Сделай это нежно

Случай был подходящий: баржа стояла в море.

Было уже довольно темно и посетителей в ресторанчике на воде, с этой стороны баржи, не было. Еще пару часов назад я выбрал столик, расположенный у самого края борта.

Мы сидели в темноте при мерцающем свете свечи. Я понимал – еще несколько минут, и над нами зажгутся гирлянды цветных фонариков, поэтому нужно действовать! Наша оживленная беседа – ни о чем – понемногу сошла на нет.

Мы сидели молча, наблюдая за тем, как внизу, в темных волнах, дрожат размытые блики прибрежных огней.

Я смотрел на ее пальцы, которые поглаживали тонкую ножку хрустального бокала с вином. Это были механические движения, которые подсказывали мне: сделай это так же – механически. Так, как было задумано. Что я должен был сделать?

Одно незаметное движение – достать пистолет с глушителем. Второе заметное, но короткое: прямой выстрел в сердце, третье произойдет автоматически: тело полетит в море.

Волны сразу затянут его под дно баржи. И – все. Конец.

Все это произойдет так быстро, что официант, который придет со счетом, не удивится, что кто-то из двоих вышел первым. Его это не касается. Итак…

Я смотрел на ее тонкие пальцы…

Они двигались, браслет на запястье поблескивал красными отсветами, которые порождались мерцанием свечи. И я подумал, что хочу провести с ней еще одну ночь. Еще одну. Последнюю. А уже завтра можно будет сделать все именно так, как я себе представляю. Ведь место и время подходящие. Осенью на этом курорте мало свидетелей.

Я оторвал взгляд от ее пальцев, движение которых так заворожило и затормозило меня. Я знал, что мне не следует смотреть в ее лицо, но раз уж решил перенести дело на завтра, то теперь – можно. Она смотрела на меня со своей обычной улыбкой, в темноте ее лицо показалось мне как всегда прекрасным и бесстрашным.

Я глотнул воздух и улыбнулся в ответ. Почувствовал, как больно дался мне этот глоток: с некоторых пор в моем горле постоянно стояло лезвие – не продохнуть…

Над нами зажглись цветные огоньки, внутри баржи заиграла музыка.

– На чем мы остановились? – сказала она.

Мгновение с тремя движениями, которые так четко появились в моей голове, было упущено. Из-за моей нерешительности. И если бы я решился проделать их сейчас, это было бы нечестно по отношению к ней.

– Мы говорили о…

Я не помню, о чем мы говорили.

Последние пять минут я был слишком далеко от нее.

– Не напрягайся, – сказала она, заметив мою растерянность. – Хороший сегодня вечер, хоть и осенний…

Я боялся одного: чтобы она вдруг не спросила, о чем я думал.

– Да, хороший вечер, – кивнул я ей в ответ и продолжил, чтобы не молчать: – Но становится прохладно. Пойдем в гостиницу.

Она встала, сбрасывая с себя на стул плед, которым укутывали посетителей, сидевших на палубе.

– Я только расплачусь, – добавил я, роясь в кармане пиджака в поисках денег, которые никогда не носил в кошельке или портмоне.

– Хорошо. Я подожду там, – она кивнула на набережную и пошла к выходу.

Я остался сидеть за столиком, отсчитывая купюры, и подумал, что именно так должно было произойти: один остался – другой ушел. Ничего особенного, так бывает с семейными парами, если они десять лет прожили вместе.

Все было бы точно так же, как сейчас, когда она вышла на набережную по матросскому трапу. Только тогда все было бы позади.

И мне не пришлось бы снова и снова думать о завтрашнем дне… А если не получится – о послезавтрашнем. И после-послезавтрашнем. Но тогда я бы не думал и об этой ночи, которую хочу провести с ней еще. Последней. Или – предпоследней. Или пред-предпоследней.

Я положил под хрустальную пепельницу несколько купюр и решил не торопиться. Знал, что она подождет и тоже не будет переживать по поводу моего отсутствия.

В последнее время, которое растянулось в несколько бесконечно долгих месяцев, мы, не сговариваясь, любили побыть наедине перед тем, как вновь сойтись вместе и легкомысленно спросить друг друга: «Ну, куда дальше?» или «Ударим по горячему пуншу?» Но перед этими фразами нам нужно было немного подышать воздухом наедине с собой. Совсем немного. Чтобы собраться с духом.

Я закурил, глядя на цветные огни, которых стало больше в уже черной ночной воде.

Моя нерешительность раздражала меня. Я давно отучил себя от сентиментальных мыслей о том, что ей будет больно. В данном случае это были никому не нужные эмоции.

Я взглянул на набережную. Она была залита огнями. Там еще прохаживались люди – туристы, отпуск которых обидно пришелся на октябрь. Она стояла под фонарем – легкий черный плащ, на голове шифоновый платок, обмотанный вокруг шеи. И большие темные очки. Она не снимала их никогда. Вылитая Грейс Келли, намек на красоту. Заметно лишь то, что женщина – красивая. Такую трудно оставлять надолго одну.

Я знал, что произойдет дальше.

Конечно, к ней подошел какой-то мужчина. Я улыбнулся и не двинулся с места.

Наблюдал, как она изменила позу, поправила края платка, дотронулась рукой до очков, но не сняла их. Они о чем-то говорили. Потом я услышал ее смех. Увидел, как человек приблизился. Если бы он был павлином, у него бы распушился хвост.

Он протянул ей сигареты, щелкнул зажигалкой, в свете огонька я увидел тусклый блик в стеклах очков. Она выпустила струйку дыма вверх. Это был красивый жест. Павлин захорохорился вокруг нее. Наверное, что-то сказал – она снова засмеялась. Мне оставалось только подождать и понять, что она хочет – пойти с ним или отшить его так, как она умела это делать – элегантно и без обид. Если они пойдут вместе, я пойду вслед за ними. Просто пойду, чтобы знать, откуда ее забирать утром.

Она бросила недокуренную сигарету в траву. Не знаю, что она сказала в этот момент, но павлин моментально стушевался. Потоптался вокруг и, почтительно поклонившись, двинулся дальше. Плечи его были опущены, а хвост он уже тянул за собой, как помело.

Пора.

Я поднялся из-за столика, через стекло кивнул официанту и пошел к трапу.

Увидев меня, она пошла мне навстречу.

Этих нескольких минут нам обоим хватило, чтобы перекинуться двумя незначащими фразами.

– Оставил чаевые? – спросила она.

– Конечно.

– Завтра придем сюда?

– Нет. Мне не понравился соус. Найдем что-то другое.

Она кивнула и взяла меня под руку.

– Хороший вечер, – сказала она, – или я уже об этом говорила?

– Мы оба говорили об этом, – сказал я.

– Точно. Я забыла…

– Это не важно.

Я подумал, что сейчас не разговаривал бы с ней, не слышал бы ее голоса, не держал бы под локоть, не вдыхал запах ее духов, не видел, как она двигается…

Подумал, что я – эгоист и что эта ночь, наконец, должна стать последней.

И разозлился, ведь таких «последних» ночей накопилось немало.

И каждая была особенной, незабываемой. И мне, как наркоману, хотелось еще и еще. В то же время я понимал, что пора наконец «соскочить» и «завязать». Хватит.

Но именно сейчас, по иронии судьбы, все складывалось так хорошо, просто на зависть всем, кто понимает, что такое куча свободного времени, деньги и путешествия по миру с любимым человеком. Без каких-либо ограничений.

Да, мы путешествовали вот уже несколько месяцев. Я оставил бизнес на партнеров – слава богу, они у меня надежные, и мы жили на проценты, которых вполне хватало на путешествия.

Мы начали с Франции, о которой она мечтала и в которой чувствовала себя как рыба в воде.

Как рыба в воде…

Потом был Египет, где мы просто валялись на солнышке и путешествовали по пустыне на парочке белых верблюдов, наняв личного проводника-бедуина. Оттуда на пару недель перебрались в Прагу, из которой еще на пару недель отправились побродить по лесам Карловых Вар. Осень застала нас здесь, в Хорватии, на Истринской Ривьере.

Нам можно было позавидовать.

Если бы не знать, что я лишь пытался найти подходящее место, подходящее время и подходящие обстоятельства. Но каждый раз, когда я вплотную приближался к таким подходящим местам и обстоятельствам, я понимал, что хочу провести с ней еще одну – последнюю – ночь.

Но так не могло продолжаться бесконечно!

…Что значит любить? Десять лет назад я совершенно точно мог дать ответ на этот вопрос. Ведь когда я впервые увидел ее, подумал: вот женщина, за которую я мог бы отдать жизнь. Что я сказал бы теперь?..

Когда я впервые увидел ее, сразу же, с первого мгновения понял, что то, чего я еще ждал от жизни, – сбылось. Но я не ожидал, что судьба будет так добра ко мне, ведь я никогда не отличался разборчивостью и ко всему относился по-философски.

Думал так: если у меня есть хорошие друзья, хорошее образование, ум, возможность видеть мир – стоит ли требовать от судьбы еще чего-то?

У меня были подруги. С одной мы встречались со студенческих лет, и я, как человек порядочный, честно собирался предложить ей «руку и сердце». Все шло к тому. Мне оставалось провести этот судьбоносный разговор, а я неизвестно почему оттягивал время. И, почти как сейчас, искал удобного случая. А потом, в последний момент, ситуация казалась мне то забавной, то банальной, то совсем уж «мыльно-сериальной».

Время шло. Мы просиживали в ресторанах или перед камином определенное количество отведенных для торжественного предложения часов, я держал в кармане бархатную коробочку с кольцом и, в очередной раз, наблюдая за собой со стороны, не мог преодолеть последний барьер, за которым мы окунемся в предсвадебную суету. В конце концов эта коробочка полысела и утратила свою привлекательность. А я все оттягивал время.

Теперь я понимаю, почему это происходило: я ждал другую.

В этом ожидании не было коварства по отношению к моей давней подруге. Я не был подлым, неверным или неуважительным к женщинам. Нет. Я сам не знал, почему не могу наконец вытащить из кармана эту коробочку с кольцом. Думаю, она бы обрадовалась и такой – потертой и облысевшей. Ей было бы важно только ее содержимое!

Теперь я точно знаю: человек, который не женится, который вот так медлит неизвестно по каким причинам, для женщины неочевидным, – такой человек подсознательно «ждет другую». И это подсознательное ожидание вызывает множество причин, тормозящих окончательное предложение. Скажем, однажды, когда мои губы уже нашли соответствующую артикуляцию для того, чтобы произнести соответствующие слова, я неожиданно почувствовал удушающий аромат ее новых духов. Он застал меня именно в этот момент, ударил в ноздри и вместо нужной фразы, к которой я был почти готов, я спросил:

– У тебя новые духи?

И этого было достаточно, чтобы этот вечер для нее закончился.

Я жалел ее, жалел и себя. Был уверен, что неспособен на большие чувства. И не знал, каким мерилом можно измерить глубину наших отношений.

Я знал, что мог бы прожить со своей верной подругой «и в горе, и в радости». Но этого мне казалось слишком мало.

До тех пор, пока я не увидел эту «другую». И всякая необходимость в поисках мерила любви отпала сама собой, ведь сразу в голове всплыла четкая и ясная мысль: вот женщина, за которую я могу отдать жизнь!

Хорошо, что при венчании священник не задает именно такого вопроса. Ведь ответить на него не так-то и просто, как сказать «да» или «нет» на все остальные.

Я и от себя не ожидал именно такого определения. Оно возникло спонтанно. Само по себе, как только увидел в толпе среди гостей своего товарища ее светло-каштановую голову.

Все в ней – от кончиков лакированных туфель до локона на макушке – красноречиво вещало мне: я та, которую ты ждал, оттягивая время.

Я тут же поддался этому зову и, как стрела, выпущенная наконец из тетивы, полетел ей навстречу, круша все на своем пути. Отталкивал людей, переворачивал подносы в руках официантов, наступал на шлейфы дам и лакированные туфли их спутников, даже оттолкнул ногой чью-то карликовую собачку. И вообще – перевернул мир, с треском распорол пространство, оставляя за собой выжженную землю, как снаряд, летящий в цель. У меня не было никаких сомнений в том, что она чувствует то же самое.

Мы начали разговор с середины – так, будто до этого уже успели обсудить миллион важных вопросов.

И именно тогда я наконец смог избавиться от той бархатной коробочки – с непринужденностью и легкостью, но не без тоски о стабильном и определенном будущем, от которого отказался в один миг. Перед тем как ринуться в неизвестное, я достал ее из кармана (я всегда носил ее с собой, надеясь на чудо, которое разблокирует мою нерешительность) и сказал своей спутнице:

– Если сможешь – прости.

И протянул ей украшение, которое теперь не имело для нас никакого другого значения, кроме знака дружбы и внимания.

А потом я с головой окунулся в другую жизнь.

Свадебная суета, которой я так боялся, доставила мне огромное удовольствие. Мы вместе согласовывали список гостей, выбирали наряды, обсуждали программу и составляли меню с таким рвением, будто заново создавали мир.

Я любил ее так, как не надеялся любить никогда и никого.

Девять лет, которые прошли, как один длинный и светлый день, я задыхался от счастья и восторга, бросая на нее взгляд, даже если она выходила из ванной комнаты с полотенцем на голове. Я не мечтал о детях – этой необходимой составляющей счастливой семьи. Я боялся, что не смогу полюбить их сильнее, чем ее. Что они отнимут у меня возможность любить ее так, как люблю сейчас. А это будет несправедливо по отношению и к ней, и к ним.

На десятый год стало известно о болезни. Это произошло случайно во время обычного профилактического осмотра.

– Что теперь делать? – спросил я у врача, старательно скрывая дрожь и отчаяние.

Он вздохнул, пожал плечами и посмотрел на меня с выработанным годами сочувствием:

– Сделайте все, чтобы ваша жена чувствовала себя счастливой…

Он не знал, что сделать это трудно.

Ведь все, что я делал до сих пор, только на это и было направлено.

Я мог бы продать все, что имел, вместе с душой и всеми внутренностями. Но знал и другое: она не выдержит всего, что будет происходить потом. Больничную суету, безнадежные операции, угасание, сочувственные взгляды и советы.

В одну из ночей, которые я теперь боялся тратить на сон, я решил, что не хочу тупо ждать конца – таким, каким он должен быть.

Проведя множество часов в слезах, как последний мальчишка, я понял, что отдать гораздо проще, чем забрать. Но никто не сделает это так нежно, как тот, кто любит…

Потом, когда я привык к этой мысли, как моллюск привыкает к раздражению в своих нежных внутренностях, начал лелеять и оттачивать детали. Пока моя идея – возможно, безумная, не показалась мне единственно верным выходом для нас обоих.

Мы начали вести роскошную и смелую во всех ее проявлениях жизнь.

Для нас перестало существовать все недозволенное.

Мы стали простыми, как звери.

Я носил в себе тайну, замешанную не на страдании и ожидании беды, а на едином желании сделать последние дни, которые мы проведем вместе, счастливыми.

Мы начали путешествовать. Пить лучшие вина, покупать все, что видели, выбирать все, что хотели. Все страницы «Камасутры» горели за нашими спинами, как детская азбука.

Это было счастье в чистом виде, если считать (как считают другие), что счастье – только одно мгновение на фоне обычных серых будней. Наше счастье было ежедневным и ежеминутным на фоне той жемчужной тайны, которая образовалась между нашими телами.

Мы шагали по пустыням и лесам, бродили по незнакомым городам, отыскивали самые дальние закоулки в мире. Рыскали по ним, как волки.

Внешне мы напоминали парочку благополучных людей, скучающих и предающихся шалостям и развлечениям.

Она делала все, что хотела. А я шел по ее следу – шаг за шагом. В поисках удобного случая. Их было немало для того, чтобы я привык и понял: мир полон подходящих мест.

И все они – невероятно красивые.

Однажды в Сахаре, куда мы поехали в сопровождении тщедушного проводника, нас застала песчаная буря. Мы отъехали уже довольно далеко. Подо мной был старый верблюд палевого цвета, с клоками ободранного рыжего меха на боках, она скакала на молодом белом, который все время оглядывался на нее, как, собственно, и я: она была невероятно хороша в бедуинском халате и полосатой шали, повязанной вокруг головы. Под нами стелился бело-розовый песчаный ковер с мелкими бархатными волнами, ровный, как дно моря в ясный день.

Кто скажет, что пустыня – некрасива, будет не прав. Бескрайнее волнистое пространство в заходящем свете солнца отливало нежно-розовым цветом. Тогда я понял еще одно: небо может быть розовым, а песок мягким, как вода. По предварительной договоренности с проводником мы скакали отдельно. Не так, как туристы, караван которых обычно ведут «на привязи» владельцы верблюдов.

Этого проводника мы вообще нашли сами в бедуинском селении. Он не имел никакого отношения к туристическому бизнесу и куда-то сразу исчез, заприметив на горизонте мерцание мелкой розовой пыли. Мы придержали ход своих верблюдов, а затем и вовсе остановились, чтобы подождать или разыскать его.

Мы стояли посреди розовой тишины. Странной тишины, в которой слышалось лишь нервное похрапывание животных. Почувствовали: эта тишина необычная. Заметили легкую дымку далеко-далеко на горизонте. Я не был осведомлен об особенностях пустынь, но это мерцание, которое быстро приближалось, показалось мне опасным. Я велел ей плотно замотать голову и лицо шарфом. И сам сделал то же, оставив лишь маленькую щелочку для одного глаза.

Животные начали нервничать, но стояли на месте как вкопанные. Мы полностью доверились этим древним знатокам пустыни и решили не спускаться на землю. Пыль приближалась, она была как плотный туман и уже не казалась розовой. Она была темной, как ночь. Я взглянул на нее: ее голова была полностью обмотана, как у мумии.

Мы были далеко от цивилизованного мира.

Песок поднимался волнами, в которых так легко захлебнуться и утонуть во время песчаной бури.

Проводник исчез.

В конце концов, он был неграмотным бедуином, с которым никто никогда бы не говорил. Место и обстоятельства. Я уже полез в карман, где теперь всегда лежал револьвер, и вдруг подумал, что в мире может быть лучшее место и лучший пейзаж.

…потом она захотела в Тадж-Махал. Но стоило нам прибыть в Индию, как ее желание круто изменилась. Собственно, оно и не касалось туристического объекта, который мы досконально изучили еще дома, благодаря куче фильмов в 3-D.

Там, уже на месте, когда мы арендовали машину, она неожиданно продемонстрировала знание южной части страны, пожелав отправиться в Хайдарабад. Бомбей, Мандрас, Дели, а тем более разрекламированный Гоа не вписывались в рамки ее желаний.

Интуитивно она заманивала меня в феодализм, который так естественно пахнет кровью.

Два дня мы провели в толчее рынков, где рядом с нищими, едва прикрытыми лохмотьями, продавались низки драгоценных бус и россыпи полудрагоценных камней. Два дня от нее пахло пряностями, ароматическими маслами и южными сладостями, которыми она набивала рот, как девчонка. Два дня мы поглаживали руками древние стены старого города и избегали Абид-роуд – нового района, где неестественным блеском сияли гостиницы и банки.

Каждое утро мы нанимали тонгу – повозку с парой запряженных в нее лошадок и ехали к Осман-базару по пыльным переулкам, между глухими каменными стенами мусульманских одноэтажных домов и торговыми лавками, в дверях которых развевались разноцветные паруса шелковых сари.

Мы купили ей сиреневое и малиновое, вместе с чоли – маленькой трикотажной кофточкой и нижней юбкой, такими, как носили местные.

Услужливый продавец сразу же обернул ее, попутно объясняя на английском, что этот стиль оборачивания – ниви – самый распространенный и самый простой для европейских женщин.

Пока я пил лотосовый чай, расположившись на ковре у двери, он бережно и почтительно окутывал ее девятью метрами расшитой золотой нитью тканью. Дважды обернул один конец вокруг бедер, верхний край укрепил за поясом нижней юбки и перебросил его через плечо, показав, как в случае необходимости она сможет прикрыть свободным концом, который назывался паллу, голову и лицо.

Я не только любовался ее красотой, неожиданно подчеркнутой этим экзотическим нарядом, но и с печалью глядел на это красивое тело, которому так к лицу этот мир.

Бредя по городским окраинам, среди путаницы душных трущоб и протянутых рук нищих, я держал руку на курке, мечтая о нападении, в котором пуля всегда может стать «дурой»…

Но, как оказалось, даже в такой глуши преступность сведена до минимума.

В поисках тишины мы вышли на холм, где в каменной беседке стояла статуя бодхисаттвы Авалокитешвара. Я не был слишком хорошо осведомлен о множестве индусских богов и богинь, но именно тогда и именно в том месте мне было бы легче увидеть перед собой образ великого Ямы – злобного властителя царства мертвых. Я не был готов увидеть перед собой Авалокитешвара – того, кто поклялся не оставлять в страданиях ни единого существа. Если же он не сумеет избавить от боли хотя бы одного человека, он попросил Будду, чтобы его тело раскололось от горя.

Мое сердце давно перестало существовать как единое целое. Оно распалось на тысячи частей, как тело Авалокитешвара, когда он понял, что все его попытки – бессильны.

Я рассказал ей эту легенду.

И она продолжила, повернув ко мне свою обернутую в сиреневую паллу головку:

– Но Будда Амитабха и бодхисаттва Ваджрапани возродили тело, дав ему тысячу рук с глазом мудрости – в каждой! И одиннадцать голов! Его любовь стала безграничной. С такими руками и глазами он может дотянуться до каждого.

Я заставил себя улыбнуться:

– Не думаю, что эти Амитабха и Ваджрапани оказали ему добрую услугу.

Она больше ничего не сказала.

Конец сиреневого паллу трепетал над ее рыжей головой, тонкие пальцы, за эти два дня сплошь унизанные индийскими перстнями с аметистами и яшмой, светились в темноте несвойственной индийским женщинам белизной. И я подумал, что этот вечер предшествует замечательной ночи, замечательной последней ночи, которую я хочу провести с ней еще…

…На третий день мы отправились в Венецию, вычитав в газетах, что там как раз начинается карнавал. Возможность надеть маски и ходить неузнанными привлекала нас, а возможность принять участие в карнавальном шествии давала мне надежду, что это будет именно тот день, который мы проведем в круговороте радости.

Как всегда, мы остановились на частной квартире, как всегда – на окраине. Пожилая синьора, имя которой мы сразу забыли, привела нас в замечательную белую комнату. Мы давно уже забыли, что стены можно просто белить и ощущать легкий запах известки, как в детстве.

На пути к площади Святого Марка мы купили маски. Она выбрала женскую – моретту – из черного бархата и заразительно рассмеялась, когда продавец сказал, что эта маска предназначена для «тайных свиданий». А мне выбрали бауту классической формы – с рельефом носа, бровей, отверстиями для глаз, но – без рта.

– Прощай, мясо! – воскликнула она ведьмовским голосом через папье-маше черной маски.

– Сarne vale! – перевел я ее возглас загробным голосом через закрытый баутой рот.

И мы понеслись туда, где с верхушки церкви уже слетал в толпу ангел.

Она – впереди, я – за ней.

Голова моя пошла кругом, будто я стал чаинкой в кружке с чаем, который неистово размешивает ложкой какой-нибудь невежа. Под маской я слышал только свое хриплое дыхание, она отгораживала меня от людей, от их общего подъема, от цветов, музыки и возможности обратиться к ней, попросить остановиться и не покидать меня. Никогда.

Но она мчала вперед, время от времени поворачивая ко мне бархатно-безликое лицо. Потом я потерял ее в толпе.

И сел в стеклянном кафе на площади Святого Марка, чтобы наблюдать, как эта карусель крутится без меня.

Сквозь стекло, как аквариумная рыбка в комнате, где происходит свадьба, я наблюдал за круговоротом карнавала. Это была одна из тех пауз в одиночестве, которые приносили мне облегчение.

Я привыкал быть без нее.

Все мои попытки скрыть ее под разным покровом – бедуинскими шарфами, индийскими сари, итальянскими масками, наконец под очками «Грейс Келли» – постепенно помогали мне отвыкнуть от ее истинного образа.

И только ночи, которые мы все еще проводили вместе, вмиг разрушали эти иллюзорные барьеры.

Я просидел до вечера за наперстком крепкого кофе, с газетой, которую держал вверх ногами, за стеклом полупустого кафе (кто усидит в кафе во время карнавала!). И представлял себе, как она наслаждается свободой в каком-нибудь дворце или под балдахином гондолы…

Но нашел ее на Мосту Вздохов, одну-одинешеньку. Праздник отхлынул от нас, как волна. Мы остались лежать на песке и хватать ртом воздух, как две рыбы.

– Ну – и? – сказала она, как только я без единого слова стал рядом с ней.

У нее были бархатные тени под глазами, почти такого же цвета, как и ее моретта. Она бросила ее в воду. Я понял: она устала путешествовать и устала поддерживать нашу игру в счастье.

Я сказал, что забронировал два билета в Хорватию, на Истринскую Ривьеру, и это будет наша последняя поездка.

Мы зашли в номер.

Там было убрано, пахло дезодорантами. Все, что мы бросали на пол, – аккуратно сложено или развешано по шкафам.

Все новое, с этикетками и без…

– Я хочу домой, – сказала она.

– Понимаю, – сказал я и достал из кармана письмо, которое тоже всегда носил с собой.

Положил его на стол.

Письмо было слегка смятое, слегка влажное – такое, каким надлежит быть письму, написанному давно и сознательно. Чтобы не вызвать никаких подозрений.

Потом достал револьвер.

Ни место, ни обстоятельства не были подходящими.

Я даже удивился, что столько времени искал их – а теперь это стало неважным.

Она хотела домой! А я уже вполне сознательно мог отпустить ее.

Я зажал револьвер в ее дрожащей руке, установив ее палец на курке, направил его себе в грудь и сказал:

– Сделай это нежно…

 

Я возвращаюсь!

«…Это случилось вскоре после того, как от берега отчалила лодка, доставившая кроме воска и меда тысячу старых ружей, которые мертвым грузом залегли в подвале Грэхема Граха, ведь на острове не нашлось бы и тысячи воинов или желающих вооружиться.

Грах-младший разбудил меня и велел стать в цепь вместе с другими членами семьи – передавать ружья из рук в руки, пока последнее не оказалось у Граха-старшего. А оттуда – в подвал под его же проклятия властям, которые менялись здесь, на острове, чуть ли не каждые полгода.

Мы уже и сами запутались, с кем и против кого нужно поднимать стволы и какого цвета флаг висел на здании Комендатуры с первого дня существования нашего острова.

Мне очень хотелось спать.

На сотом ружье на моих пальцах появились волдыри, на двухсотом – лопнули и из них потекла жидкость. И я подумала: чудеса твои, Господи, – как быстро.

А еще я подумала, что Грах-младший сегодня точно не тронет меня, ведь его вымотает бессмысленный ночной труд.

Я подумала об этом и испугалась, что подумала именно так. Ведь когда я согласилась выйти замуж за этого иноверца, со мной случилось то, о чем в этих краях старшие женщины говорят: лишиться глаз.

Они знают, о чем говорят!

Ведь они так же, в свое время, теряли зрение и шли замуж – вслепую. Из-за того, что один подарил ожерелье или ленту, другой – помог донести до дома ведро с водой…

Этого у нас, как правило, было достаточно, чтобы «лишиться глаз».

Но я лишилась их, когда Грах, победив быка на сельской корриде, протянул мне его отрубленный хвост. Что означало: ты – моя.

Тогда я подумала, что не стоит отталкивать его только потому, что у него на шее висит акулий зуб, а не знак принадлежности к нашей вере.

В первую ночь, когда этот зуб акулы на черной от пота веревке стал раскачиваться над моим лицом, царапая щеку, Грах сунул мне его в рот и приказал зажать зубами – и я сделала это с удивлением, ужасом и отвращением. Ведь зуб и веревка невероятно смердели чем-то нездешним. Теперь я думаю, что так пахнет сера…

Я сделала это. И правильно сделала, мысленно поблагодарив мужа за предусмотрительность, – ведь делала так и потом, чтобы чувствовать только свои сжатые до боли челюсти. И больше – ничего. Ничего, кроме мерзкого привкуса во рту…

Но сегодня все изменилось. И я с ужасом и восторгом думала о том, что больше никогда не зажму в зубах эту вонючую веревку!

Я шла в кромешной темноте, среди узких горных троп, путающихся под ногами, как змеи, и пытающихся завести не туда, куда надо. Или наоборот – куда надо: туда, где одна из них прервется крутым склоном, по которому грохочет водопад, усеянный острыми каменными осколками.

И я полечу! Все кончится. И эта ночь. И мысли о веревке с акульим зубом. И мозоли. И сожаление о волосах, скрытых под платком с шестнадцати лет.

Но нет, я должна идти по правильной тропке, должна вернуться до рассвета и лечь в постель, сдерживая дыхание, не шевелиться до первого петуха, чтобы никто не догадался, что сегодня я (неужели – я?) совершила первый поступок в своей жизни.

Поступок, за который готова хоть завтра встать у столба перед Комендатурой и сорвать с головы платок, чтобы в последний раз показать цвет своих волос – медно-рыжий – такой, которого здесь ни у кого нет!

…Небо уже светлело, когда я вышла на холм, с которого открывался вид на наш поселок, и остановилась, чтобы перевести дыхание. Подумала о том, что до первых петухов остается каких-то пару часов.

Пару часов, за которые должна прожить всю свою жизнь от начала и по сегодняшний день – так, чтобы сполна прочувствовать каждый его миг, отматывая назад нить времени, чтобы дойти до сердцевины – до той минуты, с которой начинается мое первое воспоминание.

…Я посмотрела с холма вниз, будто впервые. И задохнулась.

Городок лежал среди деревьев и гор, словно низка необработанных кораллов. Леса, на границе лета и осени, тускло светились зеленью и золотом. Я подумала, что родители произвели меня на свет только для того, чтобы сегодня утром 23 числа девятого месяца, 200… года я увидела эту низку мокрых кораллов в золоте – так ясно и четко и так до слез трогательно – во всей красе, во всей бескрайности, во всем отчаянии, с которым я возвращаюсь назад.

Вдали, на самом берегу, возвышалась старинная крепость. Она непоколебимо стояла там тысячу лет. Я подумала, что она – это я… И я должна быть такой же непоколебимой.

И начала спускаться к поселку, к дому своего мужа Грэхема Граха-младшего…»

А за пять лет до этой ночи…

…она сидела на своем любимом холме и ждала того часа, когда море сольется с небом и наступит тьма. Сегодня она пришла сюда, на свое любимое место, раньше, чтобы не слышать, как в поселке отмечают первый весенний поединок между быком и человеком. А еще – сто первую драку между людьми, которой обычно сопровождалось укрощение быка.

Поселок гудел.

Сверху ей было видно, как по улицам клубится пыль, которую вздымают под собой тысячи ног.

Но не только желание уединиться привело Алоуа на холм. Случилось нечто гораздо более важное, чем поединок с быком: сегодня она почувствовала тот толчок в сердце, которого бессознательно ожидала еще с детства. Правда, она думала, что это произойдет иначе – не в шуме толпы, не в разгульной простоте крестьянского праздника. Но произошло именно так – в шуме и в толпе, движущейся по улицам к затоптанной площади, чтобы увидеть поединок с быком. Этого события в течение зимы ждали все девушки поселка. Даже те, кто зажимает носы и закрывает глаза, когда рыбаки несут по улицам улов.

В этот день даже замужние женщины выходят за ворота своих домов, чтобы увидеть движение разгоряченной, возбужденной толпы. А главное – увидеть того, кто должен стать нынешним героем праздника.

Ежегодно его избирали на «большом совете», который обычно проходил в таверне. Старые обожженные солнцем и солью пьяницы путем долгих переговоров, которые могли закончиться дракой и всеобщим пьянством до утра, назначали достойного юношу для боя с быком.

Им мог стать парень, достигший восемнадцатилетия и живший на улице, противоположной той, на которой жил герой прошлого года. Он должен был быть отчаянным и достаточно красивым, чтобы не только поразить зрителей физической подготовкой, но и радовать глаз женщин, особенно матерей, которые придут не столько посмотреть на драку, сколько присмотреть будущего мужа для своих дочерей. Но и сам герой в случае победы мог выбрать себе любую девушку для помолвки, подарив ей отрезанный кончик хвоста побежденного животного.

В такой решающий вечер под таверной до утра толпились парни, ожидая судьбоносного решения старейшин.

На этот раз совет закончился довольно быстро: все знали, что младшему Граху исполнилось восемнадцать. А лучшего героя поди отыщи!

К тому же давно пора было обуздать самого жестокого быка, который уже три года кряду отправлял на тот свет юношей из семей Стенхов, Майлоу и Карби. Конечно, это был бык по имени Приговор – черная гора с двумя острейшими полумесяцами на крутом лбу.

В тот день Алоуа так же, как и все остальные, вышла за ворота.

Посмотрела в конец улицы – там, как вода в котле, закипал шум и, как волны в море, вздымалась пыль под ногами торжественного многотысячного шествия. Впереди шел юноша в черном плаще.

Вот тогда Алоуа почувствовала странный мгновенный укол в сердце и… «лишилась глаз».

Она прижалась к воротам, чтобы толпа не затоптала ее. Когда толпа приблизилась настолько, что можно было разглядеть лицо юноши в черном, Алоуа почувствовала злость и досаду: это был Грэхем Грах-младший! Тот самый, о котором так любили сплетничать подруги. Тот самый, что всегда пугал ее выкриками у колодца. Тот самый, чьи ухаживания за дочерью лавочника выводили ее из равновесия. Да, это был он.

За ним шел разноцветный люд, среди которого Алоуа увидела и своих родителей, и родителей Грэхема, и подруг, которые приветливо махали ей руками, приглашая влиться в шумную толпу. Алоуа затаила дыхание.

Грэхем приближался.

Его плащ развевался на ветру, как пиратский флаг.

Проходя мимо девушки, он улыбнулся.

Алоуа пожала плечами и шмыгнула за ворота только для того, чтобы прижаться к ним горящим лицом. И сразу услышала шепот в щель: «Ты должна это видеть».

Возможно, это ей только показалось, но она поняла, что не пойти – нельзя, что ее отсутствие на празднике может каким-то образом повлиять на исход боя. И не только боя, а всей дальнейшей жизни.

Выждав несколько минут, Алоуа снова вышла на улицу и медленно пошла за праздничным шествием…

Когда она дошла до огороженной деревянными щитами площади, там уже не было ни одного свободного места, и ей пришлось протискиваться между потными телами. Толпа колыхалась и гудела, зажимая ее и откатывая назад, как волны прибоя.

Алоуа цеплялась за куртки мужчин и продиралась вперед, потому что слышала внутри себя шепот: «Ты должна это видеть…» Когда она продвинулась так близко, что уже могла разглядеть площадь, началось действо.

Стройная черная фигурка юноши казалась нарисованной на фоне желтого песка. Он стоял посередине, очерченный солнцем, отбрасывая на щиты свою удлиненную черную тень, и Алоуа показалось, что площадь – гигантский часовой циферблат, на котором сейчас начнется отсчет нового времени.

Что было дальше, она плохо помнила. Все вокруг превратилось в смешение красок и звуков, на фоне которых четко вырисовывались две черные фигуры – юноши и животного. Бессмысленность и азарт этого непонятного действа поглотили ее…

А уже потом, после того, как все закончилось, она сидела на холме перед морем и ее ладонь была красной от крови: только что она выбросила отрезанный бычий хвост с обрыва. Кровь на ее ладони – это кровь быка по имени Приговор.

Ее тошнило. Тошнило и в тот момент, когда Грэхем, обойдя по кругу площадь, остановился напротив нее и протянул ей отрубленный хвост. Словно завороженная, она приняла его из рук Граха-младшего.

«Свадьба! Свадьба» – радостно загудела толпа на площади.

А она бросилась бежать, машинально сжимая в руке мертвый хвост. Перед глазами все еще стояла картина боя.

Приговор побеждал – это было очевидно. Грах извивался вокруг него, как вьюн, по его лбу стекал пот, на губах застыла улыбка. И только она видела в ней безумное отчаяние. Похожее на то, которое увидела на лице Грэхема несколько лет назад, когда они еще были детьми и она отказала ему быть его невестой.

В какой-то момент на площади воцарилась тишина. Юноша и животное стояли друг напротив друга, меряясь взглядами. Это был страшный миг. Похожий на тот миг затишья, которое наступает перед смертоносным цунами. Они стояли совсем близко – на расстоянии вытянутой руки. Кто-то из женщин истерически крикнул. Бык мотнул головой.

Грэхем протянул руку и неожиданно… почесал быка за ухом.

Приговор притих, захваченный врасплох этой нежностью, и вытянул шею в сторону юноши. А тот уже осторожно чесал его за вторым ухом. Алоуа всей кожей чувствовала, какая нежная эта рука. У нее на глазах выступили слезы, настолько красивой показалась ей эта картина: танец смерти закончился мигом доверия. Невыносимая тишина площади подчеркивала торжественность этого момента.

А потом, сделав шаг и распрямившись, как отпущенная тетива, Грэхем нанес удар – точный и четкий удар кинжалом между рогами Приговора.

Он продолжал щекотать его окровавленной рукой и тогда, когда бык тяжело и медленно оседал на землю, поднимая волны желтой пыли.

Площадь взорвалась неистовым ревом. Пораженные женщины заголосили. Грэхем наклонился, поднял мертвую голову Приговора за рога и поцеловал в лоб. Потом, как водится, отрубил хвост. Когда он нес его туда, где стояла Алоуа, она была единственной, кто видел, как в его глазах блеснула и погасла слеза.

«…Так я, Алоуа Элейде, стала невестой. А спустя пару месяцев – женой: Алоуа Грах. Мое счастье изначально было замешано на этом страхе и восторге, которые я пережила, наблюдая за состязанием. Возможно, эти чувства передались мне от Приговора? По крайней мере, никто из парней не мог подарить мне такого безумного смешения чувств.

Ведь жизнь многих семей в нашей местности казалась мне застойной водой в дождевой бочке. А почувствовав опасность, которая исходила от Грэхема, я, по крайней мере, могла чувствовать себя живой. Он мог ласкать и убивать одновременно. И некоторое время это меня устраивало, ведь сама себя я бы никогда не укротила!

Что касается любви…

В этом смысле Грэхем был безнадежным.

Все равно что больной.

Я знаю, что больше всего – до безумия и приступов необъяснимой ярости, он хотел, чтобы его любили. Но до боли в челюстях, которые он привык крепко сжимать, когда ему что-то не удавалось – не умел делать это сам!

Это было странным, почти дьявольским сочетанием безумного желания быть любимым – и ни единого навыка, ни единой вспышки, ни следа нежности. Будто вся она ушла в тот единственный жест, когда он чесал Приговора за ухом перед тем, как нанести смертельный удар. И в этом сочетании желания любви и неумения любить он напоминал ребенка, который в восторге от красоты бабочки отрывает ей крылья. А потом рыдает над ее неподвижным тельцем. Так было у Граха-младшего с любовью…

Я думала, что мы сможем найти общий язык, стоит нам оказаться в одной постели. И я прошепчу на ухо этому странному иноверцу о всех своих мечтах – о далеких мирах, о желании уехать далеко-далеко от нашего острова, туда, где женщины не прячут волосы под платками, где живут другие люди. Возможно, такие, как и мы, – с той же необузданной страстью, без ощущения застойной воды в своих сосудах.

А еще – о том, о чем когда-то давно рассказывала мне моя бабушка.

О той одинокой крепости, стоящей на берегу нашего моря, и Рыжей Суо, своей бывшей подруге юности, которая считала, что женщины нашего мира живут с «одной рукой».

И о том, что не хочу быть такими, как они…

Но этого не произошло.

Грах-младший просто почесал меня за ухом – это продолжалось не более того мгновения, когда он ласкал Приговора, и убил резким движением – так же, как это было с быком.

И я осела навсегда, выдыхая из себя воздух, как проколотый иглой воздушный шарик.

Ничего другого и не оставалось. Я повязала на голову два платка, как это делали все замужние женщины, чтобы не привлекать к волосам на ночлег чертей.

Не стоило мне принимать тот проклятый окровавленный хвост!

Надо было бежать! Бежать на причал, сесть в первую попавшуюся лодку и ничего не бояться! Но это я понимаю только теперь.

А тогда знак внимания от красивого парня показался венцом моих желаний.

Мои родители радовались, ведь клан Грахов был богатым. Их контрабандная торговля оружием велась сотни лет. Мне завидовали подруги. Ко мне стали обращаться на «вы». И я таким образом потешила свою гордыню. Начала жить, как все.

…Итак, никому я не могла рассказать о том, что происходило со мной. Никому, кроме старой бабушки, которая, как мы все считали, давно выжила из ума.

И поэтому с ней можно было говорить обо всем.

Бабушка курила трубку и, сколько себя помню, всегда сидела на старом ковре под деревом, скрестив сухие и тонкие, как камышинки, ноги.

Бабушка была такая маленькая и худая, что казалось, будто она вырезана из бумаги и стоит лишь коснуться ее пальцем – она рассыплется в прах.

Однажды я спросила ее о той крепости, стоящей на берегу моря, почему ею пугают девушек, почему вокруг нее такая пустота – и ни одного человеческого следа?

– Крепость? – переспросила она, втягивая дым и выпуская его через ноздри, как дракон. – Хм… крепость… Никто не знает, откуда она здесь взялась. Туда никто не ходит. И ты не ходи. И не спрашивай. Это башня для тех женщин, кто плохо себя ведет.

Я решилась спросить, что означает «плохо себя вести».

Точнее, я сформулировала вопрос гораздо хитрее: я спросила, как не нужно вести себя, чтобы не попасть в страшную крепость?

Старуха медленно выбила из трубки истлевший табак и раскурила ее снова.

– А так… – сказала она и задумалась, – так, как Рыжая Суо…

Теперь мне, навострив уши, надо было выведать, кто такая Рыжая Суо.

Мало-помалу я вытянула из нее эту давнюю историю, которая, скорее всего, была выдумана прямо сейчас, на моих глазах.

Вот что я услышала:

– Рыжая Суо была самой красивой девушкой на побережье, но об этом можно было только догадываться. Ведь законы запрещали выставлять напоказ свое лицо, волосы, запястья и пальцы ног. Вероятно, Рыжая Суо не могла дождаться, когда сможет показать все свое добро! Ведь увидеть запястья, лицо и ноги мог только законный муж. Но после свадьбы Суо не прошло и часа брачной ночи, как муж выволок ее за волосы из спальни и потянул к крепости. Он толкнул ее внутрь, и всю ночь жители наблюдали за тем, как он замуровывает вход… Вот и вся история.

– И это все? – спросила я, надеясь услышать больше. – Так что же плохого она сделала?

Старуха снова выпустила дым из носа и сердито ответила:

– Думаю, ее вина была не больше макового зернышка. Ведь за девушками здесь хорошо следили родители, а Рыжая Суо была одной из самых покорных. Но, наверное, она все же чем-то отличалась от других, ведь ее муж вскоре умер от тоски. У нас же все делается сгоряча…

Бабушка вздохнула и замолчала, превратившись в пергаментного дракона.

А потом заговорила:

– Мы с Рыжей Суо родились в один год и в один день, когда в долинах начинает цвести асклепиас, цветок, который может стать либо ядом, либо эликсиром бессмертия. В госпитале, крытом спрессованными пальмовыми листьями, наши матери лежали рядом. Их было только две в большой палатке на двадцать коек. В начале того года во время очередного путча погибло много мужчин, которые не успели оплодотворить своих жен. Поэтому госпиталь стоял пустым.

Мы лежали рядом со своими матерями в душистых колыбельках из тех же спрессованных листьев пальмы. Я спала, потому что с самого начала была тихая, будто уже готовилась сидеть под деревом на этом ковре. А Суо драла горло так, что на ее крики отзывались птицы в лесу и киты в океане. Она уже тогда была рыжей. И уже тогда в нее вселился бог безумия и сумасбродства – Иэл. Говорят, что внешне он похож на летающий буравчик, всегда витает в воздухе над головами младенцев женского пола. Ввинчивается в сердце и мозг – пронизывает тело насквозь, оставляя внутри избранной жертвы ярость греховных страстей и неуемную жажду к познанию всего запретного.

Как только такой буравчик ввинтился в тело Суо, она принялась неистово кричать, поздравляя мир со своим рождением. Но он, мир, ей не понравился – он был слишком плоским и белым, как известковые стены госпиталя, а воздух – слишком густым и кислым на вкус, как наше национальное блюдо – суп «ани», сваренный на выстоянном на солнце молоке.

Летучий буравчик Иэл ввинтился в малышку Суо еще и потому, что роды у ее матери были тяжелые, и бедная Винчетта в момент выхода ребенка не успела сунуть в рот мизинец левой руки, как это делали все женщины нашего острова, чтобы уберечь дочерей от нежелательных страстей.

Кроме того, что мы родились в один день, наши дома стояли рядом. И я всегда знала о Суо гораздо больше, чем другие. И могу заверить, что Суо была не такая, как все. С малых лет она хорошо пела и играла на мужском музыкальном инструменте – дудуке, хотя ее этому никто не учил.

Для того чтобы играть на нем, надо иметь много ветра в груди и много печали в сердце. Откуда это все взялось у маленькой девочки, если не от проклятого Иэла!

А еще она везде, где только видела белую стену, рисовала ей одной понятные геометрические узоры, а потом, когда подросла и научилась ткать, – переносила их на ковры. Ткала она так ловко и быстро, что семья начала жить за счет этих ковров.

Ковры Рыжей Суо висели чуть ли не во всех богатых домах страны и, как поговаривали люди, имели целебные свойства. Был такой коврик и у меня – Суо подарила его мне на день рождения. Он висел над моей кроватью, и я каждое утро путешествовала по нему глазами, открывая в себе и в окружающем мире какие-то непостижимые глубины.

В шестнадцать лет Суо выглядела привлекательной женщиной – ее медные браслеты-погремушки, которые оповещали, что девушка вышла за порог своего дома, сводили с ума весь город. И молодые, и старики приникали к окнам, чтобы увидеть, как она идет по улице, держа в руке корзинку или кувшин.

Первые сватались, вторые – просто смотрели вслед, пуская изо рта длинную табачную слюну. Но Суо была непреклонной. Даже родители не могли повлиять на ее выбор, ведь вся семья жила за счет ее ремесла.

Суо любила и жалела меня. Она считала, что все женщины нашего острова имеют только одну руку и выглядят естественно только потому, что не догадываются о своем недостатке.

Она говорила, что только настоящая любовь и свобода могут дать им полноценность. Меня удивляли ее слова, ведь в наших краях не было принято говорить о свободе, ведь свобода была равнозначна одиночеству. А мы все жили семьями.

Но Суо говорила, что я ничего не понимаю и жить семьями могут и звери…

Когда она наконец влюбилась, об этом в тот же день узнала вся округа.

Ведь Суо засветилась изнутри – даже платок и длинное платье не могли скрыть под собой этот свет.

Ее избранником стал некий Фархи – парень из ортодоксальной семьи. Хотя, откровенно говоря, я всегда думала, что Суо выйдет замуж за какого-нибудь нездешнего принца. Знаю, что семья жениха была против этого брака – слишком странной выглядела будущая невестка.

«Теперь у тебя обе руки?» – как-то спросила я ее. Это произошло за день до свадьбы.

Мы, как всегда, сидели в нашем саду и обсуждали будущее. «Да, – ответила Рыжая Суо. – Но я хочу, чтобы такими были все женщины нашей страны…» – «Что же для этого нужно?» – спросила я. «Не бояться себя, – сказала Суо, – и передавать этот опыт другим». Постепенно мы перешли к темам, которые могут возникнуть в разговоре двух взрослых и готовых к браку девушек.

С удивлением и смущением я слушала Суо, которая говорила о греховной – плотской – любви, в которой не может быть ничего запретного или зазорного, если любишь. О нарушении традиций, из-за которых наши женщины не раздеваются даже перед собственными мужьями, об отвратительных платках и длинных рукавах наших платьев, о ханжестве мужчин, которые время от времени ездят за пределы поселка в столицу, чтобы там испытать запретное наслаждение с проститутками.

Суо заверила, что у нее все будет иначе.

Я рассмеялась и сказала, что ей не под силу сломать то, что воспитывалось веками. И даже если она в своих попытках преуспеет, об этом все равно никто не узнает.

Тогда она дала мне ключ от дома, который, по традиции, сняли родители жениха для первой брачной ночи своего сына, и велела спрятаться там за коврами, развешанными вдоль красиво убранной комнаты. «Я научу тебя любить так, чтобы ты никогда не чувствовала себя безрукой», – сказала безумная Рыжая Суо и улыбнулась улыбкой, которую вселил в нее Иэл.

Не знаю, что побудило меня взять этот ключ: собственная испорченность, о которой я не догадывалась, или обычное девичье любопытство, или безоговорочный авторитет Суо…

Как бы там ни было, я единственная стала свидетелем ее грехопадения, за которым последовала смерть.

Я зашла в красиво убранное брачное жилище за час до прибытия молодоженов. Везде курились ароматизированные свечи, стены были увиты цветами, а вдоль и поперек большой комнаты висели богатые ковры, образуя лабиринт, в котором можно было и потеряться, и спрятаться.

За каждым из них стояли маленькие столики с едой и питьем – на тот случай, если невесте захочется поесть. Ведь есть и пить на глазах у мужчины во время свадьбы, брачной ночи или утром считалось верхом неприличия.

Заслышав шаги молодых, я затаилась и сто раз пожалела о том, что оказалась здесь. Меня душили ужас и стыд. Я молилась, затаив дыхание.

Сначала я услышала ее тихий смех, шепот и шелест свадебного наряда, звон браслетов на ногах и руках – казалось, что она зашла в дом, пританцовывая. Я уткнулась носом в душную шерсть ковра и притаилась, мечтая об одном – как бы вышмыгнуть за дверь.

Шелест и смех усилились. Легкие шаги послышались совсем рядом, и через мгновение Суо оказалась у меня, за ковром. Глаза и щеки ее пылали. «Я хочу пить», – крикнула она в комнату и весело подмигнула мне. На ней была только одна рубашка, и я покраснела, почти теряя сознание. А Суо спокойно налила в бокалы вино и один подала мне. Я взяла его дрожащими пальцами. Наблюдала, как она припала губами к хрустальному свадебному бокалу, в котором играли красные язычки тусклого огонька из лампады. Словно завороженная, смотрела я на ее запрокинутое лицо, на белую длинную шею, переходящую в мраморную грудь…

Она была как богиня. Теперь я точно видела, как под рубашкой светилось ее тело!

Сделав несколько глотков, она исчезла с моих глаз, уже наверняка зная, что мой страх прошел. Он действительно прошел – осталось только ощущение причастности к чему-то величественному и единственному, что может быть прекрасным в этом мире – к этому свечению тела, к красоте и совершенству каждой линии. Я жадно припала глазом к щели между двумя коврами, стараясь запомнить все, чему безумная Рыжая Суо решила научить одноруких женщин нашего поселка.

Я видела, как она склонилась над мужчиной, накрывая его своими рыжими волосами, как нежно и в то же время уверенно не позволила ему подняться, как медленно сбросила с себя рубашку, на мгновение замерла над его лицом, давая разглядеть себя…

Я услышала, как из его уст вырываются странные звуки вперемежку с хрипами и всхлипами – и с трудом разобрала, что он… пытается произнести слова молитвы.

А Суо, тихо смеясь своим обольстительным смехом, продолжает медленный танец на его распластанном теле.

В свете лампады я увидела, как сжатая в кулак его рука рвала тонкую шелковую простынь. Второй рукой он точно так же сжимал ее тонкие пальцы. И эта разница между двумя жестами была будто доказательством того, что его раздирали противоречия.

Я забыла, сколько длилось то, что я назвала «танцем огня» – ведь только огонь способен завораживать взгляд и лишать ум чувства времени.

Очнулась только тогда, когда услышала клёкот, исходивший из его горла – он рыдал, отвернувшись от счастливого лица моей подруги. А она нежно и успокаивающе гладила его по спине, будто он был ребенком.

А потом произошло то, что видели все, кто остался гулять во дворе до утра. Но не догадывались, из-за чего это случилось.

Поняла это только я.

Да и то спустя много лет после того ужасного дня: он не мог простить ей такой откровенной любви. Ему достаточно было бы видеть ее шею или кончики пальцев на ноге, зачать «в сраме» дитя, чтобы потом больше никогда не побеспокоить мать семейства «низменными потребностями». Он был таким, как и все остальные. Он не нуждался в любви – хотел жить в браке, в семье, как положено.

Суо проиграла…

Опыт ее был пагубным – я никогда не воспользовалась им.

Лишь в памяти моей сохранился тот «танец огня» – самое красивое из всех зрелищ, которые мне когда-либо приходилось видеть. А еще… помню странный огонь внутри себя – одна невыносимая вспышка, которая больше никогда не повторилась…

…Самое ужасное из всего, о чем у меня теперь есть время подумать, – это мизинец моей собственной дочери. Успела ли она положить его в рот, когда рожала тебя, Алоуа?..

Так закончила свою историю моя старая бабушка.

…Теперь, вспоминая все это, я возвращаюсь к поселку. В дом мужа Грэхема Граха-младшего.

Я могла бы и не возвращаться! Никогда не возвращаться, ведь там, под асклепиасом, цветы которого даруют бессмертие, меня ждет и будет ждать сколько угодно долго чужак со странным именем. Я нашла его на берегу моря – без сознания. И выходила, будто родила его во второй раз.

Я могла бы и не возвращаться.

Потому что я навсегда оставила себя там, под асклепиасом, в роскоши того, что узнала. И о чем ни на миг не пожалею, стоя прикованной к позорному столбу перед зданием Комендатуры. Могла бы не возвращаться…

Но я возвращаюсь.

Сегодня я сорву с головы платок у столба на площади.

И скажу все, что должна сказать, чтобы женщины моей страны никогда не чувствовали себя однорукими…

 

Странный случай с Владимиром

…Таинство имени не имеет существенного значения для того, кто не руководствуется предчувствиями, эзотерическим бредом, нумерологией и не верит снам.

Владимир был генеральным директором и основателем сети супермаркетов «Без консервантов». Название было довольно скучное, но меткое. И суть бизнеса заключалась в том, что это была сеть небольших магазинов домашней еды.

Идея пришла ему давно, еще в те времена, когда Владимир занимался перегонкой и продажей автомобилей. До этого он перепробовал кучу весьма странных профессий.

Судьба сделала его «бриллиантовым директором» одной из косметологических сетей. «Бриллиантовый» – означало, что он привлек в свое подразделение по продаже косметики более 300 дилеров и стал руководителем большого отдела.

Еще раньше, задолго до этого времени, он, имея два высших образования, торговал на первых стихийных рынках, потом – разрабатывал сайты для своих более успешных друзей, а еще – чинил телевизоры и магнитофоны.

А еще за несколько лет «до» он был рядовым гражданином своей необъятной страны и все время думал о том, как перейти от этого безысходного разряда к тем высотам, которые мог бы покорить. Ведь ни одно занятие не устраивало его целиком и полностью, потому что не имело под собой хоть какой-то благородной цели.

Пока он не побывал в Америке и не приехал оттуда отравленным некачественными суррогатами, которые уже добрались до берегов и его родины.

Он даже не подозревал, что обычная еда (качеству которой никогда не придавал значения, ведь привык, как и многие другие, «перехватывать на ходу») может так влиять на сознание и деятельность людей. Поездив по миру, он ужаснулся засилью толстяков.

Возможно, ужас так и остался бы ужасом или констатацией неутешительного факта, если бы судьба не занесла его на виллу бывших профессоров славистики в штат Кентукки.

Это была приятная супружеская пара преклонного возраста, которая жила на живописных просторах Кентуккских долин и, выйдя на пенсию, занималась производством соусов, огурцов и сладостей. Как объяснили миссис и мистер Гамс, сначала они занимались этим, чтобы доказать неполезность суррогатных продуктов и их вредное влияние на сознание американских граждан. С научной точки зрения они доказывали это, анализируя результаты выборов, военные конфликты и упадок культуры.

Словом, супруги увлеклись производством домашних продуктов высшего сорта. Сначала это были небольшие, довольно эстетично оформленные баночки с микроскопическими огурцами, зернами кукурузы с собственных полей, соусами. Впоследствии у супругов появились энтузиасты-партнеры со всей округи. Поскольку это был университетский фермерский городок, на помощь пришли такие же профессора и профессорши, которым стало скучно готовить только для себя.

Словом, спустя несколько лет местность превратилась в весьма популярную фабрику здоровой еды, заказы на которую поступали из всех штатов страны, а благородное дело – в прибыльный бизнес. К огурцам и соусам добавилась другая продукция: женщины выпекали восхитительные булочки по рецептам своих прабабушек, мужчины сбивали настоящее сливочное масло, производили растительное масло, которое благоухало на всю округу.

Пробыв у супругов несколько дней, Владимир ни разу не побежал в туалет, зажав ладонью рот, как это делал в крупных городах. Его не тошнило. Еда усваивалась и не откладывалась на боках. Вот тогда и возникла идея создать нечто подобное у себя дома.

Что он и сделал, вернувшись домой и уже имея собственный капитал и влиятельных друзей, которым когда-то делал сайты и чинил технику.

Теперь это была большая сеть магазинчиков, на которые работали сотни тысяч истосковавшихся от пенсионной безысходности бабуль.

Сеть приобрела популярность и набрала обороты. Владимир даже имел иностранных партнеров, с которыми встречался регулярно, собственноручно контролируя качество продуктов. Пока армия бабушек работала старательно, «на совесть».

Вот примерно все, что касалось успешного бизнеса Владимира.

Но не все, что он имел.

Конечно, Владимир был женат. Женат давно и надежно. И семейный уют гармонично дополнял картину того, что Владимир называл – «жизнь удалась».

Жену звали Ольга.

В те времена, когда Владимир мечтал выбиться из разряда рядовых граждан, Ольга училась с ним на одном курсе политехнического института и, в отличие от Владимира, считала, что он и является единственным и неповторимым даже в своих поношенных джинсах. Вместе, как и полагается, они прошли через все трудности становления бизнеса.

Они были вместе. Давно и надежно.

Этим утром, проснувшись, Владимир как раз и подумал, как хорошо иметь все, о чем мечтал, к чему шел долгой и порой неровной дорогой, и как хорошо продолжать теперь идти прямо, имея все это.

А еще он подумал, что заниматься любовью утром намного лучше, чем когда приходишь домой уставшим и плотно ужинаешь здоровой пищей из собственного супермаркета. Поразмышляв, не открывая глаз, еще немного, он решил, что так и надо сделать, ведь сегодня он уезжает в командировку и разлука будет долгой, наконец он ненавидит самолеты. Поэтому придется несколько дней мучиться на круизном лайнере среди беззаботных бездельников. Да, подумал он, стоит попрощаться с женой. И это было, как всегда, правильным решением.

Не успел он об этом подумать, как легкий ветерок, донесшийся до его сонного лица из приоткрытой форточки, коварно прошептал в самое ухо Владимира о том, что он – этот невесомый и только что рожденный ветерок с длинным влажным языком! – и есть единственно свежим из всего того, что находится в этой спальне…

Свежим, наглым, раскованным, обольстительным, развратным. Он шепнул, что об ЭТОМ не раздумывают! А если раздумывают, то, видимо, брат, не все в порядке…

Владимир был с ним полностью согласен и закрыл глаза, прячась от острого луча, который уже подползал по его лбу к правому глазу. За закрытыми веками на радужной оболочке сразу запрыгали цветные пятна и интегралы. И он увидел себя внутри собственного глаза. Увидел изменчивый черный силуэт среди зелено-терракотовой равнины, окруженной лиловыми холмами. Вероятно, этим силуэтом был его зрачок, двигавшийся под прищуренными веками. Но Владимир представил себе, что стоит посреди этой цветной равнины.

Даже услышал запах травы и моря, что скрывалось за холмами.

Представил, что навстречу ему, проваливаясь босыми ногами в густую влажную траву, несется рыжеволосая незнакомая женщина. Он подхватывает ее на руки – с восторгом и ужасом от того, что он совсем не знает ее, но, держа в руках, чувствует, что все это – его. Его – до последней клеточки, до кончиков ног и волос. До последней капли крови, которую она вливает в него, и от этого внутри начинает расцветать остролистый, но такой новый, неожиданный цветок. Он врастает в его грудь, как новый орган, еще не открытый физиологией, пробивается сквозь лопатки крыльями и заставляет летать.

Это была та минута на грани пробуждения, которую нам обычно потом никогда не удается вспомнить – просто целый день ходим с ощущением, что сегодня на тебя снизошло нечто вроде откровения, которое потом никогда не повторяется, отсутствует в реальности, а сидит в тебе, как заноза, как светлая тоска по несбыточному чуду.

…Луч дополз до глаз, и даже за закрытыми веками стало так светло, что лучше было бы наконец окончательно проснуться.

Мысль о море испортила настроение.

Он предпочел бы бежать к нему вот так – босиком, через равнину, по траве, а не болтаться почти неделю в бесконечном пространстве, скучая в каюте над бумагами, которые он должен представить своим зарубежным партнерам.

Можно было бы сократить путь самолетом. Но Владимир ненавидел небо и боялся высоты с тех детских времен, когда небо «поглотило» его отца-летчика.

Детство Владимира было похожим на любое другое детство любого заурядного гражданина. Что тут еще скажешь? Разве что о запахе подгорелого молока в детском саду, школьных «линейках», первом портвейне «Золотая осень» в подворотне…

Теперь его заурядность заключалась и в том, что сейчас он садится на круизный кораблик. И плывет, укрывшись в своей каюте, чтобы его никто не видел и не беспокоил – он должен пересмотреть свои бумаги и хорошо подготовиться к важной деловой встрече с партнерами.

…Круизный корабль назывался «Южная звезда».

Недавно новый владелец вытащил его из илистого дока. С корабля торжественно содрали медные буквы с именем бывшего вождя, обустроили каюты, наладили все механизмы, начинили всем необходимым для туризма – от роскошного ресторана с танцплощадкой до фирменных тарелок и бокалов с вензелями, и пустили бороздить моря-океаны с путешественниками на борту.

Владимир почти не выходил из каюты. Он листал документы, сводил «дебет» с «кредитом» и готовился к докладу.

По ночам его мучила бессонница, не терпелось скорее сойти на берег, ощутить под собой землю.

Он не представлял, как люди могут мечтать о профессии моряка или летчика. Все стихии были подчинены лишь Богу, и вмешиваться в них, вспарывать их целостность кормой или фюзеляжем, как ему казалось, было чем-то вроде святотатства. Ты замираешь перед величием стихий, ты хочешь упасть на колени и проклясть прогресс – ведь ни одна умная машина не стоит того величия, с которым по небу движется океан облаков, или катятся волны воды, или извергается огненная лава. Перед всем этим ты замираешь и чувствуешь скоротечность и ничтожность всего, что выдумал человеческий разум.

Но путешествовать Владимиру приходилось все чаще. И сейчас это была такая же деловая поездка, с той же морской болезнью и минимумом удовольствия от ресторанной еды, которую он заказывал в каюту.

Владимир плотно завешивал занавески на иллюминаторе, чтобы не видеть перед собой бескрайнего водного простора, который наводил на него тоску, и ни разу не вышел ни в салон, ни на палубу. Его будто и не было среди веселых пассажиров, с удовольствием коротавших время.

Ночью на второй день плавания ему показалось, что мотор не работает. Охваченный мгновенным животным ужасом, он отдернул занавески – и в круглом стеклянном проеме увидел картину ночного моря…

Владимир дважды моргнул – закрыл-открыл глаза, но картина не исчезла!

Она словно висела на темной стене каюты, хотя и была живой. В ней по темному подвижному фону, который, конечно, был не чем иным, как морем, плавали тысячи золотых серпиков – отражений лунного света. Они ныряли и появлялись снова, как стадо нерп, сопровождающих корабль. И Владимиру даже показалось, что мотор заглох именно из-за них – ведь их золотые тела тормозили движение.

А еще, по какой-то странной ассоциации – непостижима человеческая психика! – он подумал о жене, с которой не «попрощался». Теперь, в открытом море, это мучило его. Золотые нерпы своими убаюкивающими ритмичными движениями навели его на мысль о том, что он неправильно ведет себя в последнее время, и никакие документы, совещания и деловые обеды не заменят и нескольких минут физического удовольствия.

А еще – так же неожиданно – он вспомнил, как маленьким увидел скрипку. Тогда он с родителями шел из театра, куда его впервые повели на «Щелкунчика», и в темноте плохо освещенной улицы, в витрине музыкального магазина почти в таком же мерцании золотых серпиков лежала она – скрипка.

Изгиб ее лакированного бедра был очерчен светом…

Она лежала на черном бархате вполоборота и, казалось, дышала. И была такой одинокой и привлекательной, что ему захотелось лечь рядом – на черный бархат, у этого пленительного изгиба и почувствовать ее дыхание. Позже, когда родители отдали его в музыкальную школу (ведь он выказал такое желание сам), он не мог признаться, что любовь к музыке была лишь поводом касаться этого инструмента и слышать, как скрипка, вздрагивая, как живая, подчиняется его пальцам.

Затем он воспроизводил это ощущение со всеми женщинами, которые встречались на его пути. Но так и не нашел ту, которая откликалась бы на его прикосновения с наибольшей гармонией.

Теперь, в этот ночной час в открытом море, Владимир с сожалением вспоминал утро, когда не смог ничего большего, чем накрыть жену одеялом и стать под холодный душ.

И это еще больше беспокоило его. Ведь еще с юности они договорились никогда не идти на компромиссы, если это увлечение друг другом пройдет…

Золотые нерпы, которые заполонили все пространство и по спинам которых скользило судно, наводили его на сотни разноцветных мыслей и ассоциаций. И он впервые пожалел, что относился к стихии с неприязнью. Ведь теперь он видел всю бесконечность этого пространства, которое побуждает к другим бесконечностям, возникающим в его голове от созерцания ритмичного покачивания волн.

Он не заметил, что уровень воды медленно приближается к иллюминатору. Он не был специалистом в морском деле. Еще раз посмотрел на удивительную картину лунной ночи посреди моря, задернул занавески и лег на просторную койку, прикрученную к полу большими, стилизованными под старину, винтами.

И сразу уснул, убаюканный тишиной в своем нижнем этаже. Отключился сразу, переполненный новыми эмоциями.

Он не мог знать, что на верхней палубе туристов срочно усаживают в шлюпки: сказался наскоро сделанный ремонт судна.

«Южная звезда» медленно и величественно опускалась на глубину…

Проснулся через час с тем давно забытым детским ощущением ночного приключения.

Пощупал под собой простыню – да, она действительно была влажной!

Такого с ним не случалось, по меньшей мере, лет тридцать.

Владимир открыл глаза и резким движением спустил ноги с кровати. И… вступил в воду почти по колено. Сон мгновенно улетучился. Он стремглав бросился к двери каюты, открыл ее, и потоки воды хлынули внутрь.

Все происходило, как в кино, с той лишь разницей, что в руке не было пульта, которым можно было бы сменить эту ужасную картинку на другую. Владимир вышел в коридор – там было тихо и пусто. Со странным бульканьем в коридоре плескалась вода, как в тазике для стирки. Кроме этих звуков больше не было ни одного!

На поверхности воды плавали картины, стулья. Владимир рванул в каюту, вытащил из-под кровати спасательный жилет, надел его, дернул клапан, и жилет начал расти на нем, наполняясь воздухом.

Было странно, что его не разбудили, что он не слышал никакого шума, будто люди моментально исчезли с корабля. Потом он вспомнил, что во все время путешествия вывешивал на дверях своей каюты табличку «Не беспокоить!» И почти никогда не общался с другими на палубах или в барах.

О нем просто забыли! Рассуждать о том, как такое могло произойти, не было времени. Владимир снова бросился в коридор – уровень воды там повысился! – и побрел к уже наполовину затопленной лестнице. Стараясь держать равновесие (ведь судно кренилось все сильнее), выбрался на палубу. Мобилизуя все свои знания по поводу мореплавания и кадры из фильмов о катастрофах, Владимир вспомнил, что судно может образовать воронку, которая затянет его, если он останется поблизости.

Так что надо прыгать и плыть как можно скорее и – дальше. Так он и сделал. Жилет мешал движениям, но надежно держал его на поверхности. На безопасном расстоянии Владимир остановился, перевел дыхание и оглянулся.

Судна на поверхности уже не было.

Оно исчезло, как призрак.

– Теперь спроси меня, что было дальше…

– А я уже знаю.

– Откуда?

– Просто я слишком хорошо знаю тебя!

– Тогда расскажи.

– Рассказываю: он добрался до Острова, где его подобрала одна удивительная женщина. Та самая, которая привиделась ему на грани пробуждения. Да?

– Конечно. Ты все знаешь лучше меня.

– Повторяю: я знаю ТЕБЯ. Продолжай, пожалуйста.

– Нет, продолжение напишет жизнь. А я закончу так.

…Все, что в нашей повседневности кажется весомым и важным – может быть лишь одним из вариантов, из множества вариантов и комбинаций, которые подсовывает нам сверху или снизу кто-то, кто хитрее нас.

Ведь никогда не бывает так, чтобы все варианты, которые выпадают на нашу долю, выстроились в стройный ряд. Насколько было бы проще выбрать лучший! Но ты должен идти вслепую.

Наугад. Порой предавая себя и тех, кто рядом. Порой чувствуя то, что принадлежит только тебе, – на расстоянии. Во сне. В мечтах, которые никогда не сбудутся.

Нашему герою, которого я назвал Владимиром только потому, что это простое имя первым пришло в голову, выпал шанс встретить ту, которая принадлежала ему с самого начала. Она родила его во второй раз, вселила в него острокрылый цветок и исчезла, не обещая вернуться…

– И что дальше?

– Он будет ждать ее весь день и всю ночь. И еще много дней и ночей.

И много-много дней и ночей.

Всю жизнь.

– Она вернется?

– Спи… Спи, Алоуа. Спи, Рыжая Суо. И обними меня – обеими руками.

 

Любовница

…Невыносимо, когда ты исчезаешь!

Я не могу не видеть тебя больше двух дней. А ты порой исчезаешь на недели. Первые два-три дня я вроде бы отдыхаю – занимаюсь своими делами, в голове просветляется, и такая жажда деятельности возникает! А потом накатывается темнота, и я начинаю думать, что все, что было, – ложь. Наша встреча, разговоры, совпадение внутренних ритмов, телепатия тел, море нежности…

Потом начинаю себя жалеть.

Мне кажется, что вся моя жизнь до этого дня была бледной, пресной, бесцветной, что в ней не было ничего важнее вот этой мастерской, куда ты нисходишь, как… как Пасхальный огонь в Иерусалиме – ниоткуда.

Я жалею себя, ведь не могу вспомнить о себе ничего интересного. Не помню, что случалось со мной – необычного или выдающегося, в то время когда ты так отчаянно порхала с цветка на облако, с облака – в лужу, из лужи – в пропасть. И тебя окружали какие-то люди, которые могли свободно наблюдать за этими твоими перемещениями.

Только меня не было рядом. Они, а не я (!), видели, как ты взрослеешь, как смеешься, как говоришь. Хотя все это должен был видеть я!

Затем, полностью растравив свое воображение в тупом ожидании хотя бы одного твоего звонка, я возвращался к себе – невинному, как младенец.

Твое исчезновение раздражало меня, заставляло вспомнить, что и я не пальцем деланный! И в моей жизни не так уж и мало взлетов и падений, путешествий и приключений. Но почему твое отсутствие превращает меня в тупого кретина?

Когда ты вот так исчезаешь, я убеждаюсь на сто процентов, что ты меня не любишь, и говорю себе: «Ну и не надо! Можешь не возвращаться!», а когда мы вместе – вижу, что был не прав: так, как ты, меня не любил никто.

Но почему ты исчезаешь?!

Что я знаю о тебе?

Ты говоришь отрывочно. Порой мне кажется, что ты вообще не умеешь говорить ни о чем реальном – только выдумки тебе удаются, говоришь «как по писаному»! Ты произносишь что-то закодированное, и я должен все дорисовывать в своем воображении.

Ты говоришь: «Мне было шесть. Я просидела на санках в сквере всю ночь…» И я рисую картину, как ты ждешь пьяного брата в ночном сквере, сидя на санках, и постепенно превращаешься в ледяную скульптуру, и как тебе страшно – маленькая девочка посреди ночной ледяной пустыни.

Я готов броситься туда, сквозь время, проломив его лед головой, и забрать тебя из этого проклятого сквера. Возможно, из-за таких приключений ты сейчас такая, как есть – женщина-призрак, в любой момент готовая к бегству, сотканная из дождя, в котором я нашел тебя случайно: просто просунул руку в водяной поток и вытащил такой вот улов.

Ты приходишь всегда голодная, возбужденная, взъерошенная, какая-то растрепанная, под глазами – синие тени, снимаешь туфли – они на «низком ходу», эдакие полудетские «балетки», ищешь, что бы поесть (я всегда держу для тебя в холодильнике что-нибудь вкусненькое), садишься на подоконник, жуешь и смотришь в окно. И все это так, как будто не было этой недели – целой недели! Ты даже слушать об этом не хочешь – смеешься и говоришь: «Какая еще неделя? Не выдумывай!» Говоришь так уверенно, что я даже не могу обвинить тебя во лжи! Не могу сказать, что ты маленькая лгунья, что мне трудно с тобой, что можешь исчезнуть хоть навсегда! Оставь меня, наконец, в покое!

Но я этого никогда не скажу.

Я просто спрашиваю: «Что же ты делала все эти дни?»

И ты снова удивленно пожимаешь плечами: «Кофе пила…»

Так просто: всю неделю пила кофе. И – всё!

Ты прыгаешь в постель (ко всему еще и маленькая развратница!) и говоришь:

– Ну, что там дальше?

Сама невинность. Хоть и голая. Сама голая невинность, которая любит слушать сказки.

– Дальше прошло семь лет, и они поженились.

Ты не спрашиваешь – кто. Неделя отсутствия и пребывания «не в теме» не сбила тебя с намеченного курса – ты помнишь все, лучше меня. И я должен смириться, чтобы снова не потерять тебя на целую неделю. Хочу привязать тебя к себе сказками и историями, как Шахерезада.

…Эй, ты спишь?

Ты спишь. Я так люблю, когда ты вот так засыпаешь – неожиданно и так крепко-сладко, что из твоего полуоткрытого, как у ребенка, ротика капает на мое плечо слюнка.

Люблю, как ты просыпаешься – так же неожиданно, как птичка, и сразу требуешь невероятных историй, будто твой сон был необходим для того, чтобы увидеть все то, о чем услышала. А что ты там видела сейчас?..

Я говорю тебе так долго и путано, чтобы не думать о том, о чем должен подумать серьезно и что-то решить немедленно, пока не возненавидел себя. Каждый подаренный тобой день начинается и заканчивается для меня одним и тем же вопросом. Я поставил его для себя ребром, словно загнал в собственную руку топор.

Что должен чувствовать человек, который большую часть сознательной жизни честно прожил с одной женщиной, которую уважал, ценил, которая прошла с ним определенный путь и всегда доверяла ему, как и он ей, которая была ему другом, помощницей, советчицей, поддержкой, к которой он привык, как к воздуху, которого не замечаешь…

Что должен чувствовать такой человек, совсем не похожий на повесу или вертопраха, если… Если он случайно встречает другую и влюбляется во второй раз? Нет, не во второй раз. Ложь! Впервые. Да. Что он должен чувствовать, если этот человек – я? И у меня разрывается душа – от нежности к тебе и собственной подлости по отношению к другому, но не такому «другому» человеку, как ты…

Слышишь?

Не слышишь, я молчу. Или слышишь там, где ты сейчас – на острове, или в лодке, или в лесу, или там, где на берегу моря рыдает мальчик, который не может выразить свою любовь ничем иным, как желанием рушить…

Почему ты проснулась – спи…

– Да ты так вздрогнул, что мне пришлось проснуться – я даже не знала, что сплю. Так бывает?

– У тебя все бывает. Тебе хорошо?

– Мне хорошо, когда тебе хорошо.

– Что? Как ты сказала? Можешь повторить?

– Мне хорошо, когда тебе хорошо… А что?

– Просто это – лучшая формула любви, которую я никак не мог сформулировать, а ты сделала это так легко…

– Черт возьми! Кто сюда может звонить?

– Возьми трубку и узнаешь.

– Не хочу никого слышать. И вылезать из-под одеяла тоже. Мне кажется, что вся земля превратилась в эту кровать – в ней есть все, что мне нужно: любовь и весь мир. О, ну сколько же можно?

– Возьми и скажи, что ошиблись номером…

– О’кей! Сейчас так и сделаю. Ты не забудешь, на чем остановился?

– Я могу начать с любой буквы.

– Тогда я быстро…

– Ага, а я посмотрю на тебя – только не заворачивайся в простыню!

– Маньяк! Я и не собиралась заворачиваться!

…Я ревную тебя даже к твоему детству, к старым, еще черно-белым фотографиям, на которых ты кажешься мне неземной – не такой, как другие, стоящие рядом. Твои глаза полны ожидания – в них вопросы и удивление, а в волосах поют птицы и расцветает папоротник, ты вдыхаешь воздух, а выдыхаешь его вместе с золотыми лепестками или – язычками пламени, как сказочный дракончик. Тебя окружает такая плотная аура скрытой сексуальности, никто не устоит и пяти минут, чтобы не последовать за тобой, как пес. Я был не первым псом в этой стае, но первым, для кого ты сделала исключение и оглянулась. И бросила себя всю, как кость, чтобы мне было хорошо.

Я ревную тебя не потому, что хочу унизить себя или тебя. Я знаю, что если завтра ты найдешь кого-то другого, я спрошу лишь об одном: тебе было хорошо? И если ты скажешь «да», то я обрадуюсь. Потому что эта твоя формула – наша общая формула…

– Кто это был?

– Никто. Только дыхание.

– Это звонил ветер.

– Наверное… Так, что ты там бормотал о формуле? Я ненавижу математику! У меня всегда были двойки!

– Большинство людей – мужчин и женщин – говорят: «Мне с ним, или с ней, хорошо». И на этом, как правило, все. – Понимаешь?

– Не очень.

– Ну, они говорят так, делая акцент, прежде всего, на себе – «МНЕ хорошо». И в этом, собственно, нет ничего плохого. Мужчина должен гордиться тем, что с ним кому-то хорошо. Но никто не догадывается, что это только половина формулы. Когда мне говорили «мне хорошо с тобой» – я тоже гордился. Но всегда чувствовал, что в этом должно быть еще что-то. Что-то важное, взаимодействующее… Ты сформулировала то, о чем я думал, что чувствовал, но не мог выразить: мне хорошо только тогда, когда тебе хорошо.

– Элементарно, Ватсон! Если бы эту формулу изучали в школе – люди были бы гораздо счастливее.

А потом ты уходишь. На пороге я спрашиваю тебя – когда опять?

– Завтра.

Я делаю вид, что верю.

Точнее – я верю. Верю в этот момент, надевая на тебя плащ, поправляя на тебе шарф, застегивая твои пуговицы. Веду себя как твой хозяин.

Я смотрю в окно, как ты переходишь улицу и исчезаешь за углом.

И я остаюсь один на один с этим твоим «завтра».

Все равно, что один на один с вечностью…

 

Во всем виноват Кортасар (Несколько мейлов)

@

Кому: Петру

Тема: Внимание! Это не спам!

«…Да, старик, это опять я. Только с другим паролем! Поэтому придется проделать ту же штуку, что и в прошлый раз, когда я писал тебе из Венеции: напомню какой-то только нам одним известный случай. Ты знаешь зачем: чтобы доказать, что пишу именно я.

Почему-то там, в Венеции, на площади Сан-Марко на меня нахлынули такие сантименты, что в качестве «пароля» я напомнил тебе, как в пять лет мы пошли в лес охотиться на капибару.

Нас с милицией нашли в полночь – мы спали под деревом в обнимку, зареванные и охрипшие. Но держались за руки.

Да так, что нас не могли расцепить…

Здесь, в Калифорнийской таверне, вспомнилось другое. Как когда-то, играя в футбол на нашей «Строителей, 13», я пропорол икру проволокой, торчащей из земли, а ты донес меня на закорках до самой больницы.

Вся твоя рубашка и шорты были в моей крови. По дороге ты плакал и думал, что я этого не слышу. А я слышал…

Ну вот. Теперь, надеюсь, ты убедился, что я – Павел. Да, сегодня я Павел, то есть даже – Пабло (америкосам кажется, что я похож на испанца!).

В Венеции был Марком, в Стрые – Иваном.

Теперь имя мне – легион…

И это для меня не так существенно и не так реально, как та твоя рубашка, залитая моей кровью.

И твои слезы из-за моей боли.

Эти и подобные воспоминания и являются моей настоящей жизнью. Остальные – калейдоскоп, в котором до сих пор не разобрался…

Короче, старик, я в Калифорнии.

У меня хороший вид из окна: пальмы, «бич», широкие волны океана.

Кайф, одним словом…

Одно беспокоит: я все еще получаю от НЕЕ глупые смс-ки.

На них, кстати, отвечает первый попавшийся, с кем я сижу за столом. Это как игра в снежный ком: читаю смс-ку дальнобойщику, официантке, директору шапито, наконец, рыжей обезьяне и черту лысому – а они диктуют ответ.

Каждый – свой. А я нажимаю на кнопки – записываю ответ.

Кажется, ЕЕ это устраивает. И это меня удивляет – она всегда была рациональной девочкой с железной логикой. А здесь воспринимает всякую абракадабру – без всякого нарекания!

Если только мне вместо нее тоже не пишет «первый попавшийся».

Она всегда была выдумщицей, моя сумасшедшая девочка с синими волосами! Но наша игра затянулась. Я давно хочу ее прекратить… С твоей помощью, старик. Ведь ты мне поможешь, не так ли?

Словом, я хочу чтобы она знала: меня больше нет. Я мертв. Мертв давно и надолго! А моя мобила давно путешествует по рукам и мирам, как «переходящее красное знамя».

Только номер не изменился.

Кстати, интересная идея, старик…

Ох, хотелось бы мне поговорить с тобой вживую хоть десять минут…»

@

Кому: Пабло

Тема: не поверила

«…Уважаемый сеньор Пабло (никогда не думал, что буду обращаться к тебе именно так, старичок!).

Да, я тоже много чего помню. И о твоей крови, и о том, как мне было страшно, что ты, чертяка, умрешь у меня на тех закорках. И то, что я завидовал тому, что ты не плачешь, что ты мужественней меня. Вот чего ты не знаешь, так это того, что я потом, вечером, расцарапал себе икру в том же самом месте – гвоздем. Хотел испытать себя – заплачу ли. Ну и конечно же не распустил нюни. Поэтому решил, что я достоин быть твоим другом на всю жизнь!

Так оно и вышло. Хотя наши пути расходились не раз – разные институты, разные города, разные профессии. Но мы все равно были вместе. И это, на мой взгляд, большая мужская удача.

Теперь ты снова поразил меня. Бросить все и уйти, не оглянувшись. Вероятно, каждый хочет сделать однажды нечто подобное.

Знаю, знаю, старичок, что ты сейчас на стену лезешь: ты ждешь от меня ответа на твою просьбу. А я тяну резину. Ну что ж, получай то, чего ждешь.

…Итак, ОНА мне не поверила! Извини. Сделал все, что мог… У нее животная интуиция. Она сказала, если бы ты был мертв, она бы это знала раньше, чем ты испустил бы последний вздох. Такая она женщина, черт возьми! Я не мог сопротивляться – дал ей твой мейл. Считай меня предателем.

А еще… Ты – дурак, старичок! Отдай Её мне и иди ко всем чертям – они тебя примут. (Шучу!)»

@

Кому: Тебе

Тема: Не бойся

«Не бойся, я больше тебя не буду искать… Игра закончилась в твою пользу! Скажи лишь одно: ты обжигаешь спичкой рыбий пузырь перед тем, как съесть?..»

@

Кому: Тебе

Тема: Приди

«…Да, да…

Я до сих пор делаю это!

Со всей силы луплю сухой таранью по всему, что попадает под руку – по столу, подоконнику гостиничного номера, мрамору надгробия, поверхности белого рояля или собственной голове.

Я чищу ее так, как это делал бы Господь Бог – с тем же вкусом к неизведанной новой жизни, которую должен вывернуть наизнанку. Я достаю это лакомство – рыбий пузырь – и подношу к зажженной спичке.

Вру: теперь у меня есть замечательная «командирская» зажигалка, которая не погаснет и при шторме в двенадцать баллов.

Поджариваю пузырь – он сворачивается и становится черным, хрустящим и вкусным.

Как тогда, Мага !

…Да, да…

Сегодня я хочу называть тебя Магой. Хотя мне далеко до Кортасара…

Но во всем виноват Кортасар! И ты должна это знать. Это он предложил таким, как я, религию бегства.

Есть особая романтика цинизма в том, с каким мазохистским наслаждением мы бросаем все, что кажется нам более привлекательным, чем свобода, дорога, пространство и время.

Эти четыре плети гнали меня от тебя с самого начала. С той самой минуты, когда ты купила нашу первую чашку – одну на двоих. И я испугался, что отныне мы нырнем на дно, как два аквалангиста с одной воздушной трубкой на двоих.

Хватит ли нам кислорода, Мария ?

Хватит ли нам мужества выпустить дыхательную трубку из губ и дать дышать другому, когда кислород будет заканчиваться, Анна ?

Умрем ли мы вместе на дне этой чашки, ища друг друга ослепшими в мути старости руками, Эва ?

Я не мог ответить на эти вопросы.

По крайней мере, тогда, когда ты выставила на стол эту чашку со щербинкой как символ общности: одну на двоих. А меня пробил холодный пот ужаса.

Бегство – это лучший способ остаться вместе!

…Ты научила меня поджаривать пузырь спичкой – там, в заснеженном Зурбагане, где пустые зимние пабы напоминают палубы затонувших лодок. Мы заходили в каждый, где было твое любимое «черное» пиво, садились за дубовый стол, изрезанный тысячами ножей, читали надписи и стучали таранью по чьим-то именам, до черноты отполированным временем… Интересно, кто сейчас стучит стаканами – по нашим?..

Везде, где мы побывали, я вырезал ножом наши имена. Каждый раз они были разными. Как и мы…

Я испугался, что так не может продолжаться долго.

Я жаждал странствий. Приключений. Драк. Гор. Морей. Женщин. Революций. Песка на зубах. Ветра в волосах. Мозолей от – приклада, лопаты, рукояти кинжала, струн. Текилы с солью. Соль – по фунту за чайную ложку в дебрях Амазонки. Золота. Печеной картошки. Овчарки под животом в зимнюю стужу. Разбитого об асфальт арбуза. Расквашенного носа. Запаха яичницы в придорожном мотеле. Брошенного в море кольца. Зеленого вина из древнегреческой амфоры. Ладони друга. Крови. Свиста в ночи. Креста, который понесу через возмущенную толпу. Пыток, которые выдержу, как настоящий герой.

Но на самом деле, Мага …

На самом деле, Мария …

На самом деле, Анна …

На самом деле, Эва …

…все это умещается на дне той чашки, которую ты принесла в дом.

Без тебя все мои приключения так и останутся на этих страницах – бесцветными, ведь не будут иметь ни одного достойного свидетеля.

И поэтому я хочу вернуться.

Мне необходимо вернуться к тебе.

Только ты могла держать меня над землей. Это я понял не так давно.

Ведь за все эти годы никто так и не научил меня есть поджаренный рыбий пузырь…»