Денис

1

Это случилось в конце августа 1977‑го… Тогда мне исполнилось восемнадцать. Я мечтал о славе. И знал, что она придет. Речь шла не о временном восхождении на некий пьедестал в ограниченном пространстве, в котором я тогда жил. Не об аплодисментах публики, которая забывает о тебе на следующий же день. Нет. Я чувствовал, что у меня есть предназначение, тайну которого еще предстоит разгадать. А пока оно только зарождалось во мне, как во влажной марле набухает фасолина, – такой опыт мы проделывали в школе на уроках биологии. Все тридцать пять учеников дома на подоконнике проращивали фасоль, а через пару недель приносили результат в школу. Я очень хорошо помню, что мой побег был больше, чем у других. Это было давно, классе в шестом. Но именно после этих опытов я понял, что и как развивается внутри меня самого. И терпеливо ждал. Настолько терпеливо, что старался лишний раз не привлекать к себе внимания – мне это было ни к чему. Пока. Я окончил школу, очень легко поступил на кинофакультет, на сценарное отделение (мой экзаменационный сценарий оказался лучшим, чем опусы уже опытных и старших по возрасту абитуриентов, его потом еще долго хранили на кафедре как пример удачной работы). Узнав о результате, я выбрался немного отдохнуть в горы, на турбазу у подножья Карпат. Собственно говоря, это была «кинематографическая» турбаза, на которую поехали почти все мои будущие однокурсники – объявление о «горящих» студенческих путевках висело в фойе института. Мы еще не были хорошо знакомы друг с другом. Нас объединял общий дух недавних экзаменов, во время которых все дружно толпились у дверей аудиторий и шумно приветствовали каждого счастливчика.

Все это было уже позади. Мы съезжались на турбазу постепенно, не сговариваясь, и бурно радовались каждому знакомому лицу. Нас расселили в небольшие деревянные коттеджи, и мы тут же принялись изучать территорию, выясняя, где находятся столовая, бассейн, кинозал и ближайшее «сельпо», в котором можно купить дешевый портвейн «777».

Мы чувствовали себя взрослыми и бывалыми. Старались общаться как можно непринужденнее и произносили имена своих кумиров «через губу». Называли друг друга «по-западному», поэтому меня сразу же окрестили Дэном. Соседа по комнате, соответственно, назвали Максом.

Дэн и Макс – два крутых парня, будущие гении – быстренько сбегали в сельпо и затарились несколькими бутылками крепленых «чернил». Пили мы по-черному и… по-детски еще со школы – ничего дороже портвейна. Откровенно говоря, в скором времени я пожалел, что приехал именно сюда…

Горы синели вдали и, казалось, мерцали, окутанные рваным белым шелком вечерней дымки. А я вынужден был сидеть на жесткой койке, дуть портвейн и слушать болтовню своих приятелей. Когда нас всех стало мутить (виду, естественно, никто не подавал), мы по очереди начали выходить «подышать воздухом». Мне, наконец, удалось вырваться из прокуренной комнаты и уже без спешки пройтись по территории базы.

Это было довольно спокойное место. Или казалось таким на исходе лета. За занавесками коттеджиков горел тусклый свет, кое-где на верандах сидели отдыхающие, из открытого – «зеленого» – кинотеатра доносились звуки музыки какого-то фильма. Кажется, это была «Есения»… А вообще – беспорядок и запустение. Только за белым старомодным забором в стиле псевдобарокко заманчиво шумел мохнатый черный лес, и от него на меня покатилась мощная волна свежести и тревоги. Было уже довольно темно.

Нелепые скульптуры девушек с веслами и прочих культуристов белели вдоль аллей, словно призраки. Почти все скамейки были «беззубыми», а все фонари – «слепыми». Я дошел до конца аллеи, опустился на скамью, достал сигареты. И почти сразу же заметил, как напротив вспыхнул красный огонек…

Если бы я тогда не был пьян, если бы не бродило во мне, как вино, искристое состояние эйфории из-за вступления в новую жизнь – ничего бы не произошло и не потянуло за собой цепь событий, преследующих меня всю жизнь.

Но я был пьян. И поэтому увидел нечто… Очерченный лунным светом силуэт, который в кромешной темноте казался пустым, бестелесным контуром. Женщина курила сигаретку, вставленную в длинный мундштук. Она медленно подносила к невидимым губам красный огонек, вдыхала, и серебристый дым на какое-то мгновение заполнял весь ее прозрачный контур, словно изнутри обрисовывая тело. А потом, с последним облачком дыма, оно, это тело, медленно таяло в темноте.

Чертовщина какая-то!

Я напряг зрение и комично помахал рукой перед своим носом, отгоняя видение.

– Что, испугался?

Голос был хриплым, но таким чувственным, что у меня по всему телу побежали мурашки, как будто женщина произнесла что-то непристойное (я и потом не мог привыкнуть к звуку ее голоса: о чем бы она ни говорила – о погоде, книгах, кинофильмах, еде, – все звучало сладко-непристойно, как откровение).

– Да нет… Нормально… – пробормотал я.

Влажная ночь и вершины гор, чернеющие вдали, и этот красный огонек, подмигивающий в темноте, и сам воздух – такой насыщенный и свежий – отрезвили меня. Я попытался разглядеть сидящую напротив женщину. Бесполезно. Наверное, уже тогда у меня совершенно «замылился» глаз в отношении нее. Такое бывает, например, с мамашами, которые неспособны реально оценить красоту своего ребенка или с художником, которому его последнее полотно кажется гениальным.

– Вы тоже живете в этом пансионате?

Ничего более идиотского я не мог придумать! Это было все равно что спросить у попутчицы после взлета: «Вы тоже летите в этом самолете?» Но мне очень хотелось снова услышать ее голос.

– Вам здесь нравится? – продолжал я.

Огонек загорелся ярче (она сделала затяжку) и скользнул вниз (она опустила руку).

– Знаешь, где мне нравится? – услышал я (мурашки! мурашки!) после довольно-таки долгой паузы. – Там…

Огонек взлетел вверх и откинулся в сторону леса.

– Я там еще не был… – сказал я. – Только сегодня приехал…

– Чудак! – Огонек резко полетел в кусты и там погас. – Идем! Тут в заборе есть дыра.

По шелесту ее одежды я понял, что она встала и шагнула в мою сторону.

– Давай руку!

Я протянул руку в темноту и наткнулся на прохладную ладонь. И снова по телу побежали мурашки. Ее рука была энергичной, не мягкой.

– Э-э, да ты же совсем пьяненький! – засмеялась она.

Я встал, стараясь держаться ровно. Мы были одного роста. Мне удалось разглядеть что-то более определенное – тонкую фигуру, темную, возможно черную, шаль, которая окутывала плечи… И больше – ничего. А еще я ощутил запах. Тогда я еще не знал запаха дорогих духов – их доставали «из-под полы», мои знакомые девушки большей частью пользовались удушающей «Шахерезадой» или концентрированным «Ландышем». А тут на меня накатилась волна аромата – терпкого и дурманящего. Я стиснул зубы и крепче сжал ее руку. Повинуясь ей, я стремительно двинулся в глухой угол забора. В нем действительно чернела большая дыра, которую я сразу не заметил. Не выпуская ее ладонь, ступая за ней, я резко пригнул голову, и мы оказались по ту сторону турбазы, на широкой равнине, заросшей буйным разнотравьем. Мы шли по колено в траве. Я снова попытался рассмотреть ее, властно ведущую меня за руку, как малого ребенка. Черная шаль окутывала ее с головы до ног, длину волос я определить не мог, они сливались с шалью и, видимо, были такими же черными и длинными. Она ни разу не обернулась ко мне. Казалось, ей было совершенно безразлично, кого она тащит за собой.

Я старался не упасть и не отстать, поэтому большей частью смотрел себе под ноги, и дикая растительность напоминала мне море, катящее мощные ароматные волны. Вот-вот оно затянет на глубину, из которой не выплыть.

Голова шла кругом. Ночь, тонкий серп луны над облаками, горы, мурашки по телу, хмель, незнакомка… Все казалось какой-то фантасмагорией. Я обожал такие приключения. И не представлял, что может случиться дальше. Может быть, сумасшедший секс на лесной опушке? Что это за женщина? Зачем и куда она ведет меня? Сколько ей лет, как она выглядит? Чего хочет?

Мы подошли к склону горы, покрытому деревьями, которые возвышались над поляной, словно колонны у входа в языческий храм. Мрак снова поглотил ее, а из леса повеяло особенным густым запахом живицы. Женщина завела меня за ограду из первого ряда больших сосен, с которых начинался лес, и прислонилась спиной к одному из деревьев.

– Здорово, правда?

Я с трудом отдышался. И огляделся. Было действительно здорово! Будто мы попали в нутро большого живого организма какой-нибудь сказочной рыбы. Деревья были ее напряженными мышцами, кронами она дышала, а где-то внутри, в глубине, пульсировало сердце. Я даже услышал этот ритмичный тревожный звук.

– Он – живой. Чувствуешь? Днем здесь все не так…

Она щелкнула зажигалкой, и на мгновение я увидел полукруг щеки и блеск черного зрачка. А потом передо мной вновь заплясал красный огонек.

– Как тебя зовут? – спросил я, напряженно думая о том, чем может закончиться такое вот удивительное приключение.

– Какое это имеет значение? Особенно сейчас…

Огонек очертил дугу и исчез. Я снова почувствовал, как меня взяли за руку и потащили куда-то вверх. Мы шли так быстро, будто за нами кто-то гнался. Я слышал ее прерывистое дыхание. В какой-то момент я почувствовал себя неуютно. Ветки деревьев, которые я не успевал отводить в сторону, хлестали меня по лицу.

Наконец мы забрались еще выше и остановились. Все повторилось вновь – ее слияние с деревом, огонек.

Но на этот раз я с удивлением смотрел вниз: мы вышли из пасти зверя, вдали прорисовывались неясные огни ближайшей деревни, перечеркнутой золотой полоской реки. Густые кроны деревьев, росших внизу, казались отсюда скучившимися грозовыми облаками, по которым можно было идти, как по суше. Я пришел в себя и жадно дышал, наслаждаясь чудесным вкусом воздуха, который смог оценить только теперь. Вместе с этим воздухом меня переполнял восторг. Как хорошо, что я вырвался из душной комнаты, наткнулся на эту удивительную женщину и она подарила мне такую замечательную прогулку! Я понял, что две недели отдыха будут чудесными. Оглянулся, хотел поблагодарить…

Огонек исчез. Я подошел к дереву, где она только что стояла, и даже дотронулся до него рукой. Никого!

– Эй!.. – тихонько позвал я. – Ты где?

Мой голос в темноте звучал непривычно. Где-то неподалеку захлопала крыльями ночная птица. Я обошел каждое дерево, каждый куст. Мне в голову пришла бредовая мысль, что она где-то расстелила свою черную шаль, легла и ждет, чтобы я поскорее наткнулся на нее.

Потом я разозлился: что за дурацкие шутки! Потом заволновался, смогу ли найти дорогу назад. А еще позже некстати вспомнил, что эти края просто кишат легендами о русалках, леших, водяных, оборотнях и ведьмах.

Спускаться вниз одному было неприятно. Я все время прислушивался, не раздастся ли где-нибудь рядом звук ее шагов. Но лес только глубоко дышал и цеплялся за меня своими крючковатыми пальцами. Два раза я даже упал.

Выйдя на равнину, я перевел дыхание и оглянулся на лес. Мне показалось, что наверху снова дышит красный огонек ее сигареты. Он наблюдал за мной, как глаз. И, наверное, смеялся…

2

Растерянный и грязный, я вернулся в комнату, где уже громко храпел мой напарник, и свалился на кровать поверх одеяла. Разделся и укрылся только под утро, когда за окном уже розовели облака. Мельком взглянул на гору. Теперь она казалась пестрой, словно лоскутное одеяло.

К завтраку мы опоздали. Я долго чистил брюки, Макс никак не мог прийти в себя после вчерашней попойки.

– Ты куда исчез вчера? – спросил он.

– Так, решил пройтись, – неопределенно махнул рукой я. Мне совсем не хотелось рассказывать кому бы то ни было о своем вечернем приключении на горе.

Я решил разыскать свою вчерашнюю спутницу. Правда, я мало что помнил: темные волосы, развевающуюся шаль, контур смуглой щеки в свете зажигалки, красный огонек… Но был еще запах – особенный запах ее духов!

В столовой я пристально рассматривал присутствующих. Половина отпускников уже разошлась по своим делам – кто-то потащился в лес за грибами, кто-то осматривал местные музеи и достопримечательности. Она, скорее всего, тоже уже позавтракала.

– Кто здесь еще из наших? – спросил я Макса.

– Ты же всех видел! – удивился тот.

– Я имею в виду – вообще, из киношников? – пояснил я. Мне почему-то казалось, что она могла быть студенткой с актерского факультета.

Макс назвал несколько более-менее известных мне фамилий. Но все это было не то. Мы лениво ковырялись в своих тарелках: вермишель с заплесневелым соленым огурцом, творог, политый жидкой сметаной. Полупустая столовая с запахом известки и синими стенами не вызывала аппетита. За двумя соседними столиками сидело несколько человек. Я узнал седовласого кинодокументалиста в потертой джинсовой куртке (как мы тогда мечтали о таких заграничных тряпках!). Он был с женой и дочкой. Немного поодаль сидели три дамы. Они громко переговаривались, хохотали, поглядывая то на нас с Максом, то на грустного кинодокументалиста. Одна из женщин курила. Но она была довольно полной и стриженой.

– Кажется, мы тут сдохнем от тоски! – сказал Макс. – Хотя… можно ходить в трехдневные походы в горы. Я видел объявление на доске. Ты как?

– Еще не знаю.

Мы поковыряли вермишель, не без удовольствия выпили по два стакана холодного кефира и вышли на солнышко. Я еще недостаточно хорошо знал Макса, и мне захотелось отделаться от него, побродить одному.

– Ну, ты куда? – нехотя спросил я.

– Пойду еще покемарю, – ответил тот. – А ты?

– Пройдусь…

Утром территория турбазы имела непривлекательный вид. Скульптуры были ужасны, беседки поломаны. Только нестриженные кусты, высокие деревья вдоль аллей и клумбы в разноцветных шапках роз были естественными и не вызывали раздражения. Несмотря ни на что, мне нравилось это запустение. Я вышел к бассейну. Возле него прогуливались несколько человек, но никто не осмеливался нырнуть в зеленоватую, покрытую ряской воду. Скорее всего, она была дождевой и простояла в этом бетонном корыте все лето. По темной мутной поверхности, как парусники, скользили кленовые листья.

Я сразу увидел ее. Напрасно волновался, что не узнаю! Она лежала на полосатом полотенце и читала книгу. Ее волосы – действительно очень темные и очень густые, были подобраны в высокий «конский хвост». Она была в открытом купальнике… Ничего общего с тем вчерашним ночным образом. Но я был уверен, что это она. Я сел на противоположном конце бассейна и принялся ее разглядывать. Напрасно! Я снова ощутил странную «замыленность» глаза – сколько ни всматривался, не мог собрать образ воедино. Он рассыпáлся, как детские кубики. Хороша ли ее фигура? Я смотрел на ее розовые, сияющие на солнце пятки, и они казались мне райскими яблочками. Возможно, она была такой же, как все. Но смысл отношений между людьми, наверное, в том, что в какой-то момент «один из многих» попадает в пересечение небесных лучей и становится первым, единственным из всех… Я видел ее именно в таком ракурсе – будто она была самолетом, который «ведут» два прожектора. Все остальное пространство стало для меня темным и неинтересным. Больше не было смысла так пристально разглядывать ее. Я подошел. Примостился рядом на траву и сразу же ощутил тот терпкий нездешний аромат, только утром он был гораздо слабее, нежнее. Она оторвала взгляд от книги и перевела его на меня. Я не был уверен, что она меня узнала, но уже понял, что обычный вариант знакомства здесь не пройдет. Можно было спросить, какую книгу она читает или верит ли в любовь с первого взгляда… Нет, банально… Процитировать пару строк из Бодлера? Глупо… Заговорить о погоде? Еще чего…

– Не напрягайся, – вдруг сказала она, – меня зовут Лиза. Ведь ты это хотел узнать?

Ее голос раздел меня донага! Она перевернулась на бок, подперла подбородок рукой, посмотрела мне прямо в глаза. Солнце блестело на ее смуглом плече, ослепляло меня.

– Куда ты исчезла? – спросил я.

– Я вообще люблю исчезать, – ответила она и снова сосредоточилась на чтении. Но я уже не мог жить без ее голоса!

– Может, поднимемся на гору? – предложил я. – Или съездим в город, посидим в кафе?

– Это ни к чему. Всяких кафе мне хватает и дома. А на горе сейчас жарко.

Я просидел рядом с ней до самого обеда. Меня сто раз звали ребята: то на волейбольную площадку, то в лес, кое-кто из «стариков» издали здоровался и с ней. Время от времени мы перебрасывались ничего не значащими фразами. В общем, ничего особенного. Но держалась она по-королевски. Когда ей надоело читать, она сказала:

– Ну все, хватит. Иди к своим. Что ты томишься рядом со мной?

– Увидимся вечером? – с надеждой спросил я.

– А куда же мы здесь денемся…

Она меня не поняла! Если бы я снимал фильм, с удовольствием вырезал бы несколько дней из этой ленты, чтобы сразу перейти к главному. Я уже понимал, что буду добиваться ее внимания, что мы обязательно еще раз поднимемся на гору и что я попробую обнять ее. А что будет делать она? Этого в моем сценарии не было…

3

– Знаешь, кого ты опекал все утро? – спросил Макс, когда мы встретились в комнате перед обедом.

Мне стало не по себе. Я не хотел говорить о ней. То есть – вообще.

– Это же Елизавета Тенецкая.

Фамилия была мне знакома, но я не мог вспомнить, где ее слышал.

– Ну как же! – оживился Макс. – Помнишь прошлогодний молодежный фестиваль «Ночь кино»? Она там заняла первое место за короткометражку «Безумие»!

Так вот оно что! Конечно же, я с девятого класса бегал на эту всенощную, прорывался без пригласительных всеми правдами и неправдами, пока после поступления на подготовительные курсы не получил наконец удостоверение и возможность без проблем ходить туда. Тогда с этим было строго: на входе проверяли карманы, выискивая бутылки со спиртным (мы проносили портвейн в термосах), кроме того, с собой нужно было иметь комсомольский билет.

Фестиваль длился с утра до полуночи с короткими перерывами для совещаний жюри, во время которых утомленные зрители могли съесть черствые бутерброды в буфете Дворца культуры и хлебнуть из термосов «живительной влаги».

Фильм мне действительно понравился. Даже потряс. Он был снят очень просто, без пафоса. Без малейшего намека на какую-либо идеологию. Это было странно, непривычно. Его обсуждение затянулось часа на два-три. Никто не расходился до тех пор, пока разгоряченные спорами члены жюри не объявили его победителем, а представители райкомов, обкомов и прочих наблюдающих за всей этой «вакханалией» не покинули поле боя, пригрозив разобраться позже.

Вряд ли я смог бы точно пересказать сюжет. Это была небольшая киноновелла об одиночестве. День женщины – с утра до вечера, – которая бесцельно бродит по большому городу. И конец: машина «скорой помощи», люди в синих халатах, заломленные руки, отчаянные глаза героини. Оказывается, она сбежала из психиатрической лечебницы… Вот, собственно, и все. Как такой фильм вообще мог попасть на этот комсомольский фестиваль, непонятно. Потом я долго вспоминал об этом фильме, но никогда не идентифицировал эту ленту с женским именем автора, не пытался выяснить, кто она. И вот сейчас был взволнован, потрясен. Неужели это она?! Эти терракотовые оттенки, намеренные царапины на пленке, эти съемки в манере подглядывания в «замочную скважину»… Мне стало страшно. Нет, меня не пугало то, что она старше и талантливей – все это только возбуждало мое воображение. Просто я чувствовал, что на меня надвигается девятый вал и самое разумное, что следовало бы сделать, – никогда к ней не приближаться. Но для такого решения я был слишком молод.

У меня был опыт общения с женщинами. Отец работал главным инженером на одном из крупных предприятий города, деньги у меня водились. Чтобы «познать жизнь», мы с приятелями частенько засиживались в ресторанах, играли на ипподроме, пускаясь порой во все тяжкие. Естественно, без женщин не обходилось. Но серьезных увлечений у меня до сих пор не было. Хотя уверен – я многим подпортил впечатление от того чувства, которое называется первой любовью: старался не встречаться с одной и той же девушкой дольше месяца, а чаще всего – и одной недели. Мне хотелось всего, много и сразу. Ощущение устоявшихся отношений наводило на меня тоску. Ни разу я не почувствовал раскаяния.

Правда, один случай заставил меня немного остепениться…

Я и двое моих друзей сидели в ресторане «Лесной» и подыскивали достойные объекты для продолжения вечера «на хате» у Мишки. Это был парень из обеспеченной семьи, жил в четырехкомнатной квартире в центре города и часто оставался один, пока родители инспектировали «загнивающий» капитализм западных стран. Приятели уже выбрали себе по девчонке и ждали, когда ВИА (вокально-инструментальный ансамбль – так это тогда называлось) настроит свои гитары, чтобы пригласить девочек на танец, а позже – домой. Я же, как всегда, выискивал для себя «нечто».

Меня не привлекали откровенно красивые телки «модельной внешности», как сказали бы сейчас. Волоокие длинноногие блондинки никогда мне не нравились – это все равно, считал я, что переспать с резиновой куклой. Хотя с такими было намного проще договориться. Объекты же моего внимания, как правило, по ресторанам не ходили (хотя это и стоило копейки по тем меркам).

– Ну ты как? – нетерпеливо спрашивали меня приятели.

Я отмахивался и озирался по сторонам. А когда уже совсем потерял надежду и обратил свой взор на перезревшую матрону за соседним столиком, в зал вошли три девушки.

– Все о’кей! – доложил я друзьям тоном рыбака, у которого «клюнуло».

На одной из девушек было черное платье. Это поразило меня. Летом, когда все ходят в светлом, она вырядилась как ворона, и этим очень выделялась среди остальных. Кроме того, у нее были волосы удивительного медного оттенка – пушистые, с «искринкой». Словом, очень красивые волосы.

Я подозвал официанта и велел отнести девчонкам бутылку шампанского. Я любил погусарить, а особенно – понаблюдать за впечатлением, которое производят подобные поступки, ведь наши женщины тогда еще не были приучены не то что к «бесплатному сыру», но и к вещам более элементарным. Вот и эти – тут же склонили головы и принялись возбужденно перешептываться, стреляя взглядами по залу. Вначале даже хотели вернуть бутылку. Официант что-то долго объяснял им, а потом (вот сволочь!) кивнул на наш стол. Все три, как по команде, посмотрели в нашу сторону, потом так же резко отвернулись, делая вид, что им на нас наплевать. Я пытался угадать, о чем они могут сейчас говорить. Во-первых, решают, кому прислан подарок (судя по тому, как вспыхнуло лицо рыжеволосой, обе подружки убеждали, что именно ей). Во-вторых, мучаются вопросом: что делать дальше? В-третьих, обсуждают нас и теряются в догадках, кто из троих сделал такой королевский жест. Начались танцы, и я развеял их сомнения: подошел и пригласил рыжую.

А потом мы все вместе сидели за одним столом до закрытия ресторана. Мы щедро оплачивали девичьи капризы – шоколадку, салат из крабов, бутылку «Медвежьей крови». То, что вечер закончится на квартире у Мишки, ни у кого не вызывало сомнения. Девушку в черном звали Сашей. Но это имя ей катастрофически не подходило, еще глупее звучало «Шурочка». Платье на ней при ближайшем рассмотрении оказалось дешевеньким, туфли – детскими. Она только что окончила школу, ее подруги работали на швейном комбинате. Фабричные дамочки оказались бойчее и сговорчивее, «моя» старалась от них не отставать. И как только мы оказались в Мишкиной квартире, она не раздумывая улеглась со мной в постель. Когда позже я спросил – почему, Саша удивленно вскинула брови: «Ну ты же угощал нас!» Ха! Как порядочная девушка, она поспешила расплатиться!

Эту я помнил дольше других. И не только потому, что меня поразило ее платье и рыжие волосы (все остальное поглотил туман), – она была из какого-то иного мира. И это испугало меня. Тогда я не мог и представить, что он существует! Мы встретились несколько раз. Но как-то вяло: меня влекли новые впечатления, а она была слишком аморфной в своем отношении ко многим вещам, которые меня приводили в восторг, – последняя премьера в театре, новый сборник Евтушенко, бардовские фестивали.

Закончились отношения так же быстро, как и начались, после одного случая. Мы шли по улице и смотрели, как рабочие поднимают на фасад дома огромный плакат с фотографиями членов Политбюро.

– Куча свиней, – неожиданно сказала Саша, – а мы – их кормушка…

Я, сынок главного инженера прославленного завода, возмутился – как она может так говорить?

– Конечно… бывают перегибы, но в общем… – промямлил я, – нужно быть патриотом страны, в которой живешь…

– Все патриоты сейчас – сидят, – отрезала она.

– Как это – «сидят»? – не понял я. – Сидят – преступники.

– Ага, преступники! – язвительно сказала она. – Бродский, Стус, Солженицын… Все – преступники!

– Ну, положим, Бродский сел за тунеядство, – не сдавался я, хотя чувствовал, что не так все просто. Об остальных я вообще ничего не мог сказать.

– Ага, – еще ехиднее повторила она, – поэт должен вкалывать!

– А разве нет?..

Тут она прикусила язычок. Ее щеки пылали. Потом, вернувшись домой и проанализировав этот разговор, я решил, что девочка наслушалась лишнего от родителей. И испугался. Жизнь казалась мне прекрасной, и я не хотел, чтобы в нее вошли смута, беспорядок, неразбериха. Все хорошее, талантливое, думал я, должно преодолевать препятствия. Иначе не интересно! А она твердила, как попугай: «Свобода не может быть дозированной!» И я не понимал, что она имеет в виду. Да и понимала ли это она сама своим полудетским умишком? Вряд ли. Скорее всего, повторяла слова взрослых… Предателей родины и штрейкбрехеров! Наши встречи прекратились.

А потом я вспоминал Сашу все чаще. И начинал понимать, О ЧЕМ она говорила, и чувствовал себя законченным негодяем и идиотом. Удивительно, но именно эту девушку я вспомнил, когда смотрел «Безумие», снятое Елизаветой Тенецкой…

Вспомнил и сейчас. Возможно, потому, что меня охватило чувство, слегка похожее на то, что было тогда, только в этот раз более сильное и острое: я НЕ ВИДЕЛ мою новую знакомую. Мне было все равно, какая она: фигура, цвет глаз, ноги, руки, волосы, в конце концов – возраст. Важным было одно: она есть.

Мой сосед по комнате уверял, что «Тенецкая – супер». Но даже если бы это было и не так – мне было все равно. Она существовала, как небо, в котором я побрел, спотыкаясь и падая, ничего не замечая ни под, ни над собой…

4

Потом мы часто виделись то в столовой, то в кинозале, то у бассейна. Она приветливо кивала мне и проходила мимо. Словом, дней пять из моего сценария можно спокойно выбросить. Я искал случая. И вот увидел ее имя в списке инструктора, который набирал группу для похода в горы. Я сбегал за деньгами – двухдневный маршрут стоил что-то около пятнадцати целковых.

– Опоздали, – безапелляционно сказал мне мужичок в мятых спортивных штанах, – группа уже укомплектована.

– Ну какая вам разница, вы что, не можете записать еще одного человека?!

– По инструкции положено двенадцать! – отрезал тот. – Пойдете в следующий раз. Долго думали!

– Что за дурацкая инструкция? – не унимался я. – Вам что, не хочется заработать?

– Ха! Это тебе не частная лавочка, я здесь на государственной службе. Двенадцать – цифра, которая утверждается там… – он поднял палец к небу.

– Богом, что ли? – попытался пошутить я.

– Не юродствуйте, юноша. Зачем мне отвечать за большее количество народа? Вот если бы я не набрал группу – тогда пожалуйста! А так мне лишняя морока ни к чему, мне за вас премию не дадут!

Тогда я смотался в коттедж и к уже предложенным пятнадцати добавил еще двадцатку.

– Так сойдет?

Мужичок оживился, достал список и с важным видом вписал в него мою фамилию.

– Собираемся завтра в шесть часов утра, у столовой! Завтрак получите «сухим пайком». Смотрите не опаздывайте! – строго сказал он.

…Утро выдалось прохладным, с привкусом подступающей осени. Этот привкус особенно ощутим в ранние часы. Я побрился, надел новую футболку и чистый свитер, потер щеки одеколоном «Шипр» и сунул в рюкзак бутылку домашнего красного вина, которую вечером купил у какой-то местной тетки.

На что я надеялся? Не знаю. Может, вечером, когда мы разобьем палатки, мне удастся прогуляться с ней?..

Еще я сунул в карманы брюк все деньги, которые у меня были, несколько коробок со спичками, нож, блокнот. Пришел к столовой первым. Мне предстояло полчаса мучиться вопросом: придет ли она? Я уже догадывался, что ее поступки могут быть непредвиденными Когда нас было уже двенадцать, инструктор начал нервно поглядывать на часы. Наконец в глубине аллеи появилась она.

– Наша звезда в своем репертуаре! – прокомментировал кто-то.

В группе, кроме меня и ее, были две семейные пары с детьми подросткового возраста – всего семь человек, две дамы бальзаковского возраста и кинодокументалист с дочкой. Скука смертная! Но я понял, что у меня нет конкурентов, а у нее – выбора. Поэтому, как только она приблизилась, я взял ее котомку и забросил себе на плечо.

– Вот что, товарищи, – обратился к нам инструктор. – Поведу вас кратчайшим путем: чтобы не обходить всю территорию, пойдем через аллею – там в заборе есть дыра… Это, конечно, непорядок, но не будем терять время!

Я посмотрел на Лизу. Она улыбалась.

И мы пошли уже знакомой мне дорогой – через луг, к подножию горы.

– Не знаю, зачем мне все это нужно… – словно продолжая разговор, сказала Лиза. – Не люблю коллективных мероприятий. Но здесь так скучно…

– Ты же сама отказалась развлечься. Я же приглашал… – ответил я, напрочь забыв, переходили мы на «ты» или нет.

Она странно посмотрела на меня.

– …и мы бы говорили про кино?..

Тут я понял, как с ней нужно разговаривать. Понял, но не мог вымолвить ни слова, как иностранец, который только начинает изучать чужой язык.

– Мы могли бы просто молчать… – ответил я.

Когда группа стала подниматься в гору, разговорчики в наших нестройных рядах поутихли, женщины пыхтели, мужчины, как истинные джентльмены, забрали у них рюкзаки и пыхтели еще сильнее. Все сбросили свитера. Солнце начинало прогревать влажный лес, из него испарялась ночь. Мы прошли то место, где Лиза оставила меня. Я снова ощутил тревогу. Понимал, что в любую минуту она может развернуться и уйти. Но было уже слишком поздно: мы забрались слишком далеко и вышли на полонину – горное пастбище. Большая поляна была окружена дикими черешнями. Ягоды были красными, мелкими.

Мы задержались у одного из деревьев. Я наклонил ветви, и мы почти одновременно поймали губами несколько ягод… (Я уже любил ее! Боялся лишний раз взглянуть на нее – от этого у меня резало в глазах, как от вспышки лампы, а изнутри пожирал огонь бешеного желания, я покрывался потом, краснел, трясся, как осиновый лист. И ненавидел себя за несдержанность.)

– А пошли они все к черту! – вдруг сказала Лиза, глядя на группу, которая уже пересекала полонину. – Идем строем, как пионеры. А вокруг такая красота…

Ничего лучше нельзя было и представить.

– Давай спрячемся, пока они не уйдут подальше! – предложил я.

Она задумалась.

– Наверное, испортим им весь праздник. Искать будут…

– Тогда предлагаю просто заблудиться. Случайно. Бывает же такое?

– Ага. А утром в местной газете появится заметка «Случай в горах»… Кстати, ты же только что поступил в институт. Могут отчислить! Это мне терять нечего. Фильмы мне уже смывали…

– Как это? – не понял я.

– Очень просто: берут пленку и опускают в химический раствор…

– И «Безумие» смыли?

– А как же! – недобро улыбнулась она. – Разве могло быть иначе… Как принудительный аборт на восьмом месяце.

Она вытащила из пачки сигарету, медленно выпустила струйку дыма и посмотрела на меня прищурившись:

– А ты красивый. Тебе кто-нибудь говорил об этом?

Прежде чем ответить, я справился со шквалом разных эмоций, а главное, с глухотой, которая на мгновение охватила меня (сердце стучало прямо в голове!).

– Не помню… – ответил я как можно равнодушнее.

– Ладно, пойдем! – скомандовала она. – А то и правда потеряемся.

Но мы все-таки потерялись! Пройдя полонину, не могли сообразить, в какую сторону направилась группа. Сердце мое ликовало. Чтобы скрыть радость, пришлось немного побегать и покричать, но мне никто не ответил.

– Теперь это выглядит натурально? – спросил я.

– Вполне. Может, вернемся?

– Зачем?! Я думаю, к вечеру мы их догоним. Найдем по дыму костра.

Потом мы шли, то поднимаясь в гору, то спускаясь в долину, останавливались, молчали, зачарованные природой, падали в высокую траву и пили воду из горного ручейка. Вечер упал быстро, словно камень. Мы как раз подходили к очередному пригорку. Пришлось снова побегать и покричать, разыскивая палаточный лагерь. Я мысленно молился, чтобы никто не откликнулся. Так оно и случилось.

– Что ж, – сказала Лиза, – придется развести огонь и переждать тут до утра. Может быть, они найдут нас на обратном пути.

– Тебе страшно? – заволновался я.

– Мне? – Она рассмеялась. – Все самое страшное со мной уже произошло. А теперь будет только… прекрасное. Разве здесь не здорово?!

Синие сумерки, выплывающие из леса, накрыли нас густой волной по самое горло. А потом незнакомые ночные запахи и таинственные звуки, которые утром не были слышны, окутали нас с головой.

Я собрал сухие ветки и порадовался, что захватил спички. Роясь в рюкзаке, обнаружил бутылку вина, о которой совершенно забыл.

– Мы спасены! – объявил я, как только костер разгорелся, а мне удалось протолкнуть пробку внутрь бутылки. Мы нагребли целую гору сухой травы и уселись на нее перед костром.

– Только я не взял стаканы… – сказал я.

– Значит, придется узнать о твоих мыслях, – улыбнулась она. – Если люди пьют из одной посуды, они могут прочитать мысли друг друга.

Хорошо, что было темно и отблески костра не давали полного представления о цвете моего лица в тот момент.

Лиза сделала глоток, и ее губы почернели – это было местное ежевичное вино, которого я не видел в продаже ни в сельпо, ни в городских магазинах.

– Какое вкусное! Настоящее, – сказала она, – я такого еще никогда не пила.

Я готов был завилять хвостиком и встать на задние лапки.

– Знаешь, мне всегда хотелось попробовать именно такое вино, – продолжала Лиза, глядя в огонь, – но мне казалось, что такие вина – в черных граненых бутылках – сохранились только в каютах затонувших пиратских кораблей… Просто чудо! – Она сделала еще один глоток и протянула бутылку мне. – Ладно, угадывай!

Я выпил и начал «угадывать»:

– Ты приехала сюда, потому что… не можешь поехать в Испанию!

– Именно – в Испанию! – весело подтвердила она и снова воскликнула: – Волшебное вино! Давай дальше!

Я сделал еще один глоток.

– Тебе ужасно хочется съесть огромную отбивную с кровью, зажаренную на углях!

– С луком и крупной солью!!!

Я отхлебнул еще:

– Ты – ведьма! Ты здесь – у себя дома!

Она громко засмеялась, и лес отозвался похожим звуком. Взяла у меня бутылку:

– Хватит! Теперь моя очередь!

Глоток:

– Ты в меня влюбился.

Глоток:

– Тебе страшно…

Глоток:

– Ты весь дрожишь, потому что…

Я отобрал у нее бутылку и неожиданно забросил в кусты. Лиза снова расхохоталась. Проклятое вино! Где я его купил? У какой-то деревенской тетки, у магазина…

– Хватит, – сказала Лиза, – давай попробуем заснуть, пока костер не догорел.

Она вытащила из своей котомки свитер, натянула его и легла на кучу сена, свернувшись калачиком. Я взял свою куртку, укрыл ее ноги и примостился рядом, так, чтобы не дай бог не прикоснуться к ней. Но разве я смог заснуть?! Я наблюдал за ней сквозь ресницы и спустя какое-то время с удивлением обнаружил, что она в самом деле заснула. Будто в теплой постели у себя дома. Огонь в костре еще немного потрещал остатками хвороста, который тлел в нем, и окончательно умер. Я утонул в темноте и начал прислушиваться к звукам: а вдруг на нас выйдет медведь или волк? Я должен быть начеку! А еще… мне было ужасно обидно лежать рядом с этой удивительной девушкой, которая так быстро и просто уснула… Она совсем не принимала меня всерьез. Наверное, я весь день вел себя как дурак. Но я думал еще и о другом: я все равно не посмел бы к ней прикоснуться! По крайней мере, сейчас…

5

К утру мы уже лежали, тесно прижавшись друг к другу. Это вышло случайно. Холод разбудил меня, и я увидел, что ее руки, трогательно сжатые в кулачки, прижались к моей груди. Я замер, притворился, что сплю. А потом и в самом деле снова уснул (чего позже не мог себе простить!). Проснулся от какого-то движения рядом с собой. Лиза сидела ко мне спиной и расчесывала волосы, потом медленно начала заплетать их в косу. И у меня сжалось сердце: казалось, мы жили посреди этого леса целую вечность! Мы давно уже были вместе, и этот утренний ритуал плетения косы я наблюдал всегда. Оставалось только непринужденным привычным движением привлечь ее к себе… Почему жизнь – не кино, которое можно смонтировать по своему усмотрению?! Ведь так будет, скажем, через год, думал я, зачем же терять драгоценное время?! Что бы сделал на моем месте Мишка, мой старый приятель? Он бы сейчас просто схватил ее за плечи, прижал к себе и произнес что-то типа: «Замерзла, крошка?» Ужас! И… получил бы оплеуху. Или – не получил, если бы это была не она, не Елизавета Тенецкая.

Мне же оставалось только наблюдать, как ее проворные пальцы скользят между прядями волос. Потом она обернулась.

– Проснулся? Замерз?

– Немного. А ты?

– Ну ты же меня так хорошо согревал всю ночь! – улыбнулась она, – Давай-ка сбегай за той бутылкой. Согреемся. Не бойся, утром чары рассеиваются!

Мне пришлось полезть в кусты и отыскать колдовской напиток. Лиза достала из своей котомки печенье, и мы заморили червячка.

Когда мы уже полностью собрались и привели себя в порядок, в последний раз взглянули на наше ночное пристанище.

– Никогда этого не забуду, – сказал я.

– Забудешь… – возразила Лиза и добавила: – А вообще-то было здорово. Но сейчас уж точно нужно как-то выбираться отсюда. И поскорее. Нас уже наверняка ищут.

Но «поскорее» все же не получилось. Мы шли еще полдня. На этот раз она действительно устала, и я взял ее за руку. Мы снова спускались и поднимались по высоким склонам. Но лес кружил нас, как карусель.

Часам к пяти небо заволокло темными грозовыми облаками, воздух напитался влагой, как тряпка, которую вот-вот должны отжать, земля под ногами стала вязкой.

– Сейчас начнется ливень, – сказала Лиза, – нужно спуститься в долину.

Мы ускорили шаг. Спуск был крутым, но сквозь густые заросли мы к своей радости увидели какой-то хутор и быстро зашагали к нему. Во дворе суетился хозяин – мрачного вида мужик в закатанных до колен холщовых штанах. Он быстро сгребал сено и накрывал скирды брезентом. Ему, конечно, было не до нас. Черное небо уже приблизилось к самой земле, и из него охапками серебряных змеек вырывались молнии.

– Пустите нас переждать грозу? – спросил я.

– Эта гроза – на всю ночь, – буркнул мужик, – а у меня в хате одна кровать…

– Тогда пустите хоть на чердак! – я кивнул в сторону деревянной постройки – то ли хлева, то ли курятника.

– Там внизу куры…

– А наверху? – с надеждой спросила Лиза.

– Наверху – сено… Еще подожжете…

Небо уже прогнулось и висело низко, словно целлофановый пакет, наполненный водой. Хватило бы самой малой прорехи, чтобы на наши головы обрушился водопад. Лиза дрожала, она, наверное, простудилась. Я вытащил из карманов все деньги, которые у меня были, снял часы с руки и золотую цепочку – мамин подарок – с шеи. Все это сунул хозяину. Он недоверчиво взглянул на меня, взвешивая на ладони эти сокровища. Тогда я сбросил с себя куртку – она была совсем новой. Мужик сунул ее себе под мышку, махнул рукой в сторону сарая и, бросив грабли, побежал к хате.

– Захотите молока или хлеба – зайдите утром! – крикнул нам уже из окна.

Едва мы переступили порог нашего убежища, как у нас за спиной разразился вселенский потоп. Куры уже спали и недовольно закудахтали во сне, теснее прижимаясь друг к другу. Они были похожи на белые привидения.

Я помог Лизе забраться на чердак. Он был почти доверху завален душистым сеном. Мы провалились в него, как в облако. Слышали, как по крыше барабанят тяжелые, словно булыжники, капли дождя. Лиза лежала на спине, дыхание ее было тяжелым. Я осторожно прикоснулся к ее ладони. Она была холодной. Лиза не отдернула ее… Я осмелел и поднес ладонь к губам…

Потом меня просто захлестнула волна нежности – удивительной, незнакомой мне нежности, смешанной с отчаянием.

– Ты не исчезнешь? – спросил я.

Она повернулась на бок, и мы какое-то мгновение смотрели друг на друга, ее глаза плавали передо мной, как две влажные синие рыбины. Я привлек ее к себе. Но она отстранилась:

– Послушай-ка, я бы не хотела морочить тебе голову… Вряд ли все это можно будет считать случайностью. Уж я-то в этом кое-что понимаю…

– Конечно, это не случайность. Это не может быть случайностью… – Я задыхался, целуя ее руку все выше и выше. – Я мечтал о тебе с первого же дня!

– Подожди! – Она резко поднялась и села напротив меня по-турецки. – Мне все это совершенно ни к чему. Понимаешь? Да и тебе тоже. Тебе сколько – восемнадцать? Значит, я на десяток лет старше!

– Какое это имеет значение? – не понимал я.

– Для сегодняшней ночи, конечно, никакого, – согласилась она. – Но тебе же, я уверена, этого будет мало. Я правильно понимаю?

– Да. Скорее всего, я однолюб…

– Вот видишь… Зачем же мне портить тебе жизнь? У тебя еще все впереди…

– С тобой!

– Нет. Во-первых, у меня – ребенок…

– Замечательно!

– Во-вторых – своя жизнь, к которой я привыкла и которую никоим образом не собираюсь менять. Этот миг пройдет, а потом ты будешь преследовать меня, чего-то требовать… А я от этого так устала. Мне это не нужно. Понимаешь?

Но я уже ничего не понимал…

Потом обрывочными вспышками, как и в первый вечер, я видел только ее легкий, прозрачный контур, который парил надо мной. Все смешалось. Дождь и ветер раскачивали сарай, как лодку, шуршало сено, и я обнимал ее вместе с охапками сухой душистой травы. Она и сама была травой – дурманящей, исцарапавшей меня с ног до головы. До крови, выступившей на спине и локтях…

Я сказал ей, что – однолюб. Но тогда я еще не знал, что это была правда.

 

Елизавета Тенецкая

1

Она вернулась в город раньше положенного путевкой срока. Уставшая, простуженная и раздраженная. Ведь если не любишь ничего коллективного, зачем нужно было тащиться в тот поход? Кости еще ныли от путешествия на телеге, в которой хозяин того сарая довез ее и студента до турбазы. Как оказалось, забрели они довольно далеко – телега тряслась по лесу и горам часа два! На турбазе это приключение замяли. Слишком молчаливой оказалась и странная парочка: студент пребывал в состоянии непонятной эйфории, дамочка лишь отмахнулась от медсестры, подступающей к ней с термометром…

Хороша же она была в тот момент! И зачем вообще нужен такой отдых? Поддалась на уговоры подруги, и вот результат: та же скука. Только к ней добавился романтический инцидент. Нет, нужно что-то с собой делать!

С сентября она начнет работать на кафедре, что-то там преподавать, распинаться перед зелеными первокурсниками, зная, что каждое ее слово будет пронизано ложью. А этим мальчикам и девочкам при нынешнем положении вещей никогда не снять своего «Андрея Рублева». Тогда – о чем может идти речь? И еще ее беспокоила мысль, что, скорее всего, среди студентов, будет этот. Пошлее ситуации не придумаешь!

Лиза поднялась на третий этаж, достала из кармана ключ от общей двери. В длинном коридоре было темно и тихо, соседи еще не вернулись с работы. Лиза толкнула дверь своей комнаты – она ее не запирала, бросила чемодан у порога и подошла к кровати. Села. В комнате пахло пылью, как это всегда бывает, когда хозяев долго нет дома. Нужно было позвонить маме, чтобы она привезла Лику ближе к вечеру, а пока она уберет, сходит в магазин, купит молока и хлеба, приготовит что-нибудь вкусненькое…

Лето закончилось… Оно было коротким и промелькнуло почти незаметно. Лиза вспомнила, какие надежды на него возлагала. Целый год шли переговоры о включении ее в делегацию, которая ехала на конференцию в Мадрид. Ей пришлось собрать немыслимое количество справок, включая медицинские, обойти сотни мерзопакостных кабинетов, где каждый клерк окидывал ее скептическим взглядом и, как правило, спрашивал: «А вы не собираетесь остаться за границей?»

Некоторые предлагали обсудить этот вопрос «за рюмкой кофе» где-нибудь в уютном валютном баре – особом месте, доступном лишь избранным. И вот, наконец, когда все вроде бы получилось, ее вызвал завкафедрой и, блуждая взглядом по обоям собственного кабинета, объяснил, что там, «наверху», вдруг выяснилось, что у нее ребенок от неблагонадежного лица, отбывающего срок за антигосударственные высказывания.

– Деточка, – сказал он, – вам следовало бы сразу сообщить об этом. А так получилось, что вы намеренно скрыли этот факт. Теперь уж ничего не поделаешь. Вот если бы ребенка не было… Вы же не регистрировали свой брак?

Это была правда. Когда дома узнали, что Лиза общается с сомнительными личностями и ее уже вызывали для беседы «в органы», мама сказала: «Добегалась!» А когда выяснилось, что дочь еще и беременна, добавила сурово: «Догулялась…» Что-то объяснять не было смысла. Для этого нужно было слишком много слов и усилий, а она предпочитала молчание.

После выпускных экзаменов в институте ее любимая преподавательница, заметив кругленький животик, сказала, когда они остались наедине:

– Тебе будет трудно. Но даже не из-за ребенка. То, что ты решила его оставить, – хорошо. Запомни: ты очень талантлива. И должна выстоять – переждать, перетерпеть. Оставайся пока что в аспирантуре, а там будет видно. Времена меняются. Занимайся ребенком, устраивай быт – это тоже очень важно. И – жди. Возможно, уже не долго осталось…

Сейчас маленькой Лике два года. Времени прошло не так уж много. А терпение лопнуло. Это стало абсолютно ясно после отказа в поездке. Не говоря уже об уничтожении «Безумия» и еще нескольких работ, которые видели только однокурсники. И она, прежде всего, занималась Ликой.

Она всегда знала, что у нее будет девочка именно с таким именем!

Когда-то очень давно Лиза с бабушкой отдыхали в пансионате на берегу Азовского моря. Ей было тогда, кажется, одиннадцать, а вокруг – ни одной ровесницы. Тогда она познакомилась на пляже с четырехлетней девчушкой. Вернее, малышка сама подошла к ней. Вначале Лиза недовольно отмахивалась от ее настойчивых вопросов, а потом ей стало интересно. А со временем и вовсе произошло чудо: эта кроха оказалась умницей и к тому же большой фантазеркой. Девочку звали Лика.

– Анжелика? – добивалась Лиза. – Ангелина?

– Нет, Лика! – настаивала малышка.

О чем они говорили, вспомнить трудно, но у Лизы осталось впечатление, будто она повстречала маленького ангела, умеющего говорить просто о сложном. Лиза, забавляясь, задавала ей самые каверзные вопросы, о которых задумывалась сама, – «Есть ли Бог?», «Как на земле появился первый человек?» и даже об устройстве Вселенной, – и девочка выдавала такие «шедевры», что их стоило бы записывать. Не записала. А теперь забыла окончательно. Осталось имя – Лика.

Лика – девочка, дитя такой краткой и жгучей любви, ее надежный якорь, удерживающий у берега. Она появилась на свет под мелодию Моцарта, лившуюся из больничного репродуктора – так же легко, как и эта мелодия несколько столетий назад. И Лизе казалось, что на ней не застиранная больничная сорочка с огромной прорехой на животе, а венецианские кружева. Несколько дней, проведенных в роддоме, были самыми счастливыми в ее жизни. Ощущению счастья не мешало ничто – ни тараканы, снующие по стенам, ни лопнувший в глазу сосуд, ни болтовня трех соседок по палате, которые без устали ругали собственных мужей. Она хотела, чтобы ее девочка была похожа на Лику из детства. Когда медсестра внесла младенцев – по двое на каждой руке – Лиза сразу же узнала своего: из-под казенного чепчика выбивались каштановые кудряшки…

– Ух, какая ядреная девка получилась! – сказала медсестра. – И спокойная какая! Видно, будет профессоршей…

Теперь вся ее жизнь посвящена Лике и… ожиданию. И в ней нет места никому другому! Тем более – какому-то студенту!

В последнее время она стала замечать, что ее совершенно не интересует все внешнее. Она, словно губка, вбирала в себя все соки окружающего мира, и этот мир – в лучшей, модифицированной форме – совершенный и справедливый, существовал внутри нее. Все, что происходило извне, включая немногочисленные романы, Лиза воспринимала, как каплю йода в стакане с чистой водой. Мир, который она выстраивала внутри («Будь терпелива! Времена меняются…»), не был воздушным. Он ждал своего часа…

2

…Проблемы начались с первого же дня занятий. Она вошла в аудиторию и сразу же наткнулась на глаза. Его глаза. Студент сидел в первом ряду и не сводил с нее внимательного взгляда. Это было невыносимо. Тем более что ей впервые пришлось предстать перед студентами в новом качестве – куратора курса. Вначале ей показалось, что эти глаза смотрят довольно нагло и двусмысленно. Но с каждой минутой это впечатление улетучивалось. Как человек, умеющий различать малейшие оттенки чувств, Лиза ощутила, что в них нет агрессии или вульгарного намека на августовское приключение. Взгляд студента словно обволакивал защитной аурой, оберегал ее. И она успокоилась.

В конце пары, на которой она дала первокурсникам расписание, пояснила правила внутреннего распорядка, он подошел к ней в числе других – в основном девчонок – и, выждав, пока затихнет их восторженный щебет и они разойдутся, сказал:

– Я бы хотел пригласить вас… тебя… к себе в гости. Это возможно?

Она строго нахмурила брови:

– Нет. Надеюсь, вам это понятно? Или будут проблемы?

Он почти что покрылся изморозью, как от дыхания ледяного океана, на лбу выступили бисеринки пота.

– И прошу вас, – добавила Лиза, – называйте меня, как все – по имени-отчеству. Иначе… Иначе мне придется завтра же уволиться. Договорились?

Он кивнул.

– Хорошо. Я буду ждать. Сколько будет нужно…

– Напрасно! – Она захлопнула журнал и быстро пошла к двери, на пороге оглянулась. – Не бери дурного в голову, мальчик! У тебя все еще впереди.

Вот, в общем-то, и все. Лиза посидела на кафедре до двух, потом отправилась домой.

Шла по городу, словно в тумане, с трудом продираясь сквозь ватную пелену, наплывающую на нее большими мутными клубами. Можно было зайти в Дом кино, выпить кофе, встретиться со знакомыми, засесть в их обществе до семи (в семь мама приводила домой Лику), но тогда голова будет забита несметным количеством чужих забот и проблем, вечер будет испорчен. Но что делать до семи?

Лиза почувствовала себя одинокой лодкой, бессмысленно бьющейся о чужой берег. Жажда жизни шевелилась в ней, как… как камни в почках. Если бы их можно было растворить, перемолоть в себе. Тогда бы все ее существо наполнилось веселыми воздушными шариками, и она бы взлетела вместе с ними туда, где… «Где – что?» – подумала Лиза. Где царит радость, искренняя радость от того, что живешь, наслаждаешься воздухом, вином, запахом леса… «Так и будет!» – сказала себе Лиза. Но не сейчас, не теперь. Таинственный лес – свежий и веселый, с прозрачными родниками и мелкими дикими черешенками – еще примет ее в свои объятия. Нужно только подождать. Она вдруг задохнулась от воспоминания о запахе сена там, на чердаке, в сарае-курятнике. Мальчик-студент обещал ждать. Ждать – чего? Какая разница! Она ведь ждет. Пусть и он подождет.

Лиза решила зайти в кафе – свое любимое, расположенное на первом этаже городской бани. Кофе здесь готовили не растворимый, а настоящий – по-восточному, на горячем песке в керамических турках, и тут всегда было мало народу. Только те, кто знал о существовании этой необычной забегаловки для любителей попариться.

Лиза осторожно взяла чашечку с кофе, поддерживая ладонью под дно – здесь специально отбивали ручки от чашек (чтобы не унесли!) – и села за самый дальний столик. Кафе было почти пустым. Время было неопределенное: для вечерних посиделок – слишком рано, для утреннего ритуала – слишком поздно. Лиза с удовольствием сделала первый глоток и непроизвольно оглянулась на дверь – здесь несколько лет назад собиралась ее «сомнительная» компания. Теперь неизвестно, кто где… Стоп! Лиза напрягла зрение, стараясь в полумраке разглядеть силуэт входящей в этот момент женщины.

Она не ошиблась. Это действительно была главная героиня ее уничтоженного фильма, талантливая актриса, которая после многих триумфов канула в безвестность. До Лизы доходили слухи о ее бурном романе с известным режиссером, о его трагической гибели, в которой обвинили ее и даже продержали три года в колонии строгого режима, и о том, что она начала довольно серьезно выпивать.

Три года дали о себе знать, наложили отпечаток на внешность, походку и манеру поведения, но жест, которым женщина поправила прическу, остался тем же – элегантным, будто не было в ее жизни ни синей казарменной униформы, ни кирзовых сапог.

Актриса (Лиза называла ее уважительно – Анастасией Юрьевной) оглядела небольшой зал и безошибочно направилась к ее столику. Лиза поднялась, они молча обнялись, постояли так с минуту к удивлению других посетителей, пока щемящий миг встречи не сменился неловкой паузой. Сели за столик.

– Ты совсем не изменилась, дорогуша! – воскликнула актриса. – Что двадцать пять, что двадцать восемь – разницы не чувствуется. В эти годы женщина может и не меняться, может даже помолодеть. А в мои годы… Но – ради бога! – без комплиментов! Мне сейчас все делают комплименты, будто я не из тюряги, а из косметического салона вышла.

Она говорила, как обычно, много, почти не слушая собеседника. Лизу это поразило еще на съемках: другие были напряжены, повторяли роль, вживались в образ или сосредоточенно молчали, а эта вела себя так, словно выплеснула из себя все лишнее. Лиза с детства знала ее по фильмам и театральным ролям – играла она в основном принцесс в детских сказках, нежных «тургеневских» девушек и «арбузовских» максималисток. Милая курносость, аккуратное кругленькое личико, брови-стрелочки и – грация в каждом движении… Когда Лиза поступила в театральный, афиши с портретами этой звезды были расклеены по всему городу. В студенческие времена Лиза подрабатывала в театре костюмером. Иногда, в выходные, когда актрис не было, она надевала их платья и вертелась перед зеркалом. В один из таких моментов вошла она, примадонна. Правда, тогда она уже не была нежным ангелом и, как поговаривали, тихо спивалась после смерти трехлетнего сына, оставаясь при этом личностью трагедийно-романтичной, объектом сплетен и ухаживаний. Она вошла неслышно и остановилась перед Лизой:

– Какое золото тускнеет в костюмерных! Надо же… – сказала она, бесцеремонно пожирая Лизу своими большими глазами, – Ты именно такая, какой я всегда мечтала быть – «в угль все обращающая»!

– А вы – такая, какой мечтаю быть я! – отважилась Лиза на ответный комплимент.

– Ты меня знаешь?

– В кино видела, и на сцене… – Лиза вдруг растерялась: женщина, стоящая перед ней, была необычайно красива, недосягаема. Она слышала, что некоторые называют ее «гениальной стервой»…

А потом было «Безумие». То, что играть будет именно Анастасия, Лиза знала наперед. Эта роль стала лучшей работой Анастасии в кино. Лучшей и… последней.

– Ты пьешь или – праведница? – прервала ее воспоминания актриса. – Может, угостишь?

Лиза подошла к стойке и заказала коньяк. На лице актрисы проступил румянец. Она выпила залпом. Лизе стало грустно.

– Ты сейчас над чем-то работаешь? – спросила ее Анастасия.

– Нет. Я осталась на кафедре. Преподаю.

– Ну и молодец, – почему-то обрадовалась собеседница, – целее будешь… Таким, как ты, лучше сидеть тихо, как мышь… – Актриса неуверенным движением поднесла палец к губам, и Лиза с ужасом поняла, что ей хватило бы и наперстка, чтобы опьянеть. – Съедят тебя, ох, съедят. Не завистники, так мужики. Но, знаешь, что я тебе скажу, – не давай себя сломать. Гнуться – можешь, а вот так, чтобы надвое, да еще и с треском – нет! Не те времена для таких, как мы, не те… Я вот – родилась Настасьей Филипповной, а что вижу: мелочевку, дрязги, потные ладошки… Ты когда-нибудь сними что-то по Достоевскому, а? Не сейчас, а когда-нибудь потом… Я у тебя хоть стол кухонный готова сыграть. Обещаешь?

– Конечно, Анастасия Юрьевна. Только когда это будет…

– Ну вот когда будет, тогда и позовешь… – тон ее вдруг стал агрессивным, – а не будет – туда тебе и дорога! Значит, родилась ты костюмершей – костюмершей и умрешь! Давай еще выпьем, если денег не жалко…

Лиза снова заказала коньяк.

– Теперь уходи! – сказала актриса, склонившись над рюмкой.

– Простите…

– За что? – вскинула на нее глаза Анастасия. – Я, может, у тебя только и сыграла по-настоящему. За это и сдохнуть не жалко. Но я не сдохну. Ну все, иди, иди… Я злая становлюсь, когда выпью…

Лиза поднялась. На пороге оглянулась. Актриса сидела, низко склонив голову, скрестив еще стройные ноги в грубых чулках. По одному из них побежала «стрелка». И эта «стрелка» как будто разрезала надвое сердце Лизы.

3

Мама привела Лику немного раньше. Девочка сидела на ковре и рисовала что-то на листке бумаги, приговаривая при этом что-то вроде «пля-пля». Лиза знала, что в переводе это означает – «писáть». Лиза тихонько остановилась на пороге. Она смотрела на круглую пушистую головку с мягкими, как у птички, волосиками. Они топорщились во все стороны, обнажая тонкую шейку с темной ложбинкой посредине. Голова девочки наклонилась, и из-за пухлой щечки почти не был виден курносый носик. Длинные, как у куклы, ресницы были прелестны. Девочка сосредоточенно водила карандашом по бумаге и изредка вздыхала от напряжения. Лиза окликнула ее. Девочка мгновенно обернулась, и лицо ее расплылось в безмятежной улыбке. Лиза не могла для себя решить – хороша ли дочь? Черты лица слишком мелкие: крохотный нос, четко очерченный маленький ротик, зеленовато-голубые глаза… Высокий лоб, обрамленный рыжеватыми кудряшками, делал это лицо непропорционально большим.

С минуту они разглядывали друг друга. Наконец Лика наморщила лоб и пояснила: «Пля-пля!» Она «писáла».

Лиза понимающе кивнула и прикрыла двери…

 

Денис

1

Я не мог дождаться начала занятий. Вдруг все стало казаться мелким и второстепенным – и поступление в институт, и мечты о славе…

Она так неожиданно уехала, раньше положенного срока, практически сбежала. Когда я узнал об этом, на меня навалилась пустота. Было такое ощущение, что я лишился какого-то важного органа. Я казался себе бабочкой-капустницей с оторванным крылом: трепыхался, пытаясь взлететь, но только смешно и тщетно барахтался в пыли. Неужели так будет всегда, в отчаянии думал я. Лес больше не привлекал меня. Я стал неинтересен своим приятелям и старался держаться от них подальше. Еле дождался конца срока и первым утренним автобусом отправился в райцентр, чтобы поскорее сесть в поезд.

Надеялся, что она позвонит мне (я оставил ей номер своего телефона, так как своего она не дала), и всю неделю до начала занятий тупо просидел дома. По ночам я смотрел на луну – такую круглую и ровную, как поверхность зеркала. Наблюдал, как она поднимается над верхушками деревьев и крышами домов, плывет по небу и медленно растворяется в серой пелене утра. Сколько таких лун пройдет по небу, пока мои надежды оправдаются? Ответа не было. Искать Лизу в институте я боялся.

…Когда она вошла в аудиторию и мельком равнодушно взглянула на меня, я понял, что больше ничего не будет. И когда она сказала, чтобы я не «брал дурного в голову», решил ждать. Ждать, сколько понадобится. Я знал, что это будет нелегко. Но интуитивно понимал: торопиться нельзя.

Сначала мне даже нравилось культивировать в себе страдания «юного Вертера». В конце концов, я был романтичным, увлекался Блоком и ничего не имел против того, чтобы в моей жизни появилась Прекрасная Дама. И не мифический собирательный образ, а вот такая – реальная и достижимая. На несколько недель мне хватило возбуждающих воспоминаний о ее достижимости. Я только то и делал, что восстанавливал в памяти каждую минуту той ночи и ловил себя на мысли, что делаю это как… киномонтажер, а не как любовник. Мне важно было восстановить пленку, но не ощущения. Вот когда я восстановлю ее с точностью до секунды и надежно зафиксирую в своем воображении – тогда, рассуждал я, предамся чувственному восприятию. Очевидно, уже тогда во мне проснулся тот, кто, по словам Блока, «отнимает запах у цветка»… Я даже злился на себя, когда, восстанавливая очередной обрывок (вот молния прорезает небо и в ее вспышке возникает бронзовый изгиб бедра!), покрывался испариной и упускал нить воспоминаний. Приходилось прокручивать все заново.

Я просыпался совершенно разбитым, нехотя завтракал и брел в институт без всякого энтузиазма.

– Ты ведь так мечтал об этом институте! Чего тебе не хватает? – не выдержала однажды мама. – Вспомни, скольких усилий стоило тебе поступление! К тому же, если ты будешь нормально учиться, у отца будет больше оснований договориться насчет освобождения от службы в армии.

Услышав последнюю реплику, отец недовольно фыркнул, мать переключилась на него:

– Да, да! И не нужно фыркать – у нас единственный сын! Вспомни, что случилось с Верочкиным мальчиком! Дениска пойдет в армию только через мой труп!

Они принялись спорить, и я выскользнул из квартиры…

2

Пленку с воспоминаниями я так и не восстановил. Мешали запахи, звуки, сладкие минуты беспамятства, когда я вообще ничего не соображал. И, соответственно, не мог ничего нарисовать в своем воображении. Я оставил это бесполезное и выматывающее занятие. Вернулся в реальность, в которой она сидела за столом в столовой, выходила из института, шла по городу, заходила в магазины и кафе. Я начал следить за ней. Шел на большом расстоянии, чтобы – не дай бог! – она меня не заметила. Я изучил распорядок ее дня, видел, как по субботам она гуляет с дочкой – рыжим лягушонком, знал, что ее любимое кафе – в помещении городской бани. Однажды, когда она вышла оттуда, я, оставив слежку, зашел туда и попытался угадать, за каким столиком она сидела. И угадал безошибочно – по марке недокуренной сигареты, которую… сунул в карман.

Следующей стадией моего безумия стал цинизм. То есть я попытался выработать его в себе, как змея вырабатывает яд. Это был своего рода психологический тренинг. Думаю, меня поздравил бы сам Фрейд. Я снова прокручивал в памяти эпизоды своего августовского приключения, но на этот раз в совершенно другом ракурсе. Это было совсем не просто. Ну что, собственно, произошло? – размышлял я. Обычный курортный роман, нет – романчик, хуже – банальная интрижка, еще точнее – единоразовое спаривание, секс… Каприз скучающей дамы, одна проигрышная партия в пинг-понг. Когда дело доходило до разных скользких словечек, которыми называют все, что произошло между нами на чердаке, – я грыз зубами подушку. Чтобы окончательно все разрушить, нужно было бы сделать следующий шаг: поведать о приключении двум-трем друзьям-сокурсникам. При этом быть в стельку пьяным, перемежать речь матом, описывая во всех подробностях ее тело и то, как она дрожала в моих объятиях, и то, как просила встречаться тайно у нее на квартире… Может быть, этот кислотный дождь уничтожил бы мою хворь навсегда. Но так поступить я не мог – пришлось бы уничтожить и себя.

Как избавиться от навязчивой идеи и обрести равновесие, я не знал. Несколько раз я встречался со своими бывшими подружками. Но это повергло меня в еще больший шок: я ничего не чувствовал! То есть в физиологическом плане все было нормально, технику не утратил. Но я с ужасом открыл в себе какой-то новый вид импотенции: все происходило автоматически. Я был роботом, вырабатывающим гормоны, – не более того. После таких свиданий я пытался проникнуться к своей партнерше хотя бы нежностью, вспоминая ее руки, ноги, бедра и розовые колени, но нежность не возникала. В голову лезло что-то совершенно лишнее: вспоминал пятно на обоях, жужжание мухи, рисунок на ковре.

Я вспомнил о вине, о проклятом теткином вине, которое Лиза назвала «колдовским». Я ненавидел все, что связано с предрассудками, но сейчас испугался почти по-женски: а что если тетка, которая продала из-под полы ту бутылку, – действительно ведьма? А ее вино – какое-то приворотное зелье, которым она пытается свести со свету весь род мужской?

…Через месяц, когда все остальные старательно конспектировали скучные лекции, казавшиеся мне полной абракадаброй, я почувствовал некоторое облегчение: на смену цинизму и беспорядочным связям пришли более действенные ощущения – ненависть и жажда любой деятельности. Я бродил по улицам и размышлял, что бы мне совершить? Бить витрины? Писать на стенах политические лозунги, типа: «Свободу такому-то»? Выкрикивать стихи на перекрестке или нарваться на нож в темной подворотне? Точно помню, что хотел, чтобы меня скрутили санитары, чтобы у меня изо рта шла розовая пена вместе с бессвязными словами, чтобы мне вкололи транквилизаторы и заперли в палату, где я смог бы свободно биться головой о стену… Другая жизнь была мне не нужна, она потеряла смысл. Слава, о которой я мечтал, превратилась в комок грязи, плюхнувшийся мне в лицо. Для чего и ради чего она нужна, рассуждал я, впервые задумавшись об этом. Вспомнил сказку «Руслан и Людмила» – трогательную детскую ностальгию с голосом мамы, которая склонилась надо мной, больным ангиной, и увлеченно декламирует пушкинские строки. Удивительно, но мне больше всего запомнился второстепенный герой, который совершил кучу подвигов и, уже превратившись в старика, слышит от Наины одно и то же: «Я не люблю тебя!»

Я не был стариком, я был молод, полон сил и планов, но эти четыре слова полностью выбили меня из седла.

3

…Весной моих одногодков начали забирать в армию. Многие мои однокурсники уже отслужили (преимущество при поступлении на наш факультет предоставляли именно таким), настал и мой черед. Я видел, как помрачнели родители, как они закрываются от меня на кухне и подолгу о чем-то шепчутся, мама рыдает, отец возвращается домой поздно и навеселе, а мать даже не ругает его. Наоборот – достает через свою подругу (ту самую, у которой в прошлом году погиб сын) импортное спиртное и утром кладет его отцу в портфель. И он снова идет куда-то «в бой».

Но меня это не волновало до того самого момента, когда они торжественно сообщили, что от службы в армии я освобожден! Вот тут мое безумие и отступило…

Армия! Вот где выход. Я должен буду вставать по звонку (или – трубе, черт его знает, как это происходит), бегать по плацу, падать лицом в грязь, вставать и снова падать, отжиматься от пола, отдаться чьей-то воле – подтверждая тем самым свое превращение в робота, в механизм, в объект для официально дозволенных издевательств.

Утром я помчался в военкомат. А вечером выдержал нелегкий разговор с родителями, который закончился вызовом «неотложки» для мамы…

Я мужественно вынес бессмысленный ритуал под названием «проводы», не усадив рядом ни одну из своих поклонниц. Выслушав торжественные напутствия отца, соседей, однокурсников – напился, целовался неизвестно с кем… Я хотел поскорее избавиться от всего этого.

Потом я ехал в вагоне, смотрел на стриженые затылки вчерашних школьников, своих новых товарищей, и улыбался. Я уезжал от нее. Я был почти счастливым – оглушенным и ослепленным куском биомассы, лишенным чувств, желающим одного – быть убитым. Или… убивать.

Когда после быстрой подготовки недалеко от Бишкека нам объявили, что часть направляют в Афганистан, – покой наконец снизошел на меня.

Это было то, что нужно…

 

Денис

Декабрь, 1994 год

1

За неделю до Нового года я получил приглашение работать в столице. Переговоры о переводе «талантливого сценариста и клипмейкера» велись с продюсерским телевизионным агентством уже давно. Но вначале меня не устраивало то, что придется жить вместе с родителями. Только когда работодатели сообщили, что готовы купить мне квартиру неподалеку от центра, я согласился.

И вот теперь я провожал этот год в своей однокомнатной «гостинке», в которой жил после распределения в этот не такой уж и маленький, но все же провинциальный городок.

Мне нужно было собраться с мыслями и вообще – собраться, поэтому я ограничил всяческие контакты с внешним миром. Только заходил на прежнюю работу, подписывал какие-то бумажки и скрывался от телефонных звонков своих временных приятелей. Друзей у меня не было. В этом городе оставалась женщина, на которой я так и не решился жениться и испытывал из-за этого нестерпимое чувство вины. Все в моей голове смешалось, превратилось в кашу, и теперь мне нужно было осмыслить, подвести черту под этими почти бесцельно прожитыми годами…

За окном медленно разворачивались и свисали до земли длинные спирали метели, они были похожи на бинты. Казалось, что там, высоко в небе, лежит огромный раненый великан. Мне исполнилось тридцать пять… Немалый – если не больший – кусок жизни остался позади. Что в ней было? Можно с уверенностью сказать – я везунчик. Таких обычно ненавидят, к таким тянутся лишь для того, чтобы почерпнуть энергии и идти дальше…

…В Афгане меня не шлепнули, и я попросился на второй срок, а когда благополучно оттрубил и его, остался на третий. На меня смотрели как на идиота или – законченного убийцу. Честно говоря, я и сам чувствовал себя не совсем нормальным. В моей голове словно крутилась бесконечная бобина с кинопленкой, на которой я отстраненно фиксировал события. Единственное, что меня не привлекало, – валяться с развороченным животом на чужой площади, как Серега из Шепетовки. Вернее, на площади – это еще туда-сюда, но развороченный живот… Снесенный череп, как у Кольки из Луганска, меня тоже не устраивал. Вообще, самым страшным была не сама смерть, а мысль о том, что с тобой будут делать потом – поволокут в брезенте в глинобитную мазанку, называющуюся «моргом», присыплют дустом или еще каким-нибудь дезинфицирующим средством… Но это – в лучшем случае, если подберут свои. Понимая, что я попал в глобальную пертурбацию, почти в Средневековье, я, как и прежде, обращал внимание в основном на детали, полагая, что только они имеют хоть какой-то смысл. Поэтому память зафиксировала множество разных вещей, которые мучают меня по ночам до сих пор: разрезанная пополам крыса (она пробежала по краю импровизированного стола как раз в тот момент, когда мы глушили спирт, поминая Серегу, и наш старлей ударил ее тесаком, как будто в ней воплотилась смерть нашего товарища), розовый сосок, виднеющийся в прорехе бесформенного вороха тряпья, прикрывающего то, что некогда было человеческим существом, испуганные черные глаза Зульфики (полоумной пуштунки, следующей за нами) в тот момент, когда Тимохин делал к ней свой «четвертый подход»… Три своих краткосрочных отпуска я провел неподалеку от Бишкека. Я не мечтал увидеть чистую постель и набережную Днепра из окна своей спальни. Я не видел себя в той жизни.

Родители забросали меня письмами. И лишь когда они неожиданно замолчали, я решил, что пора возвращаться. Отказался от направления в военную академию, чем несказанно удивил руководство, и отправился домой.

По дороге я читал Хэмингуэя, покуривал «травку» в туалетах поездов и думал, что я – типичный представитель «потерянного поколения»…

2

Я вернулся весной, а летом, по настоянию родителей, восстановился в институте. Это не потребовало таких усилий, как шесть лет назад, – я просто надел форму. Меня окружали желторотые юнцы, в которых я узнавал себя прежнего… Конечно, попытался разузнать о Елизавете Тенецкой. В первый день занятий, идя по коридору, я мечтал встретить ее. Хотя всего за день до этого был уверен, что выбросил тот период из своей жизни навсегда. Ничего подобного! Я все так же мечтал увидеть ее. Проклятье! И все же я знал, что теперь все может быть по-другому. Я уже не был изнеженным глупым мальчишкой, выглядел намного старше своих лет. Был уверен, что смогу взять ее за руку, даже если она этого не захочет. Но мои надежды оказались напрасными – на кафедре сказали, что Тенецкая уже давно тут не работает. А где она – неизвестно. По старому адресу она уже не жила. В бане у площади больше не было того кафе. Да и самой бани – тоже. В этом здании расположился филиал какого-то банка.

В то время я был переполнен ненавистью. Я с отвращением замечал, что жизнь здесь не изменилась, что тот островок крови и грязи, на котором я находился все эти годы, – для здешних обитателей не более чем «мифы и легенды народов мира». К тому же я кожей чувствовал нездоровое любопытство окружающих меня людей. «Тебе приходилось убивать?» – спрашивали меня однокурсники и жаждали подробностей. Однажды мне пришла в голову мысль, что она, Лиза, тоже спросила бы об этом. Словом, «Герой, я не люблю тебя»!..

Я отучился положенные пять лет. Не могу сказать, что не искал ее. Искал. До тех пор, пока не пришел к выводу: в конце концов, всем хочется только одного – любви, а иначе говоря – признания. Поиски любви могут довести до чего угодно – до терроризма, феминизма, фашизма, еще чего-нибудь. Кто не хочет кануть в Лету и при этом не имеет никаких талантов, стремится любым способом заявить о себе. Если бы Гитлера признали настоящим художником, а Иосифа Джугашвили не турнули из духовной семинарии, захотели бы они оставить миру память о себе таким ужасным способом? А чего не хватало этим грязным свиньям, которые послали на верную смерть Кольку из Луганска! Может, любви? По крайне мере, к родине…

Нелюбовь превращает человека в прокаженного с колокольчиком на шее: его слышно повсюду, и этот звон – сигнал к бегству для остальных. Ибо любовь нужна такому прокаженному только как цель, к которой он должен идти в полном одиночестве. Идти долго, бесконечно и никогда не останавливаться. Думаю, на мне тоже висел такой колокольчик с предостережением: «Не подходи – убьет!». Я был лишь искателем, путником, не мог задержаться ни в одном жилище, которое встречалось на моем пути.

Я уже не мечтал о славе. Эти юношеские бредни выветрились из моей головы. Я увлекся другим – взялся за учебу, завел кучу записных книжек и папок, куда складывал интересные вырезки из единственной иностранной газеты «Times», которая продавалась в киосках. Перечитал гору книг, на которые раньше не хватало времени…

…И вот теперь, собираясь покинуть городок, приютивший меня, я открыл свой дневник и, прежде чем сжечь его, решил кое-что перечитать…

«Нужно свыкнуться с жизнью на вершине горы – чтобы жалкая болтовня о политике, об эгоизме народов звучала далеко внизу. Необходима предопределенность к тому, чтобы существовать в лабиринте. И… семикратный опыт одиночества…» – и дальше уже мое: «Ницше достоин уважения хотя бы за то, что с его антигуманистическими и антихристианскими идеями согласится лишь меньшинство. Зная это, он все равно остался самим собой!»

«Сострадание разносит заразу страдания – при определенных обстоятельствах сострадание может привести к потере жизненной энергии… Даже если у Бога есть свой ад: это любовь к людям!»

И снова мое: «Попробую записать то, о чем думал сегодня ночью… Ницше… Его философию могут понять люди, привыкшие жить «на вершине горы», отрешенные, по его же словам, от «болтовни и эгоизма». А сам он, как сапожник, ругает Канта, стремясь к первенству. Каждый смертный, если он по природе не философ и не способен обобщить действительность, ищет СВОЕГО философа. Сначала мне казалось, что мне нравится Ницше. Он и в самом деле нравится мне до определенной степени – с его идеей аристократов духа и рабов, осуждением святош. Ницше приветствует буддизм, потому что это – радостная религия, направленная на собственное тело, здоровье. Мне это претит. Мне не интересно среди радостных людей. Я давно уже прожил самое главное, и поэтому мне трудно изображать какие-то эмоции, кривляться, словно клоун». Снова цитата: «Любовь – единственный, последний шанс выжить…»

Я: «Лиза, я не помню тебя…» Библия: «…Не клянитесь! Ваше слово пусть будет «да» либо «нет». Все, что больше этого, – от лукавого…

…Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судить будете – таким осудят и вас…

…тесны ворота и узка дорога, которая ведет к жизни, и мало тех, кто находит ее!»

Мне стало грустно. Записи красноречиво свидетельствовали о хаосе, царящем в моей голове. Все это должно остаться здесь. Я нашел под ванной медный тазик, положил в него дневник и осторожно поджег с четырех сторон.

3

Я приехал в этот город «по распределению» на должность помощника режиссера. Оказалось, что такой должности не существует – штат был слишком маленьким, да и чего-то более масштабного, чем выпуски новостей и репортажи с открытия новых строительных объектов, местное телевидение не снимало. Директор сжалился надо мной и устроил на работу в кинотеатр.

– Ты ведь разбираешься в кино? – спросил он. – Вот и посиди там. А как только появятся вакансии – я тебе свистну. Ты же все-таки из столицы – пригодишься!

Его свиста пришлось ждать два года. Я снял квартиру неподалеку от кинотеатра, который назывался «Знамя Октября», и получил должность «старшего методиста». В мои обязанности входил подбор фильмов для четырех залов кинотеатра. Каждый вторник к восьми утра все методисты города собирались в здании горсовета и парились там до позднего вечера, отбирая для своих заведений новые ленты. После заказа фильмов я должен был составить анонсы и начитать их на автоответчик кинотеатра. Я до сих пор запросто могу произнести имена всех индийских актеров… «Сегодня и всю неделю в нашем кинотеатре смотрите…» – четко произносил я, зная, что сотни киноманов каждый день будут слушать весь этот вздор, который я нес в телефонную трубку.

Компания в кинотеатре подобралась довольно странная – в основном женщины с массивными золотыми серьгами в ушах и неустроенной личной жизнью. Все они были словно на одно лицо – перманент, пережженные белые волосы, ярко-красная помада. Они требовали мелодрам, бурно обсуждали «Зиту и Гиту», рыдали над «Есенией» и отчаянно ухаживали за мной.

Я просматривал фильмы, начитывал анонсы, проверял работу художников, рисовавших афиши (нечто в духе Кисы Воробьянинова), и часами бродил по городу, отыскивая наиболее привлекательные его уголки. Но не находил – их просто не было.

Платили мне не много. Рестораны больше не интересовали меня. Судя по всему, следующим шагом и логичным завершением карьеры «известного режиссера» должна была стать женитьба. В какой-то момент я даже всерьез подумывал об этом. Но это был момент отчаянного голода и нежелания самому стирать свой уже изрядно замусоленный свитер. Хотел ли я вернуться? Мне было все равно.

Ужас от бессмысленного пребывания здесь вряд ли можно было бы сравнить с моей конкретной жизнью в Афгане. Целыми днями, кроме тех, когда проходил просмотр, я просиживал на втором этаже кинотеатра в кафе, и мои «дюймовочки» (так я окрестил трех своих подчиненных, «младших методисток» – старожила кинотеатра бабушку Валю, бывшего искусствоведа Веронику Платоновну и похожую на цыганку сорокалетнюю красавицу Риту) не беспокоили меня. Я был «человеком из столицы», к тому же – с высшим кинематографическим образованием, плюс еще и неженатым! Одним словом, священная корова.

Через полгода трудного привыкания к городу у меня появилась первая женщина. Говорю «первая», потому что остановился только на восьмой, которую теперь так подло бросаю. Здесь я прочитал гору книг – романтического мусора (с книгами тогда еще было туго, а сидеть в библиотеке мне надоело) и сделал открытие: все авторы четко вырисовывали внешность героинь – фигуру, цвет глаз и прочие привлекательные части тела, от которых главный герой был без ума. Даже перечитывая Флобера, Чехова или Бальзака, не мог понять, нормален ли я. Ведь женщина, которая могла бы мне понравиться, должна была быть как вода… Как только мне удавалось четко описать все достоинства какой-то новой знакомой, мой интерес к ней угасал. Понимал: не то! Если же после первого свидания не мог двух слов сказать о ее внешности – это уже было близко. Очень близко к тому чувству, которое называется симпатией. И… так бесконечно далеко от моей ослепленности Лизой…

4

…Наконец, это было в 89‑м, меня разыскал директор (теперь это называется – «продюсер») телевизионной компании. Сеть вещания расширялась, и он вспомнил о «молодом специалисте», прозябающем в кинотеатре. Мне предложили должность режиссера в программе «Культура N-ска».

Нужно сказать, что все жители города были большими его патриотами. Здесь даже существовали понятия «N-ская ментальность», «N-ская духовность», «N-ский говор», в каждой библиотеке кучковались разные культурные и религиозные общества – от «рериховских» до «детей Кришны», в выставочных залах и «красных уголках» учреждений выставлялись картины местных художников исключительно на рабочую тематику – «Клятва сталевара» (интересно, какую клятву дают сталевары перед тем, как варить сталь?), «Мать» (привет Горькому!), «Шахтеры, пьющие кефир» (подходящий напиток для работяг!), «Будущий горняк» (а куда еще податься подростку из рабочей слободки?). Обо всем этом мы должны были ровно тридцать минут вещать с экрана. Девушка-ведущая захлебывалась соплями восторга, и бороться с этим у меня не было ни малейшего желания. Я думал, что так будет всегда, пока меня не похоронят здесь, в этом городе Зеро, или же пока он сам не уйдет под землю вместе со своей ментальностью и рериховскими старушками.

Все началось неожиданно. В первую очередь для директора компании, когда сюда донесся легкий ветерок перемен. Появилась реклама. Робкие частные предприниматели местного разлива захотели, чтобы граждане узнали об их изделиях и выложили за них денежки. После многочасовых планерок, на которых директор, старый, закаленный в словесных баталиях партиец, хватался за сердце и бил копытом, мы все-таки последовали по новому пути. И ответственным за все «антисоветские действия» назначили меня. Я начал сочинять и снимать рекламные ролики. Это, кстати, дало мне возможность выпустить весь яд, накопившийся во мне в этом городке. Первый свой «шедевр» не забуду никогда! Мебельный комбинат захотел прорекламировать свои жуткие кресла. Ролик был примерно следующего содержания. Возле кресла стоял затравленного вида гражданин. Затем рядом появлялся вмонтированный в кадр Жеглов в исполнении Высоцкого и орал: «Будет сидеть, я сказал!», и гражданин плюхался в кресло. После этого эпизода заказчики пожелали лирики, и поэтому, как только мужик удобно устраивался в чудесном кресле, на экране начинали порхать бабочки, а над головой героя возникала надпись: «Сядешь – не встанешь! Покупайте кресла и стулья мебельного комбината…» Это был хулиганский поступок, вызов. Но директору комбината моя работа понравилась, и я получил от него из рук в руки белый конверт. Потом таких конвертов было много.

Я купил себе длинный кожаный плащ и в один из дней устроил роскошный ужин для своих сотрудниц-«дюймовочек». Бабушка Валя промокала платочком покрасневшие глаза, Платоновна наслаждалась импортным ликером, а Ритуся теребила под столом мою ногу своей разгоряченной ступней. Словом, жизнь начинала налаживаться, загнивающий капитализм постепенно побеждал, а я с головой окунулся в новую игру, и она начинала мне нравиться. Когда горемычного шефа отправили на заслуженный отдых, наш рекламный отдел уже цвел махровым цветом, а всю съемочную группу накрыла волна-цунами цинизма. Последующие три года мы были нарасхват, а у меня появились заказчики из соседних областей… Настоящий успех пришел после того, как я снял (все придумывал и снимал сам) музыкальный клип с участием дочери местного авторитета. Его крутили несколько месяцев по всем каналам, а мне начали позванивать из столицы.

Я снова начал функционировать как… на войне. Тихое болото кинотеатра, по крайней мере, давало возможность чувствовать себя свободным.

Я больше не был представителем «потерянного поколения», жизненная дистанция ежедневно увеличивалась, и мне нужно было тренировать легкие.

Проснулся ли во мне вкус к жизни? К обеспеченной жизни – точно! А главное, я понял, что эту жизнь могу создать сам, своей головой. Это было приятное ощущение. Раньше и представить себе такое было трудно!

Я мечтал, что вскоре смогу вознестись так высоко, что у меня хватит сил, средств и нужных связей, чтобы наконец сделать что-то стоящее. И я знал, что именно: снять фильм «Безумие»… А вернее – восстановить его. Бред! Все – не так! Почему я до сих пор не мог сказать правду?

Я найду Елизавету Тенецкую и предложу ей снять этот фильм. Это будет деловая встреча и деловое предложение.

…В декабре 1994 года я собирался переезжать в город своего детства.

Я возвращался туда победителем. Мне предлагали огромные по тем временам деньги, и предполагалось, что их сумма будет расти пропорционально моим успехами. Я был нужен. Меня ждали. У меня было множество планов и свежих идей. Только к одному я не был готов – услышать: «Богач, я не люблю тебя!»…

 

Денис

1996 год

1

…Я жил в просторной двухкомнатной квартире неподалеку от телецентра. Два раза в неделю заезжал к родителям, загружал им всегда полупустой холодильник разной вкуснятиной. Все это я мог достать в специализированных магазинах, а чаще – у своих заказчиков.

Здесь я окунулся в совершенно иную жизнь. Время бурных митингов, которое обошло меня в провинции (там было тихо, как в оазисе), уже закончилось. Началось время пустых прилавков, будоражащих ток-шоу, «купонов», миллионных купюр накануне денежной реформы и… сериалов. Благодаря этому последнему фактору работы у меня было хоть отбавляй – каждая тридцатиминутная серия отбивалась рекламным блоком…

У меня были причины ненавидеть себя. Я был не таким, каким должен был быть, если бы жизнь сложилась иначе. Я не хватал брусочки сливочного масла, едва его вывозили в торговый зал универсама, не варил гороховый суп и не обсуждал безумные цены. Из заплесневелого «совка» сразу перешел в махровый капитализм. Как способный ученик, я будто перепрыгнул через несколько классов, и многое прошло мимо меня. Когда я выковыривал из-под ногтей кровь и грязь в Афгане, мои ровесники читали «Огонек», смотрели «Покаяние» и ссорились со старшими. В «уездном городе N», в этой тихой заводи, я практически ничего не знал о митингах, акциях неповиновения, студенческих голодовках… Я стал обывателем, которому подвернулась возможность сытно есть и подниматься вверх даже не своими ногами, а на эскалаторе. Чтобы окончательно не утратить уважения к себе, в первые два года пребывания в столице я написал и защитил диссертацию по теме «Манипулятивные технологии в системе массовых коммуникаций». И снова попал в яблочко! Это было практически новым словом в рекламном бизнесе, который развивался бешеными темпами. Помимо своей основной работы я два раза в неделю читал лекции студентам на сценарном отделении кинофакультета. В меня влюблялись студентки, самых лучших я водил в «Националь», угощал суши… Мимо, все мимо!

Из моих старых приятелей на плаву остался только Макс, тот самый, с которым мы отдыхали на турбазе после вступительных экзаменов сто лет назад. Он сам нашел меня после того, как диссертация стала притчей во языцех среди телевизионщиков. Я пригласил его поужинать в «Националь».

Когда мы встретились у входа в ресторан, я его не сразу узнал. Макс изменился, как-то округлился. Он неловко топтался на пороге у стеклянных дверей и, едва завидев меня, произнес:

– Ну ты, старик, крутой! Да здесь же безумные цены!

Меня передернуло. Со времени своей службы в кинотеатре терпеть не могу разговоров о ценах и воспоминаний о том, как мне приходилось по несколько месяцев сидеть на жареных кабачках по 30 копеек за килограмм.

– Не волнуйся, я угощаю! – буркнул я и толкнул дверь.

Швейцар (кстати, бывший «афганец», с которым я однажды разговорился, а потом давал щедрые чаевые) улыбнулся и вежливо придержал дверь, отчего Максово и без того красное лицо пошло пунцовыми пятнами.

Я заказал множество вкусных вещей, водку и коньяк. Пока услужливые официанты выставляли все это на столик, понял, что нам почти не о чем говорить. Моя голова была занята кучей новых проектов, недоступных Максовому пониманию, он же, скорее всего, считал меня снобом, недорезанным буржуем. Мы выпили по первой.

– О чем твой диссер, Дэн? – спросил Макс.

Я вкратце изложил суть, с каждым словом убеждаясь, что зря трачу время – классовая ненависть так и перла из глаз приятеля.

– Что слышно о наших? – решил я сменить тему и тут же пожалел об этом. Потому что услышал малоприятные вещи: кто-то спился, так и не сняв ни одного кадра, кто-то уехал из страны, кто-то перебивается в бюро ритуальных услуг, снимая похороны и свадьбы… Многие с головой ушли в политику. Оказалось, что после моего добровольного решения пойти в армию я прослыл на курсе настоящим героем, обо мне говорили, были уверены, что я погиб…

– Кстати, – как можно непринужденнее сказал я, – а как поживает наша кураторша? Не помню, как ее звали – кажется, Елизавета Тенецкая?..

– Она давно уже не Тенецкая, – ухмыльнулся Макс, – разве ты не знаешь? Она… – Макс назвал известную фамилию лидера одной из партий.

– Вот как… – произнес я.

– Да-да. Он ведь тогда, оказывается, сидел. А теперь – шишка!

Видя, что я ничего не знаю об этой стороне жизни, Макс пустился в длинный политический экскурс.

– Да у тебя, кажется, была история с его женой, – вдруг хлопнул себя по колену Макс. – Ну, да! Помнишь? Вы еще потерялись во время экскурсии. Неужели забыл?

– Что-то припоминаю, – сказал я, – но смутно… Значит, она теперь домохозяйка?

– Ну, ты темный! – возмутился приятель. – Да она же сейчас известная личность. Особенно много о ней говорили года три-четыре назад, когда ты в своей Хацапетовке коров доил. Она ездила в Литву, когда там осадили телецентр. К Белому дому в Москву тоже ездила. Классные, кстати, фильмы там сняла. Талант не пропьешь!

– А что, она пила? – не понял я.

– Да нет, это выражение есть такое, темный ты человек! Дождалась бабенка своего звездного часа. А бабенка, скажу тебе, была что надо… Но никто за ней и ухлестнуть не успел: как только тебя в армию забрали, ее и турнули с кафедры. Наши девчонки говорили, что работала она где придется… Чуть ли не подъезды мыла. Вот такие дела.

Мне стало грустно. Я отвернулся от Макса и оглядел зал. Здесь в основном сидели постояльцы гостиницы – иностранцы из диаспоры, начинающие «дельцы» (тогда их еще можно было отличить по ярким пиджакам и толстым золотым цепям на бычьих шеях) с девицами, которые всегда дежурили в холле. Иностранцы веселились, обнажая безукоризненные фарфоровые зубы, «дельцы» ржали, тыча китайскими палочками в рисово-рыбные рулетики, девицы хохотали. Я подумал, что ненавижу все это, что для любви во мне осталось слишком мало места…

– Хорошо тебе, – донесся до меня голос Макса, – можешь ходить по таким шикарным местам…

Я кивнул. Пытался представить себе Елизавету Тенецкую – сейчас. Наверное, солидная дама, известный режиссер, сценарист… Значит, рано или поздно наши дорожки могут пересечься. Но, увы, мне нечего будет ей предложить. Да и вряд ли я осмелюсь подойти к ней.

…Я вернулся домой за полночь. Долго не мог заснуть. Оказалось, воспоминания не оставили меня. Я помнил все то, что некоторые счастливчики просто вычеркивают из своей жизни. Моя же память не была подобна губке, которую можно отжать и накапливать новые впечатления. Я помнил все. Каждое воспоминание имело свою кнопку: нажмешь – и пошло-поехало! Мысленно я нажал кнопку с надписью – «Август. 1977‑й. Лес».

…Перед глазами возник красный огонек сигареты, мигающий в ночи, как око дьявола. Даже почувствовал во рту привкус дешевого портвейна! И – сладкую дрожь от звука хрипловатого голоса. Потом увидел бассейн с синим облупившимся кафелем, смуглое плечо, волну волос…

Дальше: запах сена, дождь… Стоп, хватит! Я вскочил с кровати и пошел на кухню, закурил в темноте. Глядя в окно, увидел, как в темной воде стекла вспыхивает мой красный огонек, и включил свет…

Вот, оказывается, в чем было дело! Она кого-то ждала. Дождалась. Времена переменились, и она – на коне. А мое ожидание было напрасным, смешным, безнадежным: «Мудрец, я не люблю тебя!»…

Но почему моя жизнь пошла наперекосяк в том августе? Я тихо и спокойно парил над лесами, полями и пустынями и мог бы приземлиться там, где меня действительно ждали, но я неожиданно самопроизвольно катапультировался в неизвестной местности, в другую жизнь и побрел по ней, увязая то в крови, то в болоте, то в купонах, то в купюрах. А ведь я был мальчиком из образцовой семьи! Таким обычно не о чем жалеть, у них все идет по плану до самой старости…

2

Нас было пятеро. В команду я подобрал (почти в буквальном смысле этого слова – на улице) талантливого оператора, которого знал еще по институту, звукорежиссером была моя студентка-старшекурсница (дородная, в больших очках, но на удивление милая и серьезная девушка, целиком отдавшая себя работе) и – два водителя. Я же исполнял обязанности и режиссера, и сценариста, и редактора, а кроме того, еще и духовного наставника. Работали мы, как негры на плантации, зарабатывали хорошо, а наши ролики имели успех и побеждали на разных конкурсах. Я пытался помочь всем старым приятелям, которых встречал на своем пути. И меня приняли. Я это чувствовал. Однако все же старался держаться особняком, поменьше тусоваться в обществе коллег. Разговоры меня утомляли, мешали продуцировать идеи. Обедал в «Национале», ужинал там же или дома тем, что готовила моя домработница, – она приходила два раза в неделю. Однажды, поддавшись на уговоры оператора, решил пообедать в Доме кино. Это произошло 4 ноября. Погода и настроение были отвратительными: на улице плотной студенистой массой висел густой туман и такой же вязкий смог-сплин забивал легкие изнутри – наверное, я простудился.

Я давно не был в Доме кино. Наверное, лет пятнадцать, а то и больше. Его убогий интерьер и меню в ресторане сразу же навеяли на меня еще бóльшую тоску. Полумрак подчеркивал нищету и запустение, а безыскусные восковые свечи на столах скорее говорили о нехватке электроэнергии, нежели создавали романтическую атмосферу. Но, как ни странно, жизнь здесь кипела. За каждым столиком сидели люди, оживленно беседовали, выпивали и вообще чувствовали себя непринужденно, и мое настроение потихоньку улучшилось. И вот здесь, именно в тот день – хмурый и тоскливый – я увидел Лизу…

Это было, как… Даже не знаю, с чем сравнить то мгновение! Так бывает в триллере, когда в кадре практически ничего не происходит – показывают интерьер комнаты, камера медленно скользит по картине, висящей на стене, по узорам на обоях, спускается ниже, ниже… И зритель уже понимает, что на полу, посреди всей этой роскоши, сейчас обнаружится труп, лежащий в море крови. Потому что замедленность кадров – невыносимая, музыка – жуткая… Не знаю, почему мне пришло в голову именно это сравнение. Итак, сначала я заметил сережку-капельку, блеснувшую в мочке уха женщины, которая сидела неподалеку от моего столика. Этот нестерпимо резкий мгновенный лучик сам прыгнул мне в глаза. Странно… Она и тогда началась для меня с красного огонька. То есть вначале был отблеск, ослепивший меня.

Женщина сидела вполоборота ко мне, на ней было элегантное темное платье, туфли на высоких каблуках, волосы собраны и стянуты на затылке, длинная шея. Почему я сразу же понял, что это – она? Вот вопрос, на который я не могу найти ответа. Не буду врать, будто я сохранил спокойствие. Да, мне хотелось оставаться спокойным. Но от меня это не зависело. Не зря я вспомнил триллер – меня охватил настоящий ужас. Оттого, что наконец сбылась моя мечта – встретить ее, но еще больше – оттого, что все, что я считал прошедшим, пережитым и по-юношески глупым, оказалось таким же мучительным, как будто к груди приложили раскаленный кусок железа. Мог ли я подойти, непринужденно поздороваться? Оказалось, что это невозможно: сердце колотилось, ноги ослабли, я просто прирос к стулу. Две рюмки водки не спасли положения.

Раньше я думал, что она должна очень измениться – растолстеть или усохнуть, – и тогда бы я смотрел на нее с сожалением. Но даже в полумраке было видно, что эта женщина – прекрасна, элегантна и так же недоступна. Может быть, черты ее лица заострились, а паутинка легких морщинок легла на лицо – не знаю. Я видел другое. То есть, как и тогда, много лет назад, не мог адекватно воспринимать ее внешность. Вокруг нее все так же существовала некая аура, которая ослепляла меня, как и прежде.

Более того, разглядывая ее издали, я вдруг понял, что во всех женщинах, которые встречались на моем пути, искал подобные черты. Собирал их по крупицам. У одной был хрипловатый голос – и я шел за ним, другая – курила, третья – напоминала Лизу ростом и резковатыми движениями… О Господи, да я же был банальным, как мальчишка, выбирающий невесту, похожую на собственную мать!

Я попытался успокоиться и наконец заметил, что она не одна. Ее спутница сидела лицом ко мне. Они оживленно беседовали. Чтобы отвлечься, я стал рассматривать ту, другую. Она была моложе, с рыжеватыми волосами и светлыми, почти прозрачными серо-зелеными глазами – такими ясными, что напоминали глаза ангелов с полотен иконописцев. Слишком большой рот царевны-лягушки, тонкий нос, острый подбородок. В общем, все не очень пропорциональное, но довольно милое.

«Царевна‑лягушка» была в обычных синих джинсах и темном свитере. Единственная деталь, привлекавшая внимание, – браслеты на запястье, они мелодично позвякивали при малейшем движении, словно китайские подвески на ветру. В ауре Лизы девушка показалась мне такой же прекрасной, почти красавицей. Впрочем, меня это не волновало.

К их столу подошел официант, Лиза положила в кожаный переплет купюру, и обе встали. Прошли мимо меня.

Я выждал несколько секунд, поднялся и пошел за ними.

Возле гардероба спрятался, переждал, пока они оденутся…

Вышел вслед за ними. На улице Лиза села в машину, махнула рукой спутнице и… все. Я остался стоять на обочине, смотрел, как черный «опель» завернул за угол…

А потом пошел за «царевной-лягушкой». Не знаю почему… Тогда я об этом не думал. «Царевна‑лягушка» показалась мне единственной ниточкой, способной привести к клубку неосуществленных надежд.

У девушки была странная походка – слишком стремительная, и это придавало ей шарм. Сумочка на длинной цепочке раскачивалась, как маятник. Постепенно и я втянулся в этот ритм и уже не следил, куда мы идем, – просто шел за ней, стараясь попасть в такт ее шагов.

3

…Она шла.

Я шагал за ней.

Я догонял ее, но она не убегала.

Она просто еще не знала о моем существовании. Если бы знала, села бы в первую попавшуюся маршрутку и уехала.

И я бы никогда не догнал ее…

Но мы шли – затылок в затылок, и меня уже охватил охотничий азарт. Что я делал в подобных случаях лет десять назад? Я порылся в карманах, нашел там связку ключей от квартиры и офиса и… швырнул ей под ноги. Она вздрогнула от неожиданности, растерянно посмотрела вниз. Я успел нагнуться раньше:

– Девушка, это вы выронили ключи? – И протянул ей связку.

– Спасибо. Извините. – Она быстрым движением схватила ключи с моей ладони, они мгновенно исчезли в кармане ее куртки. Быстрый взгляд строгих зеленоватых глаз… Разворот на сто восемьдесят. И вновь перед моими глазами запрыгали ее рыжие кудряшки. Вот это да! Что же дальше?

Я растерянно смотрел ей вслед. У перекрестка ее походка замедлилась, а еще через пару шагов она остановилась. Открыла сумочку, встряхнула ее. Похлопала себя по карману, достала ключи…

Девушка стояла ко мне спиной, но я понимал, что она внимательно рассматривает связку. Затем она стала озабоченно оглядываться по сторонам. Увидела меня, начала медленно приближаться.

В ее глазах отображались самые разнообразные эмоции. Когда она поравнялась со мной, ее лицо наконец-то приобрело верное выражение: оно улыбалось.

– Это вы нарочно? – спросила девушка и протянула мне ключи.

– Да, – не стал отрицать я.

– И что это означает?

Я пожал плечами. «Царевна‑лягушка» улыбалась, в ее глазах прыгали солнечные зайчики, хотя на улице было пасмурно. Но я мог бы дать голову на отсечение, что зеленоватая радужная оболочка ее глаз поблескивала, как стеклышко в лесном ручье.

– Я хочу пригласить вас на чашку кофе.

– Я только что пообедала, – просто сказала она. – И кофе пила…

– Что же мне делать? – Я изобразил отчаяние.

– Я не знаю. А что вы обычно делаете в таких случаях?

– То есть?..

– Ну вы же – большой выдумщик. Должен же быть еще какой-то вариант!

– Конечно! – спохватился я. – Еще есть чай, мороженое, кино, цирк, боулинг, бильярд…

– Я выбираю бильярд! – воскликнула она.

– Отлично. – Я взял ее за руку, а свободной проголосовал проезжающему мимо такси.

Едва мы уселись на заднее сиденье, как дождь забарабанил в лобовое стекло. Она засмеялась и пожала мою руку:

– Да вы меня просто спасли!

Она была откровенна и непосредственна, как веселый щенок.

Я видел ее насквозь. Она была цельная и настоящая, будто… яблоко, переполненное жизненными соками и круглой детской радостью. А еще я подумал, что Лиза навсегда останется для меня сотканной из молекул-знаков и никогда не станет чем-то более весомым, чем капля воды, отблеск огня или запах листвы…

Я повез свою новую знакомую в клуб, где кроме обычного ресторана был зал с бильярдными столами. Я наблюдал, как азартно она играет, как неуемно прыгает вокруг стола, как смешно высовывает кончик языка, когда целится в шар. Через пару часов даже я устал, а она все не унималась, пока не научилась забивать шары в лузу. Тогда я предложил ей поужинать. Я знал, что в этом ресторане готовят потрясающий стейк по-ирландски, и заказал две порции с овощами. Все было так, будто мы знакомы очень давно. Это немного беспокоило меня, но она держалась совершенно естественно – не кокетничала, вела себя ровно, по-дружески. А когда принесли стейк, активно принялась за дело. Мне было приятно смотреть, как она ест – с аппетитом, с выражением неподдельного блаженства на лице. Мы пили вино. И я вдруг отметил, что мы очень мало говорили друг с другом, удивился тому, что это совсем не мешает нам. А еще – мы так и не познакомились, не назвали своих имен, будто это не имело никакого значения! И мне это тоже нравилось, казалось необычным. В конце концов, какая разница? Прекрасный вечер, мягкий свет, зеленый бархат скатертей, чудесная безымянная девушка напротив… Необременительное общение без обсуждения дальнейших действий. Я узнал, что она учится «на художника», хорошо рисует, любит шоколад. Она все больше нравилась мне. Вопрос о ее спутнице я отложил на потом, сейчас это было бы не к месту.

В конце вечера я уже понимал, что мне не стоит использовать эту девушку, нужно идти к Тенецкой другим путем.

Когда я довел ее до подъезда, произошло самое удивительное. Она сама потянулась ко мне и поцеловала в щеку…

– Спасибо. Мне было очень хорошо. Когда у меня под ногами зазвенели твои ключи, я подумала – ты только не смейся! – что это звон небесный… – Она немного помолчала, а потом решительно произнесла совершенно неожиданное: – Если бы ты на мне женился, я бы почувствовала себя самой счастливой на свете!

Странно, но эти простые слова навели меня на мысль – а почему бы и нет?.. Чего еще я жду от жизни? Для чего работаю, сочиняю всю эту телемуть? Кому я нужен? И, в конце концов, если этому всему когда-нибудь суждено закончиться, весело ли мне будет смотреть на одинокие стены своего дома? И еще: ни одна из женщин не говорила со мной вот так – все ждали инициативы от меня, капризничали, кокетничали, требовали, иногда – угрожали. Тоска…

– Ты не подумай, что я кретинка, – продолжала она, – я просто ЗНАЮ, что так должно быть. А откуда знаю – не знаю… – Она улыбнулась. – Со мной такое бывает. Вот, к примеру, я знаю, что у тебя в карманах две зажигалки и… – она задумалась, внимательно глядя мне в глаза, – и носовой платок – вчерашний, с табачными крошками…

Я, словно зачарованный, порылся в карманах. Одна фирменная зажигалка была в джинсах, это я знал наверняка. Из внутреннего же кармана пиджака извлек еще одну – старую-престарую, поломанную. О платке нечего было и говорить. Все было так, как она сказала.

– Вот видишь! – обрадовалась она.

– Деваться некуда, – засмеялся я. – Как порядочный человек, должен жениться!

– А ты – порядочный человек?

Загнала меня в глухой угол. Я задумался:

– Честно говоря, не знаю…

Она была странной. Я даже испугался за ее будущее: неужели она была такой прямой и простой со всеми?

– Значит, порядочный… – Она поковыряла носком кроссовки, как это делают дети. – Ну все, спасибо. Я пойду…

Но я уже не мог отпустить ее просто так! Интерес к ней затмил мой разум:

– Нет, стоп! У тебя еще есть время?

– Конечно!!!

– Тогда – поехали!

Я снова схватил ее за руку, мы выскочили на шоссе и поймали машину. Она ни о чем не спрашивала.

Что было потом, вспоминаю как сон. Мы поехали к одному художнику, моему давнему приятелю. На крыше его мастерской пили шампанское, водку и ситро «Буратино». Потом все вместе отправились еще в одну мастерскую и попали (мне это не казалось удивительным) на грандиозное застолье с шашлыками, которые жарили прямо во дворе посреди города. Моя чудесная «царевна‑лягушка» произвела неизгладимое впечатление на старых акул пера и кисти.

– Тебе, старик, всегда достается все лучшее, – без конца твердил хозяин мастерской, бросая взгляды в сторону моей прекрасной незнакомки. – Посмотри, у нее лицо, как у Богородицы. А кожа! Ты посмотри на виски – китайский фарфор. Аж светится!

Я тоже пристально рассматривал «лягушку» и видел ее слишком большие глаза на слишком бледном лице и чувственный рот, который все время смеялся, ведь ей угождали все по очереди. Это действительно выглядело смешно. Я сидел в уголке и наблюдал за всем этим. Я не находил в ней ничего, кроме привлекательной естественности.

Мы пели, пили, а под утро стреляли во влажное небо из духового ружья, пока соседи не вызвали милицию. Пришлось потрясти своим удостоверением и быстренько раствориться в молочно-розовом рассвете.

– Ты не устала? – спросил я ее по дороге домой.

– Конечно, нет! – Она была возбуждена и свежа, как и днем, когда я впервые увидел ее.

– И тебе понравилось все это безобразие?

– Очень!

Я пожал ее руку:

– Тогда я действительно должен жениться…

Мы вышли из машины у ее дома.

– Когда? – серьезно спросила она.

– Хоть завтра! Готовься – пойдем подавать заявление! – выпалил я.

– Тогда – до завтра?

– До завтра!

Она уже была на пороге подъезда, когда до меня дошло, что я так и не знаю ее имени – представлял всем как «Царевну» (мысленно добавляя – «лягушка»)…

– Как тебя зовут, невеста? – крикнул ей вслед.

Она обернулась.

– Лика.

– Анжелика? – уточнил я, едва не добавив – «маркиза ангелов».

– Ни в коем случае! Просто – Лика. И никак иначе!

 

Елизавета Тенецкая

1

…В последнее время ей все чаще приходила на ум песня Высоцкого: «Нет, ребята, все не так!» Почему «не так», когда вот оно, счастье – признание, исполнение желаний, дом, семья? Она дождалась. Вот едет в серебристо-сером «опеле» в трехкомнатную квартиру в центре города… А когда входит в какой-нибудь зал, всегда слышит шепот за своей спиной – восторженный или завистливый, не имеет значения. Почему же все чаще преследует этот запах плесени? Он исходит от флакончиков с дорогими духами, от авторских полотен, висящих в квартире на стене, от подарков, присылаемых отовсюду… От себя самой. Она уже не знает, нужна ли кому-то на самом деле, или все дружеские связи основаны на взаимовыгодных условиях: «ты – мне, я – тебе». Она не знает, действительно ли не утратила своих способностей или же признание ее таланта – дань высокой должности ее мужа. Когда-то она решила проверить это, тайком уехала в Литву, скрытой камерой отсняла уникальные кадры штурма телецентра, взяла кучу интервью. Но делала это не ради славы. Там, в Вильнюсе, у костров, она снова была по-настоящему счастлива. Потому что здесь, дома, было что-то «не так». Она боялась себе признаться, что обманулась, что ее ожидания оказались напрасными. Еще страшнее было думать о том, что муж – не герой, а просто почти случайно попал «под горячую руку» властей…

Когда он вернется, думала она, и будет лежать один, всеми покинутый, покрытый коростой, посреди ледяной пустыни – она подойдет и ляжет рядом, отдавая ему все свое тепло. Она готова была замерзнуть рядом – молча и преданно, как собака. Но этого не понадобилось. Он вернулся, удивленным и вместе с тем равнодушным взглядом смерил дочку, свозил Лизу к своим родственникам, быстро, по-деловому «оформил отношения» и окунулся в политику. И, как подозревала Лиза, только потому, что другого пути у него не было – так же, как не было его и у комсомольских работников, которые ринулись в бизнес.

Года три-четыре он приходил домой под утро, чаще всего от него пахло алкоголем. Вначале – дешевым, потом дорогим. Он учился профессионально произносить речи. Его статьи, фотографии, биографические справки все чаще появлялись на страницах прессы. И Лиза замечала, что это доставляет ему удовольствие. Если на протяжении двух-трех недель о нем не было ни слова на телевидении или в газетах, он тускнел, как медная копейка в воде. И придумывал способы напомнить о своем существовании. Лизу удивляло и то, что он не пошел в оппозицию, а, как писали в прессе, «отличался толерантностью», которая Лизе больше напоминала приспособленчество. В юности она заслушивалась его «кухонными» речами, была уверена, что он – пассионарий, а теперь ее раздражали его репетиции перед зеркалом, походы к имиджмейкеру, охранники. Но ужаснее всего было то, что и она пользовалась всеми благами, неожиданно свалившимися с неба. Хотя теперь, когда муж мог спонсировать ее проекты, они стали ей неинтересны…

Все, что вначале вызывало восторженность и эйфорию, теперь угнетало ее. Постепенно смолкали самые честные голоса, а СИСТЕМА продолжала существовать. Она напоминала Лизе песочные часы: перевернешь – и снова сыплется, только в другую сторону… И Лиза решила плыть по течению. Теперь она хотела лишь одного – обеспечить нормальное существование своему ребенку.

Лика росла немного странной – слишком молчаливой, слишком погруженной в себя. В семь лет она нарисовала и повесила в своей комнате плакат: рисунок и подпись, сделанная смешным детским почерком: «Люди – вы свободны!», и довольный отец часто заводил в детскую своих соратников, пока девочка не сорвала плакат со стены. Она могла рисовать часами, и Лиза отдала ее в художественную школу, затем – в институт, где она сразу же стала «белой вороной»…

Слава Богу, на наркотики не подсела и по дискотекам не шаталась. Но чего от нее ждать в будущем, Лиза не знала.

2

Новость огорошила: Лика выходит замуж. Лиза была уверена, что женихов у дочери нет, и вдруг такая неожиданность! Причем, как выяснилось, она даже не знает фамилии будущего мужа – только имя и место работы. Лизе пришлось срочно сесть за телефон. Вздохнула с облегчением только тогда, когда от знакомых узнала, что Денис Владимирович Северин – человек обеспеченный, достойный, перспективный, к тому же – коллега, закончил тот же институт, что и она сама, а сейчас успешно работает в рекламном бизнесе. Значит, не охотник за деньгами или авторитетом отца невесты.

– Ты хоть понимаешь, что так не делается? – спросила Лиза.

– Ты все увидишь сама, – прошептала Лика, – ты не сможешь не понять… Я знала, что ОН будет именно таким!

– Когда же мы его увидим?

– Не знаю. Сама об этом думаю. Но мне кажется, он не захочет сразу же идти на смотрины. Он серьезный и взрослый. Я бы вообще просто ушла к нему, да и все…

– Так мы тебе надоели?

– Нет, но я не хочу никакой свадьбы. Мне это не нужно. Я даже не думала, что так может быть: раз – и все круто меняется! Мне не важно, где мы будем жить. Я готова уехать за ним куда угодно – в любую глушь.

– Я уверена, что в глушь он тебя не повезет, – улыбнулась Лиза. – Но показать его папе ты все же должна.

– Он папе не понравится…

– Почему ты так думаешь?

– А он совсем другой. Он – «барабанщик».

– То есть? Он что, играет в ансамбле?

– Нет, «барабанщик» – это тот, кому все по барабану… Он сам сказал.

– Сомневаюсь. Мне говорили, что он человек деловой…

– Ненавижу это слово! Понимаешь, можно работать и даже чего-то достичь, но при этом оставаться «барабанщиком»… Это – высший пилотаж.

– Нет, не понимаю. Значит, и ты ему – «по барабану»?

– Может быть, – совершенно спокойно согласилась Лика. – Но это только – пока. Я знаю, он будет меня любить. Долго-долго. Вот увидишь…

– Дай Бог!.. Посмотрим…

Знакомство состоялось вечером следующего дня. Утром было подано заявление в загс, а после занятий Лика позвонила и сообщила, что ведет «жениха» домой…

3

Муж задерживался, как всегда. Лиза звонила ему на мобильный телефон и всякий раз слышала одно и то же: «Я буду через десять минут».

Встречать гостя пришлось одной. Он вошел вслед за Ликой, и Елизавета окинула его строгим взглядом. Ее волновало несколько важных вопросов: не наркоман ли, не «голубой» (этого добра на телевидении хватало), не бабник ли?

Но с первого же взгляда было понятно: ничего подобного, такой действительно мог понравиться. Гость был высоким, подтянутым, с довольно красивым лицом, со светлыми волосами, собранными на затылке в аккуратный «хвост», и с модной трехдневной щетиной на подбородке. Джинсы, свитер… У него был вид моряка, недавно сошедшего на берег. Взгляд у него был диковатый и слегка мрачный.

Лизу слегка передернуло от внезапной мысли, что этот чужой человек будет прикасаться к ее ребенку.

– Это Денис, – сказала дочь, помогая гостю повесить куртку.

Лиза официально улыбнулась и протянула руку, на ее пальце в полумраке прихожей, как вспышка фотоаппарата, сверкнул бриллиант. Он неловко склонился над протянутой к нему рукой. Его движения были неуверенными.

В гостиной Лиза накрыла стол. Правда, по настоянию Лики, все было просто: бутылка французского коньяка из отцовских запасов, печенье, виноград. Разговор не клеился. Раньше Лизу это огорчило бы, но только не теперь. Она не хотела походить на мамашу-квочку, которая расспрашивает зятя о его доходах, прошлой жизни и наличии квартиры. Лиза включила бра – в уютном полумраке она чувствовала себя увереннее – и пока гость разливал коньяк, придвинула к себе большую хрустальную пепельницу, закурила и откинулась на высокую спинку кресла.

– Ну вот, – улыбнулась Лика. – Теперь – берегись! Когда к нам приходят гости и мама вот так садится – это значит, что «рентген заработал»… Мама у меня – колдунья!

– Ну что ты такое несешь! Давайте выпьем за знакомство! – Лиза взяла протянутую гостем рюмку.

Они посидели совсем недолго. Потом Лика проводила гостя до лифта.

4

– Ты думаешь, что это самая большая глупость в твоей жизни? – спросила Лика, когда они уже стояли на лестничной площадке.

В ответ он притянул ее к себе и поцеловал в нос – как ребенка.

– Что-то не так? – продолжала допытываться она. – Ты передумал?

– Нет, – ответил он после паузы, – нет…

– Ты испугался мамы? Не волнуйся, она всегда такая, ее многие побаиваются, особенно папочкины гости. Но ты ей понравился. Я это сразу поняла.

Он растерянно пожал плечами и нажал на кнопку вызова.

Когда он уже вошел в кабину лифта и двери мягко закрылись, Лика прижалась к ним лицом:

– Ты будешь любить меня долго… – прошептала она в замкнутое гудящее пространство, – я знаю…

 

Денис

1

В то утро я хотел надеть костюм, но вспомнил, что вчера вылил на брюки кофе, другой же костюм – слишком официальный. Поэтому влез в джинсы и свитер. О том, что я собираюсь сделать, старался не думать. Даже родителям не сообщил о своем «судьбоносном» решении, хотя знаю, мама обрадовалась бы.

Ничего, потом скажу. Ведь неизвестно, шутила ли моя «царевна‑лягушка», или мы оба просто сошли с ума. Будь как будет. Может быть, это знак судьбы: благодаря Лизе ко мне пришла странная милая девушка, которая неожиданно решила стать моей женой. Бедняжка, она еще не знает, какой я эгоист и циник. Но с ее появлением все должно измениться – уйдут в прошлое и эти томительные видения, и мое тупое зарабатывание денег, и приступы хандры, и легкость в отношениях с женщинами.

Я не пошел на работу, ждал Лику в кафе, пил кофе и машинально листал газеты. Потом пришла она. Издали я даже не узнал ее – она была в коротком пушистом полушубке, с новой прической. В руках – букет розовых роз. Мне стало неловко, что сам, болван, не додумался купить хотя бы один цветок! Мы поехали в загс (бр-р-р), а потом – к ней. Я жутко стеснялся. Я так ей об этом и сказал. Не люблю никаких официозов, уж лучше бы мы обошлись без всего этого. Мне было все равно, кто ее родители, как они отреагируют на внезапное замужество дочери. Меня это не касалось. Она согласилась и готова была сразу же ехать ко мне, но я посмотрел на ее нежный профиль и широко распахнутые зеленоватые глаза и решил, что должен пройти эту неприятную процедуру до конца. Потому что, как подсказывала интуиция, девочка была из состоятельной семьи, а в состоятельных семьях все решается за обеденным столом…

…А потом я уже не мог не то что рассказывать о своих достижениях и перспективах – о чем, собственно, и собирался поболтать с ее предками, – я не мог дышать. Я моментально словно покрылся изнутри деревянной коростой, и каждая колючка впилась в легкие. Это был… ужас, бред, гримаса судьбы, удар обухом, чертовщина, абсурд, маразм, лажа, конец всему, смерть: из полумрака прихожей навстречу мне вышла Лиза.

Только было я собрался решительно уйти от своих навязчивых воспоминаний, а оказалось – шагнул им навстречу! Да еще как! Стоит ли говорить о том, что я вновь был ослеплен и оглушен? Увидел, как передо мной блеснул перстень, склонился над узкой белой рукой и неловко попал губами в холодный камешек. Это совсем выбило меня из колеи. Я опять превратился в восемнадцатилетнего дебила, дрожащего от желания, нетерпения и безысходности. Я не помню, как отбыл эти «смотрины», все мои усилия сводились к тому, чтобы унять дрожь, говорить ровным голосом и… чтобы она меня не узнала. В какой-то момент этой жуткой помолвки я отчетливо понял, что никакой свадьбы не будет, что мне нужно немедленно встать и уйти. Я почти что был готов к этому. Но что-то удержало меня.

Посидели мы недолго. Сославшись на срочную деловую встречу, я быстро ретировался. Мне нужно было обдумать, как сделать так, чтобы не обидеть Лику. Она вышла со мной к лифту. Удивительное дело: когда мы оказались наедине, ко мне вновь будто вернулось зрение. Лика стояла передо мной как олицетворение праздника – глаза ее лучились. Что я должен был сказать? – «Спасибо, малышка, розыгрыш удался?»… Но, глядя на нее, я понимал, что она просто погибнет. Не знаю, почему у меня возникла такая уверенность. Она погибнет. Или… или ее постигнет та же участь, что и меня. А уж я-то хорошо знал, что это такое. Я поцеловал ее, мечтая о том, чтобы скорее пришел лифт.

2

Конечно, ни на какую встречу я не пошел. Зашел в «Суок» – маленький ресторанчик, который вызывал у меня трепетные детские воспоминания. Он был оформлен под цирковую кибитку, стены украшали рисунки из первого иллюстрированного издания «Трех толстяков» – гимнаст Тибул, доктор Гаспар Арнери с ретортой в руках, смешной учитель танцев Расдватрис с нежно-розовой фарфоровой куклой под мышкой. И, конечно же, девочка со странным именем Суок, балансирующая на шаре. Я сел, заказал себе водки и уставился на голубовато-серый рисунок. После третьей рюмки (я не закусывал), девочка на шаре показалась мне объемной, а выражение лица – живым. У нее были рыжие локоны и зеленые глаза, она смеялась. После пятой рюмки я понял, кого она мне напоминает. Лику…

Я вдруг подумал, что в любом случае любил бы ее! Она мне выпала, как карта – тогда и теперь. Я уже любил ее, когда узнал, что у Лизы есть ребенок. Конечно! От этого никуда, видно, не деться. Значит, так тому и быть! Я буду ее любить и беречь. И уж если Лиза присутствовала в моей жизни до сих пор как фантом – теперь я приблизился к ней в реальности. А это совсем не то что фантазировать. Возможно, это поможет мне победить прошлое, успокоиться. Кроме того, я понял, что она меня не узнала…

А потом я думал только о Лизе. Она мало изменилась. Более того, она относилась к тем женщинам, которым возраст лишь прибавляет шарма. Да, ее черты заострились, и из-за этого еще ярче проступила на лице сущность натуры – яркой, неповторимой, достаточно жесткой и бесконечно притягательной. Такое лицо могло быть у Медеи, у Медузы Горгоны, у Суламифи. Ей подходила каждая строчка «Песни песней», я силился вспомнить, что там было о «меде и молоке под языком», и меня охватывала все та же дрожь. Да, она не узнала меня. Я был всего лишь эпизодом в ее жизни. Обидно, что для меня все было иначе.

…Суок сошла со стены и уселась напротив, она двоилась в моих глазах, и от этого ее губы казались размытыми, а глаза – раскосыми и лукавыми.

– Скучаем или грустим? – спросила Суок.

– Пьем, – ответил я, подвигая к ней вторую рюмку и наполняя ее до краев.

Суок выпила почти залпом и откинулась на стуле, выставляя напоказ ноги в черных сетчатых чулках. Я протянул ей сигареты и щелкнул зажигалкой.

– Будем дружить? – спросила Суок. – Ты с деньгами?

Я похлопал себя по карману.

– Отлично! – обрадовалась Суок. – Я тебе нравлюсь?

– Не знаю… Какая разница?..

– И правда, никакой! – еще больше обрадовалась Суок. – А вот ты мне нравишься. Сразу видно – приличный человек. Только больше не пей, а то ничего не получится.

– Да и так ничего не получается, – отмахнулся я.

– Ты что, импотент? – всплеснула руками Суок.

– Это еще почему? – не понял я.

– А-а… Тогда все в порядке! У кого сейчас получается? Фигня одна! Вот ты, такой классный мужик, а сидишь один-одинешенек, грустишь, водку глушишь… Тоска! А чего тебе не хватает?

Да, мне всего хватало. У меня была интересная работа, хорошая квартира, здоровые родители, студенты, которые меня обожали, женщины, готовые прийти по первому моему зову, необременительное одиночество, насыщенное прошлое. Теперь жизнь могла стать более разнообразной – у меня появятся жена, дети, и я, скорее всего, заведу рыбок и собаку. Я посмотрел на Суок.

– У меня все есть. И все это вроде бы – не мое…

– Не поняла! – Суок придвинулась ближе, положила локти на стол и уставилась на меня своими раздвоенными глазами.

– Ну… Так бывает: жизнь дала сбой в самом начале. Это как в компьютере – нажал не на ту клавишу, и все свернулось, пошли непонятные значки…

– Кажется, я тебя понимаю, – задумалась Суок, – у меня тоже так было. Я это называю «если бы не…»

– То есть?

– Господи! Ну, вот тебе пример: если бы меня не трахнули в восьмом классе, я бы сейчас… скажем, сидела в твоем офисе и пудрила бы мозги бизнесменам. Есть у тебя такая должность?..

– Ну, примерно…

– Вот видишь! А сколько таких «если бы» есть у каждого из нас! Так что ж теперь – помирать?!

Она была права. Ее размытые губы изрекали истину, она казалась мне доброй феей, сошедшей со своего облупленного шара. Из ресторанчика мы вышли вместе. Я не хотел вести ее к себе, снял номер в гостинице. Среди ночи, когда она спала, я потихоньку ушел, оставив на постели деньги. Это была не Суок.

Я понимал, что судьба подбросила мне еще одно «если бы», но оно, скорее всего, больше имело отношение к Лике, чем ко мне: если бы позавчера я не побрел за ней…

 

Лика

Первый монолог Лики

– Свадьба и похороны – вот два спектакля, в которых главные «виновники событий» не играют никакой роли! Это – коллективный труд, ритуал, во время которого нет возможности подумать об истинном назначении обряда. Какое дело возбужденной толпе до парочки, сидящей за столом на почетном месте и периодически подскакивающей по сигналу: «Горько!»? Это всего лишь сигнал выпить… Как хорошо, что мы избежали этого.

– Похороны? Представь себе, как это тяжело, когда на тебя смотрят, будто на куклу… А ты не можешь пошелохнуться и выразить протест против этого созерцания. Разве в этот момент приходит осознание утраты? Похороны – это тоже коллективный труд, когда накрывают столы, сообща чистят картошку – ведрами(!) и лепят пирожки. Кто все это придумал? Смерть и любовь – два таинства, в которых нет места посторонним!

– …!

– Конечно, любимый! А ты думал, что я – маленькая девочка, которая не читала ничего посерьезнее сказок Шарля Перро? Ты даже не представляешь себе, какие миры вращаются в моей голове. Иногда мне даже страшно становится. Поэтому я так счастлива, что ты – со мной, что я нашла тебя и ты меня спасешь…

– …?

– От всего, от страшного… Знаешь, есть люди, над которыми – неизвестно почему и за какие заслуги – в какой-то момент открывается небо. Не понимаешь? Попробую объяснить – я об этом еще ни с кем не говорила. Тебя ждала. Так вот, однажды – тогда мне было два года – я сидела на полу в нашей маленькой комнате (мы жили в коммуналке) и пыталась что-то нарисовать. Свет падал так, что все казалось мне слишком ярким, как на картинах импрессионистов (конечно, тогда я не знала об их существовании!): красный дощатый пол (тогда он был свежевыкрашенным и блестел на солнце, как лед), оранжевые цветы на шторах, светлые стены (мама всегда любила чистые цвета). В широком прямом луче предзакатного солнца плясали золотые балерины… Я пыталась нарисовать все это, как вдруг в комнате потемнело, я оглянулась… В дверном проеме стояла мама и смотрела на меня. Я не могла как следует разглядеть ее, потому что она стояла против света – видела только серебристый контур удлиненного тела… Что с тобой, любимый? Конечно же, кури!.. Так вот. Это была бытовая картинка. Но именно тогда я вдруг будто услышала музыку. Не смейся! Так бывает в детстве. Передо мной до сих пор стоит эта картина! Именно тогда я почувствовала, как на меня посыпался невидимый пух и окутал теплом… Я до сих пор удивляюсь тому, как ярко и просто может почувствовать ребенок прикосновение Бога. В ту минуту, когда мы смотрели друг на друга, во мне родилось ощущение того, что время – быстротечно. Сейчас я могу облечь это чувство в слова, а тогда мне было тепло и страшно. Я явственно почувствовала, что все вокруг и я сама с каждой минутой превращаемся в… воспоминание. Просто – чье-то воспоминание.

– …?

– Люди с самого рождения и до того момента, когда начинают осознавать неотвратимость ухода, постепенно превращаются в кокон воспоминаний для других людей. Те, у кого этот кокон большой, – счастливые люди, их не так уж много. Я смотрела на маму и физически ощущала, как она становится для меня воспоминанием, ведь минуты шли и каждая следующая была не похожа не предыдущие. С возрастом мы впитываем друг друга все отчаяннее, как жаждущие, ведь мы начинаем понимать, что ни одно мгновение не повторится. Знаешь, с таким же чувством я целовала бабушкины руки… Я всегда целовала ее – просто чмокала в щеку, а однажды взяла ее руки в свои – они были теплые, в голубых жилках, с тонкой пергаментной кожей – и целовала только потому, что вдруг поняла: скоро их не будет! Мне было так страшно. Если бы все могли понимать это – разве бы они обижали друг друга? Разве говорили бы так много, так сложно и так… ненужно? Слова подобно табачному дыму застилают воспоминания…

Второй монолог Лики

– Если бы люди могли видеть – как в кино! – движения души, они могли бы лучше понимать события, происходящие в их собственной жизни!

– …?

– Сейчас я расскажу тебе один из рассказов Чехова…

– …!!!

– Ну, не смейся, я не так выразилась. Я его перескажу, будто расскажу заново. Понимаешь? Он такой, как вся эта жизнь. Я читала его давно, уж не помню точно, как он назывался… В общем, так. У доктора умер маленький сын. Доктор безутешен, ему кажется, что вместе с сыном ушла и его жизнь. Вдруг – звонок в дверь. Приходит человек и умоляет доктора срочно поехать к его тяжелобольной жене, которую он безумно любит. Доктор сначала отказывается – он не в силах двинуться с места. Но в конце концов чувство долга берет верх и он едет в ночь к пациентке. Входят в квартиру. И тут выясняется, что болезнь жены – это только ее выдумка. Жене нужно было отослать из дому мужа-рогоносца, чтобы сбежать с каким-то там военным. Муж в отчаянии. Забыв о докторе, он мечется по комнатам, натыкаясь на разбросанные вещи, он не может ничего понять, он оскорблен, растоптан, угнетен. Доктор тоже ничего не может понять: у него такое горе, он все бросил, приехал бог знает куда – и вдруг перед ним мечется какой-то человек, взывая к справедливости. Вот тут-то бы им поплакать вместе, пожать друг другу руку, посочувствовать – ведь им обоим больно! Ан нет! Они затевают ссору, обвиняют в чем-то друг друга. И в каждом из них кричит собственная обида. Мне кажется, что в этом рассказе – модель всех человеческих отношений.

– …?

– Ну вот, например, эта продавщица, у которой мы сегодня покупали дыню… Помнишь, ты еще рассердился, когда я с ней заговорила. Но разве она виновата, что мы – счастливы, а она – в грязном фартуке?! Для нее было невыносимым наше счастье – и она нас обсчитала. А мне ее стало жаль, потому что каждый вечер дома ее ждет пьяный муж – и ни одного поцелуя!

– …

– Есть очень простые истины – о них не часто говорят, а если и говорят, то обычно с иронией. Или же они звучат банально. И все же они существуют. Вот попробуй произнести их вслух – и почувствуешь, как на глаза навернутся слезы: нужно любить своих друзей, защищать родину, уважать стариков и не унижать тех, кто слабее тебя, не лгать, ничего не бояться, ничего не просить… Говорить об этом, может быть, и смешно. Но ведь… не смеемся же мы, читая Библию…

Третий монолог Лики

– До встречи с тобой меня угнетала собственная беспомощность. Мне говорили, что я хорошо рисую, и я почти верила в это. Но потом я поняла, если не быть ВЕЛИКИМ художником – лучше не быть им вообще. Можно утешиться тем, что делаешь что-то – «для себя». Но по-моему – это смешно!

Для себя я рисую всегда и везде, где бы ни была. И на какое-то мгновение написанная картина приносит мне облегчение. Разве это не эгоизм? Тем более – сейчас.

– …

– Нет, я не брошу рисовать. Это невозможно. Я чувствую над собой некую субстанцию, которая хочет выразить себя – через меня. Не знаю только, почему именно через меня… Наверное, это МОЯ субстанция, что-то вроде близкого мне духа, витающего в ноосфере. Как мучительно чувствовать ее и не иметь возможности чем-то помочь! Это выглядит приблизительно так: нечто сверху обращается ко мне будто через толстый слой ваты – я пытаюсь понять, услышать, но слова теряются, доносятся лишь окончания, неясные звуки, и я не могу трансформировать их в рисунок! А ТАМ ждут именно моего слова, а я – молчу… Ужас. И от этого моего молчания прежде всего страдает преданная мной субстанция. Наверное, для того, чтобы высказаться – нужно быть свободной. Свободной от всего. Но это невозможно…

– …?

– Свобода – это возможность быть собой, везде и всегда. И когда в тебя верят, независимо от доходов, статуса и одежды. Всего внешнего. Свобода – это брать на себя как можно больше – в десятки раз больше, чем можешь вынести. Будешь задыхаться, гнуться, но в какой-то момент вдруг почувствуешь – груза нет: он «снят», ты свободен: в словах, в быту, в любви… Ты научился понимать больше, чем другие.

Четвертый монолог Лики

– Только человек способен лгать. В природе лжи нет. Разве лгут деревья, птицы, вода? Всегда чувствую ложь, как зверь – всей кожей, всем, что есть внутри меня, – от желудка до души. Можно жить бедно, бездумно, безалаберно, легкомысленно, трудно, но при этом жить честно – необходимо! Иначе – мрак, ночь, смерть… Самое страшное – утратить веру. Ее теряют раз – и навсегда… А потом ищут. И находят оправдание себе. Делают вид, что все в порядке, улыбаются. Но заноза в сердце остается. С ней можно как-то жить.

Но разве это жизнь?

 

Денис

1

…Я искренне завидую людям, которые смотрят на мир широко раскрытыми глазами. Их все удивляет, все вызывает бурю восторга. У меня уже давно нет доверия к миру. Вымытые специальным шампунем исторические улочки Европы нравились бы мне больше в своем первоначальном виде – с запахом выливаемых из окон нечистот и испарениями продуктов человеческой жизнедеятельности.

Мир вообще стал бутафорским. «Потемкинские деревни» – ничто по сравнению с масштабами этой бутафории. В Египте – этой загадочной стране, которую поглотили волны времени, – предприимчивые «бедуины», отсидев положенное время у своих лавок, к вечеру напяливают лохмотья, повязывают головы «арафатками» и на собственных джипах мчатся в сердце пустыни, чтобы разыграть перед ошеломленными туристами спектакль из жизни своих предков. В Финляндии седовласые старушки, празднуя юбилей Сибелиуса, одеваются в трогательные пышные юбки из шелестящей тафты и полосатые чулки, чтобы исполнить у памятника композитору хоралы – все для тех же туристов…

В последние три года я много ездил и все чаще с тоской вспоминал горы и леса Западной Украины. Что там теперь? Неужели «зеленый туризм» превратил их в такой же театр и заброшенные кошары на пастбищах – только декорация?

Как бы то ни было – я любил все естественное. Силиконовые красавицы, созданные усилиями косметологической промышленности, по-прежнему не привлекали меня. Естественность сохранялась в морщинах старух и трогательных ямочках младенцев. А еще естественность была в Лике. Это больше не пугало меня, как в первый день знакомства. Огорчало лишь то, что, связавшись со мной, она совершенно забросила учебу, не дотянув до последнего курса. Я не раз уговаривал ее восстановиться в институте, на что она отвечала пожиманием плечами и неуверенной полуулыбкой. Она жила как птичка – воробышек, который то весело чирикает, то сидит, нахохлившись, которого совершенно не волнует, что он будет есть завтра. Честно говоря, меня это устраивало.

В первые месяцы нашего странного брака меня охватывал ужас от содеянного. Как оказалось, я был совершенно не приспособлен к семейной жизни. Не мог приходить домой вовремя, не умел планировать уик-энды и покупать нужные вещи, не собирался отказываться от старых привычек и терпеть не мог отчитываться о своих перемещениях по городу. В какой-то момент я даже разозлился на Лику и не мог понять, как это ей удалось накинуть на меня цепи? Первые полгода я приходил домой далеко за полночь и не всегда трезвый. Даже когда мне ХОТЕЛОСЬ туда идти, я заставлял себя свернуть то ли в «Суок», то ли в сауну, или же вообще – отправлялся ночевать к кому-то в мастерскую. Это безобразие продолжалось до тех пор, пока я вдруг не понял: а ведь это совершенно ни к чему! Ведь Лика никак не протестовала против моих проявлений свободы и независимости, не воспринимала их как бунт и, кажется, даже не понимала их скрытого смысла. Против чего же мне было бунтовать?

Она ни разу не упрекнула меня, не спросила, где и с кем я был.

Незаметно для себя я успокоился, понял, что это не игра, не сети и не ловушки…

2

Отчаянная нежность – вот как можно было бы назвать чувство, которое я испытывал к Лике. А еще точнее – отчаяние и нежность, но это звучало совсем безысходно. Мне казалось, что она допустила ошибку, запершись в четырех стенах с таким, как я. Я покупал ей множество самых разнообразных штук для рисования, доставал дорогие масляные краски, холсты, кисти, этюдники – переносной и стационарный. Мне действительно очень нравились ее картины. Но мне казалось, что она рисует лишь для того, чтобы порадовать меня – не более. Не раз я предлагал устроить выставку, но Лика повторяла свой любимый жест – неуверенно пожимала плечами. Иногда этот жест меня раздражал. Наверное, потому, что сам я не умел вот так просто отрешиться от суеты. А она могла бы точно так же весело и спокойно жить на голой ветке.

Когда она не рисовала – занималась шитьем. Вернее, у нее был редкостный дар переделывать обычные вещички в маленькие шедевры. Все ее вещи были необычными. Особенно мне запомнилась джинсовая курточка, которую она расписала специальными красками, а каждую пуговицу обшила тканью, на которой каким-то чудом вырисовала миниатюрки с изображением ангелов. На одной из вечеринок высокопоставленная мадам предлагала за это произведение искусства бешеные деньги, а потом еще долго докучала звонками, умоляя Лику сделать нечто подобное под заказ. Эта курточка почему-то особенно умиляла меня. Я любил, когда Лика надевала ее, и с особой нежностью застегивал эти чудесные пуговицы.

Но Лике не нравилось, когда я относился к ней, как к ребенку. Собственно, она и не была ребенком – иногда смотрела на меня такими глазами, что мне становилось не по себе. Я старался не замечать таких взглядов, отгонял мысль, что Лика на самом деле бездна, в которую мог бы сорваться любой мужчина. Я специально называл ее уменьшительно-ласкательными словечками, осознавая, что делаю это ради того, чтобы самому не сорваться, не дать волю чувствам, которые отличались бы от отеческих.

3

За год мы побывали у ее родственников не больше шести-семи раз, на каких-то торжествах в узком семейном кругу. Чаще пересекались на разных официальных вечеринках, вернисажах или презентациях, куда я время от времени вынужден был ходить. За день-два до предстоящего события у меня начиналась настоящая наркоманская «ломка». Я напивался до беспамятства, старался прийти домой как можно позже, когда Лика уже спала, и до утра курил на кухне, ссылаясь на «проблемы на работе». Поэтому во время каждого визита выглядел изрядно потрепанным – с синими кругами под глазами и щетиной на запавших щеках. И тогда Лика принимала от родителей сочувственные взгляды, а я – полное бойкотирование своего присутствия за патриархально-семейным столом. Впрочем, так мне было даже легче. Я будто дремал, прикрывал глаза, вел себя как настоящий нелюдим. Конечно, все это было притворным, наигранным. Так мне было проще скрыть свое жадное любопытство и унять бурю эмоций, которые бушевали во мне. Мой жадный интерес граничил с фетишизмом. В ванной я, как последний идиот, разглядывал шампуни и кремы, вертел в руках ЕЕ зубную щетку, вдыхал запах ЕЕ полотенца и едва сдерживал себя, чтобы не рыться в ящике с бельем… Я мечтал когда-нибудь увидеть ее в домашнем халате и тапочках на босу ногу, и от одной мысли об этом у меня кружилась голова. Конечно же, ко всему этому ужасу добавлялось чувство, что я – негодяй. Но, тем не менее, я продолжал наблюдать за ней. С притворным безразличием жадно вслушивался во все, о чем она говорила, пытаясь понять, чем и как она живет, о чем думает и чего хочет. Хотя от меня она хотела только одного: я должен быть достойным мужем для Лики. Но мой вид красноречиво свидетельствовал об обратном. И она, как всегда, игнорировала меня, бросая сочувственные взгляды на дочь, будто укоряя: «Ну вот, я же тебя предупреждала…»

Ее муж, мой тесть, вызывал у меня удивление, если не сказать больше – неприязнь. Когда я увидел его впервые, то смутился и растерялся. Да, он был импозантен и умел замечательно говорить, но его подтянутость и моложавость были неестественными, как и все то, что он произносил. К тому времени он окончательно переметнулся в противоположный лагерь и активно отстаивал преимущества былых времен. Стоило мне однажды небрежно заметить, что в те прекрасные времена он чистил параши, как он разразился бурной тирадой зомбированного деньгами и властью нувориша, который не замечает постыдности своего нынешнего процветания. Я же демонстративно – в два слоя! – намазывал красную икру на кусок хлеба под ироничным взглядом Лизы. После этого случая мое общение с тестем прекратилось. Он старался избегать меня, Лиза принимала нас одна. Но это было еще мучительнее. Ближе и роднее мы не становились (да этого и не могло произойти!), в ее глазах я продолжал быть плохим зятем. Это было очевидно. И только Лика, как всегда, светилась счастьем и лишь изредка фыркала в кулачок. Все, что происходило вне родительского дома, ее вполне устраивало.

4

Мы возвращались домой, проходило два-три дня, все становилось на свои места. Я ходил на работу, Лика ждала меня, красиво сервируя стол к ужину. Это мне нравилось. Я становился обывателем. А скорее всего, всегда им и был. В какой-то момент мне захотелось большего комфорта. Именно мне, а не ей. И вот в этот момент (который я до сих пор вспоминаю с ужасом и отчаянием) на глаза мне попался шкаф…

Я никогда не беспокоился об обустройстве своего быта, но однажды, когда мы с Ликой прогуливались у привокзальной площади, обратил внимание на вывеску нового мебельного салона, и мой взгляд скользнул по витрине. В ней красовалось оригинальное «сооружение» – целая комната из дуба с резными узорами и всякими шишечками.

– Смотри, – сказал я, – вот к чему я бы обратился на «вы». Помнишь, как у твоего любимого Чехова: «Многоуважаемый шкаф!..»

Лика засмеялась.

– Да это и не шкаф, – продолжал я, – это настоящее «дворянское гнездо»! В нем можно жить!

– Мы можем его купить? – спросила Лика, которая мало интересовалась финансовым положением нашей семьи.

– Мы просто обязаны это сделать! Идем!

Мы зашли в магазин, и там выяснилось, что это – экспериментальная модель, единственный экземпляр. Выставлена для изучения покупательского спроса. Лика огорчилась.

– А когда же вы изучите этот самый спрос?

– Месяца через два. Не раньше, – ответил продавец. – Вот тогда и начнем принимать заказы.

– Ой, как жалко! – всплеснула руками Лика.

Всю дорогу я успокаивал ее.

– Но это же единственная вещь, которую тебе захотелось прибрести за все это время! – не унималась она. – Я хочу, чтобы твои желания всегда исполнялись!

– Да черт с ней, с этой деревянной коробкой!

Я уже жалел, что потащил ее в магазин, – она воспринимала все слишком серьезно. Мне пришлось срочно придумывать что-то, и в следующем магазине я «положил глаз» на роскошный, но довольно пошлый комплект постельного белья. Потом мы купили торшер и антикварный письменный прибор. Все это было совершенно бессмысленно. Но создавало атмосферу общего семейного дела.

– Тебе правда все это нравится? – допытывалась Лика, с сомнением разглядывая дома наши покупки.

– Не очень…

– Тогда раздадим все это людям…

– Каким людям?

– Все равно каким. Тем, кому это действительно нужно!

– Отлично! Если учесть, что самое дешевое из этого хлама стоит не меньше сотни зеленых! – не выдержал я. И дальше уже не мог сдержаться. – Тебе интересно так жить? Быть комнатным котенком, при твоем уме и таланте?! Я иногда чувствую себя полным кретином, когда ты обслуживаешь меня, как в гостинице! Тебе это интересно? Нет, конечно, меня, как нормального мужика, все устраивает – «хороший дом и жена рядом. Что еще нужно, чтобы достойно встретить старость?..». Но я чувствую себя каким-то тираном. Разве такой жизни ты хотела?! Тебе все это интересно?

Я толкнул торшер ногой. Она сжалась. Я испугался.

– Послушай, – сказал я уже спокойнее, – я не хотел тебя обидеть. Мне просто жаль, что ты понапрасну тратишь свое время и… жизнь.

– Любовь не бывает напрасной. Я тебя не понимаю.

Она, похоже, и в самом деле не понимала. И я прекратил любые попытки воздействовать на ее самолюбие.

Месяца через полтора ей позвонили из института и предложили принять участие в биенале, которое проходило в живописном уголке Карпат. Я обрадовался, что о ней не забыли.

Лике не очень хотелось уезжать, но когда в нашу кухню набилось полгруппы бывших однокурсников во главе с преподавателем, ее глаза заблестели. Все они, шумные и веселые, с опаской поглядывали в мою сторону. Напрасно! Я излучал благодушие, разливал вино и всем своим видом показывал, что не собираюсь становиться на пути молодого таланта. Это действительно так и было.

– Хорошо. Я поеду, – сказала Лика, когда гости разошлись, – если вы все так этого хотите…

– Ну вот, ты опять делаешь это ради кого-то! А ведь ты – талантливая художница, это – твой мир, твое окружение. В конце концов, ты сможешь там продать свои картины и… О! Я придумал! Ты продашь свои картины и подаришь мне шкаф!

Ей нужен был толчок, идея, ради которой она могла бы оторваться от уютного домашнего мирка. И моя идея ей понравилась. Она даже захлопала в ладоши и тут же начала собирать свои прибамбасы для рисования, хотя до начала биенале оставалась еще неделя.

Выглядело это творческое мероприятие приблизительно так: где-то у подножия гор разбивался «художественный городок». Ставились палатки для участников, возводился импровизированный вернисаж под огромным брезентовым тентом. Две недели молодые дарования работали на пленэре, выставляя свои старые и новые работы на продажу. Сюда же на автобусах время от времени привозили журналистов, телевизионщиков, искусствоведов и даже иностранцев-коллекционеров.

– Это будет дурдом, – пояснила мне Лика, – застолья до утра. Какое там рисование? Так, профанация…

– Не преувеличивай. А если будет плохо – то хоть побудешь на природе, подышишь свежим воздухом, отдохнешь от меня, дурака… А я приеду тебя проведать. И мы будем будем гулять в горах!

Тут меня передернуло, и я замолчал…

5

Люблю сентябрь. В этом году он был особенно теплым и каким-то вкусным – воздух, пропитанный запахом кофе, под вечер приобретал еще и густой лиственный аромат с привкусом хризантем. Лика уезжала рано утром, с последней группой. Накануне я договорился с ребятами, что они возьмут ее принадлежности с собой, у меня в день отъезда была уйма важных дел, и я не мог ее проводить. А так Лике не пришлось тащить на себе тяжелый этюдник.

Утром мы пили кофе, и я пытался втолкнуть в нее хотя бы кусочек бутерброда, но она категорически отказывалась.

– Ну что, собственно, происходит? – спрашивал я. – Пару недель отдохнешь от дома, от меня… Другая бы радовалась…

– Никогда не говори так – «другая». Я не знаю, что делали бы другие, но мне без тебя плохо. Как будто потеряла какой-то важный орган – руку, например, или ногу. Ты бы смог ходить с одной ногой?!

– Купил бы костыли! – улыбнулся я.

– Ты шутишь, а я – серьезно…

Я вызвал такси. В прихожей осторожно застегнул мои любимые пуговицы на ее курточке.

– Этот ангел тебя обожает, этот – защитит, этот – сохранит, а этот немного сердится, – приговаривала она, пока я возился с застежками.

Я немного волновался, будто она и правда была маленьким ребенком. Но с каждой застегнутой пуговицей во мне поднималась едва ощутимая волна радости оттого, что она уезжает, что я смогу побыть один, ПОПРОБУЮ побыть один, без нее. Конечно, я не произнес этого вслух, она бы обиделась.

Уже стоя на пороге, Лика обхватила мою шею руками и замерла.

– В конце концов, – не выдержал я, – не хочешь ехать – оставайся! А то получается, что я тебя на каторгу отправляю! Черт знает что!

Она отстранилась и улыбнулась:

– Все, все! Я побежала!

– О Господи, – спохватился я, – а деньги?!

Быстро вернулся в комнату, выгреб из ящика пачку купюр и протянул Лике.

– Зачем столько?

– Возьми на всякий случай! Вдруг тебе там что-то не понравится – поселишься в гостинице. В конце концов, вернешься на самолете.

Она сунула деньги в карман джинсов и быстро закрыла за собой дверь. Из окна я проследил, как она села в такси, а потом, как старушка, послал вдогонку крестное знамение…

6

Я остался один. Особого облегчения не почувствовал. Выпил еще одну чашку кофе и начал собираться на встречу. Действовал почти механически. Мысли работали совершенно в другом направлении. Впервые за два года я был один. Может быть, пришло время встретиться с Лизой? Но – зачем?.. Не собирался же я заняться прелюбодеянием! Но мне все больше и больше хотелось хоть как-то заявить о себе, напомнить о том, что я, в отличие от нее, никогда не забывал. Может быть, даже наказать, заставить захлебнуться всем ужасом ситуации, как им захлебнулся я в тот момент, когда она появилась в полумраке прихожей. Да, именно так. Мне стоило бы поставить жирную точку в этой истории, чтобы больше никогда не сидеть за их елейным семейным столом.

Я быстро завершил переговоры, заглянул в «Суок», заправился для храбрости двумя рюмками коньяку и набрал номер ее мобильного телефона.

Вначале я доложил, что Лика уехала, отчитался, как она была одета и что взяла с собой, ответил еще на несколько дурацких вопросов. А потом предложил встретиться для «важного разговора». Она удивилась.

– Хорошо… Приезжайте к нам. У меня есть два часа свободного времени…

Только не у них, подумал я. Приглашение в ресторан тоже выглядело бы странным.

– Что-то не так? Что случилось? Может быть, подъехать к вам? – заволновалась Лиза.

Я предложил взять такси и подхватить ее на перекрестке через полчаса. Она согласилась. Я еще успевал заскочить в ближайший супермаркет – не угощать же ее вчерашним борщом!

В моей голове творилось бог знает что… Если я собираюсь вылить на нее всю черноту моего двадцатилетнего ада – зачем я, как заправский соблазнитель, нагреб шампанского, мартини и всяких красивых консервных баночек? Если же моей целью было достижение именно этой цели – каким же негодяем я буду выглядеть в ее глазах!

Я заметил ее издали, и сердце запрыгало, как мячик на резиновой нити. Она, как всегда, выглядела элегантно. Узкое черное платье (странно, но одежды другого цвета я на ней не помнил, за исключением белого купальника, в котором она лежала у бассейна сто лет назад), туфли на шпильке, гладко зачесанные назад волосы. Она кивнула мне без малейшего намека на любезность и села на переднее сиденье. Я смотрел на тонкую прядь волос, выбившуюся из безукоризненной прически, и жадно вдыхал нежный аромат духов – тех самых: она не меняла своих вкусов.

«Лиза, неужели это – ты? – хотелось прошептать мне в этот строгий затылок. – Я думал о тебе всю жизнь. Что мне делать теперь? Скажи сама. Как ты скажешь – так и будет…»

7

В лифте мы поднимались молча. Я кожей чувствовал ее пренебрежение, ее равнодушие и нежелание погружаться в проблемы, из-за которых я осмелился отнимать у нее время.

Я долго не мог вставить ключ в замок и даже был бы рад, если бы он сломался. Я робел так, будто мне не тридцать восемь, а восемнадцать, как тогда… Она вошла в квартиру, по-хозяйски прошлась по комнатам, заглянула на кухню, наверное, оценивая, насколько уютен этот дом. После отъезда Лики здесь царил некоторый беспорядок, на столе еще стояли две чашки, валялся надкушенный бутерброд.

– Я тут кое-что купил… – виновато сказал я и зашуршал пакетами, вынимая продукты и бутылки. – Сейчас сварю кофе…

– Не стоит. У меня совсем мало времени, – сказала она, присаживаясь на стул и доставая из сумочки сигареты. – У вас здесь довольно мило. Можно я еще пройдусь?

– Конечно!

Я был рад, что она на какое-то время оставила меня одного. Быстро убрал чашки и выбросил бутерброд, протер стол, расставил на нем все, что купил, включил кофеварку.

– Хороший дом, – заметила Лиза, вернувшись. – Откровенно говоря, не ожидала… Так о чем же вы хотели со мной поговорить? О Лике?

Я вздрогнул, будто мне за шиворот вылили холодную воду.

– Нет… Может быть, мартини? – предложил я, понимая, что с каждой минутой теряю смелость и желание о чем-то говорить. А если это так, то мое приглашение будет выглядеть совершенно дурацким.

– Хорошо, – согласилась она и закурила, переплела ноги и откинулась на спинку стула. Ее любимая поза. Я разлил мартини и сел напротив.

…Сколько раз я представлял себе эту минуту! Сколько раз воскрешал в памяти тот красный огонек, сверкнувший передо мною в конце ночной аллеи! Мы сидели почти так же, только теперь между нами стояла железобетонная стена. И ее имя было почти одинаково дорого нам обоим… Только я знал об этом, а она – нет. Мне было больно, а она спокойно курила и смотрела на меня насмешливыми, слегка прищуренными глазами – темными и глубокими, как на портретах фламандских мастеров.

Согласно всем известным теориям, включая и мои исследования манипулятивных систем, по всем правилам мужской логики и в полном соответствии со здравым смыслом, я должен был испытывать усталость и равнодушие. Теоретически я мог все разложить по полочкам: восемнадцатилетний сопляк, не очень-то опытный в любовных утехах, в период гормональной активности встречает свою первую любовь и… Дальше все было ясно, если учесть и психологические особенности самого сопляка. В принципе, от этого излечиваются. Если очень захотеть…

Я смотрел на нее, пытался найти в ее лице нечто, что заставило бы меня остановиться, подумать о всей несуразности положения – и видел, что она по-прежнему загадочна и притягательна. Как назло, в памяти всплыло сегодняшнее высказывание Лики: «Ты бы смог жить с одной ногой?» Все эти годы я именно так и жил. Лиза была утраченным органом, меня мучили фантомные боли. И теперь, когда она снова оказалась рядом, я не мог просто так отпустить ее.

– Лиза, – сказал я, – Лиза, ты не узнала меня?..

8

…Потом я говорил много и бессвязно, видя перед собой только ее взволнованные глаза. Я не давал ей опомниться, потому что боялся услышать звук ее голоса. «Я любил тебя всю жизнь… – вот к чему сводился весь мой монолог, – кто из всех тех, кого ты встречала на своем пути, может сказать то же самое?! Уверен – никто! Ведь это безумие… – помнишь, так ты назвала свой фильм?.. но добровольное безумие! Потому что не мог, не хотел забыть тебя. Я всех сравнивал с тобой, и в этом сравнении проигрывали и тускнели даже очень достойные женщины. Я чувствовал, что поступаю с ними подло. И я наказан. Даже встреча с тобой, о которой я мечтал столько лет, привела меня к подлому, ужасному поступку. Но, поверь, я в этом не виноват… Лиза, я люблю тебя до сих пор…»

Потом я замолчал, и тишина длилась невыносимо долго. Так долго, что за эти несколько минут (или секунд?) я родился, вырос и умер.

– Какая мерзость… – произнесла наконец Лиза и поднялась с места, – мерзость, мерзость… Какая пошлая мыльная опера…

И снова наступила смертельная тишина.

– В общем, так, – продолжила она, – с Ликой я все улажу сама – заберу ее с вокзала домой, когда она вернется… И… и больше никогда не появляйтесь у нас.

– Да… Понимаю… – Я не узнал собственного голоса, таким он был хриплым. – Хорошо. Да. Конечно.

Она уже стояла в прихожей и нервно дергала дверь, пытаясь справиться с замком, когда я вышел из ступора и почти преградил ей дорогу:

– Ты не поняла! Я не знал, что Лика – твоя дочь! Не знал. Не интересовался. Я пошел за ней только потому, что увидел вас вместе. И… и я люблю ее, как все, что связано с тобой!

– Подумать только, какие страсти! – Губы ее задрожали, будто бы она хотела сказать совсем другое. Потом она резко повернулась, так резко, что из прически выпали шпильки и волосы мягко полоснули меня по щеке (мы стояли слишком близко). – Я не могу даже слышать о любви! – Лизино лицо исказилось, мне показалось, что она вот-вот расплачется. – Но это – не твое дело!.. Все – я ухожу!

– Лиза, – я осмелился снова произнести ее имя, – я больше не нарушу твой покой. Все будет так, как ты хочешь. Но умоляю, скажи: при других обстоятельствах, зная все, о чем я сказал тебе, ты бы смогла… если не полюбить, то хотя бы попытаться полюбить меня?

Во время паузы, которая снова повисла между нами, можно было бы умереть и родиться заново. Выражение ее лица вдруг смягчилось, я вспомнил этот взгляд – так же она посмотрела на меня в ТОМ сарае.

– Какой же ты дурачок! Неужели есть еще такие в нашем мире? Знаешь, я тебе даже завидую. И… И я тебе благодарна. Но мне давно не двадцать пять… или сколько там тогда мне было. Так что не о чем говорить. Бред какой-то…

– И все же?.. – Мне было крайне необходимо услышать ответ. – Я ведь теряю тебя навсегда…

– Может быть. Наверное. Не знаю…

Она рванула дверь и выскочила на лестничную площадку. Я побежал за ней, хотел проводить. Но Лиза быстро остановила первую попавшуюся машину и уехала.

А я пошел бродить по городу. Мне нужно было намотать несколько километров, иначе я бы не успокоился.

…Вернулся домой в невменяемом состоянии, прошел в спальню и рухнул на кровать в обуви и куртке.

Среди ночи мне показалось, что на меня наползает огромное черное чудовище. Приоткрыв глаза, я увидел странную вещь – в углу комнаты стоял… шкаф. Тот самый, «многоуважаемый», с резными шишечками. Я решил, что у меня началась «белая горячка», вскочил с кровати, включил свет. Видение не исчезло – стало еще более реальным. Этого еще не хватало! Откуда он здесь? Когда появился? Я не мог ломать себе над этим и без того раскалывающуюся голову. Может, его заказала Лика?.. Но – когда она успела? И зачем этот шкаф теперь? И зачем вообще – все?..

 

Денис

1

…Я сижу на Арбате в небольшом, но дико дорогом кафе, где, кроме меня, никого нет. Я пытаюсь полюбить Moscow, и у меня ничего не выходит. Про себя цитирую Сорокина, у которого прочел, что Москва – это огромная баба, которая разлеглась среди холмов, ее эрогенные зоны разбросаны далеко друг от друга, и нащупать их практически невозможно. Поэтому – невозможно полюбить с первого взгляда, проще возненавидеть. Девка Moscow грязна, зловонна. Восхищаться «душком» – признак гурманства.

У меня три синяка на пол-лица – один на скуле и два почти одинаковых – под глазами, эдакие бледно-голубые «очки», которые (знаю по собственному опыту) вскоре позеленеют, а потом пожелтеют. Длинная история, история не одной недели. Словом, лицо в жутком несоответствии с костюмом и галстуком, а также бокалом кампари передо мной. Официантки, которым совершенно нечего делать, шушукаются по этому поводу, усевшись за барной стойкой.

Я не был здесь лет двадцать – двадцать пять. Сюда, как и прежде, стекался сомнительного вида народ из самых разнообразных стран, превращая город в базар-вокзал в надежде стать иголкой в стогу сена. Но, как показывали мои наблюдения, количество «иголок» давно уже превысило сам «стог». С утра пораньше, едва устроившись в гостинице, я обошел много злачных мест, вокзалы, окраины. В этом не было никакого смысла, но сидеть сложа руки я не мог!

В последней «инстанции» – бункере радикальной партии – я и заработал эту мозаичную роспись на лице. Пошел туда лишь потому, что один из приятелей сообщил, будто там, в полуподвальном помещении, обитают сотни молодых бродяг, разного калибра и вероисповедания, особенно много разных «творческих личностей», среди которых есть и представители нашего Института искусств. Забежав туда по своим журналистским делам, он увидел парня, якобы участвовавшего в биенале пятилетней давности. Тот уже не первый год путешествовал по просторам вселенной и уверял, что пару лет назад видел здесь рыжую девушку-землячку. Перед тем как мне начистили фейс, я успел выяснить, что «рыжая девушка» приехала из Латвии и была законченной наркоманкой.

И вот теперь у меня оставался час до записи передачи, которую я раньше никогда не смотрел, и над которой лила слезы моя матушка, – передача называлась «Ищу тебя». Как мне сказали, она популярна чуть ли не во всех точках земного шара. Раньше я никогда бы не отважился на такой странный для себя шаг. Но сейчас я не думал о том, что меня могут увидеть мои студенты или коллеги. Пусть видят! Мне наплевать. Как и наплевать на то, что мое лицо разукрашено синяками.

На передачу я попал по большому блату, использовав все свои связи. Ждал несколько месяцев, нервничал. И вот теперь должен ехать в студию. Я допил кампари, бросил на стол деньги и пошел ловить такси.

У входа меня уже ждали менеджер и одна из младших редакторов программы – о моем визите их предупредили.

– Денис Владимирович? – вежливо переспросил менеджер, старательно скрывая свое удивление по поводу моей «боевой раскраски». – Очень приятно, проходите. Сейчас поднимемся на шестой этаж в гримерку, а потом на третий – в студию. Начало через полчаса.

На шестом было несколько гримерок, но народ толпился у одной в ожидании своей очереди припудрить нос. В основном здесь были бабушки и женщины бальзаковского возраста. Они возбужденно пересказывали друг другу свои душещипательные истории. Меня передернуло. Не хватало еще и мне стать в эту скорбную очередь! Слава Богу, меня повели в другую, свободную комнату – очевидно, для «избранных».

– Это – Леночка, наш гример, – представила мне редактор приятную молодую девушку в белом халате. – Она вас немножечко подправит, а потом, пожалуйста, спускайтесь в студию. Я провожу вас на ваше место.

Я сел в кресло перед зеркалом. Обе они смотрели на меня с удивлением и любопытством. И это тоже раздражало.

– Где это вас так?.. – сочувственно спросила Леночка.

– Шел, поскользнулся, упал. Очнулся – гипс… – ответил я.

Девушка улыбнулась, кивнула и открыла огромную коробку с гримом.

– Сейчас будете как новенький!

Потом она работала молча. Я был ей за это благодарен и даже прикрыл глаза. После утренних гонок по городу, драки в бункере и бокала кампари меня разморило. Я не представлял, как сяду перед камерой, что буду говорить. Мне хотелось подняться и потихонечку уйти. Но я не мог. Я должен был поставить точку.

Спустя несколько минут я не узнал себя: из зеркала на меня смотрела вполне пристойная физиономия импозантного мужчины с романтической синевой под глазами.

– Ну как? – с гордостью рассматривая плоды своего труда, спросила Леночка.

– Замечательно! Вы просто кудесница! – похвалил я, вставая с кресла.

– Вам – на третий, – напомнила девушка. – Удачи!

Я спустился по лестнице, выкурил в холле пару сигарет и направился в студию, которая уже гудела, словно улей. Меня быстро проводили на место – оно оказалось, как и договаривались, в первом ряду – и проинструктировали, когда я должен буду вступать в разговор. Я огляделся: почти все женщины держали в руках платочки и фотографии, – и снова поежился. Руководитель проекта вышла в центр студии и дала последние наставления – по какому сигналу аплодировать, в какие камеры смотреть, как проходить к столу ведущих…

– Все! Внимание! Камера! – скомандовала наконец она и, подняв в воздух растопыренную пятерню, начала загибать пальцы. – Пять, четыре, три, два… Начали!

Аудитория как безумная захлопала в ладоши, и под этот оглушительный звук из-за пестрого задника, оклеенного фотографиями, вышли двое ведущих – пожилой мужчина и молодая актриса, успевшая засветиться в нескольких сериалах. Говорили они душевно. Ведущий сидел за столом, девушка бегала по залу с микрофоном. Женщины поднимали вверх фотографии своих родных и близких, которых хотели разыскать, и умоляли их вернуться. Я с ужасом ждал той минуты, когда микрофон окажется перед моим носом. И это наконец произошло.

– Кого ищете вы? – тоном доктора произнесла актриса, и весь зал и кинокамеры уставились на меня. Я заставил себя достать из кармана фотографию… Текст написал заранее и выучил его наизусть. Мне не хотелось быть слишком сентиментальным, поэтому текст прозвучал довольно сухо: имя, фамилия, год рождения, дата исчезновения. И в конце – то, что говорили другие: «Если кто-то встречал или может что-то сообщить – прошу звонить по телефону…» Когда произносил все это, чувствовал себя глупым попугаем. Ужаснее всего было то, что общий настрой аудитории охватил и меня. Мое горло сжалось, голос предательски задрожал, и я, как и все другие, выдохнул в микрофон: «Лика, если ты меня слышишь – возвращайся!»

…Я вернулся в гостиницу поздно вечером. В номере было холодно. Залез с головой под одеяло, а сверху на голову положил подушку, чтобы не слышать звуков, доносившихся из коридора. У меня был обратный билет на утренний поезд, и я попытался заснуть. То, что произошло сегодня, казалось мне еще более безнадежным, чем все предшествующее. Участие в народном телешоу стало последней точкой в поисках. Я должен был ее поставить. Бессмысленную и трагикомическую…

2

Самым сложным за эти прошедшие два года было не думать, что с ней. Чтобы не рисовать в своем воображении жуткие картины, я активно занимался поисками, в то же время по уши загружал себя работой, а по вечерам – алкоголем. И если этот ритм замедлялся хоть на минуту – я терял над собой контроль. В такую минуту мог запросто раздавить стеклянный стакан. Что однажды и произошло на глазах у удивленной публики во время какого-то важного совещания в Совете по вопросам телевидения. В следующий миг я мог бы затолкать эти осколки в рот, чтобы унять другую, постоянную боль… Особенно трудно было пережить ночь, когда на меня наваливался настоящий ужас – первого года поиска, и мрачная безысходность – второго.

Если ЕЕ больше нет на свете – как это произошло? Где? Кто был рядом в эту минуту? Где она теперь, моя девочка, которая так не хотела покидать меня? А если она где-то есть… Мысли об этом были не менее жуткими. Я вспоминал тысячи случаев похищений, продажи в рабство, которое существовало даже в цивилизованном Гамбурге… Если она жива – что делает в эту минуту, когда я схожу с ума на нашем диване? Как вообще это все могло произойти?! И почему – с нами, с ней? Я анализировал каждый миг нашего прощания: как она собралась, как я застегнул ее курточку, дал денег, проследил, как она села в такси. Неясным оставался вопрос со шкафом. Я хорошо помнил, что зашел в спальню вечером в стельку пьяный и заметил его лишь ночью. Но откуда взялась эта громадина? Не тараканы же ее занесли из соседней квартиры! В магазине я выяснил, что за шкаф заплатила какая-то девушка – наверняка это была Лика. Но когда она привезла его и зачем сделала это? Есть ли какая-то связь между этой покупкой и исчезновением Лики? Я ее не видел. Ненавистный шкаф затмевал мое сознание.

То, что Лика была первую неделю на биенале, не вызывало сомнений – я (конечно же, следователи тоже прошли по этому пути) обошел всех, с кем она ездила, и они подтвердили это. Она исчезла раньше, чем закончился этот праздник искусства. Как в воду канула! Никто не мог сказать ничего определенного. О том, что она исчезла, я узнал дней через десять-пятнадцать после возвращения остальных. Ведь Лиза запретила мне даже близко подходить к их дому и сказала, что встретит Лику сама. Я был уверен, что Лика больше не хочет меня видеть (хотя это казалось мне невозможным), и все это время думал, что же мне делать? В конце концов осмелился позвонить в дом бывших родственников. Просто хотел услышать голос… Удивительно, но – голос Лики.

– Разве она не с тобой?! – истерично закричала в трубку Лиза.

Оказывается, в поезде, который она встречала, Лики не оказалось. Поездов из тех краев было много, и Лиза решила, что я ее опередил…

Таким образом, было потеряно две недели…

А потом начались изнуряющие поиски, жуткие процедуры допросов следователя, интервью и преследования кинокамер. Фотографии Лики висели на всех станциях метро. Мои коллеги и студенты смотрели на меня с сочувствием, это тоже было невыносимо, я держался из последних сил…

В первые месяцы Лиза звонила мне – я с надеждой хватал трубку, но слышал лишь проклятия. В конце концов я прекратил всяческие контакты с семьей Лики, и только изредка до меня доходили слухи, что Елизавета Тенецкая почти не выходит из дома и потихоньку спивается вместе со своей домработницей – бывшей актрисой, сыгравшей в ее первом фильме. Тем временем ее муж все силы направил на поиски дочери и прочесывает карпатские леса. Но все напрасно.

Лика исчезла…

Теперь я понимаю, что значит «пропал без вести», и знаю, насколько эта формулировка страшна. «Без вести» – это гнетущая безысходность. В Афгане я сталкивался с подобным, но тогда это не касалось меня лично. Помню, мне даже казалось, что в этом есть определенная надежда – дождаться, увидеть, верить в лучшее. Но теперь я думал совершенно иначе. Узнай я, что Лики нет в живых – это было бы тем катарсисом, после которого я смог бы дышать. А так – я просто задыхался, рисуя в воображении самые страшные картины. Лика совершенно не была приспособлена к жизни, да и не пыталась приспособиться, и поэтому с ней могло произойти все что угодно. Но что включало в себя это «все что угодно»? Все – это все. Мне было легче считать, что ее забрали инопланетяне…

Долго не давали покоя ее вещи. Я постоянно натыкался на них, мучился, пытаясь вспомнить, когда она надевала то или иное платье, зарывался в него лицом. А на исходе второго года не выдержал – все, вместе с красками и рисунками, спрятал в шкаф. Тот самый. Разве могли мы, разглядывая его в витрине, подумать, что он станет саркофагом?

О Лизе я больше не думал. Странно и дико: Лика словно бы забрала с собой навязчивую идею всей моей жизни. Но неужели за это нужно было заплатить такую цену?

3

…Я лечу в самолете. Я еще не знаю, какие новые запахи, звуки, ощущения встретят меня после приземления. Не знаю, какая комната ждет меня в отеле, какой вид откроется из окна. Море? Пальмовые рощи? Горы? Или разноцветная череда ресторанчиков на набережной? Не знаю. И люблю это ощущение новизны – селиться в незнакомых отелях, люблю момент, когда ключ от номера из рук администратора переходит в мои, люблю подниматься в лифте и брести по длинному коридору следом за коридорным, угадывая, где мое временное пристанище. Какое оно? Обожаю момент, когда вхожу в него и запираю двери изнутри… Все!

Люблю щелкать всеми выключателями одновременно, распахивать двери ванной комнаты и всех шкафов, осматривать «свои» владения. Открывать балкон и обнаруживать, что он чист и просторен, со стеклянным журнальным столиком и двумя уютными плетеными креслами. Мне нравится, что я и мое новое жилье – независимы друг от друга и поэтому между нами сохраняются пиететные отношения: временное жилье, как и случайный попутчик, не требует душевного тепла и ни к чему не обязывает. В самолете, на высоте десять тысяч метров, прохладно, в моем городе вообще отвратительная сырость – лето в этом году не удалось. Отпуск я провел, не вылезая из дому. И вот теперь этот семинар на берегу Адриатики – две скучнейшие недели в кругу коллег из всех уголков мира, доклады, просмотры программ, клипов, рекламных роликов. Все это уже давно меня не интересовало, я лишь старался держать марку. Хотел даже вместо себя отправить в командировку менеджера или еще кого-нибудь из молодых, но все как сговорились – никто не соглашался ехать. Было ясно: они хотят, чтобы я немного развеялся. Хорошо, попробую. Если получится…

Семинар проходил в крошечном городке, окруженном горами. До моря, как выяснилось, нужно было ехать около часа, но в самом городе было большое озеро – не очень чистое, но живописное, обрамленное сине-зелеными горами. Участников семинара поселили в «старом городе», в пятизвездочном отеле рядом с ратушей, внешне ничем не отличающемся от других средневековых зданий. Собственно, это и был старинный особняк XV века, который изнутри соответствовал всем требованиям разряда.

Приехал я сюда под вечер. Дорога от аэропорта была опасной – узкий горный серпантин, кое-где огороженный низким парапетом. Пару раз мне на глаза попались заржавелые обломки автомобилей, лежащих в ущельях. На подъезде к городу я назвал таксисту отель и по его реакции понял, что это – жилье для богатых. В «старый город» въезда не было – все машины останавливались на площади у высоких каменных ворот. Не успел я ступить на брусчатку этого исторического места, как ко мне тут же подскочил вышколенный служащий в униформе (как он меня распознал – одному Богу известно!), подхватил мой чемодан и повел внутрь города, окруженного высокой крепостной стеной. Вот где нужно снимать фильмы! По дороге он на чистейшем английском рассказывал мне о достопримечательностях, мимо которых мы проходили, и о том, где находятся лучшие из ресторанов, которых на узких улицах было несметное количество. Каким-то чудом кофейни, рестораны и пабы умещались на улочках, ширина которых не превышала размаха рук, и выглядели уютно и романтично. Минуты через три, в течение которых я вертел головой во все стороны, пытаясь запомнить расположение этих заведений, мы остановились у отеля. Мой номер оказался роскошным – со старинной дубовой мебелью, вытканными серебряной ниткой покрывалами и большим старинным зеркалом. Я дал коридорному чаевые и с облегчением запер за ним дверь. Распахнул дверь балкона – он выходил на площадь перед ратушей. На площади по кругу выстроились три ресторанчика. Столики были расставлены на улице, за ними сидели люди. Вкусные запахи – тонкие и ненавязчивые – витали над всем городом. Я быстро распаковал вещи, переоделся и решил побродить по улочкам, а потом поужинать в одном из ресторанов.

Заблудиться здесь было невозможно – все улицы вели на ратушную площадь. Гулял я долго, меня удивляла старина и уютность городка, который все больше напоминал мне какой-то исторический лабиринт. Этот город мог бы понравиться Лике, вдруг подумалось мне. Нет, вру – такое «вдруг» стало для меня постоянным, привычным состоянием. Теперь, сталкиваясь с любыми проявлениями жизни, я ловил себя на том, что оцениваю их с точки зрения Лики…

4

…Меня всегда удивляло, что даже иронично настроенные почтенные граждане воспринимают телевизионщиков как неких небожителей, сами рвутся на телеэкраны и на следующий же день после участия в каком-нибудь ток-шоу гордо поглядывают по сторонам: узнают ли их прохожие? Я достаточно хорошо знал этот мир, как и то, что со временем все постепенно превращается в профанацию. Для меня важным было одно: откровенно признаться в этом. Я, например, мог заявить прямо: то, чем занимаюсь все эти годы, и есть профанация – достаточно талантливая (этого у меня не отнять), но все же – профанация. Я мастерски агитировал человечество раскупать моющие средства, жевательные резинки от кариеса, йогурты, шины и прочее. Мне необходимо всучить всю эту продукцию как можно большему количеству людей – от этого зависит, смогу ли я сам покупать все это. Примерно об этом я и размышлял, готовясь принять участие в этом семинаре, и, конечно же, не собирался произносить ничего подобного вслух. Разве что за рюмкой ракии с такими же, как я. Если они, конечно, здесь найдутся. Я знаю, Лика бы поняла меня. Я и сам только теперь начинал что-то понимать: на фоне всей этой профанации у меня наконец появилось нечто, что я всегда искал, – женщина, любящая меня таким, какой я есть, со всем моим внутренним скарбом. Она любила меня – всякого. Не героя, не мудреца, не богача. Она просто любила. И не дав мне времени осознать это, неожиданно исчезла из моей жизни. Неожиданно, жутко и тихо. Так тихо, как и любила. Она жила во мне, как песчинка внутри ракушки – мозолила мое нежное эгоистичное нутро, и вот выпала наружу. И вот теперь я думаю о ней так, как она бы того хотела. Знаешь ли ты об этом, Лика?.. Ау!..

…Отсидев на торжественном открытии семинара, я решил, что делать мне здесь нечего. Тем более, что моего присутствия никто особенно и не требовал. Зато бейдж давал право на свободное посещение всех музеев. Я решил воспользоваться этим.

Каждый день в восемь утра к отелю подъезжал «рафик», в котором уже сидели две продвинутые девицы в коротеньких джинсовых шортах, наполовину обнажающих их смуглые ягодицы, и два оператора-итальянца. По дороге мы заезжали в несколько отелей, подбирали еще пару-тройку коллег и этой веселой компанией ехали в Цетин (или – Цетинье, как произносили местные). Там, в конференц-зале одного из пятизвездочных гранд-монстров, нас – человек сто – мариновали до вечера с перерывами на обед и пятнадцатиминутные «кофе-брэйк» каждый час. После двух-трех докладов и просмотра нескольких роликов я незаметно сбегал в город.

Монтенегро (мне почему-то приятней называть эту страну именно так) – маленькая страна, которая не так давно входила в состав бывшей Югославии. Несмотря на то, что официальной столицей Монтенегро считалась Подгорица, сердцем ее был Цетинье. Этот живописный городок мало отличался от других – несколько улочек, множество кафе, желтые плиты площадей, обилие ореховых деревьев и потрясающе готические здания.

Я шел куда придется, останавливаясь в кафе, чтобы выпить кружку светлого местного пива, которое пришлось мне по вкусу. Однажды набрел на монастырь, в котором хранится рука Иоанна Крестителя. Я тупо смотрел на эту темно-коричневую высохшую конечность и в который раз спрашивал себя: что сказал бы Лика? Думаю, ей бы это зрелище не пришлось по вкусу…

Возвращался в город, где был мой отель, своим ходом – автостопом. И местные жители не брали с меня ни копейки.

Так прошла неделя, к концу которой меня убаюкала эта тихая, почти растительная жизнь, с ее медленными, растянутыми во времени вечерами, пропитанными запахом кофе. Усатые смуглые аборигены сидели целыми днями в «кафанах» (так здесь назывались кафе) за рюмочкой ракии, и напоминали мне каменные статуи – такие же застывшие и древние, как горы.

Вообще, впечатление было такое, будто ты попал в табакерку турецкого паши – настолько замедленной была жизнь в этом городе. И неожиданным выглядело любое движение и удивительная музыка, очень похожая на восточную. Однажды, стоя на балконе, я наблюдал «черногорскую хору»: четверо мужчин, взявшись под руки, образовали круг, им на плечи взобрались еще четверо и столько же влезло на «третий этаж». Вся эта конструкция из людей начала медленно кружиться под музыку, доносящуюся из ресторана. И от этого танца повеяло чем-то настоящим, древним и вечным. Я представил себе, как непринужденным и привычным жестом кладу руку на плечо Лики и мы смотрим на это вместе. Глаза ее раскрыты по-детски широко. Она смеется, сжимает мою ладонь…

5

«Клинцы» – это барабанные палочки, «цинциляция» – что-то вроде «барабанить». Я сидел в кафане и слушал эту незатейливую песенку. Я уже исходил весь город вдоль и поперек, до отъезда оставалось три дня. И я не знал, чем бы заняться. Допил пиво, вышел из «старого города» и спустился вниз, к озеру. На набережной, как пауки в своих сетях, под плетеными навесами сидели представители частных туристических фирм. Они не навязывали своих услуг, как это бывает в Турции или Египте. Стенды за их спинами были обклеены рекламными фотографиями, под каждой – подпись: «Дайвинг», «Серфинг», «Морская прогулка», «Монастыри» и цена услуги. Я никогда не рассматривал эти стенды. Но почему-то именно сейчас мне пришло в голову, что неплохо бы напоследок понырять с аквалангом. Я подошел к хозяину стенда и сел в плетеное кресло напротив него.

– Что господин желает?

Я объяснил, что господин желает поплавать с аквалангом, но так, чтобы это было не в группе, а как-нибудь отдельно от других.

– Господин хочет персональный дайвинг?

Да, господин хотел именно этого.

– Нет проблем! – воскликнул хозяин. И начал объяснять, какой будет моя поездка, сколько это будет стоить и в какую бухту меня могут отвезти хоть сейчас.

– О, это очень красивое место! Вот посмотрите…

Он развернул передо мной альбом с фотографиями, на которых были запечатлены счастливые туристы (главным образом – женщины), позирующие под водой в окружении рыб. Очевидно, хозяин покупал у фотографа дубликаты наиболее удачных снимков, экономя на художественной съемке. Я лениво полистал альбом, непроизвольно возвращаясь все время к одной фотографии: блондинка с длинными волосами, вздымающимися над головой, сквозь стекло маски глаза смотрели в объектив слишком серьезно, трубка, зажатая губами, искривляла нижнюю часть лица, у протянутой ладони – маленькая желтая рыбешка…

– Господин берет поездку? – Голос хозяина вывел меня из ступора (со мной такое случалось довольно часто).

– Что? Да… Я подумаю…

Я встал и пошел вдоль набережной.

Дошел до поворота. Закурил. Оперся спиной об ограду и огляделся. Каждая вторая или, по крайней мере, пятая девушка в этом крошечном чужом городке казалась мне похожей на Лику. Когда я находил схожесть, мысленно радовался, мне казалось, что Лика точно жива – дышит, ходит, смеется так же, как и эти беззаботные незнакомки…

Я быстрым шагом вернулся к палатке хозяина дайвинга.

– Могу ли я еще раз взглянуть на фотографии?

– Конечно! – И он протянул мне несколько альбомов. Я безошибочно выбрал тот, где была блондинка, которая привлекла мое внимание, – сразу же раскрыл на этом снимке и впился в него глазами. Как она была похожа на Лику! Смущал только цвет волос. А еще – спортивность фигуры. Я хотел поблагодарить и вернуть альбом, но не мог оторваться от взгляда из-за стекла маски. «Бред какой-то… – подумал я, – этого не может быть…»

– Скажите, что это за снимки? Откуда они у вас? – спросил я.

– Снимки настоящие – с места, где ныряют мои клиенты. Не сомневайтесь! Там очень красиво. Не пожалеете…

– Я не о том. Я хотел бы узнать, кто делает эти фотографии?

Хозяин окинул меня удивленным взглядом.

– Эти делал Влайко, мой фотограф. Господин чем-то недоволен? Я могу чем-то помочь?

– Да, – поспешно сказал я, – продайте мне этот снимок.

Мне хотелось поскорее унести его и внимательно рассмотреть наедине с самим собой.

– Да берите так! – улыбнулся хозяин. – Господину понравилась дама?

– Еще не знаю… Она просто похожа на… одну женщину, которую я ищу.

Я взял снимок и оставил на столе монетку в один евро.

– Спасибо, – кивнул мне хозяин. – Удачи вам!

Я ушел, потом снова вернулся.

– Как вы думаете, фотограф может знать, что это за женщина, откуда, как ее зовут?

– Ну что вы, господин! У нас не принято задавать лишних вопросов. Впрочем… – он задумался, – Влайко – парень общительный. Только этот снимок – прошлогодний. Вряд ли он что-то вспомнит…

– А где я могу найти этого Влайко? – спросил я и положил на стол еще одну монетку.

– Э-э… С парнем давно уже неладно, – покачал головой хозяин, – после несчастного случая в море он у меня не работает. А живет он в Будве. Сейчас напишу адрес…

По дороге в отель я зашел в антикварную лавку и купил лупу.

В номере было прохладно и тихо, я задернул тяжелые шторы, включил бра, вынул из кармана фотографию и лупу. Лицо аквалангистки приблизилось ко мне настолько, что я смог разглядеть цвет ее глаз. Они были зеленоватыми, как у царевны-лягушки…

6

У меня оставалось еще два дня… Я ни в чем не был уверен. Но если бы я был экстрасенсом, мог бы поклясться, что от фотографии, которую я не выпускал из рук, исходило тепло. Здравый смысл подсказывал, что это – не она, что этого не может быть, потому что… А, собственно, почему?..

Утром я отправился в Будву – курортный город на побережье.

Прибыл туда около полудня, когда солнце уже жарило во всю, а пляжи кишели людьми. Я взял такси и назвал адрес. Говорил я на английском, который здесь хорошо понимали даже продавцы в магазинах. Водитель повез меня куда-то на окраину, где не было отелей и море проглядывало между новостройками рваными синими лоскутами. Дом, в котором жил фотограф, оказался вполне приличной многоэтажкой, правда, в подъезде было сыро и мрачно, а на стенах красовались надписи и рисунки, сделанные аэрозольными красками. Почти все как у нас… Я поднялся на четвертый этаж и нажал кнопку звонка. К двери долго не подходили, а потом я услышал какое-то деревянное постукивание и шуршание, будто кто-то медленно шел, волоча ногу. Парень, открывший дверь, действительно опирался на костыли.

– Вы Влайко? – спросил я.

– Да, – ответил он, – а что?

Я достал из кармана фотографию.

– Этот снимок вы делали?

Он неловко оперся рукой о косяк двери, взял фотографию, поднес ее ближе к глазам.

– Может быть… Но я давно этим не занимаюсь. А в чем дело?

– Можно мне войти? – спросил я. Парень пожал плечами и запрыгал на своих костылях в глубь квартиры, я двинулся за ним. Мы прошли на кухню.

Влайко осторожно опустился на стул, поставил костыли и указал мне на кресло напротив себя.

– Что с вами произошло? – решил спросить я.

– А… Попал под винт, до сих пор лечусь. Уже три операции сделали. Так о чем вы хотели спросить?

– Хозяин дайвинга сказал мне, что этот снимок делали вы, – начал объяснять я, волнуясь, что он плохо поймет мой английский. – Может, вы сможете припомнить, кто эта женщина, откуда, как ее имя? Я понимаю, что все это несколько странно, но все-таки…

– Действительно странно! – насупился Влайко. – Разве я могу запомнить всех, кого фотографировал? Знаете, сколько их бывало за день? А за месяц? А за весь сезон?! И что, я их всех должен был знать по имени? Такое скажете…

– Да, конечно, я понимаю…

Очевидно, вид у меня был расстроенный.

– Ну-ка, – сжалился надо мной Влайко и протянул руку за снимком. – Дайте-ка еще раз взгляну…

Он с сомнением уставился на фото.

– У меня тысячи таких дамочек отснято… – бурчал он. – Эта такая же хорошенькая, как и другие… Я не могу вспомнить даже тех, с которыми… Что теперь об этом вспоминать?.. Белый купальник… белые волосы… желтая рыбка… Плохая композиция… А качество хорошее. Не будет у меня больше такой работы, это уж точно… Нет, не помню! – вернул он наконец снимок. – Ничем не могу помочь! Сами подумайте – как мне всех упомнить?! А зачем она вам нужна, эта дамочка?

– Она очень похожа на мою жену…

– А-а… Тем более ничего не скажу. Тут их знаете сколько отдыхает с чужими мужьями?! Вы у нее сами спросите, с кем она тут была… А я в эти игры не играю. Мне плевать.

Я поднялся. Конечно же! На что еще я мог рассчитывать?

– Извините, что побеспокоил.

Голос мой дрогнул, и Влайко, видимо, решил меня подбодрить:

– Не огорчайтесь. Уж мое-то положение намного хуже вашего. Иногда так худо, что выть хочется. А вы еще найдете себе женщину. Эта вам точно бы не подошла – она, кажется, американка…

– Значит, – навострил я уши, – вы все-таки что-то можете вспомнить?

– Как говорил мой дедушка Милан – земля ему пухом! – две стопки виноградной водки, и я вспомню, какого цвета были глаза у седьмой дочери Адама…

Какой же я болван! Почему сразу не догадался?! Я выскочил из квартиры и помчался в ближайший маркет, вернулся с бутылкой ракии и брынзой в вакуумной упаковке. Влайко заметно оживился. После третьей рюмки, которую мы выпили «за любовь», я, как овчарка-ищейка, ткнул его носом все в ту же фотографию. На этот раз, осознавая всю ответственность момента, он поводил по ней ладонью.

– Таки американка, – наконец произнес он после этих магических пасов. – Да. Точно: американка.

– Ну, это я уже слышал. А что еще?

– Да что ты так переживаешь, приятель?! – Его начинало развозить. – Мы же – славяне! А Америка где? Ого-го!.. А это была американка – голову даю на отсечение! Беленькая такая, симпатичная… На американку не похожа, хоть и американка… Стой-ка! – вдруг вскинулся он. – Я, кажется, припоминаю… Это было примерно год назад. Тогда-то меня и шибануло. А возили мы группу из «Санта-Рио» – это гранд-отель на побережье… Когда меня шибануло, эта дама все держала мою руку, пока мы ехали в больницу в «скорой помощи»… Я еще тогда подумал, что глаза у нее, как у ангела, и руки мягкие, маленькие… Пока держала ладонь у меня на лбу – мне даже больно не было… – Он закрыл глаза, потом снова посмотрел на фото. – Точно! Неблагодарная я скотина! Мне тогда не до нее было, но я помню, что она села в «скорую», проследила, чтобы меня отвезли в лучшую больницу, да еще и деньги оставила на лечение. Я потом все думал: зачем я ей сдался?..

– А ты не врешь? – с сомнением спросил я: уж слишком быстро он все вспомнил.

– Не вру! – обиделся фотограф. – У меня память – профессиональная, можешь не сомневаться! А то, что сразу не вспомнил, – так мало ли вас тут, ревнивцев, ходит… А еще больше – из частного сыска, все неверных жен и мужей разоблачают.

– Имени ее не помнишь?

– Нет. Но ведь это можно выяснить в отеле. Там есть книги регистрации…

Действительно! Мне уже не сиделось в квартире фотографа-инвалида, я оставил ему несколько купюр, поблагодарил. Пожал руку и выскочил на улицу. Будто на раскаленную жаровню ступил…

7

Гранд-отель «Санта-Рио» находился на набережной. Море поблескивало совсем рядом, сейчас оно было забито купальщиками – шумными, беззаботными, – было очень шумно, громко ревели моторы водных мотоциклов. Легкий шепот волн был похоронен под слоем этой человеческой какофонии. Я вошел в холл и оказался в прохладной тишине, которую нарушало только мелодичное журчание фонтана, расположенного в центре. Я подошел к администратору. Колоритного вида мужчина, с закрученными в несколько колец усами, доброжелательно взглянул на мой бейдж. Я вынул фотографию.

– Не могли бы вы мне помочь? Я ищу вот эту женщину. Она была здесь примерно год назад… – без долгих предисловий сказал я.

Лицо администратора удивленно вытянулось. Я сунул ему под нос снимок. Он вежливо взял его в руки, пристально посмотрев на меня:

– За один сезон у нас бывает несколько тысяч гостей…

– Я надеюсь на вашу профессиональную память, – решил польстить я и не ошибся. Администратор стал серьезно рассматривать снимок, его усы забавно подергивались.

– Возможно… – бормотал он, – возможно…

Я ждал. Я не мог его торопить. Сердце стучало, как отбойный молоток.

– Ну конечно! – просияло лицо администратора. – Господи, это же наша любимица – Энжи Маклейн! В прошлом году она отдыхала тут с мужем и всех просто очаровала!

Чужое иностранное имя отрезвило меня. Я стоял, как истукан, чувствуя, как глупа вся эта затея, как глуп и ничтожен я сам, окончательно потерявший контроль над собой.

– Вот как… Выходит, я обознался… Простите.

– Миссис Энжи – художница, – продолжал с восторгом администратор. – Вот, взгляните, какую картину она нам подарила! – Он махнул рукой, указывая куда-то в глубь холла.

Я оглянулся. И снова сердце дало такой мощный толчок, что я едва устоял на ногах. Этого не может быть! Знакомая, так любимая мною манера письма, прозрачность и четкость всех линий, чистые цвета… Я едва сумел взять себя в руки.

– Вы что-нибудь знаете о ней?

– Если вы так интересуетесь этой художницей, вам лучше поговорить со Зденкой. Это – горничная. Она тогда работала на третьем этаже… А от себя могу добавить, что миссис Маклейн – сущий ангел. Такие встречаются редко. Всегда улыбается, всегда расспросит, посочувствует… За какие-то пару дней выучила наш язык. Ее здесь многие запомнили.

– Так она американка?

– Муж у нее точно оттуда. А вот она… Не уверен. Я американок видел, они – другие. Да вы со Зденкой поговорите, она сейчас как раз здесь, дежурит на третьем…

– Еще один вопрос: вы ведь регистрируете своих гостей, записываете адреса?

– Конечно. Если вас интересует ее адрес – я даже могу поискать визитку. Кажется, она ее оставляла. – И администратор начал рыться в ящике бюро. Я смотрел на него, как на фокусника в цирке. Мне казалось, еще миг – и он вытащит что-то очень мне знакомое – ленточку, заколку, записку… Но он протянул мне маленькую карточку, на которой латиницей было напечатано незнакомое имя и адрес электронной почты.

Я поблагодарил и поднялся на третий этаж, разыскал комнату для горничных. Там сидела полнотелая брюнетка в кружевном фартучке. Едва я успел сказал, чего от нее хочу, как Зденка, округлив глаза, рассыпалась в дифирамбах этой самой Энжи Маклейн и, конечно же, сразу узнала ее на фотографии.

– У меня есть точно такая же! – сказала она. – Энжи мне сама подарила. Я попросила – и она подарила. Вообще-то нам запрещено общаться с клиентами, но Энжи… Она такая… Вы не представляете! Мой сын Цэка – тот еще сорванец, я вам скажу! – записался в музыкальный класс. Он просто поведен на музыке, а скрипки-то у нас не было. Стóит она дорого – мне не по карману. Я случайно (не подумайте ничего такого – я не просила!) сказала об этом, так миссис Маклейн повела его в магазин и выбрала самую хорошую скрипочку! Я так плакала тогда… Я ведь Цэку, негодяя эдакого, сама воспитываю – уже из сил выбилась. Думала, пропащая душа! А она ему – скрипочку! И знаете, он сейчас самый лучший ученик в классе! Вот недавно концерт давали в самой Подгорице! – Глаза у Зденки наполнились слезами, она достала носовой платок, вытерла их и снова заговорила. – Я теперь как услышу, что он играет, – так мне сразу голосок миссис Маклейн и слышится. Недаром у нее имя такое – Энжи, ангел то есть…

Я закашлялся. Зденка похлопала меня по спине.

– Что еще господин хотел услышать? Господин знает Энжи? Если знает – пусть скажет ей, что Зденка за нее Богу молится…

– Нет… – хрипло сказал я – я не знаю Энжи…

Я попрощался. В холле кивнул приветливому администратору, бросил последний взгляд на картину… И быстро пошел к шоссе.

Завтра у меня самолет. Нужно вернуться в свой отель, собрать вещи. Всю дорогу я держал визитку в руке, время от времени подносил ее к глазам, читал чужое имя, чужой адрес, написанные на чужом языке. Энжи Маклейн. Абсурд какой-то! Энжи – «ангел». А может быть, все таки – Анжелика?

Но ведь она так не любила это имя!

8

…Я отбросил все догадки типа «не может быть!». Сейчас не до этих восклицаний. Нужно собраться с мыслями и выяснить все до конца. И все же… И все же – не может быть!..

На следующий день около пяти вечера я уже открывал дверь своей квартиры. Есть мне не хотелось. Выпить, как ни странно, тоже. Хорошо, что в доме нашлась банка с кофе. Я выложил на стол визитку и фотографию. В который раз тупо уставился на них. Как такое могло случиться? Почему? Я ведь хорошо знал Лику – она не могла так просто сбежать. Тем более – с каким-то мужчиной. Все это было из области фантастики.

Потом мои мысли заработали в другом направлении, и от этого стало еще больнее. Удивительно: совсем чужие, посторонние люди запомнили ее, отзывались как о какой-нибудь «матери Терезе»… Почему же я ничего этого не замечал? Нет, конечно, я умилялся ее искренности, наивности. Но чаще всего они меня раздражали… Теперь я готов был выть. Она, видимо, действительно была уникальной, и выбрала меня для своей преданной и тихой любви. Я бы мог быть с ней счастлив и спокоен! Я впивался глазами в фотографию и видел еще кое-что: она была необычайно привлекательна. Не дитя, не царевна‑лягушка… Я вспоминал каждый миг с ней и все больше убеждался, что Лика – теперь уже недосягаемая и непонятная – это то, что я искал всю жизнь.

Но что же все-таки случилось? Что произошло в тот последний день? Утром я буквально выставил ее за дверь. Я был рад, что она уезжает… Но ведь она так этого не хотела! Что же было после того, как я застегнул ее курточку и закрыл за ней дверь?

Этот ужасный разговор с ее матерью, жуткая ночь, после многочасовой и изнурительной прогулки по всем кабакам, которые попадались мне на пути. Что еще? Ах, да. Этот проклятый шкаф, который напугал меня ночью. Во время поисков у меня не было желания думать о нем. Понятно, что его заказала Лика. Но кто привез? Когда? Возможно, она сама? Значит, она возвращалась домой? Тогда почему не оставила даже записки, если хотела сделать сюрприз?

«А разве я искал?!» – чуть не закричал я.

Бросился в комнату. Было уже довольно поздно, «многоуважаемый шкаф» маячил в темноте, как «Титаник», поглотивший в себе все ее вещи, которые я так и не решился пересмотреть. Я начал судорожно доставать их и тщательно перетряхивать каждую… Кроме боли и бешеного сердцебиения, эти поиски ничего не принесли. Когда все содержимое шкафа уже валялось на полу, я еще раз осмотрел объемное днище и в дальнем углу обнаружил… пуговицу. Ту самую пуговицу с ее курточки! «Этот ангел тебя обожает…»

Я зажал ее в ладони. Звук, вырвавшийся из моего горла, мог бы перевернуть земной шар…

9

…Я написал короткое сообщение по адресу, указанному на визитке.

А потом каждый час моей жизни превратился в мучительное ожидание.

И вот теперь желтый конвертик высветился в правом углу. И я не знал, что лучше – этот конверт или НИЧЕГО. Я перевел дыхание. Щелкнул «мышкой». Закрыл глаза. Открыл…

«Я умерла 25‑го сентября 1997 года…»

Я закрыл лицо руками. Холод и мрак поглотили меня…

 

Лика

«Я умерла 25 сентября 1997 года…

Каждый раз, когда воскрешаю в памяти тот день, закрываю лицо ладонями – даже если в это время нахожусь среди людей…

…Я ехала на вокзал с таким чувством, словно меня отправили в космос. На пульте у водителя мигала красная лампочка – уж не знаю, что это было: огонек счетчика или магнитолы, – мне казалось, что эта мигающая лампочка отсчитывает секунды моего пребывания на Земле. Подсознательно я искала возможность остаться. Но в кармане лежал билет, краски и этюдник прибыли на место раньше меня, погода была прекрасная и такси ехало быстро.

У меня оставалось время до поезда, я побродила по привокзальной площади. И увидела то, что могло бы изменить планы: «наш» шкаф в витрине, на нем висела табличка «Продается!». Я испытала немыслимое облегчение: повод найден! Деньги у меня были, и я быстро оформила покупку. А потом мне пришла в голову «гениальная» идея: побуду дома, а потом, перед твоим приходом, спрячусь в шкафу. Вот такой должен был быть сюрприз…

Что было дальше? Я умерла…

Я вернулась на вокзал, купила новый билет и села в поезд…»

1

…В институте ее называли Лиса. Из-за рыжих волос и зеленых глаз.

Лиса явилась вечером, на следующий день после открытия биеннале. В это время молодые художники и гости ужинали, собравшись у большого мангала. Посреди поляны были накрыты фуршетные столики. Неподалеку камерный оркестр наигрывал мелодии Вивальди. Метрах в сорока от импровизированной гостиной располагались вместительные брезентовые павильоны с экспозициями, еще дальше – палатки для участников. Иностранные гости и журналисты поселились в живописном гостиничном комплексе районного центра. Их за склоном горы ждали автобусы. Гости выглядели довольно респектабельно на фоне богемной братии. Белые сорочки мужчин светились в сумерках, будто неоновые. Легкая музыка, звон бокалов, приглушенные голоса и черная лохматая гора… Она дышала как живая и напоминала гигантское животное, уснувшее в стране лилипутов.

Едва уважаемая публика вместе с оркестром отбыли – картина изменилась. На поляне осталось человек тридцать. Из магнитофона понеслись совершенно другие звуки, на столах рядом с недопитым шампанским появились бутылки с водкой, в воздухе запахло «косячками», художники сгрудились у костра. В этот момент на поляне появилась она.

– Смотрите-ка – Лиса! – Первым ее заметил Птица – худощавый парень, в «миру» именуемый Сашей. – Приехала-таки…

– И как всегда, в своем репертуаре… – подхватила керамистка Вика. – Словно с луны свалилась…

– Да ладно тебе! Лиса она и в Африке Лиса! – сказал еще один их товарищ – Влад. Стрельнув недокуренным «бычком» в ближайший куст, он поднялся навстречу девушке, растерянно оглядывающейся по сторонам. – Пойду встречу нашу королеву, а то заблудится…

Лиса была бледна, джинсы по колено измазаны грязью, на заостренном лице застыла маска безразличия. Ее усадили у костра, кто-то протянул стакан с водкой и шашлык на деревянной шпажке. Лиса молча опрокинула стакан, отчего Вика даже присвистнула, удивленно оглядев компанию.

– Молодец! – сказал Птица. – Наш человек. А то всегда держишься как неродная…

– А когда она тебе была родной, позволь узнать? – хмыкнула Вика. – Лиса – не нашего поля ягода. При таком-то папочке. Да и муженек ему под стать. Так что спи, Птица, спокойно.

– Может, косячок забить? – пропустив мимо ушей замечание подруги, обратился к Лисе Птица.

– Молчание – знак согласия! – Влад протянул девочке свою очередную сигаретку. Ребята переглянулись. Зависла пауза, во время которой Лиса покорно сделала несколько затяжек.

– Вот он, наш ангелочек! – рассмеялась Вика. – Видно, достала ее семейная жизнь!

Все дружно рассмеялись. Птица долил водки в стакан, который Лиса все еще держала в руке:

– Пей, дорогая, дома не нальют!

Повинуясь команде, Лиса сделала несколько глотков, и Вика сунула ей в рот виноградину. Влад сел рядом и обнял девушку за плечи:

– Ну вот и румянец появился! А то сидишь, как забальзамированная. Отвыкла от компании. Ничего, за пару дней сделаем из тебя человека!

– Прикид нужно сменить, – критически заметила Вика. – Да и хаер у тебя, как у институтки. Слушай, а хочешь, я тебе дреды сварганю?!

– Точно! – обрадовался Птица. – Викуся у нас мастер по дредам! Давай, Лиса, соглашайся! Папочка на уши встанет!

– Решено! – Вика поднялась с травы и потянула подругу за руку. – Пошли в палатку! Дреды – это круто! Завтра на пленэре будешь неотразима. Айда!

Лиса не сопротивлялась. Это было странно, непривычно и действовало на однокашников возбуждающе. Веселой гурьбой они направились к палатке. Объект эксперимента усадили в центре на табурет, сами уселись на раскладушках, потягивали пиво из банок. Вика взялась за работу. Сначала железной расческой начесала пряди до образования плотных волосяных тромбов. Процесс был довольно неприятным и болезненным, но Лиса сидела тихо и послушно, только голова дергалась в разные стороны, как у куклы. Затем Вика достала из рюкзака вязальный крючок (она всегда возила с собой нитки, из которых плела ажурные шляпки на продажу) и аккуратно заправила оставшиеся волосинки внутрь тугих дредов. В это время Влад расплавил в жестянке восковую свечу. Вика ловкими и умелыми движениями втерла это варево в каждую дредину. Лиса сидела с закрытыми глазами и, казалось, спала… Вика аккуратно опалила зажигалкой лишние волосинки и еще раз обработала дреды крючком.

Когда работа была закончена, за окошками палатки уже розовело утро, а утомленные зрители дружно храпели на своих раскладушках.

2

В девять утра палаточный городок окончательно проснулся. К импровизированной столовой сползались сонные живописцы, становились в очередь к лотку с пивом. Через час все должны были отправиться в горы на пленэр. У художников был такой вид, будто они спали не раздеваясь. Больше других в глаза бросалась девушка, приехавшая накануне. Ее невозможно было узнать! Негритянские косички торчали вокруг лица. Увидев ее, все зааплодировали. Кто-то протянул ей банку с пивом, кто-то стащил с ее плеча тяжелый этюдник. После яичницы и крепкого кофе художники нестройными рядами двинулись в горы. А там разбрелись в поисках выгодных ракурсов.

– Слушай, – шепнул Вадим Вике, которая устанавливала на поляне этюдник, – ты заметила – Лиса еще не произнесла ни единого слова… Или мне показалось?

– Не бери в голову, – отмахнулась Вика, – она всегда мало говорила.

Оба покосились в сторону Лисы, которая расположилась метрах в двадцати от остальных.

– Да… – задумчиво произнес Вадим. – Дома ее не узнают. Ты из нее страшилище сделала…

– А по-моему, очень даже хорошо! И голову мыть не надо! Между прочим, такой причесон в парикмахерской стоит гривень триста, не меньше! А тут – на шару…

– Все же мне кажется, что с ней что-то не то…

– Давай работай, психолог! – хмыкнула Вика. – И другим не мешай! Через пару часов иностранцев притарабанят – нужно успеть. Вдруг что-то купят?!

…Осеннее утро в горах – плотное желе, прохладная и прозрачная масса, которую, казалось, можно было держать в руках, настолько вкусным был воздух, настолько пестрым пейзаж, словно сотканный из объемных шерстяных ниток. А если отойти от того места, где Лиса механическими движениями расставила этюдник, и оттолкнуться от края каменной площадки – можно взлететь. И лететь долго – минуты три – к кобальтовой ленте реки, с вышитыми на ней золотыми лучиками. Даже больно было глазам смотреть на эти ослепительные вспышки. Река внизу тоже казалась вышитой между такими же вышитыми, но более толстыми нитками, участками леса, в который время от времени вклинивались огромные каменные валуны. Лиса отложила кисть и взялась за мастихин: такой пейзаж нужно вылепливать чистой краской! Раньше она бы никогда не решилась на такое. Но сейчас она лепила на холсте нечто фантасмагорическое. К обеду стало ясно, что это будет ее единственная картина, нарисованная здесь, – или придется ехать за красками в город. Услышав гонг, созывающий художников на обед, Лиса вытерла руки о джинсы, и Вика, глянув на Вадима, выразительно покрутила пальцем у виска.

По холмам уже бродили группы вчерашних гостей. Они подходили к этюдникам, нависали над спинами художников, обсуждали увиденное. Кто-то давал интервью.

– Замечательно! – услышала Лиса за своим плечом мужской голос. Собственно, слово прозвучало несколько иначе, с едва заметным акцентом – «замье-чья-тельно». – Вы намерены («намье-рье-ны») это продать?

– Эй, Лиса! К тебе обращаются! – крикнула Вика, заметив, что подруга никак не реагирует на вопрос импозантного господина.

Девушка медленно повернулась. С лица иностранца сошла широкая фирменная улыбка. Минуты на три он замер.

– Простите, – наконец произнес он и сделал два шага назад, – извините…

Несколько секунд постоял у нее за спиной. Потом решительно достал из портмоне белую пластиковую визитку:

– Простите еще раз. Я бы с удовольствием посмотрел и другие ваши работы. Я хочу их купить. Вот моя визитная карточка. Пожалуйста, возьмите. Я буду в вашей стране еще год-полтора и смогу в любое время приехать к вам в мастерскую. Здесь – все мои координаты, мобильный телефон…

Лиса машинально сунула визитку в карман.

3

«За несколько дней до окончания биеннале, ночью, я тихо выскользнула из палатки. Спала я не раздеваясь, вещей у меня не было. Мне нужно было немедленно бежать – от этих палаток, от запахов краски и спиртного, от непонятных слов и поступков каких-то не известных мне людей.

Я побрела в гору. И чем дальше уходила от лагеря, тем острее чувствовала – это то, что мне нужно. Я попала туда, где мне следовало быть. Я различала запахи, как зверь, и видела в полной темноте. Мне кажется, что я даже бежала на четырех конечностях, бежала всю ночь, пока запах палаточного городка не перестал меня мучить. На крутых склонах мои руки увязали в земле, и я чувствовала, что она подвижная и живая. Я шла, пока над верхушками сосен не задрожали розовые полоски утра. Они расширялись, разворачивались и ниспадали на горы и лес. Мне хотелось пить, и я наклонилась над ручьем, увидела на его дне целое подводное царство – улиток, пиявок, личинок стрекоз… А потом нагребла на себя опавшие листья и проспала целый день. А ночью снова двинулась в путь.

Если бы сейчас кто-то спросил меня, куда я шла – я не смогла бы ответить. Карабкалась на гору, спускалась в долину и снова понималась вверх. Здесь мне не было так страшно, как там, внизу, где я ничего не понимала…

4

Осень висела в синем просторе, как легкий батистовый платок. Время от времени ветерок вздымал его, и на долю секунды в цветистой природе приоткрывалась иная картина: она была бледнее прежней, с седой изморозью, которая постепенно надвигалась на горы. Сколько шла, как оказалась у небольшого, разбросанного по горам, будто колода карт, села, – не помню. Стоя на холме, я смотрела на хаты (некоторые были пустые, как зрачки слепца), на магазин с вывеской «Сельпо», колодец посреди дороги…

Хаты стояли далеко друг от друга и не были огорожены заборами. Я подошла довольно близко к крайней хате, которая стояла выше других, прислонилась к стене какого-то строения (наверное, это был хлев или курятник), сползла по ней вниз. Спиной ощущала тепло древесины, солнце омывало мое лицо, будто я окунула его в теплую воду. Ног я не чувствовала. Внутри все вибрировало, будто бы я долго и напряженно шла по канату…

Это было странное чувство, но оно приносило облегчение. Человеческую речь я воспринимала как неорганизованный поток звуков, зато любое проявление мира природы – шум ручья, шелест листьев, пение птиц, таинственный рокот леса и гор – было для меня понятным. Я руководствовалась только инстинктами, и это было так просто. Спать, есть, дышать, идти, сидеть и впитывать в себя солнечные лучи, снова идти… Все это заменило мысли, потому что мысли могли меня убить. Я задремала у теплой стены, но чутко, по-звериному. Мое ухо превратилось в локатор и улавливало тишайшие звуки. Казалось, я слышала, как где-то вдали жужжит пчела…

Услышала, как где-то в глубине дома скрипнула кровать, заскрипели половицы, зашаркали ноги по деревянному полу. Через несколько минут надо мной склонилась старушка, одетая в длинную темно-синюю юбку с мелкими красными цветочками, из-под плотного коричневого платка выглядывал другой – белый, тоненький, трогательно подвернутый у висков. Старушка, скрестив руки на животе, с удивлением смотрела на меня.

– Ты кто? – наконец сказала она. – Не пойму, хлопец ты или девка?

Отвечать мне было тошно, усталость сковала язык. Слова не имели для меня никакого значения.

– Где ж тебя носило? – снова спросила старушка, разглядывая мою грязную одежду. – Есть хочешь?

Она вытащила из кармана белое яйцо и протянула мне. Яйцо было еще теплым. Я схватила его и, раздавив ладонями, жадно высосала жидкость из скорлупы. Если бы даже оно упало, я была готова слизать его с земли, как это делают кошки или собаки…

– О Господи! – всплеснула руками бабушка и снова уставилась на меня сочувственным взглядом. – Куда ж ты идешь? Дом у тебя есть? Ну что ты так смотришь? Нету дома? Ты сирота? Что ж с тобой делать?.. Вон, все на тебе рваное… Листья в голове… Что ж с тобой делать?..

Я смотрела на нее. После яйца, вкуса которого я даже не ощутила, мне по-настоящему захотелось есть. На еду нужно заработать. Я заметила во дворе пустое ведро. В ведрах носят воду, это я помнила. Колодец стоял в нескольких метрах от дома. Я встала, взяла ведро и показала пальцем на колодец, а потом – снова на ведро, чтобы бабушка не подумала, что я хочу украсть его.

Я никогда не доставала воду из колодца, но все сделала правильно: прицепила ведро к крючку, спустила его вниз, а потом долго – целую вечность – крутила ручку, пока ведро оказалось наверху. Не выдержав, припала к воде и, кажется, выпила так много, что пришлось снова спустить ведро вниз.

Я еле дотащила ведро до дома и поставила его у порога. Старушка сидела на пороге и лущила кукурузные початки. Рядом стоял большой котел со свеклой. Из одной, как из мертвого тела, торчал нож.

– Спасибо, деточка, – сказала старушка и кивнула на котел. – Вот еще нужно свеклу нарезать для свиней. Сама ничего не успеваю… Да можно ль тебе нож в руки дать? Кто тебя знает…

Я вытащила торчащий из свеклы нож и начала нарезать ее, присев рядом со старушкой.

5

…Так я и осталась в этом затерянном среди гор, почти вымершем селе. Старушка жила одна, дети давно разъехались, муж умер несколько лет назад.

– Если тебе некуда идти, – сказала она, – живи у меня. Будешь помогать по хозяйству. Одной мне трудно уже. Я тебя кормить буду. Спать можешь на веранде. А там видно будет…

Вечером, после того как я вырубила сухие стебли кукурузы, бабушка дала мне тарелку с козьим сыром и стакан молока.

– Ну что, пошли в избу. Покажу тебе твое место.

И она повела меня в дом.

– Ляжешь тут вот, – указала на низкий топчан в углу просторной стеклянной веранды. – Тут есть одеяло, подушка. Завтра, если захочешь, поведу тебя в баню. Правда, баня у нас работает раз в месяц, но Яковлевна, заведующая, – подруга моя. Натопит. Все, спи. И я пойду. Завтра садом займемся.

Она плотно прикрыла за собой двери веранды, и я осталась в темноте. Сидела и смотрела в широкое мутное стекло, за которым виднелись причудливые силуэты старых деревьев. Еще утром я заметила с тыльной стороны дома большой сад, в котором, как разноцветные лампочки, висели желтые груши, красные яблоки и лиловые сливы. Внизу, в других дворах, урожай был уже собран… Не раздеваясь, я легла на топчан и с удовольствием вытянула уставшие ноги. Теперь, поменяв ракурс, я видела над собой темное небо, в котором, как рыбы в сетях, пульсировали звезды. Они водили хоровод, приближались и удалялись, то выпуская свои сверкающие усики, то боязливо сворачиваясь в ослепительный мячик. В ночной тишине было слышно, как дом наполняется звуками, деревянные стены веранды, остывая от дневного тепла, слегка потрескивали, где-то под полом шуршала мышь, время от времени в саду падали яблоки. На веранде витал аромат сухих трав, на расстеленных старых газетах лежали орехи, со стен длинными низками свисали сушеные грибы. Я впитывала звуки и запахи, как губка. Они были новыми, необычными и целительными. Я даже смогла впервые вздохнуть полной грудью – до этого было ощущение, что легкие забиты иголками.

…Звезды приблизились к самому окну и прижались к стеклу, расплющились, словно веселые детские личики. Я еще не могла улыбаться. Просто помахала им рукой и закрыла глаза.

6

Утро просочилось на веранду легкой молочной струйкой. Сад стоял по колено в тумане, который медленно оседал все ниже и впитывался в землю, делая ее мягкой и влажной. Я открыла глаза и увидела ту же картину, что и вчера: бабушка стояла надо мной. Но сегодня она держала в руке кружку молока и тарелку с налистниками – треугольными блинчиками с творогом, желтыми от домашнего масла и яиц.

Увидев, что я проснулась, старушка осторожно поставила всю эту роскошь на поломанный стул.

– Вот, поешь и приходи в сад. Будем снимать яблоки. Пора уже.

Хорошо, что она ушла, потому что я набросилась на блинчики, как волк. И едва не захлебнулась молоком.

Мне не нужно было ни одеваться, ни расчесываться. Я вышла в сад через двери веранды и замерла в восторге: таких фруктов я еще никогда не видела! Под тяжестью огромных яблок ветви деревьев гнулись до самой земли. Плоды были «щекастыми» и напоминали головки упитанных херувимов. Бабушка принесла кучу плетеных корзин и расставила их под деревьями. Я поняла, почему она сказала «снимать» – плоды были такими сочными, что брать их нужно было аккуратно, сок так и брызгал из них при прикосновении. Ветки, освободившись от груза, взлетали кверху и деревья благодарно кивали своими кронами.

После яблок настал черед слив. Таких же сочных, огромных, великолепных. Казалось, они были припорошены серебряной пыльцой. Но стоило стереть ее, как слива вспыхивала в руке лиловым фонариком. Сливы были сладкими, как мед. Нет, слаще меда… Я старалась работать быстро, но старушка все время опережала меня. Она успевала обработать два дерева, а я в это время заканчивала только одно. Полные корзины мы несли на веранду и высыпали сливы в большое алюминиевое корыто, их еще нужно было протереть и разложить для просушки. Яблоки мы сортировали и делили на три части: те, что не успели перезреть, ссыпáли в погреб, битые нарезáли и раскладывали на подоконники по всему дому, а некоторые старушка отбирала, чтобы сделать сок.

Работали почти до вечера. Когда я оглядела сад, увидела, что в нем больше нет красок – мы раздели его догола. В нем поселилась осень. Только на краю сада стояла одинокая айва. Я указала на нее, но бабушка махнула рукой:

– Эта может стоять до ноября. Слаще будет.

Когда мы наконец зашли в дом, мне показалось, что я попала в рай – повсюду лежали фрукты, от их запаха голова кружилась.

– Сейчас я в сельпо пойду, – сказала старушка, – а ты отдохни. Видно, что работать ты не привыкла. А по селу тебе шастать ни к чему – у нас тут везде уши и глаза. Еще скажут, что я батрачку взяла…

Она, казалось, совсем не устала. Сняла фартук и быстро пошла вниз по тропинке, ведущей в центр села.

Я осталась одна, села у окна и уставилась на айву. На каждой черной ветке висело по пять-семь желтых фонариков. Легкий ветер поднимал занавеску, висящую над незапертой дверью. Заглянула рыжая курица, громко кудахча, будто выражая свое недовольство миром, котенок прыгнул мне на колени и, отчаянно замурлыкав, принялся тыкаться прохладным носом в ладонь, настойчиво требуя ласки. На газовой плите что-то булькало в большой кастрюле – может быть, подружка той рыжей курицы… Я подумала: «Ай-ва…»

7

Я еще не понимала (о, до этого было еще очень далеко!), что какой-то новый, неведомый прежде смысл может появиться в жизни только оттого, что ты наблюдаешь за садом. Просто изо дня в день смотришь за окно на деревья. Никогда я еще не видела, как на смену одному времени года приходит другое. А здесь, в этом маленьком селении, отгороженном от всего мира горами, впервые увидела чудо. Еще вчера в саду было лето, отягощенное плодами, насыщенное всеми красками, а сегодня он стоял прозрачный и чистенький, как операционная или зал перед балом, а на следующий день, раскрыв глаза, я увидела, как в это пустое чистое пространство вошла зима. Она была едва заметна – легкая тень мелькнула среди обнаженных деревьев. Но этого было достаточно, чтобы почувствовать ее прохладное дыхание. Впереди был долгий период межсезонья, но, клянусь, три времени года, как в кино, отразились в окне веранды за один день!.. Заметила бы я это раньше? Вряд ли…Что-то случилось не только с моим слухом и голосом, но и со зрением. Все обострилось, и то, на что прежде я не обращала внимания, представало передо мной как откровение и открытие. А смысл человеческих отношений был утрачен. Смысл – блуждающий в темноте огонек. Загорается неожиданно и так же неожиданно гаснет. Когда он маячит вдали – мы двигаемся, радуемся жизни. Когда он гаснет – все угасает вместе с ним. На первое место выходят только физиологические потребности организма. Порой кажется, что жизнь становится легче. Но и… страшнее. Этот период темноты и бессмыслицы ведет к безумию или беспорядку. И если он затягивается, человек деградирует или… или становится циником. Циник-нищий – это законченный преступник. Циник-богач – механизм для удовлетворения потребностей.

Но мне повезло: я была на природе, а она не дает сойти с пути истинного.

…Старушка будила меня в шесть. Целый день мы что-то вместе делали, вечером с полчаса молча сидели у порога (я смотрела, как во двор входит ночь), а потом шли спать. Старушка включала старенький черно-белый телевизор у себя в комнате, и до меня доносились мексиканские мелодии из сериалов. Время исчезло. Прошлое висело над моей головой, как чугунный шар на тонкой нитке, но она, эта нитка, почему-то не рвалась. Если бы оборвалась – шар раздавил бы меня… Наверное, я должна была жить…

8

Дом, приютивший меня, находился выше других. В селении жили старики, и подняться на гору было для них делом нелегким. Поэтому первого нового человека я увидела не скоро. Раз в месяц старушку навещала ее подруга – такая же сухонькая, сгорбленная и проворная. Это была банщица Яковлевна.

Увидев меня впервые, она всплеснула руками:

– Господи помилуй! Это что за негра такая? Откуда?

– Бог ее знает, – ответила моя хозяйка, – приблудилась, из лесу пришла…

– А Петровичу ты сказала?

– А то ты нашего Петровича не знаешь! Уже с утра лыка не вяжет. Да и зачем ему говорить? Погубит приблуду, как Иеланума…

Во время этого разговора я сидела на стуле посреди комнаты и вертела головой, стараясь понять, о чем они говорят и чем мне грозит этот визит. Сердце мое трепетало, как флажок на ветру.

– Наверное, мы ее напугали, – заметила Яковлевна, – смотри, как дышит.

– Иди, посиди с нами! – позвала меня за стол хозяйка, – чаю попьем…

– Помыть бы ее нужно… – заметила банщица, – а на голове-то что! Прическа, как у Игнасио из «Тропиканки»!

– Не у Игнасио, а у Хуана Карлоса!

– Ты все путаешь. Карлос – сын миллионера, у него не может быть такой прически! – авторитетно сказала Яковлевна. – А Игнасио – тот бедняк, в которого влюблена Мария!

Старушки заспорили. Обиженная Яковлевна стала собираться домой. Я взволнованно смотрела на обеих.

– Ну чего ты, Яковлевна, – миролюбиво произнесла моя хозяйка. – А как же чай?

Яковлевна поджала губы, но все же уселась на место и снова уставилась на меня.

– На вот! – произнесла наконец она, протягивая мне печенье.

Обе подруги, подперев руками подбородки, смотрели, как я ем.

– Знаешь что, – сказала Яковлевна, – она хоть и приблуда, а все же – девка! Ты приводи ее ко мне завтра, ближе к ночи. Я воду нагрею – искупаем ее. Может, и к Петровичу заведем. Какая-никакая, а все же – власть. Может, ищут ее…

Я перестала жевать печенье и отчаянно замотала головой.

– Нет уж! – решительно сказала моя хозяйка. – Бог послал – Бог и решит, что дальше делать. Хватит с нас Иеланума, у меня за него до сих пор душа болит. Сообщили о нем – и что? Кому он тут мешал? А был он – посланец. Истинно говорю – святой… Может, эта приблуда нам вместо него дана…

– Да, Иеланума жалко… – вздохнула Яковлевна и обернулась ко мне: – Ты знаешь Иеланума?

Это имя меня взволновало. От сочетания звуков захотелось плакать. Имя звучало печально и тревожно, как зашифрованная фраза, как название пропасти, как вой одинокого зверя. В нем не было ничего человеческого.

– Да не знает она его! Не трогай девку. Видишь, она не в себе… – сказала моя старушка.

И они заговорили о таинственном Иелануме. Я прислушивалась, пытаясь разобрать их слова…

9

…Его нашли пятнадцать лет назад в медвежьей берлоге. А до этого местные жители не раз видели в лесу странное существо, передвигающееся на четвереньках, но без шерсти и хвоста. Существо с обезьяньим проворством бежало следом за большой медведицей. «Оборотень!» – решили крестьяне и перестали охотиться в тех местах. Медведица вреда не приносила. Более того, находилась под охраной закона, запрещающего истреблять редких животных.

Потом времена изменились. Внизу, у трассы, построили частный ресторан, и хозяин внес в меню дорогое блюдо – отбивную из медвежьего мяса. За каждую тушу платил бешеные для этой местности деньги. А денег у населения было маловато. Вот тогда-то и пришел черед медведицы.

Семеро односельчан, вооружившись ножами и кольями (многие уже сдали оружие в милицию), отправились на поиски берлоги. Перед тем каждый сходил в церковь и мысленно попросил Бога избавить его от первого удара.

Стояла зима. Медведица спала в своей берлоге. Ее выкуривали дымом, совали внутрь берлоги факелы, пытались разбудить криками и звоном крышек от походных котелков. Наконец с угрожающим ревом она медленно вылезла из своего убежища и встала на задние лапы, загораживая собою вход. «Разом!» – скомандовал вожак, и семь кольев впились в грудь двухметрового зверя. Медведица сделала несколько шагов и упала так, что колья под весом тела пронзили ее насквозь. Они торчали из спины и делали ее похожей на мифическое животное.

А потом в берлоге нашли «оборотня»… Он лежал в глубокой выемке, еще хранившей тепло медвежьего тела, и тихо скулил. Когда странное существо вытащили наружу и бросили рядом с телом медведицы, вокруг которого уже расплывалось красное пятно, превращая снег в вишневую пенку, «оборотень» поднял голову кверху и издал странный звук: «И-и-е-е-ла-а-ну-у-м-м-м!..»

Медведицу повезли в село на санях. Существо завернули в кожух и положили рядом с ней. А по дороге завезли в местную амбулаторию. Здесь работали фельдшер и пожилая медсестра. Осмотрев пациента, они пришли к выводу, что это человек. Только одичавший. Видимо, он прибился к медведице, потерявшей своих детенышей, и она вырастила его. Сколько лет человек провел в лесу, откуда он и какого возраста – все это оставалось загадкой. Первое время существо рвалось на улицу и протяжно выло. По звуку, вырывающемуся из его гортани, ему дали имя – Иеланум.

Семь лет до него никому не было дела. Иеланум жил в амбулатории. Его научили надевать холщовые штаны и сорочку, есть из миски и спать в кровати. Местные жители по очереди приносили ему еду. Бывало, шли в амбулаторию, как на праздник или в церковь, всем семейством, а потом через окно наблюдали, как он ест. Заметили: посещение «лешего» приносит удачу. То выздоровеет корова, то придет из города долгожданное письмо от родственников… Старый фельдшер, соскучившийся по науке, каждый день занимался с Иеланумом, записывая его реакции в большую амбарную книгу. Бóльшую часть времени Иеланум сидел на койке и смотрел в окно. Зимой в его памяти, очевидно, всплывала картина убийства медведицы, и он душераздирающе выл на луну.

А потом в селение начали приезжать журналисты. Сначала – местные, потом – из столицы, а позже – и иностранные. Иеланум прятался от вспышек фотоаппаратов и камер и угрожающе рычал.

Однажды в село въехал зеленый фургон. По распоряжению сверху Иеланума забирали для исследований в столицу. У амбулатории собрался народ, «леший» бился в руках крепких санитаров, фельдшер плакал и пытался вырвать своего подопечного из рук садистов. Когда Иеланум обессилел и затих, его бросили в кузов.

Фургон уехал. Еще долго в ушах сельчан звучал его последний крик: «И-и-е-е-а-а…» Больше об Иелануме никто ничего не слышал.

Правда, три года спустя в программе «Взгляд» показали сюжет о странном человеке, живущем в доме престарелых где-то в… Башкирии. Местный врач поведал с экрана, что человека воспитала медведица. И, несмотря на то, что он давно уже живет среди людей, он так и не научился ни разговаривать, ни понимать человеческую речь. Потеряв научный интерес к феномену природы, его поселили здесь, среди старых и убогих. Врач рассказывал и поглаживал пациента по лохматой голове, а тот смотрел в телекамеру немигающим взглядом. Кто-то из сельчан смотрел этот сюжет и после, собрав у сельпо толпу зевак, бился об заклад, что это был их Иеланум…

…Имя его – ветер в поле, имя-вой, в котором больше смысла, чем в человеческой болтовне.

Иеланум не любит слов и никогда не найдет себе собеседника. Слова – пиявки, которые наполняют рот горечью.

Иеланума вытолкнули в мир, и мир не принял его.

Иеланум смотрит на жизнь из глубокого колодца, но видит только круглое пятно яркого света и ничего не понимает в суете теней вокруг себя.

Иеланум строит свой мир – в себе.

Иеланум не заставляет любить себя.

Иеланума никто не любит – он вызывает лишь страх и отвращение.

Одиночество Иеланума не согрето ни одним лучиком, ни одной случайной птичкой, несущей в своем клюве ветвь на вершину его одиночества.

Одиночество Иеланума – бесконечно.

Иеланум бредет из темноты во тьму – свет пугает его.

Иеланум – свет света и тьма тьмы: ни там, ни тут его не поймать.

Никто не обращается к нему, никто не зовет его – и только поэтому мир не переворачивается.

Иеланум – тот, кто обезумел по собственному желанию…

10

…Этой ночью я долго не могла заснуть. Думала о «лешем». Кто и когда предал его? Кто оставил в лесу? И зачем ему этот мир, этот дом престарелых в чужом краю?

Утром, когда звезды в поседевшем небе начали лопаться, как пузыри, я почувствовала, что у меня болит голова. Точнее – кожа, и даже волосы.

Попробовала залезть в них пятерней и наткнулась на сбитую паклю. Что это? Я посмотрела на себя в стекло веранды и откинулась на подушку: сквозь силуэты деревьев на меня смотрело страшилище. Тугие стержни скрученных волос торчали в разные стороны. Кожа головы болела нестерпимо. Раньше я этого совершенно не чувствовала. Я замычала и начала дергать себя за эти жуткие волосяные тромбы, мне хотелось поскорее избавиться от них. Наконец я заметила на подоконнике ножницы. Они были ржавыми. Я начала кое-как срезать косы. Когда работа была закончена, взошло солнце. А мне стало легче. Настолько, что удалось впервые стянуть с себя свитер и грязные джинсы. Как я могла так долго быть в них?

Теперь я почувствовала, что болит не только кожа головы, но и всего тела. Впечатление было такое, будто с меня ее содрали – даже легкое прикосновение вызывало неимоверно жгучую боль. Но постепенно боль стихла. Я сидела на кровати совсем голая и прислушивалась к себе.

Пришла старушка, как обычно, принесла кружку молока. Увидев мою ощипанную голову, с подозрением посмотрела на меня:

– Ты что это? Буянила, что ли?

Я пригладила волосы, и старушка успокоилась:

– А-а… Порядок наводила? Это хорошо. Нужно держать себя в чистоте. В баню пойдем?

Я кивнула. И отодвинула от себя грязную одежду.

– Понятно. Сейчас найдем тебе одежду. А это, – старушка кивнула на мое тряпье, – сегодня постираем. Погода хорошая, до вечера высохнет.

Она взяла джинсы, свитер и, прежде чем унести их, с нескрываемым любопытством проверила карманы. Вытащила оттуда связку ключей, пачку денег и белую пластиковую карточку… Мы обе смотрели на эти вещи с удивлением.

– Это все твое? – наконец дрогнувшим голосом вымолвила моя хозяйка. – Да кто ж ты такая? Заявить на тебя, что ли? Вот задачу ты мне задала, девка… Что с тобой делать?

Она аккуратно сложила все находки в пакет и спрятала в ящик комода.

– Ладно. Разберемся. На вот, надень это! – Она порылась в комоде и бросила на кровать старый байковый халат и чьи-то растоптанные туфли. – Походи пока что так. Пойду постираю твои вещички. А то вдруг ты принцесса какая, а я тебя тут в грязи держу… Нехорошо. Вечером пойдем мыться.

Я накинула халат. Он пахнул плесенью, но было приятно ощущать свое тело и понимать, что скоро смою с него грязь, въевшуюся в каждую клеточку кожи.

Через час-полтора старушка вновь заглянула ко мне.

– Ну вот, дело сделано. Теперь давай стричься по-людски.

В руках у нее была странная машинка. Я вздрогнула и замахала руками.

– Не бойся, это машинка специально для стрижки. Сын как-то привез, когда у нас овцы были… Давай, садись. Тут у тебя такое, что только машинкой и сострижешь!

Мне нужно было ее слушаться. Я покорно подставила голову. Металлические зубцы машинки защелкали, вгрызаясь в мои всклокоченные волосы. Мне было больно. А потом – холодно. Когда старушка закончила работу, я провела рукой по голове – она была лысой.

– Сиди уж тут до вечера, – сказала старушка, – я схожу к Яковлевне, предупрежу, чтобы баню не закрывала и воды оставила. С горячей водой у нас беда – на всех не хватает… Если будешь выходить – то только в сад. А больше никуда. Замерзнешь.

Она завернула в газету состриженные пряди и пошла закапывать их в огороде…

11

Я снова легла на свою кровать и ощутила, как хорошо лежать под одеялом без одежды. Время от времени дотрагивалась до головы, и это прикосновение было приятным. Я задремала. А потом произошло то, что больше никогда не повторилось, даже когда мой рассудок окончательно прояснился. Даже сейчас…

Вначале мне показалось, что кто-то сел на край кровати, – она даже немного прогнулась. Затем – рука… Она скользнула по моему лицу с такой нежностью, что я не осмелилась открыть глаза и затаила дыхание. Руки и дыхание были такими реальными, такими знакомыми… Потом кто-то обнял меня поверх одеяла, обхватил, как ребенка, и теплые губы прикоснулись к моему уху. Я услышала шепот: «Я буду любить тебя долго… Всегда… Я так тоскую по тебе…» Это был не сон, не бред, не плод больного воображения. Я чувствовала тяжесть тела, крепкое объятие, запах табака. Теперь я понимаю, что это был фантом, материализовавшийся по моему желанию. И даже когда какой-то звук, донесшийся из леса, заставил вздрогнуть и вернуться из того измерения, вмятина на кровати рядом со мной оказалась теплой…

…Когда солнце упало за горизонт, моя хозяйка повела меня в село, в баню. Перед этим она надела на меня фуфайку, а на голову повязала колючий шерстяной платок. По узкой тропинке мы спустились на центральную (и единственную) улицу села. Дома стояли погруженные в сумерки, их побеленные стены были будто подсвечены изнутри синим пламенем. Во дворах было пусто. День закончился. Я шла и смотрела себе под ноги, словно меня вели на эшафот.

Вчерашняя гостья уже поджидала нас у покосившегося забора, огораживающего строение без окон. Это была баня.

– Давай быстрее – вода стынет! – сказала Яковлевна, заводя меня в душевую комнату.

Чего от меня хотели? Что делать?

Видя мою беспомощность, бабушки быстренько стянули с меня фуфайку, туфли, халат, платок и поставили под кран. Яковлевна крутанула его, и на меня полилась тоненькая струйка теплой воды.

– На вот мыло, – сказала моя хозяйка, – мойся как следует!

И она показала, как это делается. Я повторила ее движения. Пока я кое-как размазывала по себе пену, старушки стояли неподалеку в одинаковых позах: подпирая рукой подбородок. Их глаза были полны мировой скорби.

– Господи помилуй, – наконец нарушила молчание Яковлевна. – Кожа да кости…

Мыльная вода бурлила у меня под ногами и с бульканьем вытекала в зарешеченный водосток. Я терла себя изо всех сил до тех пор, пока эти мыльные потоки не стали чистыми. Вода закончилась.

– Все! – сказала банщица. – Воды больше нет. Принимай клиента! – весело подмигнула моей хозяйке, и та проворно завернула меня в большую простыню, которую принесла с собой. Потом достала из пакета мою одежду.

– Вот. Все чистое. Можешь надевать.

Потом мы почти в кромешной темноте отправились к Яковлевне, которая жила неподалеку.

После душной бани приятно было дышать свежим воздухом, а еще приятнее – оказаться в избе, где нас уже ждал накрытый стол – варенье, яблоки, пирожки с картошкой и творогом в большой кастрюле, завернутой в полотенца. Изба была похожа на нашу – такие же яблоки, сливы, орехи, разложенные на подоконниках, низки сушеных грибов, старенький телевизор, накрытый потертой бархатной скатеркой, круглый стол посредине.

Яковлевна выложила пирожки в мисочку, они поблескивали румяными боками, будто муляжи. Усадив нас за стол, хозяйка достала из буфета бутылку – почти черную и такую запыленную, будто она простояла там лет двадцать. Ни бокалов, ни рюмок у нее не оказалось, поэтому она поставила перед нами большие пузатые чашки. Моя старушка подмигнула мне:

– Это знаменитое ежевичное вино. Яковлевна мастер в этом деле!

– Да какое там! Все в прошлом. Остатки одни, – пряча довольную улыбку, сказала Яковлевна. – Бывало, ко мне со всех районов съезжались за бутылкой, особенно летом и осенью, когда туристов много. Сначала я под сельпо стояла, а потом уж они сами меня искали… А теперь и рецепт забыла…

Она осторожно протерла бутылку тряпкой, со смачным звуком вытащила пробку и разлила вино в чашки. Оно было черным, густым, как мед. Или кровь…

Такой же черный и густой мрак окутал избу снаружи. Ночь прильнула к окну, наблюдая за нами своими желтыми глазами. Лампочка над столом тускло мерцала. И все это создавало впечатление тайной вечери. Я сняла платок, и моя лысая голова, наверное, светилась в этих сумерках, будто подсвеченный изнутри бумажный фонарик. Моя хозяйка, взглянув на меня, всплеснула руками:

– Ну ты глянь – чистый ангел!

– Ладная девка, – подтвердила Яковлевна. – Ее бы откормить… Ты выпей, может, аппетит появится! Видишь, сколько здесь пирожков!

Я осторожно взяла кружку и увидела в черном круге налитого в нее вина отражение своего глаза… Осторожно сделала глоток…

12

Что это было за вино! Первый глоток показался мне кипящей тягучей смолой. Сладкая густая лава растеклась по горлу, стекла вниз и горячим потоком омыла все внутренности. Я будто бы увидела себя изнутри, почувствовала каждую клеточку и… утратила ощущение, что у меня есть ноги. Внутри будто бы расправляла слипшиеся крылья бабочка-махаон.

У этой тягучей жидкости был привкус времени – с горечью пыли двадцатилетней давности, въевшейся в стекло бутылки, с терпкостью давно умерших лесных ягод и сладостью желтого (такого теперь нет!) сахара. А еще – с особенным ароматом какого-то колдовского зелья. Я жадно припала к кружке и оторвалась от нее только тогда, когда губы почернели, а дно кружки засветилось белизной.

Старушки с любопытством наблюдали за мной и ласково кивали головами. Я с не меньшим любопытством уставилась на них, будто увидела впервые. В конусе тусклого света они были похожи на два застывших на морозе дерева. Белые платочки подчеркивали их дремучую ветхость. Они жили здесь сто лет, а может, и еще дольше. Их водянистые глаза излучали нежность.

Горячая волна, докатившись до самых кончиков ног, нарастая, покатилась назад. Достигнув уровня груди, она словно вымывала занозы, застрявшие в сердце и легких. Я пыталась сдержаться, но еще секунда – и волна уже бушевала в горле, затем – зашумела в голове, ища выхода. Я не знала, что делать, и обхватила голову руками. Голова раскалывалась, пока наконец горячий поток слез не вырвался наружу. Я плакала и смеялась одновременно. С каждой минутой мне становилось легче, будто бы я извергала из себя змей, ящериц, черных мышей и скользких крыс. Вот какое это было ощущение…

Когда я пришла в себя, увидела, что моя хозяйка прижимает меня к своей впалой груди и белым кончиком платка вытирает мне лицо.

…С тех пор я никогда не плáчу. И не потому, что стыжусь или слишком горда. Просто не могу…

Старушки кивнули друг другу, будто совершили что-то очень важное.

– Ну, так как же тебя звать? Может, теперь-то скажешь? – спросила моя хозяйка, поглаживая меня по голове (в ее ладонь страх впитывался, как в губку).

– Анжелика…

Я не узнала своего голоса. И этого имени, которое отныне должно было стать моим. Оно казалось чужим. Оно принадлежало кому-то другому. Оно было искусственным, как груди голливудской красотки…

13

Я жила у Анны Тарасовны (так звали старушку) до середины зимы. И если бы не Петрович – противного вида дядька со стеклянными глазами, – осталась бы еще. Петрович почему-то решил обойти свои владенья. Хорошо, что дом стоял на горе и мы увидели в окно, как он медленно, как огромный жук по стебельку, ползет по нашей тропке. Его волосатые ноздри раздувались, а испитое лицо с каждым шагом все больше приобретало свекольный оттенок. Петрович был здесь царь и бог: в селе остались одни старики, и он регулярно собирал с них дань в виде самогона и продуктов.

Я спряталась на веранде и просидела там, пока он не ушел. Анна Тарасовна напоила и накормила его.

– Больше не явится. По крайней мере, до весны, – сказала она, – я вылила на тропинку ведро воды – скоро подмерзнет, и добраться сюда будет не так просто!

Но я поняла: пора! И начала собираться в путь. Анна Тарасовна расстроилась, но отговаривать не стала. Достала из шкафа пакет с деньгами, карточкой и ключами. Половину денег я, несмотря на ее протест, оставила в ящике стола, остальные – их осталось немного – засунула в карман джинсов. Пришлось взять с собой старый кожушок и надеть толстые шерстяные носки, которые Анна Тарасовна связала за несколько вечеров.

– Да куда ж ты пойдешь? – вздыхала она.

Но я понимала, что мне НУЖНО идти, как будто у неба из рукава выпала руна под названием «Дорога»… Тогда, в ту зиму, в крохотном горном селе, не обозначенном не только на карте, но и, пожалуй, на фотографиях (ведь его никто никогда не снимал на фотопленку), я еще не могла знать, что рано или поздно мне бы все равно выпала эта руна.

…Я вышла из Дома на Горе ранним утром, через три дня после визита участкового. Анна Тарасовна встала рано, сварила токан (кукурузную кашу), поджарила блинчики, половину всего этого положила в мой рюкзак.

Мы вышли в сад. Он весь был укрыт инеем и светился, воздух можно было пить, как родниковую воду.

– Каждый в этой жизни несет свой крест, – сказала старушка. – И чем больше ошибок человек совершает – тем он тяжелее. А твой, детка, совсем маленький. Неси его, терпи и веруй…

Она обняла меня, трижды поцеловала и перекрестила.

Мне предстояло пройти через спящее село, спуститься в долину, пройти вдоль горы и немного – лесом. Там, по словам Анны Тарасовны, была трасса, по которой ходили автобусы в районный центр, к железнодорожной станции.

На улице было еще темно. Морозный туман клубился передо мной, как парное молоко. Пройдя пять-шесть метров, я оглянулась: позади ничего не было. Ни старушки, ни ее дома, ни сада – все растворилось в белой мгле… Впервые за несколько месяцев я почувствовала легкий укол в сердце. И поняла: у жизни нет вкуса, в чистом виде она – как дистиллированная вода. Мы сами добавляем в нее соль, перец или сахар. Когда жизнь приобретает вкус – сердце болит сильнее.

Вначале у меня была только одна причина, чтобы исчезнуть. Но потом я поняла, что таких причин может быть множество. Например, желание узнать, чем люди отличаются друг от друга. Внешностью? Принадлежностью к той или иной расе? Содержимым кошелька? Уровнем образованности и культуры? Все это было так.

Но мне не терпелось понять: чем я, именно я, отличаюсь от любого другого человека – от множества других людей! – в те моменты, когда хочу есть, спать, когда мне холодно, когда у меня болят зубы или голова, когда я одна… Пока что опыт показывал – ничем.

Домик растаял, как кусочек сахара в молоке. Я могла бы никогда не узнать, что он – существует. С запахом сушеных фруктов, вкусом токана, с этой старушкой – суровой и одинокой. Она никогда не видела другой жизни, в которой не нужно было вставать в четыре утра и тяжко изо дня в день трудиться. Но тот другой мир, собственно, не стóит ни единой морщинки на ее мудром лице…

Я постояла с минуту, всматриваясь, не вынырнет ли из тумана ее шерстяной платок, а потом повернулась и быстро пошла вниз. Дорога не пугала меня. Она началась с яркой точки боли, как и должно начинаться все настоящее.

Через несколько часов, уже подходя к трассе, я полезла в карман и вытащила оттуда ключи. Зажала их в ладони, подождала, пока металл нагреется… И забросила как можно дальше. Они звякнули в воздухе и беззвучно упали в снег…

Если я устану от жизни, если смогу выбирать, где закончить свои дни, вернусь сюда. Даже если буду жить на другом конце света…

 

Джошуа Маклейн

Август, 2005 год, Сан-Франциско

1

Глубокоуважаемый мистер Северин!

Полагаю, что в ближайшее время Энжи не будет иметь возможности дописать это письмо. Поэтому я решил сделать это сам. Как это говорят у вас, расставить точки над «і». Откровенно говоря, я принуждаю себя писать это. Проще всего было бы «убить» текст. Но тогда бы я испытывал чувство вины перед Энжи. Да и прочтя все, что она написала (прочтя не намеренно, а по стечению обстоятельств), я не смог уничтожить ее слова. Ведь она полагала, что вы их прочтете… Кроме того, считаю необходимым кое-что прояснить. И надеюсь, что впредь вы не потревожите нас.

Мне хотелось бы сразу перейти к главному. Но я не знаю, с чего начать. Я хорошо понимаю те чувства, которые вы должны испытывать, читая то, что написала моя жена. Но поспешу пояснить: это лишь то, что сохранилось в ее воображении. На самом деле, как мне кажется, все было намного хуже.

Должен признаться, что, перечитывая все, что ей удалось написать вам, я с трудом сдерживал эмоции. Поэтому прошу простить меня за несколько неровный стиль.

Что же было на самом деле? Начну с конца. Я нашел Энжи на коктебельской набережной. Говорю «нашел» – хотя я не искал ее. Эта встреча была случайной, как и первая – в горах. Могу себе представить, о чем вы сейчас подумали…

Узнать ее было практически невозможно. Все, о чем она писала выше, лишь малая толика того, что было в действительности. Ее лицо и тело были покрыты синяками и шрамами. Вы должны об этом знать. Ведь, повторяю, она писала все это, когда уже родилась заново. Я и сам теперь с новой силой понимаю сущность этой девочки – не замечать зла, которым наполнен мир, и в который раз удивляюсь вашей черствости и благодарю Бога за то, что он свел Энжи со мной.

Первая наша встреча выглядела так: передо мной почти на самом краю скалы, с которой открывалось живописное море осеннего леса, стояло странноватое существо, испачканное красками, с копной длинных, скрученных трубочками волос. Я видел его со спины и не сразу понял, парень это или девушка. Мое внимание привлек рисунок. А когда она повернулась, я обжегся о глаза. Такие глаза обычно рисуют на иконах – большие, грустные и… пустые. Именно такими глазами смотрят на толпу – на каждого и в то же время ни на кого. Я не знаю, как это лучше объяснить. Если художник, скажем Рафаэль или Врубель, выбирал в качестве модели земную женщину, на их полотнах было живое выражение лица. А на канонических полотнах – образ обобщенный. Лица святых – неэмоциональные. И поэтому они менее понятны простым смертным. Вот такое лицо было тогда у девушки-художницы. Мне стало страшно. Потом я часто вспоминал это лицо, жалел, что не посмел познакомиться с ней…

А два года спустя, у моря, снова увидел ее. Хотя узнать ее было довольно трудно. Как я уже сказал, лицо, руки, ноги были покрыты синяками и царапинами. Некоторые были совсем свежими, другие уже заживали. Лицо, если смотреть на него в профиль, почти плоское, будто нарисованное на бумаге, запястья – тоненькие, как у ребенка. Взгляд, конечно же, изменился. В нем больше не было пустоты – только удивление. Видеть его было просто невыносимо.

Энжи сидела на набережной среди других уличных художников и рисовала портреты. Я заказал свой. Пока она рисовала, меня изнутри пожирал огонь. Вообще, в вашей стране – такой прекрасной и такой дикарской – этот огонь я чувствовал не впервые. Возможно, потому, что здесь родились мои прадеды… Но в этой девочке будто сконцентрировалась вся боль оттого, что я успел увидеть и испытать. Я не осмеливался заговорить с ней. Минут через сорок (я всячески оттягивал момент окончания работы – отходил покурить, вертелся на стуле) она закончила. Портрет получился хороший. Я заплатил за него вдвое больше, чем она попросила. Но Энжи вернула мне сдачу. Я отошел в сторонку и начал наблюдать за ней. Увидел, как к ней подошел какой-то тип в спортивных штанах, и Энжи отдала ему деньги. Тип отсчитал какие-то копейки и протянул ей. Она благодарно улыбнулась и снова замерла, глядя на поток отдыхающих. Она работала с удовольствием. Я наблюдал за ней до поздней ночи. В свете фонарей она была похожа на прозрачную ночную бабочку.

Потом она собрала вещи и пошла в сторону торговых палаток. Там купила чипсы, кофе в пластиковом стаканчике и пошла в глубь кипарисовой аллеи.

Огонь жег меня все сильнее. Она не должна быть тут! – я ощущал это каждой клеточкой тела. Вы же понимаете, о чем я говорю?

Я стоял в тени старого развесистого дерева и готов был простоять так до утра, если бы она (а это было вполне вероятно) легла спать прямо на скамейке. Но, съев чипсы, она направилась в сторону пляжа, где уже разожгли костры бродяги. Я едва успел перехватить ее у самых ступеней каменной ограды.

Не помню, что говорил…

Намного позже я понял, что слова для Энжи значили так же мало, как и деньги. Она доверяла чувствам. Она улыбнулась мне. В это мгновение мне показалось, что я попал под солнечный душ. Я предложил ей поужинать вместе. Со стороны это выглядело, наверное, грубовато… Но Энжи была далека от реальности. К ней протянули руку с куском хлеба – и она не могла ее оттолкнуть. Все просто…

Еще тогда я с ужасом подумал, что, воспринимая все так буквально, она пережила много неприятных, возможно, даже опасных моментов.

…Нас не пустили ни в один более-менее пристойный ресторан. Оборванные шорты и вылинявшая футболка – это все, что у нее было. Все, что ей принадлежало. Да еще полотняная сумка с бумагой и пастельными мелками.

Тогда я повел ее в круглосуточный супермаркет, набрал всего, что можно было съесть без особых приготовлений. Слава Богу, времена изменились, и я смог провести ее в свой номер в гостинице без особых проблем. Дал ей халат, показал, где ванная комната.

Когда она оттуда вышла, удивляться пришлось мне. Она была настоящей красавицей. Это я заметил еще там. В горах. А сейчас она вышла ко мне такая сияющая, с длинными рыжеватыми волосами, тонким нежным лицом, грациозная в каждом движении. Я растерялся, как теряются в присутствии коронованных особ.

Вот так это было, так начиналось…

Всю ночь я просидел в кресле, глядя, как она спит. Думаю, она впервые за время, которое прошло после нашей первой встречи, спала в нормальной постели. Больше я ее не отпускал.

Не знаю, романтик ли вы и способны ли понять меня, но я почувствовал, что мне в руки упала звезда…

Когда – утром – я спросил, как ее зовут, она произнесла странное слово, такое удивительное созвучие: «И-е-ла-нум»…

Тогда я еще мало знал о ней, но понял, что ее необходимо вывезти отсюда. Вывезти, как вывозят старинные иконы или антиквариат. Нет, не подумайте, что я считал ее ценной вещью или просто красивой женщиной. Поверьте, в своей жизни я видел и то и другое…

Прошло почти полгода, прежде чем я смог купить документы и вывезти ее отсюда.

Мы переезжали из города в город. Я занимался научной работой, которая позволяла мне свободно перемещаться по стране. К изучению искусства начала пятнадцатого века я добавил тему фольклора в старинной украинской вышивке, и это дало возможность путешествовать по самым отдаленным уголкам. На самом деле работу я уже закончил и совсем перестал ею заниматься. Все свое время я посвятил Энжи. Она наконец заговорила, начала нормально есть…

Тут я должен сделать признание. Однажды случайно (это было в парикмахерской какого-то маленького районного центра) я увидел вас по телевизору. Это было одно из многочисленных ток-шоу. Телевизор стоял посреди зала, и я мельком, как и другие клиенты, поглядывал на экран. Ничего не воспринимал, пока не увидел фотографию Энжи. Я едва удержался на месте!

Той ночью я не спал… К этому времени я уже знал, что Энжи ушла из дому, что у нее были вы. Но не больше. Я боялся расспрашивать ее. Мои расспросы вызывали у нее такие приступы отчаяния, что приходилось прибегать к лекарствам. Я мечтал как можно быстрее вывезти ее, показать лучшим психиатрам, которых знал лично.

В ту ночь после передачи меня мучил один вопрос: могу ли я отдать ее вам? Вопрос был риторическим. Мой ответ был однозначным. Но я видел ваши глаза! И если раньше считал вас деспотом и злодеем, то теперь это впечатление развеялось. Я понял: что-то не сложилось. Что-то на «высшем» уровне, о чем мне не стоит знать…

Вы, наверное, удивитесь, но я вас разыскал. Я хотел увидеть вас. Решение было нелогичным и почти женским. Ведь только женщины стремятся встретиться с соперницей. Чтобы убедиться, что она… моложе и красивее. Но у меня была другая цель: я хотел убедиться, правильно ли поступаю.

Перед отъездом у нас оставалось несколько дней, которые мы провели в столице. Энжи не выходила из номера гостиницы, я улаживал дела. Наверное, вы хотели бы узнать, пытался ли я разыскать ее родителей? Могу ответить: да. И тут все было мне на руку. Мать находилась в психиатрической лечебнице, у отца уже была другая жена, и, судя по телепередачам, он был погружен в политические игры. Итак, оставались вы. И я подстерег вас у подъезда. Да, я видел вас… Вы вышли, подошли к своей машине, постояли, закурив сигарету. Я впитывал каждое ваше движение. Только представьте, я подошел бы… и через час Энжи могла бы быть с вами. Я колебался всего одно мгновение. И в это мгновение я понял: не стóит. Не подумайте, что я говорю так, чтобы оправдать свой поступок. Нет. Если бы Энжи могла бы быть счастлива с вами, я бы отступился. Но в вашей стране я сделал много удивительных наблюдений: мужчины тут всегда требуют жертв. Этого я никогда не мог понять! У вас потрясающе красивые женщины, более того, они хотят вас, преклоняются перед вами, они стараются стоять в тени и подавать вам полотенце, несмотря на то что устают и страдают не меньше вашего. Из материнских рук вы переходите в руки своих невест, продолжая оставаться вечными детьми… Я не мог оставить Энжи в таком мире! Я не хотел, чтобы ей пришлось оправдываться перед вами… Ни сейчас, ни позже.

…Я отправлю вам это письмо, удалю ваш адрес и сразу же сменю свой. Когда Энжи вернется из больницы, она не будет помнить, что писала вам. Надеюсь, что это было последнее психотерапевтическое обследование…

Я заберу ее через несколько недель. Я знаю, что она сядет в кресло на нашем балконе, я заверну ей ноги пледом, и она будет смотреть на океан… А я буду смотреть на ее трогательную тоненькую шейку и чувствовать, что душа моя спокойна: я нашел то, чего мне не хватало в этом безумном мире.

И последнее. То, что труднее всего написать. Но я должен это произнести, а вы должны это знать: она не любит меня…

Прощайте!

* * *