. Я улыбнулся: женщина, конечно же, давно уже лежала в своей постели, спала. Одна? Я желал ей всякого добра, всякой ласки. Счастья.

Шел дождь. Сначала во сне, потом и наяву. Во сне я плавал по какому-то спокойному подземному водоему, догадываясь, что наверху буря, которая сомнет меня.

Из соседней комнаты доносился шум. Мужской голос что-то кричал, кто-то хлопал, пел. Прекрасно лежать так в кровати из стальных трубок, не шевелиться, но быть живым. Я курил, глядя в окно. За окном ничего не было видно, потому что оно было грязное. Слева висели остатки желтых гардин. Или забытая одежонка? Подошел к окну, раскрыл. Дождь ручьями сбегал с крыши. Подставил руку. Вода побежала по ней потоками, заговорила о чем-то. Рядом кричала женщина, но разобрать слова было невозможно.

Снилось, как человек в черном костюме с белой строчкой на отворотах все ходил и ходил вокруг автомобиля, заглядывая в его темное нутро, как он выпрямился, снова пошел вокруг автомобиля и снова нагнулся, так, словно в автомобиле был или мог быть другой такой же человек, которого я не видел.

Или как какие-то люди спустили на воду лодки и поплыли по реке, слушая команды тех, кто остался на берегу; а я, стоя на другом берегу, не мог понять смысла этих упражнений, потому что не мог разобрать, что кричали те, которые остались на берегу; если они вообще что-то кричали, то река заглушала их, а может быть, они вообще ничего не кричали, не знаю.

Или снилось мне в другой раз, давно уже, как кто-то гладит меня по голове и я догадываюсь, что он чего-то хочет от меня и что я так никогда и не узнаю чего, так как веяние бесконечности уносит куда-то мой сон.

Не умываясь, я вышел, повесил ключ на доску, поскольку администратора на месте не было. В одном углу холла стоял телевизор, он был включен. На экране как раз резвился котенок. Играл с клубком ниток, клубок был желтого цвета.

Улицу омывал дождь. Он был не холодный, да и ветер дул не резко, скорее нежно, как из сада. На перекрестке стоял торговец, продававший прозрачные пластмассовые зонтики. Это был негр. Он приплясывал со своими зонтиками, чтобы привлечь людей. Я купил себе зонтик и пошагал дальше. Дождь стучал по зонтику, по домам, автомобилям, трамваям, смотреть было приятно: на трамвайных дугах висели капли воды, заряженные электричеством. Дождевое свечение было столь легким, что походило на искрящийся снег, осенявший предметы. У желтого почтового ящика остановился пес и все прыгал, пытаясь его достать. Чего ему нужно, дуралею? Почтальон что-то внушал ему, как мне показалось; голубой почтальон наклонился к псу и что-то говорил. Потом они ушли, я сел в трамвай, прижался носом к стеклу, дал себя увезти.

В центре города был широкий, с двусторонним движением бульвар, который разделяла пополам река, забранная камнем и обсаженная деревьями. На одном из мостов я остановился, посмотрел, как капли дождя решетят воду. Потом заметил двух девушек, которые мне понравились. Они ели под дождем зеленое мороженое и смеялись. Подружки, подумал я. И эта мысль осчастливила меня, как открытие.

Когда-то ехал я по стране, и всюду, где бы я ни оказался, я мог говорить с каждым — с заправщиком на бензоколонке, с полицейским, с барменшей, с мальчишкой-школьником, но это, наверное, было во сне.

В одном из тупичков стояла шарманка и играла. Спереди у нее были приделаны фигурки, двигавшиеся в такт музыке. Возле нее стоял человек и потряхивал жестяной коробочкой. Он не побирался, для этого он был слишком горд. Просто стоял себе и потряхивал жестянкой. Некоторым людям гордость к лицу. Этот был из таких. Время от времени он подходил к шарманке, крутил колесико, заводя пружину механизма. Потом делал затяжной глоток из бутылки, которую вынимал из ящика шарманки. Все это он проделывал серьезно и значительно. Он был одинок, и он был личностью. Я раскрыв рот стоял перед шарманкой: снова такое чувство, будто я сделал открытие.

В этом настроении мне показалось даже, что стоит мне куда угодно направить свой взгляд, и я увижу что-то Новое, Невиданное. И в самом взгляде было уже что-то волшебное: Смотреть значило Понимать. У меня это было. Я побрел дальше меж расфуфыренных, элегантных горожан. Пестрая процессия зонтиков, нежное ниспадание дождя: чудеснее всего, как обычно, несказанное. На одном из верхних этажей высотного дома человек мыл окно. Он стоял в люльке, которая покачивалась на стальных тросах перед фасадом небоскреба. Человечек в своем голубом комбинезоне был таким маленьким на фоне залитой дождем зеркальной плоскости, что мне было за него страшно. Его коллега спускался вниз по веревочной лестнице, махал ему. Малышка выпустила воздушный шарик и заплакала от испуга.

Позвонил Перкинс, сказал, не знает, что делать, пытается жить, но не удается.

Сидел потом в темном кафе, и диктор по радио рассказывал мне всякую всячину. Об автомобилях, галстуках и встроенной кухонной мебели. Заказал пару чашечек двойного мальчишке-итальянцу, который тут обслуживал. Зеленые стебли травы вместо бровей — вот что мне нужно. Случись что — допустим, я перебрал и потерял сознание где-нибудь в туалете, — меня бы просто приняли за зеленую лужайку. Теперь диктор рассказывал о любовниках, которые покончили с собой. Я заторопился из кафе, обогнул квартал, вошел в бар.

— Не могли бы вы включить телевизор? — сказал я хозяину бара, на котором была желтая рубашка с резиновыми зажимами на рукавах. Он включил, что-то бормоча. На мутном экране тотчас появилась женщина, объяснявшая, что нужно делать, чтобы моя рубашка была ослепительно белой. Губы у нее были красные.

— Пива, — сказал я, — еще пива, — и подумал, что листья кружат по лесу, как бабочки; грезь дальше, вот котенок крадется в темноте, лижет кровь.

У стойки терлись две шлюхи. Это было уже в другом кафе. Одна уговаривала другую, пока та красила себе губы. Делала она это крайне тщательно, испробовав сначала помаду на бумажной салфетке, прежде чем провести по губам. Та, другая, уговаривала ее, но она только смеялась, разглядывая губы в зеркало.

Каменное бы сердце вместо живого. Тогда хоть грузовик по мне проезжай, мне все равно, я в порядке.

Вспомнилась любовная история, когда-то со мной приключившаяся. Давным-давно. Мысли мои разбредались. Удержать их невозможно, а если бы и сумел — было бы слишком тяжело.

Угловое кафе было открыто, дверей нет, прямо с тротуара можно войти внутрь. Ветер перебирал картонные тарелки и салфетки в мусорных корзинах, орудуя как зазывала. Не раздумывая, подошел к стойке и заказал спагетти. У повара стекал пот из-под шапочки. Он слазил половником в котел и выудил из кипящей воды порцию макарон. Потом вывалил их в глубокую пластмассовую тарелку, спрыснул томатным соусом, посыпал сверху тертым сыром и пододвинул тарелку мне. Люблю спагетти, ем их каждый день.

— Вы не заплатили! — крикнул мальчишка-итальянец мне вслед.

— Ах да, — сказал я слегка озадаченно.

Когда стало темнеть, я пошел в кино. Показывали один из тех космических фильмов, в которых обитатели разных планет воюют друг с другом. Star Wars. [9]Звездные войны (англ.) .
Главный герой был блондин землянин, звали его Джо. Где-то на половине сеанса я ушел из кино. Билетер, развалившись в кресле в углу фойе, курил. Выглядел он как вышибала, да и был им, наверное.

Дождь все еще шел. Тут я заметил, что забыл зонтик в кино. Поозирался, продавца зонтиков нигде не было видно. Я представил себе пустую автостраду под дождем, сверкающие неоном рекламы по сторонам. С краю, среди серых кустиков, стоит, приплясывая, торговец зонтиками. На нем соломенная шляпа, которая ему к лицу. Он смеется. Он машет рукой. Вверху летит самолет: вот с самолета прыгает человек, парашют его раскрывается, он медленно опускается на землю. Теперь я могу его разглядеть: это билетер, в правой руке у него мой зонтик, он плывет по воздуху, не намокая.

— Вы что, спятили?

Я чуть не сшиб какого-то мужчину. Он злобно глядел на меня. Я сказал:

— Извините! Могу я чем-нибудь загладить свою вину? Разрешите пригласить вас на кружку пива?

Мужчина согласился. Лишь потом я заметил, что и он был выпивши, не меньше моего. Лет ему было под пятьдесят, выглядел он аккуратно, прилично, по-бюргерски.

Мы зашли в пивную, и мужчина начал рассказывать мне историю своей жизни. Люблю слушать про людские судьбы. Нет ничего более удивительного. Чем незнакомее человек, тем доверительнее его история. Мужчина глядел перед собой на стол и рассказывал.

Первый брак его сложился неудачно. Теперь он был женат вторично, на сей раз счастливо. Баба молодец, на все сто. Построили с ней домик. Красивый домик. Мужчина объяснил мне план дома, описал деревья в саду, улицу, на которой стоял дом. Все было мне так знакомо, что, казалось, нужно было лишь вспомнить.

— А что ж у тебя никого нет, кого бы ты любил? — спросил вдруг мужчина и посмотрел на меня.

— Не знаю, — сказал я, — нет, в самом деле не знаю.

— Странный ты парень, — сказал мужчина.

— Пожалуй, вы правы, — сказал я.

Мы выпили по нескольку кружек, мужчина все смотрел перед собой и рассказывал. Я разглядывал его почти с симпатией. Он немного всплакнул, но взял себя в руки и стал рассказывать дальше. Потом достал бумажник, высыпал на стол несколько фотографий.

— Вот моя вторая жена, — сказал он, — а вот — дети!

— Вся твоя семья, стало быть, — сказал я.

— Да, это мы, — сказал он, — это я.

Люди стали друзьями и решили никогда не расставаться. Они построили большой дом и счастливо зажили в нем.

Улыбаясь, я поигрывал пивной кружкой. Мужчина вышел в туалет, и мне его теперь не хватало.

Стрелки рекламных часов на прилавке показывали без четверти десять. Я ждал до одиннадцати, но мужчина не вернулся. Вероятно, боялся, что придется платить. Но ведь его пригласил я. Одна фотокарточка осталась на столе, я взял ее и стал разглядывать. На ней был мальчик лет четырех с пропеллером в руке. Это мой мальчик, думал я, разве он не похож на меня, разве он не такой, как я?

Этой ночью я пересек границу. Взял свой мотоцикл и сразу поехал. По ровной дороге ехалось быстро, мимо спящих городов. Снова потянулись необозримые заводы в гирляндах огней и с неоновыми вывесками. Почти казалось, будто это и есть настоящие города, а те, другие, давно уже вымерли и пусты.

Раз я увидел огромное пламя с целой тучей искр вокруг. Темный колосс изрыгал пламя и искры из своих недр. Колосс подпирали всякие железяки-лестницы, площадки, шахты подъемников. И я догадался, что это домна, но, когда смотришь на нее, это название ничегошеньки не говорит.

Потом была высоченная узкая труба, освещенная прожекторами так, что она белым копьем вонзалась в небо. Одиноко высилась она среди поля.

Автострада закрутилась длинной петлей; одновременно она поднялась над дорогой, по которой автомобили ехали на юг, туда, откуда ехал я. Вот так все выравнивается, думал я, всякое движение.

Приграничный ландшафт своеобразен. Большей частью это пустынные места, кажущиеся заколдованными, потому что люди селятся там неохотно. Видны военные укрепления, старые форты, современные радарные установки, казармы. Или длинные колонны грузовиков, дожидающихся транзита. Есть в этом что-то преходящее, что-то неустойчиво-цыганское. А может быть, необычность этих мест проистекает от непрерывно привносимого беспокойства. Все здесь словно мечтает о том, чтобы вновь обрести самостоятельность, тихую и привычную независимость.

На таможне все сошло гладко. Меня и мотоцикл хоть и обыскали, но ничего не нашли. Я не мог не улыбаться, хотя это могло быть истолковано мне во вред. Документы!

— Вы едете в гости к друзьям, знакомым? — спросил таможенник.

— Нет, — сказал я.

— То есть просто так? — спросил он.

— Да, — сказал я, — просто так.

Я был совершенно спокоен в ярком свете автостанции. Яркий свет делал ее похожей на маленький — правда, невзрачный — замок. Уборщица, наводившая порядок в конторе, немного поглазела на меня через стекла. Живет, наверно, где-нибудь поблизости, подумал я и, как со мной часто бывает, когда я гляжу на людей, испытал прилив жалости. Это было неоправданно. Наверно. Она-то тут дома, думал я. А я как попал сюда? Мне всегда было страшно представить себе какое-нибудь место, о котором я мог бы сказать: вот здесь ты дома. Но как же другие?

Ночь. Дорога вела то через длинные перелески, то через пашню, над которой неподвижно стоял туман. Ночь была холоднее, чем прошлая, я замерзал. Белые призраки возникали передо мной из тумана и таяли в свете фар. В поле что-то потрескивало, было слышно, когда я останавливался, — наверное, мороз. Иногда попадались почтовые ящики, но домов, на которых они висели, уже нельзя было разглядеть.

Странность приграничных ландшафтов выводима также из застарелого страха перед посещением заграницы.

Трава на лугу была покрыта толстым слоем инея. Посреди луга бежал ручеек, по краю которого стояли плакучие ивы. Поодаль, за каким-то неуверенным прочерком песка, был невысокий сосняк. По лугу прыгали птицы.

Или промельк дичи, пугливое мерцанье звериных глаз. Однажды я вынужден был резко затормозить, чтобы не сбить зверушку. Заиндевелые следы на дороге. Треск веток в лесу поодаль. Опять тишина.

Или места, где все погрузилось в сон, ни огонька кругом. Двери заперты, но не от враждебности. Просто так положено. В домах дыханье спящих. Можно ли представить себе более убедительную картину доверчивости, чем та, какую представляет собой спящая деревня?

У дверей уже стояли бутылки с молоком, навстречу мне попался мальчонка из пекарни. Его белая роба хорошо гармонировала с белой окантовкой окон на каменных фасадах домов, типичной для этих мест. Странноватые надписи на магазинах и питейных заведениях вызывали у меня улыбку, все было таким знакомым и одновременно чужим.

Когда же солнце стало разгонять туман с полей, я остановился. В голове как-то все закружилось: кем же я был и что со мной теперь стало?

Однажды я ехал через всю страну, не останавливаясь. Мотоцикл был чудо. Собственно, это был уже не мотоцикл, а скорее дом на колесах. У него было автоматическое управление, страховочная система, вентиляция, виниловые сиденья, пуленепробиваемые стекла, сзади кровать, холодильник, телевизор и телефон. Я съел сандвич, выпил пива. Въехал прямо в садившееся солнце. Мчался быстро; мчался как ветер.

Вспомнился Перкинс, наш гешефт. Друг Перкинс: уж я слямзю твой платок, когда ты заснешь, погоди! Я вернусь!

Что я поделываю, спрашиваешь?

Да путешествую, знаешь ли, то тут, то там. Ведь я сумасшедший. Подметки мои горят. Все из чистого золота. Я золотой самолет, пикирующий на мост автострады. Я должен погибнуть, что в этом хорошего.

Сидел в туалете, ждал, пока подействует эта штука, и думал о том, что не хочу умирать, что не ищу смерти. Но смерть привязчива. Она бежит ко мне, как котенок; летит, как птица; не отпускает.

Мы дружили, как принято говорить, — не правда ли, Перкинс? Когда я увидел, что здоровье твое никуда, мне тебя стало жалко. Хотя я и не знал, что делать. Не знаю и теперь.

Мотоцикл мой, самолет мой, стоит у дверей: он, мой друг, готов стартовать в любую минуту.

Ты уже спишь, Перкинс…

Перкинс?

Вынул деньги. Много денег. Мы с Перкинсом их заработали.

Тот не мужчина, у кого нет денег! Много денег!

Пошел к мотоциклу, завел мотор и поехал дальше.

День был в разгаре, когда я приехал в этот город. Там, прямо у въезда, был большой универсам, такой большой, что и не обойти, целый мир из прилавков, и салонов, и эскалаторов. Мне нравилось бродить по магазину, потому что среди заваленных всяким добром прилавков и товаров дешевой распродажи я чувствовал себя как дома. Мне не нужно было ничего покупать, все и так было мое.

Во дворике под стеклянной крышей был целый лес из искусственных деревьев, парк, в центре которого находился фонтан. Долго сидел на бортике бассейна, запустив руку в какую-то стеклянную на ощупь воду. Теплый воздух, гулявший по универсаму, шелестел бумажными листьями деревьев. Я любил его, этот шорох и шелест, он меня трогал, он уверял меня, что я жив, что не умер.

Сколько я пробыл в универсаме? Обстановка привычная, но все же приятно было смотреть на людей, поднимавшихся на эскалаторе с этажа на этаж — как снованье заблудших душ по кругам ада. Я был здесь совсем чужой, никто не знал меня, но это было неважно. Как на кладбище имена на могилах, тысячи имен, они взывают: это я! А никто их не знает.

Спросил потом одну девушку, не желает ли она пойти выпить со мной кофе или чего-нибудь в этом роде. Девушка сначала насмешливо посмотрела на меня, но потом согласилась. В магазинном кафетерии были ниши из пластиковых скал с цветной подсветкой. Мы сидели за столиком и смотрели друг на друга.

Потом я придумал, что мне нужно сходить за сигаретами, и вышел из кафетерия, из универсама на улицу. Был вечер, небесная глубь зеленела, на переднем плане плыли розовые облачка, мимо меня громыхал бесконечный поток машин.

Некоторое время искал свой мотоцикл и никак не мог найти. Не разволновался, не запаниковал, сказал только: так!

Попал на задворки магазина, где сгружали товар. Искал свой мотоцикл среди порожней тары, но его там не было. В лучах заходящего солнца поблескивали штабеля спрессованных нейлоновых пакетов. Кудрявая детвора выискивала добычу. Или они просто играли? Увидев меня, убежали.

Над входом в кафе висели два стеклянных шара, светившиеся всеми цветами радуги. Мне это понравилось. Стоял и глазел, как зевака. Лишь когда меня толкнул какой-то прохожий, я вошел внутрь.

Не особенно выбирая, сел за стол, за которым уже сидели двое. И без всякого повода и приглашения заговорил: рассказывал о своем житье-бытье и обо всем, что со мной было.

В определенный момент рассказа — а я чувствовал, что момент подходящий, — я вытащил из бумажника фотографии и сказал:

— Это Перкинс! Мой друг, чтоб вы знали! А это вот я!.. Узнаете меня, или?

Тут я помедлил, долго разглядывал последнее фото, которое держал на ладони, как будто мне было трудно показывать его.

— А это, — сказал я наконец, — это мой сын, мой малыш, с которым жизнь нас разлучила, и я даже не знаю, где он теперь.

Молодые люди глядели на меня в полном недоумении.

Когда же я замолчал и стал постукивать фотографией чужого мальчика по столу, один из них спросил, что я собираюсь делать дальше.

— Путешествую, — сказал я, — еду к морю. Это ведь никому не возбраняется. И слава богу. Не спасение, конечно, но убежать от отчаяния можно. Еду к морю, — сказал я, — значит, приеду к нему.

Попросил их потом рассказать о своей жизни, и они рассказали.

Молодые люди давно уже ушли. Я был последний посетитель. Хозяин хоть и не вышвыривал меня за дверь, но вид имел угрожающий. Я же улыбался. Зачем угрожать? И кому? Какой глубокой нежностью светилась ночь, в которую я вышел. Брел, немного шатаясь. Посреди площади стояло дерево, отбрасывая круглую сторожкую тень. Шаги мои переговаривались на мостовой. Где-то еще был включен приемник, играла музыка. Все огни в универсаме были погашены.

В самом ли деле я рассказал им о своей жизни? А они? Каждый рассказывает о своем: и пусть все было даже совсем не так, думал я, каждый рассказ прекрасен. Я опять улыбался. Пролетел жук-светляк. Красиво рассказать о своей жизни удается не всякому.

Неподалеку от кафе нашел свой мотоцикл. Теперь, когда стоянки опустели, его выделяла оставленность. Полицейский проверил мои документы. И, хотя я был пьян, отпустил. Выехал из города. Кому принадлежит одинокий человек? Какая может быть у него цель? Что за вопросы! В тишине жужжали неоновые трубки уличного освещения. Мусоровоз ехал впереди меня. Что-то в нем громыхало. Из защелкнутой пасти люка торчал рукав рубашки.

Проскочил предместья. Сразу стало темнее. Выехал на простор. Земля была плоской, зеленой, пересеченной водными каналами. Кругом тишина.

Видится мне страна, бескрайняя. Вижу ее крупным планом в красиво округленной округлости. Она не шевелится. Спит, зеленая. Спит, серая. Спит? Большая, бескрайняя, неподвижная.

Вижу ли я ее? Отражается ли она в моих глазах? Глаза мои открыты. Далекие облака над землей. Пилигримы? Отражаются в водной глади озер и речек: будто что-то было. Будто что-то есть.

Луга, пашни, каналы. А небо высокое, сияющее. И оттого, что на небе облака, от которых падает тень, вся земля делится на куски, светло-торжественные и темно-строгие. Все воздушное пространство — как большой легкий дом из ветра и света. Такое ощущение. Вместе с птицами прикоснуться к окну. Взмыть в небо.

Внизу паслись животные; я видел лошадей на выгоне, они прыгали, бегали. Повсюду на воде — лодки, у мостов, у шлюзов. Течения не было заметно. Бросил в воду травинку; она застыла зеленой нитью в тонком стекле. Рыбы кинулись врассыпную.

Целая сеть водных артерий протянулась по стране. Серебряные коридоры в светлой зелени. Всю страну можно объехать на лодке. Мощно вспарывая водную гладь веслами или без всяких усилий под парусом.

Совсем вдали виднелись деревенские крыши, потом опять потянулись заводские трубы. В лесочке мелькнул замок, белый, с колоннами. В коричневатом лесочке с тонкими и согбенными деревьями он стоял тихо и одиноко, как зачарованный. Потом опять равнина, перегороженная лесными заборами. Как широко кругом было видно, и все в красках, смешанных с водой и воздухом. Казалось, небо просвечивает сквозь предметы, как будто все: деревья, кусты и дома — лишь зонтик, прозрачный и нежно растянутый по небосклону. Я смотрел и смотрел. Так вот в чем дело, думал я, пораженный тем, что не могу шевельнуться от полноты знания.

На опушке леса играли дети. То выбегали из-за деревьев, то снова прятались среди них. Теперь было видно, как велики деревья и как малы дети. Верхушки деревьев упирались в прозрачную голубизну неба, в котором будто плавало золото, распространяя смутное и неровное сияние. И хотя было видно одно лишь солнце, чувствовалось и присутствие звезд.

И моя доля есть в этом мире, думал я, и моя.

Я смеялся, как можно смеяться, думая о великом. Оно не поранит, не проглотит. Из сада высыпали собаки, высоко над живой изгородью взлетел мяч. Мужчина курил, прислонясь к окну. На траве лежали простыни — отбеливались. В окне показалось лицо женщины. Дорога была длинной и прямой, как строка. Ехал я быстро, то среди домов, то среди полей. Ехать так было прекрасно, чудесно.

Двое мужчин возились у подъемного моста с ободом колеса, которое приводило в движение вал. Бывают дни — совершенное чудо. Все так ясно очерчено в воздухе. Предметы — словно драгоценности, которые хочется потрогать. Как изящно взметнулись белые балки подъемного моста в нежное небо, в котором плавали белые птицы. А там кирпичные стены домов красиво кутались в зелень садов. И окна были с белой окантовкой. Как-то забылось обо всем на свете. Страдал ли я? Был безнадежен? И ведь знал, что нельзя так думать — будто все в порядке, будто больше нечего делать.

На дороге валялись коробки с битыми яйцами, они желтели на серо-голубом асфальте, к которому прилипла и скорлупа. Экая радость! В придорожной канаве лежали дети и пили яйца. Они помахали мне.

И еще несколько раз эти коробки попались мне на дороге; их растерял, должно быть, какой-то грузовик. Сразу в голове моей стала складываться режиссура праздника, при котором люди швыряют на дорогу яйца. На женщинах светло-голубые платья, они босиком бегут по улицам, залитым желтками. Женщины белокуры. В волосах у них голубые ленты.

Дорога взобралась на дамбу, передо мной открылась широкая, зеленая, подвижная лента реки. По бокам ее обступали кусты, вроде кустов акации. Теперь они высохли и побурели, а ведь были же раньше зелеными и цветущими. Зато какая река: воды ее текли неторопливо, тихо плескались в оправе берегов. Кое-где наклонялись к воде ветки, касались ее. Если сказать, что обличьем своим река напоминала ребенка, то это сравнение сочтут глупым или надуманным. Однако поистине: вода светилась и улыбалась мне, как ребенок. Я сидел на берегу в траве. Потом достал фотографию чужого мальчика. Где-то он сейчас? Он ведь существует. Я и вправду думал о нем как о сыне. Смотрел на реку, по которой плыла вниз по течению широкая плоскодонка. Людей в ней не было.

Так выглядит радость. А все прочее? Даже когда спустится ночь и глубокая тьма поглотит все, нельзя говорить: раз так, то не хочу больше жить, не хочу больше быть. Кто знает все? Кто приходил в этот мир и уходил из него, как один-единственный день?

В кафе была приятная музыка, и люди сидели там в серо-коричневом свете. Было это на автобусной остановке посреди дороги. Кельнерша у стойки наполняла бокалы какой-то желтовато-зеленой жидкостью. Жидкость была сладкая. Задумавшись, я стучал пальцем по стеклу, в такт музыке. Быть Задумчивым значит Не Думать, тосковать по тому, чего нет. Если бы искомое действительно существовало и его можно было бы достичь, о чем бы тогда задумываться?

Снаружи уже смеркалось, люди терпеливо дожидались автобуса, стоя под серым, сумеречным дождем. Наконец автобус пришел, и сразу возникло оживление, все засуетились, задвигались.

Поздно вечером я еще раз остановился, затащил мотоцикл в палисадник перед гостиницей.

— Здесь нельзя ставить мотоцикл, — сказала мне старуха, подметавшая жухлую листву в свете, падавшем из окон.

— Ну, так я его переставлю, — сказал я, — отсюда — туда.

Женщина улыбнулась, потрепала меня по плечу, когда я проходил мимо.

— Ладно, мать, — сказал я, — все в полном порядке.

Выпил потом стакан красного, закусил бутербродами с сыром. Старуха меня обслуживала. Я заметил, что понравился ей. Так легко иной раз завоевать человека. И хоть кажется, что все это пустяки, но это неверно.

Людей в кафе было мало, они молча сидели за столиками. Поэтому я мог слышать все, что говорилось на кухне. Правда, разобрать слова было трудно, но чувство было такое, будто говорят нарочно для меня. И это было прекрасно. Походило на человеческое общение. Слушал. Я ведь привык молчать.

Странные парни эти пропащие. Безнадежны ли они? Защищаться не пожелали. Или все-таки? Молчание — оружие бессильных. Речь пропащих, о которой не догадываются.

Иногда говорят: его Бытие прошло бесследно. То есть его не было? Достаточно ли иметь надежду? Достаточно ли всегда, до последнего говорить: я не согласен?

Когда стали прибирать столы, я поднялся. Собираюсь ли я ехать дальше, спросила старуха, ведь поздно.

— Да, — сказал я, — надо. — И пожалел, что вынужден был так говорить.

Старуха посветила мне фонариком от двери в сад. Я смахнул опавшие листья с мотоцикла. Щебенка скрипела под ногами, как мерзлая. Фонарь в руке женщины подрагивал. Нажал на стартер и поехал.

Очутился потом в местности, сплошь усеянной парниками. Зрелище странное. Парники покрывали землю, как светящиеся изнутри льдины. Было в них что-то холодное и в то же время домашнее. Я представил себе, как в парниках тепло, как пахнет всевозможными растениями. Но снаружи они казались холодными и гладкими, недоступно-чужими. Сверху виднелись металлические пропеллеры, которые, видимо, давали энергию. Они струили жужжание разного тона, это походило на оркестр. Действовало примиряюще. И свет парников уже не казался таким враждебным. От них как бы веяло ароматом.

Что было прекрасно: все дороги и шоссе здесь были освещены. Под фонарями они выглядели пустынно и дружелюбно. Будто говорили: вот мы. И будто добавляли: а ты одинок.

На рассвете мне впервые попалась на глаза табличка, на которой значилось название местечка с припиской: Аап zee.

Чем больше автомобилей на дороге, тем ближе большой город. Вдали, в дымке, и впрямь вырастали из марева его очертания. Небо было низкое, облачное. Над городами поднимаются свои облака, огненосные. И движение транспорта громыхало и вскипало со всех сторон так настойчиво, так целеустремленно, как перед светопреставлением. Меня это пугало. Из автобуса мне махали рукой девушки. Вы еще ни о чем не догадываетесь, несмышленыши. Посмотрите же по сторонам! Восьмирядная въездная дорога поднималась на холм и пропадала из виду. Там были серебряные цистерны с нефтью, прорезавшие пейзаж, как молнии.

Городов я избегал. Желание тишины все росло во мне. Страх правил мной. Да и что мне делать там, в городах?

Таблички со словом «zee» мелькали все чаще и чаще. На широких каналах я видел большие морские суда. Лоцманские катера тянули их к цели. Вымпелы трепетали.

Бесплодный песок потянулся справа и слева от дороги. Там и сям попадались холмы и дюны, поросшие кустарником. Он цвел желтыми цветочками. Было что-то сумасшедшее в этом диком и бурном цветении среди пустыни. Дюны повыше были серыми и коричневыми. Постоянно над всем этим дул ветер, небо открывалось все больше, по временам проглядывало солнце.

Я бы должен был чувствовать усталость, но усталости не было. Где же я? Будто кончился. Ландшафт протекал через меня как поток. Или иначе? Может, я приехал в места, которые были мной самим? Так бывает во сне. Может, я сплю?

Впереди показались силуэты высотных домов, и я подумал: ну вот, город, от которого ты бежишь, все-таки настигает тебя. Потом оказалось, что это лишь отдельная группа домов, стоявших на голом в общем-то холме. Чья-то дерзость, или сумасбродство, забросила их туда. Они резко очерчивались на фоне неба. Высокие облака проплывали, смешивая огромные свои тени с тенями высотных башен из стекла и стали.

Проехал под транспарантом, рекламирующим масло для загара. Вдоль дороги стояли лимоны из пластика размером в человеческий рост. Навстречу мне неслась пыль. Потом возникла звездообразная площадь, окаймленная белым камнем, в центре которой были флаги разных стран. Тут же была автобусная остановка. От площади на холм вели пешеходные тропинки; холм, как я теперь увидел, был укреплен каменными глыбами.

На море было прекрасно. Нельзя думать, будто слово море имеет общезначимый смысл, будто если кто-нибудь говорит «море», то мы понимаем, что он имеет в виду.

Поставил мотоцикл на площади. Сверху, с большого, пустынного неба, дул сильный ветер. Медленно стал карабкаться по откосу дамбы, на которой стояли закрытые лавки. Летом здесь, конечно, кутерьма, полно детей, курортников. Теперь, продуваемые ветром, лавки выглядели таинственно. Ветер тормошил их крыши.

Пошел дальше, к гребню дамбы. Ветер гнал песок по асфальту; в трещинах росла трава. Небоскребы глядели на меня. Они были едва заселены, окна пусты, без занавесок. В одной квартире горел свет.

Там, на гребне, я долго стоял на ветру и смотрел на воду, которая простиралась так далеко, насколько хватал глаз. По пляжу бегали дети и какой-то мужчина с собакой на поводке. В руках одного из малышей был флажок, и им доставляло радость смотреть, как он колышется и развевается на ветру. Круглое здание на ножках было построено прямо над водой. На крыше у него были телеантенны и рекламы пива. Постояв, я побрел дальше.

***

«Баия» — что-то вроде доходного дома в захолустном районе города. У меня там комната. Дешевая комната — кровать, стул, стол, шкаф, больше мне и не нужно. Даже зимой я бываю здесь редко. А когда бываю, то сплю.

Дом гостиничного типа. На фасаде стоит даже Отель «Баия», но разобрать надпись уже почти невозможно. Раньше здесь была ночлежка, но с этим покончено. Новый владелец такого не терпит. Любит порядок.

Большинство жильцов здесь старики, которых согнали с насиженных мест, когда сносили дома. Они не могут позволить себе ничего лучшего. Они озлобились и отчаялись. Однако знают, что побеждены, и сдались, не сопротивляются больше. Иногда мне кажется, они ждут смерти, и она их не пугает.

Каморка консьержа еще сохранилась, но самого консьержа уже нет. В большинстве комнат водопровод, есть и общая ванная. По утрам я встречаю там стариков, сбривающих седую щетину. Они ужасно боятся кому-нибудь помешать. На скамейках лежат их полосатые пижамы, их несессеры. Иногда я одалживаю у них лезвие. Дают они неохотно, но дают. И потом смотрят, как я бреюсь. Когда им надоедает журчанье воды в тишине, один из них отпускает беспомощную шутку.

Жалость не слишком характерное для меня чувство. Но подавленность этих людей пугает меня. Если я жив, думается мне, то я и определяю: жить мне так или иначе. Все остальное я не приемлю.

«Баия» — это напоминает о старых грезах, когда еще можно было надеяться, что вырвешься и уйдешь. Видится мне страна, бескрайняя. Вижу ее крупным планом. Она не шевелится. Спит, зеленая. Спит, серая. Спит? Большая, бескрайняя, неподвижная.

Вижу ли я ее? Отражается ли она в моих глазах? Глаза мои открыты. Далекие облака над землей. Пилигримы? Отражаются в водной глади озер и речек: будто что-то было. Будто что-то есть, но сказать, что именно, невозможно.

Этой ночью мне приснился другой сон, снилось, будто сижу я в комнате и хлебаю суп. Или ем картошку? Кто-то вошел в комнату, подошел к окну, вздрогнул. Заметил что-то. Впрочем, что-то красивое, потому что улыбнулся мне, я видел в темноте.

Он помог мне подняться. Один я был бы не в состоянии этого сделать. Он нес меня. Теперь мы были у окна, и он показал: луна! Круглая луна в непроглядной ночи!

Луна-путешественница! Возьми меня с собой!

Сон мой был неспокоен. Проснулся около десяти, потный, разбитый. Потом вспомнил, что пришел домой за полночь, и решил, что в этом все дело.

В комнате было уже довольно светло, хотя шторы были задвинуты, оставалась лишь узкая щель. Но это был не тот неверный, с тенью перемешанный свет, какой бывает иногда под деревьями или на глубине под водой. Шум и жара присутствовали в нем. Как далеко позади осталось мое путешествие!

Когда где-то вдали вдруг включилась и завыла сирена, я понял, насколько стал уязвим. По комнате кружила муха. Она летела сначала от окна ко мне, потом снова от меня к окну. Казалось, она ищет свою дорогу, но дороги не было, она ее не находила.

По коридору шмыгали старики. Было слышно дыхание астматика, потом снова тишина. Хотел выкурить сигарету, но пачка оказалась пустой. В одних штанах я наконец побрел в ванную.

Помещение заполнял шум воды. Белый когда-то кафель стен от старости и грязи стал желтым. Одна из душевых кабин была занята, оттуда валил пар, который приобретал почти рельефные очертания в скудном свете, пробивавшемся через матовое окошко. Я сразу же сунул голову под холодную воду, спасаясь от наступавшего пара.

Выпрямившись, я увидел, как из кабины выходит сухонький старичок. От душа он раскраснелся. Он вздрагивал, кутаясь в полосатое полотенце, потом осторожно засеменил к выходу. И тут вдруг упал. И хотя он еще протянул руку в мою сторону и как-то неуверенно улыбнулся, словно прося прощения, я не пошевелился. Пар медленно разлился по всему помещению и погасил наконец зеркала. Рука упавшего безвольно опустилась. Он все еще улыбался. Я вышел в коридор — никого. Закрыл дверь и пошел в свою комнату.

На улице, как и ожидал, стояла жара, типичная для позднего лета. Незадолго до того проехала, должно быть, поливалка, в сохнущих лужах еще чувствовалась исчезающая прохлада. Позвонил Перкинсу. Он сразу же взял трубку, что меня удивило.

— Хорошо, что ты здесь, — сказал Перкинс.

— Почему? — спросил я.

— Завтра, — ответил Перкинс.

— Уже завтра? — спросил я.

Договорились встретиться в шесть вечера. И Перкинс повесил трубку. Мы никогда не болтаем по телефону. Может повредить нашему гешефту.

Поехал в «Стальной шлем». Это такая харчевня за городом. Когда-то там был полигон, отсюда и название.

Люблю посидеть здесь, особенно летом, в жару, когда воздух стоит неподвижно и все будто влито в этот неподвижный, тихий воздух. Харчевня затрапезная, запущенная. Мне это нравится, мне это подходит. Гравий в саду перемешан с палой листвой. Со столов и кресел облезает краска. Розовая, светло-голубая и зеленая. Под каштанами чудесная тень. Каштаны зеленые. Передо мной кружка пива. Пока хозяин ставит передо мной пиво, я гляжу из сада на улицу, объятую серо-желтым зноем. Зной похож на большую ленивую кошку, серо-желтую, сонную.

Кладу ноги на стул, рассматриваю ботинки, шевелю кончиками пальцев. О чем я думаю? Не знаю. Потом пью пиво.

Чаще всего я езжу в харчевню один. Чем занят Перкинс, меня не интересует. У нас разные наклонности. Слишком разные для того, чтобы дружить. Мы никогда не говорим об этом, но мы это знаем.

Перкинс обычно убивает время у Итальянца. Все чинит его мотоцикл, даже когда тот в полном порядке. Или сидит с Итальянцем возле барака, и тогда они молча пьют вино. Итальянец рад, что не один, и Перкинс тоже.

А я вот люблю быть один. Одиночество даже стало моей потребностью. Свет под деревьями, когда печет солнце, зеленый, нежный. Люблю. Снимаю куртку, загораю. Иногда подремываю.

Сама харчевня — это списанный железнодорожный вагон без колес, товарный вагон для перевозки скота, в котором различные владельцы с течением времени понастроили всяких закутков и чуланов. Если бы все это не обросло листвой и вьюнами, вид был бы жалкий. А так есть в нем даже что-то сказочное.

Если я с девушкой, мы прогуливаемся вокруг дома. Безлюдье полное. По вьюнам с их тоненькими усиками ползают красные муравьи. Однажды на нас глядела собака, но кому это мешает?

Все больше и больше становиться самим собой, пока окончательно не достигнешь этого: виделось мне дерево, чья кора становилась все толще и толще. Никто не мог ни повалить, ни спилить его. Оно было сильным, могучим и умирало своей смертью. Листья кружились, как бабочки на ветру! Дело было осенью, и уже шел снег. Жидкий и тонкий, как стекло, снег. Девушка танцевала по комнате, ей было очень весело. Играла пластинка, я ел грушу, улыбался. Потом лег, сделал вид, будто приманиваю к себе кошку. Закрой глаза, говорил я, закрой глаза, — да, вот так мне все и снилось, так и виделось.

Просидел часа три или четыре, нежась на солнце. Все так приветливо кругом. Быть расположенным к миру, отсутствуя в нем. Быть нереальным в реальности. Правда, тогда непременно натворишь что-нибудь запретное: я засмеялся. По улице шел человек с велосипедом. Переднее колесо было спущено. Человек потел.

— Разрешите пригласить вас на кружку пива, — сказал я ему. Он с удивлением посмотрел на меня, отказался.

— Тороплюсь, — сказал он.

— Ну, тогда в другой раз, — сказал я.

В половине пятого харчевня стала заполняться рабочими с окрестных фабрик. И так каждый день. Большей частью это были пожилые люди, проработавшие всю свою жизнь. Смотрят на меня и думают, наверно: этот парень не в порядке, не работает и не хочет работать, — и тут они совершенно правы.

Почему-то я всегда улыбаюсь, когда вижу людей, у которых, как говорится, все в порядке, но это не насмешка, а беспомощность, что-то вроде отчаяния.

В шесть встретились с Перкинсом. Он уже стоял под светящейся вывеской кафе, где мы договорились встретиться, и курил. Я разглядывал его, пока он не заметил моего приближения. На свету лицо его было еще бледнее, чем я его помнил. Бледность — единственная его примета. В остальном же он выглядел как банковский служащий: не будь он пропащий, он бы, наверное, и стал им. Что происходит с ним, думал я, не знаю.

Мы обнялись. Перкинс хлопнул меня по плечу.

— Как дела? — спросил я, когда мы вошли в кафе.

— Чудесно, сам видишь, — ответил он.

Рассказал ему о своем путешествии, обо всем, что видел. Перкинс не перебивал, не задавал вопросов, и я не был уверен, что он слушает, но это было неважно. Под конец я достал бумажник, вынул фотографию.

— Вот мой сын, — сказал я, — только я не знаю, где он теперь и что с ним.

Перкинс засмеялся.

— Мне это нравится, — сказал он.

— Ну а что ты поделывал все это время? — спросил я.

— Ничего, — ответил Перкинс.

— Мне это не нравится, — сказал я, и мы оба засмеялись.

Перкинс дремлет. Спит. Не просыпается. Вот черная косынка, которой он повязывает шею.

Когда я увидел, что тебе так худо, мне стало жаль тебя. Но я не знал, что делать. Не знаю и теперь. Мотоцикл стоит у дверей, конь мой, друг мой, он готов стартовать в любую минуту.

Страна была огромная, зеленая и огромная. Ручьи были в ней и озера. Они сверкали на солнце. И была там какая-то музыка, дивная музыка, и деревья, трава и скалы стояли как зачарованные.

— Хотя и со мной кое-что приключилось, — сказал Перкинс. — Ты не поверишь.

Он смотрел на меня, откинувшись. Он щурился от дыма, заполнявшего помещение.

— Невероятная история, — сказал он, — я должен тебе рассказать.

И под звуки музыки, которая стала совсем громкой, он рассказал.

Был я на Шоттерском озере, там никого не было, только собака. Поиграл с ней, и она стала ручная. Даже лизала мне руки. Я взял камень и бросил его далеко в поле, а собака нашла и принесла. Камень был горячий от солнца.

Спустился к воде, собака за мной. Вода неподвижно серела в четырехугольном ложе купальни, без малейшей волны. В одном углу росли камыши, всего четыре или пять штук, но и те стояли тихо, как нарисованные.

На берегу валялись всевозможные пластмассовые пузырьки от масла для загара. Я бросил их в воду и посмотрел, как они плавают. Потом наполнил их до половины водой. Теперь они неподвижно стояли под водой, как рыбы. Хотел заставить собаку принести их, но она не согласилась.

Потом я некоторое время плавал один в озере, собака стояла на берегу и смотрела на меня. Небо надо мной было совершенно пустым и чудовищно знойным.

Сколько я ни звал собаку, она не пошевелилась. А когда я спал отъезжать, собака отбежала и залаяла. Можно было подумать, что мы чужие и никогда не видели друг друга.

Я ничего не говорил, сидел и смотрел в темную глубь кафе.

Перкинс сказал:

— Завтра начинаем.

— Что ж, — сказал я.

Мы были рады, что в кафе так шумно и так темно. Это облегчало нам положение. Трудно ведь признать, что в разговорах давно уже нет никакого смысла.

— Надежд у нас никаких, — сказал Перкинс через некоторое время. Засмеялся и спокойно добавил: — Вот почему мы безнадежны.

Я не устал, а хотелось бы. Какое-то время колесил по городу вдоль и поперек. Перкинс не поехал со мной, я был один. Выспаться бы.

У газгольдера остановился, рассмотрел наверху черные рычаги. Побродил немного вокруг Шоттерского озера, по зарослям, в которых было полно птиц, потом вернулся к мотоциклу.

Луна-путешественница, возьми меня с собой.

Как луна плывет по полям, там, за городом, — точно это моря.

Несмотря на поздний час, поехал к Итальянцу. Представьте себе почти квадратный кусок земли, одна сторона которого равняется метрам тремстам. Столько места занимает свалка подержанных автомобилей, владение Итальянца. Он не рассердился, когда я его разбудил. Только постучал в окно, он сразу проснулся.

Мы сидели в бараке и курили. Итальянец поставил чай. Я рассказывал ему о себе. Сначала чтобы оправдать свой поздний визит, потом с воодушевлением.

— Пора спать, — перебил меня Итальянец. Он постелил на диван автомобильный чехол, положил сверху другой. — Это тебе накрыться!

— Зачем обязательно спать?

— Да у меня тут девушка, — сказал Итальянец и засмеялся.

Спал я долго. Утром девушка пришла ко мне и залезла под одеяло. Я знал ее. Было приятно открыть глаза с девушкой под боком и с солнцем на дворе. Итальянец разговаривал с клиентом, а мы его слушали.

— Да что вы говорите! — твердил Итальянец, а кто-то другой смеялся и говорил:

— Да вы и сами не верите, правда же?

Какое-то время беседа их текла таким порядком, и мы захихикали, когда заметили, что Итальянец его все-таки надул.

Итальянец опустил руку в железную бочку с водой и плескал там, а клиент откинулся на сиденье автомобиля и деланно стонал, а мы хихикали, а солнце лежало на покрывале, как теплая маленькая кошка.

Наконец мужчина отсчитал Итальянцу деньги, и тот стал позвякивать монетами в карманах своих штанов. Прогудел автомобиль. В дверной проем мы видели, как на веревке болтается свежевыстиранный комбинезон. Ветер доносил запах стирки. Я чуть было не заснул снова. Итальянец заглянул к нам, и я стал подниматься.

— Ну как? — спросил Итальянец.

— Да никак, — сказал я и пошел к колонке умываться. Железный насос в разгоравшейся духоте на ощупь был особенно прохладным и свежим. А вот машины уже изрядно накалились. Один рабочий что-то кричал другому. Анламийорум, анламийорум. Это по-турецки. Где-то там в садах, за забором. В высотных башнях на севере сверкали ряды окон. Летел вертолет. И пропал на севере.

Ну разве не красавица! Ну разве не милашка!

Девушка вышла из барака и трясла головой, чтобы спутанные за ночь густые волосы снова распутались. Итальянец, считавший на столе деньги, посмотрел на нее и улыбнулся. Любит он девочек. Они много значат для него. Вспомнилась любовная история, когда-то со мной приключившаяся. Как давно это было, думал я. Ни беспокойства, ни боли: что это — отчаяние или счастье?

Как приятно прогнать сон холодной водой. Таз для умывания был голубой, эмалированный. Холодной и чистой была вода в тазу, и я мог видеть свое лицо, как в зеркале: круглое и какое-то еще помятое от сна.

Девушка помыла мне спину, да так, что холодная вода залилась мне в штаны. Я прыгал и кричал. Хотя не так уж это было неприятно. Солнце высушило меня.

Итальянец сходил еще к прессу металлолома. Отдал команды рабочим. Кричал на них. Это были итальянцы, но у них не было разрешения на работу. Несправедливость всегда несправедливость, думал я, относится ли она к тебе самому или нет. Шум, производимый прессом, был монотонным — вдох, выдох, стон. Потом повизгивание жести и металла. Рабочие в кожаных рукавицах брали слиток, несли его на пирамиду. Итальянец покрикивал. Я молча и не шевелясь стоял и смотрел.

Пар медленно разлился по комнате и погасил зеркала. Все произошло и случилось как нечто вполне естественное.

Я вернулся к бараку, поплескал рукой в железной бочке с дождевой водой, как раньше Итальянец, когда вода еще была холодной, теперь же она нарастила сверху тонкий теплый слой. От моей одежды шел пар. На бузине, что росла рядом с домом, листья стали вялыми, мягкими; они сворачивались в трубочку. Часы мои остановились. Я выпил глоток воды.

— Поедешь со мной? — спросил я девушку, но она не захотела.

Какое-то время я бесцельно ехал по запущенному пригороду, потом свернул к реке. Бывают тихие рукава, которые нарочно отделены от основного русла. Вот туда я и поехал. Это тихие, мутные от водорослей пруды и длинные заводи, поросшие камышами. Там великое множество разных птиц, которые взлетают, когда к ним приближаешься. А отражения облаков на воде, если долго на них смотреть, невозможно отличить от самих облаков.

В солнечные дни на берегу полно народу, ставятся тенты от солнца, из сумок-холодильников извлекаются банки с пивом. Дети лижут мороженое и играют у воды, парочки шныряют по кустам. По воскресеньям я здесь не бываю. Но в будни приятно найти что-нибудь, что осталось после отдыха в выходные дни, хотя все это, скорее, печально.

Быть Наедине С Собой. Я никогда не бываю один. Всегда есть кто-то, кто на меня смотрит. Что бы я ни делал, он всегда тут, мой соглядатай. Я двигаюсь, становлюсь подвижной мишенью. Кругом тихо. Он ждет, он следует за мной. Зеленое стекло, бинокль с миллиметровой сеткой, зеленое стекло. Кругом тишина, звери на поляне, терять нечего.

Тропинки здесь из мелкого, нежного песка. Ботинок легко погружается в него, а внизу он сырой и плотный. По утрам на песке сверкает роса. Потом она испаряется.

Птицы поначалу поют, но, когда подходишь ближе, смолкают. В лесу становится тогда совершенно тихо, и веют тенистые лиственные разливы какой-то зеленой твердостью. В них прячутся звери. Лужайки светлее, они полиняли за долгое лето, высохли. Видны стоянки отдыхающих, то, что после них осталось. Пинаю ногой пустую банку из-под пива. Однажды я нашел деньги и устроил себе роскошную жизнь. Но гораздо чаще попадаются лишь нейлоновые пакеты да забытые игрушки.

Тихо подкрадываюсь из лесу к камышам у воды. Но птицы слышат и, взлетев, парят над водой. Снова мерещится мне тот, кто держит меня на прицеле, как подвижную мишень: терять мне нечего, это верно. И все-таки приятно чувствовать себя вне опасности. Тихо, спокойно. Сладкое знание, если так можно сказать.

Люблю идти по камышам, слышать, как они ломаются. Однажды порезал себе руку. Никогда кровь не казалась мне такой красной и драгоценной, как тогда, когда она сочилась на грубые, зеленые, похожие на ножи листья. Иногда, обрезавшись, я наблюдаю, как маленькая капля вылезает наружу — это я, я сам.

Вспомнилась та авария, как мужчина, весь в коже, лежал, а позади горел его мотоцикл, а мужчина лежал, как черный мешок, в луже крови и масла. Отсмеялся! Какая тупая вещь смерть, и какая пошлая.

Топчусь в камышах, кружу, падаю навзничь. Или раздеваюсь и выплываю на чистое разводье, голый и белый неженка в зеленой воде; заплываю далеко, ныряю.

Торопиться мне было некуда. Сидел на опушке леса, рядом сохло шмотье. От полной тишины проснулись птицы и запели. По зеленым верхушкам гулял ветер, они шептались; как прекрасно то, чему нет конца.

Потом оделся, взял мотоцикл и поехал в город. Прежде чем позвонить Перкинсу, перекусил в баре. Это была одна из тех забегаловок, где нет обслуживающего персонала, одни автоматы. Вынул из окошечка бутерброд с колбасой, нажал на кнопку с лимонадом, и вот уже он полился в подставленный бумажный стаканчик. Стена, у которой стояли высокие — без стульев — столики, была зеркальная. В ней — наряду с автоматами, столиками и мусором — можно было разглядеть и себя, и я показался себе совершенно нереальным, как будто нарисованным.

Я еще ел, когда вошла женщина и наполнила пустые автоматы свежими бутербродами. Делала она это чрезвычайно добросовестно; и когда положила бутерброд подороже в окошечко подешевле, тут же опять вынула его и переложила куда надо.

— Глядя на вас, можно есть и есть! — сказал я. Но женщина не приняла шутку, достала из запертого ящика метлу и стала подметать пол.

Когда у кафе, где мы с Перкинсом договорились встретиться, ко мне обратился перекупщик, я невольно улыбнулся.

— Нет, спасибо, — сказал я ему, — не принимаю.

Он сразу же отвернулся от меня и стал озираться по сторонам.

— Здор́ово, Перкинс! Как дела?

Он пожал плечами, улыбнулся. Я сел, заказал пиво.

— Знаешь, — сказал Перкинс, — со мной вышла сегодня история: я нашел твоего сына! Да, представь себе, он играл вот на этой самой площадке. Все катался вокруг качелей на трехколесном велосипеде. Целиком ушел в это занятие. Я уж хотел было подойти и сказать, что я, мол, Перкинс, друг твоего отца, ты ведь знаешь меня, но не стал. Он так ровненько ездил по кругу, что я бы ему только помешал. И я не стал.

— Очень мило с твоей стороны, Перкинс, — сказал я.

Мы стали играть. Игра, в которую мы играли, проще простого: кто вытащит карту покрупнее, тот и выигрывает. Сыграли партий десять. Перкинс ловко тасовал и все выигрывал. Потом он проиграл и предложил мне повысить ставку.

— Как хочешь, — сказал я.

— Мне все равно, — сказал Перкинс.

Я сказал:

— В том-то и прелесть игры.

С переменным успехом мы играли дальше. Перкинс удовлетворился тем, что пробовал угадывать карты, которые доставал из колоды. В половине шестого мы поехали к Итальянцу, он уже поджидал нас.

Вечер был чудесный. Мы прогуливались по площади, на которой тихо чернели автомобили, похожие на насекомых. Небо было еще совсем светлое, с золотыми краями, не пускавшими темноту. На по-вечернему белесой голубизне покоились светлые облака. Говорили о пустяках, то есть Итальянец рассказывал что-то из своей жизни, а мы слушали.

— На родине у меня, — говорил Итальянец, — земля плоская и однообразная. Представьте себе страну серую, зеленую, ровную. Улицы как стрелы. Запыленные деревца поникли от зноя. Страна бедная. Мужчина на улице помахал рукой. Я взял его с собой. Спросил, куда ему, мне, мол, туда-то и туда-то. Подходит, сказал мужчина, как раз туда-то мне и надо… Странно, я знал, что мужчине безразлично, куда я его отвезу, но услужить ему было приятно, так он был горд.

Итальянец вдруг замолчал. Потом сказал:

— О чем это я? Я деловой человек, дела мои ни к черту, а плету что-то о гордецах, которые мне нравятся.

— Все поправимо, — сказал я.

— Что именно? — спросил Итальянец.

— Все, — сказал я, — нужно просто разгромить все к чертовой матери, тебя, твой дом, все дома…

Итальянец фыркнул.

— Он прав, — сказал Перкинс, — да ты не любишь про это слушать.

— Представьте, — сказал Итальянец, — иду я тут по городу и встречаю девушку, которую знал много лет назад: она совершенно не изменилась за все эти годы, ни чуточки, осталась такой, как была! Ну разве не волшебство?

— Да, — сказал Перкинс, — но только для тебя.

Наконец в семь подъехала машина торговца. Мы видели, как она с выключенными фарами въехала на площадь. Было еще не темно, самые сумерки. Торговец вылез. На нем был черный костюм с белой строчкой на отворотах. Сначала он заглянул в темное нутро машины, потом обошел вокруг нее. Потом снова заглянул внутрь, будто там был кто-то еще, кого нам не было видно. Потом он протянул нам два нейлоновых пакета, Перкинс забрал их и отнес в дом.

Понюхали. Перкинс понюхал еще раз. И улыбнулся.

— Хорошая штука, — сказал он, — даже очень.

Вот так-то! Итальянец достал деньги из коробки, которая была под диваном, хотел пересчитать их на глазах у торговца. Тот жестом показал, что это лишнее. Сунул деньги в карман. Когда мы потом вышли из дома, торговец уже влез в свою машину. Нажал на стартер и медленно поехал по аллее, образованной другими автомобилями. Погасил фары, потому что как раз включили освещение. Потом помигал, как было условлено, и свернул в переулок. Небо было темно-серого цвета с чернильными тучами, очень красиво. Я посмотрел на часы: не прошло и десяти минут.

Когда-то пригрезилась мне огромная страна, зеленая и огромная. Ручьи были в ней и озера. Они сверкали на солнце. И была там какая-то музыка, дивная музыка, и деревья, трава и скалы стояли как зачарованные.

До двенадцати я работал с Перкинсом в бараке. Работали мы молча. Слева Перкинс, справа я. Я гордился этой работой. Само совершенство. И я знал, что они-то, наши клиенты, уж точно на это клюнут. Руки я припудрил, чтобы к ним не прилипали нейлоновые пакетики. И маленькие весы для почтовых отправлений были в белой пыли. Да и сами мы в призрачном свете барака выглядели как мукомолы. Итальянец сидел на диване и смотрел на нас. По временам он выходил из дома и беспокойно прохаживался между автомобилями — не делай он этого, никому бы и в голову не пришло, что здесь занимаются чем-то запретным.

— Закрой дверь, — сказал я Итальянцу, когда снаружи подуло. Ночь стала прохладной, темной. Работали мы ритмично — так можно было ни о чем не думать. Уверенность собственных движений радовала нас. Так, наверно, радуются слепые, когда плетут корзинки или циновки, не видя того, что делают.

Закончив работу, сели за ужин, который уже приготовил Итальянец. Он так разложил бутерброды и расставил бутылки с пивом, что все у нас было под рукой, как у избалованных детей. Мы болтали и за разговорами совершенно забыли, почему мы здесь. Прекрасно сидеть так в самой сердцевине ночи и болтать. Итальянец рассказывал.

— Годами, — говорил он, — я ходил в один и тот же ресторан, на углу большой площади. Официанты то и дело должны были выбегать из ресторана, чтобы обслужить тех, кто сидел за столиками на улице. Особенно тяжко стало летом, из-за нашествия приезжих. Владельцу ресторана пришлось нанять еще одного кельнера. Оба, владелец и кельнер, целый день сновали из ресторана на площадь и обратно, чтобы удовлетворить пожелания посетителей. Но если владелец год от года становился все зажиточнее, то о кельнере этого нельзя было сказать. И вот однажды у него родилась преступная мысль оттяпать у владельца хотя бы причитающуюся ему долю. Он убил владельца и присвоил себе половину всего. Вскоре после этого его схватили и на суде приговорили к смерти. Когда ему объявили приговор, он сказал: Сначала меня хотел волк задрать. От него я ушел. Да толку, как видно, мало. Не от волка погибнешь, так от его тени.

— Печальная история, — сказал Перкинс.

— Но ведь это сказка, — сказал Итальянец.

Так мы и беседовали до самого рассвета. Я молчал, только слушал. Одна история вытекала из другой. Если кончал Итальянец, тут же начинал рассказывать Перкинс. Под конец Перкинс рассказал о мальчике, с которым дружил в детстве.

— Этот мальчик, — сказал Перкинс, — больше всего на свете любил игру на флейте. Просто жить не мог без нее. Кроме игры на флейте, у него не было никаких других склонностей. Нередко он часами бродил по темному запыленному чердаку дома, в котором жил с родителями. Это совсем не успокаивало его, но он и не мог бы сказать, чего именно хочет, что именно могло бы хоть на время успокоить его. Он рылся в старых сундуках, которые взламывал стамеской. И ничего там не находил. В бессильной злобе частенько колотил ломом по стенам или по железным кроватям, которые ржавели в углу. Только игра на флейте могла его до какой-то степени успокоить. Я сидел на ложе, — рассказывал Перкинс, — сделанном из матрацев, и часами играл, не обращая внимания ни на кого вокруг. Это было прекрасно.

Около шести Перкинс смахнул пакетики в сумку, которую носил на ремне. Мы покинули резиденцию Итальянца, уличные фонари еще горели, оживленное утреннее движение приняло нас в свои ряды, на что мы и рассчитывали.

Когда мы остановились на перекрестке, я показал рукой на сумку Перкинса.

— Ты похож на разносчика пива, — сказал я.

— Так ведь чем-то в этом роде я и занимаюсь!

Мы рассмеялись. Маленькая девочка — она стояла около гидранта — все смотрела на нас. Потом спряталась за гидрант и высунулась оттуда. Мы помахали девочке рукой, тогда она вышла совсем и улыбнулась.

Мы поехали на главный вокзал и спрятали сумку в автоматическую камеру хранения. Полицейские поднимали какого-то человека, бездыханно валявшегося на мостовой. Уборщицы подметали перрон. Во всем, казалось, был скрытый смысл. Через стеклянную крышу вокзала падал неверный свет. Так значительны были поезда, что стояли в зеленых, пропитанных дождем сумерках, так озабоченно сновали люди. Почти невозможно было себе представить, что в мире могли быть и цель, и бесцельность. Но было и то, и другое.

— Вот они, стены действительности, — сказал я Перкинсу, — куда ни сунься!

Он улыбнулся:

— Ты забываешь, что у нас есть сознание.

— Что мы знаем об этом, — ответил я.

Мне стало не по себе, и я повис на руке Перкинса, плохо соображая, какой помощи от него хочу. От радости до отчаяния один шаг. Перкинс тормошил меня. Он был совершенно спокоен.

— Хочешь есть? — спросил он.

Вошли в привокзальное кафе, Перкинс заказал. Когда он разбил принесенное ему яйцо, мы увидели, что оно тухлое.

— Ну вот видишь, — сказал Перкинс.

По широкой улице катился к вокзалу поток машин. Мы сидели на ступеньках и курили. На автомобилях иной раз посверкивали ветровые стекла или зеркальца. Я кивнул на небо, занавешенное прозрачным тюлем облаков. Поговорили о том, будет ли дождь.

— Пойду спать, — сказал я.

— В самом ли деле умер этот мужчина? — спросил Перкинс.

Это было бы слишком просто!

Условились встретиться вечером. Я ушел, а Перкинс, успевший заговорить с какой-то девушкой, помахал мне.

Весь день я проспал. Лежал в комнате в «Баии». Было ужасно жарко. По коридору шмыгали старики. Было слышно дыхание астматика, потом снова тишина. В одних штанах я наконец побрел в ванную.

С порога увидел, как из душевой кабины выходит сухонький старичок. От душа он раскраснелся. Он вздрагивал, кутаясь в полосатое полотенце, потом осторожно засеменил к выходу. И тут вдруг упал. И хотя он протянул руку в мою сторону и как-то неуверенно улыбнулся, я не пошевелился. Пар медленно разлился по всему помещению и погасил наконец зеркала. Рука упавшего безвольно опустилась. Он все еще улыбался. Я вышел в коридор — никого. Закрыл дверь и пошел в свою комнату. Потом проснулся.

Воздух на улицах был тяжелый, дома темные, мрачные, огни в окнах светились так ярко, будто вот-вот потухнут. Я высунулся из окна и разглядывал вечер. Сон не освежил меня. Я был как оглушенный, руки и ноги точно из стекла. Внизу на тротуаре играли дети. Один из них уверял, что умеет колдовать.

— Так заколдуй нас! — кричали ему другие.

— Закройте глаза, — сказал мальчик, — мы сейчас полетим!

Дети закрыли глаза и стояли неподвижно. Прохожие обходили их, весело подмигивая друг другу. Завыла сирена, и — дети осторожно открыли глаза.

Разве не странно, что воздух прозрачен?

Дождя еще не было. Я стоял на вокзальной площади и ждал Перкинса. Наконец он появился. Люди кругом спешили, на ветру развевался чей-то красный плащ. Вдали сверкали молнии. Они сверкали на западе из-под низких туч, и странный свет сеялся над городом, колдовской, пока не хлынул дождь и не погасил его.

Мы достали сумку из ячейки и сразу поделили ее содержимое. Можно было начинать. Перкинс был в духе. Пиджак его отяжелел от воды, он шлепал по лужам. Таким теплым и приятным был дождь. Мы поехали на оплывшие огни города. Дождь мягко тыкался в грудь и лицо, словно заблудший поцелуй.

Я поставил мотоцикл и побежал вдоль домов, словно спеша к себе. Людей попадалось мало. Забытая детская коляска наполнилась водой. В подворотне стояла парочка, мужчина курил, что-то рассказывал. Там было здорово, говорил он, жаль, нельзя было остаться. Я побежал дальше, по ступенькам подземного перехода.

Под землей было пусто, горел желтый свет. Вдалеке раздавались шаги пешехода. На каждом шагу он постукивал по асфальту тростью, а может быть, зонтиком. Я вошел в туалет. Монетка уже нагрелась в моей руке, так давно я ждал этого мига.

Боковые стенки кабины, не доходившие до пола, состояли из восьми планок, закрепленных на раме. Мне нужно было лишь отвинтить одну планку, приклеить пакетики лейкопластырем и снова привинтить планку. Вот и все. Сделать все это можно было без труда.

Только теперь я заметил, до чего вымок, до чего холодно было здесь, внизу. Снаружи шел пешеход. Стучал тростью.

Однажды в соседней кабинке кто-то покончил с собой, как это нередко бывает в подобных местах. Полиция обнаружила труп после того, как он пролежал там уже несколько дней. Они должны были пройти мимо моей стены, чтобы вытащить мужчину. Он был несколько дней как мертв.

Мне было хорошо в кабинке. Я курил. Здесь было так пустынно и тихо. Я был забыт; и мне мерещилось, что город давно разрушен и обезлюдел. Лишь в тоннелях подземки ютился еще кое-кто, и в пешеходных переходах. Уцелевший генератор давал свет и кислород. В моей кабинке было слышно тихое жужжанье генератора. Я превратился в большое насекомое. Видение было каким-то совсем нечеловеческим. Немного знобило.

Кто-то заперся в кабинке рядом. Я спустил воду и вышел. Переход ожил. По сухой одежде прохожих я догадался, что дождь кончился. На улице была теплая ароматная ночь. Все сверкало от дождя — когда проезжал автомобиль и его фары выхватывали предметы. Фонари, потрескивая, вырывали из темноты яркие круги света. От луж поднимался запах прелых листьев. В одной из них я выловил кусок лыка. Обратный путь я себе удлинил, обогнув квартал. Чувствовал себя усталым, словно раненным мыслью о том, что живу.

Быть Таким, единственным во вселенной: я будто прислушивался к миру, ожидая встречи с самим собой.

Ночь мы прошлялись по дискотекам, разглядывая танцующих. Перкинс хотел мне что-то растолковать, но музыка играла слишком громко. Пришлось молча сидеть в полутьме. Перкинс пил бренди. Иногда рыгал. Один из танцующих походил на конькобежца. Скользил он очень красиво; смотреть на него доставляло нам радость, как глухим, которые догадываются о чем-то по жестам. Под ногами его прямо так и видишь лед. Он прыгал и танцевал. Когда музыка на мгновение смолкла, Перкинс хотел было что-то сказать, но я махнул ему, чтобы помолчал. Было слишком хорошо.

Муха кружила по комнате. Сначала летела от окна ко мне, потом обратно к окну. Казалось, она ищет дорогу, но дороги не было, она ее не находила.

Утром я сразу поехал в универмаг. День был осенний, солнце расплывчатым желтком висело в тумане. Все выглядело таким сонным. Мотоцикл мой погромыхивал. Дворники уже сгребали с улиц листву. Сгребали.

Вспомнился садик того универсама, где весенний ветер шевелил бумажные ветви деревьев: я долго сидел на бортике бассейна, плескал рукой в воде. Как мысль и нереальное превращает в реальность.

Какой-то малыш потерял родителей, звал их. Заглянул ему в лицо. Разглядел его. Можно ли так разглядывать человека?

Малыш побежал куда-то между прилавками. Скрылся из виду. Музыка в универмаге оглушила меня.

Сначала я, как обычно, прошелся по всем отделам и купил кое-какую мелочь. Меня несло по течению. Продавщица попыталась мне что-то предложить.

— Нет, спасибо, — сказал я, — видите ли…

Я улыбался. И меня не удивило, что продавщица отнеслась ко мне с полным пониманием.

Позвони же. Наконец я вспомнил, зачем пришел сюда. Вошел в кабину и набрал свои номера. Потом поменял кабину и набрал другую серию номеров. Третья серия довершила дело.

Какое-то время мне пришлось погулять по коридору, потому что туалет был занят. Потом наконец оттуда вышел мужчина: наклонив голову, он застегивал брюки. В кабинке стоял еще его запах, когда я вошел. Снова вспомнился сухонький старичок и как он умер в «Баии».

Почему у него был такой вид, будто он просит прощения? Разве не должно было быть наоборот? Чтобы прощали те, кто уходит в мир иной?

Из перехода смутно доносилась эстрадная музыка. Работал я быстро. Было одиннадцать. Наверху играли куранты. Кто-то должен был закрутить пружину, чтобы они играли. Как та шарманка. Впереди были движущиеся фигурки, которые молча смеялись. Когда я вышел, то увидел двух девушек, они на полном серьезе танцевали под бой курантов.

Седло на моем мотоцикле замечательно нагрелось на солнце. Пакет я засунул под куртку. Чувствовал его во время езды. Какая-то женщина вихляла бедрами на тротуаре. За ней виднелся рекламный щит.

Не ожидал, наверное, сказала женщина.

Нет, сказал я, что да, то да.

Съехал под мост, в туннель. Над ним виднелся рекламный плакат. Превозносили какой-то сорт пива. Висели флажки. Наконец-то синее небо!

Как, вскипая, сверкает и улыбается море! Как наваливаются на остров волны! А ведь я был там когда-то. Как скачет по воде галька! Как звенит! Звук идет из глубин Прошлого. Звенит. Прислушайся! Слышишь?

— Раз уж мы не можем надеяться на прошлое, — сказал я женщине, — нам остается только будущее.

— А разве у нас есть будущее? — спросила она. — Разве оно разрешено нам?

Грузовик перегнал меня. Немного качнуло порывом ветра. Стояла жара. Раскаленные городские крыши под солнцем. Скопления людей в домах и башнях. Светофор, рассекающий поток машин.

Мужчина уже ждал на углу, у магазина. Как условлено, он разлядывал телевизоры на витрине. Но я заметил, что он занят и другим: стоял так, чтобы в зеркале можно было разглядывать прохожих. Трюк был до того стар, что я невольно засмеялся.

Я быстро подошел с другой стороны, обменялся с ним, зашел за угол, потом вернулся в магазин. Некоторое время слушал пластинки в отделе музыкальных товаров. В кабине пересчитал деньги, которые от него получил. Купил несколько пластинок и вышел из магазина. Мне нравилось, что вокруг было много людей с точно такими же магазинными пакетами, как у меня.

До вечера я разъезжал по делу; потом поехал к Итальянцу. Перкинс уже был здесь, и мы стали пересчитывать деньги. Итальянец, согнувшись над столом, смотрел на наши руки. Свою долю он тут же засунул в коробку под диваном.

— Она приносит счастье, — сказал он, и мы засмеялись. Смех, однако, был незлой. Ведь почти трогательно видеть людей, у которых есть привычки, свойства. Мы смеялись, а Итальянец радостно скакал вокруг стола.

Итальянец носил майку в бело-голубую полоску. Голова и руки странно выныривали из нее, потому что в темноте она загадочно белела. Мы вышли из дома. Итальянец позвонил девушке, и она пришла. Вокруг лампы кружили ночные насекомые. Ночь была беззвездная, сделанная из одной мягкой темноты. Мы сидели за столом и пили. Итальянец целовал девушку. Временами мы принимались смеяться, потому что становилось страшно. Итальянец вдруг вскочил, схватил какую-то промасленную тряпку, обмотал ею голову. Вышел из освещенного круга в темноту и превратился в странного зверя. Зверь был ранен и на наших глазах умирал.

— Это для тебя, — сказал Перкинс. И показал нож, который купил. Нож был автоматический, с пятидюймовым лезвием. Вдоль тупой стороны тянулся глубокий желобок. Перкинс бросил нож в дверь, и он, вонзившись, закачался.

— Я волк, — закричал Итальянец, снова поднявшись.

— Мы знаем, — сказал я, — помним.

Перкинс принес несколько гроздей бузины и подавил ягоды. Кашица сильно пахла. Перкинс вылизал ее. Выпили. Кашица издавала сладкий запах. Я лизнул. Мы продолжали пить, а Итальянец с девушкой тем временем ушли в дом. Когда они заперлись, я встал, прижался лицом к окну и заглянул в комнату.

На следующий день работал с клиентами. Все шло гладко. В шесть я в последний раз был в переходе. Играли куранты. Мне прямо хотелось танцевать под них. Было страшно. Я быстро вошел в туалет. За планкой осталось всего несколько пакетиков. Один я вскрыл и понюхал. Потом сосчитал деньги, денег было много, но настроение мое не улучшилось.

Нет, думал я, умирать не хочется, но смерть привязчива. Она меня не отпустит.

В городе было так пусто, что я подумал, что день воскресный. Потом увидел часы на лавке часовщика с указанием дней недели и понял, что еще будни. Купил газету, но тут же и бросил ее рядом с киоском. Пошел в «Баию» — вроде затем, чтобы взять какую-то забытую вещь. Но я ничего не забыл. На кровати лежала записка. Предупреждение насчет квартплаты. Я попытался улыбнуться, но улыбки не получилось. Вышел из дому.

Когда я пришел к Итальянцу, Перкинс уже лежал в забытьи на диване. Говорить он почти не мог. Я потрогал его лицо. Как тяжелы черты лица спящего. Развязал косынку. Вот она, косынка Перкинса.

— Да пусть, — сказал Итальянец с порога, — мне он не мешает.

Я попытался потихоньку говорить с Перкинсом, но он меня не слышал. Поцеловал его. Итальянец засмеялся.

— Держался бы девиц, это вернее, — сказал он.

— У тебя только одно на уме, — сказал я, — ничего другого ты не понимаешь.

Потом мы сидели вдвоем перед бараком и пили. Итальянец рассказывал о женщинах, которых знавал. Я слушал, вернее, заставлял себя слушать. Несколько раз чуть было не отвлекся, но все-таки продолжал слушать дальше.

— У тебя есть дети? — спросил я Итальянца.

— Да, у меня сын, бог знает где он.

Потом — Итальянец был уже пьян — он вынес из дому фонарь и осветил все вокруг. Тут только я заметил, какая огромная и черная вокруг была ночь и как мы были в ней бесприютны.

— Видишь, — сказал я Итальянцу и показал рукой в темноту. Огромное пространство. И ничего в нем не было. Как мальчик играл на флейте, ни на кого не обращая внимания. Это было прекрасно. Человек всегда одинок. — Видишь, ничего нет, — сказал я Итальянцу, но он не слушал. Он насвистывал что-то, подливал мне. От его небрежности стакан переполнился, и вино побежало на стол, и дерево стало жадно впитывать его. Я смотрел, как медленно увеличивалось пятно. Итальянец выпил и снова заговорил.

Я поднимался по лестнице «Баии». Какая-то собака смотрела на меня. Собака с Шоттерского озера. Стояла на площадке под лампой. Я позвал ее. Тогда она убежала.

В комнате я бросил деньги на пол. Достал другие из шкафа и бросил их туда же. Я валялся на деньгах, а поскольку плохо их чувствовал, то разделся и, смеясь, стал снова валяться.

На другой день, когда поехал в «Стальной шлем», я все еще был не в себе. День был свеж, деревья и листья скрючились в стылом серебре воздуха. Это мне нравилось, потому что казалось, что и у меня руки из стекла, что я легок и прозрачен, как фонтанная струя. Листья хрустели и потрескивали, когда я сидел в саду за столом. Запах лета все еще держался. Я чувствовал всего себя, живого, и когда касался стакана, стоявшего передо мной, и когда касался стола, который был весь в царапинах и с облупленной краской.

Откинувшись назад, я смотрел на светящиеся верхушки деревьев. Кто-то повесил эти гирлянды из света и жемчуга. Сверкающие точки бегали под бархатом моих век. Я держал глаза закрытыми. Была ночь. Я улыбался, думая о том, что мог бы летать над ночными безднами и издавать странные крики.

Огромная страна; над нею тьма. Кажется, темнеет, но потом замечаешь, что нет, это было темно, а теперь начинает светать.

Видел бы это Перкинс!

Какое-то время тихо сидим в саду. Здесь так тихо.

— Уезжаю, — говорю я, — поедешь со мной?

Но уже раскаиваюсь, что спросил.

— Ты не обижаешься? — спрашиваю.

— Да нет, — говорит Перкинс.

— Знаешь, — говорю я ему.

— Да, знаю, — говорит Перкинс, — можешь не объяснять.

Я сидел в саду, пока не стемнело. В зале зажгли свет. В снопах света, падавших из окна, летали всякие насекомые. Говорят, что они танцуют, но это неверно. Это ведь не развлечение для них, а сама жизнь.

***

Бродил по городу. Делать-то нечего. Как вспыхнуло лицо от беспричинной радости. Мне на ум приходило много мест, которые я бы мог посетить. Но по некотором размышлении мне начинало казаться, что это слишком далеко, у черта на куличках. Сил никаких. Один раз даже выпали из руки деньги.

Всего интереснее были витрины магазинов. Я рассматривал все подряд, ничего не пропуская. Ошейники в магазине собачьих принадлежностей. Бело-голубые полосатые майки в детской одежде. Во всем столько значения. Чемодан, сверкая алюминием, как говорится, прямо-таки мозолил глаза. Он мне понравился, и я купил его. Сидел потом в кафе и играл на чемодане, как на барабане. Какое-то время сидел так, играя, и глядел на улицу.

В чемодан я упаковал все самое важное. Но что это такое — самое важное? Снова вынимал из чемодана то одну, то другую вещь, взвешивал на руке, словно спрашивая совета. Вовсе не размышлял, просто ждал, пока что-то во мне определится. Наконец все это стало мне безразлично, и я захлопнул чемодан. Он понравился мне тем, что в нем была какая-то решительность.

— Не желаете ли ликвидировать свой счет? — спросил банковский служащий.

— Это выглядело бы слишком драматично, — ответил я.

Самолет вылетал сразу после обеда. Рейс я выбрал по номеру. Оказалось, на юг.

В аэропорту я сразу побежал в справочное бюро, чтобы не ошибиться.

— У меня срочное дело, — сказал я девушке.

— Разрешите взглянуть на ваш билет!

Девушка позвонила куда-то. И пока она еще слушала голос в трубке, я плел ей всякую всячину о сюрпризе, о том, как я рад и тому подобное.

— Вы внесены в список пассажиров, так что все в порядке, — сказала девушка, — посадочный талон можете получить в третьем окошке.

Девушка улыбалась.

— Желаю вам хорошего полета, — сказала она. Но зазвонил телефон, и девушка сняла трубку.

Пока таможенник изучал мой чемодан, небрежно и как бы брезгливо перебирая вещи, я протянул ему пластиковую сумку для досмотра, но он отмахнулся. Зато пристально, со значением посмотрел мне в глаза, как будто мог благодаря этому узнать все, что ему нужно.

— Позвольте напомнить вам о порядке обмена валюты, — сказал он.

— Я всего лишь к родственникам, — ответил я, и он кивнул головой.

Опять меня удивило, как легко найти общий язык. Так во сне слова, которые я выкрикивал, становились чем-то вроде воздушных шаров, и на них можно было подняться из пропасти, куда я упал.

Самолет был основательно заполнен. Сел сначала в середину, а потом, когда освободилось место у окна, пересел туда. Шум, производимый пассажирами, был негромок, так что его еще мог заглушить шум кондиционеров. В информационном листочке я прочел, что скорость полета составляет девятьсот тридцать километров в час, от чего немедленно сделался счастлив.

После того как я просмотрел полицейскую хронику в газете, ощущение счастья усилилось. Сидел как под дождем. Издалека донеслось приветствие командира. Автомобиль в красно-белую клетку ехал перед нами. Follow те [11]Следуйте за мной (англ.) .
было написано на нем. Я был оглушен, просто одурел от счастья.

И снова перед нами ехал автомобиль. Человек в комбинезоне размахивал какими-то табличками. Выглядело это смешно. Пассажиры уже сгрудились у выхода, хотя все еще горела надпись, запрещавшая подниматься с места. Здание аэровокзала стояло в глубине бесконечно пустой бетонной площади, как сказочный замок. Fiumicino. Фьюмичино. Я повторял это слово. Оно принадлежало мне. Чем меньше надежд, тем больше обещаний. Насколько конец всякой истории интереснее ее начала. Впереди загорелась другая надпись, белая. Темная, мягко освещенная рулежная дорожка, красиво. А на здании диспетчерской огни и светящиеся знаки. Пассажиры в другом самолете были совсем маленькими. Хотел закурить, но стюардесса так посмотрела на меня, что охота пропала. Оно и к лучшему. Во всем порядок. У выхода стоял экипаж, прощался. Легкий ветерок снаружи. Женщина придерживала рукой шляпку, хотя необходимости в этом не было. Ее ошибка мне не мешала. Я был ей рад. Почти трогательно видеть человеческие заблуждения. От здания долетал бой курантов. Так вот, за здорово живешь, я оказался на юге. Стоял и улыбался.

Детская игра! Мысль работает, как эскалатор, на котором поднимаются дети, все выше, чтобы попробовать взлететь, как тогда, когда это у них не получилось.

Я находился в стеклянной, ярко освещенной башне. А дети скользили мимо меня, с закрытыми глазами, как во сне. Я хлопал в ладоши. Много раз. Слышалось эхо. Мной овладевал страх.

Какое-то время слонялся по аэропорту. Купил себе план, чтобы узнать, как велик город, в который приехал. Разглядывал план, полностью развернув его. Снова мне стало не по себе, как подумал о том, что вот и в этом городе, тут и там, всюду живут люди, что они здесь дома. А другим стоит открыть глаза, чтобы тотчас потеряться в загадках. Это тоскливцы. Почему думать можно только о невозможном? Водил пальцем по улицам города на плане. Тыкал в площади и перекрестки. Чемодан мой был рядом, да что толку. Кто такой Одинокий? Разве Оторвавшийся имеет вес? Разве не должен такой потихоньку выйти из жизни и осторожно прикрыть за собой дверь?

Мимо меня прошла женщина в чем-то вроде тюрбана. Тюрбан был из шелка. И оттого, что глаза женщины были подведены черной тушью, облик ее казался волшебным. Женщина коротко и, как мне почудилось, с участием взглянула на меня. Но, может, это она просто от задумчивости? Да и почему я должен вызывать сочувствие? Я вышел на балюстраду здания; план города, который я все еще держал в руке, шелестел от ветра; самолет поднялся и исчез в темноте вечера.

Женщина спускалась по лестнице, носильщики следовали за ней. Багажа было много, носильщиков, естественно, тоже. Прямо целая процессия. Потом я увидел, как к женщине подошел мужчина и поцеловал ее. Потом они ушли. Разглядывая самолеты, которые поднимались и шли на посадку, я совсем забыл про них. На какое-то время взлетные полосы опустели. Было хорошо видно маркировочные линии и ровные цепи сигнальных огней. Было пусто. Сзади меня по лестнице поднималась группа людей, которые о чем-то оживленно говорили.

Мне предложили прекрасный отель.

— Отель я бы хотел первоклассный, — сказал я.

И вот теперь ехал на такси в город. Фонари на длинных столбах лили свет, розовый свет. За ним темная глубь. На перекрестке увидел двух проституток, красиво накрашенных. На одной из них была косынка, которая развевалась на ветру. Она наклонилась так, чтобы, проезжая, я мог видеть ее грудь. Таксист засмеялся. Справа, со стороны поля, поднималась туча. Вспомнилась любовная история, когда-то со мной приключившаяся. Погладь меня. Или лучше: усыпи меня. Помоги мне заснуть.

Потом мы угодили в пробку. Шофер вышел из машины и дал волю своему возмущению. Женщина в машине слева от нас подводила губы помадой. Я пристально смотрел на нее. Но она не замечала этого и не реагировала. Низко над нами пролетел полицейский вертолет. В мигании его огней мне хотелось прочесть предзнаменование.

Я успел заснуть, пока пробка рассосалась и все снова пришло в движение. Шофер растолкал меня, когда мы приехали. Отельный бой был уже у дверцы и помог мне выйти из автомобиля. Так меня довели, почти донесли до моего номера. Ничего не надо было покупать, все было мое.

Комнат было целых три: спальня, салон, большая ванная. Прошелся по комнатам, чтобы удостовериться, что никого в них нет. Я был один. По внутреннему телефону заказал себе тарелку спагетти. Люблю спагетти, ем их каждый день.

Кельнер нашего этажа вкатил еду на сервировочном столике. Когда он собрался церемонно накрыть обеденный стол, я дал ему знаком понять, что он может идти. Спагетти я ел прямо из кастрюльки, полив сверху соусом. Чемодан мой стоял посреди комнаты. Там я его оставил. Через спущенные шторы доносился глухой шум города.

Лежа потом в широкой кровати, я пытался представить себе внешний вид отеля, внутренности которого я мог разглядывать. Но не очень-то получалось. Видел только ряд белых, как луна, окон, в которых развевались полотнища занавесок. И ветер тряс над входом светящиеся буквы названия отеля. Потом все жильцы высыпали на балконы и, свесившись, стали смотреть вниз, в сад. Узкая туча как раз рассекла сияющую луну. Пальмы шелестели на ветру, который был немного холоднее, чем можно было ожидать. Для развлечения гостей персонал намеревался устроить фейерверк. Люди в белом сновали по саду. Доносились отдельные крики, плач ребенка. Был гром и грохот, ракеты взрывались, но не взлетали. Лишь одна-единственная взмыла по неуверенной кривой вдоль фасада отеля, отбросив бледный, угасающий свет. Постояльцы еще хлопали в ладоши, а я уже потерял ее из виду. Начался дождь, смешавшийся со звуками бури. Я лежал в комнате, там было совершенно темно. Сердце мое громко стучало.

Поскольку заснуть не удалось, я стал бродить по комнатам. Зажег везде свет. Стал выкладывать вещи из чемодана, но на половине бросил. Поиграл некоторое время на клавишах телевизора, так и не решившись его включить. Наконец справился у администрации, какое вечернее развлечение они могли бы мне порекомендовать. Администратор ответил:

— Мы всегда к вашим услугам.

— Закажите для меня такси, — сказал я. — Спасибо.

Ботинки мои мерцали во тьме автомобиля. Каким чужим я казался себе самому. Я существую, это верно. Когда мы поехали, я оглянулся и в самом деле увидел на балконе мужчину, он курил. Тут его позвали из комнаты — наверное, женщина, потому что он улыбнулся и ушел. Его больше не было видно. Что же он, прыгнул во тьму?

— Поезжайте, — сказал я шоферу, — поезжайте же.

— Но вы не сказали куда, — ответил он.

— Куда угодно, — сказал я, — все равно.

Шофер поехал очень быстро. Бесцельность, казалось, озадачила его. Он то включал, то выключал радио. Там только что сказали точное время. Десять часов. Попросил шофера ехать помедленнее. Не спешить.

— Если вы не возражаете, — сказал я, — давайте поедем к вам домой.

— Что вы, — сказал он, — это не для вас.

— Поезжайте же, — сказал я.

Ехали мы через центр города, но я не очень вникал. Иногда перед глазами вырастала старинная постройка, освещенная прожекторами. Иногда тянулись длинные ряды баров и кафе, перед которыми прямо на улице сидели за столиками люди. Как раз в этом месте нам пришлось ехать шагом, из-за пробки. Я мог поэтому слышать музыку, которую играли в кафе, видеть веселые лица людей. Юноша танцевал под музыку. Как он был красив, как весел. Женщина держала корзину с цветами. Мальчик ехал на велосипеде. Совсем маленький мальчик. Вот так весь мир сходится к одному человеку, пока не выяснится, что имелся в виду совсем другой человек. Ночной воздух был полон шорохов. Светофор вспыхнул зеленым… Я закрыл окно.

Всюду, куда бы я ни приехал, я мог говорить с каждым. Мы понимали друг друга. Меня дружески похлопывали по плечу. Кто-то наливал мне вина. Кто-то целовал меня, но все это было, кажется, во сне.

В поселке среди заселенных и еще не достроенных домов шофер остановился. Зажег лампочку над приборами.

— Приехали, — сказал он смущенно, — вот мой дом. — Показал рукой на один из домов.

— У вас есть кто-нибудь дома? — спросил я.

— Да, — сказал он, — мать, жена.

— А дети?

— Детей у меня нет, — сказал он.

Я засмеялся.

— У меня тоже нет, — сказал я.

Потом я бродил по поселку. Шофер показал мне, где находится ближайшая стоянка такси, но я потерял направление. Между домами еще стояли всякие строительные машины. Дети подтягивались на освещенном кране. Они помахали мне. Я бежал по зеленому газону, на котором кое-где росли чахлые кустики. Пустые катушки из-под кабеля прислонены к бараку с провисшей крышей. Дома темнели в темноте, только подъезды с лифтами слегка светились зеленым светом. Мне почудилась музыка, а потом она и в самом деле послышалась — хоть и далеко, но отчетливо.

Луна-парк был совсем небольшим. Всего несколько игральных автоматов и лавок, автодром, дорога ужасов, все это на заброшенном поле. Наибольшее впечатление производила дорога ужасов, освещенные постройки и башни которой как будто сотрясал гром, когда мимо них во тьме проносились вагончики. Людей тут было немного. Дорожки между аттракционами были из камня. Я чуть не спотыкался. Подошел к одной из лавок. Здесь можно было отпечатать на майке имя или что-нибудь в этом роде. Я раздумывал о том, что именно хотелось бы мне отпечатать, но ничего не приходило в голову.

В другой лавке давали вино в розлив. На прилавок выкатили бочку, у которой орудовала девушка. Пьяница был единственным клиентом. Рядом с ним стоял автомат, который сразу привлек мое внимание. Ящик примерно в человеческий рост, в ящике — кукла. На голове у нее был тюрбан. Широко раскрытыми глазами она смотрела прямо на меня.

Перед ней на выдвинутой дощечке помещалось изображение руки с круглыми латунными кнопками. Я бросил монетку, положил руку на дощечку, как было положено. По руке моей пошли легкие токи, в автомате засверкал бенгальский огонь, придавший лицу куклы живое выражение. Только глаза ее оставались неподвижными.

Потом свет потух, и из автомата выпала небольшая тетрадка. В ней на многих языках и с ошибками был напечатан гороскоп. Он гласил:

Ты человек столь заслуженный, что успех тебя пожалует; забудь о страданиях; не думай больше о несправедливостях, тебе причиненных, и устрани сомнения, ибо заслуженное блаженство скоро настанет. Особа, тобой интересующаяся, думает о тебе и скоро напишет тебе письмо, в котором сообщит приятное известие.

Любопытные дети окружили меня. Пьяный ухмылялся от винного прилавка. Вагончик как раз достиг высшей точки петляющей дороги ужасов. Там он на мгновение задержался. Или мне показалось? И я побрел дальше.