1

Впервые в жизни Валя чувствовала себя такой несчастной. Она шла домой, нарочно выбирая безлюдные и неярко освещенные улицы: не хотела, чтобы видели ее расстроенное лицо. Но оттого, что улицы были темными, становилось еще тоскливее.

На заседании Валя сдерживалась, крепилась как могла и после своего неудачного выступления, и после суровой отповеди Крупенина. (Начальник ЖКО так и сказал: «Надо дать суровую отповедь выступлению Рожковой».) Сейчас даже простое сочетание буке — ЖКО — было ей ненавистно, хотя они всего лишь означали жилищно-коммунальный отдел, в котором Валя работала.

А ведь совсем недавно — с тех пор прошло едва ли полгода — все было так хорошо, счастье казалось прочным и о Вале говорили, что она «везучая» и «родилась в сорочке».

И в мелочах везло. Билет получила в купе, на стройке ей дали комнату вместе с одной очень хорошей девушкой, Леной Постниковой, с которой Валя познакомилась еще в поезде. Пошла на почту купить конверты и марки, а ей подали телеграмму: «Сердцем тобой целую». Так встретил ее Борис на новом месте. Да, вот так-то!

Город еще не имел названия, спорили — может быть, назвать Электроград? — а уже из любого населенного пункта Советского Союза принимали почтовые отправления по адресу: «Поселок Гидростроя». Может быть, Лена не чувствовала прелести нового места, в конце концов не все ли равно, где лечить детей, здесь или в Ленинграде, зато Валя вполне оценила главную свою удачу: города еще нет, кварталы его еще настолько молоды, что клуб, выстроенный год назад, называется старым, а новым называется тот, с которого еще не сняли леса ; в таком городе есть где развернуться специалисту-садоводу. Уже сейчас должен быть заложен парк культуры и отдыха, каждый квартал должен иметь свой сквер, надо разбить тенистые бульвары, украсить площади цветами. Перед гостиницей — гвоздики, а вокруг фонтана — кольцо гелиотропов: темно-фиолетовые, они так красиво обрамляют серый мрамор…

Даже Борис, узнав о Валином назначении, сказал одобрительно:

— Почетно, почетно! Это тебе в будущем пригодится.

Ах, какое это было счастливое и удивительно легкое время! Ей было сейчас и больно, и приятно вспоминать свой отъезд из Ленинграда, веселые лица товарищей на перроне, строгое лицо Бориса. Было ясно, что он сдерживает свои чувства, и от этого она еще больше его любила. Валя обняла Бориса, и вокруг них стало тихо.

— Какой сюжет пропадает… — сказал Борис.

А вечером, стоя в коридоре вагона у открытого окна, Валя рассказывала Лене, как она познакомилась с Борисом. Он по специальности кинооператор и в Институте зеленого строительства снимал «Выпускные экзамены». Валя сначала не обратила на него никакого внимания. А потом он попросил Валю вместе с другими девушками поехать в парк Победы и там участвовать в съемке для картины «Молодые специалисты». Но Валя отказалась: у нее еще было два предмета не сдано. Борис говорил, что это пустяки, никому не придет в голову проверять, но она все-таки не поехала, а потом жалела. Борис больше не появлялся. Ведь кинооператоры все время ездят по стране. В общем, Валя сдала уже все экзамены, и вдруг снова появился Борис… Сказал, что у него есть два билета на «Ивана Сусанина». Закрытие сезона…

У окна вагона стоять было холодно, стук колес заглушал слова, но Валя еще долго рассказывала, а Лена молча слушала, радуясь Валиному счастью. А в будущем было еще больше счастья, и будущее возникало легко и где-то совсем близко, вот только рассеется паровозный дым — и все будет ясно видно.

«Сколько разочарований», — подумала Валя.

Ну, конечно же, Лене легче, чем ей. Лена, та сразу начала работать в яслях, и ей не пришлось испытать никаких разочарований. Ясли были оборудованы прекрасно, и даже лучше, чем можно было ожидать. Ни в чем не было недостатка, даже здание было одним из самых красивых в городе. Валя написала об этом Борису, и тот шутливо ответил, что, по его наблюдениям, у нас сначала строят ясли, а уже потом пристраивают к ним какую-нибудь гидростанцию, домну или металлургический комбинат.

Разумеется, Лена очень устает на своей работе, а вечерами у нее еще патронаж. Но Валя тоже очень хотела бы уставать от своей работы, а не от дымных заседаний и бесконечных споров, от которых так мало толку.

Но не было работы, ради которой Валя приехала сюда. Она занимает должность инженера по зеленому строительству. Но, собственно говоря, где оно, это зеленое строительство? Один бульвар?

Валя вспомнила, как в ответ на эти слова Крупенин покачал головой и сделал отметку в своем блокноте.

— Валентина Ивановна — молодой специалист, — говорил Крупенин, показывая карандашом на Валю, — но кто дал право молодому специалисту охаивать всю нашу работу? По-моему, мы строили наш бульвар, когда Валентина Ивановна еще экзамены сдавала. На своем горбу вытягивали. На своем горбу вытягивали… — повторил он, похлопав себя карандашом по шее.

— Я совсем не хотела…

— Я вас слушал, Валентина Ивановна, теперь вы меня послушайте.

Нет, она не охаивала чужую работу. Она знала, что строители любят эти две зеленые ниточки, а иной рабочий крюку даст только для того, чтобы пройти по своему бульвару. Вечерами здесь всегда тесно.

Но об этом бульваре она знала еще в Ленинграде. А что сделано с тех пор?

Когда Валя приехала, Крупенин познакомил ее с генеральным планом города.

— Работенки вам хватит, — озабоченно говорил Крупенин, — хватит вам работенки, — повторял он, трогая карандашом зеленые квадраты и треугольники, щедро разбросанные по ватману. — Хватит, хватит…

А чем все кончилось? Ни рабочих, ни техники нет у инженера по зеленому строительству. По штату Вале положен заместитель, тоже специалист с высшим образованием, — бог с ним, не надо, обойдусь, — но без рабочих рук никак нельзя…

— А вы требуйте, Валентина Ивановна, — учил Крупенин. — Нажимайте, на горло становитесь. — И Крупенин бодро показывал на свое горло.

Валя была не из робких, она требовала, и нажимала, и даже грозила, но ничего путного из этого не получалось. Ей казалось, что на людях Крупенин даже гордится своим инженером по зеленому строительству.

«Смотрите, смотрите, — говорил Крупенин, — вот где энергия!», или «Эдак она нас скоро всех прижмет», или «Теперь уж мы не отвертимся».

С глазу на глаз он говорил ей:

— Ну, подумайте сами, неужели же я рабочих с объекта сниму? Извините, грубыми вещами занимаемся: санузлы, так сказать, — хлеб наш насущный. А вы для нас вроде пирожного, так сказать, эклер…

Как-то раз после одного очень неприятного разговора с Валей Крупенин с улыбкой взглянул на нее:

— Конечно, вы человек горячий… кипяток… ошпариться можно… Ну, так ведь молодость! Одним словом, собирайтесь в командировку. Начальник строительства подписал. Попрошу взглянуть: станция назначения — Адлер, цветоводческий совхоз. Адлер — это Сочи, — не преминул напомнить Крупенин, — вы там смотрите на пляже не обожгитесь: вы же северяночка…

Полный вагон цветов и сортовых семян привезла Валя. И в тот же день Крупенин доложил начальнику строительства: «Вагон кислорода прибыл».

«Вагон кислорода» продолжал свой путь во всех отчетах и циркулярах по разделу «Зеленое строительства», а Валя испытала новое разочарование: не удалось ей украсить улицы и площади нового города. Крупенин распорядился открыть киоск с цветами на базаре.

— А что, собственно говоря, не устраивает Рожкову? — слышала Валя голос Крупенина. — Ей, видите ли, поручили торговать цветами! Сотни наших строителей украсят свой быт, но вот беда: инженер — и киоск на базаре.

— Ах, да разве в этом дело?

— Я вас слушал, Валентина Ивановна, теперь вы меня послушайте…

— О своих неудачах Валя писала Борису. Но чем он мог утешить ее? «Я таких крупениных несчетное количество видел, — писал Борис, — и все они на одно лицо. И вряд ли ты его переспоришь. У него уже выработался иммунитет ко всякого рода генпланам, и это понятно. Начальник строительства требует от него, чтобы поскорей были введены в эксплуатацию прачечные, в газетах его кроют за то, что парикмахерских мало, на рабочих собраниях за то, что где-то там штукатурка обвалилась, а тут появляется хрупкое создание с глазами цвета морской волны (и такими же переменчивыми, как морская, волна) и требует, чтобы начальник ЖКО в первую очередь занялся озеленением нового города. Начальника строительства Крупенин боится, с газетами он вынужден считаться, с мнением рабочих тоже, что же касается хрупкого создания, то оно не представляет реальной опасности. Хрупкое создание не обучено в институте бороться с крупениными…»

Борис умный и опыта у него много, но разве в письмах все скажешь и разве письма могут заменить встречу?

И Валя снова вспоминала ту холодную ночь в поезде, когда она с Леной стояла у окна вагона. Лена тогда искренне удивилась:

— Только поженились — и уже расстались!

— Раз надо, тут уж ничего не поделаешь, — ответила Валя. — Каждый из нас любит свое дело…

Сколько в этом ответе было наивной самоуверенности. «Да, молодость…» — думала Валя так, словно с тех пор прошло много лет и она стала старухой.

Конечно, и тогда уже, с первого дня разлуки, она мечтала о встрече с Борисом, но все не так, как сейчас. Она мечтала, что вот пройдет время, к ней на стройку приедет Борис, они пойдут гулять по улицам нового города, и она покажет ему свою работу. Он будет гордиться ею и будет вспоминать, как приехал снимать «Выпускные экзамены», и скажет: «Вот уж не думал тогда, что ты так развернешься».

Сейчас ей хотелось, чтобы Борис просто-напросто был здесь и чтобы он обнял ее. Прогулки… Хорошо сейчас бы очутиться в Ленинграде… в Летнем саду. Лебеди в пруду. И много роз… В этом году в Ленинграде много роз…

Когда Валя подошла к своему дому, было уже поздно. Над бульваром в высоком беззвездном небе стояла полная луна. Домой идти не хотелось: Лена дежурила у себя в яслях, а быть сегодня одной…

Валя печально взглянула на свое окно и увидела, что в комнате горит свет. Значит, Лена уже вернулась домой? Валя взглянула еще раз, увидела, как дрогнула занавеска… Из окна выглянул Борис.

2

Прошел уже час после встречи Бориса и Вали, но они ни о чем не спрашивали друг друга, и Валя не понимала, как случилось, что Борис здесь, и чувствовала только радость. И еще она не могла понять, как это всего только час назад ее волновало и печалило все то, что было вне ее любви.

В первом часу ночи вернулась с дежурства Лена, и только тогда Борис стал рассказывать, почему он здесь. Это не отпуск и не выигрыш в лотерею. Он приехал сюда работать. Вместе с ним приехали его ассистент и администратор. Они остановились в гостинице, а Борис побежал сюда, и, откровенно говоря, ему показалось, что от гостиницы до Вали еще день пути. А здесь всего-то пять минут ходу. Дело, по которому он здесь, довольно обычное. Надо снять короткометражный фильм о строительстве. Должен был ехать другой оператор, но когда Борис узнал, что намечена для съемки именно эта стройка, он бросился к директору студии и пал к его ногам: молодая жена — и вечность с ней не виделся! Ну, один-то раз в вечность даже директор студии обязан проявить чуткость!

Валя как сквозь сон слышала, что Лена «категорически против гостиницы» и что «Борис будет жить здесь, а она поживет у Симы… вы еще не знаете нашу Симочку… это чудесная девушка, радиотехник, красавица, каких мало…»

— И никаких «но». А сейчас только один вопрос: чем вас кормить?

— Да это какое-то самопожертвование! — засмеялся Борис.

— У нас есть тушеная морковка, творог и котлеты, все это надо съесть. Как же так! — волновалась Лена.

— Он съест, Леночка, ты не беспокойся, — сказала Валя, глядя на Бориса и словно говоря: «Вы же видите, он совсем ручной».

— Ну, как в Ленинграде? — спросила Лена.

— Как всегда в это время: пылища, скучища… Впрочем, я ведь очень мало бываю в городе. На три дня приеду, успею соскучиться и снова на волю… — Борис улыбнулся, и Валя подумала: «Вот за эту улыбку я его полюбила».

— Как бы я хотела хоть на минутку очутиться в Ленинграде, — сказала Лена.

— В самом деле? — спросил Борис, чуть заметным движением поправив свои рыжеватые волосы.

«Мне всегда нравилось вот это его движение», — подумала Валя и сказала:

— Да… Я бы тоже хотела хоть на минутку в Ленинград.

Она вдруг ясно увидела себя в Ленинграде. Она идут вместе с Борисом по Невскому, и все обращают на них внимание, — у Бориса такое тонкое, изящное лицо, а она, наверное, только что с Юга — так загорела…

— Кажется бы, в первый вечер забрала маму и пошла в Мариинку, — сказала Лена.

— На «Аиду»?

— А что? Новая постановка? Вы видели?

— Я? По правде сказать, у меня идиосинкразия к опере. В Мариинку я ходил только в то время, когда ухаживал за Валей. Ходил аккуратно, добросовестно, а в антрактах мы ели кремовый торт и Валя читала мне вслух либретто: «Сцена вторая. Дача Лариных. В то время как хозяйка варит варенье, Онегин гуляет с Татьяной». — И Борис знакомым движением протянул Вале левую руку.

— Ну, я пошла, — сказала Лена. — Нет, вы меня не уговаривайте. Выйду замуж и потребую от вас такого же самопожертвования…

— Мы ничем не рискуем, — весело заметил Борис, когда Лена ушла.

— Почему ты так думаешь?

— Лет двадцать назад на этот вопрос ответили бы вежливо: она не фотогенична.

— Ничего ты не понимаешь, Борис… Лена — очень хорошая девушка…

— Не спорю, не спорю. Знаешь две просьбы к господу богу? Первая: господи, сделай так, чтобы я была красивой! Вторая: господи, теперь сделай так, чтобы моя подруга была дурнушкой! Обе твои просьбы господь бог уважил. Третью выполнил я.

— Разве я о чем-нибудь просила тебя?

— Меня? Нет, конечно… Я же говорю — господа бога. Просто я подслушал и исполнил.

— Не понимаю!

— «Господи, сделай так, чтобы я очутилась в Ленинграде». Было?

— Бориска?!

Борис встал, шутливо поднял обе руки вверх и пробормотал, подражая шаманским заклинаниям:

— Иматра, Борнео, Кивач, Енисей, Гатчина… Через месяц гражданка Рожкова будет жить и работать в Ленинграде со своим обожаемым супругом. Валюшка, милая, это же правда… — Он вдруг переменился, исчезла улыбка, голос стал строже, глаза потемнели. — Забираю тебя отсюда…

Он заметил впечатление, которое произвели эти слова, и кивнул головой.

Энергия, свойственная его лицу, была выражена теперь особенно отчетливо. Линии рта стали жесткими. Он словно заново переживал это время, когда боролся за их совместную жизнь. Он так и сказал — «боролся».

Борис называл учреждения, с которыми ему пришлось иметь дело, куда он приходил и звонил по телефону, иногда по нескольку раз в день, писал заявления, просил, уговаривал, требовал. Когда они поженились, он еще не понимал так, как он это понимает сейчас, что жить надо вместе.

— Да? Так? — спрашивал он Валю. — Ты это тоже поняла? Ну, конечно же, ты ничего не могла сделать. Я сделал все сам…

По его тону Валя поняла, что он гордится собой и ждет того же от Вали.

— Тем более что, как я понимаю, у тебя здесь не очень-то получается…

— Крупенин… — начала Валя.

— Да, да, да, — нетерпеливо перебил ее Борис. — Я то же самое говорю. О прошлом не жалей. Все-таки опыт, приобретенный на такой стройке…

— Ах, какой там опыт! Поездка в Адлер да две грядки табака вдоль бульвара… Сама высаживала… Стоило вуз кончать…

— Ничего, ничего. Ты еще увидишь, как это пригодится. Работала на такой стройке!

Валя снова хотела возразить, но он, видимо, давно привык к этой своей формулировке.

— Будешь работать в парке Победы, — рассказывал Борис. — Темкин снимал там розарий, Ты представляешь себе, около четырех тысяч кустов… Из Нальчика на — самолете. В цвете это получилось здорово!

Валя слушала и понимала, что Борис хвалит этот розарий и какого-то Темкина еще и потому, что он боролся, боролся за то, чтобы Валя там работала.

«Уехать? Уехать отсюда? С Борисом?»

Ей сейчас все было легко, как в тот вечер, когда она уезжала из Ленинграда. Пожалуй, даже легче, потому что она уже испытал давящую тяжесть разочарования.

— Понимаешь, в том, что у нас было раньше, было что-то книжное, — говорил Борис, — а я за это время понял, что хочу настоящего, жизненного, понимаешь — всамделишного.

Валя знала, что слово «книжное» Борис говорит а осуждение. Книжное — «не всамделишное». Ну, к примеру сказать, он и она расстаются, даже не зная точно, на сколько времени, и любят друг друга в долгой разлуке.

— Хочу жизни всамделишной, — сказал Борис, — чтобы был дом. Чтобы ты… Чтобы я… — Он с такой жадностью ткнулся ей в плечо, что Вале стало его жаль.

— Может быть, это такой возраст подходит? — спросил Борис. И Валя подумала, что когда он был один, то, наверное, не раз задавал себе этот вопрос. — Вероятно, у каждого человека есть свое представление о возрасте. — По-моему, возраст — это такое время, когда научаешься соразмерять движения. Я раньше тратил уйму времени на каждый сюжет, и меня еще потом без конца монтировали. Простая вещь: рабочий въезжает в новую квартиру, ну а я в цех бежал и к дядюшкам, к к дедушкам, которые раньше по подвалам ютились… А теперь я этот сюжет снимаю так, что режиссеру делать нечего. Проявили — и в прокат! Старая квартира… новая квартира… грузотакси… шофер улыбается… ветхая кастрюлька падает на мостовую… бабка качает головой… купают сына в новой ванне… приготовляют яичницу на новой плите… Ты скажешь «опыт»? — спросил Борис, хотя Валя молчала. — Надо соразмерять движения, беречь силы для большого искусства. Так же вот и в жизни… Прав я?

— Я не знаю… — сказала Валя. — Я… Ты гораздо умнее меня… а я… я просто тебя люблю…

Валя проснулась ночью. Ей захотелось увидеть лицо Бориса, и она зажгла ночничок. Борис улыбался во сне, во линии рта были по-прежнему немного жесткими. «Я боролся», — вспомнила Валя.

3

Крупенин прочел Валино заявление и поморщился: он не любил, когда из его отдела уходили люди, к тому же специалисты, да еще молодые, да еще без всяких, видимо, к тому оснований.

«По семейным обстоятельствам» — было сказано в заявлении. Какие там у нее семейные обстоятельства? Обиделась и ничего больше. А он-то считал ее неглупой девушкой.

— Месяц отпуска вам хватит? — спросил Валю Крупенин.

— Мне отпуск не полагается, да я и не устала, — ответила Валя. — Я…

— Хорошо, хорошо, — сказал Крупенин, — разберемся.

Дней десять он избегал всяких разговоров на эту тему, а при встречах с Валей отшучивался: «На критику не обижаются, пора бы запомнить», «Ничего, ничего, рассосется…»

Но Валя продолжала настаивать, и Крупенин сказал:

— Приходите завтра к трем, поговорим.

Но весь следующий день он пробыл на строительстве котельной, и о Вале вспомнил только к вечеру.

— Вызовите Рожкову на утро, — сказал он секретарше и снова, без всякого злого умысла, опоздал. Разговор с Валей ему пришлось начать с извинений.

— Я ко всему этому давно привыкла, — хмуро сказала Валя.

— Ну, вот видите, у вас претензии, — заметил Крупенин, — а вы пишете «по семейным обстоятельствам».

— Я пишу так, как есть на самом деле. Муж работает в Ленинграде, а я здесь…

— Об этом надо было раньше подумать. Вы ведь не вчера замуж вышли?

Валя почувствовала, что покраснела:

— Нет…

— Что это вы так со мной разговариваете? — недовольно спросил Крупенин. — «Да», «нет»… Что вы против меня имеете? Не понравилось, что я вас на людях критиковал? Грубовато? Мы, строители, вообще народ грубоватый…

— Вы меня не критиковали, — сказала Валя все так же хмуро. — Я вас критиковала.

Крупенин хмыкнул:

— Значит, это не вы, а я нетерпим к критике?

— У нас с вами разные точки зрения: вы считаете, что зеленое строительство имеет серьезные успехи, а я считаю, что почти ничего не сделано.

— Вы, кажется, член партии?

— Нет…

— И не комсомолка?

— Нет…

— Так, так… Я вам должен со всей решительностью сказать, что ваша точка зрения политически ошибочна.

— Политически?!

— Конечно. Кричать на всех перекрестках: «ничего нет», «ничего не сделано»… Кому это выгодно? Вы об этом подумайте. Что же касается вашего заявления… — Он сделал паузу, и Валя почувствовала, как по ее спине пробежал неприятный холодок.

«Он меня не отпустит, — подумала Валя. — Что же мне тогда делать?»

— Что же касается вашего заявления… — повторил Крупенин, и Валя подумала: «А что, если он меня отпустит, что тогда?»

— Прежде всего, — сказал Крупенин, — вы напишите все поподробней. Относительно мужа и так далее, надо вам все уточнить.

Валя пришла домой взволнованная разговором, а главное тем, что решения все еще нет. Хуже всего неопределенность. Борис ее успокоил:

— Твой Крупенин — личность не очень сложная. Просто он не хочет, чтобы твой уход стал козырем против него.

— А я бы этого очень хотела…

— «Уймитесь, волнения страсти…» В тот момент, когда ты сядешь в поезд, ты об этом Крупенине начисто забудешь. А раз так, то «кесарю — кесарево», — напиши заявление с точным перечислением всех семейных бед и обид.

«Как у него все ясно и просто, — думала Валя о Борисе. — Вот бы мне так». Она вспомнила, как ждала ответа Крупенина и боялась и того и другого решения. Борису она об этом не рассказала, заранее зная, что он скажет на это: «Психоложество», «Достоевщина» или что-нибудь в этом духе.

«Действительно, какая-то чертовщина…» — думала Валя. Весь вечер она трудилась над заявлением, и все-таки у нее ничего не получилось.

— Хоть бы помог! — взмолилась она наконец.

— «Все тот же сон…» — пропел Борис, — бедному киночернецу не дают отдохнуть после трудов праведных. «Подай костыль». Что у тебя там не ладится?

Валя подала ему целую груду мелко исписанных бумажек. Борис прочел и покачал головой:

— Леди Гамлет зеленого строительства! Нет, дорогая супруга, решительно ничего не годится!..

Борис трудился добросовестно. Валя сидела на низенькой табуретке и внимательно смотрела на его нахмуренное лицо.

— Милый… милый… хороший мой, — тихо говорила Валя, так тихо, чтобы Борис не мог услышать. — И знает больше, чем я, и лучше меня, а без затей… И эту морщинку тоже люблю, и вот эту тоже…

— Ну вот, все, — сказал Борис, — читаю: «Прошу освободить меня» с такого-то числа от такой-то должности, как она там называется, — перехожу к сути дела: «Я замужем, перед моим отъездом на стройку у меня были основания полагать…» Полагать — это слово, которое крупенины очень любят… «полагать, что мой муж будет часто приезжать сюда по служебным делам. Однако…» Однако — слово тоже любимое… «Однако в связи с тем, что мой муж перешел на стационарную работу, такие приезды совершенно невозможны. Между тем… Между тем я люблю своего мужа, хочу нормальной совместной жизни, а в будущем и ребенка…»

Но Валя не дала ему закончить. Она вырвала у неге, из рук заявление и разорвала.

— Ты что, сдурела? — спросил Борис. — Слушай, Валентина, мне это совсем не нравится.

— Как же ты можешь, — говорила Валя взволнованно. — Как же ты мог самое наше дорогое… и о ребенке… Крупенину… чтобы читал и ухмылялся…

— Что за ерунда, — сказал Борис. — Крупенин, Крупенин… Да кто тебе Крупенин? Самый обыкновенный чинуша, которому другой чинуша может сказать когда-нибудь: почему это вы отпустили молодого, способного, подающего надежды специалиста?

— И ты, хочешь, чтобы они читали о том, что я… что ты…

— Психоложество, — сказал Борис, махнув рукой, — и вообще, делай как хочешь.

Он надел пыльник, шляпу с сеткой от комаров и ушел, сердито буркнув: «Буду в, гостинице».

Валя весь вечер провела одна. Хотела пойти к Лене, раздумала. Лена сразу догадается, что между ними что-то произошло. А признаться в этом Вале не хотелось. И потом, ей было неприятно, что Борис пообещал посмотреть Ленины ясли и так до сих пор и не собрался. Валя несколько раз напоминала ему о его обещании.

— Там есть специальная комната для ползунков. Ну, в общем, они еще не умеют ходить, а только ползают…

— Тысячу и один раз мы уже это снимали, — ответил ей Борис, — и врача твоего, и диетсестру. Все известно…

Это дело, конечно, Бориса — снимать или не снимать, а вот зайти к Лене надо было.

«Нужно нам поговорить, — думала Валя. — Обязательно нужно поговорить. Может быть, поспорим, поссоримся, но это не страшно».

Но тут Валя вспомнила своих старых знакомых по Ленинграду — Геню и Мусю Макаровых, и как Борис постоянно над ними подтрунивал, и именно за то, что они постоянно спорили друг с другом. Борис сочинил и препотешно разыгрывал целую пьеску.

— На сцене некоторое время совершенно темно, — рассказывал Борис, — слышен сильный звук поцелуя. Голос: «Мой друг, ты меня любишь?» Женский голос: «Обожаю»! Мужской голос: «Ты видела в Акдраме „Синее море“»? Женский голос: «Видела, мой дорогой». Мужской голос: «Тебе нравится, моя обожаемая?» Женский голос: «Нет, мне совсем не нравится». Мужской голос: «Тебе не нравится этот сверкающий шедевр?» Слышен сильный звук падающей мебели.

Валя, улыбаясь, вспомнила, как мило дурачился Борис и как это нравилось ей. Смешной он все-таки, Борис. Вот Валя не умеет так легко и просто шутить. «Какая-то я тяжеловесная», — думала она о себе.

Борис пришел, когда уже совсем стемнело. Не зажигая света, он взял стул и сел рядом с Валей.

— Послушай, Валюшка… Я был не прав. — В темноте он нашел ее руку. — Побранились, и будет. А в общем-то я говорил с нашим администратором. Он у нас законник. И он говорит, что ни к чему все эти подробности. Указать факты — и обязаны отпустить…

— Хорошо, хорошо, — быстро сказала Валя, боясь, что он снова заговорит о заявлении и они поссорятся. — Ну, как ты? Отдохнул немного?

— Да состряпали маленькую пулечку и разошлись. — Борис засмеялся. — Еще немного — и придет густой провинциальный быток. Ну, скоро конец, материал отправляем с оказией в студию, там проявят, и в понедельник уже обратно. Хотим показать здешнему начальству до монтажа. Мы иногда это практикуем. Будет там и для тебя сюрприз.

Валя погладила его руку.

— Знаешь, кого я вспомнила? Мусю и Геню…

— А! «Некоторое время на сцене совершенно темно…» И что же?

— Да нет… Так, ничего… Просто не хочу ни о чем разговаривать… А за то, что я разревелась, ты больше не сердишься?

— Конечно нет, — сказал Борис великодушно. — Ты только не разревись, когда будешь разговаривать с Круп… Ну, хорошо, хорошо, молчу…

4

Крупенин отдал наконец Вале заявление с надписью: «Согласен. В приказ». Подписано заявление было еще неделю назад, и Валя подумала: «Зря я эту неделю переживала…»

Сунув копию в свой портфель, Крупенин спросил по-доброму:

— Ну что? Скорей на телеграф? Молнируете: «Лечу крыльях любви»? Хоть бы спасибо сказала! Что за молодежь такая!

— Спасибо, товарищ Крупенин.

— Что за молодежь, что за молодежь, — смеясь, повторил Крупенин. — А еще неделя пройдет, и вообще забудете, как этот товарищ Крупенин выглядит. Что, не верно я говорю? Дескать, был такой откомхозовский деятель, во главу угла, так сказать, санузлы ставил, резеде предпочитал. Ну, ладно, ладно, я вам больше не начальство, нечего меня глазами сверлить. Что я, разницу не понимаю? Я в Ленинграде в сороковом году девять месяцев прожил. Идешь по Невскому и чувствуешь себя этаким лордом-милордом. И все наше здешнее житьишко-бытьишко, с «Медного всадника» если взглянуть, так, попросту сказать, микрожизнь. У меня оттуда недавно шурин приехал. Говорит, там такое кафе на Невском, белые медведи из фарфора, и теде, и тепе… Верно?

— Да, есть…

— Завидую, ей-богу, завидую, — сказал Крупенин, И Валя подумала, что впервые Крупенин разговаривает с ней с такой искренней доброжелательностью.

Они вместе вышли из управления. Крупенин предложил:

— Садитесь в машину, подвезу. Вам куда?

— В клуб…

— В клуб? И я туда же. На просмотр киножурнала? — Он взглянул на часы. — Давайте тогда поторопимся. Давай, давай, Леша, — сказал он шоферу, — опаздываем.

В машине Крупенин, сидя рядом с шофером и полуобернувшись к Вале, продолжал разговор все в том же бойком, неслужебном тоне:

— Этот, как его… ну, по-ихнему, кинооператор… уговорил меня, — дескать, надо посмотреть, проверить на знающих людях, а то еще может конфуз получиться. Ох, не люблю я эту шатию-братию.

— Вот как? — вырвалось у Вали.

— Прилипчивы очень. Прошу, пожалуйста, и нежданно-негаданно твоя физиономия с экрана улыбается.

— Я не понимаю, как так можно говорить? — возмутилась Валя. — Ведь это же искусство!

— Э-эх, куда хватили, — сказал Крупенин… — Искусство! Это ж кино не художественное…

Валя пожала плечами, отвечать было некогда — машина подъехала к клубу. Когда она вошла в зал, там уже погасили свет и спустили шторы на окнах.

— Внимание, товарищи, сейчас начинаем, — сказал голос Бориса. — Одну минуточку.

— Неполадки в пробирной палатке, — заметил Крупенин, вертясь во все стороны и стараясь разглядеть, кто еще есть в зале…

— Несколько предварительных слов, товарищи, — продолжал голос Бориса. — Мы показываем материал а условиях несколько необычных. Материал не смонтирован, нет звука. Я буду за диктора, чтобы у вас сложилось впечатление о тексте к изображению.

«И как это я могла столько заботиться о себе, о своих делах, — думала Валя, прислушиваясь к чуть взволнованному голосу Бориса. — Сколько надо пережить, — перечувствовать, пока он снимает, и потом, пока в студии проявляют материал, и в этом зале…»

— Начали, — сказал Борис. — На строительстве мощной гидроэлектрической станции развернулись работы по выемке грунта из котлована…

Строительство было снято общими планами с каких-то дальних точек и, по-видимому, сверху, и поначалу Валя не узнала знакомых мест.

Медленно развертывалась грандиозная панорама. Огромные машины казались крохотными, люди были едва видны.

Но вот из общей массы машин выделилась одна. Двадцатиметровая стрела понесла зубчатый ковш прямо в зрительный зал, ковш вздрогнул, врезался в землю и начал наполняться землей…

— Сильно! — сказал кто-то в дальнем углу зала.

Действительно, впечатление было большое. С огромной высоты падал черный поток земли. Земляной холм становился все выше и выше…

Наконец Валя узнала место, где снимал Борис. Это был Птичий остров, и Валя не раз там бывала. Там строилась дамба, а вокруг нее, по генплану, должно было расположиться зеленое кольцо. И как только Валя узнала этот Птичий остров, все вокруг стало домашней, теплей и даже машины стали казаться меньше. Ужасно приятно было узнавать знакомые места.

Пристань…

Пароход идет по новому каналу…

Река перекрыта перемычкой… По насыпи, бесконечной вереницей движутся самосвалы…

Быть может, впервые — за все время Валиной работы на стройке она ощутила, как дорог ей здесь каждый уголок.

Земснаряд… Багерская… Электропульт… Машинное отделение… Фреза рыхлит грунт под водой…

Никогда еще Вале не удавалось даже мысленно охватить так все строительство. Киноаппарат соединял части в одно неразрывное целое, подчеркивал плавное, отбрасывал мелочи…

В сравнении с тем делом, которое сейчас на ее глазах делали все эти экскаваторщики, скреперисты, механики, багеры, электрики, дизелисты, сварщики, в сравнении с их делом ее, Валино, дело представлялось ей совсем небольшим и даже ничтожным. Глядя на экран, Валя спрашивала себя: не был ли в чем-то прав Крупенин? Не много ли возомнила она о своей специальности? Нет, не деревья и не цветы решают здесь…

— Ежедневно со всех концов страны, — негромко говорил Борис, — на стройку поступает новая техника.

Эшелон с универсальными тракторами… Из кабины выглядывает водитель, улыбается…

— С каждым днем благоустраивается город, в котором живут строители.

Универмаг… Красивые ткани… Школа… Девочка отвечает урок… Больница… Кабинет физиотерапии…

— Строители хотят жить не только удобно и культурно, но и красиво…

Бульвар…

Валя даже вздрогнула от неожиданности. И как красиво снято! Яркий солнечный день. Солнечные пятна скользят по стволам деревьев. Переливаются по земле, кажется, что бульвар очень длинен.

— Приятно провести здесь часок-другой после работы…

Бульвар… На скамейке сидит женщина, у ног ее играет смешной малыш… Малыш хочет сорвать цветок с грядки, мать его останавливает…

— В новом городе большое значение придают зеленому строительству, — сказал Борис.

Валя даже не узнала знакомый бульвар, в таком неожиданном ракурсе взял его киноаппарат…

Разные уголки того же бульвара.

Те же грядки табака, высаженные Валей…

— Все больше и больше бульваров, садов и парков появляется в городе, — продолжал Борис.

В разные стороны расходятся зеленые ниточки.

Деревья с бульвара переместились к зданию гостиницы.

Рядом со школой грядки табака.

Цветы и деревья заполнили весь экран.

Валя, широко раскрыв глаза, смотрела на экран. Откуда появились эти незнакомые ей бульвары? Каким образом возникли новые грядки-двойники?

Или, может быть, это по неизвестным ей кинематографическим законам, и называется «искусством оператора»?

Но Вале было решительно все равно, как это называется. Ей было мучительно стыдно. Лучше было бы не смотреть, а встать и уйти, но что-то притягивало ее к этим лживым деревьям и фальшивым грядкам, какой-то внутренний голос приказывал смотреть до конца. И только когда дали свет, она отвернулась от экрана и опустила голову. Ей казалось, что все в зале смотрят сейчас только на нее.

— Прошу вас, товарищи, высказывайтесь, — сказал Борис. — Ваши замечания для нас будут очень ценными.

«Что теперь будет?» — подумала Валя.

Первым выступил начальник управления механизации Воротов, внушительных размеров мужчина лет сорока, чернобородый, краснощекий, зимой и летом ходивший в черной косоворотке и высоких болотных сапогах. Он сказал, что в кино редко бывает, нет времени, и что поэтому критик он никакой, но картина ему понравилась: что хорошо, то хорошо. Здорово техника заснята, убедительно. Есть, конечно, замечания, и Воротов по листочку прочел, какие машины, по его мнению, надо еще доснять.

Затем говорил инженер из отдела основных сооружений Александр Емельянович Евгеньев, которому Валя симпатизировала с первого дня ее жизни на стройке, молодой, в очках, с очень интеллигентным лицом. Он тоже сказал, что в кино бывает редко, но тут же прибавил, что эта картина — большое дело. Неплохо бы наглядно показать, как растет плотина. Нельзя ли использовать мультисъемку? А в общем хорошо, правильно…

Все выступавшие дружно хвалили работу Бориса и сошлись на том, что хорошо было бы продолжить съемку, на что Борис заметил, что метраж есть метраж…

Валя уже больше не пряталась, а прямо смотрела на выступавших. «Как же так? — думала Валя. — Почему же они молчат о той части картины, о которой нельзя молчать? Потому молчат, — отвечала себе она, разглядывая черную бороду Воротова, — что совсем не считают важной эту часть фильма или, вернее сказать, эту часть жизни…» И снова мелькнула неприятная мысль: «А может быть, Крупенин в чем-то был прав?»

Крупенин сидел почти рядом с нею, она взглянула на него и по выражению его лица поняла, что пропустила начало нового выступления и что это новое выступление для нее важно. Выступал человек со смуглым и очень приметным лицом: на левой его щеке было большое родимое пятно, но Валя никак не могла вспомнить, где и когда она его встречала.

— Ничего подобного у нас нет, — говорил в это время выступавший, — я вообще не понимаю, откуда товарищ кинооператор взял столько зелени? Нет ее у нас…

— То есть как это нет? — крикнул Крупенин с места. — Картина документальная!

— Товарищу Крупенину нравится — оно и понятно, — продолжал смуглый, — ведь, судя по картине, получается, что наше ЖКО работает хорошо и строители его работой довольны. А у нас один бульвар! При наших возможностях, при нашей технике пора бы уже перестать им гордиться.

— Правильно! — сказал кто-то в дальнем углу зала.

— Это же документ! — снова крикнул Крупенин.

Краснощекий Воротов громко захохотал:

— Заело Крупенина! А надо бы прислушаться! Верно ведь человек говорит.

— А у них в ЖКО одни только завтраки… — слышала Валя реплики с разных концов зала. — «Город-сад» — это все завтраки… А на самом деле негде воздухом подышать!

Валя теперь не смотрела больше ни на Бориса, ни на Воротова, ни на Крупенина, лицо ее горело, она испытывала чувство бойца, долгое время воевавшего один на один и вдруг получившего неожиданную и верную подмогу.

— Слушай, Крупенин! — крикнул Воротов. — У тебя же в отделе работник по озеленению имеется. Фамилии не помню, хорошенькая такая девушка, беленькая… Надо бы ее расшевелить.

Еще мгновение — и Валя бы встала, но Крупенин как будто уловил Валино движение и опередил ее.

— Была девушка, да вся вышла, — сказал он громко и зло, порылся в портфеле, вынул какую-то бумажку и щелкнул по ней пальцами. — Сбежала от нас девушка, теперь не остановишь!..

5

Валя шла быстро. Определенной цели у нее не было, хотелось лишь уйти как можно дальше. Ни о чем определенном она не думала и только ощущала внутри себя какую-то странную давящую пустоту. Иногда, как на экране, мелькало перед ней лицо Крупенина. Из всего того, что было на просмотре, сильнее всего она запомнила лицо Крупенина в тот момент, когда он вынул из портфеля ее заявление. Они сидели почти рядом, и Крупенин не мог не заметить, что Валя ушла. Кажется, он даже что-то сказал ей: «Желаю здравствовать!» или «Будьте здоровы», — он всегда подчеркивал, что не любит путать личные отношения с деловыми.

Валя быстро прошла несколько улиц, бульвар и вышла к обрыву. Здесь кончался город строителей, внизу была река, пристань, у причала стоял пароходик, полный людей. За рекой опускалось солнце, и все предметы выступали необыкновенно отчетливо, словно хотели в последний раз перед закатом напомнить о себе. Вправо, на перемычке, был виден каждый камень. Влево, на землечерпалке, обозначились влажные: железные звенья.

«Может быть, вернуться?» — думала Валя. «Привет! Привет!» — скажет Крупенин, увидев ее, но Валя ничего ему не ответит и попросит слова. Она скажет все о Крупенине, покажет его, каков он на самом деле. Она расскажет, как он отказывал ей в технике и в рабочих. И о «вагоне кислорода». Пусть все знают цену этому бумажному человеку. Крупенин будет ее перебивать, но она «на реплики не отвечает», и Крупенин все ниже и ниже опускает голову. Схватив бороду в кулак, тихо слушает ее Воротов, внимательно и печально смотрит Александр Емельянович Евгеньев. Борис поначалу недовольно морщится, но потом и он увлекается Валиным выступлением.

Но так ли? В самом ли деле опустит свою бритую голову товарищ Крупенин? Всего вернее, что он просто пожмет плечами и спросит: «А почему вы об этом в заявлении не написали? При чем тут муж?» А Воротов громко захохочет и крикнет: «Слушай, Крупенин, отпустил бы ты и меня к жене!» И всем станет весело, а Борис негромко скажет своим товарищам: «Кончилась война Белой и Алой розы, аминь!»

Пока Валя стояла на обрыве, солнце ушло за горизонт. Два облачка с разных концов подошли к этому месту и словно закрыли занавес. Все потемнело. Пароходик погудел и взял влево, чтобы попасть в канал, а Валя опустилась с обрыва и пошла вправо, к перемычке.

На другом берегу реки, который почему-то назывался Птичьим островом, тихо работали землеройные машины. Они стояли в самой глубине скошенного поля, и по жнивью равномерно, как маятники, бродили тени от стрел и ковшей. После шумного зала и громких споров тишина стройки была особенно приятна Вале. Она перешла каменную насыпь и пошла в глубь «острова». Совсем стемнело. На дальней машине зажгли фары, им ответили огни на других. Минута, другая, и все вспыхнуло. В тишине был слышен только негромкий голос диспетчера:

— Эша сорок. Эша сорок… Кудрявцев… Кудрявцев… Вас вызывает начальник участка!

Валя остановилась, вздохнула и села на большой холодный камень, обхватив руками колени.

Хорошо. Она уедет. Уедет, не сказав больше ни единого слова в свою защиту. Пройдет месяц, другой, может быть полгода. Будет уже зима. Ранним утром звонок. Она открывает дверь. Почтальон. Заказное письмо. Обратный адрес: «Поселок Гидростроя». Она расписывается в получении, вскрывает конверт. Всего несколько слов: «Вы были правы. Крупенин снят с работы. Он полностью признал свою вину перед вами». Тихое зимнее утро. За окном идет снег, и дворники мягко сгребают его в уютные сугробы…

А может быть, и этого не будет? Письмо придет от Лены Постниковой: «Дорогая Валя! У нас здесь все в порядке, только сынишка Евгеньева (ты его знаешь, он в старшей группе) заболел коклюшем, так что карантин. Приезжали артисты из театра имени А. С. Пушкина. Я чуть с ума не сошла от радости, когда увидела Борисова, Толубеева и Меркурьева…» За окном идет снег, в нетопленной передней холодно.

Валя поджала ноги, спасаясь от росы. Вдруг она услышала жужжание фонарика. Желтое пятнышко уткнулось в нее. Валя рукой защитилась от света и увидела смуглое лицо с большим родимым пятном на левой щеке. И в ту же минуту Валя вспомнила, где она видела этого человека: здесь, на Птичьем острове. Фамилия его Грачев, он работает механиком на участке. Они даже познакомились, и Валя рассказывала ему об озеленении будущей дамбы.

— Добрый вечер! — сказал Грачев, держа фонарик на весу и с удивлением разглядывая Валю.

— Добрый вечер! — поспешно ответила Валя. — Что, просмотр кончился? — спросила она с нарочитым равнодушием.

— Кончился. — Грачев опустил фонарик. Желтое пятнышко покорно легло у его ног. — А вы разве…

— Нет, я была, — сказала Валя громко и даже с некоторым вызовом, — и слышала, как Крупенин сказал, что я бежала со стройки… Что же он еще обо мне говорил?

— Да что ж тут еще говорить? Каждый человек ищет где ему лучше. Тем более причина уважительная — муж. Это каждый понимает. Вас проводить куда? — спросил Грачев. — Темно…

— Спасибо. Нет… Я сама… Мне недалеко…

— Так, так… Тогда до свидания — Грачев подхватил фонарик и зашагал в сторону машин. Валя сосредоточенно следила, как все слабее и слабее становился свет фонарика.

— Товарищ Грачев! — крикнула Валя. — Товарищ Грачев! — И словно боясь, что он может ее не услышать, побежала вслед за ним. Но Грачев сразу же повернул ей навстречу.

— Что случилось?..

— Я… Мне надо сказать вам… Я вам очень благодарна.

— Мне? — искренне удивился Грачев.

— Вы так хорошо, так верно сказали о Крупенине. Я не хочу, чтобы вы думали… Ну, словом, это неправда, что я там написала в заявлении. Это не из-за мужа. Это все из-за Крупенина. Я больше не могла с ним работать. Вы сами знаете, какой это человек… Черствый, бездушный, самовлюбленный… За что его только держат здесь?

— За что здесь Крупенина держат? — переспросил Валю Грачев. — Что вы, честное слово, такое говорите!

— Я проработала с ним несколько месяцев…

— Ну вот видите, несколько месяцев, — перебил ее Грачев. — А мы его, осенью три года будет, как знаем. Вместе сюда на ровное место пришли. Начальник строительства, главный инженер, энергетик Степан Степанович, нас, рабочих, человек двадцать… И Крупенин. Вот я его с какого времени знаю. Он там у нас и за начтранспорта был, и за снабженца… Вроде как в армии — помпохоз. Должность, знаете, незавидная.

— Я что-то не понимаю, вы же сами час назад говорили…

— Говорил и сейчас скажу. Да разве с ним можно иначе? Это, знаете, какой экземпляр? В огне не горит и в воде не тонет… Легко сказать: самовлюбленность. А кто баню выстроил? Крупенин. Кто воду в верхние этажи подал? Крупенин. А гостиница? А мебель чешская? Это, знаете, будешь здесь самовлюбленным. А мы его по этой, по его самовлюбленности да против шерстки… Взять хоть с этим озеленением…

— Да не нужно Крупенину озеленение… — сказала Валя. — Он же мне ни одного рабочего не дал, ни одной машины.

— А вы их у Крупенина просили?

— Конечно, просила.

— А он не давал?

— Не давал.

— А вы опять просили?

— Боже мой, конечно, просила. Каждый день.

Грачев рассмеялся:

— Да кто же у Крупенина просит? Он таких людей не уважает. Начальника механизации Воротова знаете? Вот кто купец. К нему идти. Неужели бы он вам трактора не дал? Такой девушке? Для такого дела? А вы бы Крупенину: есть трактор, с котельной для меня не снимайте, не надо… Людей нет? К нам бы, к рабочим, пришли. Давайте, товарищи, воскресник. Я бы лично не пошел, это я вам прямо говорю, а жена бы пошла… Санузлы строить — нет, не пошла бы, а цветочки сажать… Да она и так все время с цветами возится. У нас в комнате целое дерево выросло. Какая-то роза…

— Китайская роза, — тихо подсказала Валя.

— Ну, вот то-то и оно… Китайская… Да вас Крупенин тогда ни к какому бы мужу не отпустил. Это ж такой экземпляр! — повторил Грачев полюбившееся ему словцо и осветил фонариком часы: — Девятый час, и мне пора, да и вам лучше домой: ноги застудите, роса здесь вредная. Вот и туман с реки поднялся.

И в самом деле, пока они разговаривали, туман быстро распространился. Воздух стал сырым. Запахло землей. Влажные огни экскаваторов казались теперь очень далекими. Валя быстро добежала до перемычки, а по камням пошла медленно, боясь поскользнуться. Длинное тело реки было сплошь укрыто туманом, похожим на серую вату.

«Он разговаривал со мной как с девчонкой, он просто смеялся надо мной, — думала Валя, — противоречил себе на каждом шагу: то у него Крупенин — ветеран стройки, то какой-то „экземпляр“, с которым надо разговаривать чуть ли не с дубинкой в руках. Ладно. Не первый раз приходится стукаться лбом. Хотела поговорить с человеком. Не вышло. Да и я хороша. Надо же было вести себя так глупо. Стояла и слушала, руки по швам, вместо того чтобы спорить, доказывать»… Вот прийти к товарищу Грачеву этак через полгода и спросить его: «Ну, кто был прав? Крупенин?..» — «А что Крупенин? — скажет Грачев. — Крупенин — какой он есть, такой он и есть, а дело-то все-таки сдвинулось». — «Так разве об этом был наш спор?» — «Конечно, об этом. Совсем не о Крупенине. Только о вас…» — «Вот как вы, значит, думаете? — скажет Валя, борясь с желанием встать в струнку перед Грачевым. — Значит, вы думаете, что я…» — «Ну, а ваше заявление об уходе? — спросит Грачев. — Вот видите, я же говорил… Что? И отпуска не дает? Во вкус, значит, вошел… Узнаю , узнаю Крупенина!»

А если Крупенин все-таки напишет на моем заявлении: «Согласен. В приказ»? — спрашивала себя Валя.

И она уже слышала насмешливый голос Воротова: «Не по-хозяйски поступаешь, Крупенин», и представляла себе, как Александр Емельянович Евгеньев, которому она симпатизировала с первого дня своей жизни на стройке, скажет спокойно, но веско: «Товарищ Крупенин допустил серьезную ошибку». Вмешается начальник строительства…

И никто тогда не посмеет сказать ей так, как только что сказал Грачев: «Человек ищет где лучше. К тому же причина уважительная — муж».

«А как же Борис? — подумала Валя. — Боря, Боря, родной мой, ласковый, нетерпеливый, бездомный… Меня не отпускают отсюда. Я очень нужна здесь…»

Валя так прочно задумалась, что не расслышала, как ее окликнула какая-то девушка.

— Вы не знаете, товарищ, где здесь помещается жилищно-коммунальный отдел? — повторила девушка, догоняя Валю.

— ЖКО? Прямо по бульвару третий квартал направо.

— Большое спасибо. Вам тоже прямо? Фу, как я устала… — сказала девушка, снова догоняя Валю. В руках у нее был большой чемодан. Он казался особенно большим, потому что сама девушка была необычайно миниатюрна. Да и не только чемодан, но и все вещи — шляпа, сумка, планшетка на ремне, фотоаппарат в кожаном футляре — были ей велики. — Да вот еще и боты тяжелые, — пожаловалась она, с завистью взглянув на Валины сандалии.

— Ничего, ничего, — сказала Валя рассеянно. — Вечер очень холодный, на реке туман.

— Да. А здесь светло. Фонари, как в настоящем городе. И гостиница очень хорошая. Ведь это же стройка… — сказала она, сильно акцентируя на слове «стройка». — И вдруг чешская мебель и все такое. Только вот места не дают без записки ЖКО.

— На практику приехали? — спросила Валя все так же рассеянно.

— Почему на практику? Совсем не на практику, а работать. Я инженер, — сказала она, сильно акцентируя на слове «инженер». — Инженер по зеленому строительству.

Валя остановилась. Что-то острое больно кольнуло ее.

— Инженер по зеленому строительству? Вы?

— Я… — ответила девушка, не понимая Валиного тона. — Михалева Тамара, — представилась она, довольно ловко просунув руку через все свои ремни. — Чему вы удивляетесь? Я уже больше месяца как кончила институт. Хотела в аспирантуру, ну, а неделю назад пришла телеграмма, запрос начальника вашего ЖКО товарища Крупенина. Это верно, что мне повезло… Я и не мечтала попасть на такую стройку… И сразу на самостоятельную работу! Просто человек, который работал здесь до меня, выбыл по семенным обстоятельствам…

— Выбывший человек — это я и есть, — спокойно сказала Валя. — Будем знакомы. Рожкова Валя… Идемте-ка вместе. Я вас провожу, да заодно и с товарищем Крупениным познакомлю.

6

Было уже около десяти часов вечера, когда они вышли из ЖКО.

— Найдете дорогу в гостиницу? — спросила Валя.

— Да, да, конечно. Спасибо вам большое, — устало сказала Тамара.

Валя взглянула на нее:

— А ну, давайте ваш чемоданчик…

— Что вы… Нет… Вы и так…

— Давайте, давайте, без разговоров.

С того момента, как они встретились, Валя почувствовала какое-то странное спокойствие. Спокойно познакомила Тамару с Крупениным, спокойно с ним разговаривала…

Валя заметила, что Крупенину Тамара не понравилась. Пока она снимала с себя сумку, планшетку, фотоаппарат, пальто, боты, Крупенин недовольно смотрел на своего нового работника. А Тамара, как нарочно, запуталась в ремнях. Через десять минут, когда Тамара начала одеваться, Крупенин выразительно покачал головой. В течение этих десяти минут Крупенин подчеркнуто приветливо обращался к Вале. «Валентина Ивановна все вам у нас покажет», «Валентина Ивановна введет вас в курс дела», «По этим вопросам Валентина Ивановна у нас полная хозяйка», — говорил он Тамаре.

И как будто сравнивал высокую, сильную Валю, в светлом платье, свободно открывающем темные от загара плечи и руки, и бледненькую Тамару, с ее громоздким чемоданом. Освободившись от ремней, Тамара заявила, что желает как можно скорее ознакомиться с генеральным планом города, на что Крупенин сказал, что за этим дело не станет. Навалившись грудью на стол, он перелистал Тамарины документы. Когда он дошел до голубой бумажки, Тамара вся вытянулась. Это была характеристика Михалевой Тамары за подписью директора института. Крупенин, ковыряя спичкой в зубах, невнимательно прочел голубую бумажку и своим быстрым размашистым почерком написал на Тамарином заявлении: «Отдел кадров. Оформить». И, подумав, поставил сегодняшнее число…

— Всегда он такой? — робко спросила Тамара.

— Крупенин? — Валя взглянула на ее усталое лицо. — Нет, не всегда. Настроение у него сегодня, конечно, неважное. Сегодня нам крепко досталось. Хозяйство большое, а на ЖКО, как всегда, все шишки валятся. Вам направо, Тамара, — сказала Валя, останавливаясь у своего дома. — До гостиницы двести метров.

Тамара взяла свой чемодан и все так же робко спросила:

— Вы когда уезжаете? Не завтра, нет?

— Нет, не завтра. Вы не беспокойтесь, я вас со всеми здесь познакомлю. Сходим вместе к начальнику механизации, он вам очень пригодится. И с другими людьми познакомлю. До завтра, — сказала Валя, чувствуя, что у нее больше не хватает сил для этого разговора.

— Я так на вас надеюсь! — Тамара приподнялась и, не выпуская чемодана из рук, порывисто обняла Валю. — Слушайте, хотите я вам до завтра дам «Избранное» Щипачева? Мне перед отъездом подарили…

Но в это время сверху послышался голос Бориса: «Валя! Валюша!» — и они быстро попрощались.

Валя не успела подняться по лестнице, как Борис сбежал вниз.

— Куда ж ты делась? Десять часов… Я так беспокоился… Я видел, как ты сбежала с просмотра. Ну и свинья же этот Крупенин. Какова бестактность! Ну прямо памятник бестактности. Продрогла, синяя вся, — сказал Борис, отогревая Валины руки в своих теплых руках. — Сейчас согреешься. Все уже собрались, только тебя ждем. Выпьешь рюмку вина и согреешься…

— Какое вино? Почему гости? Ты позвал гостей? — спросила Валя.

— Ты, я, Лена, Симочка, наших двое — вот и вся честная компания.

— Ничего не понимаю… Сегодня?..

— Ну, а когда же? Отметить-то сегодняшний день все равно надо. Киношники — те же мастеровые, кончил работать, шабаш, — весело сказал Борис и, понизив голос, добавил: — Я бы тоже с удовольствием побыл с тобой вдвоем. Ну, да заодно: и картину обмоем, и отвальная…

Первое, что бросилось Вале в глаза, был накрытый свежей скатертью стол и на нем две нераскупоренные бутылки шампанского. Рядом стояла еще бутылка, белая, похожая на молочную. Вокруг лежали свертки, виднелся копченый хвостик какой-то рыбки.

Все были одеты по-праздничному. Лена — в шелковом платье, с белыми тесемочками на груди вместо банта; Симочка, яркая брюнетка, — в черной плиссированной юбке и белой блузке с длинным рукавом «кимоно»; Борис — в новом спортивном костюме, который очень ему шел. Администратор киногруппы Яков Львович (Валя не помнила его фамилии), пожилой мужчина, седой, всегда чисто выбритый, оделся по-вечернему, в темно-синий строгий двубортный костюм. И только ассистент Бориса Гриша, узкоплечий молодой человек с тонкими черными усиками, был как всегда, в своей неизменной ковбойке….

— Я бы на месте Бориса Борисовича допросила бы тебя! — крикнула Симочка. — У Бориса Борисовича просто ангельский характер…

— Она совсем замерзла, — серьезно сказал Борис.

Лена, укоризненно покачав головой, начала расставлять тарелки, а Гриша занялся шампанским.

Всем уже давно наскучило ждать Валю, и сейчас было не до расспросов. Только Яков Львович подошел к Вале, все еще стоявшей посередине комнаты. Всем своим долголетним житейским опытом и хорошо натренированным чутьем он чувствовал, что с ней происходит что-то неладное.

— Валя, ты будешь нам помогать или нет? — крикнула Симочка. — Меня пригласили в гости, и я не желаю открывать шпроты.

Валя ничего не ответила, а Яков Львович сказал:

— Вы должны нас извинить, мне надо поговорить с Валентиной Ивановной. — И увел Валю на диванчик, который они с Леной купили в первый день открытия гидростроевского универмага. Там Яков Львович сразу же стал рассказывать Вале о совершеннейших пустяках, о том, как ездил на гастроли в Ташкент с каким-то гипнотизером, кажется это было в тридцатых годах… Валя плохо улавливала смысл рассказа, но была благодарна Якову Львовичу. «Надо, надо привести себя в чувство, — думала она, — в конце концов, кому какое дело до моих переживаний. Люди собрались в гости после большого рабочего дня, и завтра им тоже с утра на работу. Это только я могу завтра спать до любого часа».

— Валя! Яков Львович! — нетерпеливо крикнула Симочка.

— Идем, идем! — откликнулся Яков Львович и церемонно подвел Валю к столу. Гриша встал в сторонку, держа бутылку шампанского на изготовке, как солдат винтовку.

— От-куп-рить! — скомандовала Симочка.

Раздался веселый выстрел. Пока Гриша наливал вино, Симочка волновалась: «За что пьем, за что пьем?»

— За Валю и за Бориса, за кого же еще! — сказала Лена. — Валюта, ты… Ну, словом, чтобы там, в нашем Ленинграде, все было бы хорошо. — Она быстро чокнулась с Борисом и Валей, а за ней потянулись и другие.

— И на кого ты нас оставляешь! — смеясь, сказала Симочка.

Яков Львович провозгласил новый тост:

— За Леночку и за Симочку!

— Нет, нет, — запротестовала Лена. — Сейчас за вашу картину. Мне ужасно жаль, что я ее не повидала. Но у меня один мальчик заболел ангиной, а это…

— Очень, очень опасно! — подхватила Симочка. — Борис Борисович, но мы ведь теперь скоро увидим вашу картину?

— Да, теперь скоро, — заверил Борис. — Кое-что придется доделать, но, в общем, осталось пустяки. К сожалению, придется выбросить все то, что я снимал с особым рвением: Валин бульвар, Валины цветы… Ваше здешнее начальство запротестовало. А жаль, кадрики были хорошие…

— Начальство не протестовало, — сказала Валя. — Выступали простые рабочие. И ты сам знаешь, что…

— Извини меня, Валюша, — перебил ее Борис, — но это самое настоящее местничество. Пять ли бульваров я снимал, или пять раз один бульвар, никакого зрителя за пределами стройки это не интересует. Сюжет очень актуален, и решено политически правильно.

«Политически правильно, политически правильно… Где-то я уже слышала, — думала Валя. — Кажется, Крупенин…»

— Все равно, — упрямо сказала она — ты снял то, чего еще нет. Есть только бульвар, а ты…

— Супруги, не ссорьтесь, — крикнула Симочка. — От-куп-рить! — снова скомандовала она Грише.

— Никто не ссорится, — примирительно заметил Борис. — Просто жены всегда воспринимают события несколько мелодраматично. — Все понятно: со стороны очень противно слушать, когда клюют твоего благоверного. Но ты, Валюта, не огорчайся. Всех клюют. И не только нашего брата. И Александрова клюют, и Герасимова…

— Даже Пырьева! — подал голос молчаливый Гриша.

«Клюют… Благоверного… Как это нехорошо…» — подумала Валя.

— Что у вас там не ладится с бутылкой? — спросила Симочка Гришу.

— Пробка сломалась…

Лена поспешила на помощь. Вдвоем они кое-как вытащили пробку. Все с грустью смотрели, как Гриша разливал тихое шампанское.

— Ты, Валя, заноза, — сказала Симочка. — Взяла и испортила человеку настроение. Не слушайте ее, Борис Борисович, Валя — заноза.

— Нет, Симочка, нет, — возразил Борис. — Валя права. Если говорить откровенно, именно такая жена и нужна творческому человеку. Чтобы не «ах, ах, как это миленько», а чтобы понимала, что есть вещи, а что — ширпотреб. Подожди, Валюша, дай срок. Будем делать настоящие вещи. Я уже и тут кое-что высмотрел. На этом самом Птичьем острове. Ночь. Костер. Экскаваторщики сидят вокруг и лопают картошку в мундире. Для художественного фильма находка! Но не для документального. В документальных картинах полагается варить пюре на электроплитке. Как Яков Львович, верно?

«Зачем он это говорит? — подумала Валя. — Зачем?.. Ведь это пошлость…»

Лена тихонько подошла к ней:

— Ты что такая бледная? Нездоровится? Простудилась?

— Да, наверное, — ответила Валя, в самом деле чувствуя озноб.

— И что за манера ходить раздетой, — сказала Лена, накинув на Валины плечи платок. — Самое вредное здесь — это резкая перемена температуры: днем жарко, вечером — холодно…

В платке Вале стало теплее, но озноб еще больше усилился. Все тело как будто покалывало булавочками.

— Вы не настоящий хроникер, — сказал Яков Львович Борису. — Настоящий хроникер — это фанатик. Возьмите, например…

— Товарищи, да что же это такое, — жалобно воскликнула Симочка, — все о делах и о делах. Давайте хоть споем… Гриша выручай…

— Спеть? — серьезно переспросил Гриша. — А какую песню?

— Господи, да что угодно!

Гриша нахмурился и вдруг, откинувшись на спинку стула, негромко начал песню. Голосок у него был маленький, но очень приятный и все с удовольствием подтянули ему. Это была старая, всем известная песня, которая почему-то называлась «студенческой», хотя в ней ни слова о студентах не говорилось. А может быть, потому так назвали песню, что говорилось в ней о дальних дорогах, не чуждых смелым людям, о верности своему призванию, да будет оно вечным, и о первой любви, нечаянной и неосторожной… Здесь все хорошо помнили и слова, и мотив, и даже Яков Львович, который никогда ни в каком вузе не учился, а только давным-давно кончил семь классов коммерческого училища, подпевал верно и чисто. Но Валя заметила, что он все время поглядывал на нее. «Как будто чего-то боится… и сторожит», — подумала Валя и еще плотнее закуталась в платок.

— Вот вы говорите, я не фанатик, — сказал Борис и чокнулся с Яковом Львовичем. — Не угадали. Нет, не угадали. Просто я хочу делать настоящие вещи.

— Да кто же вам мешает? — засмеялся Яков Львович. — На доброе здоровье.

— Кто мешает? — переспросил Борис. — А вот вы представьте себе, что я уже снял этот самый Птичий остров, и ночь, и костер, и экскаваторщиков вокруг костра, и котелок с картошкой в мундире…

— Вполне можно доснять! — деловито заметил Гриша.

— Да, вы думаете? А на просмотре выступит товарищ Грачев и заявит, что все это неправда и что по халатности замнач по снабжению, какого-нибудь товарища Курочкина, картошку до сих пор не завезли на базу…

— Это по шло, — неожиданно сказала Валя. — Да, да, это пошло, — повторила она громче. Она сразу же увидела встревоженные лица друзей, но у нее уже не было сил сдерживать себя. Лицо ее покрылось красными пятнами, она встала и отодвинула стул, как будто снимая последний мешавший ей барьер. — Ты не смеешь о Грачеве… Он правильно говорил… Ты не смеешь…

Все вскочили со своих мест. Борис подбежал к Вале. Его энергичное лицо было растерянным.

— Дайте же ей воды, — громко сказал Яков Львович.

— Валя, Валюша, — говорил Борис, наливая воду в стакан и стараясь успокоить жену. — Успокойся, пожалуйста. Грачев, Крупенин — все это уже в прошлом. Старая инерция, ничего больше. Сядешь в поезд и все забудешь…

Валя взяла из его рук стакан, почувствовала зубами скользкое стекло и отвратительный вкус теплой воды.

— З-забуду, — сказала она с трудом, но все еще стараясь доказать, что может говорить внятно. — Н-нет, н-не з-забуду… — Стакан стал вдруг невыносимо тяжелым, затем все разом сдвинулось: стакан, бутылки, Борис, стол, диванчик. Лиловое пятно, стоявшее на месте Якова Львовича, быстро уплыло в дверь. Потом был какой-то перерыв, Валя вздохнула, увидела испуганное лицо Бориса и услышала голос Лены.

— Пульс хорошо наполняется, — говорила Лена неестественно бодрым голосом и, по-видимому, кому-то подражая. — Ничего особенного, товарищи… гриппозное состояние плюс небольшое нервное возбуждение. Нужен покой. Борис Борисович, выключите, пожалуйста, верхний свет. Так… Симочка, сбегаешь в аптеку, разбудишь Мерлушкину и скажешь, что я велела… Сейчас я все напишу. Как ты себя чувствуешь, Валюша?

— Хорошо, — сказала Валя, чувствуя во всем теле приятную одурманивающую слабость.

— Идите, идите, товарищи, — говорит Лена, — все будет в полном порядке. Грелочка готова? Нет, нет, к ногам, пожалуйста.

«Хорошо, — думала Валя. — Хорошо вот так… ничего не надо и тихо… Хорошо, тихо…»

Валя проснулась в пятом часу утра. Было еще темно, но уже чуть светлело. У открытого окна, спиной к Вале, стоял Борис и курил. Дым от папиросы вился за окном крупными серыми кольцами.

В острой предрассветной тишине слышен был дробный звук поезда. Казалось, что где-то далеко-далеко катают горох по лотку.

Валя хотела позвать Бориса, но задремала, а когда снова проснулась, Борис стоял все так же у окна, очень прямой, в смятом пиджаке.

— Боря! — позвала Валя.

Борис быстро обернулся, бросил папиросу на улицу и, мягко ступая, подошел к Валиной постели. Она взглянула на его растерянное лицо, и ей стало жаль его.

— Сядь… Сядь… — сказала Валя и взяла его за руку, стараясь поближе разглядеть его незнакомое лицо.

— Ради бога, лежи спокойно, — сказал Борис. — Ты можешь повредить себе.

— Сядь, сядь, — упрямо повторила Валя. — Боря, пойми…

— Валя, умоляю тебя, не надо сейчас ни о чем…

— Нет, нет, ты не виноват. Я сама… Пойми…

Чувствуя, что ее снова начинает знобить, и боясь, что это им помешает, она заговорила быстро, стремясь сказать все, что ей пришлось пережить вчера. Борис не понимал ее. Встреча с Грачевым, Тамара, которой надо помочь, Крупенин, Воротов, Евгеньев — все эти люди были далеки ему. Но главное он понял. Главное для него было в том, что из-за всего этого он мог потерять Валину любовь.

— Ты меня понимаешь? — устало спросила Валя.

— Да, — сказал Борис. — Да, понимаю. Валя! — сказал он с отчаянием. — Я люблю тебя. Я все сделаю, как ты захочешь.

— Нельзя, Боря. Я же тебе все сказала…

— Нет, можно, — сказал Борис. Выражение энергии снова появилось на его лице. — Мы еще поборемся, — добавил он, словно угрожая кому-то.

Когда Валя заснула, Борис тихо встал, снова подошел к окну и закурил. Валя спала беспокойно. Просыпаясь, она видела прямую фигуру Бориса, стоявшего у окна. Дым от папиросы странно менялся: серый, голубой, золотистый и снова серый.

7

Станция Лиственная расположена в двадцати километрах от стройки. Раньше она называлась просто платформой, скорый поезд на ней не останавливался. Теперь от Лиственной проведена железнодорожная ветка для строительных грузов, станция включена в расписание, автобус ежедневно привозит сюда пассажиров к скорому поезду и забирает вновь прибывших в гидростроевский поселок.

В тот вечер, когда киногруппа уезжала в Ленинград, под станционным навесом собралось человек двадцать. Среди них выделялся своими внушительными размерами Воротов, одетый, как всегда, в черную косоворотку и высокие болотные сапоги. Он что-то записывал в свой блокнот, недовольно поглядывая на шумную компанию рабочих-отпускников, видимо уже успевших хорошо провести первый день отдыха. Возле будки с водами стояли Яков Львович и Лена и пили лимонад.

— В детстве я очень любила лимонад, — рассказывала Лена. — Мама давала мне деньги на школьные завтраки, а я экономила. Особенно мне нравилась крем-сода…

— Да… Освежает… — рассеянно заметил Яков Львович.

Подбежал Гриша, запыхавшийся и взволнованный:

— Поезд стоит всего три минуты… Аппаратура очень громоздкая… Не видали Бориса Борисовича?

— Не суетитесь, Гриша, — сказал Яков Львович. — Все подготовлено. И шеф ваш — вот он здесь. — Яков Львович показал в конец платформы. — Не гоните картину, дайте людям попрощаться.

Гриша убежал, а Яков Львович разлил лимонад по стаканам и, покачав головой, сказал:

— Старайтесь, Леночка, как можно дольше не выходить замуж.

— Почему такой вывод? — засмеялась Лена. — И как это «стараться»? Смешной вы…

— Скажите лучше не смешной, а старый. Да, да, да… Не машите рукой. Я и сказал вам это как старый человек. Смотрите, сколько страданий приносит эта штука.

— А вы разве не женаты? — спросила Лена.

— Я? Конечно, женат. Милая! У меня уже внук…

— Ну, вот видите, а другим что советуете? А по-моему, разве нельзя договориться? Я, когда выйду замуж, обо всем договорюсь с самого начала.

Но Яков Львович снова покачал головой:

— Хотите застраховаться на все случаи жизни? За подписью и печатью?

— Если люди любят друг друга, — горячо возразила Лена, — не надо никаких печатей. Да вот вам и пример, — кивнула она в сторону Бориса и Вали.

— А сколько обоим пришлось вытерпеть? — не сдавался Яков Львович. — А сколько еще впереди? Хватило бы только силенок…

— Как вы можете так говорить, неужели же вы не верите!

— Нет, я верю, — серьезно сказал Яков Львович. — Только и характер мой стариковский: верю и сомневаюсь… сомневаюсь и верю. Ну, вот и наши молодожены. — Яков Львович расплатился за лимонад и, подхватив Лену под руку, пошел навстречу Борису и Вале.

— Пять минут осталось, — озабоченно сказал Борис. — Где Гриша?

— Бегает, суетится, как всегда. Боится что-нибудь забыть.

— Борис Борисович, Симочка просила вам передать, что у нее дежурство, — сказала Лена, — она очень хотела вас проводить. Большой привет!..

— И вы ей кланяйтесь, пожалуйста, — сказал Борис, улыбаясь и, видимо, представляя себе яркую, веселую Симочку.

— Валя, смотри, Воротов, — шепнула Лена.

Но Воротов уже увидел их и быстро подошел:

— Привет, привет товарищам кинематографистам! И озеленители здесь? — спросил он, здороваясь с Валей. — Очень приятно. Куда едете? В Москву? В Ленинград?

— Нет, я не еду, — ответила Валя, сильно покраснев, — я…

— То есть как не едете? — снова загремел Воротов. — А что вы здесь собственно делаете? Позвольте, позвольте… Да я же своими глазами нового работника у Крупенина видел… Щупленькая такая брюнеточка…

— У Валентины Ивановны изменились обстоятельства, — вежливо вступился Яков Львович, но Валя перебила его:

— Тамара Владимировна Михалева тоже работает инженером по озеленению. Нам полагается два специалиста…

— Все ясно, — сказал Воротов, громко захохотав. — Крупенин не отпустил. И теперь у него вместо одного работника два. Вот дьявольский мужик!..

— Попрошу, граждане, от путей подальше, — сказал дежурный по станции. — Граждане… Попрошу вас…

Послышался грохот приближающегося поезда. На платформе сразу же стало тихо. Показались огни паровоза, исчезли за поворотом и снова показались. Мелькнула ковбойская рубашка Гриши. Яков Львович, морщась от света, взял Лену за руку и увел ее под навес.

— Валя… — сказал Борис.

— Да, Боря, я здесь…

Воротов удивленно взглянул на них, хотел что-то сказать, но нахмурился и тоже отошел в сторону.

А они все стояли на самом краю платформы, освещенные близкими паровозными огнями, и говорили друг другу какие-то быстрые прощальные слова о том, что они скоро встретятся и уже никогда больше не расстанутся, как будто только сейчас, в последнюю минуту, поняв, что и в самом деле не могут жить друг без друга.

Когда Борис уже стоял на площадке вагона, Валя подумала, что не сказала ему чего-то самого важного, но поезд уже тронулся. Валя шла рядом до конца платформы, махала рукой, улыбалась и думала: «Береги себя. Не выходи на коротких остановках. Отдохни. Не думай обо мне. Я пришлю тебе посылку в Ленинград. Ты любишь поздние яблоки. Я скоро тебе пришлю…»

— Гриша! — крикнула Лена. — Наши фотокарточки не забудьте! Мы будем ждать…

Домой Валя и Лена возвращались в пустом автобусе. Сначала они смотрели в окно, в ту сторону, куда ушел поезд, но там ничего не было видно, кроме нескольких случайных искр. Тогда они сели рядом, прижавшись друг к другу. Они вспоминали, как в первый раз ехали по этой темной дороге и все ждали, когда покажутся первые огни. Вале казалось, что с тех пор прошла целая вечность, хотя на самом деле прошло всего только несколько месяцев.

1

До этого лета никто не видел Николая Алексеевича хмурым. В перерывах между сеансами он беззлобно пошучивал над женой директора аттракциона, Валей, молодой, рано располневшей женщиной, или сражался в шашки с подсобным рабочим Гришей — это называлось у них стиранием граней между трудом умственным и физическим, — или учил забавным фокусам двух крохотных, вечно дрожащих тойтерьеров. Их добрые карие глаза чем-то напоминали глаза Николая Алексеевича.

За последнее время он очень изменился. Одиноко сидел у окна и все поглядывал на пыльные кусты белой, давно отцветшей сирени. И вечерами стремился к одиночеству. Едва закончив работу, уходил гулять по городу. Раньше частенько заходил в тир, был страстным любителем театра, не пропускал ни одного нового фильма, а теперь строго вышагивал километры. Его высокую костистую фигуру видели и на левом берегу Волги. А там места были глухие.

Кончилось это плохо. В воскресный день, когда все билеты еще с утра были проданы, Николай Алексеевич не пришел на работу, и над кассой появился плакат: «Выходной день. Деньги возвращаются».

— Пойду к нему, — сказал директор аттракциона. — Мало ли что…

Николай Алексеевич Сыромятников и Лев Аркадьевич Маньковский были знакомы с давних пор. В то время Николай Алексеевич еще работал тренером в мотоклубе, а Маньковский служил агентом по распространению билетов в цирке. Оба оказались зрителями «Неповторимого зрелища, феноменального трюка», изо дня в день исполняемого «мировым рекордсменом и чемпионом» бельгийцем Вилли Люденбахом.

В саду Госнардома была сооружена сборная конструкция из массивных деревянных щитов, высотою в двухэтажный дом и диаметром в двенадцать метров. По внутреннему обводу этой гигантской бочки, совершенно отвесно к земле, мчался на мотоцикле Вилли Люденбах, то взлетая к зрительному помосту, то стремительно срываясь вниз и снова появляясь на уровне глаз.

Наконец Вилли Люденбах приземлился. На арену вышла худенькая женщина, надела ему на голову черный мешок и заплакала. Затем она горестно протянула руки к публике и сказала: «Адье, адье!» Вилли работал слепой полет.

— Могу сделать не хуже, — тихо сказал Николай Алексеевич.

Эта минута сблизила их.

Ночь после Госнардома Маньковский провел без сна. Что, если в самом деле гонщик говорит правду и заграничный трюк можно повторить? Тогда конец старой жизни, конец всей этой беготне по фабзавкомам и культкомиссиям. Сеанс две-три минуты и «выход налево». Отечественный аттракцион, где директором Л. А. Маньковский.

Он хлопотал, доказывал, заинтересовывал, больше всего напирая на то, что такие расслабляющие номера, как прощание, будут исключены.

Много воды утекло с тех пор, но за это время директор аттракциона ни разу не изменил своим принципам: никаких роковых страстей, никаких душераздирающих реклам и широковещательных объявлений по радио, буквы на афишах не более двадцати сантиметров.

— Вполне достаточно, — скромно говорил Маньковский. — У нас свой стиль.

По приезде в новый город он сам выбирал место для аттракциона. Обычно поближе к базару. На афише значилось коротко «Мотогонки по вертикальной стене». И этих слов было вполне достаточно.

И все-таки кое-какое новшество за эти годы появилось. Зная привязанность Николая Алексеевича к животным, Маньковский купил в зверинце большого бурого медведя, еще не старого и хорошо дрессированного на разные штуки. Что, если научить медведя ездить на мотоцикле?

Николай Алексеевич увлекся новой затеей. Он быстро завоевал симпатию зверя. Мишку усаживали в седло, передними лапами он держался за руль, Гриша запускал мотор, и мотоцикл с удивительным седоком делал несколько кругов по арене. Быть может, Вилли Люденбах и дал бы рекламу: «Чудо дрессировки, небывалый успех», но у Маньковского на афише значилось только: «Медведь на мотоцикле».

Николай Алексеевич очень скоро охладел к медведю, и Леший (так звали бурого) был сдан на попечение Грише. Привязанный на короткую цепь, Леший потешно вставал на задние лапы, вызывая шумные восторги ребятишек, бросавших медведю всякую снедь.

Недели две назад аттракцион приехал в приволжский город. Лето выдалось урожайное. Каждое утро с левого берега перебирались на пароме колхозники. Базар кипел как никогда. Вокруг «бочки» постоянно толпился народ. В таких условиях день простоя являлся целым бедствием.

Николай Алексеевич снимал комнату в старой части города, за вокзалом, дальше уже начиналась степь. Маньковский выбрал кратчайший путь, через базарную площадь. Вскоре он об этом пожалел. Навстречу ему в шляпе из рисовой соломки и с двумя авоськами пробирался сквозь толпу актер местного театра Казанцев-Волжский. Нет поклонников более шумных, чем сами актеры, а Казанцев-Волжский заявил себя поклонником с первого дня появления аттракциона в городе. Он ворвался в уборную Николая Алексеевича, расцеловал его и снова прибежал на следующий день. И так продолжалось день за днем. Он стал завсегдатаем. Валя уже издали махала ему платочком. Казанцев-Волжский быстро поднимался по лесенке, со дна «бочки» было видно его круглое, испуганное и счастливое лицо.

— Дело великолепное, удивительное, и достойно быть отмеченным, — говорил актер, сильно напирая на букву «о», и, казалось, он нарочно выбирает слова, где бы «о» звучало по многу раз. — Театр — это выдумка, игра, а здесь настоящее!..

Увидев директора аттракциона, Казанцев-Волжский обрадовался, обнял его, высоко поднимая авоськи и щекоча Маньковского стебельками зеленого лука.

— Иду к вам. Да! Говорю честно: это стало внутренней моей потребностью, так сказать душевной гимнастикой.

— Сегодня аттракцион закрыт, — сказал Маньковский, стараясь быть как можно любезнее.

— Что такое? — загремел актер. — Несчастный случай?

— Да нет, почему же, просто ремонтируемся, ничего больше.

— Друг мой, — сказал актер, кладя авоську на плечи Маньковскому, — большинство ваших зрителей аплодируют зрелищу, и, быть может, один только я рукоплещу искусству.

2

Николая Алексеевича дома не было. Старуха, сдававшая комнату гонщику, ворчала:

— Не пришел ночевать жилец… ясное дело…

Маньковский растерянно развел руками.

— Как же это так?

— А я за жильцами не приставлена… Стала бы я сдавать чужим людям, ясное дело, если бы не внучка…

— Ладно, ладно, «ясное дело», — сказал Маньковский и осмотрел комнату. Постель была аккуратно заправлена, на подушке лежал томик Пушкина, в углу висела черная тарелка репродуктора.

«…Усилился привоз овощей и фруктов, — оживленно рассказывал диктор, — на базаре работают парикмахерская, фотография и аттракцион „Мотогонки по вертикальной стене“».

Маньковский усмехнулся и подошел к окну. Во внутреннем садике в гамаке спала девушка. Пестрый сарафан открывал ее мускулистые, сильно загорелые руки и ноги. Среди пыльной зелени девушка выделялась ярким пятном.

— Я сегодня еще приду к вам, — пообещал Маньковский.

В тот день он обошел чуть ли не весь город, заходил в рестораны, справлялся на пристани и на вокзале. Николая Алексеевича не было нигде. Уже колхозники потянулись с базара на вечерний паром, когда Маньковский забежал в аттракцион. В «кабинете директора», маленьком закутке при «бочке», на ободранном диванчике сидела Валя и прямо из бутылки пила мутный фиолетовый лимонад. У ног ее дрожали тойтерьеры. Явственно слышался шум мотора — это Ряпушкин, монтер и осветитель аттракциона, проверял мотоциклы.

— Собакевичей надо бы покормить, — заметил Маньковский.

— Да они и так жрут целый день, — лениво ответила Валя. — А проку от них никакого.

На следующий день, едва рассвело, Маньковский снова пришел на квартиру Николая Алексеевича.

— Не возвращался?

— Не было, — сказала старуха и, подумав, спросила: — Может, он чужие деньги растратил?

— У него и своих достаточно.

— У кассира деньги, ясное дело, чужие.

— При чем тут кассир? — удивился Маньковский.

Но старуха стояла на своем. На вопрос, чем занимается, жилец отвечал, что служит кассиром в инвалидной артели.

Похоже было, что Николай Алексеевич стыдится собственной славы.

«Что же теперь делать? — тревожно думал Маньковский. — Второй день стоим».

В комнату вошла старухина внучка.

— Люба, — представилась она и спросила: — Не появлялся Николай Алексеевич? Может быть, в милицию заявить?

— Подождем немного, — осторожно ответил Маньковский. Подымать шум было не в его стиле.

— Николай Алексеевич брал у меня Пушкина…

— Пожалуйста, пожалуйста, — сказал Маньковский и подал книгу. — К экзаменам готовитесь? — спросил он рассеянно.

Она засмеялась:

— Какие экзамены? В галантерейный ларек? Я же рядом с вами работаю.

— Все смех да смех, — снова заворчала старуха. И вдруг ахнула: — Граждане! Жилец вернулся! — и с удивительной живостью подбежала в окну. — Вернулся, ясное дело!

Маньковский бросился к Николаю Алексеевичу. После двухдневных скитаний он, несомненно, нуждается в помощи. Голодный, измученный, в одежде, насквозь пропыленной степью…

Но у Николая Алексеевича вид отнюдь не был изможденным. Чисто выбритый, в светло-сером, хорошо выутюженном костюме, на руке легкое пальто.

— Ну и наделали же вы переполоху!

— Прошу меня извинить, — сказал Николай Алексеевич и вошел в дом. — Простите меня, Варвара Федоровна, и вы, Любочка.

— Ладно, что живы, — сказал Маньковский. — Не будем уточнять, как говорится, инцидент исперчен.

Когда они остались вдвоем, Николай Алексеевич повесил пальто на вешалку, сел в кресло, вытянул ноги.

— Прошу извинить меня, — повторил он. — Знаю, что напугал вас. Но я должен был побыть один.

— Кто старое помянет… — сказал Маньковский. — Все хорошо, что хорошо кончается.

— Я тоже пришел к этому выводу. Я хочу сказать вам, Маньковский… Дело в том… Ну, словом, я больше не буду работать вертикальную стенку.

Маньковский вскочил:

— Знаете, это скверные шутки!

— Нет, это не шутки, — спокойно сказал Николай Алексеевич.

Маньковский был потрясен. Сбылись самые плохие его предчувствия. «И все оттого, что я не был с ним. Упустил момент, и вот… сорвался человек».

— Есть предложение, — сказал Маньковский. — Вы устали. Вы слишком много работали. Я говорю вам это как директор аттракциона. Естественно, вы поедете в Сухум. Ну, скажем, там слишком жарко. Я достану вам путевку в Трускавец. Это Западная Украина. Умеренный климат. Аттракцион вас ждет. Через месяц вы возвращаетесь и начинаете работать, как молодой бог. Я говорю вам это как человек человеку.

— Нет, — сказал Николай Алексеевич. — С этим все кончено.

Его уверенный тон бил Маньковского по нервам. Надо было срочно подбирать другой ключ.

— Коля, — начал Маньковский. Николай Алексеевич улыбнулся: обычно директор аттракциона называл его по имени-отчеству. — Коля, вы не имеете права, вы не один… коллектив. Личные интересы не могут быть выше…

— Да нет же, — сказал Николай Алексеевич, досадуя, что совершенно ясные и простые вещи надо повторять по нескольку раз. — Неужели вы не понимаете? Я кончил.

«Что же делать? — мучительно думал Лев Аркадьевич. — И чего он хочет? Покоя? Денег?»

— Нет, Коля, я вас так отпустить не могу, я должен знать причину.

Николай Алексеевич пожал плечами:

— Если по-человечески сказать — надоело. Ну, ладно. Пойду приму душ. Вы остаетесь?

— Да, — сказал Маньковский решительно.

Надо было подготовиться к новой атаке, но прежде всего надо было составить верный план. Но Маньковский не успел собраться с мыслями, как в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул он раздраженно.

В комнату вошел молодой парень в белой майке и в черных сатиновых штанах, схваченных внизу велосипедными зажимами.

— Вам Любу? — спросил Маньковский. — Вы ошиблись. Дверь рядом.

— Мне нужен Николай Алексеевич Сыромятников. Я уже не первый раз прихожу. Все никак не могу застать.

Маньковский нахмурился:

— Для чего он вам?

— Как для чего? Я десять дней подряд хожу смотрю мотогонки. Ну, замечательно! Грандиозно! Ничего подобного я и представить себе не мог.

«Вот уж не вовремя», — подумал Маньковский, зная, что к своим поклонникам Николай Алексеевич относится весьма сурово.

— Я мотоспортом занимаюсь давно… Имею результаты. Но ведь тут стенка! Машина движется отвесно! Без руля!

— Очень счастлив, что вам понравилось, — не выдержал Маньковский. — Я надеюсь, что это обрадует и Николая Алексеевича, в особенности если я передам привет…

— От Иванова Виктора, — не смущаясь, подсказал молодой человек. — Вот только медведь, вы не обижайтесь, товарищ, но это неспортивно, честное слово неспортивно. Вы, простите, сами спортсмен?

— Я директор аттракциона, — сказал Маньковский сухо.

— Директор? Очень хорошо! Отлично. Вас-то мне и нужно. Я хочу работать у вас.

— Молодой человек, — укоризненно покачал головой Маньковский.

— Ну что ж, что молодой человек! Не боги горшки обжигают. Ведь и вы когда-то учились. Товарищ директор, как вы полагаете, взялся бы меня товарищ Сыромятников обучить? Я бы этой техникой в кратчайший срок овладел.

— Молодой человек! — начал Маньковский, но не закончил фразу.

На пороге, в халате и в тапочках на босу ногу, стоял Николай Алексеевич. Его черные волосы блестели от воды. «Полвека, а какой дуб могучий», — подумал Маньковский.

Николай Алексеевич молча рассматривал паренька.

— Вы хотите работать вертикальную стенку? — спросил он наконец.

— Конечно! А вы бы взялись меня научить? Вы ведь еще не видели, как я вожу машину.

— Ну как, Маньковский? — спросил Николай Алексеевич. — Неплохая замена, а?

— Что вы, — запротестовал Виктор. — Вы меня не поняли. Разве я об этом? Я думал, мы оба, два мотоцикла, один за другим, настоящие гонки по вертикальной стене.

Николай Алексеевич медленно подошел к Виктору, взял за плечи и, притянув к себе, заглянул ему в глаза, У Маньковского сильно забилось сердце, он почувствовал неожиданную надежду.

— Ну, знаешь, — сказал Николай Алексеевич, — если ты не знаменитый шутейник… — Он оттолкнул Виктора и подошел к окну. У калитки, сливаясь с запыленной зеленью, стоял мотоцикл.

— Твой?

— Мой. Настоящий ИЖ.

— А, да не в этом дело. Ладно, поехали. Отвезешь меня на работу.

— Николай Алексеевич, сегодня мы объявили выходной день, мы же не знали, — предупредил Маньковский.

— Нет, сегодня день будет рабочий.

— После бессонной ночи это рискованно.

Николай Алексеевич засмеялся:

— Не беспокойтесь… Ну, поехали, — сказал он Виктору. — Давненько я пассажиром не ездил, лет тридцать пять, наверное.

Маньковский не стал его убеждать. Как только мог быстро, побежал он к аттракциону, приказал сторожихе открыть «бочку», послал за Валей и за Гришей. На арене появился Леший. Над кассой вывесили плакат «Билеты продаются здесь».

Но Николая Алексеевича они прождали больше часа. Наконец появилась машина Виктора.

— Объявите в микрофон начало, — сказал Николай Алексеевич. — Только вот что, медведя попрошу не объявлять.

— Это почему? Публика будет недовольна.

— Нет, медведя сегодня не будет, — твердо сказал Николай Алексеевич.

3

Отец Виктора погиб в первый день войны, он служил старшиной-сверхсрочником на пограничной заставе в Молдавии. Через несколько дней от немецкой бомбы погибла мать Виктора. Эшелон, в котором семьи пограничников ехали на восток, почти целиком сгорел. В живых осталась сестра отца Надежда Николаевна Замковая. Новая немецкая бомба — и снова Виктор осиротел…

Воспоминания детства неясны и отрывисты: твердые отцовские усы, белые впадины морщин на его лице, мамины руки, огонь, плачущая Надежда Николаевна, снова огонь. Незнакомая женщина держит его за руку, потом он ест сладкую рисовую кашу из тяжелого солдатского котелка. На какой-то станции Виктора стригут под номер ноль, и он плачет, боится машинки. И стойкий запах горелого. Горелым пахнет и сладкая рисовая каша, и белый халат парикмахера, и деревья за окном, и незнакомая женщина. Потом детский дом. Воронеж, Сталинград, Куйбышев…

В прошлом году в Куйбышевский детский дом явился пожилой человек, коренастый, крепко сбитый, бритоголовый, в черной тройке несмотря на жару, и предъявил целый ворох запросов, справок, удостоверений. Это был муж Надежды Николаевны — Федор Федорович Замковой.

«Кровных прав не имею, но все же я ему дядя, — доказывал Федор Федорович директору детского дома. — Живу одиноко, материально — сами рассудите, — монтажник восьмого разряда, бригадир, дальше некуда».

Виктору дядя понравился, директор даже утверждал, что они похожи друг на друга. Особенно понравились дядины рассказы о своей профессии. Совсем недавно Федор Федорович принимал участие в монтаже стометровых опор для линии высокого напряжения, по которой пошла энергия на строительство Сталинградской ГЭС. На такой высоте работали, что одно неосторожное движение… «Стальмонтаж» — может быть, слыхал? Мы и за пределами Союза известны.

И все же решено было не торопиться. Виктор заканчивал десятилетку. И потом десять лет в одном коллективе — это что-нибудь да значит. Осталось теперь недолго. Может быть, и планы на будущее за это время определятся. А то ведь вчера мечтал стать моряком, собрался в кругосветное плавание, а сегодня уже готов идти в монтажники. Пожалуй, только к спорту он по-серьезному привязан. Кое-как убедили Федора Федоровича обождать.

Уехал он, оставив директору детского дома солидные деньги для Виктора, с просьбой «правильно ими распорядиться». На эти деньги и был куплен ИЖ. Виктор увлекался мотоциклом уже два года, прошлым летом он получил приз в юношеском заезде, а на ИЖе завоевал первенство в спортивном обществе «Луч».

Виктор не обманул своего дядюшку. Едва получив аттестат зрелости, он прикрепил самодельный плакат к своему ИЖу — «Мотопробег Куйбышев — Дубянск» и взял курс на юг. На прощание директор детдома подарил ему спидометр. Четыреста километров машина прошла шутя. И Виктор продолжал бы и дальше свой путь, если бы не гоночный аттракцион.

Он не соврал, сказав Маньковскому, что в течение десяти дней ежедневно посещал «бочку». И ежедневно, и по нескольку раз в день. Жил он это время в Доме колхозника и даже задолжал там. Перед походом к Николаю Алексеевичу он съел за полтинник помидорный салат, завязал хлеб в узелок и стал подумывать, не продать ли директорский спидометр, на котором значились все те же четыреста.

Но теперь он был счастлив. Посвящение произошло ранним утром.

— Я покажу тебе все, что я знаю, — сказал Николай Алексеевич просто.

«Оба сияют, как начищенные, — подумал Маньковский, увидев их днем напротив в закусочной. — Ну ладно, ну мальчишка — это понятно, это для него „высший пилотаж“ и так далее. Но сам-то что…» Пожалуй, только в первые дни их знакомства так ярко блестели глаза у Николая Алексеевича. Это было еще во времена шумного успеха Вилли Люденбаха.

Маньковский не симпатизировал Виктору. «Из молодых, да ранний», — говорил он Вале, неизвестно на что намекая. Но признаться в своей антипатии не смел. Как-то раз он пошутил, что надо дать рекламу: «Спешите, спешите, взамен медведя — юноша за рулем».

Но Николай Алексеевич не понял шутки. Сжав кулаки, он близко подошел к Маньковскому:

— Чтобы это было в последний раз, ясно?..

И хотя Маньковский понимал, что только благодаря Виктору аттракцион существует, он в глубине души считал, что было бы самое лучшее, если бы Виктор оставил в покое старого гонщика. В пятьдесят лет работать новый номер! Да и вытянет ли Виктор?

— Способный он? — спрашивал Маньковский Николая Алексеевича.

Тот молча кивал головой.

— Нет, вы мне скажите, этот номер действительно состоится?

— Да.

Николай Алексеевич был не из речистых. От Маньковского он потребовал только одного: немедленно зачислить Виктора в штат. Требовать, конечно, можно, но выполнять приходится Маньковскому. Он ездил в областной центр и привез решительный отказ. «Какие там ученики, опять твой Сыромятников дурит?» — сказали в управлении и пригрозили закрыть «бочку».

Это, конечно, было несерьезно: «бочка» ежедневно приносила немалый доход, но оформить Виктора гонщиком так и не удалось. Маньковский боялся сообщить об отказе Николаю Алексеевичу и снова вызвать его гнев. Но тот только умоляюще взглянул на директора:

— Маньковский, любыми путями!

— Можно уволить мою Валю, — вслух размышлял директор. — И взять на должность конферансье Иванова Виктора… Конечно, Валя по-прежнему будет объявлять номер, а наш молодой человек…

— Ну вот и хорошо, — обрадовался Николай Алексеевич. — Когда сделаем номер, тогда и в управлении запоют иначе. А насчет денег — не сомневайтесь. Я с удовольствием Валю компенсирую.

Все посветлели. Даже Валя как-то встряхнулась и привела в порядок закуток Маньковского, зашила чехлы на диване и кресле, каждое утро вытирала пыль с полки, на которой громоздились бухгалтерские фолианты. Силами Гриши и Ряпушкина были выстроены два вольера — один для медведя (Леший так и не был уволен), другой — для тойтерьеров.

Виктор переехал в комнату Николая Алексеевича и установил для себя железный режим: шесть утра — подъем, гимнастика, душ, проминка, легкий завтрак, затем учеба. Он повесил над своей кроватью большой ватманский лист бумаги, тщательно разграфленный: «Расписание дня». Было в этом расписании и «чтение художественной литературы» и «шахматы, шашки, кроссворды».

Николай Алексеевич привык вставать поздно, но теперь он вскакивал вместе с Виктором ровно в шесть и старательно упражнялся с гантелями, гулял по какой-то индийской программе и читал Герцена. После восьми он ничего не ел, кроме простокваши.

Глиняные пузатые горшочки приносила с погреба старуха. Ужинали втроем — Николай Алексеевич, Виктор и Люба. Виктор подружился со старухиной внучкой, Маньковский как-то зашел к ним, увидел горшочки с простоквашей и усмехнулся про себя:

— Романчик наклевывается…

В тот же день он поведал об этом жене. Валя громко зевнула:

— Ну и дурень же ты, Левушка!

— Почему же это я дурень?

— Дети они еще, малые дети!

— Хороши ребятки: одному восемнадцать, другой…

— Да ты и в пятнадцать лет старичком был!

— Валя!

— А ты не злись. Дети, я говорю, настоящие дети: спорят, а о чем спорят, все равно. «Я люблю Чапаева, а я не люблю, я полечу на Луну, а я не полечу».

— Ну, а наш-то что?

— Ну, он в их споры не вмешивается. Слушает и тает.

Но восторженней всех отнесся к новой идее Казанцев-Волжский. Во сне и наяву видел он новый аттракцион: два мотоцикла мчатся по вертикальной стене. Смело! Смело!..

— Я бы на вашем месте, юноша, — сказал он Виктору, — прибавил бы к своей фамилии фамилию Николая Алексеевича. Это бы с особой силой подчеркнуло, что мастерство бессмертно. Иванов-Сыромятников, превосходно звучит!

— Я спортсмен, а не артист, — небрежно ответил Виктор.

Казанцев-Волжский не обиделся. По-прежнему он весело трепал Виктора по плечу, называл «юношей» и произносил монологи о проблеме риска:

— Необходимо вводить элемент риска и на наши театральные подмостки. Только тогда подымется ответственность актера.

Он уговорил известную актрису Лидию Павловну Чибисову взглянуть на мотогонки. И все слышали, как он громко шептал:

— Это настоящее, это естественное и первозданное. Я вхожу сюда как в храм.

Но актрисе в мотохраме не понравилось. От мотоцикла, с треском петлявшего по стене, у нее закружилась голова.

— Нет, нет, нет, — говорила она. — Это не для меня… Я привыкла верить картонному ножу, а ведь этот гонщик и в самом деле может разбиться.

— Голубушка, у вас в жилах течет розовая водица, — шептал актер. — Это потому, что вы играете в «Зеленой улице». А вы сыграйте Дездемону…

— Вам дай волю, у вас и Дездемона будет ездить на мотоцикле…

Николай Алексеевич никогда не принимал актера всерьез и добродушно посмеивался насчет вероятного названия будущей его книги: «Работа актера над собой с сеткой и без сетки». Но в одном Николай Алексеевич держался твердо: на тренировку он Казанцева-Волжского не допускал.

Однажды актер пришел во время репетиции. Маньковский пригласил его в свой «кабинет» и начал делиться сомнениями: управление не пропустит номер, незачем привлекать внимание, работали бы как работали… В это время кончилась репетиция, и в закуток вошли Николай Алексеевич и Виктор. «Юноша», как всегда, выглядел свежо, словно после купания в реке, но у Николая Алексеевича вид был очень утомленный. Вокруг гонщика, визжа и ласкаясь, прыгали тойтерьеры. Николай Алексеевич не обратил на них никакого внимания. Актера больше всего поразил его взгляд, не столько сосредоточенный, сколько напряженный.

На следующий день Казанцев-Волжский встретил Николая Алексеевича на улице. Он бросился к нему, отвел в сторону и таинственно зашептал:

— Дорогой мой, давно хотел вас спросить… Впрочем нет, почему давно, как раз наоборот: совсем недавно…

— Да что такое?

— Хочу вам один вопрос задать. Вы что же, боитесь за Виктора? Да? Так?

— Я вашего вопроса не понимаю…

— Друг мой, вас выдает ваш взгляд. Вы меня извините… Если так, если все это вам так трудно…

— Трудно? — переспросил Николай Алексеевич… — Эх, вы… А еще артист, психолог! — Внезапно он своими длинными крепкими пальцами схватил актера за пухлые кисти. — Трудно потому, что хочется все, что знаю, отдать, все, чем сам владею. Без остатка…

4

Федор Федорович поспешил на помощь племяннику. Он бы это сделал значительно раньше, но все как-то получилось кувырком. Они были в переписке, и Федор Федорович знал, что Виктор после экзаменов приедет к нему. Но тут всю бригаду монтажников, во главе с ее бригадиром, командировали далеко за Волгу. Федор Федорович оставил соседке деньги и письмо для племянника с приказом «акклиматизироваться и ждать», — либо, что еще лучше, «двигать за Волгу, адрес приложен».

Только через месяц соседка переслала ему письмо Виктора, в котором тот довольно подробно рассказывал о мотогонках по вертикальной стене и о своем новом решении. Федор Федорович был потрясен, но с кем-нибудь посоветоваться боялся, так как считал, что сама ситуация подрывает его авторитет. Только в конце августа кончилась командировка Федора Федоровича, и он, прихватив к воскресенью еще два дня, выехал к Виктору.

Дома племянника не оказалось. Какая-то старуха на вопрос, где Виктор, ответила:

— В «бочке», где ж еще, ясное дело…

— В какой такой «бочке»?

— На базаре, где ж еще, какой непонятливый…

Федор Федорович побежал на базар. Жара стояла страшная. С Заволжья дул сухой обжигающий ветер. Федор Федорович шагал в своей черной тройке и сердился на дерзкую старуху: «То-то ты понятливая, сама, наверное, из цирка».

«Бочка» работала. У кассы стоял народ. Изнутри слышался шум мотора. Леший, изнемогая от жары, томился в своем вольере. Увидев медведя, Федор Федорович окончательно обозлился, растолкал людей и потребовал хозяина. Вышел Маньковский. Не здороваясь, Федор Федорович стал кричать, что Виктора обманули, «завели» и что этого он так не оставит.

— Товарищ, нельзя ли потише, здесь все люди советские, — сказал Маньковский.

— Не допущу! — крикнул Федор Федорович.

Маньковский пожал плечами:

— Постойте минуту. Виктор — попрошу на выход, здесь какой-то человек насчет вас скандалит.

— Дядюшка! — удивился Виктор. — Вот неожиданный сюрприз! Решили навестить?

— Как же это понять? — еще громче поднял голос Федор Федорович. — Я, можно сказать, по всему Дубянску повестки разослал: племянник приезжает. Какую хочешь работу получай, хочешь учиться — рекомендуем!..

— Они думают, что мы вас как «беби» спрятали, — улыбнулся Маньковский.

Это был верный удар. «Один — ноль в нашу пользу», — подумал Маньковский, взглянув на Виктора.

— Ну и что ж, — сказал Федор Федорович. — Парень молодой, неопытный, как воск, понимать надо…

«Два — ноль в нашу пользу, — мысленно комментировал Маньковский, — сам забивает в свои ворота».

— Граждане, — послышался голос Вали, усиленный микрофоном. — Сеанс начинается через две минуты. Просим подняться наверх.

— Зайдемте к нам, — предложил Виктор Федору Федоровичу.

— Это в балаган? Того мне только не хватает.

Виктор нахмурился:

— Почему вы так шумите, дядя?

Но Федор Федорович стоял на своем:

— Балаганщики, святая правда, балаганщики…

Весь день они провели вместе, и весь день Федор Федорович уговаривал Виктора «не портить себе жизнь». От обеда он отказался так, словно бы его в этом городе собирались отравить, и ел бутерброды, приготовленные чьей-то заботливой рукой и завернутые в пергамент.

Вечером Виктор предложил прогуляться по набережной. Отказ. Может, в кино сходим? Отказ. На пароходе? Отказ: гулянок и у нас сколько угодно.

Виктору было и жаль дядю, и досадно, что тот не хочет слушать никаких доводов.

— Вы что же, дядя, вообще спорт отрицаете? — спросил наконец Виктор.

— Как это так отрицаю? А кто тебе мотоцикл подарил? Да я сам каждое воскресенье Синявского слушаю… За «Спартак» болею. А тут разве спорт? Тьфу!..

— Опять вы ругаетесь!

— Спорт — значит стадион, — настаивал Федор Федорович, — а для мото должен трек быть.

— Вы даже не видели, как работает Николай Алексеевич, — сказал Виктор укоризненно.

— Работает? — загремел Федор Федорович. — Не признаю. Я жаловаться буду.

Виктор обиделся:

— Однако, дядя, я человек взрослый…

Наступило долгое, неприятное молчание.

— Да, плохо, плохо, — задумчиво сказал Федор Федорович. — Очень плохо. А ты подумал, что дело-то костоломное… а?

— Риск, — согласился Виктор. — Ну, а у вас, у монтажников… Сами говорили: одно неосторожное движение…

— Нашел с кем равнять!

Николай Алексеевич тяжело переживал дядин приезд.

— Куда они пошли? — с тревогой спрашивал он. — Почему вы меня не предупредили?

— Николай Алексеевич, дорогуша, ну что вы расстраиваетесь? — говорила Валя. — Ну родственник приехал, ну посидеть пошли, ну старик — может, он по сто грамм привык…

Весь день Николай Алексеевич был сам не свой. Маньковскому наконец стало его жаль.

— Я вам скажу по-дружески, хотите верьте, хотите нет: я очень уважаю Виктора, но если надо… я хочу сказать — можно найти еще желающих делать вертикальную стенку.

Он бы с удовольствием развил эту тему, но Николай Алексеевич махнул рукой:

— Нет, Маньковский, по второму заходу такие вещи не делаются.

Домой Николай Алексеевич пришел поздно ночью. Виктор уже спал. На столе лежал «Огонек» и записка:

«Н. А.! Все решил, кроме небесного тела из семи букв. Приносили телеграмму из управления, распечатанную, но не оставили. Просят сообщить, когда просмотр номера. Хорошо бы еще недельки две поднажать. Спокойной ночи. В.».

Николай Алексеевич глубоко вздохнул, сел за стол, перечел записку и вдруг почувствовал ужасную усталость. «Прав Маньковский, не берегу себя», — подумал он, с нежностью глядя на небесное тело из семи букв.

Перед сном он оставил Виктору записку: «Не буди меня, устал, хочу отдохнуть. Ответ — планета. Просмотр — через две недели».

Сутки они отдыхали, потом начались «часы пик». В двух неделях было всего только четырнадцать дней.

А Федор Федорович сдержал слово и действительно нажаловался. Он не знал, куда писать по такому поводу, и написал в облоно. Оттуда приехала комиссия: пожилая дама, специалистка по обучению дошкольников немецкому языку, и какой-то бравый мужчина с кубанскими усами, оказавшийся заведующим методкабинетом. Узнав о том, что Виктор совершеннолетний, члены комиссии только плечами пожали и, посмотрев мотогонки по вертикальной стене, с достоинством удалились.

— Помилуйте, — говорил Маньковский. — Мы люди советские, не компрачикосы…

5

Просмотр нового номера, к которому все так тщательно готовились, продолжался всего семь минут. Из управления приехали два представителя — старый и молодой, похожие друг на друга, как отец и сын. Этого сходства они достигли благодаря совершенно одинаковому выражению на лицах: «Все знаем, все видели, ничем не удивите». Гонки двух мотоциклов по вертикальной стене они смотрели с таким видом, словно им показывали игру в серсо.

После просмотра оба долго молчали, потом младший спросил:

— Вы здесь кипяченую воду пьете или сырую?

Николай Алексеевич смутился: вода в бачке была тепловатая, невкусная.

— Воду надо пить сырую, — сказал старший, — она полезнее.

С полчаса они оживленно говорили на бактериологические темы, потом разговор перешел на темы транспорта: как добираться домой — сушей, водой или воздухом. Решили, что удобнее всего пароходом. И кормят там прилично. Маньковский засуетился, подал им плащи с погончиками типа «Монтгомери у Тобрука».

— Позвольте, товарищи, а как же все-таки наш просмотр… я что-то не понимаю, — сказал Николай Алексеевич.

Оба разом недоумевающе взглянули на гонщика, потом друг на друга.

— Оформим, оформим, — сказал старый.

— Оформим, — подтвердил молодой.

— Но ваше мнение и все прочее?

— Так что ж, по-моему, чистенько, — сказал молодой.

— Чистенько, чистенько, — подтвердил старый.

Николай Алексеевич проводил их на пароход. Он успел шепнуть Маньковскому, что надо будет собраться вечером на поплавке, часиков в десять.

— Вы, Валя, Виктор и Люба, и пригласите, пожалуйста, Казанцева-Волжского, хорошо бы вместе с той актрисой, Лидией Павловной.

Унылые лица обоих Монтгомери так и не смогли испортить его настроения. Все-таки наступил желанный финиш. Конечно, было бы лучше, если бы эти двое поздравили бы его и Виктора и что-нибудь бы сказали, ну, что-нибудь о работе с молодыми кадрами или что от номера «дух захватывает»…

До самой реки они оживленно обсуждали меню обеда и только с палубы помахали Николаю Алексеевичу.

— Продолжайте работать, товарищ Сыромятников! — сказал Монтгомери-старший.

— Продолжайте, продолжайте, — подтвердил Монтгомери-сын.

Николай Алексеевич забыл о них, едва только пароход отчалил от берега. Он смотрел на Волгу, но думал о своем. Теперь, когда номер сделан, надо его шлифовать. Виктор работает хорошо, и все же Николай Алексеевич чувствует в его работе скованность. Это пройдет со временем. Со временем и весь номер будет совсем другим. «Бочка», что там ни говори, старая конструкция. Он сумеет заинтересовать в этом деле настоящих людей. Все надо менять: освещение, костюмы; сама конструкция должна напоминать отнюдь не базарную бочку, а скорей всего космический корабль. И обязательно должна быть музыка.

Он еще раз взглянул на Волгу, и вдруг откуда-то издалека услышал скрипку. На пароходе играл вечерний оркестр, но Николаю Алексеевичу казалось, что играют только для него. Какая-то неясная теплая мелодия. «Да, да, очень хорошо… Ну еще немного, так… Сейчас начнется звездный полет…»

Стемнело, когда он вернулся домой. Специально к этому дню он сшил костюм и решил перед поплавком переодеться. Он уже взялся за выключатель, чтобы зажечь свет, но услышал из сада голоса Любы и Виктора. Николай Алексеевич хотел их окликнуть, но так и остался стоять молча, с рукой на выключателе.

— Не понимаю и никогда не пойму, — послышался голос Виктора. — Вот это ты и называешь жизнью? Неужели же ничего другого, кроме галантерейного ларька, ты не могла найти?

— Да я особенно и не искала… — ответила Люба. — Надо было работать, хотела уехать в Заволжье или в Казахстан, но бабушку нельзя оставить, она старенькая… Да ведь работа не делится на хорошую и дурную.

— Ну, знаешь, это мы еще в шестом классе проходили.

— Мы тоже. Я кончила семилетку.

— Мне тебе душу хочется открыть, а ты обижаешься… Вроде дядюшки моего.

— Спасибо!

— А чем мой дядюшка плох? Только тем, что доводов моих не выслушал. А так ведь старик замечательный! Бригадир монтажников, они стометровые опоры монтируют… Сто метров над Волгой!

— Ну, да ведь не каждый день они на такой высоте работают…

— Конечно, нет. А я бы хотел так… Каждый день.

— Ты еще не начал с Николаем Алексеевичем работать, а уже ему изменяешь.

Виктор засмеялся:

— Эх, Люба… Знаешь, что мне в жизни нравится? Риск! Да, ежедневная, даже ежеминутная опасность. Такая жизнь для меня. Это я люблю. Мечтал я пойти в летчики-испытатели или в подводники… Ну, а мотогонки тем и хороши, что по нескольку раз в день рискуешь.

Николай Алексеевич снял руку с выключателя. Зажечь свет — значило обнаружить себя, а этого он теперь совсем не хотел. Зачем? Это их дела, меня они не касаются…

Очень скоро он понял, что лжет самому себе: этот разговор его касается. Ему было больно, и это значило, что разговор имеет прямое к нему отношение.

Стоять в тем, ноте и слушать было не в его вкусе. Да и того, что уже сказано, вполне достаточно. Он повернулся и вышел из дому.

За эти несколько минут стало совсем темно, но Николай Алексеевич смело шагнул в степь. Он любил эту темноту, высокие звезды, слабые шорохи, словно из других миров, терпкие ароматы трав, сытный запах земли. Здесь, в степи, все чувства были обострены, все голоса слышались отчетливо.

«Я люблю опасность, — слышал он голос Виктора. — Я не могу жить без риска».

Так вот что толкнуло его ко мне!

«Пусть так, — сам себе возражал Николай Алексеевич. — Не все ли равно? Виктор честно работал все это время и не жалел себя. Работал? Как бы не так… Для него это все баловство, прихоть, может быть потом он сам назовет это время „случайным эпизодом“».

Николай Алексеевич вспомнил свою молодость, свои скитания, свои надежды. Многое из того, о чем он мечтал, не сбылось. Жизнь шла не гладко. Потери были невозвратимы. Иногда в этом был виноват только он сам, бывало, все складывалось против него. Но работа была работой. Он не чувствовал уважения к слову «риск». Жизнь дана не для того, чтобы дразнить ее. Надо было работать, и он работал. Он был объездчиком лошадей на Северном Кавказе, охотником в сибирской артели, униформистом в Ленинградском цирке, шофером в пожарной дружине…

Мотоцикл он любил страстно. Его старенький «харлей» отказался служить, уже будучи совсем при смерти. Коля Сыромятников выпотрошил из старика все, что было ценного, остальное прикупил по дешевке и сам собрал новую машину. Никогда он не думал, что машина будет его кормить.

Но случилось именно так. Он стал известен как гонщик. К тому моменту, как Вилли Люденбах начал гастроли в Советском Союзе, Николай Сыромятников занимал вполне прочное положение.

Не для сильных ощущений, не в поисках риска начал он работать на вертикальной стенке, а потому, что был увлечен соревнованием с заграничным гастролером. Хотелось сделать свое, и сделать лучше.

Николай Алексеевич далеко ушел вперед по степи. Время было возвращаться, чтобы идти на поплавок. На поплавок? Чокаться за здравие нового номера? Нет уж, слуга покорный… Лучше сказаться больным. Конечно, его будут ждать, но что поделаешь… Лучше так.

И он не повернул назад, а пошел дальше. Идти надо было осторожно: где-то рядом начиналась балка. Николай Алексеевич знал эти места, он бывал здесь раньше, сюда загоняли его приступы тоски. Месяц назад он ушел сюда, и бродил всю ночь и решил бросить опостылевшую «бочку». Сейчас Николай Алексеевич упрекал себя в малодушии. Верно, что ему надоели бесконечные переезды, базарная толчея, жадные лица, гроссбухи Маньковского и мертвое карусельное постоянство номера. Больше всего хотелось сесть на свой мотоцикл и умчаться далеко отсюда, и не по вертикальной стене, а по живой земле, через болота, овраги и буреломы, навстречу могучим росным рассветам.

Но теперь это казалось ему изменой. Он вспоминал старые времена, первую свою получку, после того как Вилли Люденбах уехал на родину.

— Нуте-с, молодой человек, — сказал управленческий кассир Сыромятникову. — Нуте-с, вручаю вам дензнаки за две недели и ставлю вас в известность, что бельгийские франки, причитавшиеся господину Вилли Люденбаху, перевели на текущий счет фирмы, строящей турбины для Днепрогэса. Бельгийские франки нынче в цене. — И он расхохотался, довольный своей шуткой.

Для Сыромятникова это не было шуткой. Не жаль трудов, если так оборачивается дело. А труд был большой. Ему казалось, что и сейчас он чувствует жгучий пот, приваривший рубашку к спине.

Вечером гонщики собрались в «Астории». Они сидели там всю ночь. Они имели на это право. Один Сыромятников никогда бы не обогнал бельгийца, да еще в такой предельно короткий срок.

Он был счастлив. На следующий день начались гастроли нового, советского аттракциона.

Вспоминал Николай Алексеевич и войну. Всего две недели он служил вестовым при штабарме, но очень скоро все перепуталось, мотоцикл был разбит, он взялся за баранку грузовой машины, и его трехтонка была одна из первых, перебравшихся с грузом через ладожскую Дорогу жизни в Ленинград. Он рисковал ежедневно, изо дня в день его жизнь была под угрозой. Но он не искал опасности, он ее презирал.

После войны он вернулся к «бочке». Совсем недавно, когда Николай Алексеевич бродил по этим местам, он говорил себе, что именно в этом была его ошибка, что надо было найти другое дело, а сейчас он с гордостью вспоминал, как взялся восстанавливать «бочку», как был одновременно и ее конструктором, и снабженцем, и администратором…

Поиски опасности? Слова звучали оскорбительно. Положа руку на сердце, старая «бочка» этого не заслуживала: она привыкла к трудовым рукам. Именно так и надо сказать Виктору. Не притворяться больным, а прийти на поплавок и сказать обо всем, что есть на душе. И чем спокойней он будет себя держать, тем резче прозвучит его слово.

6

Шампанское было заказано к девяти часам, и лед уже успел подтаять.

— Может быть, Николай Алексеевич на радостях совершает круг почета по городу? — пошутил Казанцев-Волжский.

— Знать бы, так дома поужинали, — сказала Валя.

Маньковский покачал головой:

— Ну что ты, ей-богу. Мало ли что могло задержать человека.

Но и он нервничал. «Вечно чудит Сыромятников, уж и возраст подошел, пора бы остепениться».

— Давайте, я слетаю домой, — предложил Виктор.

— Да ведь не два шага!

— Ничего, ничего, обратно я на такси…

И только Лидия Павловна и Люба чувствовали себя хорошо. Они встретились здесь случайно, и обе были рады этому. Вот уже три года Лидия Павловна руководила драматическим кружком, в котором занималась Люба. Они удобно устроились на ресторанном диванчике и тихо разговаривали о будущей премьере: готовился пушкинский спектакль.

Вернулся Виктор и объявил, что дома только бабушка, Николая Алексеевича она не видела.

— Может быть, в другой раз соберемся? — предложила Лидия Павловна. — Холодновато становится…

— Нет, нет, — запротестовал Маньковский. — Валечка, одолжи Лидии Павловне свой платок. Возьми салат и поешь, — тихо сказал он жене.

Казанцев-Волжский свернул из салфетки подзорную трубу и водил ею по набережной.

— Земля, земля! Я — поплавок, поплавок! Музыка, туш! — неожиданно крикнул он, увидев Николая Алексеевича. — Ну, что я говорил? Каждый жанр имеет свои законы.

Маньковский бросился навстречу:

— Коля, Коля, с вашей стороны это просто бесчеловечно…

Николай Алексеевич, своим обычным крупным шагом и стараясь держаться как можно прямее, поднялся на поплавок.

— Простите меня, — спокойно сказал Николай Алексеевич. — Обстоятельства непредвиденные. Больше всего я боялся, что вы уже разошлись.

Но напрасно он думал, что никто не заметит в нем перемены. Даже Валя, занятая салатом и только мельком взглянувшая на Николая Алексеевича, сказала:

— Эк вас за сегодня подвело!

Но вмешался Казанцев-Волжский:

— Не забывайте, друзья, что и великие люди — только люди!

«Что с ним? — с тревогой думал Виктор. — Таким я его еще никогда не видел. А в мою сторону он просто не смотрит…»

И, как всегда, выручал Маньковский. Он открывал бутылки, командовал закусками и сам бегал на кухню, чтобы убедиться, не пережарились ли шашлыки.

— Миропомазую себя тамадой, — заявил Казанцев-Волжский. — Прошу наполнить бокалы! Прошу поднять! За здоровье двух Сыромятниковых, двух!

Все потянулись к Николаю Алексеевичу. Он встал. В голове мелькнуло: «Не принять этот тост — и сразу все станет ясно». Но тут он взглянул на Виктора, встретился с его взглядом и заметил тревогу. Тень от нее падала на все лицо, делала черты суше, определеннее, старше. «Какой он молодой, — подумал Николай Алексеевич. — Боже мой, какой он молодой! Сколько раз еще изменится его взгляд, какие еще новые тени появятся на его лице». Обида вдруг отхлынула от сердца, ему стало жаль Виктора и жаль себя, жаль расставаться со всем тем, что их связывало, и с тем, что могло еще быть впереди.

Он низко наклонил голову, молча чокнулся со своими гостями и снова сел.

— Невеселый нынче праздничек, — сказала Валя.

И в самом деле, за их столом было безрадостно. Слева от них кутили рыбаки, справа студенты-практиканты, сдвинув четыре стола, шумели над бутылкой «шамхора», а еще правее тихо восторгались Волгой туристы, которым выпало счастье посидеть полчаса на месте. А здесь так ничего и не ладилось, хотя и вина было достаточно, и шашлык удался.

— Голубушка, Лидия Павловна, почитайте нам что-нибудь, — попросил Казанцев-Волжский. — Настоящие артисты никогда не брезговали застолицей, а вы у нас первая мастерица!

— Не могу, ей-богу, не могу. Устала за день, — решительно отбивалась Лидия Павловна. — Поймите же по-человечески. Вы лучше Любу попросите…

— Любочку? — удивился Казанцев-Волжский.

— Моя ученица…

— Не знал! Обрадовали!

— Любочка, просим, просим в смысле умоляем, — сказал Маньковский.

— Ну что вы, честное слово, — сказала Люба. — Я с удовольствием.

Николай Алексеевич вместе со всеми слушал стихи. Он не знал, хорошо Люба читает или плохо, и так ли надо читать Пушкина или по-другому, но ему было приятно слушать спокойный Любин голос, рассказывающий о любви. Он думал о том, что, наверное, и Любе будет тяжело расставаться с Виктором. Но у нее и у Виктора жизнь только начинается. Сто раз еще все переменится. И чем больше он наблюдал за Виктором, за его тревогой, тем больше был уверен, что его сегодняшняя исповедь была случайной, еще сто раз изменятся и взгляды, и желания, и надежды. Но для того, чтобы все переменилось, надо, чтобы перемены начались сегодня.

— Милая, — закричал в восторге Казанцев-Волжский. — Да ведь у вас настоящий талант! Боже мой, Пушкин, здесь, на этом поплавке, как живой с живыми говоря…

— Да, очень хорошо, — сказал Виктор. — Я ведь тоже ничего не знал…

— Вы растеряны, юноша? Милая, у вас прямая дорога!

— Дорога? Куда? Какая? — смеясь, спрашивала Лидия Павловна, очень довольная, что Люба понравилась.

— Как это куда? На сцену! В театр!

Лидия Павловна снова засмеялась:

— На сцену? Да она на сцене куда чаще, чем я…

— Но я говорю не о любительских спектаклях, а о большом занавесе!

— Словом, сдавай остатки, бросай ларек, — резюмировала Валя. — И будешь тогда…

Лидия Павловна не дала ей закончить:

— Да что вы все на девочку набросились? Ну, не обидел бог талантом, что ж тут такого? Да знаете ли вы, сколько у нас в городе талантов? Вы все здесь птицы залетные, а я здешняя. Я вам говорю: поворошите молодежь — и музыканты, и чтецы, и художники, и скульпторы… А подождите, что будет через несколько лет!

— Если сегодня Люба не придет к нам… — начал Казанцев-Волжский, — он порылся в кармане и широким жестом выбросил на стол изрядно проржавленный ключ. — Закрывайте театр!

— Зачем же так? — неожиданно вступил в разговор Николай Алексеевич. — Может быть, лучше немного обождать? Мне тоже Люба понравилась, но может быть… — он немного помолчал, потом закончил: — Но может быть, это только молодость?

Казанцев-Волжский нахмурился:

— Однако молодость не мешает вашему партнеру!

— Мешает, — сказал Николай Алексеевич твердо.

— Юноша, встаньте, кланяйтесь, благодарите!

Но Виктор не откликнулся на шутку, и Казанцев-Волжский вдруг как-то разом присмирел.

— Позвольте, я заплачу за ужин, — сказал Виктор. — У меня вся получка цела: четыреста восемьдесят рублей минус «Избранное» Серафимовича.

7

В эту ночь Николай Алексеевич уснул под утро, а проснулся, как всегда, ровно в шесть. Виктор уже был одет и с рюкзаком за плечами.

С минуту Николай Алексеевич полежал молча, затем, взглянув на расписание, где значилось «утренняя физзарядка», вынул портсигар и лежа закурил.

— Может быть, чаю напьешься? — спросил он Виктора.

— Да нет, не стоит… Боюсь, на переправу опоздаю.

Николай Алексеевич оделся и вместе с Виктором вышел из дому. Люба ждала их на улице.

— Любочка, — сказал Виктор, — не надо меня провожать. Хорошо? Я сразу напишу тебе, как только устроюсь.

Люба понимающе кивнула головой, потом порывисто обняла Виктора.

— Напишешь?

— Обязательно напишу.

Николай Алексеевич и Виктор молча дошли до базарной площади. Заспанная сторожиха долго возилась с замком, аттракцион давно не работал.

В «бочке» было темно и холодно. Маленький мышонок уютно завтракал колбасной кожицей. Увидев людей, он заметался и, не найдя лазейки, побежал по кругу.

Виктор взял свой мотоцикл:

— Простите меня, Николай Алексеевич!

— Ну, ну, — сказал гонщик. — Ну, ну, ну… Все правильно.

Он постоял немного, глядя вслед небольшому облачку пыли. Но долго еще потом слышался ему шум мотора, сначала громкое постреливание, потом тихое шуршание. Ветер гнал по базару сухие листья. Лето уже кончилось.

1

— Что с Игорем? — спросил Федор Васильевич. — Я не узнаю его. Он не смотрит мне в глаза, прячется, уходит чуть свет, приходит только ночевать. Разве ты не замечаешь?

Елена Владимировна не сразу ответила. Она вытирала посуду, поглядывая в зеркало, висевшее в простенке между окнами. В зеркале был виден Федор Васильевич и весь его кабинет — маленькая восьмиметровая комнатка, выделенная из общей большой. Когда Федор Васильевич, мужчина в годах, высокий и грузный, сидел за своим массивным столом, казалось, что вся комната занята только им одним. Меж тем здесь стояли стеллажи с книгами, кресло и кожаный диванчик. Федор Васильевич — инженер-конструктор — много лет увлекался станками-автоматами. В столе хранился архив — отзывы ученых, переписка, фотографии и киноленты.

— Просто Игорь занят больше, чем в прошлом году, — сказала Елена Владимировна. — Все говорят, что на математическом самый трудный курс — второй…

Федор Васильевич промолчал. Елена Владимировна поставила посуду в буфет и снова взглянула в зеркало:

— Пойду в магазин, куплю чего-нибудь к чаю…

— Оденься потеплее.

— Ну, что ты… Такая дивная осень.

Федор Васильевич снял пиджак, надел домашние туфли и взял с полки «Трех товарищей». Но едва он прилег на диванчик, как послышались шаги Игоря.

— Папа, к тебе можно?

— Да, конечно. — Он отложил книгу, приподнялся и взглянул на сына. — Ну что же ты, заходи…

Но Игорь остался стоять в дверях. Лицо его показалось Федору Васильевичу бледнее обычного. Не заболел ли?

Игорь вытащил тоненький портсигарчик и поспешно, неумело закурил. Федор Васильевич недавно бросил курить, и дым раздражал его. Но он не сделал замечания и только спросил:

— Что с тобой?

Когда Игорь рассказал, что произошло, Федор Васильевич встал, открыл стол, вынул непочатую пачку папирос, зажигалку, с силой высек огонь и закурил. Не глядя на сына, сказал:

— Уйди. — Он был человек вспыльчивый и боялся, что сгоряча может наделать бед. — Матери ни слова, слышишь? Я сам.

— Папа!

— Я позову. Иди.

Он запер дверь за сыном, открыл форточку, сел и надолго задумался. Несколько раз он подходил к двери, чтобы позвать сына, узнать подробности преступления, которое казалось ему совершенно невероятным по своей глупости и дикости.

Два студента — один из них его сын, — работая в колхозе на уборке картофеля и торопясь на именины, собрали только часть урожая, а другую часть втоптали в землю. На этом они выгадали три часа.

Обман раскрылся сразу же. Правление колхоза сообщило в комсомольскую организацию университета. На бюро не было двух мнений. Обоих единодушно исключили из комсомола. Уже стало известно, что декан факультета высказался отчетливо и резко: за такое из университета — вон.

Целый час, пока жена не позвала его ужинать, Федор Васильевич старался объяснить себе, как это все случилось, и даже не успел подумать о том, что же теперь будет дальше.

Начался ужин. Игорь отказался наотрез, сидел у окна за своим столом, спиной к родителям, обхватив голову руками.

— Игорек, что с тобой? — спросила Елена Владимировна.

Сын ничего не ответил. Федор Васильевич, низко склонившись над тарелкой, медленно разреза л рисовую запеканку.

— Игорек, что с тобой? — повторила Елена Владимировна. — Ты нездоров?

Сын снова ничего не ответил. Тогда Елена Владимировна встала и подошла к нему. Федор Васильевич краем глаза заметил ее знакомый — любящий и встревоженный — взгляд, и этот знакомый взгляд внезапно все повернул.

— Он здоров, — громко сказал Федор Васильевич, отодвинув тарелку и роняя ножик. — Совершенно здоров, мерзавец. Мерзавец, — повторил Федор Васильевич.

Произошло то, чего он больше всего боялся: крик, скандал, испуганные лица жены и сына, который, как ему показалось, ожидал всего этого.

Потом Федор Васильевич лежал на диванчике, а жена сидела рядом и не позволяла ему говорить. Рубашка была расстегнута, галстук валялся на полу, на груди лежало тяжелое мокрое полотенце. Форточка была открыта, окурки убраны, но запах табака еще слышался.

Поздно вечером он рассказал жене, что случилось. Позвали Игоря, и Федор Васильевич потребовал, чтобы тот рассказывал подробно и по порядку, ничего не скрывая. Сын стал рассказывать, но, как и в первый раз, не было никаких подробностей. Торопились на вечеринку, часть картофеля втоптали в землю. Значит, так — впереди идет машина, вскапывает землю, позади сын, в руках у него мешок; одна, две, три, пять картофелин жестко падают в мешок, шесть, семь, восемь втаптываются. Нет, ничего нельзя понять. Торопились на вечеринку? Федору Васильевичу хотелось представить себе эту вечеринку, которая отнюдь не была оргией. Самые обыкновенные именины на квартире дальнего родственника. Этот родственник часто уезжал в командировки, а в квартире оставалась сестра его покойной жены, старая, ворчливая женщина. Какая уж там оргия!

Все-таки Федор Васильевич спросил:

— Пили?

— По сто пятьдесят портвейна.

Федор Васильевич знал, что и это правда. Говорить больше было не о чем. И он не понимал Елену Владимировну, которая все спрашивала:

— А кто выступал на бюро? А что еще говорил декан?

Но Игорь матери отвечал, и так подробно, что Федор Васильевич невольно прислушался. Оказывается, на бюро выступили восемь человек. Единодушно. Только Лебедев предложил строгий с предупреждением, потому что все знают: Игорь не лентяй, не стиляга, точно выполняет комсомольские поручения. Миша Лебедев напомнил, что и декан не раз говорил, что да, большие способности и со временем из этого парня выйдет толк…

— Ладно, довольно, — сказал Федор Васильевич. Игорь на цыпочках вышел из отцовского кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.

Был уже первый час ночи, но спать никому не хотелось. Елена Владимировна приготовила постель и вернулась к мужу. Надо, чтобы Федор Васильевич немного успокоился. Она поцеловала мужа в лоб и, стараясь держаться как можно бодрее, сказала:

— Я все-таки не теряю надежды. Может быть, еще и обойдется.

— Обойдется? — переспросил Федор Васильевич. — Как это может «обойтись»? Ты, может быть, думаешь, что я пойду к декану? Или, может быть, мне на него пожаловаться? — спросил он возбужденно.

— Что ты, что ты, Федя, успокойся, я этого и в уме не имею, — говорила Елена Владимировна, трогая его за руку. — Успокойся, слышишь, я тебя прошу успокоиться.

Он сжал зубы и кивнул головой.

2

Федор Васильевич почти всю свою жизнь проработал на одном заводе, и так сросся с ним, что разделить их могло только несчастье. Это был старый и заслуженный завод, давший России несколько поколений революционеров, первых красногвардейцев, колхозных вожаков, народных комиссаров и партийных руководителей. На этом заводе Федор Васильевич учился, кончил фабзавуч и машиностроительный институт. На этом заводе, можно сказать, прямо в цехе, он влюбился в хорошенькую табельщицу с черными, узенькими, как у японки, глазами. Леночка тоже училась на заводе, только не в институте, а на курсах, и стала главным бухгалтером. Два года назад они отпраздновали серебряную свадьбу.

Федор Васильевич не раз и вполне серьезно говорил, что ему надоело сиднем сидеть на одном месте столько лет, что человеку вредно застаиваться и что «этот завод» загубил его жизнь. Но это были только разговоры. Федор Васильевич даже и представить не мог свою жизнь без завода.

Само собой, что он знал здесь чуть ли не каждого человека; немало было и близких людей. С каждым из них Федор Васильевич мог поговорить, посоветоваться о сыне. Но перебирая в памяти многих отличных людей, он у каждого из них находил изъян для такого дела. У одного что-то там с дочерью не в порядке, — пожалуй, будет бестактно соваться со своим; другой бездетен — не поймет; третий сам не возьмется быть советчиком.

Так он перебирал все новые и новые имена, не в силах признаться в том, что ему просто стыдно за сына, которым раньше всегда гордился.

К концу дня он все-таки решился и позвонил Якову Матвеевичу Бородину. Они были знакомы давно. Бородин был известен на заводе как человек открытый и доброжелательный, привыкший участвовать в решении разных человеческих судеб. Когда умер знаменитый Балычев, — двадцать лет заведовавший опытным цехом, все, как сговорившись, назвали Бородина: в этом цехе народ подобрался один к одному — интеллигенция. Значит, Бородин…

— Ты ко мне или я к тебе? — спросил он Федора Васильевича.

— Может, выйдем в садик?

— Ладно, давай выходи…

— Есть, — сказал Федор Васильевич, уже сердясь на себя за то, что выбрал такое место для встречи: смешно, взрослые люди, и разговор, казалось бы, не о пустом…

Старый садик по другую сторону улицы, заключенный в три брандмауэра и с клумбой посредине. Крашеные скамейки. Деревянная беседка. Как мало меняются сады! Вот здесь, в этой самой беседке, он сказал хорошенькой табельщице, что любит ее. Здесь Леночка гуляла с сыном, и Федор Васильевич сердился: комаров много! Но Леночка все-таки ходила сюда: хотелось встретить мужа с работы, хотелось погордиться сыном. С тех пор сколько лет прошло, а садик все тот же. Беседка, конечно, новая, но все такая же нелепая.

Как и предполагал Федор Васильевич, Бородин оказался терпеливым и внимательным слушателем. Он не стал утешать, да и вообще не было лишних слов.

— Случись это со мной, я бы тоже переживал. Ты думаешь, мой Виктор ровно шел? Детей растить — это знаешь!.. У тебя — один, а у меня — трое, и у каждого характер. Сколько Игорю?

— Девятнадцать.

— Мальчик! Он у тебя еще корью похворает. Моему младшему двадцать пять. Мы с Верой рано поженились.

— Мы тоже, — сказал Федор Васильевич.

— Да, я помню, помню…

— Не знаю, что и делать. Прямо руки опустились.

— Ну вот еще! Это на тебя не похоже. Ты вот представь себе: Виктору только-только шестнадцать минуло, и вдруг является домой пьяный. Ну как, нравится? Что называется, «в дым». С получением паспорта, а?

— Сравниваешь! Да я бы даже предпочел, чтобы он все это совершил в пьяном виде. А тут ведь что? Сознательное уничтожение колхозного добра.

— Ну, положим, картошку уже откопали, ничего с ней не сделается, — сказал Бородин. Ему хотелось вывести товарища из мрачного плена одних и тех же мыслей.

— Не могу поверить, что это сделал мой Игорь! Ты говоришь — картошка, а я думаю — хлеб. Сколько мы вытерпели с этим в войну, над каждым куском дрожали. Не Игорь, конечно…

— А на мой взгляд, пора подумать о том, что будет дальше с парнем.

— Да, да, конечно! — встрепенулся Федор Васильевич. — Я об этом и хотел с тобой посоветоваться. Так что, целина?

— По-моему, отпадает. Я об этом сразу подумал. Нет, целина в этом случае выглядит как наказание. А какое же это наказание? Наказан он будет достаточно: исключение из комсомола, из университета. Да и самое ожидание комсомольского собрания — ты говоришь, еще целая декада, — это, брат, тоже наказание тяжелое, может быть даже самое тяжелое. Нет, по-моему, держать поближе к себе, сейчас во всяком случае. Я бы сказал, к нам на завод, Федя, а?

У Бородина по-молодому заблестели глаза, и он с ожиданием взглянул на товарища.

— К нам на завод? — переспросил Федор Васильевич. У него тоже блестели глаза. — К станку?

— Ну да, да! Втянется, потом в вечерний. Что?

— Об этом я и думать не хочу!

— Почему? И об этом надо думать. Может быть, не Игорю, но тебе надо об этом думать. Он ведь, кажется, способный?

— Так захвалили на курсе, что дальше некуда. Феномен!

— Это у нас запросто. Сами закружат голову, а потом, когда схватятся, — поздно.

— Ты прав, совершенно прав.

— Девятнадцатилетний гений!.. — улыбнулся Бородин.

— Да, да, — подтвердил Федор Васильевич. Ему было приятно, что его мысли разделяет такой положительный человек, как Бородин. — Ты понимаешь, учись он в строительном, — пожалуйста, весь первый год на стройке, в технологическом, — там завод. Да какой хочешь возьми, хоть текстильный, а ведь здесь, понимаешь, чистая наука, математика.

— Ничего, ничего, в здоровом рабочем коллективе ты его и не узнаешь, — сказал Бородин, радуясь, что Федор Васильевич оживился. — Такого, брат, человека сотворим!

— Ох, Яша, так тяжело, ты даже не представляешь, — сказал Федор Васильевич, чувствуя, что тяжесть на сердце словно куда-то уходит. — Понимаешь, как снег на голову. Парень вроде неплохой. Не легкомысленный. И насчет девушек — ни-ни… так только, по-товарищески. На нашей лестнице живет одна, Любой зовут, ну, ходят в кино, в театр. А ведь он внешне видный. В Лену. Косточка тонкая. Но не слабенький. С ним, знаешь, не борись. Тур де бра — и будь здоров. А уж как мы его ждали! Ты, наверно, не в курсе, а нам с Леной страшно не везло. Поженились в тридцать третьем, Игорь родился только в сороковом. Чувствуешь?

— Да, я что-то слышал, — сказал Бородин, морща лоб. — Ведь у вас еще до Игоря был ребенок?

— Был… Девочка. Тяжело вспоминать, Яша. Я ее даже не видел.

— При рождении умерла?

— В том-то и дело, что нет. Жила больше месяца. Там, понимаешь, в больнице. Просто родилась очень слабой. Двух кило не было. Я тогда и не знал, что много и что мало. Родилась девочка, и все. Цветы послал. А в ответ такую записку получил… Матери это все иначе, чем наш брат, переживают. Но думал: вытянет. И вот началось: восемьдесят граммов прибавит, восемьдесят граммов потеряет. Сколько я книг по этому вопросу перечитал! Каждый день с завода в родилку. Там меня все няньки знали. Когда я Лену оттуда забирал, так они все внизу собрались, и в голос… Маленькая, жалкая, а в глаза посмотришь — только усталость. Безмерная, понимаешь, усталость.

— Да, травма ужасная, — сказал Бородин. — Бедная Елена Владимировна… Болела она долго, я помню.

— Что там! Главное — страх, что такое может повториться. Постепенно, конечно, все сгладилось. Но когда она Игоря носила, этот страх возобновился, а это самое вредное.

— Моя Вера тоже — с двумя все хорошо, а Виктора носила — истерика за истерикой.

— Нет, тут не истерика, тут очень все наболело. Когда ее увезли, одного боялся: только бы вес нормальный. Увезли прямо с завода, и ведь надо же, в ту же родилку. И няньки те же. Сидел я, сидел у них в приемной и заснул. Они же меня и разбудили. Что-то говорят, а что говорят — не понимаю. Открыл глаза: родилка, приемная, няньки. Слышу: сын. Сколько? Не знают. Я к врачу: сколько? Не помнит. А уж вниз записка летит: четыре двести! Ну брат, шел я тогда домой и, понимаешь, во все горло: «Четыре двести, четыре двести». Ночь, снег метет, ветер адский, а я иду, и свое: «Четыре двести, четыре двести!» Веришь ли, я даже#это пел: четыре двести!

— Да, действительно, вес, — сказал Бородин, украдкой взглянув на часы.

Федор Васильевич заметил это движение:

— Я тебя задержал.

— Ничего, ничего… — Бородин снова машинально взглянул на часы.

— Ясно, что задержал. Но я думаю, Яша, для пользы дела. Ты теперь в курсе.

— Ну, это одно. А главное — решение. Я думаю в инструментальный, к Львову. Я с ним поговорю.

— Спасибо тебе!

— Вот еще выдумал. Какие между нами благодарности! Пошли отсюда, я чего-то озяб.

— Да, днем тепло, а к вечеру подмораживает, — согласился Федор Васильевич.

3

После разговора с Бородиным он посветлел. Будущее уже не казалось таким мрачным, как вчера вечером и ночью, и ему хотелось домой.

Едва Федор Васильевич вошел, как сразу, еще в коридоре, услышал голоса жены и сына. Громкий — Игоря и тихий — жены. Он прислушался. Потом снял пальто, галоши и снова прислушался. Подслушивать он не хотел, но понимал, что его приход сорвет этот разговор.

— Они не подают мне руки! — крикнул Игорь. — Друзья до первой беды! Все, понимаешь, — и Левка Белкин, и Курочкин, Ильюшин, даже Марк Любимов.

— Игорь, ты не имеешь права, — тихо сказала Елена Владимировна.

Федор Васильевич, комкая в руках кепку, все еще стоял в коридоре.

— Права? — спросил Игорь. — Однако я имею право покончить со всем этим в одну минуту.

— То есть как это… покончить?

— А очень просто. — Вероятно, Игорь сделал весьма выразительный жест, потому что Елена Владимировна чуть вскрикнула.

Федор Васильевич резко открыл дверь и крупными шагами подошел к сыну.

— Не смей пугать мать, — медленно сказал он, чувствуя, как у него от гнева дергается лицо. — Понял? Не смей!.. — Он схватил сына за плечи, приблизил к себе, потом отпустил и медленно, шаркая ногами, словно обессилев после этой вспышки, ушел в свой кабинет.

Здесь он отдышался. За стеной теперь было тихо. Может быть, Игорь ушел, а может быть, просто сидят и молчат. Неужели Лена, человек справедливый, хоть сколько-нибудь оправдывает сына? Нет. Но ее трогает его несчастье. И, наверное, трогает больше, чем его преступление. Только сейчас Федор Васильевич заметил, что держит в руках кепку, и бросил ее на диванчик.

— Федя, обедать будешь? — спросила Елена Владимировна, приоткрыв дверь. — Или тебе сюда принести? Хорошо, хорошо, как хочешь. Я тогда скажу Игорю, чтобы он пошел прогуляться. Но лучше бы он сегодня был дома.

Федор Васильевич покачал головой:

— Не выйдет из тебя, Лена, дипломата. Сядь, пожалуйста, с обедом успеется. Послушай меня… Я сегодня говорил с Бородиным.

— Да? — откликнулась Елена Владимировна. Она тоже хорошо относилась к Якову Матвеевичу и к его семье.

— Он предлагает взять Игоря к нам на завод.

— На завод?

— В инструментальный, к станку.

— Ты считаешь… ты считаешь, что с университетом все кончено?

— Я ничего не считаю, я не декан и не ректор, но… если хочешь — да, кончено. Лена, пойми, мы должны сделать из Игоря человека. Должны, понимаешь!

— Но мы с тобой оба так мечтали… Я так хотела, чтобы Игорь получил образование. Он такой способный и так любит учиться…

— Лена!

— Да я так… Я не спорю.

Федор Васильевич еще раз покачал головой и решительно вышел из кабинета:

— Игорь, надо поговорить.

— Да, папа!

— Нет, сиди, сиди…

Впервые за эти сутки Федор Васильевич взглянул на сына. Игорь изменился. Не в том была перемена, что он осунулся и побледнел, и не в том, что появились какие-то складочки у рта. Изменился он в чем-то весь, и только человек, очень близко знавший его, мог это заметить.

— Я и мама, мы все продумали, — сказал Федор Васильевич. И после небольшой паузы отрывисто бросил: — Я говорил о тебе на заводе. Там согласны…

Елена Владимировна перехватила фразу:

— И в один из лучших цехов завода. Его проектировали как цех будущего. Работать там считается большой честью.

— Да что ты его уговариваешь! — не выдержал Федор Васильевич.

Игорь вскочил, быстро подошел к отцу:

— Не волнуйся, папа, тебе это вредно. Поверь, что я очень благодарен. Я так намучился за последние дни. Это — возвращение в жизнь.

В комнате стало так тихо, как бывает в последнюю минуту перед отъездом. Кто-нибудь предлагает посидеть, помолчать: это хорошая примета. Но пора в путь!

Незримо, словно электрический ток, от одного к другому пробежало новое настроение.

— Будешь работать простым рабочим, — говорил Федор Васильевич. — Все мы так начинали: поднять да бросить. И твой отец и твой дед.

— Насчет «поднять да бросить» я сомневаюсь, — сказала Елена Владимировна. — Цех забит дорогостоящими станками.

— Мама боится, что я нанесу материальный урон производству! — сказал Игорь. — Обещаю освоить в кратчайший срок. Я ведь умею распределять время. Уверен, что у меня еще останется время и для своей учебы.

Федор Васильевич нахмурился:

— Что это значит «своя учеба»?

— Но не могу же я бросить математику!

— Думать об этом сейчас, накануне исключения!

— Прости, папа, но для меня…!

— Федя, — начала Елена Владимировна.

— Ах, да оставьте, пожалуйста… «Папа!» «Федя!» Просто меня возмущает, как в такой момент Игорь может думать…

Игорь вскочил, сел за свой стол и сжал голову руками. Потом вдруг резко повернулся, исподлобья взглянул на отца.

— Не могу жить без математики, — сказал он угрюмо.

— А без комсомола ты можешь жить?

— Ну хорошо, хорошо, — вмешалась Елена Владимировна. — Ведь все же ясно. И стало быть, пока Игорь не восстановлен в комсомоле, ни о чем и речи быть не может. Но я уверена, Федя, что со временем он честной работой заслужит…

Федор Васильевич помолчал.

— И я надеюсь, — сказал он. — Да, надеюсь. — Он встал и вышел из-за стола.

«Как он постарел, — думала Елена Владимировна, глядя ему вслед. — Как он постарел». Она посмотрела на Игоря и встретила его понимающий взгляд.

На следующий день Игорь уехал в колхоз, ночевал там и вернулся домой совершенно мокрым и грязным, Елена Владимировна высушила его плащ и костюм, соскребла грязь с ботинок, приготовила ванну и дала сыну горячего чаю с рюмкой коньяка. Как бы там ни было, а заболевать ни к чему.

Он еще несколько раз ездил в колхоз, и снова Елена Владимировна сушила и чистила его вещи. Осень переломилась. Шли холодные дожди.

— Задатки у него все же неплохие, — рассказывал Федор Васильевич Бородину. — И энергия, знаешь! В колхозе ему что пришлось выдержать… А ты думал! С ним разговаривали и секретарь партийной организации, и рядовые колхозники. Разговор простой: не желаем подпускать к работе. И правильно! Он сам признаёт — правильно. Но настоял на своем!

— Наладится, отец. — Бородин бодро трепал Федора Васильевича по плечу. — Вот увидишь, наладится. И послушай моего совета: не жди развязки, возьми парня на завод, пусть пока хоть на свое рабочее место взглянет. Наладится. Я в таких делах — о-го-го!

4

Отдел главного конструктора начинал работать с девяти, а они пришли на завод со сменой. Давно уже Федор Васильевич не шагал в такой гуще людей.

— Привет, Федор Васильевич! День добрый! Здорово! Федя, никак с сыном?

В этом потоке чувствуешь себя как-то по-особенному слитно с товарищами. Федору Васильевичу было приятно, что идет он не один, а с сыном. Игорь и в самом деле парень заметный. Вот только этот модный чешский берет… Однако, если присмотреться, этих беретов, пожалуй, не меньше, чем привычных кепок.

— Ну, с чего начнем?

— Тебе виднее, папа… Я ведь совсем не знаю завода.

Федор Васильевич недовольно покачал головой:

— Да, да… конечно. Так вот, на этой заводской площади, где мы сейчас находимся, выступал Ленин. — Он украдкой покосился на сына: слушает внимательно, но скорее всего просто из уважения. И, конечно, все это он знает из хрестоматии.

— А где работал твой дед, мой знаменитый прадед? — спросил Игорь. И снова Федору Васильевичу показалось, что Игорь спрашивает об этом только для того, чтобы сделать приятное отцу.

— Дед работал в старой кузнице. Вот здесь. То есть я хочу сказать: на этом месте была старая кузница. А с тридцатого года первый сборочный. Впрочем, зайдем.

Цех вытянулся почти на километр, далеко уходя за территорию старого завода. Высоко над головой стеклянная крыша. Две девушки в хрустящих фартуках, стоя на лестнице, красят в нежный кремовый цвет массивный станок с телевизионным экраном.

Подошел мастер, давнишний знакомый Федора Васильевича:

— Любуетесь? Ваш собственный, седьмой по счету…

— Твой, папа?

— Ну вот еще! Как это современный станок может быть «мой» или «твой»? Слава богу, столько людей думали…

— Да, это, конечно, так, — согласился мастер. — Сынок? — спросил он, показывая на Игоря. — Студент?

— Да… то есть он…

— У нас теперь студентов много. Сейчас-то, положим, только из финансово-экономического. Я их на окраску поставил. Славные девицы, — сказал он, адресуясь к Игорю. — А вы, молодой человек, какую специальность избрали?

— Математика… Но я…

— Где собираетесь обосноваться?

— Он… — начал Федор Васильевич. — Полагаю, в инструментальный.

— А, вот как!.. Сколько же вас к нам прибыло?

— Прошу извинить, — сказал Федор Васильевич, протянув мастеру руку. — Нам пора.

Пошли в другие цехи, но настроение было испорчено. Федор Васильевич снова прилежно рассказывал о заводе, но чувствовал, что Игорь слушает рассеянно. Даже инструментальный цех, с пальмами в кадках и с тихо журчащим посредине фонтаном, не произвел, кажется, особого впечатления. А вот и будущее рабочее место Игоря. Небольшой револьверный станок, видимо оставшийся от довоенных времен, у окна во втором пролете. На нем работает ремесленник, мальчик лет пятнадцати. Игорь сосредоточенно смотрел, как он ловко управляется…

Потом по высокой крутой железной лестнице они поднялись к конструкторам. В большом зале с галереей близко одна к другой установлены доски с листами ватмана. За ними виднелись лица людей — молодые и старые, улыбающиеся и озабоченные, бледные, румяные, веселые, нахмуренные…

Когда-то, в молодости, Федор Васильевич тоже начинал здесь. Ему нравилось называть эту лестницу трапом, а себя и своих товарищей — гребцами, матросами. Еще один крутой марш вверх по трапу, и зал сверху становится похожим на корабль с парусами из ватмана. На галерее — капитанский мостик. Окна раскрыты, и влажный осенний воздух усиливает впечатление моря. Вся эта юношеская романтика, вытесненная годами, сегодня вновь всплыла из прошлого.

Дома его кабинет был заставлен вещами и книгами. Сколько ни старалась Елена Владимировна, пыли было много. А здесь просторно и чисто. На столе — стопки деловых бумаг. На открытой полке — крохотные модели станков, сделанные из особого, очень прочного сплава. Первая была выполнена еще четверть века назад.

— Ты молодчина, папа, — сказал Игорь. — Подняться по такому трапу, с твоим сердцем…

Федор Васильевич улыбнулся:

— Привычка, привычка! («Трап» — это ему понравилось. К тому же он заметил, что Игорь очень внимательно рассматривает полочку с моделями.)

— Неуклюж на вид, — сказал Федор Васильевич, показав на модель, — а какие в войну чудеса творил! Ну, другие времена — другие песни. В наше время все это устарело. Да и производительность надо дать большую. — Федор Васильевич открыл сейф, вынул простенькую папку и бросил на стол незаконченный чертеж: — Вот, например, такие идеи.

Игорь нагнулся, рассматривая чертеж. Они сидели так близко, что их лица почти касались. Федор Васильевич слышал сильное дыхание сына, ощущал знакомый запах волос. Ужасно хотелось приласкать мальчишку, взъерошить волосы, посадить на колени.

— Мне нравится, — сказал Игорь.

— Ну, пока что еще ничего нельзя сказать. Это еще даже не ребенок. Эмбрион. Понятно?

— Мне понятно, что ребенок будет любимый!

— Все дети любимые, только одни удачные, а другие неудачные. Окно закрыть? Холодно?

— Да нет. Ну, а все-таки, — сказал Игорь, — я думаю, этот любименький будет удачливым.

— Может быть, может быть, — задумчиво ответил Федор Васильевич. — Отвлекает меня бюрократия, так сказать, административная деятельность. Ну да и это бы ничего. Кто-то должен быть бюрократом. Но больше всего мешают расчеты.

— Расчеты мешают? — переспросил Игорь. — Я всегда думал, что конструкция — это прежде всего расчет.

— Нет, прежде всего мысль. Разумеется, каждая мысль построена на трезвом расчете, это ясно. Но, понимаешь, наступает такой момент, когда расчет просто не поспевает за мыслью. А между тем, считать надо все время. У меня целый расчетный отдел, целый взвод расчетчиков. А вот и наш взводный. Привет, Роман Терентьевич!

В комнату вошел очень опрятный старик в сером халатике и черных нарукавниках. Длинные усы смешно торчали на маленьком кукольном личике. Не обращая внимания на Игоря, Роман Терентьевич тотчас же начал докладывать.

«Знакомить их или не знакомить?» — думал Федор Васильевич. Но едва только заведующий расчетным отделом кончил доклад, как Игорь встал и протянул ему руку:

— Разрешите представиться. Самохин Игорь. Мечтал бы заглянуть на вашу территорию.

Роман Терентьевич укоризненно взглянул на своего начальника:

— Наша работа не представляет большого интереса для экскурсантов. Сборка, литейный, кузница, инструментальный — вот обычный маршрут. Но если…

Федор Васильевич неловко улыбнулся:

— Мой сын — великий математик…

Игорь церемонно распахнул дверь перед Романов Терентьевичем:

— Прошу, — и, чуть подмигнув отцу, шагнул следом.

«Озорник, ох озорник», — подумал Федор Васильевич, но больше у него не было времени заниматься сыном. Начался рабочий день.

Было уже около четырех, когда позвонила Елена Владимировна:

— Где Игорь? Он обещал зайти.

— Сейчас, сейчас, пошел в расчетный и пропал.

Федор Васильевич придвинул другой телефон и вызвал сына:

— Милый мой, ведь Роману Терентьевичу надо работать.

— А я в порядке содружества, — весело отозвался Игорь. — Так сказать, наука и производство.

— Ладно, ладно. Сейчас же собирайся. И зайди к маме, она ждет. Там и пропуск отметишь… Я скоро буду дома.

Но именно в тот день он опоздал домой. После работы Роман Терентьевич снова зашел к нему и тихо спросил, может ли товарищ начальник принять и выслушать его.

— Конечно! Что за церемонии? Зачем это?

Но «взводный» был настроен весьма официально. Если товарищ Самохин считает, что расчетный отдел работает плохо, то об этом лучше всего узнавать из первоисточника.

— Ну что вы, ей-богу, — сказал Федор Васильевич. — Я от вас ничего не скрываю.

— Однако замечание Игоря Федоровича, что мы ведем расчеты дедовским способом…

— Игорь Федорович? — Он с трудом понял, что это Игорь, сын. — Игорь Федорович? А ну, послушаем.

Роман Терентьевич подтвердил, что такая фраза действительно была сказана и еще было прибавлено что-то о допотопных формулах, по которым рассчитывают конструкцию.

— Я, конечно, попросил Игоря Федоровича на досуге рассчитать одну деталь по всем требованиям современной науки. Однако я считаю своим долгом доложить, что если вы находите более подходящим для дела человека с университетским образованием…

Федора Васильевича вдруг прорвало. Он хорошо относился к своему «взводному» и часто защищал его от обвинений в старомодности и в каких-то там китайских церемониях: хороший работник, честное слово, что еще нужно? Но сейчас он почти со злобой взглянул в кукольное личико:

— Можете считать, что Игоря Федоровича Самохина уже выгнали из университета. Будем продолжать разговор?

5

Накануне комсомольского собрания в университете Федор Васильевич сговорился с женой, что завтра после работы подождет ее у проходной и они вместе пойдут домой.

Сколько раз проходил Федор Васильевич через эти старинные николаевские ворота, — наверное, десять тысяч раз прошел, — но только сегодня заметил, что они уродуют завод.

— На свалку бы их, — сказал Федор Васильевич. — А для проходной лучше какую-нибудь арку, верно, Лена?

— Ну конечно, я уверена, что на это дадут деньги, — ответила Елена Владимировна и сунула свой маленький кулачок в его большую руку.

Они давно уже не возвращались домой вместе, и это ей напомнило старые времена. Но тогда даже асфальта не было, и осенью панель и мостовую ужасно развозило. Однажды, когда жена была в положении, Федор Васильевич на руках перенес ее через большую лужу.

Елена Владимировна была рада, что Федор Васильевич разговаривает с ней на посторонние темы. Слишком все наболело, а сегодня им предстояло пройти еще через одно испытание.

День выдался сухой и холодный, но в небе стояли тяжелые снежные тучи.

— Все обойдется, Федя, увидишь…

Он покачал головой. Елену Владимировну дома называли неисправимым оптимистом. Но сейчас она с трудом скрывала волнение.

Пришли домой. Игоря еще не было. Елена Владимировна без конца накрывала на стол, то ставила, то убирала тарелки. Суп почти выкипел. Наконец сели обедать.

— Нет, не могу, сыта, — сказала Елена Владимировна виновато. — Ешь, пожалуйста, не обращай на меня внимания…

— Я ем…

— Какая-то ерунда со мной… Знаешь, в сорок пятом году, нет, кажется, в конце сорок четвертого, в общем Игорю четыре годика было, мы с ним еще на Алтае жили, у меня разболелся зуб. Замучилась совсем. Пошла в поликлинику. Какой-то старик ковырял, ковырял, так и не вырвал. Пришла домой. Игорь ждет спокойно, знаешь, привык. Я взяла стакан воды, хочу выпить и не могу. Зубы стучат, не могу — и не могу. А Игорь смотрит и — ха-ха-ха! — понравилось: зубы стучат… Кажется, котлеты пережарились…

— По-моему, ничего, вкусные котлеты… Ты бы сама хоть немного поела.

— Я сегодня великолепно обедала в нашей столовой. Пирожки с мясом, мои любимые… О чем это я тебе рассказывала? Ах да, когда Игорь был маленький…

— Для тебя он и сейчас маленький…

— Не сердись, но это сильнее меня…

— Я не сержусь, что ты…

Он встал, но уходить в свою комнату не хотелось, и он бесцельно бродил от окна к дверям и обратно. Потом остановился возле стола Игоря, машинально разглядывая свою фотографию в военной форме. Окантовка фольгой сделана маленьким Игорем. А вид на фотографии бравый. И усы… Помнится, Игорь был в полном восторге: «Буденный!»

— Федя, — спросила Елена Владимировна, — неужели мы чего-то не заметили, недосмотрели?

— Мы? Да, наверное… Самое трудное — это заметить, как растет человек. Ведь это чудо: человек растет. А чудо не всегда сразу заметишь. Вначале это легче. Взял грудь, сосет — чудо, зашлепал губками, сказал «мама» — новое чудо, освоил букву «р» — еще одно чудо, начал читать — чудо из чудес.

Елена Владимировна улыбнулась:

— Я помню, совсем-совсем маленький был, прибежал как-то и кричит: «А плюс Б сидели на трубе». Ну, думаю, что-то произошло, чего я не заметила.

— Да, недосмотрела какого-то нового чуда. Я тоже думал, что хорошо знаю Игоря… Еще недавно мне казалось, что он любит порядок. А смотри, что у него теперь на столе делается — все вперемешку: «Жизнь Эйнштейна», Бунин, «Интегральное исчисление», «Театральная неделя». Какой-то портрет вырезан…

— Это Толубеев. «Смерть коммивояжера». Игорь говорит, что Толубеев — гений.

— Не знаю, не видел. «Опыты Д. С. Кинга…» Вот это помню, увлекался когда-то. И где он только такое выкапывает? Издательство «Мысль», двадцать седьмой год. «Проблемы кибернетики», «Последние залпы»… Тетрадь для рисования. Игорь рисует? Это новость. — Он открыл тетрадь, но вместо рисунков увидел небольшой чертежик и довольно сложный математический расчет. Он хотел перевернуть страницу, но что-то в этом чертежике его остановило. «Что-то необыкновенно знакомое», — подумал Федор Васильевич и вдруг вспомнил.

— Знаешь, Лена, — сказал он обрадованно, — это деталь одной нашей конструкции. Дается формула расчета… сейчас… одну минуточку. — Он углубился в чтение, Елена Владимировна подошла, положила ему на плечо руку. — Сейчас, сейчас… так сразу не разберу. — Он перевернул страницу и нахмурился: карикатура на Романа Терентьевича. Он быстро перелистал тетрадь, но другие страницы были нетронутыми.

— Федя, это же шутка, — умоляюще сказала Елена Владимировна, глядя на кукольное личико с длинными усами, — не обращай на это внимания. Не обращай, и все…

Федор Васильевич не успел ответить. Щелкнул ключ в замке, и в комнату, не сняв пальто, ворвался Игорь, Что-то крикнул, ничего нельзя было разобрать: «Мама! Папа! Мама!..»

— Игорь? — тихо спросила Елена Владимировна, Она хотела встать, но какая-то сила держала ее на месте.

— Все в порядке, мама! — Он подбросил берет. — Все в порядке!

— Игорь?.. — снова начала Елена Владимировна.

— Да, да, да! Мамочка, миленькая, золотенькая! — Он обнял мать и стал целовать ей руки.

— Так что же все-таки случилось? — спросил Федор Васильевич.

— Виктория, виктория! Строгий выговор с предупреждением. Собрание продолжалось три часа. Восемнадцать человек выступили. Очень ругали. Выступал декан. Говорил, что уже решено было исключить, но приняли во внимание, что первый проступок и отличник, И отзыв из колхоза очень хороший. Мама, что с тобой, не плачь, что ты!

— Боже мой, я так счастлива, — сказала Елена Владимировна. Она не успевала вытирать слезы, как набегали новые. — Да что же это такое? — говорила она, смеясь над собой и снова плача. — Игорек! Дорогой! Поздравляю!

— С чем? — спросил Федор Васильевич. В комнате сразу стало тихо. — С чем? — повторил он.

Федор Васильевич видел, как изменились лица у жены и сына: были сияющие и счастливые — стали виноватыми и испуганными. В полной тишине он слушал свое сердце. Так в детстве он прислушивался к бою стенных часов. Бой у них был громкий, хриплый и нестройный. Теперь эти часы били где-то глубоко у него в груди, и он чувствовал там такую тяжесть, как будто и в самом деле к его сердцу привязали гири.

Федор Васильевич встал и, отодвинув стул, ушел в свою комнату. Несмотря на свою вспыльчивость, а может быть, потому, что знал это за собой, он всегда стремился к самоотчету. Вслед за вспышкой наступала пора трезвого анализа. Но сейчас он не чувствовал желанной разрядки. Гири в груди становились все тяжелей и тяжелей. Под ними была боль.

Он лег на диванчик, левой рукой растирая грудь. Прошло несколько минут, в соседней комнате послышались новые голоса. Федор Васильевич прислушался.

— Ну как? — спросил голос Бородина.

Ему ответили шепотом. Говорила Елена Владимировна, что-то сказал Игорь, потом Бородин, и тоже шепотом. Потом в дверь постучали.

— Войдите! — негромко крикнул Федор Васильевич.

Осторожно, на цыпочках вошел Бородин. «Как врач к тяжелобольному», — подумал Федор Васильевич. Неестественно бодрым тоном и потирая руки, Бородин спросил:

— Так как же мы себя чувствуем?

Вопрос был праздный. Но Федор Васильевич был доволен, что Бородин пришел, и сказал:

— Садись, пожалуйста, садись. Вот это кресло очень удобное. Я понимаю, что там, — он показал на дверь, — тебе уже все сообщили. Я слышал, как вы шептались. Да, слышал. Ну как, они меня уже объявили сумасшедшим?

— Что за ерунда, — сказал Бородин.

— Патологический тип: смеется на похоронах, плачет на свадьбе. Такое счастье привалило, а он… Сына-то ведь не выгнали! Строгий с предупреждением! Ура!..

Он встал и, все еще растирая грудь левой рукой, в волнении прошелся по комнате. Потом сел и с надеждой взглянул на Бородина.

— Извини меня, Федя, я что-то тебя не пойму, — сказал Бородин. — Парень совершил тяжелый антиобщественный поступок, он очень много пережил, переболел и наказан. В конце концов, для комсомольца высший орган — комсомольское собрание, и его решение следует уважать.

— Высший орган! — повторил Федор Васильевич. — Все это слова. Ты же сам предложил, чтобы он переварился в заводском коллективе.

Бородин понимающе кивнул головой.

— Переварился, — повторил он, улыбаясь. — Было и такое словечко. Как же: переваренный, непереваренный. Ну конечно, наш завод на все способен, но университетский коллектив — это тоже серьезно… И потом, послушай, надо и о Лене подумать. Да, да. Не спорь. Она стала на себя не похожа. Со стороны виднее. Подожди, подожди, потом скажешь. Дай я скажу. Она мать. Игорь для нее еще вот какой…

— Неужели я этого не понимаю? — начал Федор Васильевич, но не стал продолжать и махнул рукой.

— Ну-ну, не маши, — шутливо сказал Бородин и встал. — Это ж пустое дело — против жизни махать. Пойдем-ка, проводи меня лучше до дому. Голову проветри. А молодежь — у нее своя специфика. К ней нужен подход.

— Подход? — переспросил Федор Васильевич. — Подход… Это, конечно, верно. Но не слишком ли много разговоров об этом самом подходе к молодежи? Ведь от суетни толку мало. Ты смотри: было время, когда мы только тем и занимались, что на каждом углу твердили: молодежь наша — самая лучшая в мире. Потом, не знаю, как ты, а я то и дело стал слышать, что наша молодежь ни во что не верит, как мы верили когда-то, что комсомол уже не тот, что был. Ну хорошо, кажется, эта мода прошла, но началась новая: «Подход». Я даже какую-то пьесу смотрел, там на каждом шагу: «Осторожно, молодежь!»; «Стоп, необходим специфический подход!». И ребята показаны вроде неплохие, но все орут в один голос: дайте специфику, тогда не зазнаемся, дайте подход — будем трудолюбивы, ну и все прочее.

— А по-твоему, что — подхода к молодежи не надо?

— Поменьше надо сюсюкать: вы молодежь, мы старики. Кому сколько лет — разве в этом главное?

— Хочешь, чтобы и с Игоря и с тебя одинаково спрашивали?

— А почему бы и нет? Смотря что… Знаний у него еще мало, опыта очень мало, здесь требовать надо по-разному, а вот что касается порядочности, так почему бы и нет? Нельзя по молодости лет гадости делать и «спецификой» прикрываться…

— Это правильно, — сказал Бородин. — Только очень уж ты сплеча рубишь. Специфика — она существует. Ну, смотри, мой Виктор. Вообще-то он парень дельный, но насчет девушек — ну просто беда. Влюбчив. Это как, молодежная специфика или нет? Что, замолчал? — спросил он, смеясь. — Нет уж, браток, возраст есть возраст.

— Да я разве с этим спорю? Я… Ладно, пошли, я провожу тебя.

— Вот это дело! Но только знаешь… грудь вперед! — И он открыл дверь с таким видом, словно хотел сказать: «Пожалуйста, операция закончена».

— Увожу Федора, — сообщил он Елене Владимировне заговорщицки. — К цыганам едем.

— Я скоро вернусь, Лена, — сказал Федор Васильевич. — Где Игорь?

— Он вниз спустился, к Любочке, сейчас придет…

— До свидания, Елена Владимировна, — сказал Бородин. — Может быть, вы все-таки когда-нибудь осчастливите наше семейство?

— Обязательно. Очень хочу. Вы сами знаете, как я вас люблю.

— Слыхал? — весело спросил Бородин.

На улице потеплело. Шел снег. Большие хлопья падали тихо и торжественно, как и подобает первому снегу.

— Давно ли белые ночи встречали, и вот, пожалуйста, надевай валенки, — сказал Бородин, поеживаясь. — Меня дети подговаривают модные боты купить — «прощай молодость». — Он вытянул руку и с удовольствием зажмурился. — С подлинным верно: снег!

Федор Васильевич проводил Бородина и повернул домой. Он шел и думал о сыне. Он так ясно видел его лицо, как бывает при быстрой вспышке магния. Но магний горел, не сгорая, и Федор Васильевич не спеша разглядывал дорогие черты.

Игорь был похож на мать. Он унаследовал от матери не только ее черные узкие глаза и не только ее маленький рот, но даже ее милую улыбку и даже ее манеру чуть сгорбившись сидеть за столом. В ярком магниевом свете Федор Васильевич ясно видел Елену Владимировну и Игоря. Они уютно сидят рядом и разговаривают о чем-то своем. Федор Васильевич завидовал их общей милой улыбке и даже тому, что они так похожи друг на друга.

«Глаза мамины, а взгляд ваш». Он вспомнил, как впервые привел своего мальчика на какой-то праздник. Не то была елка, не то Первомай. Все восторгались Игорем и говорили, что он «вылитая мать», и все-таки находили сходство и с Федором Васильевичем. «Взгляд отцовский…» Как он всем этим гордился!

«Зачерствел я, что ли, за эти годы? — спрашивал себя Федор Васильевич. — Не то чтобы зачерствел, а просто много рассуждать стал. Но разве я от этого меньше его люблю?»

Вспомнить только, как он переживал школьные экзамены, а потом каждый успех Игоря в университете! Но, может быть, это просто честолюбие, а не любовь? Федор Васильевич где-то слышал или читал, что настоящая любовь — это такое чувство, когда смотришь на человека не со своих, а только с его позиций. «Но это ж рабство какое-то! — всегда возмущался Федор Васильевич. — Подмена объективного мерила воробьиными эмоциями». Но сейчас не хотелось думать ни о мериле, ни об эмоциях. Хотелось смягчиться. Смягчились же товарищи Игоря по комсомолу. Им, наверно, известно, что человек совершает в жизни не одну, а несколько, иногда много ошибок. Понял же это декан. Почему же это все так трудно ему дается? Больше всего хотелось прийти домой, увидеть Игоря и посидеть втроем. Просто так, без слов понимая друг друга.

Когда он дошел до дому, улица вся побелела. Снег падал теперь быстрее и не так торжественно. Федор Васильевич вытер ноги и вошел в парадную. Здесь, как всегда, дул сквозной ветер. В глубине парадной было открыто окно во двор и стучала рама. Он хотел подправить раму, но в это время у самого окна увидел две целующихся тени — Игоря и Любочку. Игорь был без пальто, а она в шубке и шапочке. Снег падал на шапочку, волосы Игоря были совсем мокрыми.

Федор Васильевич стал медленно подниматься по лестнице, подолгу останавливаясь на каждой площадке. «Обязательно надо заняться квартирой, — думал Федор Васильевич, — а то доведешь себя черт знает до чего. Обменяться и разъехаться. Пусть у Игоря будет своя комната, и пусть он делает в ней что угодно». Но, думая так, он знал, что несправедлив к сыну. «А я в его годы?.. — думал Федор Васильевич. — Игорю уже девятнадцать, и Любочке столько же, она славная, умная, интеллигентная девушка, и они знакомы с детства…»

В это время он услышал голос Игоря снизу:

— Он мне так и сказал: «Никакой науки, к станку!» А станочек-то старенький, перержавленный… Ну, а я уперся: «Нет, нет и нет!..»

Вероятно, Игорь старался говорить тихо, но лестничное эхо усиливало звук.

Федор Васильевич заставил себя подняться еще на несколько ступенек, но едва добрался до следующей площадки, как снова услышал голос Игоря:

— Хотели из меня оловянного солдатика сделать, ну, а я меньше чем на маршала не согласен!

Федор Васильевич остановился. «Оловянный солдатик… Какая гадость! Оловянный солдатик, пошлость и гадость…» Внезапно резкая боль под ложечкой бросила его на перила. Через несколько секунд он очнулся, чувствуя, как боль расползается по всему телу. «Домой, домой, не хочу здесь, — подумал Федор Васильевич, — домой…»

Он с трудом втащил свое грузное тело на пятый этаж. На его счастье, кто-то в это время выходил из квартиры.

6

Больница, в которую отвезли Федора Васильевича, выходит окнами в парк. Парк большой, старинный. Он почти весь погиб во время войны, но потом пришли садоводы, и вновь все ожило и зазеленело. Особенно же хорошо здесь в яркий зимний день. Сверкает на солнце снег, блестят укатанные морозом дорожки, в больнице становится веселей. Елена Владимировна добивалась и добилась самой солнечной палаты, с окнами в парк.

Но Федор Васильевич старался не смотреть в окно. Все то, что он так любил и что было его жизнью, находилось теперь за этим парком. Туда, соединяя больницу с трамвайным кольцом, вела дорожка, перехваченная глубокими синими тенями. Федору Васильевичу она казалась необычайно длинной. Даже не глядя на нее, он видел бесконечную снежную ленту. Как только у людей хватает сил одолеть ее! И когда он думал об усилиях, которые надо затратить на путь, у него болело в груди.

Иногда эта дорога снилась ему. Он идет с небольшим, но очень тяжелым чемоданом и никак не может добраться до трамвайного кольца. С каждым шагом цель все дальше и дальше уходит от него. Он ускоряет шаг, но дорога все та же, и все те же сосны в снегу, и чемодан оттягивает левую руку. Федор Васильевич просыпался в тревоге и, стараясь не будить товарищей по палате, принимал лекарство.

Наконец он запретил себе смотреть в парк, запретил себе даже вспоминать снежную дорогу. Это был один из многих здешних запретов и самозапретов. Врачи, родственники, товарищи — каждый, кто приходил к нему, приходили с новым «табу».

«Нельзя думать ни о чем дурном, — советовали одни. — Это самое вредное для здоровья». — «Самое вредное перебирать в памяти свою жизнь», — говорили другие. «Хуже всего, если вы пробуете мысленно устроить свою будущую жизнь». — «Не углубляйтесь в свою болезнь, не слушайте про болезни своих товарищей, не считайте себя самым тяжелым больным, но и не думайте, что вы уже здоровы, поменьше говорите, поменьше слушайте, поменьше думайте…»

Едва только Федор Васильевич начинал сам о чем-нибудь расспрашивать гостя, как получал ответы, поразительно похожие один на другой: «Все идет хорошо, прекрасно, замечательно, как нельзя лучше!» Не трудно было за все этим угадать один руководящий центр и его программу.

Даже директор завода, человек прямой и безусловно честный, на вопрос Федора Васильевича, справляется ли с работой конструкторская группа, ответил красочным монологом; даже главный конструктор, всем известный придира, заявил, что группа Федора Васильевича находится на той стадии расцвета, когда ее руководитель может хворать сколько ему угодно.

Послушать их всех, так именно тот завод, на котором работает Федор Васильевич Самохин, быстрее всех движется к коммунизму. Впрочем, так шли дела и у соседей Федора Васильевича по палате. Это был заговор улыбок, приветов, наград и перевыполнений планов.

Невозможно было прорваться сквозь все это и узнать, что же на самом деле происходит там, за парковым великолепием, как идет жизнь с того момента, когда кондуктор получает с тебя за проезд.

В этом потоке Игорь был исключением. Он приходил часто, но улыбался куда меньше, чем другие, и мало рассказывал о своих и о чужих успехах. Поправит подушку, подаст стакан воды, сядет рядом и молчит.

Молчал и Федор Васильевич. Да и не лучше ли было помолчать? Нельзя снова поднимать старое. Груз был очень тяжелый, он это помнил. И если он действительно хочет поправиться, его отношения с сыном должны стать совсем другими, чем до болезни. В конце концов, прав Бородин: нельзя все принимать так близко к сердцу.

Он вспомнил, как впервые заговорил с Бородиным о сыне и его совет определить сына на завод. Но Федор Васильевич и здесь перегнул. Зачем надо было вести Игоря к конструкторам? Он вспоминал, как они сидели рядом в его заводском кабинете и как их лица почти касались и волосы Игоря пахли чем-то знакомым. Нет, не об этом он сговаривался в скверике с Бородиным…

Надо больше беречь больное сердце. Почему же, почему эта наука так трудно ему дается! Он упрекал себя в том, что его любовь к сыну была чрезмерно страстной и требовательной. Началось это давно, вероятно, еще в то время, когда Игорь был маленьким комочком весом в четыре двести.

«Хочется, чтобы из этого комочка вырос человек…» Об этом он часто говорил жене. Но ведь не о громкой славе героя мечтал Федор Васильевич, не об удивительных талантах, которыми непременно должен обладать сын. «Хочется, чтобы из этого комочка вырос человек…» Неужели этого недостаточно? Но неужели это так много?

И снова он думал, что больное сердце надо беречь. Теперь, после болезни, он должен относиться к сыну иначе: мудрее, проще. Теперь он знает, что сын совершил не преступление, а проступок и что есть разные меры воздействия, вроде строгого выговора с предупреждением… Берут же людей на поруки и за дела куда более серьезные, Что касается того вечера и тех слов, которые он услышал там, на сквозняке, так ведь скорей всего это была шутка. Будь Бородин на его месте, он бы просто шагнул в глубину парадной: «Вы что же это, молодые сограждане?»

Только один раз Елена Владимировна увидела, как молча сидит Игорь возле отца и как стойко молчит Федор Васильевич, но и этого одного раза было совершенно достаточно. Она ничего не сказала ни мужу, ни сыну, но с этого дня Игорь приходил в больницу либо с нею — и тогда уже разговор шел по ее доброй дирижерской палочке, — или по «специальному заданию», на минутку: принести что-то необходимое и — марш домой.

Федор Васильевич, конечно, заметил эту перемену, но не стал возражать. Ведь Елена Владимировна больше всех понимала, что хорошо для него и что плохо. Однако именно это табу оказалось для Федора Васильевича самым трудным. Теперь, когда Игорь забегал «на минутку», Федор Васильевич сердился и раздражался по пустякам. Он был явно несправедлив к сыну, но Игорь ни в чем не противоречил: «Да, папа, ясно, совершенно ясно, ты, конечно, прав; будет сделано». Елена Владимировна с благодарностью смотрела на сына. Федор Васильевич однажды перехватил этот взгляд и еще больше раздражился.

— Тебе нехорошо? — спросила Елена Владимировна.

— Отлично! Великолепно! Лучше не бывает!..

Таким капризным тоном Федор Васильевич не разговаривал даже в самые критические дни, да и вообще сам он такой тон всей душой ненавидел. Ночь он провел почти без сна.

Следующий день был воскресный. Федор Васильевич знал, что Елена Владимировна уже в больнице, помогает его гостям оформить пропуск и, вероятно, там же, в вестибюле, накоротке инструктирует. Обычно он с удовольствием ждал этого часа и даже любил загадывать: кто придет навестить? Сегодня он недовольно думал о том, что чужие люди есть чужие люди и что лучше бы полежать одному.

Но было уже поздно. Федор Васильевич издали заметил знакомое кукольное личико с длинными жесткими усами… Роман Терентьевич! Милый друг! Но до чего похож, до чего похож на свою карикатуру. И даже халатик… Только белый, больничный.

Сама природа создала Романа Терентьевича для таких визитов. Он повел деликатный разговор, обнаруживая не только такт, но и знание предмета. Была поведана подлинная история его тестя, который в восемьдесят два года пережил ту же болезнь сердца и вот, представьте себе, превосходно себя чувствует. Не то что ходит — бегает по городу. Затем был рассказан случай с «одним юношей», который на днях вышел из больницы и — подумайте! — едет теперь выступать на олимпиаде!

Спрашивать Романа Терентьевича о заводских делах было бы просто нелепо. По сравнению с ним все, кто навещал Федора Васильевича, оказались бы на поверку отъявленными пессимистами.

Поболтав минут двадцать — срок, установленный Еленой Владимировной, Роман Терентьевич стал прощаться.

— Надо, надо бежать, — сказал он, озабоченно взглянув на часы. — Хочу сегодняшний вечер загубить, кое-что почитать, подготовиться… Замучили меня идеями мои гениальные мальчики во главе с Игорем Федоровичем! То они у нас на заводе, теперь я к ним в университет… Смотрите: приглашение специальное прислали. Профессоров вовлекли! А это, Федор Васильевич, вам, чтобы не скучали. — Улыбаясь, он протянул коробочку мармелада: — Прошу. С разрешения высшего начальства.

Федор Васильевич взял в руки коробку. В первую минуту, когда он услышал о гениальных мальчиках, у него было такое чувство, словно дотронулись до обнаженного нерва. Но он сдержал себя.

«Как же теперь быть? — думал Федор Васильевич. — Признаться в своем полном неведении?» Но едва Роман Терентьевич догадается, что нарушил больничный устав, как тотчас же замкнется. Ясно, что Роман Терентьевич, сам того не ведая, проболтался. Но не это важно. Важно, что Роман Терентьевич не считает эту тему запрещенной… Видимо, речь идет о вещах, уже ставших привычными, может быть, уже прочно вошедших в быт расчетного отдела: «То они у нас на заводе, то теперь я к ним…»

У больных, как и у всех людей, долгое время находящихся в неволе, вырабатывается не только повышенная чувствительность к каждому, даже незначительному событию, но и умение обойти искусственные ограничения. Больной знает, что иногда лучше просто заснуть, чем энергично расспрашивать…

Одно неловкое движение, и коробочка с мармеладом оказалась на полу. Пока Роман Терентьевич поднимал коробочку и завязывал ее ленточкой, прошло не больше минуты, но время было выиграно.

— Я думаю, от наших мальчиков шуму на рубль, а толку на копейку, — сказал Федор Васильевич.

— Ну нет, нет! — запротестовал Роман Терентьевич. — Придете, сами увидите.

— Вы ведь со мной, как с больным, — кротко сказал Федор Васильевич.

— Правду, всегда только правду!

— Ой ли? — прищурился Федор Васильевич.

Роман Терентьевич чуть смутился:

— Не все сразу дается! Наше дело — хитрое: с первого приступа не возьмешь. Нет, Федор Васильевич, вам нечего огорчаться — неудачи, с кем они не бывают! А Игорь человек преданный… Правду, только правду говорю вам. А вот вы меня в свое время разыграли классически: «Сына из университета выгоняют». Помните? А я, старый дурак, поверил, ей-богу, поверил.

Теперь Роман Терентьевич без ущерба для совести мог рапортовать Елене Владимировне о своем удачном походе. Но если бы он только знал, какое табу было им сегодня нарушено!

Через несколько минут пришла Елена Владимировна. Федору Васильевичу хотелось поделиться с нею неожиданным и важным известием. Но этого он не сделал. Конечно, известие было очень важным, но самым важным для Федора Васильевича было то, что за все время болезни отца Игорь ни словом ни о чем не обмолвился. Не хотел говорить о делах? Не хотел хвалиться раньше времени? Не хотел огорчать своими неудачами? По-разному можно было оценить молчание сына, но внутреннее убеждение подсказывало, что только одно могло заставить Игоря все это время молчать. Только одно: если он понял, что произошло в тот вечер, после комсомольского собрания, если он вслед за отцом, шаг за шагом, ступенька за ступенькой, поднялся по лестнице в пятый этаж.

Как обо всем этом сказать жене? Надо начать с того вечера, с той минуты, когда он расстался с Бородиным возле его дома. Но с тем вечером покончены все счеты. Федор Васильевич запретил себе даже думать о нем.

Елена Владимировна ушла, а он остался со своими мыслями. Главное табу не было нарушено. Надолго ли? Он думал о своей жизни, которая начнется, когда он наконец покинет эти стены, ясно представлял себе возвращение на завод. Роман Терентьевич с улыбкой показывает ему новую формулу расчета. Работа Игоря Самохина! Чего доброго, придется быть арбитром в этих делах, а может быть, и помогать «оловянному солдатику»?

«Оловянный солдатик»! Снова он вспоминал тот вечер, первый снег, сквозняк в парадной, сырую лестницу, голос Игоря снизу, но впервые не почувствовал обычной боли. Было что-то сильнее, чем эта старая боль.

Как же случилось, спрашивал он себя, что Роман Терентьевич первым увидел формулу расчета? Черт возьми, ведь Игорь все-таки его сын! Он представил себе Романа Терентьевича в университете и ощутил какую-то ревнивую неприязнь к старику. И, может быть, впервые за все время болезни с такой жадностью подумал о возвращении на завод. Ведь новое дело требует помощи!

Федор Васильевич проснулся, когда еще было темно. Пришла сестра, зажгла свет, открыла штору. За окном медленно пробивался рассвет. Федор Васильевич с нетерпением ждал первых солнечных лучей, настоящего света, дня. Ему хотелось поскорее взглянуть в окно, увидеть снег, сосны и дорогу, идущую через парк. Но начался трезвый больничный день, с лекарствами, термометрами и шуршащими простынями.

Около пяти прибежал Игорь:

— Мама просила передать: у нее годовой отчет, и она не может прийти. Ты просил термос — вот, пожалуйста… В месткоме сказали, что тебя ждет путевка в Кисловодск. В январе там очень хорошо.

— Сядь, — сказал Федор Васильевич. — Сядь, сядь, — повторил он нетерпеливо. Игорь сел, Федор Васильевич взглянул на него. «Ну вот так, — думал он, — минуточку посидим. Вот так. Ну вот и все. Теперь иди…» Но вдруг какая-то сильная теплая волна подтолкнула его к сыну.

— Почему не зовете меня к себе на факультет? — спросил Федор Васильевич быстро. — Не надо, помолчи, Роман Терентьевич, понимаешь, он неплохой, я им доволен, но я… Я бы рассказал тебе, рассказал вам…

На одно мгновение мелькнуло перед ним испуганное лицо Игоря. Мелькнуло и исчезло. Быстрым, почти неуловимым движением сын ткнулся ему в плечо, прижался к его груди, и Федор Васильевич услышал странный булькающий звук, как будто где-то близко закипела вода.

7

В конце недели Бородин позвонил Елене Владимировне:

— Что, ежели я вечерком зайду, не возражаете?

— Буду ждать! — обрадовалась Елена Владимировна.

Но когда Бородин пришел, она сразу почувствовала, что пришел он не просто так, а по какому-то делу. Вскоре он сам признался:

— Хочется поговорить, да не знаю, как подступиться.

— Я вас знала как человека прямого.

— Спасибо, это верно. Да и дружба моя с Федором… Как-никак, четверть века… — Он помолчал с минуту, нахмурился: — Речь идет об Игоре.

— Об Игоре?

— Да. Не знаю, говорил ли вам Федор, но он в свое время дважды со мной советовался… как с близким.

— Говорил…

— Моя позиция была ясной: молодость есть молодость. В эти годы всякое бывает, а крайние меры хороши только в крайних случаях.

— Что-нибудь случилось? — встревоженно спросила Елена Владимировна.

Бородин внимательно взглянул на нее:

— Не знаю, как по-вашему… По-моему — да.

— Если вы о том случае… В прошлый понедельник… они, действительно, оба понервничали, и это очень нехорошо. Врач говорил со мной…

— И со мной. Я, Елена Владимировна, не особый поклонник медиков, но, честное слово, в данном случае я их понял. Не для того врач затрачивает столько сил, чтобы потом в одну минуту все потерять. Как могло такое случиться? — Бородин встал, прошелся по комнате. Видно было, что ему нелегко дается этот разговор.

— Все это вышло случайно, — мягко сказала Елена Владимировна. — В тот день я не могла прийти и послала Игоря…

— Ну какая же это случайность, — перебил ее Бородин. — У Федора давно наболело, ведь его болезнь тесно связана с волнениями, которые он пережил… Вы на меня не сердитесь, это так.

— У обоих наболело!..

— С той лишь разницей, что одному пятьдесят лет и он болен, а другому девятнадцать, и, сколько мне известно…

— Да, здоров. Как говорится, тьфу, тьфу, совершенно здоров. Пожалуйста, не думайте, что я оправдываю Игоря, но я хочу вам сказать о том понедельнике, когда они встретились… Знаете, я рада, что они поговорили…

— Все-таки как-то странно это… — сказал Бородин. — «Встретились, поговорили». Ничто не мешало им поговорить раньше, и месяц, и два месяца тому назад.

— Вероятно, все-таки что-то мешало…

Бородин снова прошелся по комнате, остановился возле старой фотографии Федора Васильевича, покачал головой:

— Я полагал, что вы всегда во главу угла ставили здоровье Федора.

— Вы теперь думаете, что это не так?

— А если так, то надо что-то предпринимать. Мы с вами вертимся вокруг прошлого понедельника. А история имеет продолжение. С тех пор Игорь уже дважды был у отца. И каждый раз Федор встает, облачается в свой турецкий халат и айда в гостиную решать задачки, в которых сам черт ногу сломит. Разве для этого разрешил ему врач вставать с постели? Эту трепку нервов и сердца надо немедленно прекратить…

— Но это просто невозможно! — вырвалось у Елены Владимировны. — Извините, я вас перебила…

— Да нет, отчего же… Я все высказал… И потом: если вы считаете, что это «просто невозможно»…

— Я, наверное, неправильно выразилась. Возможно, но не надо этого делать. Вы не сердитесь на меня, Яков Матвеевич, милый, дорогой, добрый, не сердитесь.

Бородин развел руками:

— Вы по-прежнему влюблены в своего Игоря! При таком положении, конечно, трудно здраво взглянуть на то, что сейчас происходит там, в палате для сердечнобольных.

— Что там сейчас происходит? — Елена Владимировна улыбнулась. — О, там многое что происходит. Там, например, происходит чудо. Да, да, настоящее чудо! Я ничего не понимаю в их задачах, может, действительно, сам черт в них не разберется, но знаете что: пусть они их там вместе решают, пусть они делают и пусть они сделают чудо!

Несколько минут оба молчали.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Бородин.

— Что вы? — встрепенулась Елена Владимировна. — Я сейчас поставлю чай, есть земляничное варенье… Яков Матвеевич! — Она чувствовала себя виноватой: все-таки человек пришел с добрыми намерениями и зря потерял вечер. — Яков Матвеевич, ну еще полчасика.

В передней Елена Владимировна терпеливо ждала, пока он влезал в свою шубу и застегивал боты:

— Передайте всем вашим приветы. Да, с наступающим! Ведь скоро Новый год!..

После ухода Якова Матвеевича она бесцельно побродила по квартире. Время было еще не позднее, и можно было что-то поделать или почитать, но она чувствовала себя усталой. Ужасно хотелось спать. Она оставила ужин Игорю и записку, где что лежит, и стала укладываться.

Лежа в постели, Елена Владимировна снова подумала о Бородине: не слишком ли резко она с ним разговаривала? Надо повидаться, но это уже после Нового года. Когда же это будет? Сколько дней осталось старого года?

Она так и не смогла заснуть. Пришел Игорь. «Сейчас он зажжет настольную лампу, потом поставит чай, захрустит батоном, и я засну». Но почему-то было совсем темно и тихо. «Наверное, где-нибудь ужинал», — подумала Елена Владимировна. И в это время Игорь шепотом спросил:

— Ты спишь?

«Отвечать или нет?» — подумала Елена Владимировна и тоже шепотом ответила:

— Еще нет.

— Мама, мне давно хотелось с тобой поговорить. Понимаешь, это очень серьезно. Я и Любочка… Мы любим друг друга.

— Я догадывалась. Но поговорим об этом завтра… Я очень устала.

Сон медленно подхватывал ее: подхватит, отпустит, снова подхватит. Она слышала, как Игорь сел за стол, но сразу же встал и в темноте подошел к окну:

— Мама, ты знаешь… так случилось… У нас будет ребенок.

Сон мгновенно отпустил ее. Елена Владимировна открыла глаза, но было совсем темно и тихо.

— Игорь!

— Да, мама.

— Отцу ни слова. Я сама. Слышишь?

— Мама!

— Зажги свет, сынок, — сказала Елена Владимировна. — Я сейчас встану.