Шестая дверь
Я отлично помню день и тот самый момент, когда появилась на свет. И пусть тысячи говорят, что такого не может быть, но я-то знаю, что один из этой тысячи меня прекрасно понимает.
Помню: вначале было море. Его пространство – мягкое и обволакивающее, как глицерин, было пронизано голубыми лучами, в которых двигались золотистые пузырьки. Они приятно щекотали кожу, наполняя ее воздухом и подталкивая к поверхности. За гладкой кромкой воды была такая же ровная полоса воздуха. Подхваченная золотыми пузырьками, я легко оказалась в белом пространстве, даже не успев сообразить, что стихия переменилась. Воздух был легок и прохладен, как молоко. Но этот слой показался мне совсем не интересным, как чистый лист бумаги, и я устремилась вверх. А наверху был лес. Вернее – только кроны гигантских деревьев (за какую твердь цеплялись их корни, мне было неведомо). Раскидистые лапы – сине-зеленого насыщенного цвета – тянулись вширь, как, бывает, тянутся от края до края неба грозовые облака.
Помню: лететь между ветвями было весело. И вообще, летать – вот что было самым замечательным из всего приключения. Чем выше я поднималась, пронзая густые заросли, тем больше сгущался свет, пока наконец не наступила полная темнота. Очевидно, я входила в следующую стихию. Но какая она и что в ней есть, кроме пугающего влажного мрака, я не поняла – ночь сгустилась, и я практически ослепла.
Помню: долетев до границы лиственного пространства, ощутила сопротивление некой невидимой мембраны и хотела было повернуть назад, но внезапно яркий, совершенно нездешний и незнакомый мне свет – свет-нож, свет-кнут – полоснул по глазам, а густая патока незнакомого воздуха насильно втекла в ноздри, как будто я втянула ими майский мед вперемешку с сосновыми иглами…
Отчетливо помню острое желание вернуться обратно – в кроны, в молоко, в воду…
Дальше – провал, пустота. Я больше не могла ни летать, ни плавать.
Но удивительное свойство памяти осталось со мной. И поэтому я так же отчетливо помню, что первую Дверь я нарисовала, когда мне едва исполнился один год.
Конечно, это была не дверь, скорее неровный полукруглый росчерк на обоях.
– Смотрите-ка, да она рисует! – сказал кто-то в комнате.
– Ну вот, мы уже не только научились ходить, но и умеем безобразничать! – отозвался другой голос.
– Ничего, сейчас возьмем ластик и… – добавил кто-то третий.
Передавая эти слова, я, конечно, лукавлю, ибо могла уловить только интонацию, с которой они произносились. Но одно могу сказать наверняка: она была умилительной.
Как бы там ни было, я знаю, что этот росчерк на стене был Дверью. Как знаю и то, что уже с момента рождения меня обуяла эта навязчивая идея (насколько, конечно, это возможно в понятии ребенка) – найти Дверь, за которой был бы ТОТ воздух, ТОТ лес и ТО море. Я просто хотела вернуться. Но – куда?..
Все, что происходило после того первого росчерка на стене, помню достаточно обрывочно, как кадры из старой киноленты. Помню первый бант, туго стянувший волосы на макушке. Помню первый день в детском саду и совершенно мокрые колготы, в которых до прихода мамы целую вечность простояла у синей стены, с ужасом наблюдая за водоворотом орущих детишек, уже привыкших к коллективному одиночеству. Помню белый халат няни и кромешный кошмар над тарелкой толстых макарон, которые не хотели проталкиваться дальше рта. Я по-прежнему пыталась рисовать на обоях за шкафом в своей комнате. С каждым годом, наученная в саду рисовать ровные линии и кружки, я придавала росчерку все более внятную форму.
И наконец, когда мне исполнилось четыре, нарисовала вторую Дверь. На этот раз она получилась более совершенной: почти ровный полукруг, проведенный на одном дыхании от плинтуса к плинтусу. Я была уверена, что линию Двери необходимо вести, нигде ее не прерывая, иначе вся работа пойдет насмарку. Вторая Дверь удалась. Обрадованная удачным опытом, я даже нарисовала на ней ручку и витые «железные» украшения – точно такие, какие видела на дверях в книжке «Кот в сапогах».
Был вечер. Я только что пришла из детского сада, от меня еще исходил дух ненавистных макарон, заправленных подгоревшим молоком (ужасный запах, который не переношу до сих пор!), родители смотрели телевизор в соседней комнате, бабушка гремела кастрюлями на кухне, готовя рисовый суп, а я любовалась своей работой и ужасно боялась, что кто-нибудь из взрослых зайдет в комнату. Я прижалась ухом к своей Двери и, как мне показалось, услышала за ней легкий шум воды…
Потом мы ужинали. Отец, как правило, забирал свою тарелку в комнату, расстилал на журнальном столике газету и ел перед телевизором, наблюдая за футбольным матчем. Мама и бабушка вели долгие разговоры на кухне, мыли посуду, потом определялись с едой на завтра, попеременно руководя моими вечерними маневрами: «Молоко допей!», «Иди, чисть зубы!», «Не забудь надеть пижаму!»
Обычно перед сном бабушка читала мне «Винни-Пуха». Но сегодня, совершив весь вечерний ритуал без малейших пререканий, я побежала в детскую, сославшись на то, что очень, ну просто очень-очень хочу спать.
Бабушка и мама остались на кухне варить холодец (что касается холодца – этот обряд, порой затягивающийся за полночь, остался в памяти как таинственное священнодействие, акт совместного труда, чем-то схожего с языческим возделыванием поля), отец «болел» за «Динамо», а я проскользнула в детскую. Мне хотелось поскорее еще раз прильнуть ухом к Двери.
В комнате было уже достаточно темно, фонарь, стоявший на противоположном конце улицы, запустил в дом свои невесомые щупальца, образуя причудливые переплетения на потолке, а из-под полукруга, нарисованного на стене, обозначавшего наличники, тонким серпиком пробивался свет… Это было похоже на свечение молодого месяца.
Если бы подобное произошло лет 10–15 спустя, не сомневаюсь, я бы пришла в ужас, решив, что начиталась Стивена Кинга или же перебрала дешевого вина «Золотая осень» в сомнительной компании. Но в четыре года свет из-под нарисованной двери не вызвал у меня никакого удивления: я ведь знала, ЗАЧЕМ я нарисовала эту Дверь.
Я толкнула ее рукой, и она легко отворилась, так легко, будто висела в воздухе.
* * *
С порога я ступила в небольшую лодочку и поняла, что шум воды слышался не случайно – вокруг медленно текла прозрачная густая река. На первый взгляд она была похожа на стекло. На то самое, из которого сделаны странные шарики, которыми дети обмениваются в детском саду. Предназначения этих шариков я не знаю до сих пор. Скорее всего, это отходы какого-то производства – совершенно бесполезные.
Медленная вода в реке была теплой. Я опустила в нее растопыренную ладонь, и тотчас же мои пальцы превратились в леденцы: большой – барбарисовый, указательный – дюшес, средний – мятный, безымянный – лимонный, мизинец – абрикосовый. Я поняла, что обедать скучным борщом мне уже вряд ли придется, если имеешь такую сладкую пятерню.
Лодочка тем временем втекла в низкую полукруглую арку и сама пристала к прозрачному берегу неведомого острова. Он возвышался над густым потоком карамели, словно погруженный в нее до половины стеклянный шар. Круглый берег был усыпан мелким-мелким сахарным песком, а из его центра тянулась кверху одна-единственная сосулька. Под ней, уныло опустив ушки, сидел детеныш Букарбона. Я сразу узнала его. Здесь, на этом пустынном острове, его оставили папа и мама для того, чтобы он немного подрос. Сами они давно уже выросли и ушли отсюда в другие леса. А Букарбон сидит здесь уже давно. Но не растет. Ежедневно он подходит к сосульке и делает на ней зазубрину, измеряя свой рост. Но зазубрина никак не хочет двигаться выше. Он улыбается мне, как давней знакомой.
– А зачем тебе расти? – спрашиваю я.
– Чтобы… – детеныш Букарбона на секунду задумывается и морщит свой хоботок, – чтобы поскорее стать хищником.
– А зачем тебе становится хищником?
– Ну… чтобы охотиться, – вздыхает детеныш Букарбона и всыпает в рот большую горсть сахарного песка, хотя я уверена, что с большим удовольствием он съел бы соленый огурчик.
Я не успеваю наговориться с детенышем Букарбона: лодочка сама отчаливает от берега и несет меня к следующему островку. Там на небольшом пространстве примостился Пузырьковый Мэ. У него четыре хвостика и на конце каждого – лампочка. Пузырьковый Мэ время от времени нажимает на кнопку у себя на животе и лампочки загораются разноцветными огоньками. Это зрелище очень напоминает Новый год. Но Пузырьковый Мэ ничего не знает об этом празднике. Времени для него не существует. Он никогда не изменится, сколько бы ни жил, а главное – с ним всегда будет жить его старая-престарая бабушка. Она вечно будет выползать к нему из своей пещеры и строго делать различные нужные и очень полезные замечания: «Тебе пора обедать!» или «Прекрати расходовать электроэнергию, от этого портится аппетит!» А по вечерам она всегда будет садиться на край его постели и рассказывать длинную-предлинную историю из своего детства…
Лодочка вновь уносит меня к следующему острову, издали напоминающему срез дырчатого сыра.
– Привет! – доносится откуда-то сверху. Я поднимаю голову. Ну конечно – это Тилила и Лилит. Эти существа похожи на… на песочные часы. У них нет ни одного секрета друг от друга. Когда думает Лилит, Тилила спит. Лилит старается думать про что-то хорошее и радостное, чтобы Тилиле снились только веселые и цветные сны, которые осыпаются на нее охапками роз, гвоздик и незабудок. Тилила просыпается и смеется, осыпанная цветочным дождем. Тилила смеется, а Лилит засыпает. Тилила и Лилит никогда не расстанутся. Никогда…
На моей карамелевой ладошке вдруг вырастает стекляный шарик (один из тех, которыми мы обменивались в детском саду), я присматриваюсь к нему, поднося близко к глазам, и вижу, что в его сердцевине есть все, что только что было снаружи: и островок Букарбона, и Пузырьковый Мэ, и сырный полумесяц Тилилы и Лилит. Вижу себя в лодочке посреди карамельного потока. Вот это да! Я подбрасываю шарик на ладони, он… с неимоверным грохотом падает куда-то вниз и разбивается на тысячи мелких осколков. Темнота накрывает меня с головой. Последнее, что я успеваю – сунуть в рот один из своих леденцовых пальцев – барбарисовый – и чувствую, как он теряет свою сладость…
* * *
– Посмотрите-ка на нее! Такая большая девочка – палец сосет! – слышу мамин голос.
– Может, тебе купить соску? – вторит подошедший к кровати отец.
Утро застало меня врасплох. Тогда я еще не знала, что я – сова. Мне просто нравилась ночь. Не знала, что значит мучаться бессонницей или выбирать между ночным бдением и кошмарными снами, от которых деревенеют конечности. Пока я была избавлена от всего этого. Как и от многого другого…
Но почему-то, исходя из непонятной мне теперь логики, я ничего не рассказала о своем путешествии ни родителям, ни бабушке. Собственно говоря, им было не до меня – их волновал мой аппетит, чистота одежды, здоровье и поведение. И я совершенно не удивилась, когда на следующий день обнаружила, что Дверь тщательно стерта с обоев, а на месте, где она была нарисована, висит плакат со смешным «олимпийским» медведем. Медведь мне понравился. Рисовать было негде.
Потом в садике был карантин, и я целыми днями слонялась по двору. Это был настоящий старый двор, которых, наверное, уже не существует в природе: три кирпичных дома стояли неровным полукругом, отгораживая от всего мира пятачок с одной песочницей, деревянный столик со скамейками и широкую лавку, на которой по вечерам собирались соседки. Этажей в моем доме было три. Причем, на первом этаже была лишь одна квартира, а на двух остальных – по три. Двери никогда не запирались на замок, и никого никогда не удивлял и не смущал визит соседей, заглянувших просто так, поболтать.
На первом этаже жила актриса тетя Таня. Я еще ни разу не была в театре, впрочем, как и мои друзья – близнецы Соня и Саня под общим именем Санюли, но сам театр, расположенный в центре города, манил нас своей загадочностью. Как мы гордились, что тетя Таня живет именно в нашем дворе! Это делало его достопримечательностью для всей местной детворы, и когда мальчишки заводили спор, чей двор лучше, мы аргументировали свою правоту удивительной тетитаниной профессией, и противники замолкали. Она выходила из дому ровно в пять – нарядная, сверкающая украшениями, светлокожая и розовощекая, с огромными глазами, обведенными черным карандашом, на тоненьких-тоненьких каблучках, цокот которых еще долго звучал в наших ушах. Она шла играть спектакль. Однажды я увидела ее ранним утром, развешивающую во дворе белье. На ней был неровно подшитый байковый халат, обнажающий икры, покрытые сеточкой голубоватых вен, ветер обдувал ее голову, предательски открывая островки залысин, щеки ее были бледными и какими-то обмякшими. Тогда впервые мне пришла в голову мысль, что тетя Таня не так молода и, наверное, не так уж счастлива в своем театре…
Я ничего не сказала Санюлям о своем открытии. А вечером перед нами, как обычно, простучала каблучками прекрасная фея, оставляя за собой шлейф цветочного аромата.
Второй этаж мы окрестили «светофором», потому что три входных двери были окрашены в желтый, зеленый и красный цвет. Самой интересной я считала зеленую: из нее всегда выходила с карманами, набитыми печеньем, конфетами и сушеными фруктами. Здесь жила тетя Дуся. У нее было много самой разнообразной родни, поэтому тетя Дуся все время проводила на кухне, готовя бесконечные завтраки, обеды и ужины. Я надолго запомнила, как ее дочь Леночка выходила замуж.
…Во дворе творилось что-то невообразимое: все соседи высыпали на улицу и протянули белые ленты от подъезда к деревьям, от деревьев – к песочнице и вновь к подъезду, замкнув таким образом пространство. Невеста оказалась в оцеплении. Все шумели, смеялись, горланили песни. Леночка в нарядном белом платье, но такая же застенчивая и некрасивая, пряталась за спинами родственников, изо всех сил сдерживая слезы. К дому подъехала машина кофейного цвета и загудела, как пароход, наткнувшись на препятствие.
– Выкуп! Выкуп! – кричали все, и громче остальных – наш красноносый дворник.
Из машины появился жених в таком же кофейном костюме, с неровным, словно перебитым носом (позже мы узнали, что он боксер) и деловито, без улыбки, раздал всем печенье, конфеты, а взрослым что-то еще, отчего все пришли в неописуемый восторг. Леночку повели к машине. Тетя Дуся страшно зарыдала от счастья. Последнее, что я увидела – испуганные Леночкины глаза за стеклом «жигулей». Свадьбу играли в доме жениха. А у нас во дворе в тот вечер было особенно тихо, ветер гонял по площадке конфетные фантики и развивал обрывки лент. Потом о Леночке все позабыли. А летом я увидела ее вновь на скамейке перед домом: она грелась на солнце и напоминала толстую рыжую кошку с остановившимся взглядом. Она послала меня за булочкой и, не поблагодарив, жадно проглотила ее. И я подумала, что, наверное, очень скучно быть женой боксера…
В квартире с красной дверью жила Сэра – очень красивая женщина, похожая на цыганку. Сэра жила одна, но иногда ее навещал бывший муж. И по всему подъезду разносился его пьяный голос и удары в дверь. Сэра была неприступна. Тогда он становился под ее балконом и до глубокой ночи пел романсы про «очи черные» и про то, как они «сгуби-и-или» его.
Иногда, подкараулив Сэру на улице, он ее бил. И все мужчины нашего двора выбегали спасать Сэру, а потом долго толпились вокруг нее, плачущей и поправляющей на смуглом плече разорванное крепдешиновое платье, пока жены не разбирали их по домам.
К Сэре я заходила нечасто. Зато в квартиру с желтой дверью меня тянуло словно магнитом – там жил Колька. Он переехал к своей бабушке совсем недавно…
Колька был первым мальчиком, поцеловавшим мне руку. Впрочем, о нем я еще расскажу – позже. Его время пока не пришло…
Словом, дел и впечатлений было невпроворот, и Дверь стала одной из многочисленных составных моей тогдашней жизни, не более того. Разве я могла знать, что такая Дверь есть не у всех?..
* * *
…Третий этаж был последним и самым родным – там жила моя семья. Наши двери считались лучшими во всем доме – сначала они были обычными, деревянными, как у всех. Но однажды пришел мастер и обил их синим дерматином, да к тому же еще и украсил кружками, вырезанными из обрезков в виде роз. Я все время выбегала на лестничную площадку, чтобы потрогать эдакую красотищу, и однажды даже лизнула розу языком. Она оказалась шершавой и кисловатой на вкус. Невкусной, в общем…
У нас было две комнаты, но больше всего я любила сидеть в подъезде на перилах. Я удобно устраивалась в их закруглении между этажами и листала книжки. Это было в сто раз удобнее стула, дивана и даже – бабушкиного кресла! Сидя на лестничном пролете, я с любопытством посматривала на железную лестницу, ведущую к чердачному люку. Меня страшно манил этот люк! Страх и любопытство боролись в моей жаждущей приключений душе, и я придумала план проникновения в запретное место.
Однажды вечером, не предвещавшим ничего плохого, Саня забрался на самый верх железной лестницы и пристегнулся к перекладине ремнем, который я утром стащила из отцовского шкафа. Саня изо всех сил уперся головой в люк и с трудом приподнял его. Мы с Сонькой поспешили ему на помощь и втроем кое-как откинули тяжелую металлическую крышку. Пока Саня отстегивался, а Сонька поправляла свой огромный бант (без него она вообще никогда не появлялась на улице), я первой ступила на чердак…
И онемела. Это была сцена – просторная, пронизанная тонкими лучами света, в которых стояла сверкающая пыль. В моей взлохмаченной голове уже рождалась музыка. Забыв о грязных шортах (ибо на мне уже была воображаемая белоснежная юбка-пачка), я принялась танцевать так, как это делали балерины в телевизоре. Я совершала неимоверные прыжки, вертелась волчком, становилась на цыпочки, с грацией новорожденного слоненка порхала по всему пространству, вздымая тучи пыли. Завороженные Санюли только открыли рты.
В разгар представления крышка люка, который предусмотрительный Саня закрыл, угрожающе приподнялась. Я поспешила спрятаться за нею, а Санюли так и застыли перед этой, все шире раздвигающейся, пастью. В ее отверстии показалась голова Савелия Семеновича – вредного деда из соседнего подъезда.
– Это что за безобразие? – заорал он на близнецов. – Они здесь бегают-прыгают, а у людей потолки ходуном ходят! Хулиганье! А ну-ка давай отсюда, живо!
Из своего укрытия я делала отчаянные знаки Санюлям не выдавать меня мерзкому типу – единственному из всех жильцов, у которого никогда нельзя было выпросить и стакана воды!
Перепуганные неожиданным вторжением, близнецы покорно спустились вниз. А потом я услышала неприятный звук – скрежет металла по металлу: дед запирал люк на висячий замок… Так я стала узницей. Через много лет, представляла я, мой пожелтевший скелет найдут археологи: я буду сидеть в гордой позе, со сжатыми от бессилия кулаками, словно пират на затонувшем корабле…
Не торопясь и изо всех сил стараясь не разреветься, я обследовала все мыслимые лазейки и обнаружила, что круглое слуховое окно расположено как раз над нашим балконом. Нужно только осторожно вылезти, удержаться над ним на вытянутых руках и правильно рассчитать прыжок!
…Бабушка, мирно читавшая книгу в кресле перед балконом, закричала так, что мне захотелось вернуться обратно на чердак. На этот крик сбежались остальные. И я испытала на себе вес подзатыльников и сладость поцелуев. А потом, наказанная, весь вечер отбывала повинность в коридоре перед ведром с теплой водой и горой обуви. С тех пор мыть обувь стало моей обязанностью. Мне это даже понравилось.
Я готова была мыть ее еще лет двадцать. Но все закончилось гораздо раньше…
* * *
…Все детство я жила посреди моря, усеянного грядами островов. С возрастом, когда река времени мелеет, эти острова сливаются в одно скучное плато, которое прочным монолитом тянется за горизонт. А пока каждый остров имел свою историю…
Например, о том, как я мечтала сниматься в кино или как нашла на улице и принесла в дом «подкидыша», который оказался ребенком вполне приличной женщины, оставившей его на минутку у молочного магазина… О том, как дралась с мальчишкой на пять лет старше себя, о кладбище для выпавших из гнезда птенцов, о дрессировке стрекоз, привязанных ниткой за лапку, о поисках волшебной палочки, о воровстве арбузов из торговой палатки, о первом вранье и последнем уроке музыки, о запахе новогодней елки и вкусе «фирменного» рисового супа, в котором кружились золотые луны постного масла…
Санюли были со мной долго, целую вечность – они так же, как и я, перебирались с острова на остров. Саня первым захотел поскорее попасть на «взрослую» равнину, потому что понял, кем будет в этой жизни.
– Я буду летчиком! – вдруг заявил он, когда мы сидели на скамейке перед домом и во все горло распевали военные песни.
Мы с Сонькой онемели. Саня будет летчиком! Он это уже решил, как взрослый.
– И я… – подхватила было Сонька своим капризным голоском, но, заметив мой вспыхнувший взгляд, осеклась на полуслове.
Я сплюнула сквозь выпавший зуб прямо в муравейник и небрежно перевела разговор:
– А мой папа – Чапаев!
Недавно я посмотрела фильм об этом герое Гражданской войны, и когда он тонул в реке, а я уже собиралась разреветься, мой отец подмигнул и сообщил таинственным шепотом:
– Не плачь. Чапаев – это я… Только это – тайна, договорились?
Я оцепенела от счастья и поклялась молчать. И вот теперь, когда Саня поразил нас «летчиком», я решила – пора.
Санюли перестали дышать.
– Докладывай, – по-военному приказал Саня.
Наши головы сблизились, и, взяв с друзей страшную клятву, я рассказала захватывающую историю о том, как моему отцу удалось выплыть и скрыться на противоположном берегу.
– А теперь он ждет секретного задания. Шпиона будет ловить. Но вы об этом – цыц! За предательство расплачиваются кровью!
– А разве кровью расплачиваются? – удивилась Соня, – расплачиваются ведь деньгами…
Саня поднес к ее лицу кулак и страшным голосом произнес:
– А ты расплатишься кровью! – и зловеще рассмеялся.
Затем он встал и, засунув руки в карманы, направился к дому, сообщив мимоходом:
– Ладно, некогда мне тут с вами… Изучаю устройство самолета – учебники ждут.
И он ушел деловым шагом.
– Да, – подтвердила Соня, – он вчера книжку принес про летчиков и перерисовывает оттуда самолеты. Все мои карандаши забрал…
Я не слушала ее.
– Сонька! Сейчас я скажу тебе очень важную вещь. МЫ ТОЖЕ БУДЕМ ЛЕТЧИКАМИ!
– Ура-а-а!!! – заорала Соня.
И мы составили план…
…Утро следующего дня выдалось на редкость пасмурное и грозило расплакаться. Из-под одеяла вылезать не хотелось. Я высунула руку, пробуя воздух: рука тотчас покрылась мерзкими пупырышками. Но тут я представила, как Саня летит на самолете и лузгает семечки, выплевывая шелуху прямо на нас с Сонькой, стоящих внизу. Ну уж нет! Мы станем летчицами гораздо раньше!
Через час, после ужасных мук над тарелкой с гречневой кашей, я была уже во дворе. На удивление бабушки я надела папины тренировочные брюки, подвязав их веревкой, а на голову – мамину замысловатую шляпку, напоминающую шлем. Кроме того, на моей руке красовалась отцовская повязка с яркой надписью «ДНД». Сонька тоже вышла в отцовских спортивных брюках, а на свои банты натянула Санину вязаную шапочку.
– Сначала мы будем тренироваться, – сказала я. – Пока Санька сидит за книгами, мы так закалимся, что нас возьмут в летчики первыми! Сегодня сделаем пробежку к реке и с каждым днем будем увеличивать расстояние на одну троллейбусную остановку.
Соня с уважением смотрела на мой «шлем» и не перечила. Как учили в саду, мы построились в шеренгу и на «первый-второй» рассчитались. После того как Соня пискнула: «Расчет окончен!», – я скомандовала: «Направо! Бегом марш!», и тренировка началась.
Мы выбежали на бульвар и мелкой трусцой направились к реке. Бежать было легко: дорога шла под уклон. Люди в проезжающих мимо троллейбусах с удивлением смотрели на нас. «Завтра попрошу бабушку вышить на майке самолет!» – решила я.
В конце пути, уже почти у самой реки, легкость куда-то испарилась. Дышали мы с трудом.
– Стоп! – скомандовала я.
И мы снова (чтобы проверить, никто ли не потерялся в пути) рассчитались на «первый-второй»:
– Первый! – крикнула я.
– Второй! – пискнула Сонька.
– …третий, – произнес кто-то за спиной.
Мы как по команде повернули головы: чуть поодаль стоял незнакомый мальчишка.
– Я тоже хочу играть! – сказал он.
– Мы с незнакомыми не водимся, – строго ответила я, но Сонька уже толкала меня в бок, указывая глазами куда-то вниз: у ног мальчишки лежала… черепаха. Она как раз высунула голову и стала водить ею справа налево, словно обнюхивая траву.
Заметив наш немой восторг, мальчишка преобразился и, деловито подбоченившись, сплюнул себе под ноги. Причем вместе со слюной вылетел и зуб.
– Я его языком всю неделю раскачивал, – пояснил он.
Мы кинулись искать зуб. И как бы невзначай Сонька «наткнулась» на черепаху.
– Я нашла черепаху, – объявила она.
– Это моя черепаха. Я за ней в камыши лазил. Принесу домой и буду дрессировать!
– Подумаешь! А у меня брат – летчик! – не сдалась Сонька.
– А у моего брата вот такенное золотое кольцо, так блестит – закачаешься…
Еще никогда и никто не пользовался такими аргументами, и мы озадаченно сникли.
– А твой брат кто, шпион? – спросила я.
Пришла очередь растеряться мальчишке.
– Только у шпионов много золота и драгоценностей, – пояснила я. – Ну-ка, говори свой адрес!
Сбитый с толку незнакомец заученно назвал свой адрес.
– Смотри, больше никому не говори про своего брата – мы его первые поймаем! – деловито сказала я. – Давай сюда черепаху!
Мальчишка торопливо протянул нам животное и, словно продавец в магазине, смахнул с панциря пыль.
– Эх ты, шпионенок! – презрительно сказала Соня. – А еще с черепахой!
Потом мы вернулись во двор и стали черепаху купать, потом пеленать, потом кормить. Под конец она спрятала голову и ножки в панцирь и ни за что не хотела вылезать. Потом мы гуляли по пустырю и по очереди держали ее за пазухой. Когда наступила пора идти домой, Сонька не обнаружила у себя черепахи – она выскочила из-под майки.
– Знаешь, – сказала задумчиво Сонька, – а ведь это была шпионская черепаха…
Мы вздохнули, представляя, как ехидно улыбается «шпионская черепаха», пробираясь сквозь заросли.
А летчицами мы так и не стали…
* * *
Впрочем, потом мне было не до игр. Ушла бабушка. Так, по крайней мере, мне сказали родители, и я сделала вид, что поверила в их жалкое вранье. Я помнила: вначале бабушку увезла белая машина с красным росчерком на боку. А через несколько дней меня отправили к соседке (о ней я тоже расскажу, но не теперь). Вечером зашла мама и принесла тете Вале кусок белого сатина. Соседка села за швейную машинку и сострочила две полосы – одну длиннее, другую – короче, а после сшила их в форме креста и аккуратно разгладила горячим утюгом. Снова забежала мама, забрала крест, похвалила работу и рассеянно провела рукой по моим волосам.
Утром соседка повела меня гулять. Впервые мы заехали так далеко – в луна-парк на другом конце города, но ни карусель, ни «американские горки» почему-то не обрадовали меня. На обратном пути я смотрела в окно троллейбуса и видела, как снаружи плачет осень…
Мое первое вранье связано со смертью. Теперь я знаю точно, что дети думают о ней, почти так же, как и взрослые. Однажды, когда бабушка была еще жива, мне приснился сон о том, что ее не стало. Проснулась я от того, что кто-то тряс меня за плечи: своим плачем я разбудила всю семью. «Что тебе приснилось?» – спросил отец. Я неожиданно поняла, что высказанная правда о моем сне может стать реальностью, ведь это была настоящая взрослая правда о смерти. И я сочинила историю о том, что «удав съел двух маленьких крольчат». Не могла же я признаться, что впервые ощутила состояние потери и невозвратности. После похорон, от которых меня оградили, я вошла в совершенно новый дом. Самым страшным была пустая, аккуратно застеленная бабушкина кровать, а еще мне надо было притворяться, будто бы я верю, что она уехала. И вести себя как обычно. Наверное, именно тогда я возненавидела взрослый мир, в котором нужно скрывать свои истинные эмоции. И чаще всего от того, что не хочешь расстроить своих близких. Врать из чувства жалости к ним…
Квартира стала для меня пустой. Я зашла в детскую и плотно закрыла двери. Я знала, что отныне никто не будет контролировать меня. Я сорвала со стены уже здорово выгоревший на солнце плакат с медведем – обои под ним остались темными – и нарисовала третью Дверь. И очень удивилась, что на этот раз она оказалась больше прежнего, еле различимого контура. Я поняла, что выросла и что отныне это будет неотвратимо. Не знаю, почему я не обрадовалась этому, как другие дети. Я вспомнила, как радовались Санюли каждой следующей зарубке на лутке двери, на которой отец отмечал их рост и вес. Каждый сантиметр приближал их к удивительному миру взрослых – и они были счастливы. Но почему я не ощутила подобного восторга? Я почувствовала отчаяние. Я сгребла всех кукол, которые лежали на моей кровати, и с силой швырнула их в стену – туда, где была нарисована Дверь, и они провалились в легко приоткрывшийся проем. Мои верные любимые маленькие друзья. Неужели они мне больше не нужны?! Гнев сменила жалость. Я толкнула третью Дверь…
* * *
…За ней было темно, как в чулане. Я стояла и надеялась, что глаза привыкнут к мраку и хоть что-нибудь можно будет разглядеть.
– Госпожа Марианна, по-моему, пора переодеваться! – услышала я чей-то шепот метрах в двух от себя. – Бал начинается через полчаса!
– Опять – на бал? – раздался другой более звонкий голосок. – Вам не наскучило, госпожа Амелия?
– А ей никогда не надоест скакать до упаду! – прокомментировал третий хрипловатый голосок.
– Это вы из зависти, госпожа Эльвира! Я уверена – из чистой зависти! – продолжал первый голос, – а все потому, что Королю Подванни понравилась я, а не вы!
– Ваш король меня совершенно не интересует! – презрительно ответил басок той, кого назвали Эльвирой. – Он похож на паука.
– Ни капельки!
– Похож, похож!
– Не ссорьтесь, дамы! – прервал их звонкий голос. – Сегодня мы придумаем новую игру.
Я стояла, затаив дыхание. Я уже поняла, что за Дверью каждый раз происходит что-то новое. Имена, прозвучавшие в темноте, показались мне очень знакомыми. Когда, наконец, я сообразила, кому они принадлежат, у меня захватило дух: разговаривали мои куклы! Конечно! Марианну мне подарили очень давно, и она напоминала бедную серую мышку – в обтрепанном клетчатом платьице, с желтоватой паклей на голове; Амелия была девушкой очень современной – в коротком бирюзовом платье и таком же берете, к тому же у нее были блестящие рыжие волосы, запрятанные в тончайшую сеточку, и белые резиновые сандалеты; Эльвира была «новенькой», специально для нее мы с бабушкой пошили роскошный туалет: юбку из белой газовой косынки и черную блузку с глубоким вырезом на спине. По крайней мере, напрягла я память, так они выглядели, когда я швырнула их за Дверь.
– Какая же это будет игра? – спросил хрипловатый басок, принадлежавший, как я уже поняла, Эльвире.
– Тс-с-с… – прошептала обладательница звонкого, Марианна, – узнаете через секунду.
– И все же? Я сгораю от любопытства! – воскликнула третья, Амелия.
– Ну хорошо, – сжалилась Марианна (странно, что этой троицей руководила именно она, серая мышка!). – Итак, вспомните, госпожа Эльвира, кто разрисовал вам губы едким красным лаком для ногтей? А кто, госпожа Амелия, каждый день выдирает вам клок ваших чудесных волос острым гребнем? А посмотрите на меня – я вся в этих препротивных веснушках, нарисованных черным фломастером!
Ее голос звенел все громче и острым эхом отскакивал от гулких стен неизвестного помещения.
– Это она… Она… Она… – зашептали стены.
Мне стало жутко. Я поняла, что речь идет обо мне.
– Так вот, – продолжала Марианна, – становитесь в круг и повторяйте за мной: «Тау-таби-тами-тук!»
Шепот трех пока что невидимых для моих глаз кукол плотным облаком окутал меня с ног до головы. С ужасом я почувствовала, что со мной происходит нечто невероятное – я как будто укорачивалась, тело быстро теряло теплоту и приобретало резиновую неживую упругость, глаза перестали закрываться, как я ни старалась опустить веки, равновесие терялось, и я прислонилась к невидимой стене, совершенно не ощущая ее холода одеревеневшей спиной.
– Готово! – донесся до меня голос Марианны. Потом я услышала, как она хлопнула в ладоши, и помещение озарилось приглушенным голубоватым светом.
Я наконец смогла разглядеть, что происходит. Первое, что поразило меня до глубины души, был вид моих трех кукол: они были прекрасны. Марианна (моя серая мышка!) была в черном бархатном платье, с высокой средневековой прической, в которой сиял рубин. Амелия, нежная, как дуновение ветерка, сверкала голубизной шифонового, расшитого синим бисером бального наряда; Эльвира напоминала экзотического махаона в своем красно-оранжевом убранстве. Словом, это были три светских дамы без малейшего следа от моих фломастеров или лака для ногтей. Их лица были серьезны, как перед важным событием. Но что стало со мной? Я не могла двигаться, не могла пошевелить губами, чтобы высказать им свое неудовольствие или задать вопрос. Я превратилась в глупого розового пупса и даже не могла моргнуть своими круглыми глазами.
– Чудесно, дамы! – вновь захлопала в ладоши Марианна. – Я ведь обещала вам новое развлечение!
Куклы (откровенно говоря, так я называла их по инерции) обступили меня.
– Мы назовем ее… э… – задумалась Марианна, – Люси. – И, словно прочитав мои мысли, добавила: – Знаю, знаю, что ее зовут не так, но разве ОНИ спрашивают у НАС наши истинные имена?..
Действительно, я ничего у них не спрашивала – их имена были написаны на коробках.
– А теперь тащите сюда лак для ногтей, фломастеры и клей! – скомандовала Марианна.
«О ужас! Что сейчас будет!» – подумала я, но не смогла вымолвить ни слова.
Что за работа началась! Тоненькой кисточкой Марианна подвела мне губы, потом Амелия фломастерами поставила на носу рыжие и зеленые веснушки, а Эльвира, намазав мою совершенно лысую голову клеем, прилепила на нее кусочки пакли.
– Теперь это настоящая Люси, – с удовлетворением оглядев работу, сказала Марианна. – Не стыдно взять ее с собою. Вы готовы, дамы?
Амелия и Эльвира, которые оказались на две головы выше, подхватили меня под руки, Марианна стала впереди, и мы двинулись по тонкой, неизвестно откуда появившейся узкой полоске света. Я увидела высокие, теряющие очертания где-то далеко вверху брусья, колонны и столбы. Они возвышались, словно небоскребы, несколько колонн заканчивалось перекладинами или же квадратными крышами. С некоторых крыш свисали невообразимых размеров полотнища с кистями по краям. Я поняла, что мы движемся среди огромных стульев, табуреток и столов, переходим границы гигантских комнат и темные провалы под ногами – всего лишь невидимые обычному человеческому глазу щели между досками паркета.
Наконец Марианна проскользнула в проем полуоткрытой двери (естественно, он выглядел настоящим ущельем), и, судя по влажному запаху и гладкому полу, мы оказались в ванной комнате. Неожиданно дверь заскрипела (этот скрип показался мне громом камнепада), и блеск кафельного пола ослепил меня – кто-то вошел в ванную и зажег свет, куклы едва успели перетащить меня под раковину. Огромные ступни в синих шлепанцах (такие шлепанцы были у мамы!) едва не раздавили нашу процессию. Сверху послышался шум водопада, сквозь который я различила звук голоса, сливающийся в один сплошной, похожий на звериный, рев. «Не могу больше!» – очевидно, мама произнесла нечто подобное, но до моего нового слуха донеслось «Э– а-у о-э!» Затем дверь резко захлопнулась, и нас снова окутал мрак.
Куклы почему-то не двигались дальше, они выжидали. Неожиданно отовсюду, словно на невидимых нитях, сверху стали спускаться разноцветные светящиеся шарики. Они беззвучно разбивались о кафельный пол и заливали помещение удивительно ярким пестрым светом. Я увидела, что это уже была не ванная комната, а бальная зала со множеством зеркал.
– Ну наконец-то! – выдохнула Марианна.
– Идут! – предупредила Амелия, и все три дамы, прислонив меня к колонне, присели в глубоком реверансе.
В одно мгновение зала стала заполняться удивительным людом: многоногие джентльмены в блестящих черных смокингах, с длинными, закрученными в несколько колец, усищами, вели под руки элегантных дам, напоминающих причудливых моллюсков. Подвижные карлики в колпачках с бубенцами перекатывались с ног на голову, зеленохвостые толстяки в полосатых галстуках гордо вышагивали, звеня шпорами. Возле каждой колонны выстроился ряд официантов – тонких, как морские коньки, – у каждого был поднос с бокалами, наполненными разноцветной жидкостью. В центре процессии шел Предводитель, но кто это был, я не могла понять: его облик постоянно менялся. Поначалу мне показалось, что это золотистый корень женьшеня, потом – цветочный эльф, через минуту я увидела в этом странном существе ночную бабочку с мохнатыми крыльями-мантией. Когда же он приблизился, это оказалось Солнце на двух тоненьких ножках. Куклы по-прежнему стояли, склонившись в глубоком поклоне. Король-Солнце дотронулся до каждой своим золотым усиком, и на головах всех трех появилось по короне. Правда, мне показалось, что корона Амелии была больше и массивнее, чем у остальных.
– А кто же это такой? – спросил король, указывая в мою сторону.
– Это наша игрушка, – объяснила Марианна.
– А она не расскажет о нашей тайне?
– Не волнуйтесь, Ваше Величество, она молчит, как… кукла.
– Будем ли мы сегодня танцевать? – спросила Амелия.
В тот же момент Солнце превратилось в прекрасного крылатого юношу.
– Конечно, моя госпожа!
Он подал Амелии руку. Непонятно откуда полилась музыка, и чудной народец, разбившись на пары, закружился в танце.
– Нам надо бы куда-то пристроить Люси! – воскликнула Эльвира, которую уже подхватил под руку многоногий джентльмен.
«Ну вот, сейчас меня закинут в угол, – с огорчением подумала я. – Я ведь делала с ними то же самое, когда ко мне приходили гости…»
– Не волнуйся, – ответила Марианна, – ею займется Попрыгунчик.
Она трижды хлопнула в ладоши. И передо мной вырос смешной человечек в зеленом сюртучке и сапожках на высоких каблуках, очень похожий на кузнечика.
– Дорогой мой, – сказала ему Марианна, – сегодня можешь повеселиться вместе с нами, у тебя есть приятная обязанность – побудь кавалером госпожи Люси.
Попрыгунчик низко поклонился, и я заметила, что на конце его хвостика болтается серебряный колокольчик. Он долго переминался с ноги на ногу, прежде чем заговорить. Бедняга, он не знал, что ответить ему я не смогу!
– Ах, дорогая госпожа Люси, вы прекрасны! Но отчего так печальны ваши глаза? А, я знаю, вы хотите танцевать! Так в чем же дело?
Он подхватил меня под обе руки и закружил по залу. Пожалуй, это здорово напоминало танец с табуреткой, но я все равно была обрадована таким поворотом событий.
Ах, какое началось веселье! Король, превратившись в кентавра, скакал по залу, посадив себе на спину всех трех кукол, бравые усачи подпрыгивали до потолка, подбрасывая вверх своих крылатых партнерш, с потолка сыпался дождь из блесток, образуя у пола золотой вихрь. Вскоре Попрыгунчик усадил меня на диван и заговорил, обмахивая себя своим чудным хвостиком:
– Вы чудесно танцуете, дорогая Люси! Знаете, сегодняшний бал намного веселее вчерашнего. Вообще, тут бывает очень весело, если, конечно, нам не мешают межстенцы… Вы удивлены? Неужели вы не знакомы с нашей географией? О, тогда я с удовольствием просвещу вас. Все мы – жители Великой Подваннии, а это наш великий повелитель – король Подванн Первый. Неподалеку отсюда находится еще одна страна – Межстения. Раньше наш господин очень дружил с тамошним правителем – королем Межстеном. Они ходили друг к другу в гости и часто выезжали на мышиную охоту. Но с тех пор как Подванн Первый познакомился с принцессами, их дружба прекратилась. Господин Межстен очень обиделся и теперь делает набеги…
Не успел мой кавалер произнести последних слов, как музыка смолкла и в тишине прозвучал отчаянный крик Эльвиры, а в расщелине стены мелькнул и исчезь шлейф ее алого платья.
«Ну вот, – подумала я, – мою куклу похитили. Что теперь скажет мама? Ведь это была самая дорогая из всех!»
Гости, сбившись в кучу, шушукались по углам, Марианна с Амелией проливали слезы, Подванн Первый обнажил свою шпагу и грозно поблескивал четырьмя глазами.
– Что будем делать? – наконец взяла инициативу в свои руки Марианна. – Нужно спасать Эльвиру. Но кто сможет это сделать – мы ведь всего лишь… игрушки… – И она впервые смутилась.
– Стоп! – сказала Амелия. – Вот кто может помочь – госпожа Люси! Она ведь не игрушка!
– Как не игрушка? – оживился Попрыгунчик.
Марианна покраснела.
– Да, – подтвердила она, – госпожа Люси не игрушка, она – наша хозяйка. И вообще, у нее совершенно другое имя. Но сегодня мы… то есть я… решили взять ее с собой на ваш бал и немножко проучить…
– Ах, как неудобно получилось… – забормотал король. – Захочет ли она теперь помочь нам? Вы смогли бы снять с нее чары?
– Попробую. Я смогу сделать так, чтобы она ожила, но тогда…
– …тогда она узнает нашу тайну, – подхватил король, – и нам придется перебираться в другую квартиру… А это так утомительно.
– Госпожа Люси – очень хорошая дама, – вмешался в разговор Попрыгунчик, – я уверен, она никому ничего не расскажет!
– Что ж, другого выхода нет, – вздохнул король. – Слово за вами, госпожа, Марианна!
Марианна взмахнула рукой и что-то забормотала себе под нос. В ту же минуту я почувствовала, что могу сжать ладонь… Я вскочила с дивана и сделала несколько приседаний.
– Ура-а-а! – закричал Попрыгунчик.
– Добрый вечер, госпожа Люси, – поклонился мне король Подванн Первый. – Вы, конечно, удивлены… Но не пугайтесь, я сейчас вам все объясню…
– Ничего не нужно объяснять, – сказала я, – я все видела и слышала.
При этих словах в руках у Марианны сломался веер.
– Дорогая наша мамочка, – в один голос зарыдали куклы, – прости нас!
И я поняла, что люблю их больше всего на свете, но мне не хотелось раскисать:
– Ну, хватит реветь! Я готова идти за Эльвирой. Где тут вход в Межстению?
– А нельзя ли мне… то есть я хотел сказать… – Попрыгунчик переминался с ноги на ногу и кончик его хвостика стал пунцовым. – Не могу ли я пойти с вами, Люси?
Он очень напоминал моего друга Кольку со второго этажа, и я, конечно же, ничего не имела против такого предложения.
– Прошу! – король отодвинул край пурпурного занавеса, и на нас дохнула сыростью темнота. Попрыгунчик галантно подставил мне согнутый локоток.
Минут пять мы спускались по крутой лестнице, пока не очутились на узкой, вымощенной чем-то скользким и блестящим (скорее всего, это была рыбья чешуя) улочке. Я с любопытством разглядывала причудливые домишки, пока не поняла, что они были построены из всякой дребедени: пуговиц, катушек, наперстков, шашек и шахмат. Я даже увидела любимого папиного ферзя с отбитой головкой, которого он так искал. Весь городок сотрясало небольшое землетрясение.
– Здесь что – сейс-ми-чески опасная зона? – стараясь правильно выговорить новое слово, спросила я.
– Я не знаю, что это такое. Но отчего дрожит земля – понятно. Посмотрите! – Попрыгунчик указал на один из домиков. Я увидела, что из его окна торчит мелко дрожащий хвост, из постройки напротив выглядывали такие же вибрирующие мохнатые усики и ушки. В каждом крошечном домишке сидело по одному отчаянному трусишке!
– Вот так воины! – засмеялся Попрыгунчик и подкатил к моим ногам пробку от шампанского. Я взобралась на нее и обратилась к дрожащим домикам с проникновенной речью:
– Уважаемые жители Межстении! Пожалуйста, не бойтесь! Мы не сделаем вам ничего плохого. Я только пришла забрать свою куколку. Я уверена, что ее похитили не вы!
– Не мы… не мы… – эхом донеслось отовсюду. Из домиков начали медленно выбираться странные жители Межстении – тоненькие бледные существа в одинаковых клетчатых фартучках и колпачках. Из карманов у них торчали разные инструменты, как у настоящих мастеровых. Межстенцы окружили нас. Вид у них был довольно доброжелательным.
После долгой паузы вперед вышел старейший.
– Мы ничего не знаем о вашей кукле, – сказал он. – И вообще, нам не до этого, ведь сегодня наш король Великий Межстен празднует свадьбу с принцессой Подваннии. А значит, мы имеем один лишний выходной.
– Какую свадьбу?! – Я схватилась за голову. – И кто же эта принцесса?
– О, это очень нервная особа, – с удовольствием продолжил разговор старейший. – Вначале она перебила всю посуду, но потом, когда наш повелитель пригрозил выброситься из окна, сжалилась над ним и согласилась стать королевой. И теперь свадьба в самом разгаре.
«Однако быстро же у них тут идет время!» – не успела подумать я, как перед нами, словно из-под земли, выросла карета (две катушки плюс тапок), и толстый кучер галантно распахнул дверцу.
– Садимся! – скомандовала я Попрыгунчику.
Карета быстро домчала нас до замка, видневшегося вдали. Кстати, я сразу отметила, что он был построен из маминых бигуди, которые пропали с самого видного места – зеркального трюмо – в прошлом году (ну и влетело же мне тогда!). На страже у ворот стояли два железных рыцаря. Они низко поклонились нам и пропустили внутрь. Пройдя несколько комнат, двери которых распахивались перед нами сами собой, мы вошли в просторный зал, и мне показалось, что мы вновь вернулись в Подваннию – здесь так же гремела музыка, сыпались блестки и кружились пары. На центральном месте восседал сам король Межстен и его невеста. Впрочем, мне не стоило большого труда узнать в этой разодетой даме свою Эльвиру.
– Новые гости! – объявил седой капельмейстер и трижды стукнул о пол серебряным жезлом. Пришлось приблизиться к самом трону. При этом Эльвира закрыла лицо веером, и я видела только один ее широко открытый глаз.
– Кто вы такие? – спросил король.
– Мы пришли из Подваннии. Мы не желаем вам зла, – ответила я, – просто мне нужно забрать свою игрушку!
– Ну так забирайте! И убирайтесь прочь, гадкие подванцы! – разгневался Межстен. – Не портите нам веселье!
– Но… моя кукла – вот она! – и я указала на новоиспеченную королеву.
– Что?! – разом выдохнул зал.
– Какая наглость! – воскликнула мать Межстена, старая королева Каст-Аньета. – Как ты смеешь, маленькое чудовище, называть нашу дорогую невесту куклой?! Взять их немедленно!
Нас моментально окружили стражники. Я смотрела на Эльвиру, но она продолжала скрываться за своим веером.
– В тюрьму их! – приказал король.
Нас схватили и моментально затолкали в темный чулан. Я была возмущена не столько произошедшим событием, сколько поведением своей любимой куклы. Подлая предательница! Я вспомнила, как кормила ее с ложечки, как пеленала, как пела ей песенки и целовала на ночь в круглый фарфоровый лобик… Слезы покатились по моим щекам.
– Ах, дорогая Люси! Я не могу видеть, как вы страдаете! – засуетился Попрыгунчик. – Была бы у меня шпага!
Не успели наши глаза привыкнуть к темноте, как в стене чулана отворилась потайная дверца, и в полоске синего света появилась та, которая так подло предала меня. Эльвира стояла, прижав к губам палец.
– Мамочка, дорогая мамочка, – наконец зашептала она, – простите меня. Я смогу вывести вас отсюда, только не сердитесь! (Я снова отметила, что время здесь идет неимоверно быстро, ведь только мгновение назад кукла сидела на троне рядом со своим женихом!)
– Как это «вывести»? – возмутилась я. – Мы пришли сюда, чтобы забрать тебя!
– Дорогая мамочка, – запричитала Эльвира, – поймите меня! Ну кто я там, наверху? Обычная кукла, которую можно купать в холодной воде, расчесывать острым гребнем, неделями носить в сумке и бросать носом в стену (при этих словах покраснеть пришлось мне…). А здесь я – королева целой огромной страны. Меня любит король и слушаются подданные. Тут я – живая! У меня собственная спаленка, в которую каждое утро обещают приносить сладкие пирожные…
– Ах, пирожные… – эхом повторил Попрыгунчик. – Как я вам завидую, госпожа Эльвира!
– Это значит, что мы никогда больше не увидимся? – спросила я.
– Мы увидимся. Мы обязательно встретимся, – убежденно сказала Эльвира. – Вы еще не раз придете к нам в гости, дорогая мамочка! Главное, чтобы потом вы ЗАХОТЕЛИ меня узнать. Так можно мне остаться?
Я не могла возразить ей. Я ведь прекрасно понимала, что значит быть живой и двигаться. Разве я могла лишить Эльвиру этого удовольствия?
Потом новая королева Межстении вывела нас потайным ходом прямо к пурпурному занавесу, отделявшему одну страну от другой.
– Прощай! – сказала я Эльвире. – Делай так, как подсказывает тебе сердце, – я ведь всегда знала, что оно у тебя есть… Но знай, теперь ты можешь состариться и даже… даже умереть.
Она улыбнулась и ничего не ответила.
Мы отодвинули полог и сразу же оказались в бальной зале Подваннии.
При нашем появлении музыканты забарабанили, запиликали, забренчали, а гости окружили нас плотным кольцом и забросали цветами, как настоящих героев. Навстречу вышли король Подванн, ведя под руки Амелию и Марианну.
– А где же Эльвира? – спросила Марианна.
Мне пришлось рассказать всю историю.
– Значит, Эльвира теперь королева? – расплакалась вдруг Амелия.
Чтобы как-то развеселить ее, король Подванн предложил попить малинового чаю и пригласил всех посидеть в гостиной. Мы (я, Попрыгунчик, две куклы и король) долго сидели за столом, разговаривали, пили удивительно вкусный чай и говорили о… Впрочем, это и есть тайна, которую я пообещала не рассказывать никому. Наконец, в гостиную без стука зашел отряд фонарщиков. Маленькими золотыми наперсточками они загасили свечи. Очевидно, наступило утро.
– Нам пора, – сказала я и заметила, что король, облик которого постоянно менялся, превратился в увядший цветок. Мой друг Попрыгунчик тоже заметно сник.
– Что с вами, Ваше Величество? – спросила я.
– Я должен остаться один, а мне этого так не хочется! Госпожа Люси, если вы позволили остаться Эльвире, то, возможно, не откажете в той же просьбе Амелии? Я прошу у вас ее руки и умру от горя и одиночества, если…
– Да вы просто сговорились! – Я посмотрела на Амелию, лицо которой пылало. – Ты действительно хочешь остаться?!
Но все было понятно без слов.
– А ты, Марианна?
– Нет, мамочка, я пойду с тобой. Я буду с тобой до тех пор, пока не изотрется мое платье, не рассыплются в пыль башмачки… И пока… пока ты не станешь взрослой…
Она взяла меня за руку. Мы распрощались с королем, я расцеловала Амелию и пожала лапку Попрыгунчику. Но он вяло ответил на мое рукопожатие – его лапки безвольно заболтались, а по лицу градом покатились слезы.
– Люси, Люси… – повторял он, – я все равно найду тебя.
Он достал из кармана маленькое круглое зеркальце и разломил его на две части – один из осколков протянул мне:
– Когда-нибудь мы соединим их… – сказал он.
– Пора, – поторопила Марианна.
Я почувствовала, что ужасно хочу спать, глаза мои слипались. Марианна вывела меня на крутую каменную лестницу, ведущую вверх. Как сквозь пелену я увидела светящийся у ее основания полукруг Двери. Мы уже были совсем близки к цели, когда я… заснула на последней ступеньке, свернувшись клубочком на холодном камне. Последнее, что я почувствовала – Марианна, выбиваясь из сил, перетащила меня через порог и упала, обессиленная, рядом.
От автора
На этом история девочки, идентифицирующей себя как «Я», заканчивается… После шести лет она, по ее словам, научилась видеть себя со стороны. Наверное, так она пряталась от реальности, которая перестала ее устраивать. Поэтому вполне уместно автору назвать ее имя и не вводить в заблуждение читателя детскими сказками. Ее звали Анна-Мария.
И в том, что она имела двойное имя, был некоторый знак свыше, свидетельствующий о раздвоенности ее натуры, ведь иногда нам легче видеть себя со стороны, нежели активно участвовать в происходящем. А уж если это происходящее нам совершенно не нравится, те счастливцы, которые имеют дар говорить о себе, как о ком-то постороннем, могут с уверенностью сказать: это было не со мной.
Итак, ее звали Анна-Мария. И главным в ее жизни было то, что когда ей исполнилось шестнадцать, она почувствовала, что на самом деле ей все сорок. Наверное, этим она и привлекла внимание автора.
Часть вторая
* * *
…Осенью 1982 года Анне-Марии исполнилось шестнадцать. Утром она подписала открытку и оставила ее у себя в уголке на раскладушке: «С днем рождения!» Вечером под своей надписью обнаружила каракули сводного братца Алексы: «Ты здесь лишняя!» Это было последней каплей.
И вот теперь она бредет по улице, совершенно не замечая, что начался мелкий осенний дождик. В ее потрепанной спортивной сумке, с которой она ходит в школу, лежат кое-какие вещи, несколько тетрадок, а главное – кошелек со всеми ее сбережениями – 33 рубля и 42 копейки. Это сумасшедшая сумма! Можно поужинать в кафе, а после купить билет на самолет, например до Риги. Но – только в один конец. Хотя какая разница, где бродить под дождем?
Жизненная спираль, по которой Анна-Мария поднималась, уже давно превратилась в обмякшую ленточку серпантина. А сознание полной незащищенности появилось после того случая с овчаркой… Тогда она впервые шла в школу (это было первое сентября) – фартушек у нее был белый, как и полагается, в новеньком портфеле лежал пластмассовый пенал с крошечными игрушечными часами на крышке. Соседка тетя Валя смотрела с балкона, курила папироску и выпускала в небо ровные колечки сизого дыма. Огромная овчарка выскочила неожиданно. Анна-Мария почувствовала за собой ее хриплое прерывистое дыхание. Собака ударилась о ее спину влажным носом и остановилась. Анна-Мария почувствовала, как на платьице образовалось мокрое пятно от ее пенистой слюны. Несколько минут они так и простояли – девочка и собака, пока тетя Валя не спустилась и не довела Анну-Марию до школы (хорошо, что идти было недалеко!), не обращая внимание на то, что у девочки мокрой оказалась не только спина, но и колготки…
В то время Анна-Мария уже жила в квартире напротив. Это обрушилось, как болезнь: вначале уехала мама. Название ее нового местопребывания звучало, как жужжание пчелы: ПМЖ. Анна-Мария представляла это самое ПМЖ, как клумбу больших желтых цветов, среди которых порхают эльфы и колибри. Пока позже ей не растолковали, что замысловатая аббревиатура расшифровывается, как «постоянное место жительства»… Недолгая семейная идиллия длилась лишь до той поры, пока была бабушка. Как случилось, что мама оказалась в другой стране и с другим мужем, Анна-Мария не знала и по сей день. Вначале узнать было не у кого (отец мало разговаривал с ней), а позже (когда Анна-Мария вообще перестала удивляться чему бы то ни было) эта тема перестала ее интересовать. Мать оказалась в другом мире, который, очевидно, выбрала сама.
Квартира превратилась в склад стеклотары, в логово раненого зверя, в Содом и Гоморру. А потом отец вообще максимально облегчил себе жизнь: из денег, которые передавала мама, выкраивал оплату для тети Вали за то, что она кормила и присматривала за девочкой.
Жить с тетей Валей было неимоверно скучно. Анна-Мария постоянно боялась сделать что-то не так – тогда тетя Валя не разговаривала с ней часами и в квартире повисала тишина, от которой звенело в ушах. Позже, в качестве вознаграждения за труды, отец перетащил к соседке пианино. И тетя Валя вечерами разучивала гаммы и даже научилась играть полонез Огинского. Она яростно и сильно била по клавишам, раскачиваясь на табурете, и Анне-Марии казалось, что за окном благодаря этим колдовским действиям усиливается ветер.
Жить стало еще неуютнее, когда Валентина забрала из села свою престарелую мать, бабу Зою. Баба Зоя уже впала в маразм, никого не узнавала, боялась садиться на унитаз и все потребности справляла в ведро, которое всегда стояло под ее кроватью. Тетя Валя поселила старушку в той же комнате, где была койка Анны-Марии. Баба Зоя часто разговаривала по ночам, и Анна-Мария до утра ворочалась под одеялом, опасливо поглядывая в сторону старухи. «Вынесите цветы!» – кричала баба Зоя, и, всматриваясь в темноту, Анна-Мария и сама видела тысячи больших вазонов, которые заполонили все пространство комнаты. В какой-то момент ей захотелось присоединиться к требованию сумасшедшей старухи и так же отчаянно орать, лишь бы кто-то зашел в спальню и щелкнул выключателем…
Анна-Мария часами просиживала на лестничной клетке, но это не приносило радости, как раньше. Дворовые игры тоже утратили свою прелесть: в соседнем доме, где жили друзья-близнецы, поселилась семья с девочкой, и она полностью завладела вниманием Санюль. Фамилия девочки была Анне-Марии неприятна – Седловская.
Девочка была рыжая и, несмотря на возраст, выглядела маленькой женщиной: коротконогая, крепко сбитая, с мягким животом и уже наметившейся грудью. Она придумывала множество странных игр, одна из которых казалась особенно необычной – это была игра в суд.
Новая девочка собирала детей на пустыре за домом и распределяла роли: кто-то назначался «прокурором» (обычно сама Седловская), кто-то «судьей», кто-то «адвокатом», но роль Анны-Марии оставалась неизменной – она всегда была «подсудимой». Суды происходили каждый вечер и длились часами, пока на небе не появлялись звезды.
Суть игры состояла в том, что Седловская дотошно разбирала поступки и поведение «подсудимой»: как она смотрит, что говорит, почему не здоровается с матерью самой Седловской, почему не отдала 22 копейки за мороженое, которым угостил ее отец Седловской, зачем живет у чужой тетки, если рядом есть квартира отца. Когда эти темы исчерпались, на суд был вынесен вопрос о матери Анны-Марии, и прокурор-Седловская вынесла вердикт: дочка «проститутки» не может играть вместе с детьми из порядочных семей. Эта игра, а главное магнетизм самой Седловской настолько завораживали всех присутствующих, что и Анна-Мария, и Санюли покорно брели на задний двор каждый вечер, несмотря на то, что каждый раз после игры ощущали полную душевную опустошенность. Но осознание того, что они играют во взрослые игры, и новые ощущения чего-то непристойно-опасного действовали почти наркотически. Иногда Анна-Мария с ужасом думала, что если бы Седловская вынесла приговор повесить ее – это было бы исполнено беспрекословно.
Выходить во двор для Анны-Марии означало теперь одно – чувствовать свою вину. Особенно остро это проявлялось тогда, когда от матери приходила посылка и Анна-Мария надевала на прогулку кримпленовое платье или лакированные башмачки – вещи, которых не было у других.
Посылки от матери – к праздникам или на день рождение – вот что определяло жизнь Анны-Марии. Она сама распаковывала их. Сначала вдыхала запах плотной ткани, в которую была завернута коробка, дотрагивалась кончиком языка до сургучной печати (она напоминала расплавленную шоколадную медальку), аккуратно развязывала мохнатый жгут. И кусок ткани, и жгут, и бумажную обертку она прятала в своей тумбочке, чтобы иногда воскрешать в памяти сладостный процесс «раздевания» посылки. Тем более, что через какое-то время ей не оставалось ничего, кроме этих знаков материнского внимания: тетя Валя быстро находила применение «иностранным шмоткам» своей подопечной. А еще Анне-Марии доставался запах. Удивительный, ни с чем не сравнимый запах другого мира, хранимый пестрыми махровыми полотенцами и лакированными туфельками с «позолоченными» пряжками. Когда Анна-Мария выходила во двор в обновках, это вызывало новую бурю возмущения Седловской и очередной судебный процесс…
Когда Анна-Мария перешла во второй класс, отец наконец-то опомнился. Он женился на женщине, имеющей сына от первого брака, и забрал Анну-Марию в семью. Но наладить жизнь ему так и не удалось. Пристрастие к алкоголю перешло в хроническую болезнь, новая жена оказалась женщиной суровой, а сводный братец Алекса стал для Анны-Марии бабой Зоей, тетей Валей и Седловской в одном лице…
Эти два персонажа появились в ее жизни совершенно неожиданно. Вначале была она, женщина с волосами цвета подожженной бумаги – коричнево-рыжими, спадающими на плечи туго закрученными спиральками. Однажды вечером отец зашел к соседке, взял Анну-Марию за руку и повел домой. Новый запах в квартире насторожил: пахло краской, клеем, побелкой. Отец был взволнован и торжествен. Он ввел Анну-Марию в комнату, и та с удивлением завертела головой: родительская спальня напоминала царство Снежной королевы – мебель была покрыта пленкой и выдвинута на середину, на полу валялись обрывки обоев, потолок сверкал первозданной белизной. А на кухонном столе стояла женщина и елозила влажной тряпкой по стене…
– Теперь мы будем жить вместе, – сказал отец.
В тот день Анна-Мария осталась ночевать в своей квартире. За ужином мачеха сказала:
– Мы должны стать подругами, ты со мной согласна?
Анна-Мария молча кивнула.
– Быть твоей матерью я не претендую, – продолжала женщина. – Но глаз за тобой нужен, не так ли?
Анна-Мария повторила кивок.
– Будут проблемы – обращайся. Все будем решать вместе. Ты не против?
Каждая ее фраза заканчивалась вопросом, на который требовалось дать утвердительный ответ, и Анна-Мария бесконечно кивала головой. Отец смотрел на обеих умиленным взглядом, уже слегка затуманенным несколькими бокалами вина. Анне-Марии очень хотелось пройти в свою комнату, но когда она наконец смогла пробраться туда, то увидела, что и здесь все изменилось. На стенах – веселенькие синие обои, у окна – новая кровать, на тумбочке нестройным рядом располагались игрушки – машинки, солдатики, танки… Комната была явно кем-то занята. А потом появился Алекса – упитанный розовощекий мальчик с громким голосом и крепкими кулаками. И с этого момента Анна-Мария очень хорошо поняла, что значит всегда быть «в полной боевой готовности». Он мог напасть совершенно неожиданно: подстеречь у выхода из ванной комнаты, наскочить из-за угла в темном коридоре, застать врасплох в минуты, когда она читала книжку или спала. И тогда на ее руках появлялись синяки и ссадины. Бывало, он просто не выпускал ее из кухни, стоял в дверях часами, легко преодолевая ее слабое сопротивление, пока она совершенно не выбивалась из сил. А она сопротивлялась упрямо и… молча, а потом затихала в углу, выжидая, когда ему наконец наскучит эта забава. Алекса был младше на два года, но вдвое выше и сильнее.
Позже, когда оба стали старше, Анна-Мария выверяла каждый шаг, сделанный ею по квартире: повсюду ее могли подстерегать рассыпанные по полу кнопки, меткие «выстрелы» из тюбика с зубной пастой или жевательные резинки, предательски засунутые в волосы. Самым ужасным испытанием был поход в туалет или ванную. Тогда Алекса приникал ухом к двери и тоненько напевал в щелку: «А я все-е-е вижу-у-у!»
Позже он умудрялся подсовывать ей в постель карты с голыми тетками, или пошлые неумелые рисунки собственного производства, или записки, написанные с грамматическими ошибками, но всегда с неизменным пожеланием: «Что б ты сдохла…»
…И вот теперь, в день своего рождения, Анна-Мария бредет по городу с твердым желанием никогда больше не возвращаться в свой старый двор и ей кажется, что за ее спиной поднимается девятый вал, который сметает все на своем пути. Ну и пусть сметает!
Анне-Марии безразлично, куда идти, лишь бы подальше от дома, от своей железной раскладушки, от двора, в котором по-прежнему заправляет полуженщина-полукарлица Седловская. Фиолетовые сумерки окутывают город, опускаются ниже, в чернильных лужах отражаются гроздья фонарей, на каждом здании в центре города полощутся приспущенные знамена – пару дней назад умер очередной партийный лидер (мачеха целый вечер прорыдала перед телевизором). У гастрономов вьются очереди за водкой.
Если залпом выпить бутылку водки, думает Анна-Мария, можно быстро умереть от… от интоксикации.
Она пока не знает, что все это – фиолетовый вечер, мелкий дождь, размытые отражения фонарей в лужах, мысли о смерти – только начало.
* * *
Водочные очереди времен так называемого застоя – самое демократичное развлечение. Волосы Анны-Марии, совершенно мокрые, свисают на плечи, с них, как с тающих сосулек, стекает за шиворот вода. Впереди стоит человек пятнадцать, сзади уже пристроилось пятеро. Анну-Марию немного подбадривает то, что в очереди есть и особи женского пола: вот женщина в платке с глазами побитого спаниеля – уголками вниз, вот три пергидрольных девицы в красных колготках покуривают кому-то в затылок – и ничего! Анна-Мария переминается с ноги на ногу – туфли совершенно промокли.
– Все паруса убежали в море,
А я сушила соленую косу
За версту от земли, на плоском камне.
Ко мне приплывала зеленая рыба,
Ко мне прилетала белая чайка,
А я была дерзкой, злой и веселой
И вовсе не знала, что это – счастье ! [1] –
услышала за своей спиной Анна-Мария чью-то вдохновенную декламацию и замерла так, как стояла – на одной ноге, словно цапля. Красивые слова о море, чайке и зеленой рыбе так не вязались с приспущенными флагами вечернего города.
О, эти водочные очереди 80‑х! Недаром отец, который каждый день возвращался далеко за полночь и падал на матрас, постеленный мачехой у порога, с фанатической уверенностью утверждал, что только здесь можно встретить «настоящих людей, с которыми есть о чем поговорить!»
И вот Анна-Мария, очевидно, повторяет его путь – стоит в очереди точно так же! Ни живая ни мертвая от страха, всем существом впитывая эти неизвестно откуда возникшие стихи, от которых веет нездешним ветром.
– А что вы здесь делаете, прекрасная юная незнакомка? – Тот же надтреснутый голос вползает в ее пылающее ухо. Анна-Мария оборачивается. Ее охватывает разочарование: седой старикан – высокий и худой – в потертом драповом пальто, из-под воротника которого выглядывает клетчатая сорочка, перехваченная на шее игривым платком, который до того замусолен, что трудно разобрать его настоящий цвет, смотрит на нее внимательно и насмешливо. Анна-Мария роется в памяти, перебирая все возможные в таких случаях ругательства. «Не твое собачье дело!» – отрезала бы Седловская. А то б сказала еще что-нибудь покруче. Она умеет. У старика такие же мокрые и длинные волосы, как у Анны-Марии.
– Отстаньте, дедушка! – шепчет Анна-Мария, и голос ее моментально садится, как батарейки в испорченном приемнике.
– «А я была дерзкой, злой и веселой!..» – не отстает старикан и вдруг говорит почти скороговоркой: – Глупость затеяла! Давай так: покупаешь дедушке чекушку, а я тебе супчика налью. За мной – ночлег, за тобой – разговор. А утром – к нянькам-мамкам! Девочкам с такими глазами нечего шляться по улицам!
– Обломать ему рога? – слышит Анна-Мария с другой стороны – это на ее защиту встает здоровенный детина с прозрачными абстинентными глазами.
– Успокойтесь, мсье! – шипит на него дедуган. – Я же ничего…
– Сначала ничего, а потом трупы в подворотнях! – огрызается защитник.
– А вы, однако, хамите, молодой человек! – раздувает щеки дедуган.
– Не нужно ссориться… – пытается остановить их Анна-Мария и вспоминает школьную уборщицу Таньку, которая умеет ловко отбрить и не таких. И неожиданно ее голос приобретает совершенно другую интонацию:
– Заткнитесь оба!
Будто собакам крикнула «Фу!» – замолчали.
Анна-Мария покупает бутылку самой дешевой водки, быстро пересчитывает сдачу и прячет свою покупку в сумку. Остается только найти нормальный подъезд, дождаться ночи, забраться на самый верхний этаж…
На улице совсем стемнело. Анна-Мария идет, ступая прямо в лужи, – все равно ноги совершенно мокрые, лицо ее лихорадочно пылает. Она не замечает, что следом прихрамывает тот самый высокий дед. Анна-Мария сворачивает в арку и входит в узенький дворик. Отражения освещенных окон лежат на мокром асфальте, словно нарисованные неоновой краской. Анна-Мария прыгает в один светящийся квадрат, на одной ноге перескакивает на другой – игра в классики! Что там наверху, за этими окнами? Неужели за каждым скрывается такой же Алекса или семья Седловских?..
Седой старик сидит на скамейке, скорчившись, как мокрый потрепанный попугай на жердочке, – наблюдает.
– Что вы за мной ходите, чего вы хотите? – возмущается Анна-Мария.
– Дай глотнуть из бутылочки! – умоляет тот. – А я тебе погадаю…
– Вы что – цыган? – садится рядом Анна-Мария. Старик больше не пугает и не раздражает ее, наоборот – есть с кем провести час-другой, пока не погаснут окна. – Как вас зовут?
– Калиостро! – отвечает старик, картинным жестом откидывая со лба мокрую серебряную прядь.
– Зачем вы врете?
– Я никогда не вру, – отвечает старик. – Я действительно «Калиостро – похититель мыслей!» В свое время я был даже знаменит, а это имя – мой сценический псевдоним. Был у меня свой номер в цирке. Цирк любишь?
Цирк для Анны-Марии – другая планета. Она была там один раз с отцом и Алексою. Правда, отец весь вечер просидел в буфете, а Алекса все время выбегал в холл за мороженым и постоянно хрустел шоколадными батончиками. Но Анна-Мария запомнила: цирк – другая планета, недосягаемая, как Марс или Юпитер.
– Значит, вы циркач? Не врете? – всматривается она в лицо незнакомца, пытаясь найти в нем что-то необычное.
– Я же сказал, мадемуазель, что никогда не вру! Хочешь, угадаю, о чем ты думаешь?
– Ну-ну…
– Конечно же, о смерти.
– Откуда вы знаете?
– Тебе сколько – семнадцать? Восемнадцать?
– Шестнадцать сегодня… – вздыхает Анна-Мария.
– Ну вот. В шестнадцать многие мечтают умереть. Но ты не умрешь!
– Это почему же? – Анна-Мария инстинктивно прижимает к себе сумку с бутылкой.
– А потому, что жить тебе долго. Красивая будешь, богатая… – насмешливо «ворожит» дед, словно настоящая привокзальная цыганка, и серьезно добавляет: – А сейчас предлагаю сделать так: пойдем ко мне – я живу в фургоне на цирковом дворе, зверей обихаживаю, иногда прибираю арену. Помощница мне не помешает. Поживешь, сколько захочешь. У тебя, наверное, дома проблемы – вот и отдохнешь. Ну что, пошли? Тут недалеко.
Анне-Марии все равно, кто он – маньяк-убийца, сумасшедший алкаш или, возможно, охотник потрогать молодых девочек за коленки. Ей даже интересно – что будет дальше? Да и цирковой двор притягивает больше, чем темный сырой подъезд.
– Вот и славно! – качает головой дедуган. – Вот и умница…
Они выходят из арки, спускаются вниз к площади, где расположена «другая планета».
Анна-Мария никогда не замечала, что за круглым зданием цирка есть огороженная высоким забором площадка с разными служебными пристройками.
Старик ведет ее через проходную, кивает головой женщине в ватнике за окошком вахтенного поста: «Это – со мной!» – и ведет Анну-Марию в глубь дворика. В нос сразу же бьет особенный запах: так пахнет в зоопарке, а еще – в мясных рядах рынка в летнюю пору. Неподалеку от черного входа в помещение цирка действительно стоит небольшой синий фургончик с двумя крошечными зарешеченными окошками.
– Вот мы и дома! – говорит Калиостро и откидывает засов. – Прошу, мадемуазель!
Он щелкает выключателем, и Анна-Мария видит узенькую, заваленную всяческим хламом комнатенку. В центре – тумбочка с электроплиткой, на которой возвышается закопченный до самого носика алюминиевый чайник (такие Анна-Мария видела только в фильмах про войну), в дальнем углу – койка, застеленная выцветшим пестрым одеялом, несколько колченогих табуреток вокруг деревянного стола. Все стены заклеены старыми афишами, на них действительно пестреют надписи: «Маг Калиостро – похититель мыслей!»
– Ляжешь тут! – старик стягивает с койки матрас и бросает его в противоположный угол. – Будет мягко. Да не стой ты на пороге, проходи быстрее – холоду напустишь!
Но Анна-Мария словно оцепенела: по столу разгуливает огромная белая крыса, сметая на своем пути хлебные крошки длинным розоватым хвостом.
– А-а, не бойся, – говорит старик, – это свой человек – Альфонсино! Он тебя не тронет, он такой же старый, как и я. Альфонсино, иди сюда, мальчик! – зовет он и подставляет животному ладонь. Крыса медленно взбирается по рукаву на его плечо и тщательно обнюхивает старческое лицо.
– Ни в одном глазу! Трезвый, как стакан молока! – божится Калиостро. – Хочешь, дохну? Хух!!! – выдыхает он в самый нос крысы, и та попискивает от удовольствия.
– Любит, гадюка, выпить! – кивает дед на крысу. – Ревнует, когда пью без него. Да не ревнуй! Сейчас нам принцесса нальет по чарочке…
– Он что, водку пьет? – удивляется Анна-Мария.
– А кто ж ее, проклятую, не пьет?! Чем мой старый друг Альфонсино хуже других?
Анна-Мария смеется. Теперь она точно уверена: цирк – другая планета. Ей уж не страшно и не холодно. Она смело ступает в комнатенку, осторожно гладит крысу по гладкой шерстке, дотрагивается до ее розового носика. Ей не терпится попросить старика проводить ее к другим животным – какие они? Неужели есть слон? А львы? А маленькие белые пудели?
Но Калиостро деловито сметает со стола крошки, расстилает газету, ставит посредине кастрюлю с вареной картошкой и вопросительно смотрит на Анну-Марию. Она достает из сумки бутылку «Столичной»…
Нет, думает девочка, сегодня она точно не умрет!
* * *
В фургончике Калиостро Анна-Мария прожила несколько недель. Школа, дом, дворовые и школьные друзья, соседи – все отошло на второй план, будто той жизни никогда и не было. Она точно знала, что никто особенно не обеспокоится ее исчезновением. Отец, приходящий поздно в полубессознательном состоянии, когда все уже спали, и просыпавшийся, когда Анна-Мария уходила в школу, будет уверен, что дочка ночует дома, мачеха и Алекса только вздохнут с облегчением, посчитав, что она живет (как это бывало не раз) у подруг, а школа на окраине города, в которой она училась, считалась сборищем малолетних преступников и наркоманов, в которой пожилые учителя дорабатывали до пенсии, не тревожась отсутствием того или иного ученика.
Старик Калиостро, несмотря на то, что каждый вечер бывал навеселе, оказался интеллектуалом. Потом, когда и юность превратилась лишь в островки воспоминаний, Анна-Мария иногда с удивлением думала, откуда он мог знать столько удивительных и запрещенных для общего знания вещей. Мог часами разглагольствовать о Мандельштаме, читать стихи Риверы, как о собутыльнике говорить о Пикассо или Сартре. Эти имена были ей не знакомы. А некоторые книжки – потрепанные, без обложек и титульных страниц, иногда с обгоревшими краями, которые лежали у деда под матрацем, – были на иностранных языках. Анне-Марии казалось, что старый чудак – настоящий Калиостро, который проживает на земле свою стонадцатую, и уже никому не интересную жизнь, в окружении собутыльников и животных.
Утром следующего дня Анна-Мария убрала в фургончике, даже застелила стол белой салфеткой, которую выпросила в цирковом буфете. Днем старик взял ее с собой на «звериную» кухню, и Анна-Мария с удовольствием перебирала и складывала в ведра морковку для слона Балу. На плече у нее сидел наглец Альфонсино, где-то за перегородкой звучно вздыхал слон, старик Калиостро, смешно ворча, относил ему ведра – и это было счастьем…
А позже, после представления, за которым Анна-Мария наблюдала из-за кулис, он повел ее посмотреть на ночную арену. Более сильного впечатления у Анны-Марии, кажется, не было еще никогда! Огромный круглый колодец зала был переполнен таинственным дыханием, шорохом, шуршанием, будто в ложах сидели невидимые духи, пришедшие на ночное представление и недовольные тем, что его нет. Пол арены, устеленный зеленым ковром, был мягок и вибрировал под ногами, словно болото в лесу. Фонарик Калиостро выхватывал из темноты позолоченные головки амурчиков, украшавших балконы. В бледном луче света амурчики смешно морщили свои облупленные носы, и выражения их лиц постоянно менялись. Анна-Мария вышла на середину арены, на самый кончик луча, который едва очерчивал ее контур… Казалось, она стоит на краю земли и нужно лишь сделать шаг, чтобы приобрести невесомость и поплыть среди звезд, туда, где нет ни верха, ни низа, где рождается ветер и, может быть, в клубах фиолетовых облаков сидит Бог – такой же седой и сутулый, как этот старик Калиостро…
Каждый вечер Анна-Мария смотрела представление! Она вообще не выходила за порог служебного помещения, побаиваясь, что вахтеры не впустят ее обратно. Да ей и не хотелось выходить. Время текло за пределами цирка, а здесь оно остановилось или же двигалось только по кругу – от представления к представлению – и один вечер сменял другой без натуги, без суеты и привычного привкуса горечи.
«Другая планета» приняла ее как-то сразу, не требуя ничего взамен. «Мари, пойдем есть сосиски!» – говорил Анне-Марии после выступления силовой жонглер Стасик, и она немела от счастья, глядя в его голубые, почти прозрачные глаза, которые так не вязались с его медвежьим обликом.
«Мари, посчитай, сколько раз я сделаю сальто!» – просили цирковые дети. Эти маленькие заложники «другой планеты» не знали, что такое игрушки и сладости, их предназначение было простым и понятным с самого рождения. Целыми днями в фойе они проделывали неимоверные трюки и мечтали поскорее выскочить туда – под шквал аплодисментов, на зеленый ковер. Альфонсино на ее плече служил пропуском во все гримерки, во все закоулки цирка, ведь его тут знали намного раньше, чем Анну-Марию. По вечерам, после уборки территории Балу, Анна-Мария пила кофе с удивительно красивой карлицей Лю-лю и выслушивала ее историю, так похожую на историю самой Анны-Марии: родители продали ее в труппу за ящик водки, когда поняли, что девочка никогда не вырастет и не сможет полноценно трудиться на огороде.
Праздник закончился так же неожиданно, как и начался.
Труппа собиралась на гастроли. Калиостро обещал, что через пару месяцев Анна-Мария сможет вернуться в фургончик и жить в нем до самого лета, до того времени, пока, как планировала, не поедет поступать в институт. С того самого момента кусок расплавленного металла застрял в сердце Анны-Марии, ей хотелось кричать и плакать, вцепившись двумя руками в дверь фургончика. Она не представляла, как вернется домой, как начнет расставлять на кухне раскладушку и вновь прятать от Алексы свои дневники…
– Все будет нормально, принцесса! – успокаивал ее Калиостро, но голос его предательски звенел, а глаза старательно избегали прямого взгляда. – Ну куда я тебя возьму? Я и так могу загреметь под статью, если тебя кинутся искать родственники! В конце концов, все нелегалы подвергаются депортации – с этим нужно смириться! А знаешь-ка что… – и он посадил Альфонсино ей на плечо, – вот тебе напарник, получше меня!
«Противный обманщик, – злилась Анна-Мария, я ведь могу убирать “конские яблоки” не хуже тебя!» Но Калиостро ничего не хотел слушать, он просто вытолкнул ее за дверь, чтобы, как всегда, напиться до полусмерти.
– Жду вас через месяц! – крикнул он в зарешеченное окошко, перед тем как налить первую рюмку. – Да смотри, береги старика Альфонсино! Если похудеет – уши надеру, принцесса!
Альфонсино – единственный друг, который остался от недолгой жизни на «другой планете». Он сидел на плече Анны-Марии всю долгую дорогу к дому и был гарантом ее скорого возвращения туда, где прошли лучшие недели ее шестнадцатилетней жизни.
* * *
…Отец впервые дал ей звонкую и довольно-таки увесистую пощечину. Этим, очевидно, было засвидетельствовано его беспокойство по поводу исчезновения дочери. Правда, наутро он уже вел себя так же, как обычно – брился, что-то напевая себе под нос, пил сок квашеной капусты и, громко чертыхаясь, искал ключи. Мачеха, естественно, требовала немедленно выбросить крысу на помойку и визжала при любом движении Альфонсино.
«Ну как, хорошо быть проституткой? – нежно спросил братец Алекса. – Много денег заработала?»
Но Анна-Мария решила молчать. Время, как тележка с квадратными колесами, опять сдвинулось с места. Анна-Мария поставила на кухне свою раскладушку, нашла коробку из-под обуви и поселила в ней Альфонсино. Каждый вечер она вычеркивала из календаря цифры, считая дни до возвращения труппы. Но их было так много! А потом настал ТОТ день, когда это занятие стало бесполезным…
«Сваришь Алику пельмени!» – сказала мачеха, уходя утром на работу. Было шесть часов утра, до школы оставалось два часа. Анна-Мария немного почитала, покормила Альфонсино морковкой и обрезками сыра и пошла будить Алексу. Вода в кастрюле уже кипела.
Сводный братец для начала пребольно толкнул ее ногой, после, будто случайно, скользнул потными ладошками четырнадцатилетнего дебила по бедру, разразился басовитым смешком и вновь залез под одеяло. Тогда Анна-Мария набрала полный кувшин воды и плеснула ею в раскрасневшееся полусонное лицо. Алекса взметнулся, дико вращая глазами, бросился за ней на кухню, где бурлила в кастрюле вода и где, мирно скрутившись в своей коробке, дремал сытый Альфонсино. Он схватил несчастное животное за хвост и моментально сунул в кипяток…
…Даже тогда, когда небесные трубы сыграют для Анны-Марии парад-алле, ей не забыть, как забилось в кастрюле маленькое посеревшее тельце, как мелькнул над бурунами кипятка длинный розоватый хвостик и беспомощно свесился за край. Она больше никогда так не кричала… И никогда не слышала такого оглушительного хохота, которым разразился Алекса. Этот веселый хохот еще долго стоял в ее ушах.
Анна-Мария хоронила Альфонсино во дворе, завернув в полотенце то, что осталось от тельца. Она понимала главное: ей больше никогда не вернуться к Калиостро – на «другой планете» предателей не жалуют…
* * *
Благословенны все те, кто никогда не задумывался о смысле своего существования и несовершенстве мироустройства! Для Анны-Марии глобальная бессмыслица всего происходящего вокруг выражается в очевидном постулате: «Зачем утром убирать постель, если вечером приходится снова расстилать ее?» Счастливы те, кто живет, осознавая смысл и нужность своего существования, считает она. По кирпичику обустраивают они свою жизнь, планируют ее, тщательно распределяют силы и день за днем тонкой позолотой покрывают свой прижизненный саркофаг, чтобы передать его наследникам, не понимая, что они, наследники, с такими же усилиями будут возводить собственный… Эти неутомимые строители и не догадываются, что с высоты гораздо более высокой, чем птичий полет, их сооружение похоже на одну из миллиарда таких же пчелиных ячеек во вселенских сотах. Анна-Мария не хочет строить ТАКУЮ ячейку! Но ей необходимо двигаться, как-то функционировать в общей системе, чтобы окончательно не окаменеть на своей раскладушке. Нужно закончить школу и навсегда уехать отсюда – поступить в столичный вуз и поселиться в общежитии. Учится она дай боже! – У нее отличная память, способности к языкам и, что странно при ее тяге к гуманитарным наукам, отличная логика. Дома она никогда не делает уроков, у нее вообще одна тетрадка для всех предметов, исписанная мелким каллиграфическим почерком.
Большую часть свободного времени Анна-Мария просиживает на своей раскладушке – читает. Читает до умопомрачения, до боли в желудке. Сидит тихо, как мышка, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания. Она еще не знает, что внимания ей не избежать.
Тетя Валя, которая уже здорово поседела, но так же громко играет по вечерам свои гаммы, недавно остановила ее на лестнице:
– Ты ж мне как родная, – сказала она. – Когда выйдешь замуж за принца – не забудь позвать на свадьбу!
– Какой там принц! – махнула рукой Анна-Мария.
– Ну ты ж у нас – чисто принцесса! Посмотри в зеркало!
Анна-Мария не любит разглядывать себя. Во-первых, над этим процессом, священным для любой шестнадцатилетней девушки, насмехается Алекса, а во-вторых, какой в этом смысл, если у тебя в гардеробе только одно коричневое форменное платье, черная юбка со старомодными широкими шлейками и растянутый синий свитер?!
Но слова Валентины заставляют Анну-Марию призадуматься. Вечером она запирается в ванной комнате и, не обращая внимания на стук Алексы, придирчиво разглядывает себя в зеркале. Под глазами – голубоватые тени, от этого они кажутся непропорционально большими на худом заостренном книзу лице. Рот тоже слишком велик, волосы странноватого цвета – пепел с молоком! – свисают с плеч, как полотно. Принцесса из погорелого королевства, пожимает плечами Анна-Мария. Но ведь и Седловская, которая к этому времени превратилась в пухленькую рыжую булочку, говорит: «Мне б, Машка, твои волосы!..» И что? Неужели для полного счастья ей не хватает таких волос?!
Анна-Мария больше не боится и не презирает Седловскую. И не только не презирает – теперь они подруги. Ада Седловская – единственная, кто не насмехался над похоронами Альфонсино. Наоборот. Она даже принесла из дома красивую картонную коробку от каких-то импортных конфет с прозрачным слюдяным окошком посредине и без тени улыбки наблюдала, как Анна-Мария копает детской лопаткой влажную землю. А когда над могилкой вырос аккуратный холмик, Ада достала из объемистого кармана бутылку с красным вином.
– Ты извини меня за ту детскую дурь, – сказала она, разливая вино в пластмассовые стаканчики из туристического набора. – Ты ж не обижаешься больше? Давай помянем твою крысу, царство ей небесное…
И она протянула Анне-Марии стаканчик.
Потом они долго сидели под покосившимся деревянным «грибком» песочницы. Лил дождь. И Анна-Мария впервые рассказала все: про Калиостро, про Лю-лю, про великана-Стасика с прозрачными глазами, про слона Балу… Ада обнимала ее за плечи и время от времени смахивала слезу со своих круглых щек. Потом Анна-Мария слушала историю об Адиных «предках», у которых совершенно «поехала крыша».
– Представляешь, – шептала Ада ей в самое ухо, – у нас все стулья и диваны накрыты полиэтиленовой пленкой, чтобы не потерлись! А сидим мы на старых табуретках… Нужно линять отсюда, пока не поздно! Ты, кстати, куда собираешься поступать? Давай вместе – в торгово-экономический! Там есть перспективы. И вдвоем все-таки веселее. Родители помогут снять квартиру в столице… Поедем, а?
После этого вечера Анна-Мария стала часто заходить к Аде. Та включала проигрыватель, разрезала пополам большой батон и накладывала на обе половины густой слой сгущенки. Они жевали и слушали «Зодиак», откинувшись на скользкий полиэтилен. Кусок расплавленного металла, который лежал на сердце Анны-Марии постепенно охлаждался, уменьшался до размеров обычной занозы. Его место заняла вязкая, распухшая в желудке до неимоверных размеров булка…
Те, кому посчастливилось родиться позже, не знают этого отвратительного ощущения – бесперспективности. Ты можешь лежать на диване, слушать пластинки, наедаться до отвала сгущенкой, сходить с ума от чтения книжек – и стоять на месте, постепенно обрастая корой равнодушия. Твой мир замкнут, и ты сам замкнут в нем. Все твои движения – по кругу: улица, школа, диван, пластинки, батон, намазанный чем-то сладким или горьким…
Анна-Мария обходит цирк десятой дорогой, рвется из города, который так настойчиво и методично выталкивает ее из своего чрева. «Тебе нечего тут делать! – вспоминает она слова старика Калиостро. – Я был в Париже и скажу: ты – истинная парижанка! Тут ты никогда не найдешь себе пары…»
* * *
– Тебе тоже снятся ЭТИ сны? – Колька со второго этажа подсаживается к Анне-Марии на подоконник.
Колька – тот самый мальчик, который живет за желтой дверью на втором этаже. Правда, теперь она обита черным дерматином, а звонок наигрывает сороковую симфонию Моцарта. Анна-Мария помнит Кольку кудрявым ангелом в белоснежной сорочке, бабочке и черном пиджачке – таким он впервые вышел во двор. Его привезли из Ленинграда (нынешний Санкт-Петербург, или попросту Питер) Саша и Света – молодая пара, живущая на втором этаже. Позже оказалось, что родители мальчика погибли в автокатастрофе и Саша забрал племянника к себе. Колька, конечно же, ничего этого не знал, пока Ада Седловская не поведала ему о его круглом сиротстве. Тогда маленький Колька, одетый как принц, долго рыдал, уткнувшись в колени Анне-Марии. А потом поцеловал ей руку… Как взрослой.
Анна-Мария догадывается, какие сны имеет в виду семнадцатилетний Колька, она даже уверена, что в этих снах она, Анна-Мария, главное действующее лицо. Именно – действующее.
– Где ты пропадала две недели? – снова спрашивает Колька. – Я искал тебя, где только мог. Алекс сказал, что ты на Сан-Бабило (так в городе называлось место, где собирались проститутки).
– И что, ты поверил?
– Нет, конечно. Так где?
– Не имеет значения… Теперь ничего не имеет значения. Может быть, пойти на Сан-Бабило – это идея… Но сначала… – Анна-Мария пристально смотрит ему в глаза, отчего его нежная кожа на щеках покрывается непроизвольным румянцем. – Послушай, а ты помнишь, как ты поцеловал мне руку?
– Конечно. Я даже помню, что тогда подумал: обязательно женюсь на тебе, когда вырасту.
– Ну уж нет. Я никогда не выйду замуж. Я это поняла очень давно. Эти пупсы на машинах, шарики, пьяные гости… Кому это нужно? Тебе это нравится? Ты собираешься ТАК женится? Впрочем, зачем я спрашиваю – ты женишься именно так. Как все. И это будет ску-у-учно. Как поедание булки.
– Что с тобой? Ты так изменилась за последнее время… – Колька берет ее за руку, переворачивает ладонью вверх, подносит к губам и целует теплыми, просто горячими, как уголь, губами. В подъезде прохладно, но начиная с ладони все тело Анны-Марии неожиданно заполняется неимоверным теплом.
– Послушай, – шепчет Колька, – послушай…
Но сказать ему нечего – все понятно без слов.
– Тебе не кажется, что все люди вокруг говорят о пустяках? – У Анны-Марии сегодня странное настроение, она и сама не понимает, откуда появилась эта волна необъяснимой агрессии. – Ты не замечал, как уже с утра однообразны наши движения. Меня начинает тошнить, когда я расстилаю и застилаю постель, ставлю на плиту чайник, чищу зубы, прокручиваю в замке ключ… А подумай, о чем мы все говорим! О кино, о погоде, о тряпках, о деньгах… Мне казалось, что когда я вырасту, буду очень умной. А теперь я понимаю, что умной я была ТОГДА. И свободной тоже. А слова, по-моему, вообще не имеют никакого значения – это всего лишь звуки, которые мы издаем в пустоте…
– Зря ты так… – Колька сдвигает брови, морщит лоб и, словно ныряльщик перед прыжком, вдыхает побольше воздуха, – я так не думаю. Есть и другие слова. Вот послушай:
Стояла зима. Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
на склоне холма…
– Это что?
– Это Пастернак. В прошлое воскресенье мы с ребятами ездили в лесопосадку за городом – там спекулянты книги продают. Прямо с земли… А вот еще:
Луна переменилась, но ничто
Не сдвинулось – сознание и стилос,
Гора, река, столетье… Но зато
Как бережно луна переменилась!
Все серебро и золото ее стекло
И на стекле засахарилось.
И сердце утомленное мое упало…
И луна переменилась.
– Пастернак? – произносит Анна-Мария странную фамилию. Жар не покидает ее тела, Колька все еще держит ее руку в своей.
– Да ты что! Это ужасные стихи!! – Он предательски краснеет, и Анна-Мария понимает:
– Твои?!
– Неважно. Так вот, есть совсем другие слова. И ради них стоит жить. Машка! У меня не будет свадьбы с куклой на капоте. Я тоже все это ненавижу.
– Но когда-нибудь это же должно произойти! – Анна-Мария вынимает свои пальцы из его ладони. – Ты ведь сам говорил об этих снах… И это нормально. А мне претит все, что нормально. Понимаешь?
– Тогда, – он снова берет ее за руку, но на этот раз прикосновение кажется Анне-Марии неожиданно властным, а вместо тепла всю ее пронизывает незнакомая дрожь, идущая от его руки, – давай будем ненормальными! Без кукол. Я ведь все равно, если и женюсь – то только на тебе!
Наверное, в другое время она сказала бы: «Вот дурак!» или что-то в этом роде. Но сейчас в ее голову приходит замечательная идея. Это именно то, что ей сейчас жизненно необходимо – упасть как можно ниже.
– Вот и отлично! – говорит она. – Я согласна. Но учти – это будет разовая женитьба.
– То есть?
– Что ж тут непонятного? Я приду к тебе, когда скажешь, но только один раз. Избавишься от своих снов…
– Ты серьезно? – Голос его дрожит, как и рука. – Шутишь?
– Я же сказала. Можешь назначать день. И побыстрее, пока не передумала.
– Подожди, подожди… – Колька старается пока не думать о серьезности предложения, ему необходимо сообразить – когда и где? – это его мужская обязанность, а осознавать свое счастье можно позже. – Завтра Сергей со Светланой уезжают в Крым. Придешь завтра?
– Я же сказала – да. Завтра так завтра.
– Что… что тебе приготовить?
– Ну не есть же я к тебе приду! Приготовь мне… яблоко. Одно большое красное яблоко – такое, как продаются на центральном рынке.
– Хорошо. Но ты уверена, что ты этого хочешь?
– Конечно. Не бойся, – Анна-Мария проводит рукой по его волосам, и все меняется в мире.
– Тогда бегу за яблоком! – Колька достает из кармана маленькое круглое зеркальце и разламывает его о подоконник на две части. – Вот твой пароль. Как сказал один поэт: «Мы при встрече их соединим!»
Анна-Мария берет свой осколок, и ей кажется, что нечто похожее уже когда-то происходило…
Колька уже успел перескочить две ступени, но вновь возвращается к Анне-Марии:
– Послушай… Я, конечно, не совсем тебе верю… Но… может… поцелуемся?
– Почему бы и нет?..
И Колька целует ее. И вместо забвения, головокружения или же других ощущений, о которых так часто и много говорили одноклассницы, Анну-Марию одолевает немыслимое любопытство. Оно огромное, оно распирает ее изнутри и, возможно, отныне становится для нее движущей силой, которая и определит дальнейшую жизнь. Но пока она не знает об этом…
– Все! Помчался! Я достану тебе самое огромное яблоко в мире! – шепотом кричит Колька. – Завтра прогуляем школу. Приходи прямо днем – мои уезжают с утра.
Он прыгает через ступеньки и через секунду внизу хлопает дверь подъезда.
* * *
– …бежал куда-то сломя голову… Ужас какой! Надо же, какая судьба… – доносится до кухни чей-то приглушенный разговор. Анна-Мария смотрит на часы – ровно восемь. Мачеха уже стоит на пороге, готовая идти на работу, и с кем-то разговаривает вполголоса. Сквозь сон Анна-Мария узнает голос соседки тети Вали. – Нужно будет вечером зайти, помочь…
Сегодня Анне-Марии некуда торопиться, и она накрывается одеялом с головой. Пусть сегодня Алекса сам разогревает себе завтрак, если хочет, а она будет спать. А потом помоет голову, оденется и сделает вид, что уходит из дому. И никто не узнает, что идет она не дальше второго этажа, идет на любовное свидание, как самая последняя грешница. «Да, да, – думает Анна-Мария, – все должно быть именно так. Почти случайно, почти между прочим. Чтобы не было потом пошлых ожиданий, фантазий и прочих розовых сиропов. И никаких признаний в любви…» Хотя вряд ли Колька удержится от признания…
Через полчаса Анна-Мария чувствует, как кто-то настойчиво стягивает одеяло с ее головы. На кухне уже светло, она щурится и не сразу соображает, что на краю ее раскладушки сидит Алекса.
– Вставай! – говорит он. – Есть новости: Ник попал под машину. Насмерть. Еще вчера вечером. А нашли только сегодня. В морге!
Алекса весь трясется от возбуждения, его будоражит мысль, что Колька, с которым только вчера они обменялись парой слов во дворе, сейчас – мертв. Ему не терпится впервые увидеть это зрелище. А больше всего ему хочется первому разнести эту новость по соседям.
– Ты врешь? – спрашивает Анна-Мария и вдруг понимает, что братец впервые не шутит и не издевается над ней. – Убирайся! Убирайся! – кричит Анна-Мария и снова ныряет с головой под одеяло. Ее бьет мелкая дрожь, тело становится липким, ноги – ватными. Как это могло произойти? Как вообще это происходит? Говорят, «был человек – и нет». Но ведь человек – не спичка, не камень, брошенный в воду, не шарик в руках фокусника. Это большой и сложный организм, целая система, пронизанная параллелями и меридианами сосудов, нервных окончаний и целый мир сновидений, стремлений, тайных и явных желаний. Колька целовал ее теплыми губами – неумело, но жадно и живо, а теперь где они, эти губы?..
Ей кажется, что за эти минуты она превратилась в разбитую параличом старуху. Трясущейся рукой она достает из кармана куртки осколок зеркальца. «Мы при встрече их соединим…» – звучит у нее в голове Колькин голос…
Незаметно, словно за одну минуту, наступает вечер – будто кто-то вырезал из киноленты целый кусок: только что было утро – чик! – и за окном уже распустили сизый дым сумерки. Анна-Мария понимает, что нужно встать, одеться, спуститься вниз, на второй этаж, самой убедиться, что это – не сон, не глупое вранье сводного братца. То, что это явь, она понимает сразу, едва отворив входную дверь: в подъезде тишина, многие двери приоткрыты, со второго этажа доносятся приглушенные звуки, шарканье шагов, звяканье посуды и особенный запах зажженных свечей. Анна-Мария не может заставить себя спуститься вниз. Зато через некоторое время в квартиру вбегает Алекса:
– Я сегодня с матерью остаюсь у Сергея – буду сидеть у гроба. Ты с нами? Там полная квартира соседей. Говорят, к двенадцати придет поп! Прикинь, у Кольки в руке было яблоко! Так вцепился, что еле вытащили!
Алекса хватает со сковороды котлету, быстро запихивает ее в рот, захлебываясь, пьет молоко.
– Ладно, я помчался! Если что – мы с матерью внизу!
«Здесь ты никогда не найдешь себе пары, – воскресает в памяти голос охмелевшего Калиостро, – в тебе слишком много радости и жизни. А люди не выносят этого в другом. Тебе может встретиться только Убивающий Радость, и ты будешь бороться за двоих, пока не окаменеешь. Потому что убивать радость в ближнем намного проще, чем зародить ее в себе и в других…» Колька не был Убивающим Радость, но его больше нет, думает Анна-Мария, скорее всего радость убила его. Она вспоминает, какой вчера был вечер – как на картине Ренуара: сотканный из множества размытых пестрых мазков, пахнущий дождем и немного – кофе. Хороший был вечер… Куда идти? Кому рассказать о печали, о расплавленном свинце, ворочающемся в сердце?..
Анна-Мария ходит по квартире, как привидение. В комнате, которая раньше принадлежала ей, полное разорение – Алекса никогда не застилает кровать. Взгляд Анны-Марии падает на стену с плакатом, на котором рыжая Пугачева кутается в белую шубку, рядом – пустое место… Вот что называется – биться головой о стену! Анна-Мария прикладывается горячим лбом к выцветшим обоям и вдруг ясно понимает, что нужно делать, чтобы не сойти с ума! Она не знает, было ли это сном из детства, но понимает, что в любой стене можно отыскать дверь, чтобы уйти. Как она могла забыть об этом?! Она берет со стола карандаш. Линия Двери должна быть полукруглой, не обязательно четко прорисованной, но в полный рост и обязательно – не прерывистой, проведенной на одном дыхании, одним широким взмахом, как это было тогда… А как было тогда?.. Она берет карандаш и очерчивает свою тень на стене, тихонько дотрагивается до нее – в самом центре нарисованного полукруга – и… ничего. «Я просто схожу с ума… – думает она. – Нужно идти туда, на второй этаж, к людям, к Кольке. Увидеть его в последний раз…» Она снова выходит на лестничную клетку. Сладковатый запах воска усиливается, Анна-Мария свешивает голову и видит, как в проеме приоткрытой Колькиной двери качаются тени: кто-то заходит, кто-то выходит, подъезд наполнен шорохами, лампочки светят особенно тускло. Нет, она ни за что не сможет туда войти. В полной темноте Анна-Мария возвращается обратно, в квартиру, на ощупь пробирается в спальню и видит то, что должна была увидеть: по всему контуру нарисованного полукруга сквозит полоска света. Анна-Мария бежит на свет и изо всех сил ударяется о стену. Но удара не чувствует. Потому что дверь пропускает ее внутрь. И Анна-Мария оказывается в полумраке подъезда…
* * *
Это очень странный подъезд. В нем пахнет свежестью. Анна-Мария оглядывается и видит, что в широких полукруглых изгибах полированных перил стоят вазы с желтыми цветами. Высокие окна украшены витражами, на ступеньках – красная ковровая дорожка. Лифт скорее похож на карету, поставленную вертикально, за тонированными стеклами массивного парадного входа видны очертания города, слышен его шум и совершенно очевидно, что на улице – погожий, солнечный день. Где-то наверху хлопают двери, слышны торопливые шаги сбегающей вниз женщины.
– Девочка моя! Как ты выросла! А я как всегда что-то перепутала – ждала тебя через пару часов, даже на работу не пошла…
Больше ничего не надо – ни вопросов, ни мыслей – «Почему? Зачем? Как?» – все это не имеет значения! Анна-Мария зарывается лицом в пушистую кофту женщины и закрывает глаза.
– Солнышко, ну не плачь, не плачь, – шепчет мама и гладит ее по волосам. – Я знала, что ты приедешь! Я так ждала тебя. Не было дня, чтобы я не думала о тебе. Ну, прости меня… Идем скорее. Что ж мы в подъезде-то?..
Женщина отстраняет от себя Анну-Марию, заключает ее лицо в свои прохладные ладони. Они жадно вглядываются друг в друга. Мама почти не изменилась, разве что лицо слегка подернулось дымкой – будто бы время занавесило его еле заметной пленкой, слегка размывшей черты. У нее такие же пепельные прямые волосы, как и у Анны-Марии. Обнявшись, они поднимаются по лестнице, мама распахивает дверь квартиры.
– Ну, вот здесь я и живу…
Анна-Мария входит в просторный длинный коридор, заканчивающийся холлом, в котором стоит диван, круглый стол, несколько массивных кресел на выгнутых ножках.
– Располагайся, – говорит мама. – Я приготовлю тосты и кофе.
Анна-Мария подходит к окну. Вдоль широкой улицы течет река, заключенная в решетчатые парапеты, по обеим сторонам мостовой припаркованы машины. Прохожих почти нет. Только парочка влюбленных склонилась над водой, вглядываются в свои отражения и, наверное, смеются…
Мама возвращается, ставит на стол поднос с горячими бутербродами и кофейником. Но Анне-Марии совсем не хочется есть.
– Как ты живешь? – осторожно спрашивает она. – Почему ты уехала? Я так мало знаю о тебе…
– Мне хотелось что-то изменить в своей жизни, – вздыхает мама. – Просто подвернулся случай… Тебя я никак не могла взять с собой. Я не была уверена, что поступаю правильно.
– А теперь?
Мама достает из шкафчика коробку с сигаретами, щелкает зажигалкой.
– Ты что, куришь? – Анна-Мария ловит себя на мысли, что совсем не помнит и не знает ее.
– Да, иногда… А ты?
Странно, что можно вот так сидеть, не ощущая ни родства, ни разницы в возрасте. Странно… И немножко больно. Анна-Мария робеет.
– Я – нет. Ты замужем?
– Была. Я просто хотела уехать, понимаешь? Это замужество подарило мне Париж и отняло тебя.
– Значит, на противоположной чаше весов лежал Париж… – задумчиво произносит Анна-Мария.
– Не только. Много чего лежало… Например – свобода, может быть, мечта… Я знаю, ты поймешь меня когда-нибудь… потом…
– Ты не выглядишь счастливой…
– Я сейчас просто взволнована. Хотя, может быть, ты права. Мы везде остаемся один на один с собой, не важно, где находимся. Однако прежде чем это понять, нужно совершить поворот. Но линия жизни – она всегда прямая. Это только кажется, что ты разворачиваешься на все сто восемьдесят. На самом деле эта линия так широка и просторна, что «крутой поворот» мы совершаем внутри нее.
– Как же совершить настоящий поворот? Как выбраться за грань этой линии?
– А зачем? – Она стряхнула пепел в тяжелую хрустальную пепельницу.
– Но ведь идти по ней и знать, что никогда не увидишь ничего другого, – это ужасно! Все однообразно и предсказуемо… Иногда от этого просто хочется выть…
– И тебе тоже?.. – Она снова взялась за сигарету. – В том-то и дело, что еще никому не удавалось выйти за пределы СВОЕЙ линии. Есть счастливчики, скорее всего, это люди ненормальные или остановившиеся в развитии, которым дано хотя бы подобраться к краю, нащупать скрытый выход и даже вырваться наружу. Но и они все равно возвращаются…
У Анны-Марии перехватило дыхание:
– Ты говоришь о Двери?
– Какая еще дверь?
– Ну та, через которую я попала к тебе…
– Дурочка моя! – Она ласково провела по голове дочери и за краешек вытянула из кармана ее джинсовой куртки паспорт и обратный билет на самолет. – Ты осталась неисправимой фантазеркой! Слава богу, что теперь можно хоть немного попутешествовать. И ты еще так молода, у тебя все впереди. Ну, куда ты хочешь, чтобы я тебя повела? Елисейские Поля, Версаль, Лувр, Нотр-Дам – это само собой. А еще?
Анна-Мария пожала плечами.
– Тогда пойдем просто побродим… Хочу, чтобы ты подышала этим воздухом.
Они вышли на улицу. Парижская осень дохнула в затылок Анны-Марии, словно подталкивая к новым открытиям. Был ли это воздух свободы, как утверждала мама? Анна-Мария вертела головой во все стороны, стараясь запомнить и сберечь в себе все запахи, звуки, малейшее движение окружающей ее чужой жизни. Она с удивлением видела, что реальность не совпадает с представлением: ветер нес по тротуару обертки и листья, женщины, попадающиеся на пути, были одеты все больше в спортивную одежду – туфли на низком каблуке и толстые свитера грубой вязки. Безупречными были лишь аксессуары – сумки из хорошо выделанной кожи, легкие шарфы, яркие береты.
– Это самый маленький округ – второй, – рассказывала мама. – Сейчас я покажу тебе свою любимую улочку – La rue des Degres… Когда мне бывает грустно, я иду туда и просто сажусь на ступеньки. Эта улочка – всего 14 ступенек вверх. Представляешь? И эти несчастных пять с половиной метров, ведущих к метро, имеют свое имя…
Потом они сели в небольшой автобус линии Монмартробюс и доехали до площади Пигаль. Мама купила ей большой пакет воздушной кукурузы, и они сели на каменную скамью, над которой, как облако сиреневого дыма, возвышался сизый куст.
– Один человек сказал, что дома я никогда не найду себе пары. И что мое место здесь… – задумчиво сказала Анна-Мария.
– Вот и замечательно, – обрадовалась мама, – закончишь школу и перебирайся сюда! Как ты на это смотришь?
Анна-Мария пожала плечами. Ей нравились яркие краски, которые она замечала вокруг, но женщина, сидевшая рядом, пугала – от нее веяло бесконечным одиночеством.
С площади они добрались до Елисейских Полей. И то, что Анна-Мария представляла действительно полем с мелкой травой и раскидистыми деревьями, под сенью которых разгуливают дамы с кружевными зонтиками, оказалось просто широкой улицей с сетью магазинов и ресторанов.
– Это самые дорогие рестораны в городе, – говорила мама. – В Париже вообще жизнь очень дорогая…
Разговор не клеился, день тянулся неимоверно медленно, и Анне-Марии казалось, что он не кончится уже никогда. Она смотрела на призрачные скульптуры Нотр-Дама и понимала, что собор неизмеримо мал по сравнению с ее представлениями о нем. Ее больше привлекали детали: перекрученные, как вены старца, лозы дикого винограда, карабкающегося по старым стенам, маленькая птичка, сидящая на остроконечной шляпе уличного торговца поп-корном, лица в проезжающем мимо автобусе, вязаный плащ негра-саксофониста и густые звуки музыки, похожие на воздушные шары, взлетающие к небу. И наконец – окна домов с аккуратными белыми рамами причудливой формы. За одним из них, возможно, живет такая же Анна-Мария, она ходит в школу или коллеж, бережно хранит от чужого взгляда свои дневники, тайком покуривает марихуану и совершенно равнодушна к тому, что в кафе неподалеку некогда сидел пьяный Модильяни… У нее своя линия жизни, думает Анна-Мария, которую она надеется повернуть в любую сторону, лишь бы не идти параллельно с другими…
– Солнышко, – отрывает ее от размышлений голос женщины, которая шестнадцать лет назад увидела ее первой. – Мне необходимо показаться на работе. Это в двух шагах отсюда – я работаю фотографом в одном журнальчике. Это ненадолго. Давай-ка сделаем вот что: я дам тебе несколько франков – так, чтобы ты смогла подождать меня в кафе. А я мигом! Потом зайдем в маркет и накупим разной вкуснятины к ужину… Хорошо?
Мама дает ей цветную бумажку.
– Зайдешь вон в то кафе, – она указывает на овальную дверь в конце улочки, – сядешь за столик. Когда подойдет официант, скажешь ему просто «кофе» – он поймет. Потом скажешь «мерси». Учись! Ты, наверное, у меня совсем дикарка… Чтобы почувствовать город, нужно обязательно посидеть в местных кафешках!
Она целует Анну-Марию, ворошит ее волосы, тщательно застегивает верхнюю пуговицу курточки:
– А вечером я уложу тебя спать, сяду рядом, и мы будем долго-долго разговаривать… Я расскажу тебе все-все, что не успела, да? Ну, я побежала… Жди меня в кафе!
И Анна-Мария остается на улице одна. Она с опаской оглядывается по сторонам и медленным шагом подходит к кафе. Это маленькое кафе со стилизованными под старину тяжелыми дубовыми дверями. Краем глаза Анна-Мария замечает за его окнами посетителей. Они что-то едят и пьют кофе из крохотных белых чашечек.
Анна-Мария набирается решимости, толкает тяжелую дверь, делает шаг, неловко спотыкается в полумраке и летит в пропасть…
* * *
– Мы уедем отсюда, уедем! Вот увидишь! – Ада яростно хлопает себя по коленке маленькой пухлой ладошкой. – Какой у тебя балл будет в аттестате?
Они снова сидят под «грибком», глотая из стаканчиков красное приторное вино, как тогда – на поминках Альфонсино. Только теперь это Колькины поминки, и снова Анна-Мария едва сдерживает слезы, ощущая, что от ее жизни отломился и упал в пропасть еще один важный кусок.
– Потерпи месяц, – уговаривает подругу Ада. – И свалим отсюда…
Она обводит рукой их двор. Старый, некогда любимый дворик с трехэтажными домами, с рассохшейся скамейкой, на которой все чаще выходят посидеть состарившиеся соседки – раньше у них на это совершенно не было времени… Больше не цокают вызывающе каблучки актрисы тети Тани (теперь она ходит в шлепанцах на босу ногу и походка ее давно утратила прежнюю грациозность), не кричит под окнами пьяный муж Сэры (он давно уже успокоился, женился и уехал куда-то в другой город), и только из окон вечно озабоченной Дуси вьется такой же соблазнительный запах жареной картошки с грибами.
Анна-Мария старается не смотреть на площадку перед подъездом – на ней лежат измятые, растоптанные цветы…
Ей очень хочется уехать отсюда прямо сейчас.
– А вы с ним, – Ада делает красноречивый жест рукой – куда-то вверх, – целовались?
Анна-Мария вспоминает недавний поцелуй в полутемном подъезде, и ее начинает бить мелкая дрожь. Почему она не испытала ничего, кроме любопытства? Может, будь все иначе… Разве так должны вести себя влюбленные, и разве Колька, ее преданный друг, заслужил такого холодного, рассудочного отношения? И вообще, разве так должна начинаться любовь?.. Анна-Мария стискивает холодными ладонями виски и пытается вспомнить, как это было – подъезд, горячая ладонь Кольки на ее руке, его губы. Но в памяти встает тот, маленький Колька, каким он впервые вышел во двор: в черном пиджаке, с изящной бархатной «бабочкой» под белым воротничком…
– Да, мы уедем, – невпопад отвечает Анна-Мария. – У меня будет отличный аттестат…
Вечером и все последующие дни она корпит над учебниками. У нее появилась цель. Она еще не знает, что отныне поставленная перед собою цель и дорога к ней – главное, что будет направлять всю ее жизнь.
Май, обрушившийся на их маленький двор цветочным ливнем, сумасшедший щебет птиц, соблазн искупаться в местной речушке – все отброшено, оставлено на «потом». Но Анна-Мария твердо знает, что и в этом «потом» для всего этого великолепия не будет места. Как заведенная машина она сдает все экзамены, с облегчением отбывает выпускной вечер, на который пришлось надеть чудом сохранившееся мамино платье из крепдешина в мелкий синий горошек.
А потом они с Адой идут покупать билеты на поезд…
А потом под торжествующим взглядом мачехи она собирает металлическую раскладушку, от ножек которой на кухонном линолеуме остаются характерные (ненавистные!) отпечатки…
А потом за окнами тронувшегося состава проплывают серые кариатиды, грубо прилепленные к порталам вокзального здания…
И Анне-Марии кажется, что в их пустых глазницах застыло предупреждение: «Пропадешь…»
И она показывает им язык.
* * *
…Столица встречает Аду и Анну-Марию мелким летним дождиком. Сквозь взрыхленные облака проглядывает солнце. У прохладного ветра лимонный привкус. Анне-Марии кажется, что его можно пить, как пепси-колу, которую подруги купили тут же на вокзале у подошедшей к вагону старушки. В их городе пепси еще не продавали, а тут на каждом углу красуются эти маленькие, необычной формы бутылочки.
– Сейчас поедем по этому адресу, – командует Ада, разворачивая бумажку, которую ей дали родители. – Устроимся, а потом сразу – в институт, подадим документы. А потом погуляем немного. Я дам тебе свою сиреневую блузку…
Хозяйка, с которой договорилась мать Ады, живет в самом центре, ехать недалеко. Анна-Мария с восторгом смотрит в окно троллейбуса. Город разноцветен, как палитра художника, на улицах совершенно другие люди – веселые, улыбчивые, хорошо одетые. Самое сильное впечатление производит молодая женщина в элегантных туфельках на высоких тонких каблучках. Анна-Мария решает, что обязательно купит себе такие же, а там – будь что будет! На радостях, что Анна-Мария уезжает, мачеха выдала огромную сумму – аж 200 рублей с условием, что это будет первый и последний взнос на обустройство жизни падчерицы в столице. «Дальше – думай сама…» – сказала она на прощание.
И вот Анна-Мария едет в троллейбусе, глотает вкусный лимонный воздух большого города и впервые думает не о смысле жизни, а о новых туфлях на высоком каблучке.
Этим же вечером, утомленные, разомлевшие от первых часов самостоятельной жизни, возбужденные, счастливые, едва перекусив печеньем, которое привезли с собой, подруги выходят в город на первую прогулку. Экзамены начинаются через две недели, но девушки не собираются терять напрасно это время, сидя дома!
– Проживем, – успокаивает Ада. – Предки обещали высылать деньги еженедельно. А ты свои спрячь, нам тут еще долго париться. Может, устроишься куда-нибудь на почту или уборщицей – подзаработаешь!
Город кружится перед глазами завороженной Анны-Марии, как карусель, как волшебный зонтик в руках Олле-Лукойе. Она все время задирает голову – рассматривает оголенных кариатид, которые поддерживают балконы почти каждого дома, заглядывает в стеклянные витрины, вдыхает аромат кофе, который варят здесь на каждом углу.
– Нас замечают… – шепчет Ада, когда они проходят мимо компании столичных ребят. Она настроена на приключения.
– Ты со мной не пропадешь! – говорит Ада. – Я не собираюсь стоять в общей очереди! Заметила, как на меня смотрел тот, с кафедры, когда мы подавали документы? Я уже узнала, как его зовут – очень необычно – Стефан. Он, кстати, аспирант и сын ректора…
Ада – маленькая, с пышными рыжими волосами, крепко сбитая, с ярко-оранжевой помадой на полных губах. Анна-Мария рядом с ней чувствует себя нескладной цаплей.
– Зачем тебе туфли на каблуках? – улыбается Ада. Но Анна-Мария уже тянет ее в обувной магазин, она мечтает поскорее совершить первую взрослую покупку и избавиться от своих растоптанных школьных мокасин.
«Первым, что ты сделаешь, когда начнешь зарабатывать, – купишь себе туфли на высоких каблуках, – вспоминает она указания Калиостро. – Это – главная необходимость для красивой женщины. Можешь надеть самое простое платье, но туфли должны быть безукоризненными!»
В магазине подруги долго осматривают обувь. Анна-Мария впервые примеряет высокие каблуки – легкие черные «лодочки» сидят на ноге, словно влитые. Каблучки тоненькие-тоненькие, с позолоченной «стрелкой» посредине. Анна-Мария уже не может отказаться от них, хотя стоят они половину одноразового мачехиного «взноса».
Потом, когда на небе появляется серпик молодого месяца, подруги устраивают похороны старых Анны-Марииных башмаков в ботаническом саду: взбираются на травяной холм и забрасывают их далеко в кусты! Густые заросли моментально проглатывают эти странные снаряды. Начинается новая жизнь. И в ней нет места старым мокасинам.
После девяти вечера улицы еще больше пахнут кофе, к его аромату прибавляется дурманящий запах сирени. Девушки возвращаются на квартиру. Хозяйка уже спит, и они, перешептываясь и смеясь, застилают узкие койки белыми накрахмаленными простынями.
Анна-Мария открывает окно и с удовольствием наблюдает, как лунный свет играет на позолоченных каблучках новых туфель, которые стоят на подоконнике. За окном продолжается жизнь – где-то вдалеке звучит музыка, позвякивают трамваи, слышен смех. Анна-Мария с удовольствием растягивается на прохладной простыне и только теперь понимает, каким долгим был день. Она чувствует, что этот город принял ее, и она вновь полной грудью вдыхает его наркотические запахи – сирени, кофе, разогретого за день асфальта…
Она не догадывается, что утром ее ждет новое чудо – соборные колокола, звон которых ворвется в ее сон тревожной и торжественной нотой.
* * *
… Две недели Анна-Мария ест только печенье (28 копеек за пачку), запивая его кипятком. Она решила не искушать судьбу и почти не выходит на улицу – старательно учит ненавистную алгебру… Иногда выходит на кухню, чтобы поставить чайник.
– Ты такая худенькая, – говорит ей хозяйка Галина Степановна. – Давай хоть бульона тебе налью…
Анна-Мария старается не дышать, чтобы умопомрачительный запах не дал расслабиться. Бодро отказывается, ссылаясь на сытость, и снова садится за учебники.
Новости из заоконья приносит неугомонная Ада. Она где-то пропадает целыми днями. Но ее успехи не сравнить с Анны-Марииными.
– Ходили со Стефаном в ресторан, – докладывает она, выгружая из сумочки завернутые в салфетку котлеты по-киевски. – Налетай! Поступление мне обеспечено, он обещал. Конечно, пришлось кое-что позволить… Ты не переживай, я и для тебя что-нибудь придумаю!
От Ады пахнет духами, сигаретным дымом, вином, вся она – сплошной рыжий праздник. Она уже отлично разбирается в городских маршрутах, названиях улиц, ценах и вообще успела накупить себе множество модных тряпок, а главное – обалденные джинсы-стрэйч, которые плотно облегают ее пышные бедра.
– Тебе, конечно, просто так не поступить, – вздыхает Ада. – Стефан говорит, что в этом году сумасшедший конкурс… Может, прогуляемся?
Анна-Мария стискивает зубы. Нет, она обязана поступить! Иначе придется выбросить замечательные туфельки на каблучках в те же заросли, попрощаться с колоколами… А это для нее уже невозможно.
* * *
– Я никогда ни о чем тебя не просила, правда? – Ада вернулась с очередного свидания, сидит на своей койке и сверкает на Анну-Марию своими круглыми черными глазами. – Если бы не я – парилась бы ты сейчас на своей раскладушке. Ты этого хочешь?!
От одного только воспоминания о раскладушке к горлу Анны-Марии подкатывается соленая тошнота.
– Так вот, – продолжает Ада. – Не просила, а теперь – умоляю! Стефан приглашает нас с тобой к нему в гости. Не знаю, чего он хочет от тебя, но очень настаивал, мол, желает познакомиться с моей сестрой (я, кстати, сказала, что ты – моя сестра)…
– Ну зачем мне идти? Экзамены через четыре дня! Да и надеть мне нечего, – упирается Анна-Мария.
– Наденешь мои джинсы!
– Они мне коротки!
– Ничего – это самый писк моды, особенно в комплекте с твоими новыми туфлями! Ты не можешь меня подвести. Может, он хочет попросить у тебя моей руки… Будешь правильно себя вести – поступишь в институт. Я уж постараюсь, не волнуйся!
Наутро следующего дня Ада старательно подрисовывает Анне-Марии веки нежно голубыми тенями, наводит «стрелки», подкрашивает ресницы новым брасматиком «Луи-Филипп». В Адиных голубых джинсах, на высоких каблучках Анна-Мария выглядит очень даже ничего… На этот раз зеркало подтверждает предположение тетушки Вали о принадлежности Анны-Марии если не к королевскому роду, то уж к аристократическому – точно! Даже волосы больше не раздражают: после болгарского шампуня, который тут продается на каждом углу, они лежат на плечах ровной тяжелой волной. Ада наносит последний штрих – щедро обрызгивает Анну-Марию духами из изящного флакончика. От этого запаха у той кружится голова.
– Ты, главное, ничему не сопротивляйся. Просто сиди, слушай, улыбайся. Словом, не будь провинциальной дурой! Предложит сигарету – не отказывайся. От выпивки, конечно, тоже. Помни, что это все ты делаешь ради меня. Хорошо? Мари, Мари! Я так тебя люблю! Ты такая хорошенькая, ты даже сама не представляешь! – Она теребит Анну-Марию, обнимает, кружит в вальсе. – И помни – это для тебя такой же шанс, как и для меня! Ну что мы тут можем без надежной поддержки?!
Они выпархивают на улицу.
– Куда спешите, красотки? – окликают их ребята во дворе.
– Я б за такую – повесился! – говорит мужичонка своему приятелю в метро, окидывая Анну-Марию хмельным взглядом.
– Может, поедем вместе? – предлагает им тот.
– Вот оно… Началось… – удовлетворенно шепчет Ада. – Вот это жизнь, а ты все время сидишь в квартире, как прикованная…
Подъезд дома поражает Анну-Марию чистотой, на входе сидит консьержка и окидывает девушек презрительным взглядом. Ада по-хозяйски нажимает на кнопку звонка.
– Помни, я на тебя рассчитываю… – говорит она.
… Стефан – полный, высокий, с рыхлым лицом и влажными ладонями производит на Анну-Марию неприятное впечатление. «И что в нем могло так понравиться Аде?» – с удивлением думает она, подавая ему руку. Пухлые мягкие губы касаются ее ладони, и Анна-Мария едва сдерживается, чтобы не одернуть ее. Большой палец Стефана слишком долго скользит в ее перевернутой ладони, оставляя в ней влажный след…
Квартира кажется Анне-Марии настоящим замком – везде ковры, резная мебель, которую не увидишь в магазине, кожаный диван и кресла, в центре – стеклянный столик с фруктами и множеством разных бутылок. Анна-Мария чинно усаживается в кресло, чувствуя всю ответственность момента. «Сейчас свататься начнет…» – думает она.
– Выпьем, девчонки, за знакомство! – предлагает Стефан и наливает в круглые толстые рюмки коньяк. Ада кокетливо хихикает, высоко закидывает ногу за ногу, подмигивает Анне-Марии: «Нужно!»
Та делает отчаянный глоток, судорожно хватает ртом воздух, ставит бокал на место.
– Что тако-о-е? – растягивая слова говорит Стефан. – Девочка не пьет?
– Прикидывается! – смеется Ада, делая Анне-Марии «страшные» глаза.
– Ну-ну, тогда – до дна, до дна! – уговаривает хозяин, протягивая Анне-Марии ее бокал.
– Не изображай из себя недотрогу! – шипит Ада.
Ее тон не нравится Анне-Марии, но она, ради подруги, должна выдержать все до конца. «Потом разберемся! Лишь бы этот визит поскорее закончился…» – решает она и мужественно вливает в себя остатки напитка.
– Ну вот и молодец! – говорит Стефан и снова наполняет бокал.
– Нет, я больше не могу! – машет рукой Анна-Мария.
– А ты закусывай. Вон – виноград, персики… – предлагает хозяин и снова дотрагивается до ее руки влажными пальцами. – Хорошенькая у тебя, Адочка, сестра…
На этот раз Анна-Мария смело отталкивает от себя его ладонь – выпитый коньяк придает ей смелости.
– Что тако-о-ое? – снова тянет Стефан, посматривает на Аду и вдруг выходит из комнаты. Та подхватывается, бежит следом. Несколько минут Анна-Мария сидит в полном одиночестве, разглядывая картину на стене. До нее доносится возбужденный шепот, а потом едва слышно щелкает замок в прихожей. В комнату Стефан возвращается один, снова наполняет бокалы, сопит, поглядывая на Анну-Марию.
– А где Ада? – спрашивает та.
– Вы что, не можете друг без друга ни минуты? Посиди, расслабься, что ты такая напряженная? Пей, закусывай… Ты ж, наверное, никогда не видела таких фруктов в своей хацапетовке. Это – бананы.
– Я знаю…
Стефан подбирается к ней ближе, садится совсем рядом. Анна-Мария замечает, что по его виску стекает капелька пота, оставляя блестящую дорожку на щеке. Он закуривает, одним глотком выпивает свой коньяк и тяжелым взглядом окидывает гостью.
– Поступать приехала?
– Да…
– Без денег сейчас никуда не сунешься… У тебя деньги есть?
– Сто рублей…
Стефан смеется и кладет руку ей на плечо.
– Большая сумма. Насмешила! Но не переживай – ты такая хорошенькая, зачем тебе институт? Это твой цвет? – спрашивает он, отводя с лица Анны-Марии прядь волос.
Господи, скорее бы вернулась Ада! Больше всего на свете Анне-Марии хочется встать и уйти. Но она не может подвести подругу, ведь та столько для нее сделала. Нужно потерпеть…
– Ну, хорошо, – говорит Стефан и резко расплющивает окурок к тяжелой хрустальной пепельнице. – Поломалась немного и – хватит! Иди ко мне!
Анна-Мария пытается вскочить. Но Стефан моментально наваливается на нее, вдавливает в диван своим рыхлым тяжелым телом. С его покрасневшего лица на Анну-Марию скатываются мутные капли пота, одна попадает прямо на губы… Анна-Мария вздрагивает от омерзительного ощущения, пытается сопротивляться, но гора жира – скользкая и влажная – обволакивает ее со всех сторон, не дает дышать. Последнее, что Анна-Мария замечает – рыхлый обнаженный торс противника, поросший редкими рыжеватыми волосами. Она чувствует хруст сломанного ребра. Потом наступает темнота…
… – Имеем два выхода, можешь выбирать: зарою тебя где-нибудь в посадке или же ты будешь послушной девочкой и все обойдется, – доносится до Анны-Марии голос, и она чувствует, как в нее вливают коньяк, зубы стучат о край бокала, в горле пылает огонь. – Предупреждать надо! Я еще устрою Адке веселую жизнь – говорила, что ты первая шлюха в городе, цирковая подстилка…
Анна-Мария с трудом поднимает веки. В груди у нее словно что-то похрустывает, как у сломанной механической игрушки. Анна-Мария стискивает зубы. Постепенно сознание возвращается к ней. Она старается не смотреть в сторону закутанного в простыню хозяина квартиры, который уже сидит напротив и жует виноград, выплевывая косточки прямо на ковер. Сдерживая приступы боли, Анна-Мария с трудом натягивает джинсы. Клочья разорванной блузки валяются на полу и на диване.
Полураздетая Анна-Мария направляется в прихожую.
– Эй, ты куда? Накинь что-нибудь! – кричит Стефан. – Я дам денег на такси…
В прихожей Анна-Мария снимает с крючка первую попавшуюся под руки сорочку, набрасывает на плечи – каждое движение вызывает новую волну боли. Уже открыв двери, она понимает, что – босая. Она возвращается в зал, осматривает каждый угол в поисках туфель… Стефан наблюдает за ней.
– Давай быстрее! – неожиданно говорит он. – Линяй отсюда, пока не передумал. Иначе мне действительно придется тебя придушить…
Анна-Мария надевает туфли. Уже стоя на пороге, замечает, как Стефан пьет очередную рюмку и голова его бессильно падает на грудь…
* * *
Во дворе под «грибком» в детской песочнице, сжавшись в комок, обхватив колени руками, сидит Ада. Анна-Мария неуверенным шагом направляется к ней, на ходу завязывая длинные полы чужой сорочки, молча садится рядом. Ада нервно покашливает, достает из кармана пачку сигарет. Спички ломаются в ее дрожащих руках.
– Ну скажи хоть что-нибудь… – наконец выговаривает она. – Скажи, что я сволочь, гадина…
Но Анна-Мария не может расцепить стиснутые зубы.
– Хоть выслушай меня, – просит Ада. – Ты ничего не понимаешь в жизни. Ты считаешь, что я тебя подставила, ты обижена и, уверена, ненавидишь меня… Но… Словом, сегодня же, вот просто сейчас, я скажу ему, что ты прошла медэкспертизу и подала заявление в милицию, а я – свидетель изнасилования. Скажу, что ему светит пятнадцать лет, если мы первого сентября не войдем в двери института как студентки. Уверена, его папаша сделает для нас все!.. Мари, Мари, ты слышишь меня?! – Ада несмело дотрагивается до руки подруги. – Со мною этот бы фокус не прошел, пойми. К тому же мы поступим вместе, как и мечтали! Я же тебе обещала! Ну, прости меня, подруга!..
Ада рыдает, теребит руку Анны-Марии, целует ее безвольно разжатую ладонь. Ее слова доносятся до Анны-Марии, словно из-под толстого слоя ваты:
– Мари, ты всегда была для меня идеалом, еще с детства. Думаешь, почему я придиралась к тебе? Помнишь, как натерла тебе щеки крапивою? Господи, Мари, ты не представляешь, как я тебе завидовала! Как мечтала с тобой дружить, а выходило все наоборот!.. Это из-за моей дури. Так меня воспитывали… Я знаю, что я плохая, хуже всех, но, Мари, поверь – все пройдет, ты все забудешь – что тут такого (все равно это когда-нибудь должно было случиться!). Но, главное, мы останемся тут, нам будет весело, хорошо, впереди столько интересного! Ты простишь меня когда-нибудь?!!
Ада пытается откинуть прядь волос с ее лица и заглянуть в глаза.
– Ты не представляешь, что это такое – быть такой, как я! Посмотри на эти глаза – я их ненавижу! А ноги! А эти рыжие клочья – разве это волосы! Меня всегда лапали в троллейбусах потные дядьки, и никто никогда не сказал мне того, что, помнишь, однажды сказал тебе наш слесарь: «маленький эльф»…
До Анны-Марии наконец доходят ее слова, она смотрит на подругу растерянным взглядом и вдруг замечает то, о чем никогда не догадывалась, ведь Ада всегда казалась такой уверенной в себе, невозмутимой. Теперь она с удивлением рассматривает ее жесткие, как сухостой, волосы, россыпь веснушек на коротком носу, тяжелые бедра, короткие полные пальчики… Острая жалость охватывает ее. Она еще не способна произнести ни слова, но слезы уже текут по ее лицу – от этого становится легче… Анна-Мария словно возвращается в тот день, когда они точно так же сидели в своем дворе под таким же «грибком» и Ада была единственной, кто оказался рядом.
Анна-Мария гладит Аду по плечу. И Ада еще больше заливается слезами.
– Я знала, я знала, что ты простишь меня… Теперь все будет хорошо!
– Идем, – решительно говорит Анна-Мария. – Пора…
Ада покорно поднимается.
– Только не нужно больше плакать. Прекрати. Никто не достоин ничьих слез. А я – меньше всех.
Эта новая интонация пугает Аду. Но она понимает, что все худшее уже позади и теперь нужно действовать.
– Мари, я знала, что ты святая, – шепчет она. – Вот увидишь, дальше все будет хорошо…
Часть третья
От автора
Здесь мне хочется прервать повествование. Потому что в следующий раз я встретила ее много лет спустя. Тогда я работала в районном суде. Вернее, мне нужно было написать статью о каком-нибудь бытовом судебном процессе. Для этого всего на несколько дней я устроилась поработать секретарем судьи – милой женщины, которая (впрочем, ради красивого снимка в глянцевом журнале) согласилась раскрыть мне некоторые секреты судопроизводства. В день, когда я «вышла на работу», на повестке дня стояло несколько бракоразводных процессов.
– Что я должна делать? – спросила я судью.
– Делай вид, что ведешь протокол, – ответила та и дала мне папку с «делами».
В ней я сразу же увидела знакомое имя, которое нельзя было не запомнить, и прочитала скудную мотивировку – «не сошлись характерами»…
Комната, в которой происходило разбирательство, была узкой и убогой – синие стены и два деревянных стула напротив судейского стола. Ровно в десять дверь отворилась. Я увидела ее. Она мало изменилась, а если быть совершенно точной – она даже похорошела. Ее лицо уже не было так резко заострено, глаза казались неестественно светлыми – какого-то удивительного фиалкового оттенка, хороший макияж едва заметен, и волосы, это пепельное полотно, были искусно колорированы, отчего создавалось впечатление, что на ней парик. Образ завершал светло-кофейный костюм и туфли на высоченной «шпильке». И все же, несмотря на респектабельный вид, в глубине ее глаз пряталась некоторая затравленность.
Вслед за ней в комнату вошел мужчина. Его я осмотрела с не меньшим любопытством. С первого взгляда было ясно: они не пара. Выражение его лица было замкнутым, словно наглухо застегнутым на «молнию». От этого оно казалось никаким, как чистый лист бумаги, на котором ничего нельзя было прочитать… Только при взгляде на синие стены и такой же синий костюм судьи в его глазах промелькнула легкая брезгливость. Оба сели на стулья. «Как в детском саду!» – подумала я.
Судья быстро зачитала их заявление, называя пришедших «истцом» и «ответчицей».
– Суду недостаточно вашей формулировки, – обратилась она к мужчине. – Объясните, что вас не устраивает в вашем браке.
– Она, – мужчина кивнул в сторону супруги, – совершенно не занимается домом. Приходит поздно. И… – он замялся, – прохладно относится к выполнению супружеских обязанностей.
Я заметила, как при слове «обязанностей» плечи ее дрогнули.
– А если бы ваша жена больше уделяла внимание домашнему хозяйству, вы бы согласились не расторгать брак?
– Да, конечно. Но это нереально…
– Она изменяла вам?
– Думаю, нет.
– «Думаете» или все-таки «нет»?
– Нет… Но это не меняет дела! Мы стали чужими людьми.
– В чем это выражается? Разве вы не ведете совместное хозяйство?
Вопросов было еще много. Я вскоре утратила нить разговора и перестала понимать суть происходящего. Меня удивляло, что кто-то посторонний мог вот так просто вмешиваться в чужую жизнь. Судья напоминала мне рыбака, закидывающего удочку в мутный поток чьих-то отношений.
И еще я не понимала, почему женщина все время молчит – не возражает, не возмущается, не негодует, не пытается оправдаться. Она не проронила ни слова даже тогда, когда «истец» поведал, что лет двенадцать назад даже устроил ее в «психушку», что после какого-то несчастного случая в юности она не способна выносить и родить ребенка, что род ее деятельности не совпадает с его жизненными принципами и вообще – она «распаровывает страницы еженедельной газеты, которую после этого совершенно невозможно читать», и делает еще множество глупостей, которые раздражают…
– Вы ничего не хотите возразить? – обратилась к ней судья.
Она повела плечами:
– Наверное, я была плохой женой…
– Это не ответ.
Мне было неприятно, что кто-то – пусть даже эта милая уставшая женщина в старомодном синем костюме – имеет право говорить с ней, как с нашкодившей школьницей. Я видела, что ресницы ее дрожат, что она начинает задыхаться, погруженная в эту синюю комнату, как в аквариум.
– Я даю вам три месяца для примирения! – вынесла вердикт судья, и «застегнутое» лицо мужчины озарилось самодовольной улыбкой. Очевидно, развод он устроил в качестве профилактики.
– Госпожа судья, – на этот раз в ее голосе зазвучали начальственные нотки, – это не имеет смысла. Давайте избежим формальностей и поставим точку сейчас. В следующий раз у меня просто не будет времени…
– Что ж… Если вы готовы удовлетворить материальные претензии вашего супруга и ваше желание обоюдно… – вздохнула судья.
Процесс длился не более получаса. Я усиленно делала вид, что заполняю протокол, а на самом деле… продолжала писать эту историю.
Потом, выглянув в окно, я увидела, как женщина вышла из здания суда, к ней подбежала огненно-рыжая толстуха, обняла за плечи и повела к машине, за рулем которой сидел смуглый молодой человек. Он выскочил, суетливо распахнул перед ней дверцу и сказал несколько, очевидно ободряющих, слов. Она взъерошила его волосы и посмотрела куда-то мимо – поверх голов, поверх деревьев, туда, где теплый летний ветер полоскал в небе кроны посаженных в ряд высоких тополей.
Я подумала, что ее руки, ресницы, волосы и даже тоненькие «шпильки» туфель рассказали мне больше, чем могла бы поведать она сама…
* * *
– Куда поедем отмечать событие? – спросила Ада, плюхнувшись на сиденье. – В «Сорок четыре»? В «Корону»? В «Нобель»?
– Предлагаю – в «Омнибус»! – Молодой человек повернул ключ зажигания и вопросительно посмотрел на обеих женщин.
– Ларушка, помолчи, когда говорят взрослые! – фыркнула на него Ада. – Итак?
– Давай и правда в «Омнибус»… – Анне-Марии хотелось подбодрить сына подруги. – Я там сто лет не была…
Ларион обрадованно кивнул и нажал на газ. Машина выехала с площадки перед зданием суда.
– Ну, вот и все, подруга! – Ада вынула сигарету, щелкнула зажигалкой. – Теперь ты свободна, как птица…
Анна-Мария поймала на себе в зеркальце настороженный взгляд Ларика и ответила на него легкой полуулыбкой.
– Да… Наверное, все к лучшему…
– Конечно! – Ада выпустила дым в решетку кондиционера. – Влад для тебя слишком мелок. И как ты жила с ним столько лет?
Вопрос был риторическим. Но Анна-Мария задумалась – и правда, как? И… зачем? И можно ли было назвать любовью то, что происходило с ней все эти годы? И что такое вообще – любовь? Когда люди читают одни и те же книги, приходят в умиление от одной и той же мелодии, помнят и любят те же самые эпизоды из фильмов Феллини, предпочитают театр – бильярду, а трезвость – опьянению?.. И все это – не сговариваясь? «Ложь, ложь… – Анна-Мария бросила быстрый взгляд за окно: авто стояло в пробке на мосту, и Ларик снова смотрел на нее в зеркальце встревоженным взглядом, – мне всегда казалось, что каждый человек – неповторим, как узор эпителия на пальцах. Почему же с таким диким эгоизмом нам хочется верить в эту схожесть?» Она вдруг явственно вспомнила, как муж (теперь уже бывший) старательно читал любимого ею Фолкнера. Слишком старательно. А потом в шутку называл ее «снобкой»…
Поток машин медленно двинулся в сторону центра. «Омнибус» находился на территории стадиона, который теперь превратился в огромный торговый центр. Днем стоянка перед рестораном была полупустой, и Ларик затормозил прямо у входа. Красная «голливудская» дорожка вела наверх. Ларик увязался было за ними, но Ада резко одернула его:
– А ты куда? Нам поговорить нужно. Можешь уезжать. Мы вызовем машину!
– Спасибо, Ларик! – смягчила ее суровый тон Анна-Мария. – У тебя, наверное, много своих дел?
– Да какие у него дела? – вспылила Ада. – Вместо учебы бог знает что в голове! Давай, дуй домой!
Ларик передернул плечами, но не возразил, а, махнув рукой, направился к машине.
Женщины зашли в ресторан. На них сразу же дохнуло прохладой.
– А помнишь, подруга, как мы за десятку однажды и наелись, и напились, и натанцевались до упаду?.. – мечтательно произнесла Ада, усаживаясь за круглый мраморный столик. – А теперь здесь разве что минералки можно выпить за эту цену…
Они заказали суши, шардоне и легкий салат. Ресторан был почти пуст. В дальнем углу сидели двое мужчин, у которых попеременно звонили мобильные телефоны. У барной стойки работал телевизор. Шла программа, закупленная несколькими центральными каналами. Восходящая звезда скандального телешоу – молодой актер в оборванной футболке «от кутюр», обнажающей гору накачанных мускулов, – перемежая речь словами ненормативной лексики, представлял семейные пары, желающие перетряхнуть на публике свое грязное белье. На этот раз речь в ток-шоу шла об изменах. Муж и жена (Анна-Мария подозревала, что это были не очень удачливые артисты провинциального театра) обвиняли друг друга во всех смертных грехах. Публика в зале – в основном юные поборницы справедливости и пожилые матроны – активно участвовала в процессе выяснения правды. Анна-Мария поморщилась: быт, самый низменный и неинтересный, захлестывал все вокруг. И даже эти две мужские спины напротив – напряженные, как на поле боя – вызывали отвращение…
Официантка принесла две бутылки шардоне – она узнала Анну-Марию, и ей хотелось блеснуть знаниями, недавно полученными в школе сомелье.
– Какое вино предпочитаете? Это – мальтийское шардоне, а это – из испанского винограда…
– Мальтийское, – заказала Ада и обратилась к подруге. – Кстати, надо бы и нам возобновить поставки. Оно неплохо идет…
– Подумаем об этом завтра…
– Как Скарлетт?
– Что? – рассеянно отозвалась Анна-Мария.
– Ну, как Скарлетт О’Хара из «Унесенных ветром»…
– А-а… Не читала…
– Ну что – за твою новую жизнь?! – Ада подняла свой бокал и протянула Анне-Марии второй.
Они сделали по глотку и распечатали деревянные палочки для суши.
– Как чувствуешь себя? – бодро спросила Ада.
– Немного странно… Как после удаления апендикса. А в общем ничего… Знаешь, я раньше думала, что каждый человек – неповторим и только влюбленные похожи друг на друга, как две капли воды. А теперь поняла, что все мы – до ужаса одинаковые. Простецки одинаковые, несмотря на разницу в языке, возрасте, статусе et cetera… Но эту схожесть могут заметить и мастерски выявить только хорошие писатели. Мураками, например, или Кундера… А еще – Бунин, Фаулз… Плохие пишут о неземных страстях индивидуумов, которых изобретают в своем воспаленном воображении и в конце концов подводят их к общему – победному – знаменателю. А так, по-моему, не бывает…
– Не знаю… Мне читать некогда, – поджала губы Ада.
– Я не хотела тебя обидеть, не дуйся. Просто я думала об этом, когда Ларик вез нас сюда. Женщина живет с мужчиной пять, десять, двадцать лет и уверена, что знает его как свои пять пальцев. И он уверен в том же. Да и по большому счету это, наверное, действительно так. Но эта одинаковость выражается только в одном: каждый из двоих хочет быть счастливым. Но счастье – индивидуальное понятие для каждого, даже если прожили вместе сто лет. И у каждого – свой знаменатель…
– А я вообще ни о чем таком не думаю. Поэтому и живу так долго со своим Стефаном. Хотя прекрасно знаю, что он, подонок, до сих пор облизывается, глядя на тебя… Просто мне наплевать, о чем он думает. Жратвы – полный холодильник, белье – чистое. Вот и все. Пусть будет счастлив! И так, поверь, лучше, чем задаваться глобальными вопросами.
– Знаешь, что мне когда-то сказал один мудрый старик: «Человек, которого полюбишь по-настоящему, должен приносить много страданий…» Странно, правда? А я не страдала даже тогда, когда Влад мне изменял…
– Ну да?! А кто лет эдак с десяток назад травился таблетками?
– Глупости все это… – Анна-Мария покраснела. – Это было не из-за него. Просто захотелось уйти…
– … и как раз тогда, когда мы начинали. Я тогда чуть с ума не сошла… На тебе все держалось.
– Давай не будем вспоминать прошлое. Я не хочу оглядываться!
– Хорошо. Но мы так редко можем поболтать просто так. Как раньше… Ну не о поставках же мальтийского вина нам говорить сейчас! Я, например, давно хотела спросить, нашла ли ты свою мамашу, когда ездила в Париж?
Анна-Мария опустила на тарелку палочки с суши и вытащила из Адиной пачки сигарету. Официантка, которая стояла в углу зала, тут же подошла и услужливо щелкнула зажигалкой…
– Однажды… – Анна-Мария выпустила тоненькую струйку дыма и задумалась на секунду – стоит ли рассказывать Аде о своих странных видениях, – однажды, сто лет назад, как мне кажется, я уже была у нее… Впрочем, это было нечто похожее на дежа вю. Мне казалось, что я видела ее дом, бродила с ней по городу… Когда я приехала в Париж, первым делом отправилась в адресный стол – я знала имя человека, с которым она уехала отсюда…
– Кстати, а почему она не взяла тебя с собой?
– Отец не дал согласия. Но наверняка не из-за отцовских чувств – очевидно, просто хотел сделать ей больно. Я ведь, как тебе известно, не особенно была ему нужна. Так вот, в муниципалитете мне сказали, что этот брак давно расторгнут, а женщина с такой фамилией… умерла. Но адрес я все же получила. Когда зашла в дом, мне показалось, что я здесь уже была однажды… Этот подъезд с вазонами… Знакомый запах… Я стояла в полумраке и ждала ее шагов с верхнего этажа…
– Отчего она умерла?
– Новая жилица сказала – выбросилась из окна…
– М-да… Странная у вас была семейка…
– Обыкновенная. Просто мама искала выход… Я ее понимаю. И не осуждаю. Теперь. Она не могла знать, что мир одинаков везде. Особенно сейчас. В Париже, Риме, Валетте, Амстердаме… Но это можно понять, когда есть возможность свободно по нему перемещаться.
– Я не совсем понимаю, о чем ты… Но все равно, Машка, я тебя обожаю! Я сволочь, ты знаешь. Я иду по трупам, – Ада влила в себя порцию виски, неизвестно как оказавшуюся на столе, – и тебя по ним повела… Но я без тебя – ноль… Ты – голова, Машуня! Я это знала еще тогда, когда мы хоронили твою чертову крысу!
– Это было в другой жизни…
– Ты так говоришь, будто жалеешь о ней…
– Я о себе жалею! – Анна-Мария раздавила окурок в пепельнице. – И хватит об этом!
Ада знала, что перечить не стоит – слишком знаком ей был этот властный резкий тон, как будто бы с силой захлопнулись железные ворота, за которыми две девочки пили портвейн из пластиковых стаканчиков, жевали булку, густо намазанную сгущенкой, и мечтали уехать. Куда-нибудь, к новой жизни, в которой звонят колокола…
* * *
– Анна Юрьевна, я к вам! Помните, вы вчера мне назначили встречу на двенадцать! – Девушка стоит на пороге кабинета и с интересом разглядывает стены – карминного цвета кирпичи, обработанные и выложенные намеренно неровно. На стенах – фотографии в тяжелых тусклых рамках, пучки засушенных трав, китайские маски и веера.
– Да, я помню. Заходите. Кофе?
Она набирает две цифры телефона и просит принести кофе. Девушка достает из сумки диктофон и глянцевый журнал, с обложки которого во все тридцать два зуба улыбается Дженифер Лопес.
– Я вас слушаю.
– Моя рубрика в журнале называется «Успех», – явно волнуясь, говорит девушка. – Я бы хотела написать о вас очерк.
– Но ведь я не эстрадная звезда, не актриса… Что обо мне писать?
– Но вы же достигли определенного успеха в бизнесе!
– Ну хорошо, хорошо… Сколько вам нужно времени?
– Хотя бы час…
– Ого! Ладно. Спрашивайте. – Она откидывается в кресле, на лице – выражение усталости и скуки.
Девушка щелкает кнопкой диктофона, на его боку загорается крохотная красная лампочка.
– Вас действительно зовут Анна-Мария? Кто дал вам это имя? – издалека начинает девушка, и становится понятно, что она здесь надолго и нужно настроиться и выдать версию в духе времени – сказку о Золушке. Нынешняя публика верит в сказки с хорошим, желательно – денежным концом. И она, Анна-Мария, самая подходящая для этого кандидатура. Родилась в провинции, почти бедная сиротка, старательно грызла гранит науки, поднималась по служебной лестнице, волоча за собой железобетонный хвост комплексов, была честной и бескомпромиссной, а еще, как принято говорить сейчас, – креативной. После окончания института пекла пирожки в душной кухне маленькой забегаловки, потом инспектировала заводские буфеты, стыдливо отказываясь от пакетов с продуктами, которые подсовывали членам проверочной комиссии, пока за эдакую принципиальность не оказалась на улице, без работы и выходного пособия. Потом штудировала новомодные книжки по бухгалтерии и маркетингу, вечерами просиживала над переводами статей по этим же темам из американских и английских журналов, пока не сделала свое открытие, определившее ее дальнейшую жизнь. «Открытие» состояло из множества хитростей и нюансов, благодаря которым можно было получать реальную прибыль, не боясь налоговой инспекции. В небольшом кафе, куда ее устроила верная Ада (которая к тому времени уже осуществила свою мечту – выскочила замуж за ее заклятого врага – Стефана), проработала не более полугода. Да и в более престижном заведении – в ресторане в самом центре столицы – пробыла недолго: ее перекупали, с каждым разом предлагая должности на ранг выше предыдущих. Теперь она – вице-президент Гильдии рестораторов, владелица львиной доли доходов самых фешенебельных ресторанов, клубов и казино города… И она… бесконечно устала. Но разве обо всем этом расскажешь?.. Разве можно объяснить, что ей уже не выбраться из этого механизма, потому что при входе на полную мощность работает перемалывающая в клочья железная шестерня. Она вошла в этот туннель совершенно голая, как при рождении, пробивалась вперед, не замечая, что сзади уже кем-то выставлены заграждения и все пути к отступлению – отрезаны.
А девочке-журналистке ничего этого и не нужно, она уже расспрашивает о любимых духах, швейных марках, обуви… И, как акула, сжирает этот, такой безумно дорогой, час. Анна-Мария уже видит эту статью, эту сказку для молодых дурочек, готовых войти в сердцевину безжалостного механизма в надежде на счастье.
Девочка-журналистка наконец-то выключает диктофон, еще раз окидывает взглядом кабинет и выходит с чувством исполненного долга. Анна-Мария нажимает кнопку громкой связи, она знает, что Ада уже томится под дверью и настроение у нее не из лучших: через пару часов у Анны-Марии самолет.
– Куда тебя несет?! – врывается в кабинет Ада Павловна. – Через неделю совет акционеров!
– Вот и останешься – за меня…
– Ты что – заболела?
– Будем считать, что да… Остановите землю – я хочу сойти…
– Ну, ты ненормальная! Ладно, сходи. Только держи меня в курсе… И все-таки, что произошло?
– Ничего. Просто… «луна переменилась, но ничто не сдвинулось»… Дальше не помню…
– Ой, не нравишься ты мне!
– Я никому не нравлюсь…
– Зря кокетничаешь. Ладно, я помчалась.
Ада, как всегда, большой огненно-рыжей пулей выскакивает из кабинета, и ее резкий голос уже слышится где-то на первом этаже офиса…
* * *
«…Я до сих пор не знаю, что погнало меня сюда, на побережье этого странного прозрачного моря, в эту маленькую страну, с высоты птичьего полета напоминающую лежбище огромных рептилий… Желание смерти? Но почему именно сюда? Неужели только из-за того, что в одном из модных журналов (чтива, как по мне, слишком претенциозного) однажды попалась на глаза рекламная статейка и одна строчка взбудоражила воображение: «Время здесь останавливается. И стоит, словно ложка в стакане с густым медом…» Действительно, я почувствовала себя немного странно, едва ступила на территорию отеля, расположенного на самом берегу моря». Тишина, словно безграничная ватная сфера, окутывала остров…
Курортный сезон еще не начался. В пятизвездочном отеле, кроме Анны-Марии, оказались только три-четыре семейства, в основном – итальянцы. Анна-Мария знала, что некоторые земельные участки на побережье можно было купить за копейки. Но даже на эти благодатные клочки земли не находилось покупателей – местный люд был слишком беден, а богатые иностранцы предпочитали здесь только отдыхать – их не слишком-то привлекала страна, похожая на декорации из фильма «Гладиатор»… Слишком мало пространства.
В отель Анна-Мария попала поздним вечером. Ее еще немного покачивало после перелета (сервис был отличный, но летать она все же боялась). Любезный портье отнес ее вещи в номер и слегка подзадержался у порога в ожидании чаевых. Получив свое, счел долгом рассказать о лучших блюдах местной кухни и с достоинством удалился, пожелав приятного отдыха. Есть Анне-Марии не хотелось… Она вышла на балкон. И мгновенно ощутила поток почти осязаемого сладкого воздуха, пропитанного ароматом петуний, моря и хвои. Он, этот запах, влился в комнату, заполнив собой все пространство – густой и очень естественный, совершенно не похожий на парфюмерный концентрат, но такой же сладкий и насыщенный. С высоты пятого этажа Анна-Мария видела, как на островках света, образованных фонарями, резвится семейство ежиков. Набережная была пустынна, поверхность моря поблескивала, как ровная, гладкая пленка, из-под которой просвечивала зеленоватым неоновым светом лунная дорожка.
«Умереть именно здесь было бы очень романтично… – подумала Анна-Мария. – Но почему, собственно говоря, я должна умереть? Потому что жизнь удалась и оказалась не таким уж интересным приключением?» Она сама поставила себе диагноз под кодовым названием «синдром Мартина Идена», и с этим нужно было либо смириться, либо… («читайте Джека Лондона, господа!») Но, помимо нынешних рефлексий, она хорошо помнила, что ей всегда было страшно уйти и совсем ничего не оставить после себя.
Ее призрачная империя по удовлетворению желудков – этих «кладбищ бифштексов» и суши – не могла идти в счет.
Только вещи имеют право на бессмертие – они хранят память о своих хозяевах. Проникшись этой мыслью, Анна-Мария раздаривала все, что ей принадлежало, все, что было под рукой в тот момент, когда мысль о неизбежности ухода настигала ее. Она с легкостью раздавала свои кольца, серьги, множество других красивых и бессмысленных безделушек, словно с ними посылая и саму себя в жизнь вечную. В такие минуты возникала иллюзия, что ее будут помнить благодаря этому долгоиграющему барахлу.
С некоторых пор Анна-Мария отчаянно завидовала (завистью бесконечно белой, как чистый лист бумаги) художникам, музыкантам, поэтам – не из-за их славы, а потому, что они имеют высшее счастье – оставлять после себя свои полотна, партитуры или книги. Разве мог умереть Моцарт? А Микеланджело или Петрарка?! Она ясно понимала, что Бог не дал ей никакого таланта. Никакого. Кроме умения работать. Но знания всех тонкостей бухгалтерии, хитростей всех рыночных отношений, способность к точным наукам, интуиция и экономическое чутье не могли обеспечить ей бессмертия. Что она могла бы сделать ради этого? Приобрести участок на Луне, как это делали другие толстосумы? Купить маленькую планету под миллиардным номером и дать ей свое имя? Заморозить свою плоть до третьего тысячелетия? Но зачем ей, Анне-Марии, ТАКОЕ бессмертие – глупое, ненужное и смешное?
Было время, когда она надеялась, что провозглашенная Независимость – этот вселенский праздник для детей – что-то изменит в ее жизни, пока с удивлением не поняла, что она, независимость, всегда жила у нее внутри, с самого начала, когда она почувствовала желание самой распоряжаться не только своей жизнью, но и попробовать приручить смерть. Нынешнее же внешнее положение вещей совершенно отбило у нее волю к жизни. Вначале Анна-Мария заметила, что перестала ощущать запах и радоваться вкусу свежих черешен. Это случилось как раз тогда, когда она уже имела возможность выбирать новейшие ароматы самых дорогих парфюмерных фирм и покупать зимой португальскую клубнику. Вместе с этим ощущением от нее ушла любовь. Вначале она перестала кормить своих аквариумных рыбок, а потом без отвращения могла смотреть только в лица стариков и детей.
– Таким, как ты, нужно жить на необитаемом острове, – сказал ей муж. – У тебя в глазах – доллары, как у дядюшки Скруджа…
Но это не было правдой. Анна-Мария не могла пояснить, что выбраться из железной мельницы можно только ценой собственной жизни.
Сейчас, стоя на балконе отеля в чужой стране, которая опьянила ее запахом хвои и петуний, она думала, что в идее с необитаемым островом, пожалуй, что-то есть. Бывают люди, созданные для одиночества, блуждающие в лабиринте собственного «я» и находящие в его закоулках все, что создано внешним миром. Такие люди могут быть пассионариями, отбывающими заключение в тюрьме и потому обреченными на бездеятельность. Если же они могут действовать, то эта бурная деятельность для них – оборотная сторона пребывания в нирванне собственной душевной организации.
Но чтобы понять это, необходимо войти в механизм, пройти сквозь его шестерни… Анна-Мария едва сдержала возглас. Почему она не поняла этого сразу, лет пятнадцать назад?
Итак, итак… Что было тогда? Тогда она собиралась выйти замуж. Белое платье висело на дверце скрипучего шкафа в комнате, которую она тогда еще снимала у старушки, приторговывающей по ночам водкой. Такие же белые туфли стояли под вешалкой. Был поздний вечер. Анна-Мария смотрела на широкую полоску лунного света, наискось разрезавшую платье на три части: две темные и одну ослепительно светлую – посередине. Она думала о будущем и боялась его. И тогда она вновь вспомнила о Двери.
Дрожащей рукой начертила полукруг, смутно припоминая, что линия должна быть ровной…
Она прижалась лицом к стене и превратилась в слух. И услышала ровный гул работающего мотора…
* * *
– Значит, говорите – Анна-Мария?.. Странное какое-то имя…
Она открыла глаза и поняла, что находится в салоне самолета. Также поняла и то, что уже года четыре как замужем… Но при чем тут самолет?!
Хотя что здесь странного? Почему покупка какого-нибудь стола или кресла кажется более естественной, чем поездка в незнакомый город?
– У вас там родственники? – снова пристает с расспросами соседка слева. – Нет? Заказан номер в гостинице? Нет? Бывали там когда-нибудь? А-а-а… Хм… Понятно…
Собеседница пожимает плечами и переводит взгляд на тонкие нервно сцепленные пальцы (на безымянном – обручальное кольцо), заглядывает в глаза (зрачки вздрагивают, как вода в голубом эмалированном ведре).
– Муж там служит?
Опять нет? Черт знает что с этими новомодными девицами – летит неизвестно куда и зачем…
– Муж-то где?
– Дома…
– Ага. Ага… Ну-ну. Приятной поездочки!
Взлет самолета похож на начало любви. Удивление и пронизывающая дрожь: что сейчас произойдет, что? Рев мотора, как рок, как девятый вал, зависший прямо над головой. Нет сил сопротивляться – оглушительная, обессиливающая мощь машины вжимает в спинку сиденья, парализует волю. Медленно начинается разбег. Словно между прочим. Будто впереди – ничего особенного… Боже мой, что там впереди?! Мелькает взлетная полоса, превращаясь в сплошную текущую реку. Все быстрее и быстрее. Что впереди? Скорость перечеркивает все – и страх, и любопытство. Скорость – это страсть. И уже неважно, что впереди – может быть, стена?.. Остановка перед взлетом болезненно отдается во всем теле. Будь что будет, но только – не останавливаться! А в иллюминаторе уже небо. Лети-и-и-им!
– Вам плохо, голубушка?
– Нет.
(Это я, я усилием воли подняла вас в воздух! Теперь пусть работает мотор, а я отдохну… Так, наверное, отдыхают роженицы: голова откинута, лоб в бисеринках пота. Сердце стучит все медленнее, веки тяжелеют, глаза закрываются сами собой.
«Вот я и равнодушна ко всему… И этот тяжелый шум – раздражает…»)
– Напитки, леденцы, пожалуйста.
Перед глазами возникает поднос с пластмассовыми чашечками.
– Скоро прилетим?
Без ответа.
– Напитки, леденцы… – проплывает дальше бортпроводница.
– Торопитесь? Как же, как же… Дело, понятно, молодое. А я вот к свекрови еду – что-то приболела старушка. Мы, как поженились, у нее жить не стали – крутая бабенция была. Затем дети пошли. Старший, Васечка, сейчас… Бу-бу-бу… Бу-бу-бу…
…Толчок соприкоснувшегося с землей шасси, как последний толчок сердца, после которого – пустота и тонкий комариный писк в ушах. Все.
В окно илюминатора видно здание аэропорта.
Вот она и в Городе! Совсем одна.
Словно в игре «Замри-отомри!» зашевелились люди, замелькали над спинками кресел расчески, запахло помадой и духами. Гуськом вошли в аэропортовский автобус, сразу почувствовав неприязнь и раздражение к случайным попутчикам. Случайное – оно и есть случайное!
В этом городе дышится свободнее. А может, просто идет дождь… Куда теперь? Кошка растягивает удовольствие, прежде чем слопать мышь. Она уже полчаса бродит по аэровокзалу, нетерпение щекотно ворочается в груди. Надо вначале заглушить его, чтобы взволнованное выражение лица и пылающие щеки не выдали волнение. Она в очередной раз убеждается: поиски цели всегда лучше самой цели. Ей нужен не Город, а дорога к нему. И желательно бесконечная…
В буфете мать кормит малыша. На тарелке – серая рисовая каша, в матовом стакане теплое пепси. Не глядя, мать сует ребенку ложку и попадает то в нос, то в подбородок. Ложка – в белых известковых разводах. Черная каемка на ногтях у обоих. На полу – клетчатый баул. Из него торчит детский носочек…
Надо идти на автобус. Пока заполняются места, входит маленькая старушка в черном мужском плаще и коричневом пуховом платке. У нее сухие, жилистые руки, ногти со старческой синевой, нос почему-то заклеен клочком газеты. Глаза – очень темные, как у плюшевых игрушек. Старушка протягивает руку и поет тоненько:
– И сыночкам вашим, и доченьками… И вам, люди добрые… Здоровья, счастья, благополучия…
В ладони позвякивают медяки.
Маленькая старушка выходит – можно ехать. Но уже невозможно представить, что ее – не существует.
Снова дорога. Через лес, поле, к куполам церквей и многоэтажек. Ее глаза расширены, как у городских детей, впервые увидевших корову. За поворотом возникает Город. Кто попадает сюда впервые, уверен, что каждый его житель – счастливец. Каждый камень – свидетель истории.
Погода пасмурная. Любимая погода. Скоро на улицах останутся одни милиционеры. А вот и знаменитая улица, воспетая поэтами. За каждым окном кроется счастье. Ах, если бы она родилась на этой улице, то…
Из арки выходит мужчина в заметно коротких – не по росту – брюках. В неловко скрещенных на груди руках он несет две пачки вермишели и пачку пельменей. Это означает, что дома он сварит холостяцкий пельменевый суп, а на второе – ворох червякообразной серой массы. И будет вполне удовлетворен жизнью.
Можно пойти в театр. Сегодня попасть в него будет так же просто, как и в полупустой овощной магазин. Может произойти все, что угодно!
Например, очередь у кассы расступится, выйдет бритый администратор в бабочке и объявит на весь зал: «Господа, обратите внимание – среди нас…» и т. д. И она войдет в фойе под аплодисменты. Или, может, строгая старушка на контроле вдруг ласково подмигнет: «Иди, детка, посмотри, чего вытворяют!..» Или же прошествует к служебному входу знаменитый народный артист Н. и вдруг заметит ее свежий трогательный взгляд…
Можно заглянуть в музей. Или пристроиться к экскурсии, примкнуть кирпичиком к стене туристов, забыться в этом монолите, пышущем здоровьем и необузданным любопытством…
Навстречу идет старушка в седых букольках – городская аристократка духа. Старушки любят поговорить с ней. Из тысячи лиц они выбирают именно ее, ловят за пуговицу цепкими желтоватыми пальцами и рассказывают о детях, внуках, невестках и рыночных ценах.
– Дождя не дождемся! Вроде нахмурилось, да разве ж это дождь? – с ходу начинает старушка. – Ох, до чего я город не люблю. А вот уже пятый год здесь, у сына. Бегаешь целыми днями, ищешь, где что подешевле…
– Хотите в деревню?
– Да бог с ней! Отвыкла. Здесь-то и вода в кране, и мусоропровод. И при деле я здесь. Сын дает книжки на продажу – стою в универсаме… А вам, кстати, Оруэлл не нужен? Что это за книжки – не пойму. Я газеты люблю читать. Вот ведь Штаты что вытворяют! Наши-то куда смотрят? Ой, горе…
(Книги… Странное ощущение: несуществующие воспоминания прячутся одно в другое, как матрешки. И совершенно непонятно, что происходило на самом деле. Например, была ли эта прошлогодняя новогодняя вечеринка. Были женщины – Ада, некая Эльмира, Леля – институтские подруги, их мужчины в хорошо сшитых «тройках». Собрались. Долго томились в ожидании 12 часов. В положенное время крикнули «ура!», забрызгали визжащих женщин шампанским и налегли на закуски. Потом пошли разговоры. Интеллектуальные, конечно, – искусство, политика, философия, фэн-шуй. Поболтали и о нарастающей волне «рыночных отношений». Потоптались при свечах под Киркорова. И наконец – карты. А ты ушла… Да, а при чем тут книги? Ах, да… Прежде чем уйти, ты, как воришка, пробралась в соседнюю комнату и из шикарных шкафов, сделанных «под заказ», вывалила на пол все книги в новых переплетах. Это заняло целых двадцать минут, но когда получилась гора, на вершине которой возвышался растрепанный томик Пастернака, по его взгляду с обложки поняла, что все сделано правильно.
Это была самая счастливая новогодняя ночь! Ты провела ее под роскошными голубыми елями на площади, в разношерстных компаниях аборигенов. Наутро – сцена. Так уйти! Дура ненормальная! И что натворила – Адка чуть не слегла! Всю ночь убирали. У всех жены, как жены, а ты!..
«Странно… Прошло только три года, – думаешь ты, – Почему же стало так тесно и душно в том, что называется “брак”…»
– Знаешь, я встретила и полюбила другого человека…
Ах, если бы это могло быть правдой!
– Что-что? И это все – за пять часов? Это, наверное, был Дед Мороз?)
…Старушка высказалась и давно уже ушла. Улица пуста, на углу дома мемориальная табличка… Странно, а ведь именно здесь столетие назад мог ходить Поэт. И бормотать себе под нос что-то вроде: «Луна переменилась…»
(И он появляется! В тугом белом воротничке, голова высоко запрокинута. В каком веке это было?..
– Эй, барин, дай ручку, погадаю! Всю правду расскажу! – Твой голос обретает характерную хрипотцу.
– А не обманешь, красавица?
– Так смотря сколько дашь!
– Хитрая. А хочешь, я тебе погадаю?
– Глаза у тебя, барин, страшные – не хочу! Не смотри так.
– Испугал – прости. Держи вот монету. Да выпей за мое здоровье. Только не теперь. Весной, когда вишни зацветут. Да помни – за здоровье! И вот еще – держи от меня, – он вытаскивает из кармана сюртука большое красное яблоко…
– Все ты, барин, сам знаешь…
– Прощай.
– Живи, барин!)
…Женщина идет по аллее, стуча каблучками. Около сорока. Пышная брюнетка в синем шелковом костюме. Каблучки сбиваются с такта – фортепианная гамма с западающей клавишей. Еле достучала до скамейки. Всем существом издала вздох облегчения. Посидела минутку, шевеля пальцами ноги. Из объемистой сумки достала сверток – грубые босоножки на низкой пробковой подошве. Переобулась. И от этого разгладились морщинки, лицо посветлело.
– А так все-таки лучше!
Она по-новому смотрела на мир, звучно вдыхая запах сирени.
(Как просто! Может быть, нужно что-то снять с себя и надеть другое? Кожу, например…)
– Вам никогда не приходило в голову, что быть мужчиной все-таки гораздо приятнее? – весело говорит женщина.
– Я всегда завидовала мальчишкам. И успокаивала себя тем, что они хотят быть девчонками. А потом оказалось, что ни один не хочет носить банты и платья… А ваше свидание, наверное, сорвалось?
– А ну их к черту! Подруга уговорила, мол, последний шанс… Стояла я, как полагается, под часами и думала: «Зачем?»… Ну придет моложавый вдовец, цены себе не сложит, веди его в кафе, распинайся, завоевывай… А зачем? А вы замужем?
– Да. Но… я считаю, что люди не должны жениться. Или же – в очень редких случаях.
– Вы такая молоденькая, а так рассуждаете! Люди не должны разводиться – вот что я вам скажу. Потом они никому не нужны с их мигренями, радикулитами и вредными привычками. Вот я привыкла, что муж храпел, а новая жена гонит его из спальни. Он приходит ко мне – жалуется. Глупо. И что изменилось в его жизни? Разве что адрес…
– Любите его?
– А ну их к черту! А вы, видно, тоже не из счастливых?
– У меня все в порядке.
– Правда?
– Правда.
(Время опять отхлынуло, оставив на берегу новую картинку. Ты наглоталась каких-то таблеток. И повод-то был пустяковый – как говорится, период «притирки характеров». Гладкие, цветные, сладкие и горькие таблетки исчезали во рту и долго стояли в горле непроходимым комом. «А я отравилась!» – как гордо это прозвучало. И тогда ты увидела Глаза. Огромные, наполненные ужасом, постепенно наполняющиеся слезами. После оцепенения – суета с рецептурными справочниками: «Что ты пила? Говори, что ты пила?!» В тебя влили два чайника воды. И все. Зачем были те Глаза? Когда ты вспоминаешь тот взгляд, тебе кажется, что тебя обманули, безжалостно обокрали среди белого дня, взяли в плен на виду у всех. Ты была заложницей тех Глаз и уже не могла убежать. Зачем, зачем они были?!)
– Ну я, пожалуй, пойду! Счастливо!
– И вам счастливо!
Женщина встает и проплывает мимо. Теперь ее походка легка и со спины она кажется совсем молодой. Из сумки выглядывает синий острый каблук модельных лодочек, словно веселый, дразнящий язычок: «А ну их всех!»
(Мир наполнен одиночеством, как соты медом в августовский день. И этот Город по ночам пищит от тоски. Ультразвук расходится ровными волнами. И какой-нибудь седовласый ученый-паранормал принимает их за сигналы космических пришельцев, записывает на перфокарту, а потом ложится в свою старческую постель и прибавляет к общему фону и свое одинокое попискивание. По ночам ты просиживала у окна, ловила сигналы и понимала, как мало любви осталось в этом мире. Эта новая странность никого не удивила. Тебе сказали: «Надо подлечить нервы…» Тебе галантно подставили согнутую в локте руку, и ты доверчиво просунула туда свою… Тебя отвезли в большое серое здание, окруженное забором и садом. Забор – это чтобы местные не обрывали яблок, объяснили тебе. Только и всего. Милая женщина в дымчатых очках стучала по коленкам резиновым молоточком, задавала странные вопросы и с сомнением качала головой: «Все вроде бы в норме…» Потом тебя все-таки увели и одели в застиранный синий халат, выдали тапки на толстой войлочной подошве, вынули из пакета «колюще-режущие» предметы – пилочку для ногтей. И тогда сердце забилось часто-часто. Забилось – и оборвалось. В коридоре ты в последний раз увидела Глаза. Те же глаза, двоящиеся от слез.
– Попрощайтесь! – подтолкнула тебя в спину медсестра в синем халате.
– Ты, главное, отдыхай. Здесь тебе будет хорошо, спокойно. А для института я достану нужную справку из другой больницы, не переживай. Побольше ешь и спи. Ты у меня такая худенькая стала…
Глаза скользили по твоему лицу, как пауки. У тебя пропал голос. Ты молча кричала: «За что? Зачем?» – и, как последняя послушная дура, машинально кивала головой. Огромная синяя медсестра обняла за плечи и повела по коридору. Коридор тоже был синий. По нему бродили серые тени. Дверь захлопнулась, и последнее, что ты увидела – белесая ночная бабочка, летящая к Глазам, которые ты так боялась предать. Моль вылетела на свет и забилась о больничное стекло…)
…В начале аллеи показались старик с девочкой лет семи.
– Тете плохо… – громко шепнула девочка деду.
– Что с вами, милочка? Проводить вас домой?
– Спасибо, – улыбка получается вымученной. – Мой дом слишком далеко. (Если он вообще где-нибудь есть…)
– А где? – спрашивает девочка.
– Его можно увидеть только в лунную ночь по четвергам у созвездия Большой Медведицы, – фантазируешь ты, и глаза девчушки расширяются от восхищения. Ты любишь разговаривать с детьми.
– А мой дом – вот, совсем рядом. Но я не люблю играть во дворе – там дети шумят.
– Вот как. А ты разве не любишь пошуметь?
– Люблю. Иногда. Но сейчас мне некогда.
– Чем же ты так занята?
– Понимаете, у нас болеет мама. Если я буду шуметь, она не заснет. Доктор сказал, что если мы все будем думать о маме – она выздоровеет. Я прихожу сюда думать, пока она спит.
Старик тяжело втянул в себя воздух и закашлялся.
– У тебя, наверное, хорошая мама.
– И красивая, – отвечает девочка. – А папы нет, только дедушка. Дедушка, видишь, уже старенький, он не может носить меня на плечах. Однажды меня нес дядя Леня. Но дядя Леня уже не приходит – он в космос полетел, так мама сказала. А когда мама поправится, у нас еще сто таких дядей будет – так бабушка сказала!
– Оленька! – укоризненно качает головой дедушка. – Не болтай глупостей!
Помолчали.
– Вы чем-то расстроены, милочка?
Старик спросил это так участливо, что у нее впервые наворачиваются на глаза слезы. Они подступают еще и потому, что этот старик так похож на другого – из иной жизни… Старик смотрит пристально, будто хочет узнать всю правду, начиная с самого детства. И она решилась…
– А знаете… Муж лечил меня от помешательства. Два месяца стационара. Я сбежала…
– Что же с вами было?
– Понятия не имею! – Нужно, чтобы голос звучал как можно беспечнее…
– Ну что вам сказать, милочка? Возвращайтесь-ка домой. А то кинутся искать, вернут обратно. Да еще и срок продлят.
Да-да, именно так все и происходит: она не нужна и не интересна этому старику. Он гонит ее, как прокаженную. Но голос и глаза его предательски ласковы. Как у того, другого… Из забытой жизни.
Она медленно уходит из сквера.
Идет к облупленному дому, на первом этаже которого – столовая. Пока она идет, начинается дождь. Мелкий, точечный. Он оставляет на лице слезы. Столовая напоминает больницу. Та же тишина, позвякивание приборов, синие стены… Людей почти нет.
Вот что она запомнит хорошего из всего этого путешествия – суп! Рисовый суп-рассольник. Он налит в огромную тяжелую тарелку с грубой надписью «Общепит», он дымится, покрытый прозрачными лунами постного масла. Она тщательно протирает перекрученную в талии ложку и опускает ее в бледные луны супа. Суп очень вкусный. Очень. Мама, суп просто замечательный! Бабушка! Какой теплый, ласковый суп! Как тогда, когда… Хочется плакать. (Что ты несешь? – Сердце. Почему оно такое тяжелое и острое? Оно беспорядочно раскачивается на тонкой нитке и постепенно пробивает грудь…)
Одиннадцатиэтажный дом, как ракета, устремлен ввысь и так же, как ракета, полон отблесками заходящего солнца. В нем странный экипаж. Он никогда не собирается в кают-компании, не знает друг друга в лицо. Куда летит эта ракета?
Люк на крышу не заперт. В детстве она любила бывать на чердаке. Солнце опускало свои спицы в дыры старой крыши, и казалось, что идет солнечный дождь. В этом доме нет чердака – просто выход на крышу. Она сидит на парапете и думает: «Как научиться жить?»
Вернуться домой? Пролежать еще полгода в сером здании с садом, где каждый день – свидетель человеческих трагикомедий. Опять начать жизнь под недоверчивым присмотром приторно-сострадательных глаз? Говорить и чувствовать, как слова попадают в лабораторные пробирки, как их рассматривают на свет, разлагают на составные части, сравнивают с другими и… не понимают.
А небо такое белое. Закат уже скатился вниз, и небо наверху – как полотно. Еще несколько минут, и его зальет чернило подступающих сумерек. Это значит, что завтра будет хороший безветренный день. Значит, все-таки будет «завтра»? В кошельке – мелочь. Ясно, на обратный билет не хватит. Даже на автостоп. На пять рисовых супов разве что…
Небо такое спокойное. Оно обволакивает, укачивает, пеленает в облака. Небо шепчет: «Все будет хорошо. Не все в мире – любовь. Есть еще покой…»
Мать-одиночка, запихивая в рот ребенку очередную ложку, поднимает глаза: «Я от своего сбежала – еду к сестре в Луганск. Заживем!»
Мужчина с пельменями оборачивается: «А что у меня?.. Все в норме. Живу вот. А что еще делать, а?»
Женщина, сняв модные туфли, ушла…
Девочка Оля доверчиво заглядывает в глаза: «Если я буду в тишине думать о маме, она ведь выздоровеет?..»
«Есть еще покой…» – говорит небо, и ветерок нежно подталкивает в спину: «Полетаем?»
«Может быть, сердце разорвется еще в воздухе?» – думает она, делает шаг и оказывается там, где на шкафу висит ее свадебное платье…
* * *
Звук разбившегося стекла заставляет Анну-Марию вздрогнуть. Да это же она выпустила из рук бокал с мартини! Его звон испугал семейство ежей. Она встряхивает головой, матрешки воспоминаний быстро складываются – одна в другую. К черту! Все – к черту. Она давно уже воспитала в себе дитя под названием цинизм. Только он, цинизм, имеет право на жизнь и процветание в этом мире. Если бы не он, быть бы ей юродивой. Одной из тех дамочек, что вечно жалуются на жизнь и депрессию.
Цинизм, который ханжески называют жизненной философией, единственное средство от смерти и разочарований. Иначе можно было бы сойти с ума.
А так в любой ситуации можно посмеяться над собой, над всем, что происходит вокруг. Можно сокрести свои куски с асфальта, отряхнуться и – идти дальше.
Анна-Мария наливает новую порцию мартини – благо в номере несколько бокалов! – и решает принять ванну. Кстати, какая тут ванная комната – туда она, кстати, еще не заглядывала…
Анна-Мария погружается в теплую воду. Напротив – огромное (неужели – венецианское?!) зеркало. Из него на Анну-Марию смотрит красивая женщина – из тех, кто не вопрошает печально: «Где мои семнадцать лет?»
Глаза слипаются… Завернувшись в белый махровый халат, Анна-Мария выходит из ванной и падает на широкую двуспальную кровать. У нее даже нет сил расстелить постель.
Это первая ночь в незнакомой стране. Анна-Мария еще не знает, что она называется ВОЗВРАЩЕНИЕ.
* * *
Какая тишина! Это просто невероятно. Рассвет уносит с собой запах петуний. Вместо него так же остро пахнет морем. Вечером Анна-Мария не успела разглядеть, что эта комната такая белая: обои, шторы, мебель… Даже картина на стене написана в бело-голубых тонах.
Она выходит на балкон и не видит внизу той суеты, которая обычно царит на побережьях других стран. Двор и улочки, ведущие куда-то вверх, пустынны. Удивительный город. Он, как странный нарост, прилепился к самому краю скалистой гряды. В нем всего несколько улиц, одна площадь с игрушечной ратушей и рыбный базар. Вдоль побережья пестрой цепочкой выстроились ресторанчики, в бухте покачиваются белые парусники. Но городок кажется вымершим, как в фильмах ужасов. Однако это не пугает Анну-Марию. Она мечтала именно о такой тишине и безлюдье. Едва она успела подумать об этом, как где-то в глубине дорожной сумки зазвенел мобильный телефон. Анна-Мария взглянула на экранчик. Конечно же, это Ада!
– Слушая, подруга, хочешь не хочешь, но я посылаю к тебе Ларика. Ты мне не нравишься! К тому же мальчику нужен отдых.
Анна-Мария пытается сопротивляться, но Ада, как всегда, не слушает ее:
– Ларик тебе не помешает. Ты же знаешь, какой он тактичный. Просто он присмотрит за тобой, а ты… за ним. Может, меньше глупостей натворишь. А то я тебя знаю! Все! Целую!
Ларику, а точнее – Лариону – Адиному сыну двадцать два года (Адка родила его на первом курсе и отправила на воспитание родителям). Теперь парень учится на третьем курсе того же института – Ада настояла, но вся его энергия направлена в неблагодатное русло писательства. И с этим Ада ничего не могла поделать!
Итак, едет Ларик. Судя по всему, он может быть к вечеру…
Анна-Мария спустилась в ресторан. Он был полупустым. Шумное семейство итальянцев толпилось у «шведского стола», накладывая в широкие тарелки салаты и спагетти, в углу за столиком сидела парочка пожилых немцев. Анна-Мария налила себе кофе и села у окна. От моря ее отделяла ровная заасфальтированная площадка. Песка на пляже не было – море окантовано высоким парапетом с железными лесенками, как в бассейне. Камни на так называемом пляже вытесаны в форме скамеек и даже отсюда было видно, как вокруг них снуют проворные пятнистые крабы. Анна-Мария вытащила из пляжной сумки (после завтрака она решила сразу же идти на пляж) сигареты, закурила, глядя вдаль. Мысль о том, что к вечеру ей придется общаться с сыном подруги, неприятно тревожила ее. Это был странный мальчик. Совершенно не похожий на буйную Адку. И вообще – странный. «Мы разминулись во времени…» – однажды сказал он Анне-Марии, когда ему было четырнадцать. «Уж не хочешь ли ты сказать, что влюбился?» – засмеялась Адка, и Ларик сверкнул на нее своими черными недетскими глазами.
Анна-Мария хорошо помнила, как увидела сына подруги впервые. Тогда ему было семь. Ада впервые привезла его от родителей – у нее уже была собственная квартира и достаточно связей, чтобы устроить мальчика в лучшую школу с английским уклоном. По случаю воссоединения с отпрыском семейство устроило вечеринку. Анна-Мария купила большого плюшевого медведя и отправилась к подруге.
…Все время, пока она была в гостях – сидела за столом, помогала мыть посуду, уединялась с Адкой на кухне, чтобы покурить, – мальчик следовал за ней по пятам. Из глубины его глаз исходила тревога, как будто он, еще не умея сформулировать то, что произнес в четырнадцать, говорил ей этим будоражащим взглядом какие-то совершенно взрослые слова: «Я тебя знаю. Мы встречались. Тогда мне было шестьдесят, а ты, юная и чистая, сидела в кафе на улице Карно и пила кофе. На тебе было свободное черное платье и грубые ботинки с высокой шнуровкой… Ты что-то писала в растрепанном блокноте, и твои волосы густой волной закрывали пол-лица. Я понял, что мы разошлись во времени: моя жизнь клонилась к закату, твоя – расцветала. Я не имел права подойти к тебе. Я сел на скамейку напротив и мог только наблюдать… Ты откинула волосы и посмотрела поверх моей головы куда-то вдаль. А я увидел, какие синие у тебя глаза. Таких глаз я не видел ни у кого, хотя прожил довольно-таки бурную жизнь. Если бы я осмелился присесть за твой столик, ты бы сочла, что я – мерзкий старикашка-педофил, пристающий к молодым девушкам. Мы разошлись во времени. Ты, может быть, и смогла бы почувствовать это… Но тогда глубина моей боли стала бы еще бездоннее, потому что я бы принес ее и тебе. Я всегда буду просто смотреть на тебя, где бы ты ни была. И если верить в реинкарнацию, мы еще встретимся. И возможно, Господь Бог тогда будет более милостив к нам…»
Анна-Мария не заметила, что пепел с сигареты упал на ее на белые шорты.
* * *
…Вода показалась Анне-Марии густой и тягучей, как постное масло. Морская соль пощипывала тело и покрывала ее белесыми пузырьками. Глубина начиналась прямо от бетонного парапета, но море было таким прозрачным, что она видела, как между подводными песчаными дюнам плавают рыбы. Кроме того, вода стояла неподвижно, как и небо над ней. Анна-Мария закрыла глаза и поплыла. Вода смывала усталость, соль – очищала. Анна-Мария нырнула с открытыми глазами, и море поглотило ее, вплелось в распущенные волосы, укутало своим неестественным теплом.
На пляже по-прежнему было пустынно. Итальянцы сидели в шезлонгах далеко от пляжа, и только пожилая немка расхаживала под пальмой, подставляя солнцу обнаженную грудь. К полудню стало припекать. Делать было совершенно нечего. И Анна-Мария направилась в номер. Ей постоянно хотелось спать, и, приняв ванну, она снова провалилась в глубокий сон.
Вечер опять наполнил воздух ароматом петуний. Анна-Мария решила пройтись по набережной, выпить где-нибудь крепкого кофе. Несмотря на то что городок казался пустынным, в кафешках сидели люди – в основном семейные пары с детьми. Анна-Мария облюбовала одну из площадок и, сев на мягкое кресло, заказала кофе. Огромный алый диск заходящего солнца висел у самой кромки горизонта. Такого заката она не видела нигде. Здесь все было намного ярче, как в детском сне. Анна-Мария заметила пристальный взгляд молодого итальянца, сидевшего за соседним столиком, и поморщилась – очевидно, он принял ее за одинокую искательницу летних приключений и собирался начать действовать. Маленький оркестрик в национальных костюмах уже настраивал свои инструменты, постепенно зажигались фонари – вечер вступал в свои права, столики постепенно заполнялись. И Анна-Мария удивилась: где были все эти люди днем?.. Она поймала себя на том, что поглядывает на аллею, ведущую к гостинице, и ей стало неприятно от мысли, что она как будто ждет, когда на ней покажется знакомая долговязая фигура Ларика. И она действительно появилась, не успела Анна-Мария сделать несколько глотков кофе. Ну вот, теперь придется разговаривать, спрашивать о чем-то, наставлять по праву старшинства. А ей так нравилось, что вокруг не слышно знакомой речи!
Ларик шел по аллее, смешно вертя головой, приглядываясь к площадкам кофеен. Очки он отказывался носить категорически. Было видно, что он успел переодеться и делал это впопыхах – край белой сорочки предательски выбивался из-за ремня на джинсах. Придется махнуть ему рукой. Было бы подло сделать вид, что она его не заметила. Итальянец недоуменно повернулся в сторону ее жеста и, заметив юнца, лицо которого расплылось в широкой улыбке, с досадой выбил из пачки сигарету: женщина, сидевшая напротив, ему нравилась, и появление этого субъекта совершенно не входило в его планы…
Ларик ринулся к ней, натыкаясь на своем пути на легкие пластмассовые столики, но уже подходя, замедлил шаг, отдышался. Смуглый от природы, в белоснежной сорочке и узких голубых джинсах, остролицый и темноглазый, он был похож на аборигена, и итальянец ревниво вздохнул: шустрый парнишка, успел раньше его! Но парочка неожиданно заговорила на незнакомом ему языке.
– Я сяду? – Ларик вопросительно замер у ее столика.
– Конечно. Когда ты приехал?
– Только что…
– Ты, наверное, голодный?
– Нет, я хорошо поужинал в самолете… – Он достал пачку сигарет. – Ты позволишь?
Она кивнула. Пальцы Ларика слегка дрожали, и ей стало смешно.
– Ты чего так волнуешься?
– Мать сказала, что ты в каком-то непонятном состоянии и за тобой нужен глаз да глаз!
– Какие глупости! Это значит, что ты будешь за мной следить? А если бы я была не одна?!
– А с кем?
Он напоминал ей большого и глупого ребенка.
– Да вот хотя бы с ним… – и она кивнула в сторону итальянца, который в свою очередь оживился и со значением поднял бокал. Ларик помрачнел.
– Я не буду тебе мешать… – наконец выдавил он, – если хочешь, я вообще не выйду из номера.
– Снова глупости! Ты у меня будешь купаться, гулять, дышать свежим воздухом и есть шкампий! И вернешься домой красивым и толстым. Ты ел шкампии? Правда, в поваренных книгах их называют «скампиями», но здесь другое произношение…
– Не говори со мной, как с ребенком, пожалуйста. Это меня убивает…
– Ладно, не буду… Выпьешь что-нибудь?
Анна-Мария заказала кампари и они выпили, не чокаясь и больше ни о чем не говоря. Море наконец-то пришло в движение и билось совсем рядом, как огромное сердце. Странный полумрак – такой же странный, как и прозрачность пустынного утра, – окутывал лицо сидевшего напротив Ларика, и оно казалось вылепленным из синей глины. Оркестрик тихо наигрывал мелодию из какого-то фильма Кустурицы. Они не заметили, как остались в кафе совсем одни – только итальянец продолжал сидеть, наблюдая исподлобья за странной иноязычной парочкой.
– Пора спать, – наконец сказала Анна-Мария, и Ларик подал ей согнутую в локте руку. Несмотря на вечернюю прохладу, его рука была теплой.
– Замерзла? – спросил он. – Жаль, я не догадался захватить свитер…
Они направились к гостинице по тускло освещенной аллее, и деревья смыкали над ними свои густые душистые кроны. Анна-Мария снова удивилась ватной тишине, стоящей вокруг.
Он провел ее до дверей номера, помог открыть дверь. И затоптался на пороге.
– Уж не думаешь ли ты, что я, как подруга твоей матери, буду учить тебя премудростям любви, как в пошлых кинофильмах? – Наконец резко прервала молчание она. – Иди к себе! И не опаздывай на завтрак!
Ее слова подействовали на него как пощечина, даже на щеках проступили алые пятна. Он что-то хотел сказать, а потом повернулся и, понурив голову, побрел прочь.
– Подожди! – Анне-Марии стало его жаль. – Ну не обижайся… Зачем ты вообще сюда приехал? У тебя что, нет своей компании?
Он повернулся и сделал несколько шагов навстречу:
– Я люблю тебя. Я очень тебя люблю… – еле слышно произнес он и, быстро повернувшись, зашагал к лифту…
* * *
Удивительно: ее еще можно любить! Анна-Мария закрыла дверь и прислонилась к ней спиной… Она представила себя старой баржей, обросшей тоннами ракушек, загрузшей в песке и иле, – эдакой железобетонной конструкцией, забывшей о парусах. Но вот маленькая чайка присела на ее прогнившую корму и почему-то не захотела улетать. И в сердцевине баржи что-то щелкнуло – может быть, включился давно заржавевший двигатель или непонятно от чего крутнулась выцветшая стрелка компаса. И дело было не в этой маленькой чайке… Чайка и баржа, мысленно усмехнулась Анна-Мария, союз сюрреалистический.
Она, наконец, начала понимать, почему приехала сюда: чтобы не возвращаться. Нет, она, конечно же, возвратится назад, согласно купленному обратному билету, но – не вернется. И это стоит обдумать. И думая, счищать с себя налет приросших намертво ракушек. Ей вспомнился фильм «Амели», кассету с которым она купила совершенно случайно. Разве она, Анна-Мария, не ела нанизанные на все десять пальцев вишни, не хоронила букашек в спичечных коробках, не была убеждена, что на свете существует десять разных дождей и все они – ее братья?! Разве она думала, что через пять-десять-двадцать лет загрузнет в песках, превратившись в недвижимый памятник самой себе?..
«Э… милая моя, – словно услышала она голос Ады. – Тебе снова захотелось ходить в драных джинсах и питаться кабачками?! Не выйдет! Да ты и сама не захочешь этого! Ты просто отравилась своей деловой жизнью, но это вскоре пройдет. Через год тебе стукнет сороковник, и искать смысл в этом возрасте просто смешно. Кроме того, ты прекрасно знаешь, что его нет. Смысл жизни – в самой жизни. В том, что ты ешь, спишь, дышишь и зарабатываешь деньги. Кстати, именно «зарабатываешь» – а не в самих деньгах. На это я, пожалуй, могу сделать тебе скидку – в самих деньгах ищут смысл дураки, а ты девочка умная…»
«И ты уверена, что мне уже не выбраться? – продолжила диалог Анна-Мария. – Я что-нибудь придумаю, вот увидишь…»
* * *
…Они сидели на краю парапета и болтали ногами, распугивая мелких рыбешек, шныряющих у самой кромки. Минута неловкости после вчерашнего прошла, как только Анна-Мария произнесла за завтраком несколько незначительных фраз. И теперь они мирно сидели у самого моря, все так же молча, но это молчание не обременяло, не наводило скуку. И то, что Анна-Мария решилась заговорить с Лариком о своем нынешнем состоянии, было платой за его вчерашнюю откровенность.
– Знаешь, чего мне хочется больше всего на свете? – сказала она. – Купить билет на какой-нибудь поезд – все равно куда он идет – и уехать в неизвестном направлении. Снять номер в захудалой провинциальной гостинице и спать там двое суток, а потом снова сесть в поезд… И так – пока не кончатся деньги. А когда они кончатся, попробовать жить без них. Собирать бутылки, жить с бомжами и спускаться все дальше и дальше вниз. Туда, где никто не сможет побеспокоить или найти меня… Ты не удивлен?
– Нет. Я сам иногда думал об этом. Но ты не представляешь, о чем говоришь! Неужели ты думаешь, что никто, кроме тебя, хотя бы раз в жизни не думал о возможности ухода, о некой двери в вечность, за которой совершенно другая реальность! Но беда в том, что даже там, как ты говоришь, «внизу», – это тоже реальность. Ибо совсем уйти – слишком большой подвиг, на который мало кто способен.
– Знаешь, нас учили быть хозяевами своей жизни, а мне кажется, что это и так понятно. Важнее быть хозяином собственной смерти, чтобы потом, в старости, не перейти черту, за которой – потеря памяти своей жизни.
Ларик опустил голову. Анна-Мария подумала, что, должно быть, она его здорово напугала.
– Давай доплывем во-о-он до той скалы! – сказала она. Но Ларик никак не отреагировал на это предложение.
– Хочешь, я скажу, какое на тебе было платье, когда я впервые тебя увидел? – наконец заговорил он.
Анна-Мария улыбнулась.
– Как ты мог такое запомнить, ты был совсем маленький!
– Ну, во-первых, не совсем… – упрямо мотнул головой он. – На тебе было голубое платье из марлевки – так, кажется, называлась эта ткань – с маленькими розовыми букетиками и белые босоножки с пряжками в виде ромашек. Одна потом потерялась… Волосы у тебя были собраны в «конский хвост». А еще были белые клипсы…
– У тебя есть девушка? – спросила Анна-Мария, желая изменить тему и понимая, насколько нелепо прозвучал вопрос. Ларик поднялся с парапета.
– Идем, я кое-что покажу тебе.
Он протянул ей руку.
– Куда ты меня зовешь? Мы ведь еще ни разу не искупались!
– Идем, это быстро…
– Ну хорошо…
Всю дорогу от моря до своего номера он не отпускал ее руки, как будто она могла вырваться и убежать. В комнате он достал из шкафа свой чемодан, вывернул на кровать кучу вещей и наконец достал с самого дна небольшую металлическую коробку.
– Она у меня всегда с собой, – пояснил он. – Не хочу, чтобы мать рылась в моих вещах, есть у нее такая милая привычка, все наркотики ищет…
Ларик криво усмехнулся, откинул крышку и высыпал содержимое на туалетный стол.
Анна-Мария долго не могла понять, что за куча мелкого барахла оказалась у нее перед глазами. Пуговицы, брошка, заколки, пластмассовый браслет, пряжка от туфель в виде цветка… Стоп! Она по очереди подносила вещицы к глазам. Да это же ЕЕ заколки, ЕЕ пряжка, ЕЕ браслет. Сколько же им лет! Она надела на руку смешной пластмассовый ободок. Ну конечно, она оставила это незатейливое украшение много лет назад в ванной, когда ночевала у Адки…
– Послушай, Ларион, ты что – ненормальный? Может быть, ты маньяк? – Она перебирала мелочи, узнавая их и не веря собственным глазам.
– А вот еще… – сказал он и протянул ей потрепанный блокнот. – Возьми. Я хочу, чтобы ты знала…
Анна-Мария взяла блокнот.
Купаться расхотелось. Несмотря на то что слова и поведение Ларика она не могла воспринимать всерьез, ее все же мучило любопытство. Она направилась в свой номер, устроилась на балконе в широком шезлонге и принялась читать.
Конечно же, это был его дневник. Анна-Мария посмотрела на дату. Все понятно, он начал его вести в четырнадцать лет. Записи были не частными. Иногда между первой и следующей лежал временной отрезок в полгода, а то и в полтора. Сначала все это показалось ей забавным, но чем дальше она углублялась в страницы, тем тревожнее становилось на душе, как будто это писала она сама – кому-то неизвестному, далекому и несбыточному.
«Я все-таки женюсь на тебе, когда вырасту!» – гласила самая первая запись, и Анне-Марии пришлось изрядно поднапрячь мозги, чтобы вспомнить, как он выглядел тогда, почти десять лет назад. Первые двадцать страниц показались ей просто смешными. Она улыбалась, читая обычный юношеский бред, вспоминая и себя, тогдашнюю, ибо мальчик подробно описывал, в чем она была в тот или иной день, что говорила и как смотрела: «Ты сидела на кухне. Мать что-то говорила тебе о каких-то «дебетах» и «кредитах». Ты кивала головой, но твой взгляд был направлен за окно. Там шел дождь…»
Несколько последних страниц стерли улыбку с ее лица.
«Я теперь знаю, что испытывает человек, внутри которого поселился сумасшедший звонарь. Он раскачивает колокол так, что золотой звон оглушает и ослепляет, а грудная клетка готова разорваться от напора этого тяжелого колокола. Это то, что я чувствую, когда смотрю на тебя… Когда же я не вижу тебя, мне кажется, что у меня нет какого-то важного жизненного органа – руки или ноги. Я слепну и глохну. И тогда я иду к твоему офису и жду, когда ты появишься из дверей. Мне достаточно видеть тебя…»
«Если бы ты только могла знать, какой значительной кажется мне жизнь, если в ней есть ты. Я веду с тобой бесконечные диалоги. Я говорю с тобой постоянно, где бы ни был – в метро, в институтской столовке, в транспорте. Ты всегда рядом. И всегда – бесконечно далека. Не подумай, что я полный идиот или сумасшедший. Если бы я был в состоянии избавиться от тебя, как от болезненной навязчивой идеи, – это было бы слишком просто. Но ты – не идея. Мне кажется, что мы виделись с тобой в сотнях других жизней, вместе прошли бесконечно долгий путь, как в «Докторе Живаго», как в «Хождениях по мукам», как у Фолкнера, Достоевского, Фаулза или Набокова…»
«Ты снова сидишь на нашей кухне, на своем любимом месте – у окна. Ты говоришь с матерью о разводе, который тебе предстоит пережить. Я так и знал. Я знал, что ты никому не можешь принадлежать! Ты – ветер, что проходит сквозь пальцы. Смешно, что кто-то думает, что способен удержать ветер в кулаке. Если бы только жизнь свела нас в каком-нибудь другом измерении, я бы никогда не посмел выдать свое волнение или ревность даже движением ресниц. Мне всегда казалось – я так чувствовал – твоя жизнь проходит НАД жизнью и не имеет к ней никакого отношения. Ты сама как-то говорила об этом, только другими словами…»
«Сегодня я купил кокс… Это стоило мне кучу бабок, а главное – множество волнений и дурацких вопросов, на которые нет ответа. Знаешь, мне было хорошо. Мне и теперь хорошо, потому что ты была со мной. Я точно знал, что это ты. Можешь мне не верить, но я физически ощущал тебя, слышал твои слова и… не мог оторвать голову от подушки, потому что знал: как только открою глаза – тебя не будет. Как страшно осознавать, что тебя никогда не будет в моей жизни. Это несправедливо!»
«Ларик, что ты мокнешь под дождем? – сказала ты, останавливая машину напротив булочной, и я соврал, что вышел за хлебом. Ты даже не удивилась, почему «за хлебом» нужно ездить в противоположный конец города. Ты подвезла меня к дому, поднялась со мной к матери… Пока мы ехали, я смотрел на твои руки. Они так властно и уверенно сжимали руль… Ты ни разу не посмотрела на меня, только расспрашивала об учебе, еще о каких-то пустяках. Это было так мучительно…»
«Я все равно когда-нибудь скажу тебе, что люблю…»
* * *
– Спасибо, – сказала она, протягивая ему блокнот. – Это самое лучшее, что у меня было за последние несколько лет.
Он отстранил ее руку:
– Оставь это себе…
– Ларион, послушай, ты очень хороший мальчик…
Он съежился, на его щеках вновь проступили алые пятна.
– Будем считать, что… мне опять не повезло, – задумчиво произнесла Анна-Мария. – Знаешь, я ведь могу сказать тебе, что приду… Чтобы ты успокоился и убедился, что я такая же, как все. А ты купишь мне большое яблоко или еще что-нибудь… Но потом, поверь, все будет не так. Совершенно не так, как ты хочешь. И это все, в конце концов, смешно…
Она посмотрела на море, в котором опять тонул ровный красный диск заходящего солнца.
– Я всегда буду любить только тебя…
– Тебе это только кажется.
Но она не была уверена в том, что права.
– Хочешь, чтобы я уехал?
– Да. Мне нужно побыть одной.
– Хорошо. Я уеду…
Он действительно уехал этим же вечером, и Анна-Мария вздохнула с облегчением. Но все равно отдых был немного испорчен, теперь ее одолевали мысли об этом мальчике – как он долетел, что сказала Ада, куда он пойдет и чем будет заниматься все это время? Все это было так странно, будто бы на нее навалилась новая ответственность.
…После завтрака она вышла на пляж, и почему-то сегодня он показался ей особенно пустынным. Из репродуктора на берегу послышалась музыка. Была суббота, и Анна-Мария улыбнулась: очевидно, музыку тут включали по выходным, как в добрые старые времена… Она легла на горячий камень и закрыла глаза. Ничего не могло быть прекраснее – море и саксофон! Море в который раз удивляло своей совершенно гладкой, почти стеклянной поверхностью, под которой шевелился трогательный подводный мирок: сновали рыбешки, переползали с камня на камень голубовато-зеленые крабы. А сакс наигрывал позабытые диссидентские мелодии, вынянченные джинсовыми бородачами в андеграундных коптерках. И теперь все это так странно и пронзительно соединилось: тепло Адриатического моря и легкий озноб ностальгических мелодий. Анна-Мария поняла, что влюбилась в эту маленькую горную страну, слегка разрушенную недавней междоусобицей, но оттого не менее прекрасную, всей своей топографией напоминавшую внутренний рельеф музыкальной шкатулки и так же пахнущую – чем-то призабытым, как… как тот ворох безделушек в коробке Ларика.
Она вдруг поняла, что хотела бы остаться тут навсегда. Поселиться в «старом городе» – небольшом пятачке, окруженном крепостной стеной и сплошь вымощенном желтой плиткой. Улицы в нем были такими узкими, что обе стороны можно было соединить размахом рук. И тем не менее, на них располагалось множество кофеен, антикварных магазинчиков и музеев. А на площади перед ратушей прямо на улице стояли столики, пахло пряностями и свежеподжаренной рыбой. Над крепостной стеной возвышались синие горы, в расщелинах которых угадывались очертания руин средневековых крепостей, а у подножия, на большом расстоянии друг от друга, как кубики, рассыпались дома местных жителей. Во дворах некоторых из них тоже стояли два-три грубо обтесанных стола под широким навесом, оплетенным диким виноградом, – здесь для любителей экзотики и национальной кухни хозяйки готовили удивительно вкусные обеды. Анна-Мария представляла, что зимой этот игрушечный город замирает, превращается в фантом, и это ничуть не пугало ее. Она представляла эти улочки, заваленные снегом, кофейни, за заиндевевшими стеклами которых теплятся огоньки свечек и так же вкусно пахнет корицей и кофе…
Она понимала, что у нее есть все шансы действительно осесть здесь. Например, купить небольшой участок земли у моря – вон их сколько выставлено на продажу! – построить несколько бунгало и наладить элитарный туристический бизнес для избранных. Но это будет всего лишь еще один крючок, на который она попадется и еще больше погрязнет в тысяче суетных дел. Можно просто плюнуть на все, забрать из банка все причитающиеся ей деньги и жить здесь, пока они не закончатся. И не в отеле, а снять комнату у какой-нибудь старушки – с видом на море и уютным балконом, уставленным вазонами…
…В сумке зазвенел мобильный телефон. Анну-Марию уже здорово разморило на солнце, и она не сразу сообразила, кто говорит…
– Это ты во всем виновата! – кричала Ада сдавленным и совершенно незнакомым голосом. – Почему он так быстро уехал?! Что он тебе сделал?
– Подожди. Ты о чем? – Анна-Мария почувствовала, как похолодели ее ноги и этот холод стремительно стал подниматься все выше и выше, захлестывая все тело ледяной волной. – Что случилось?
– Ларик умер… Врачи говорят – от передозировки… А ведь он… мальчик мой… не был наркоманом… Я это точно знаю…
– Когда это случилось?
– Сегодня утром… Захожу в его комнату, а он… – В трубке послышались рыдания. – Что-то жег перед тем всю ночь во дворе, а потом вернулся, сказал: «Спокойной ночи, мама…» Зачем, зачем ты отпустила его?!
Она еще долго что-то кричала в трубку, но Анна-Мария уже не понимала смысла слов. Когда рыдания прекратились, она нажала на кнопку отбоя.
Как сомнамбула, она возвращалась в свой номер, жуткая, непреодолимая сонливость, вязкая, как воды Стикса, навалилась на нее и прижала к земле. Ноги еле отрывались от ворсистого ковролина, устилающего гостиничный пол. Она добрела до своего номера и с трудом повернула ключ в замке. Она хотела упасть на кровать, но вдруг решила поступить иначе: достала из сумки тюбик губной помады и немеющими руками нарисовала на белых обоях высокий полукруглый проем… Четвертая дверь отворилась сама, без малейшего нажима, и Анна-Мария кубарем скатилась вниз…
* * *
…И сразу же вскочила на все четыре лапы: нельзя было падать, нельзя разлеживаться на брюхе, нельзя выказать этим даже малейшую слабость или болезнь, ибо дневная жизнь была только в движении. Ночью можно было забиться в узкий проем между ларьками и улечься там на картонных ящиках, жадно вдыхая их запах – рыбный, мясной, кондитерский… Она повела боками, стряхивая с них пыль и налипшие опилки, огляделась и сразу же наткнулась на собственное отражение в стекле витрины. Хороша! Нет, действительно хороша: узкое тело на высоких поджарых ножках, такая же узкая, почти лисья, мордочка, рыжий, свернутый колечком хвост. Жаль только, что с породой не сложилось: что-то среднее между бездомной дворнягой и благородным доберманом. Отсюда и высокие ножки – слишком высокие для легкого, некрупного туловища, и узкий профиль – слишком острый для благородных кровей… Увы. Вряд ли найдется для нее хозяин.
Она смутно помнила, что год назад у нее был уютный дом – где-то в парке возле лодочной станции под теплым материнским боком – и целый выводок таких же по-лисьи рыжих, с темными подпалинами, братьев и сестер. Потом все разбрелись кто куда… И она привыкла втягивать и без того поджарые бока, ожидая то ли удара, то ли нападения чужих.
– Смотри, какая красавица! – услышала она голос прямо над собой. – Любуется своими прелестями, совсем как человек!
– Интересно, понимает ли она, что это ее отражение? – отозвался другой голос.
– Вряд ли… Иди ко мне!
Она увидела, что рядом присел человек, и от его протянутой ладони не повеяло опасностью. Нет, это не собачник. Не похоже…
– А глаза-то у нас какие! – продолжал тот ласково, будто разговаривал с ребенком. – Ну и глазищи! Ах ты красавица, ах ты умница! Ну-ка, дай лапу!..
Она поняла, что он просит ее что-то сделать, и изо всех сил напряглась, стараясь понять, что именно. Она нерешительно потопталась на месте, аккуратно присела на свой хвост-колечко и, склонив голову набок, пытливо посмотрела ему в глаза. Его протянутая ладонь была перевернута и светилась на солнце, как пустая алюминиевая миска… Она робко оторвала одну лапу от земли.
– Ну-ну… Умница! – ласково сказал он и придвинулся ближе. – Дай, дай лапу!
Жаль только, что лапа была грязная… Ну, ничего… Она несмела вытянула ее и осторожно, одними коготками, дотронулась до ладони. И сражу же почувствовала, как ладонь сжалась. Она была теплой.
– Ну вот и молодец… Вот и познакомились. Как же тебя зовут?.. Пальма? Стрелка? Белка?
Она тоненько и счастливо взвизгнула.
– Ага, значит, Белка?! Пойдешь со мной?
– Да ты что? – возмутился тот, кто стоял рядом. – Мало тебе своих проблем? Зачем тебе эта дворняга?
Но Хозяин (она сразу же поняла, что это – Хозяин) только отмахнулся:
– Люблю я таких рыжих! Сразу видно, что умная. И вообще, дворняги – самые верные…
Он погладил Белку по голове, и та зажмурилась, еще не веря своему счастью. Ее еще никто не гладил по голове.
– Идем, – сказал он.
И она поняла, что нужно идти рядом – так, как ходят другие, те, что на поводке… И она пошла абсолютно правильно – рядом, слева у самой ноги, не быстро и не медленно, а так, как надо… Ей не нужен был поводок, чтобы сохранять этот ровный шаг. И даже наоборот: если бы он был, она бы обязательно постаралась избавиться от него. Она ведь никогда не знала, что это такое…
А потом началась сказка! После купания в теплой мыльной воде он даже разрешил ей спать в своей постели – у ног. Но она долго не могла заснуть, все время была начеку: теперь она чувствовала свою ответственность за Хозяина и настораживала остренькие кончики ушей при любом подозрительном шорохе, идущем от двери. Теперь она знала: даже если бы он лежал на снегу – холодный, больной, покинутый всеми, – она бы легла рядом даже в снег и согревала бы его своим дыханием…
Хозяин приходил поздно. И она весь день лежала на коврике под дверью, прислушиваясь к шуму лифта. Позже она догадалась выглядывать в окно, опираясь передними лапами на подоконник. И тогда звезды отражались в ее больших, как у теленка, глазах.
А когда он приходил, она прыгала, стараясь лизнуть его прямо в нос. Они шли гулять. Хозяин садился на скамейку, курил, и она сидела у его ног.
– Гулять! – приказывал он.
Но она не могла сделать в сторону ни шагу. Он опускал руку и натыкался на ее настороженную, поднятую вверх морду. От его руки волнами исходила печаль. Она чувствовала это и старалась вести себя как можно веселее и беззаботнее, смешила его своим хвостом-бубликом, балансировала на задних лапах, научилась носить в зубах тапочки и газеты. Больше она не умела ничего…
Она не знала, сколько прошло дней – один, два, вечность – с тех пор, как Хозяин забрал ее к себе. Время превратилось для нее в теплый материнский бок. Он кормил ее печалью, и она привыкла лежать у двери, в ожидании его шагов. Однажды его не было так долго, что когда она услышала, как в замке проворачивается ключ, заскребла лапами по нему так, что «собачку» замка заклинило…
Она слышала, как ругается Хозяин, как кто-то с противным чужим запахом долбит дверь. Она поняла, что сделала что-то ужасное и жалобно повизгивала, переминаясь с ноги на ногу, в ожидании наказания. Он ввалился и страшно вращая глазами закричал: «Ах ты, сука!» Это совсем не показалось ей обидным. Ведь она действительно была сукой – рыжей сукой с лисьей мордой и большими печальными глазами.
Он вывел ее гулять, и она заметалась по двору, делая вид, что у нее есть свои, сучьи, дела. Он свистнул. Но из подворотни доносился такой любопытный запах… А может быть, она просто сделала вид, что не слышит – хотела испугать его.
На следующий день он принес ей подарок – поводок и ошейник. И она впервые ощутила, как это приятно, когда тебя боятся потерять. Но если бы она умела говорить, то сказала бы: «Ты – глупый. Ошейник – это всего лишь символ твоей уверенности в себе. Если тебе так спокойнее – я буду считать его лучшей игрушкой в мире. Но он ничего не прибавит и не убавит в моем отношении к тебе…»
Но вот беда: ей было очень трудно научиться идти «рядом». Она то забегала вперед, то плелась сзади, то перебегала на противоположную сторону, опутывая его ноги коротким поводком. Это было просто наказание! Когда поводка не было, она так уверенно шла с ним шаг в шаг… Теперь он злился, дергал кожаный шнур, и ошейник больно врезался в горло. Ему было неприятно, что она не умеет правильно вести себя, как подобает собакам благородных кровей. В ее глазах засветился вначале страх быть хуже других, а потом и тяжелая собачья тоска. Она больше не смешила его по вечерам, хвост ее обвис и не скручивался веселым бубликом. Ей вдруг снова захотелось ночевать на ящиках между ларьками: там было ее настоящее место. А собакам очень важно знать свое место – собственное, нагретое и помеченное своим запахом. Конечно, такое у нее вроде бы было – у его ног на постели, но он все чаще и чаще во сне сталкивал ее на пол…
Она умела быть терпеливой, как, впрочем, умеют быть терпеливыми все собаки, независимо от породы. Слово Хозяина было для нее единственной и непреложной истиной, а безоговорочная любовь к нему – единственным условием, при котором собачья жизнь становится весомой и приобретает смысл. У людей, очевидно, все было иначе. Но до Хозяина она никогда не сталкивалась с этим загадочным племенем двуногих.
Когда его не было, она пыталась дотянуться до ошейника, висевшего на гвозде, и изгрызть его в клочья. Однажды ей это удалось. Увидев на полу куски испорченной вещи, он больно ударил ее по кончикам ушей скрученным в трубочку журналом. И тогда она увидела спасительный проем плохо закрытой им двери – оттуда доносился слабый знакомый запах улицы. Закрыв глаза от ужаса, она тихо попятилась и выскочила туда, откуда пришла… Она спускалась, медленно-медленно переставляя ноги, и ждала, что он все-таки свиснет…
Потом она сделала вид, что ей хорошо. Она бродила вокруг знакомого двора несколько дней, скрываясь в подворотне, и наблюдала, как утром он выходит на работу, а вечером возвращается домой. Ей даже не хотелось есть. Она просто наблюдала. Несколько раз он выходил во двор и беспомощно оглядывался по сторонам. Но его попытки найти ее казались совсем неубедительными… А может быть, в ней просто заиграла гордая голубая кровь предка-добермана. Она наблюдала за ним издали, потому что уже не могла не видеть и не думать о Хозяине. Ей казалось, что она теперь должна надежнее оберегать его. Тем более что он всегда возвращался поздно. А она умела чувствовать опасность на расстоянии.
Однажды она почувствовала ее!
Хозяин шел, покачиваясь и ступая прямо в лужи. Он не чувствовал, что за ним идут трое – от них исходила тревога. Она угрожающе поднялась на лапы. Она не дала им подойти ближе, а преградила путь и впервые яростно зарычала. Они остановились. Этой заминки было достаточно, чтобы Хозяин оторвался от преследователей (которых, впрочем, так и не заметил)… Потом она почувствовал резкий удар в бок и, не удержавшись на ногах, полетела в проем арки. Она успела заметить, что Хозяин уже далеко и что эти трое больше не преследуют его. Она ударилась всем телом о холодную стену дома и впервые не вскочила сразу же на все четыре лапы…
* * *
…из приоткрытой двери балкона повеяло холодом. Анна-Мария открыла глаза и не сразу сообразила, что лежит на полу, вниз лицом, и длинная занавеска, вздымаемая ветром, как чья-то рука, скользит по ее волосам. Она хотела отбросить эту незнакомую руку, сделала неловкое движение и застонала от боли. Очевидно, она неловко упала и разбила лицо. Она, все еще не поднимаясь, провела рукой по губам и носу – на ладони остался след крови… Анна-Мария с трудом поднялась на ноги и глянула на себя в зеркало, висевшее на стене. Действительно, губы и нос были разбиты, но боль в груди прошла – очевидно, она просто слишком долго пролежала на твердом полу. Что произошло? Она смутно помнила, что случилось что-то ужасное. Запах петуний, снова наполнивший комнату, уже казался ей навязчивым и каким-то неестественным – приторным, сладким, удушливым. Так пахнет на кладбище. Вот оно! Она вспомнила, отчего вдруг потеряла сознание: звонок Ады! И это известие о Ларионе…
Анна-Мария прошла в ванную и долго стояла, переключая воду, под контрастным душем, пока наконец смогла прийти в себя.
Когда она наливала себе большую порцию виски, бутылка стучала о край стакана, а потом стакан так же звонко цокал о зубы. Она выпила залпом, залезла под одеяло, навалила на голову две подушки в прохладных шелковых наволочках и так, в полной темноте и удушье, смогла заснуть.
Ей снился пансион на берегу теплого моря, тот, о котором она подумывала, находясь здесь. Пансион назывался «Коперна». В нем было пять небольших бунгало. И в каждом из них жили ее друзья. Она точно знала, что под крышей самого дальнего из них обитает Ларик. Она видела в окне его склоненную над книгой голову и шла к нему по белой дорожке, усыпанной мелким, как мука, песком. Шла, выбиваясь из сил, но дорожка, такая короткая с виду, с каждым ее шагом удлинялась, а идти по вязкому песку было все тяжелее… Она попыталась крикнуть, позвать Ларика, но голоса не было, и юноша все так же безучастно сидел у окна. Анна-Мария остановилась, переводя дух. Ларик наконец оторвал глаза от книги и посмотрел в окно. Он смотрел на нее почти в упор, но Анна-Мария понимала, что он ее не видит. Взгляд его был печален, он смотрел сквозь нее, будто она была стеклянной. Тогда она подняла с дороги круглую гальку и изо всей силы швырнула ее в сторону бунгало. Камешек ударился о стекло и закатился в кусты, сбив головку какого-то тропического цветка. Но Ларик никак не отреагировал на это движение. Она побежала к дому, и дорожка вновь стала удлиняться со скоростью, прямо пропорциональной скорости ее бега…
Анна-Мария проснулась совершенно разбитой. Но она уже знала, что «Коперна» существует. Неясные планы, которые она строила, живя здесь, обрели некоторую четкость. Она гнала от себя мысль о звонке Ады, мозг защищался от боли, как компьютер защищается от опасного вируса…
Этим же утром, легко позавтракав в ресторане, она пошла по побережью, чтобы осмотреть пустующий участок земли.
Она шла по бетонной кромке парапета до тех пор, пока та не закончилась, и море наконец предстало перед ней во всей красе – освобожденное из-под бетонного гнета. Оно с шелковым шумом катило длинные широкие волны, охватывая ими почти все пространство узкого побережья. А чуть поодаль виднелась площадка в полгектара, усаженная кипарисами, еще дальше начинались горы… У самого начала площадки стояла вожделенная табличка «Продается». Этот клочок земли был так похож на пансион из ее сна!
На этих сотках земли, казалось, были сконцентрированы все географические пояса земли: вначале – полоска моря, за ней белоснежная лента песочной пустыни, сразу за которой вставал смешанный лесок, заканчивающийся у подножья синих гор. Морской, хвойный и горный воздух смешивался в причудливый оздоровительный коктейль. Да, она построит здесь несколько домиков, оборудует небольшой закрытый пляж… У нее хватит энергии и средств, чтобы создать на этом клочке благодатной земли собственную маленькую страну. Три сезона в ней будут отдыхать толстосумы – о, она сделает все возможное, чтобы эта страна давала как можно больше прибыли, чтобы еще два-три сезона в ней жили дети и старики.
Внизу под табличкой стоял адрес владельца участка. День ушел на то, чтобы найти нормального переводчика, а с его помощью – хозяина. Несколько дней, в течение которых Анна-Мария почти не спала и не ела, ушло на переговоры. Ей предстояло сделать еще очень много, но дело все же сдвинулось, и в конце следующей недели она с удовольствием и нетерпением выкопала из песка табличку с надписью «Продается» и установила свою – «пансион “Коперна”». Дело было «за малым»: финансы, оформление счетов через подставное лицо из этой страны, составление сметы на строительство, поиск надежной «крыши», организации нового акционерного общества…
Она знала наверняка, что сможет сделать и это. Как знала, что «Коперна» нужна ей, чтобы навсегда поселиться в ней. Вода, море, лес и горы… ТА вода? ТО море? ТОТ лес? Она так долго искала такой уголок. И наконец нашла его…
* * *
Ее охватила жажда деятельности. Анна-Мария знала, что это означает на самом деле: ей нужно было УЙТИ, чтобы НЕ ДУМАТЬ. Так было всегда, когда огромная воздушная подушка наползала на нее, окружая со всех сторон своей тяжелой душной пустотой. Анна-Мария вспоминала недавние слова Ларика: «Уйти иногда хотят все, но уйти насовсем удается немногим…» Значит, Ларик был из этого меньшинства. А она, думая об уходе, должна была постоянно двигаться вперед.
В самые тяжелые минуты жизни, когда многие просто предпочли бы впасть в депрессию, она действовала, загружала свой мозг по полной программе – и тогда, именно тогда у нее все получалось. Но перед любым стартом ей всегда был необходим глоток воздуха, резкая остановка, подобная той, что делает самолет перед тем, как взлететь. Но что теперь может стать такой остановкой?..
Анна-Мария в раздумье вышла на балкон. Стоял теплый вечер. Игрушечный городок на берегу моря уже был наводнен людьми. Даже удивительно: за какую-то неделю здесь все так преобразилось! Вечера уже не были такими тихими, а набережная – пустынной. Анна-Мария вышла из отеля, не зная, куда податься. Она шла по освещенной причудливыми гнутыми фонарями набережной и не находила места, где бы ей захотелось присесть. Кафе, в котором она неделю назад сидела с Лариком, кишело загоревшими итальянцами, оркестрик на этот раз играл слишком громко, слишком бравурно. И Анна-Мария, сглотнув тяжелый комок подступившей к горлу горечи, прошла мимо. Она видела свое отражение в витринах: молодая женщина в узком белом платье без рукавов, смуглая и стройная, как и тысячи подобных ей женщин, с которыми вряд ли кто-то заговорит на улице – слишком строгие глаза… Она свернула в переулок, потом в еще один. Дома здесь были попроще, мостовая поуже, а редко попадающиеся прохожие говорили на местном диалекте. Мрачноватый переулок заканчивался тупиком, и здесь она наконец нашла то, что подсознательно искала: грубый деревянный стол со скамьей под простым полотняным навесом. На столе стояла вазочка с одним цветком, а возле нее горела тоненькая белая свеча, рядом на стене кистью местного Пиросмани был нарисован странный непропорциональный человек в национальной одежде, в руках он держал поднос с фруктами. Все эти незатейливые атрибуты говорили о том, что это – кофейня. Но вокруг было тихо и темно, как в опустевшем после спектакля театре. Однако как только Анна-Мария присела на скамью, из дома напротив выскочила старуха в длинном черном платье (местные женщины – и молодые, и старые – предпочитали этот цвет).
– Мадам? – Старуха скрестила руки на животе и застыла перед ней в почтительном поклоне.
– Кофе, пожалуйста! – попросила Анна-Мария, старуха ласково улыбнулась, скрылась в доме и через минуту поставила перед посетительницей толстую глиняную чашку, из которой вопросительным знаком поднимался дымок.
– Спасибо! – Анна-Мария с наслаждением вдохнула густой пряный запах хорошего кофе.
Старуха не ушла. Она присела напротив и подперла морщинистую щеку кулаком.
Дворик в сине-сереневых сумерках, ярко-алые пятна уходящего солнца на кончиках черепичных крыш, белоснежные занавески на окнах, черный стол, отполированный сотнями рук, и две женщины, сидящие по обеим его концам – черная и белая, – все это так и просилось на полотно какого-нибудь импрессиониста. Анна-Мария сделала глоток. Кофе был великолепен, и она с благодарностью посмотрела на старуху. Та просияла беззубой улыбкой.
– Мадам – чехословенка? – решилась спросить она и, не дожидаясь ответа, о чем-то быстро заговорила на своем языке. И – о, чудо! – Анна-Мария вдруг поняла ее незатейливую речь. Чужая, незнакомая, далекая от нее бабушка говорила о том, о чем говорят старушки в разных концах мира. Она показывала Анне-Марии свои жилистые руки (очень много, деточка, приходится работать: муж умер давно, а я вот все еще живу…), потирала ими свои распухшие колени (шестеро детей и десять внуков – не шутка!), легонько дотрагивалась до загорелого плеча своей неожиданной клиентки (какая же ты, деточка, красавица! Моя дочка точно такая же!).
Анна-Мария положила ладонь на стол и чувствовала под ней тепло нагретого за день дерева. Она закрыла глаза и вдруг отчетливо услышала новый запах, пробивающийся сквозь аромат кофе и дурман петуний. Это был запах мокрого асфальта и отсыревших спичек – так пахло сто лет назад во дворе ее детства. Так вот зачем она забралась в этот дальний уголок чужого городка! Чтобы понять, где набраться сил и что даст ей вожделенную остановку на этом бесконечном пути.
Она поблагодарила хозяйку, оставила щедрые чаевые и поспешила к себе в отель. Еще никогда ей так не хотелось побывать в городе своего детства, который она оставила двадцать лет назад. Она спасалась из него бегством, а оказывается, он все это время жил в ней, превращаясь то в острую занозу, то в пульсирующий шарик тепла, то в обжигающий глоток неразбавленного спирта. Неужели все, все, что она делала в жизни, было подчинено одному потаенному желанию – вернуться туда и сказать: «Вот она, я! Я – есть. У меня все в порядке».
Вернувшись в свой номер, Анна-Мария начала собирать чемодан. Срок путевки заканчивался только через пять дней, но ей уже не терпелось выполнить задуманное. Может быть, именно теперь пришло время оглянуться? Перед тем, как уехать в свою еще несуществующую «Коперну»?..
Четвертая часть
* * *
У нее никогда не возникало желания вернуться. Никогда. Даже тогда, когда жизнь после окончания института казалась невыносимой и даже во сне перед ее взором мелькали широкие жаровни с горячими пирожками.
Анна-Мария вышла на перрон города своего детства, и ее моментально с головой накрыла волна тревожных воспоминаний. Этот город по-прежнему казался ей чужим. Он всегда выталкивал ее, давил на мозги, как поршень шприца. Но Анна-Мария все же заметила, что вокзал изменился в лучшую сторону. Серые стены привокзальных построек теперь были выкрашены в розовый цвет, а уродливая лепнина, изображающая колхозниц и металлургов, была заменена на более романтичные скульптурки. У выхода с вокзала стройными рядами стояли такси.
– В гостиницу! – скомандовала Анна-Мария водителю, который любезно подхватил ее чемодан.
– В какую поедем? – уточнил тот, берясь за руль.
– В самую лучшую!
– Лучшая – «Жорж», – сообщил водитель и нажал на газ.
– Что-то я такой не припоминаю…
– А вы у нас уже бывали? «Жорж» – это бывший «Металлург». Знаете?..
Еще бы ей не знать! Туда, в гостиничный ресторан, ее однажды вытащила Ада. Анна-Мария улыбнулась воспоминаниям. Кажется, они заказали бутылку самого дешевого вина и два капустных салата…
Авто ехало по улицам города, Анна-Мария с интересом выглядывала в окно. Тени прошлого подстерегали ее за каждым поворотом. Вот эта трасса ведет в местный аэропорт. Сколько раз она, нескладная долговязая девочка в мужской шапке-ушанке, ездила туда провожать взглядом самолеты и мечтать о других городах! С каким жадным любопытством вглядывалась она в лица приезжих, как искала среди них своего принца. Смешно… Смешно вспоминать то серое короткое пальто, красный шарф, ужасные детские ботинки и чулки крупной грубой вязки. Неужели это была она?..
– Прошу, мадам, «Жорж»! – прервал течение мыслей водитель.
…Десять «зеленых» сразу же решили проблему с недостачей люксовых номеров. Правда, портье здесь не было, и Анна-Мария, сама подхватив чемодан, прошла к лифту. Номер был более чем скромный – узкая кровать в центре, тумбочка, холодильник. Зато окно – во всю стену. Анна-Мария раздвинула тяжелые портьеры, и город раскрылся перед ней, как на экране стереокино. Она жадно вглядывалась в него, стараясь воскресить в памяти знакомый рельеф. Вот – купол рынка, чуть дальше – почти рядом – два театра, за ними, чуть в сторону, здание цирка… А дальше – бесконечные столбы электросети, трубы заводов, серые трассы, по которым, как букашки, медленно ползли грузовики.
Халата в ванной не было, полотенец тоже. Анна-Мария залезла под холодный душ, кое-как вымыла голову, достала из чемодана джинсы… Ей не терпелось выйти на улицу. Она уже знала, куда направится – на птичий рынок.
Тучная администраторша, которая напоминала большую ленивую рыбу за стеклом аквариума, с удивлением посмотрела ей вслед: приехала такая солидная дама, в белоснежном костюме, в туфлях-лодочках, а сейчас выскочила – девчонка-девчонкой, даже волосы как следует не уложила!
Анна-Мария шла по центральной улице, и странное ощущение не покидало ее. Она знала, что выглядит прекрасно, что на ней дорогие джинсы и модная кожаная курточка, что ее ботинки и сумочка песочного цвета куплены совсем недавно в одном из магазинов Рима, а маникюр стоит пятьдесят долларов, но… Анна-Мария не узнавала себя в отражениях витрин. Она видела другое: удлиненный силуэт девочки-цапли, стыдящейся своего роста и плохой обуви. Город упрямо возвращал ее назад.
На рынке, пройдя сквозь строй собачников и аквариумистов, Анна-Мария сразу же нашла то, что искала: длинноволосый парень держал в руках трехлитровую банку, на дне которой в соломе копошились серые крысы. Но Анна-Мария сразу же обратила внимание на то, что на плече продавца сидит роскошное животное с длинным розоватым хвостиком и белоснежной шерсткой. То, что нужно!
– Сколько? – спросила Анна-Мария.
– Двадцать! – живо откликнулся парень. – Выбирайте любую, не пожалеете!
– Я хочу вот эту, – она указала на его плечо.
– Эта не продается! Демонстрационный экземпляр, – ответил юркий юноша, поглаживая крыску по гладкой блестящей спинке.
– Все продается, молодой человек. Вопрос в цене. А я хочу именно эту или – никакую!
Он посмотрел на нее с удивлением.
– Итак? – Анна-Мария полезла в сумочку за кошельком.
– Сорок и… только для вас! – после небольшой паузы, во время которой в нем боролись алчность и привязанность к животному, ответил продавец.
Анна-Мария молча протянула ему десять долларов. Это было больше названной цены, и лицо юноши вытянулось. Анна-Мария молча сняла крыску с его плеча и аккуратно пересадила к себе на воротник. Животное сразу же по-хозяйски закрутило носиком и даже смешно чихнуло, почуяв незнакомый запах – французских духов. Всю обратную дорогу крыска послушно сидела у нее на плече, щекоча хвостиком ухо.
Возвратившись в гостиницу, Анна-Мария заказала обед в номер: рис с рыбою-гриль для себя и овощной салат для крысы. Когда официантка накрыла на стол, Анна-Мария осторожно пересадила на него своего нового друга. И крыска по-хозяйски прошлась между приборами, нашла свою мисочку с овощами и деловито захрустела ими, время от времени бросая на Анну-Марию благодарный взгляд…
В комнате было тихо. Стены, обитые чем-то мягким, поглощали звуки города. Неужели здесь всегда существовали вот такие тихие островки? Промышленный пейзаж за окном напоминал Анне-Марии огромную картину художника-соцреалиста. Неужели во-о-н там, возле водонапорной башни, в серой пятиэтажке времен хрущевской оттепели кто-то повторяет ее путь, мечтая так же вырваться отсюда, как это сделала она? Но вот вырвалась ли? А может быть, думала Анна-Мария, мне просто повезло? Ведь на моем месте вполне могла бы оказаться другая, и та другая в полной мере ощущала бы радость бытия? Очевидно, в механизме жизни произошел какой-то сбой и ей досталась чужая роль? Которую, впрочем, она играет неплохо…
За окном быстро стемнело. Белая крыска, вдоволь наевшись овощей, тихо дремала возле ее локтя. Оставалось самое главное – произнести ее имя вслух. Анна-Мария открыла бутылку красного вина, налила в свой бокал, а потом, перевернув пластмассовую крышечку от горчицы, плеснула в нее несколько капель и затаила дыхание. Ее сердце забилось быстро-быстро, как перед каким-то важным испытанием. Крыска оживилась, закрутила во все стороны своим чутким розовым носом и с удовольствием осушила импровизированную рюмку…
Теперь Анна-Мария знала точно, какое имя даст своему питомцу. Альфонсино Второй! Не подвел, дорогуша! Анна-Мария ласково погладила крысу по шерстке. Альфонсино Второй внимательно посмотрел на нее черными круглыми глазами-бусинками.
* * *
Вечером Анна-Мария вышла в город с совершенно определенной целью, ради которой и приехала сюда. До того она проспала полдня в гостиничном номере в такой тишине, будто он находился на дне колодца. Альфонсино Второй оказался ленивцем и тоже лежал рядом, изредка взбираясь ей на плечо по скользкой атласной сорочке. Анна-Мария вышла из гостиницы в синие сумерки и медленно пошла по широкой аллее, ведущей к центру. Прохожих на улице почти не было: моросил мелкий теплый дождик. Она не взяла с собой зонтик, и с волос за воротник куртки капала вода, отчего Альфонсино Второй еще сильнее жался к ее шее. Она шла знакомым путем – вниз по улице, мимо водочного магазина, который, впрочем, превратился в довольно-таки респектабельный супермаркет со странным названием «Едок». На влажном асфальте золотыми пятнами лежали отблески фонарей, в конце улицы такими же гроздьями вечерних огней светилась центральная площадь.
Вот и знакомая арка. Анна-Мария не могла удержаться, чтобы не заглянуть внутрь дворика. На земле перед домом так же, как и когда-то – сто лет назад! – лежали отпечатки освещенных окон. Игра в классики! И так же, как и сто лет назад, Анна-Мария ощутила бесконечную, давящую печаль девочки, которая задумала совершить самоубийство. Ей даже почудилось, что в тени разросшегося дерева на скамье сгорбилась знакомая птичья фигура странного старика в длинном черном плаще…
Но кроме одиночества и печали в этом забытом ею городе было что-то очень важное – «другая планета». Она была здесь всегда. И теперь у Анны-Марии есть оправдание – время и есть пропуск – Альфонсино Второй. Она поспешила вниз на площадь и решительно подошла к служебному входу в цирк.
Сонная вахтерша окинула ее возмущенным взглядом сквозь мутное окошко проходной.
– Вы не подскажете… – у Анны-Марии на секунду перехватило дыхание, она не знала, как правильно сформулировать вопрос, ведь настоящего имени старика она не знала. – Здесь работает смотрителем старик по прозвищу Калиостро?
– Да, был такой, – лениво пробурчала женщина. – Старый алкаш.
– Я могу его увидеть?
Вахтерша улыбнулась, обнажив два желтых металлических зуба:
– Можете. Только не здесь, а на кладбище… Не скажу точно на каком… А помер он два месяца назад. Крепкий был старикан, хоть и любил заложить за воротник. Да вот незадача – заснул, пьяный, в слоновнике. А слониха тоже старуха-то была, уже не выступала, так тоже померла в тот вечер и старика придушила собой… Вот такая история…
– Да… да… я понимаю…
Анна-Мария не знала, что сказать. Да и что вообще можно сказать, когда рушится последняя иллюзия.
– А фургончик его сохранился? – нерешительно спросила она.
– Стоит его халупа, вся дырявая насквозь. Никому она не нужна. Грязь одна… До сих пор самогонкой от нее несет за три версты. Да и животных-то почти не осталось – разве что два осла старых да один медведь драный. А так всех распродали. Кормить-то нечем. Зарплаты второй месяц не платят…
– Я вас очень прошу, – Анна-Мария даже забыла, что у нее в кошельке лежит золотой ключик от всех дверей. – Я умоляю, пустите меня посмотреть – на фургон.
– Родственница, что ли? – недоверчиво окинула ее взглядом вахтерша. – Что-то не похоже… Наследства там нет никакого, все прогнило – одно тряпье… Да и не имею я права пускать на территорию посторонних.
Анна-Мария догадалась и достала из сумочки деньги…
– Очень вас прошу…
И вахтерша отворила перед ней скрипучие двери.
Анна-Мария, едва сдерживая дрожь, ступила на захламленный дворик цирка. И сразу же почувствовала знакомый запах. Даже Альфонсино Второй вытянулся в струнку на ее плече, и она машинально погладила его по спине.
Фургончик был тот самый. Только краска на нем потрескалась и свисала с расшатанных стен мелкой стружкой. Анна-Мария пошарила над дверью и ничуть не удивилась, когда в ее руке оказался старый ржавый (тоже тот самый!) ключ. Она сделала глубокий вдох и нырнула в затхлую темноту помещения, нащупала на низком потолке лампочку без абажура и крутанула ее – загорелся тусклый желтый свет.
…Тут все осталось по-прежнему, лишь припало толстым слоем пыли. Узкая комнатка с колченогим столом посередине, койка, самодельный рукомойник. Даже афиша на стене, с выцветшими серыми буквами: «Маг Калиостро – похититель мыслей…» Анна-Мария смахнула со стола пыль, расстелила газету, словно во сне выставила на стол купленную в «Едоке» бутылку вина, разложила множество пакетов со всякой вкусной снедью – колбасой, сыром, оливками. Альфонсино Второй с любопытством обнюхивал стол и с опаской озирался по сторонам.
– Вот мы и дома, – сказала ему Анна-Мария. – Только хозяина нет… И уже не будет… Мы опоздали, дружок…
Она заметила под матрасом книгу и, превозмогая тошноту, вызванную полчищем тараканов, вытащила ее. Теперь она могла прочитать ее название, написанное по-английски: Нострадамус «Предсказания»…
«У тебя может быть самое простое платье, но к нему обязательно купи себе туфли. Это – первое дело для красивой женщины…»
* * *
Она прошла мимо вахтерши, на ходу замечая, как истончилась железная решетка ворот, как поблекли краски некогда пестрой цирковой площадки. По ней не сновали ребятишки, не носились с веселым лаем белые и черные пудели. Цирк больше не был «другой планетой», а если и был, то эта планета изрядно истрепалась, болтаясь в безвоздушном пространстве приукрашенного города. В ее покрытых пеплом кратерах, в ее недрах, истонченных, как пергаментная бумага, покоились разноцветные шары, пылились факирские перчатки, бутафорские носы и туфли клоунов. Красивая карлица Лю-лю больше не выходила на арену с выводком пушистых, ухоженных собачек – она вязала носки из грубой шерсти и по воскресеньям продавала их на рынке, чтобы вечером купить чекушку дешевой водки. Голубоглазый силовой жонглер Стасик прозябал в загородном инвалидном доме, а в круглых коридорах цирка располагались торговые лотки…
Город больше не пугал и не давил. Она просто была в нем чужой. Как и тысячи других приезжих. Но оставалось еще одно дело, которое хотелось сделать. Анна-Мария взяла такси и назвала адрес своего бывшего дома.
Всю дорогу она повторяла про себя где-то услышанное стихотворение:
По несчастью иль по счастью –
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места…
…Двор был тот же, только странно маленький, сузившийся, будто бы ссохшийся. На месте ее бывшей трехэтажки стоял высотный дом, и дворик нелепо контрастировал с его равнодушной величавостью. Вот и все. Даже улетучилась мечта о «Коперне». Ее Коперна была здесь. И ушла под воду времени, как Атлантида вместе с Санюлями, пухленькой рыжей Адкой, немногочисленными соседями, никогда не запирающими свои двери, с наглым розовощеким Алексой… Все, все ушло под воду – и только она, Анна-Мария, еще бодро держится на плаву, как глупая бутылочная пробка.
Она прошла в глубь двора, где некогда стояла детская песочница со смешной скошенной шляпкой-«грибком», разукрашенной под мухомор. От «грибка» остался лишь низко спиленный пенек. Анна-Мария присела на него и посмотрела вверх: теперь некогда зеленый дворик напоминал колодец с глухой кладкой расположенных полукругом девятиэтажек. Высоко над ними синело небо с несколькими уже проклюнувшимися в нем бледными звездами. У подъезда стояли чьи-то изрядно покореженные «Жигули». Двери парадного скрипнули, заставив Анну-Марию вздрогнуть. К машине направлялся хозяин. Он вышел из подъезда, на ходу поправляя широкие спортивные штаны с едкими зелеными лампасами по бокам. Стриженый белесый затылок, одутловатые молочно-розовые щеки, походка вразвалочку, короткий меткий плевок через плечо… Алекса? Не может быть! Анна-Мария поднялась, всматриваясь в грузную фигуру. Вроде похож… Настолько похож на ее тогдашнего 14-летнего братца-мучителя, что кажется его увеличенной в три раза копией. Даже лицо практически не изменилось – такое же гладкое и розовое. Узнаваемое лицо. Алекса, убивший Альфонсино… Алекса, облапывающий ее по утрам… Ее долгий страх – Алекса. Неужели все-таки – он? Теперь она не чувствовала страха. Она шла ему навстречу и видела, как оживают его глаза на тусклом сытом лице. Он подбрасывал на ладони ключи от машины и с любопытством оглядывал приближающуюся незнакомку. А она смотрела в упор, как укротительница. И он стушевался:
– Ты че? – даже ключи жалобно пискнули, плотно зажатые в кулаке.
– Ну, здравствуй, брат Алекса… – сказала Анна-Мария. – Не думала, что увижу тебя еще когда-нибудь…
– Да че ты? Че надо? – Он перевернул кепку-«адидасовку» козырьком на затылок. – Мы че, знакомы?
– Не «че», а «что». А знакомы мы с тобой были лет двадцать назад. Даже жили в одном доме, в одной квартире…
Он подергал себя за нос (Анна-Мария хорошо знала этот жест) и, наконец, присвистнул, присел, зачесал затылок растопыренной пятерней.
– Вот это да! Машка? Вот это номер! – Он обошел машину и приблизился к ней почти вплотную, как к музейному экспонату за стеклом. Разглядывал ее с опаской и любопытством. – Тебя не узнать. Ну и фифа! Кто б мог подумать… Зайдешь к нам?
– «К вам» – это как?
– Ну, к нам: жена у меня, оглоедов двое…
– А мать?
– Мать с батей давно уже в ЛТП загорают. На пару.
– Понятно…
– Так зайдешь? Посидим… Ты такая классная стала…
Она почти не слушала его. Она уже пожалела, что вообще подошла: разрушенные замки воспоминаний приобретали очертания грустных задворков.
– Что-нибудь знаешь о Санюлях?
– Санюли?.. – Лоб его собрался в складки. – А-а… Санька и Сонька… Да их предкам тоже предлагали тут квартиру, когда дома рушили, – лет десять назад. Но Сонька замуж вышла, уехала. А Саня разбился давно.
– Как разбился?
– Ну, он же летчик. Что-то там на испытаниях не сработало…
– Саня все-таки стал летчиком…
– Ага. На свою голову. Летает теперь, – Алекса покрутил пальцем над головой.
– А ты, значит, квартиру получил…
– А что – претендовать будешь?..
Анна-Мария снова поймала себя на мысли, что не слушает, не понимает его слов, пропускает мимо ушей, как чужое, незнакомое наречие.
– Знаешь что?.. – Она порылась в сумочке и достала оттуда несколько сотенных купюр. – Это – для стариков. Купи им что-нибудь… Одежду, еду…
Алекса слишком поспешно взял деньги.
– А это, – она снова полезла в бумажник. – Это возьми – детям что-нибудь купишь.
– Ты что – миллионерша? – он почему-то перешел на шепот.
– Будем считать, что так… – улыбнулась она.
– Во дает! – Алекса машинальным движением снова перевернул кепку козырьком вперед. – Так че, зайдешь в гости? Пошли, посидим, выпьем. Как-никак родственники, хоть и не кровные…
Анна-Мария встряхнула головой и протянула руку к козырьку его «адидасовки»:
– Не думаю, что это хорошая идея! – и надвинула ему кепку почти что на нос, чувствуя, что в этот момент ей полегчало. Как будто к этому непринужденному жесту она шла всю жизнь… – Прощай! – и, резко развернувшись на каблуках, пошла прочь.
– Послушай-ка… – робко окликнул ее Алекса. – Послушай-ка… Ты прости меня за ту крысу, а?!
Анна-Мария не оглянулась. Она знала, что он так и не поправил кепку, надвинутую ею на глаза. Не посмел…
Она шла быстро и чувствовала, как за ее спиной, словно страницы из детского дневника, сгорают воспоминания.
И все же выход еще был. Как это она могла забыть?
Анна-Мария впервые отчетливо подумала о Двери. Но не как о болезненном видении, сопровождающем ее всю жизнь. Здесь, стоя в своем старом дворе, она словно впервые поняла, что Дверь – единственная реальность, данная ей в подарок неизвестно за какие заслуги. Именно сейчас она отчетливо поняла, что ей нужно сделать – и сделать не в порыве беспамятства или отчаяния, а сознательно. И эта мысль бросила ее в дрожь.
* * *
Она гнала водителя такси, словно извозчика, и тот изо всех сил жал на газ, оставляя позади ребристые отпечатки шин на все еще мокром асфальте.
Она вбежала в свой номер и судорожно вывернула содержимое сумочки на стол. Слава богу, в ней оказался синий маркер…
Когда она рисовала полукруг, руки ее дрожали. Она толкнула ладонью стену и впервые ощутила ее сопротивление. Что-то было не так… Стоп! Нужно сосредоточиться. Толчок! И снова рука безрезультатно скользнула по гладкой поверхности. Дверь не поддавалась. Ее попросту не было…
– Конечно. Так и должно быть. Я просто сошла с ума! – произнесла вслух Анна-Мария. – Я сошла с ума. А может быть, всю жизнь была сумасшедшей.
Потом она решила, что нужно выпить, и спустилась в бар. Хорошо, что он работал круглосуточно. В баре никого не было. Она взяла себе рюмку сладкого ликера и спустила Альфонсино с плеча, но он не стал пить приторную жидкость и только смотрел на нее недоуменно.
– Что-нибудь еще? – спросил бармен, подавляя смачный зевок.
– Ничего…
– У вас что-то случилось?
Ему было скучно…
«Сейчас я вернусь в номер, – подумала Анна-Мария, – и увижу, что Дверь открыта!» Она представила это так четко, что больше не смогла усидеть на месте. Разноцветные лампочки в баре раздражали, музыка какой-то новоявленной рок-группы, лившаяся из магнитофона, болезненно въедалась в каждую клеточку тела. Анна-Мария решительно встала. «Нужно только не придавать ЭТОМУ никакого особого значения, как и раньше. Просто подняться на лифте, зайти в номер, принять душ. Уложить бедного уставшего за день Альфонсино в изголовье кровати и… оглянуться на стену. Просто оглянуться…»
…Полукруг, нарисованный ею, светился: Дверь даже была слегка приоткрыта…
* * *
Анна-Мария собралась с духом и ступила на лестницу, ведущую вниз.
В длинном узком коридоре было темно и тихо. Анна-Мария с опаской начала спускаться по ступеням, оглядываясь по сторонам и держась рукой за шершавую кладку стены. Где-то внизу, в конце лестницы, забрезжил свет, и идти стало легче. Анна-Мария ступила на каменный пол и вновь огляделась. Коридор напоминал одну из средневековых улочек, по обеим сторонам горели круглые лампочки, ввинченные в стены, здесь же висели картины в витых тяжелых рамках. Анна-Мария присмотрелась внимательней и увидела, что это не картины, а вполне современные фотографии. Со снимков смотрели разные лица – детские, женские, мужские… Некоторые из персонажей, особенно старики, были одеты в одежды начала века, большинство же выглядели вполне современно. И только массивные рамы делали эти лица значительными, как на исторических портретах.
Казалось, коридору не будет конца. А от неестественной тишины у Анны-Марии слегка заложило уши. Она не сразу заметила, что из глубины коридора на нее медленно надвигается тень. Анна-Мария прижалась к стене и до боли в глазах стала вглядываться в полумрак, пытаясь разглядеть силуэт, окутанный светящейся дымкой. Та постепенно рассеивалась, и шаркающие шаги звучали в тишине более отчетливо. Анне-Марии вдруг показалось, что звук шагов ей откуда-то знаком… Так запоминать звуки умеют только дети и собаки. Анна-Мария затаила дыхание. Приближающаяся тень больше не пугала ее.
И чем ближе подходил к ней человек, тем сильнее билось ее сердце, а в голове крутилась одна мысль: «Неужели?» Шаркающий и слегка западающий, как испорченная клавиша, звук шагов, оставшийся в ней как нечто неуловимое – мысль, нота или вкус, – пронзительно отдался в каждой клеточке тела. Она уже видела клетчатый платок, тапочки с мягкой опушкой, толстую вязаную кофту… Она уже знала, что верхняя пуговица на ней – другая, не соответствующая цвету остальных…
Анна-Мария сделала шаг навстречу.
– Ой Господи, лапушка моя! – Бабушка замерла на месте, взявшись руками за щеки – она всегда так делала в минуту удивления.
Анна-Мария молча шагнула к ней и сгребла в охапку – всю, всю, с удивлением отмечая, что теперь она выше на две головы и может это сделать без особого труда. Так они простояли несколько минут. Анна-Мария не хотела, чтобы бабушка видела ее слезы. Она сглотнула горячий ком, подступивший к горлу.
– Ба, это я…
Бабушка отстранилась и, как это было всегда, засуетилась, оглаживая теплой маленькой ладонью ее костюм, поправила упавший на глаза локон и, едва дотянувшись, крепко расцеловала в обе щеки.
– Вот радость, – сказала она. – Я как раз поставила пирожки, как знала… Вышла за маслом. Ты проходи, проходи. Я быстренько…
И она проворно свернула за угол (только теперь Анна-Мария с удивлением заметила, что коридор имеет множество ответвлений).
– Ба, может, я сбегаю? – крикнула она вслед удаляющейся фигурке.
– Иди-иди, лапушка. Скажи маме, что ужин через час в большом зале… Я сама справлюсь.
Анна-Мария пошла вперед увереннее. Коридор посветлел, и она уже четко различала ряд дверей по обеим его сторонам. Она уже знала, что где-то в одной из комнат есть мама, как знала и то, что безошибочно найдет нужную дверь.
…Мама сама вышла ей навстречу. Она почти не изменилась, только лицо стало бледнее, а скулы четче вырисовались на похудевшем лице. Она обняла Анну-Марию, и так, в обнимку, они зашли в комнату, всю заставленную цветочными вазонами. В некоторых из них торчали окурки, затушенные прямо в землю. Несмотря на это, цветы разрослись так буйно, что оплели стены и потолок, свисали вниз тяжелыми зелеными прядями.
– Как же давно я тебя не видела! – Мама усадила Анну-Марию в кресло, не выпуская ее рук из своих. – Ты совсем-совсем взрослая. Ты счастлива? У тебя есть дети? Муж? На тебе хороший костюм… И туфли замечательные… У тебя все хорошо?
– У меня все хорошо, мама. – Анна-Мария старалась держаться как можно проще, естественнее. – Я была в Париже. Я искала твой дом. Но там жила совсем другая женщина…
– Рыжая? С таким противным резким голосом? – оживилась мама. – Это мадам Бюндшен. Она таки добилась своего – заполучила мою квартиру! Что она тебе сказала?
Анна-Мария замялась.
– Сказала, что ты там больше не живешь…
– И адреса не дала?
– Не дала…
– У нее по-прежнему короткая стрижка и черные стрелки на веках?
– Кажется, да…
– У тебя грустное лицо. Это плохо. Тебе чего-то не хватает?
Анна-Мария задумалась.
– Тебя. Бабушки. Моих кукол… Одного странного старика и одного глупого мальчика… – Анна-Мария вытащила из сумочки пачку сигарет, щелкнула зажигалкой.
– Ага! – почему-то обрадовалась мама. – Вот и ты куришь!
– Ма, мне уже под сорок… – напомнила Анна-Мария.
– Никому об этом не говори, – мама взяла ее лицо в свои руки и внимательно осмотрела каждый его сантиметр. – Выглядишь ты великолепно!
Анна-Мария поймала ее руку и прижалась к ней губами.
– Ма, бабушка сказала, что ужин через час в большом зале…
– У бабушки вечно все расписано по минутам! Ладно, иди в зал. Я пока причешусь…
Анна-Мария снова оказалась в коридоре. Теперь она уже была уверена, что за другими дверями ее тоже ждут сюрпризы. И даже догадывалась какие…
Дверь в следующую комнату была приоткрытой.
Старик Калиостро, как обычно, сидел в своей любимой позе – за столом, накрытым чистой белой скатертью, и зеленая пузатая бутылка какого-то заморского вина красиво вырисовывалась на ее фоне, отбрасывая легкую, салатного цвета тень на бордовые обои. Альфонсино сидел тут же на своем розоватом хвосте и смешно умывал мордочку длинными, почти человеческими пальцами. Калиостро похудел, его седые волосы были по-модному стянуты на затылке, нос, как всегда, блестел, словно отполированный, щеки горели лихорадочным румянцем. Альфонсино первым почуял, что кто-то стоит у двери и насторожился, поводя в воздухе своим черным носиком. Анна-Мария вошла, и Калиостро окинул ее с ног до головы пронзительным взглядом. Анна-Мария, не проронив ни слова, села на стул рядом с ним. Она знала, что старик не был склонен к сантиментам. Тот неторопливо поставил на стол еще один стакан и так же медленно наполнил его до краев рубиновым вином. Выпили молча. Глаза и нос старика заблестели еще сильнее. Он кашлянул.
– Ну что, на Монмартре еще продают жареные каштаны? – наконец спросил он, словно продолжая прерванный разговор.
Анна-Мария смогла совладать с подступившими в очередной раз слезами и с нежностью посмотрела на старика.
– Терпеть не могу эту гадость!
– А как тебе кофе в «Куполе»?
– Отличный кофе… Я принесла тебе твою книжку, – Анна-Мария вынула из сумочки потрепанный томик Нострадамуса.
– Умница. Мне как раз нечего читать… Смотри-ка, подлец-Альфонсино узнал тебя!
Старая крыска уже взбиралась по рукаву ее пиджака… Анна-Мария сняла ее и поднесла к лицу, поцеловала во влажный нос.
– Я так хотела вернуться к тебе…
– Я знаю. Но если бы ты вернулась, из тебя бы ничего не вышло…
– Ты думаешь, из меня что-то вышло?
– Ну, все, как я и говорил – богатая будешь, красивая… Туфли-то себе купила?
– Сразу же.
– То-то… Ладно, девочка, иди в зал. Мы еще поболтаем на сон грядущий.
– Ты разве не пойдешь со мной?
– Конечно-конечно… К ужину я всегда переодеваюсь. Скажешь, чтоб без меня не начинали. Увидимся.
Анна-Мария осторожно прикрыла дверь и глянула на часы – до назначенного бабушкой ужина оставалось двадцать минут. Коридор больше не пугал ее. Наоборот, с каждым шагом приятное тепло разливалось по всему ее телу, как будто она шла сквозь невидимые волны того, что можно было бы назвать памятью и… любовью.
Анна-Мария безошибочно отворила еще одну дверь. Она знала, что должно быть за ней, и не ошиблась. Ларик сидел к ней спиной и что-то писал, низко склонившись над тетрадью. Он не обернулся, но Анна-Мария заметила, как напряглась его спина. Он был в той же белой сорочке и узких голубых джинсах. Она тихонько подошла и положила руки ему на плечи.
– Я знал, что еще раз увижу тебя… – тихо сказал Ларик. – Но не думал, что ты…
Она обошла стул и села на его вздрогнувшие колени.
– Не нужно ничего говорить. Прости меня. Теперь мы не расстанемся ни на минуту.
– Ты шутишь? Ты обманываешь меня? Почему ты здесь?
Но все вопросы и слова не имели значения – он целовал ее лицо, и Анне-Марии казалось, что на щеки, губы и лоб садятся стаи разноцветных бабочек.
– Ты веришь мне… теперь? – наконец спросил он, гладя ее по волосам, словно она была маленькой недоверчивой девочкой.
– Конечно, милый…
– Это все, что я хотел услышать.
– Идем, – сказала она. – Я познакомлю тебя со своими.
– Да-да, пойдем… – Он не решался разжать объятия и спустить ее с колен.
– Знаешь, мне еще никогда не было так хорошо, так спокойно, – задумчиво сказала Анна-Мария. – Идем, идем я ужасно проголодалась! Бабуля сегодня напекла пирожков.
Они вышли в коридор, держась за руки, и яркий свет ослепил обоих: коридор заканчивался просторным залом. В нем не было ни окон, ни светильников – свет существовал здесь как будто сам по себе. За большим круглым столом уже хлопотала бабушка. Мама, Калиостро с Альфонсино сидели за тщательно сервированным столом. Вокруг него весело кружила рыжая дворняга с узкой лисьей мордой. Она смешно поднималась на задние лапы и, балансируя на них, как заправский канатоходец, то и дело выпрашивала со стола кусочки горячих пирожков с печенкой и повидлом.
– А вот и они! – обрадовалась бабушка. – Садитесь, дети, все горячее!
Она подняла крышку супницы, и по всему залу поплыл запах рисового супа…
Анна-Мария чувствовала, что легкое тепло, от которого даже покалывало в кончиках пальцев, не проходит, что оно переполняет ее и рвется наружу то потоком горячих слез, то безудержным смехом. Калиостро все время подшучивал над бабушкой, та забавно отмахивалась от него, успевая при этом подложить каждому на тарелку то кусочек пирога, то соленый огурчик; мама переговаривалась с Лариком, пытаясь выведать у него всю подноготную. Анна-Мария чувствовала себя засватанной невестой, и это ужасно ее смущало. Ларик не сводил с нее влюбленных глаз. Собака Белка то и дело умудрялась выхватить из ее опущенной руки что-нибудь вкусненькое и оглашала зал веселым заливистым лаем. А впереди ее ждал чудесный вечер с долгими-долгими расспросами старика Калиостро, с бабушкиным поцелуем на ночь, с коротким перекуром на кухне с мамой, с мытьем посуды, с обычной домашней суетой в конце трудного дня, с Лариком… Счастье стояло над ее головой, как огромный сияющий шар, и она боялась шевельнуться, чтобы невзначай не задеть, не разрушить его.
Свет в зале постепенно тускнел, становился гуще, разговоры и смех – глуше. Даже собака притихла и уже спокойно лежала у ее ног. Анна-Мария заметила, что все сидящие за столом как-то в одно мгновение словно потухли и избегают встретиться с ней взглядом. Повисла пауза, и сердце Анны-Марии тревожно забилось.
– Тебе пора… – наконец сказала бабушка. Она подошла к Анне-Марии и поцеловала ее в склоненную макушку. – А мы пошли мыть посуду!
– Я помою сама! – начала было Анна-Мария и осеклась на полуслове.
Бабушка помогла подняться старику Калиостро, мама собрала со стола тарелки.
– Зайдешь, попрощаемся, – сказала она, стоя в дверях.
– Идем-идем – пусть дети поговорят, – поторопила ее бабушка, выразительно взглянув на помрачневшее лицо Ларика.
Они остались одни в полутемном зале. Ларик напряженно молчал. Анна-Мария поняла, что сейчас произойдет что-то ужасное.
– Теперь ты должна уйти, – наконец произнес Ларик.
– Ты с ума сошел! Мне так хорошо здесь, с вами! Что ты такое говоришь?!
– Ты должна уйти, – настойчиво повторил он. И Анна-Мария поняла, что он не шутит.
– Почему? – еле выдавила она из себя.
– Потому что… здесь никто не может остаться по собственному желанию.
– А как же ты?!
– Сегодня я понял, что был не прав. Совсем не прав. Я понял это там, в комнате, когда целовал тебя…
– Но…
– Я очень тебя прошу – уходи! Сейчас я стану лицом к стене, а когда обернусь – умоляю! – сделай так, чтобы тебя здесь не было! – почти кричал он. – Я всегда буду любить тебя. Уходи!!!
Анна-Мария попятилась к выходу. У нее еще была надежда. Она свернула за угол и пошла на звук льющейся воды. Мама и бабушка, тихо переговариваясь, мыли посуду. Увидев Анну-Марию, обе, как по команде, повернулись к ней.
– Ты еще здесь? – строго спросила мама. – Уходи!
– Уходи, лапушка!
– Но, бабуля, почему?
– Не спрашивай ни о чем, мы все равно не сможем ответить ничего вразумительного. Просто уходи – и все.
Это слово звучало у нее в ушах как приговор. Анна-Мария вышла и побежала по коридору, пытаясь вспомнить, где находится комната Калиостро. Старик даже не пустил ее на порог! Он стоял в проеме двери – спокойный и серьезный, как никогда.
– Ты тоже хочешь сказать мне это слово? – опередила его Анна-Мария. – Но объясни мне хоть ты – почему? Мне здесь так хорошо, так тепло, так уютно… Почему вы гоните меня? Куда? За что? Ты помнишь, противный старикан, как однажды уже выгнал меня! Помнишь?! Я так любила тебя…
Лицо его дрогнуло. Но он смог совладать с собой и произнес охрипшим голосом:
– У-хо-ди…
Звук захлопнувшейся двери отдался во всем теле такой болью, что Анна-Мария едва устояла на ногах. Ей ничего не оставалось, как медленно побрести прочь, туда, где коридор сужался и переходил в крутую лестницу, ведущую наверх. Холод и страх охватили ее. А вместе с ними пришла и совершенно авантюрная идея: комнат по бокам коридора было много. Что, если забиться в одну из них и спрятаться там, переждать, пока непонятный гнев этих, таких родных ей людей пройдет. А потом выйти к ним, как выходят на палубу отчалившего корабля безбилетные пассажиры!
Анна-Мария улыбнулась и осторожно толкнула рукой двери ближайшей комнаты…
В полумраке она разглядела силуэт подростка, с ногами забравшегося на подоконник. Анна-Мария нерешительно остановилась на пороге. Очевидно, свободных комнат здесь не было.
– Эй! – окликнул ее мальчик.
– Колька?..
Конечно, это был Колька, ошибки быть не могло – те же вихры, тот же упрямый подбородок…
– Я все знаю, – сказал Колька. – Даже хотел выйти к ужину, но…
Она поняла без слов: он стеснялся Ларика. Милый, тактичный мальчик! Анна-Мария подумала, что давно не вспоминала его.
– Послушай, Колька, – быстро заговорила она. – Если ты скажешь, чтобы я осталась, – я останусь. Мы поместимся здесь. Я тебе не помешаю. Потом я переберусь куда-нибудь, найду себе место. Друг ты мне или нет?
Колька покачал головой.
– Я ничего не могу сделать. Ты должна уйти!
– Но может хоть ты объяснишь мне – почему?!
– Потому что ты еще многое можешь изменить. И тот наш подъезд… и Альфонсино… и Ларика… И многое-многое другое…
– То есть как это?
– Все, все, я больше ничего не могу тебе сказать! Кроме одного: уходи! Уходи!!!
…Когда Анна-Мария дошла до подножия лестницы, круглые лампочки погасли, и коридор погрузился в кромешную тьму. Анна-Мария поставила ногу на первую ступеньку…
* * *
Ей показалось, что тело стало пластилиновым, настолько тяжело было оторвать ногу от земли и сделать шаг. Тяжесть и сонливость навалились на нее одновременно, руки обессилено повисли. Возникло ощущение, что она превратилась в бесформенную массу, которая вот-вот растечется по ступенькам. И все же, преодолевая неведомое сопротивление, какое бывает только во сне, Анна-Мария сделала первый шаг вверх, с огромным усилием переставляя ноги. Она глянула вверх: идти предстояло долго. Очерченный яркой полоской света полукруг двери маячил так высоко, что больше был похож на тоненький серпик месяца в небе.
Но следующий шаг дался ей намного легче, тяжесть постепенно уходила. Еще шаг – и Анна-Мария почувствовала, что тело становится легче, словно наполняется изнутри маленькими воздушными пузырьками и по нему волнами расходится легкое приятное покалывание. Несколько следующих ступенек она уже преодолела легко. Ей даже показалось, что ноги оторвались от земли.
Увлеченная этим странным процессом восхождения, она не сразу заметила, что лестничный проем расширился и постепенно начал заполняться светом, густым и белым, как молоко. А сама она постепенно растворялась в нем, и очертания ее тела теряли привычную форму. Наконец, глянув вниз, она не обнаружила под собой ни ступенек, ни собственных ног – все широкое пространство заполнил свет, и она уже не шла, а парила в нем, не ощущая веса. Белый воздух был сладким, как молочный коктейль. Анна-Мария устремилась вверх, ей было любопытно узнать, что там, за кромкой белого горизонта. Она легко преодолела сопротивление невидимой мембраны и оказалась в другом пространстве – оно напоминало море. Пузырьки воздуха, облепившие ее со всех сторон, быстро подняли Анну-Марию на поверхность, и она, воспарив над кромкой воды, оказалась среди крон деревьев, росших довольно-таки странно – сверху вниз.
Здесь было так хорошо, что Анна-Мария решила просто полетать среди густых ветвей. Она подлетала к широким листьям и видела каждую их прожилку так отчетливо, словно была крохотным насекомым. Кора гигантских деревьев напоминала борозды в поле, и ее тянуло прилечь в одну из них, как в широкую, душистую колыбель. Она остановилась на секунду и, легко оттолкнувшись от ветки, подлетела к шершавой поверхности ствола. От него исходило тепло и удивительный свежий запах клейковины. Она прижалась к нему всем своим существом, расплылась по бороздкам коры и, как ночная бабочка, слилась с ее причудливым узором. Ей хотелось немного поспать…
– Тебе не кажется, что ты был к ней слишком суров? – услышала она женский голос где-то совсем близко, так близко, будто бы он звучал у Анны-Марии в голове. – Ты дал ей слишком много.
– Я никогда не даю человеку больше того, что он может вынести! – послышалось в ответ. На этот раз голос был мужским.
– И все же прошу тебя, – продолжала невидимая женщина, – она не заслужила такого пути…
– Любой путь зависит от них самих… Но вряд ли они способны это понять…
– И все же я настаиваю – она мне нравится!
– Делай как знаешь… – отмахнулся от назойливой защитницы обладатель мужского голоса.
Анна-Мария ощутила неловкость от того, что подслушивала чей-то чужой разговор, и резко оттолкнулась от дерева. Так резко, что пулей полетела вверх, поднимаясь все выше и выше, к серпику молодого месяца, светившегося впереди. Полет стал таким стремительным, что у нее захватило дух. Ей казалось, что она разобьется о Дверь. Ведь она еще помнила, что серпик – это ее очертание. Страх охватил ее. Но она уже была совсем близко… Совсем близко… Оставалось сделать последний рывок. И она сделала его, помимо своей воли. Яркий резкий свет полоснул по глазам…
* * *
…Я хорошо помню день и час, когда появилась на свет…
