Днем Кудрявцева вызвал заведующий экскурсионным бюро:

— Вот что, Коля: в Сталинград приехал один замечательный человек. Вы, наверное, о нем слыхали — Герой Советского Союза Нерчин.

— Слыхал, конечно… Где он остановился?

— Не знаю. Он был у нас и записался на экскурсию. Тема ваша: исторические места боев. Поедете, как всегда, с нашим катером по Волге, от местной пристани до гидростроевского поселка. Хорошенько подготовьтесь, и в добрый час!

Кудрявцев был озабочен. Дома он заперся у себя в комнате, сел за стол, вынул из ящика чистый лист бумаги и четким почерком написал: «План проведения экскурсии».

Прошло два часа. Пепельница завалена окурками, на столе, на подоконнике, на кровати разбросаны книги, рукописи, вырезки из журналов и газет, но на листе, озаглавленном «План проведения экскурсии», не прибавилось ни строчки.

И в сотый раз за сегодняшний вечер Кудрявцев спрашивал себя: как рассказать о Сталинградской битве ее герою?

В Сталинград Кудрявцев приехал три месяца назад из Москвы, где учился на историческом факультете. Здесь он должен был закончить свою дипломную работу, посвященную Сталинградской битве.

Он тщательно изучал материалы в Музее обороны, познакомился со многими участниками боев, кропотливо восстанавливал эпизоды прошлого, связывая их в одну неразрывную цепочку.

Вскоре после приезда Кудрявцева пригласили работать в городское экскурсионное бюро.

— Дело у нас живое, да и материально вам будет легче… — говорил заведующий, бывший танкист.

Кудрявцев решил: «Попробую», потом втянулся и полюбил новое для него дело.

И скольким же людям показал он за это время Сталинград! Ленинградские металлисты и румынские крестьяне, колхозники с Алтая и ткачи из Албании, лесорубы из Архангельска, электрики из Москвы… Но никогда еще за время своей работы в Сталинграде Кудрявцев не испытывал такого затруднения, как сегодня.

Он знал о событиях, связанных с именем Нерчина. Осенью сорок второго сержант Нерчин командовал отделением в роте лейтенанта Трофимова. Долгое время эта рота сдерживала натиск крупного фашистского соединения, пытавшегося прорваться к Волге. Бои на Продольной улице, которую обороняла рота, отличались особенной ожесточенностью. К Волге фашисты не прошли. Из всей роты героев остался жив только Нерчин. Тяжело раненный, он был эвакуирован в тыл на левый берег и после пяти месяцев госпиталя вернулся в строй.

О боях на Продольной улице Кудрявцев ежедневно рассказывал экскурсантам. Но как рассказать о Сталинградской битве ее герою?..

Он закрыл большую кожаную тетрадь для записей и уже хотел спрятать ее в стол, как в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Кудрявцев и, подойдя к двери, открыл ее.

На пороге комнаты стоял военный в форме майора, с Золотой Звездой на груди.

— Прошу извинить за беспокойство. Товарищ Кудрявцев?

— Да, это я…

— Разрешите представиться — Нерчин.

Кудрявцев был так удивлен, что почти минута прошла в полном молчании.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал наконец Кудрявцев и подал стул.

Майор молча сел, видимо тоже не зная, как начать разговор.

На вид Нерчину было года тридцать два — тридцать три. Был он невысокого роста, широкоплечий, с лицом немного полноватым, но очень свежим. Яркий румянец на щеках, спокойный, ровный взгляд… Все это создавало убедительное впечатление здоровья и силы.

— Я записался на вашу экскурсию, — начал майор. — В бюро мне рассказали о том, что вы историк, интересуетесь Сталинградом и собираете материал.

— Мне будет очень интересно записать ваши воспоминания, — сказал Кудрявцев. — Это сильно поможет моей работе.

— Я, разумеется, с удовольствием, — серьезно ответил майор, — но сегодня я сам пришел к вам за помощью.

— Если я могу быть вам полезен…

— Я думаю, можете, — сказал майор. — Вы, наверное, знаете о боях на Продольной улице и о роте лейтенанта Трофимова?

— Да, я изучал материалы.

— Ну так вот. Я в этой роте командовал отделением в звании сержанта и десятого октября сорок второго года был ранен и увезен в тыл. Ранение было тяжелое, и я плохо помню все, что затем было. Помню только, что лежал я там на Продольной и меня подобрала и привела в чувство дружинница, неизвестная мне девушка, тащила на себе до переправы, а потом я очнулся уже в госпитале. Я, конечно, очень хотел бы найти эту девушку. Несколько раз я запрашивал госпиталь, но куда там… Мне справедливо отвечали, что надо знать хотя бы имя и фамилию. Многие дружинницы и сестры погибли… Да, многие погибли, это верно. Но я всегда надеялся, что эта девушка, которая спасла мне жизнь, жива. После войны я запросил воинскую часть, в которой служил осенью сорок второго, и мне прислали список сандружинниц, работавших у нас и ныне здравствующих. Две из них жили в Москве, третья в Полтаве.

— Сестры Князевы в Москве и Лида Хоменко в Полтаве, — сказал Кудрявцев.

— Вы о них знаете? — спросил майор.

— Разумеется. Одна из глав моей работы посвящена сандружинницам периода Сталинградской обороны. Так что же они?

— Лида Хоменко работала на Продольной в сентябре, ну, а я был ранен в октябре, а сестры Князевы на Продольной улице не были, они работали на заводе «Красный Октябрь». Лида Хоменко написала мне, что были сандружинницы и из приданных частей. Но как их разыскать? Я был вынужден оставить свои поиски. А сегодня… сегодня я походил по Сталинграду. Очень много здесь собралось бывших фронтовиков. Нельзя ли что-нибудь с вашей помощью разузнать?

— У меня есть картотека, — сказал Кудрявцев. — Я могу сейчас же посмотреть, — предложил он, чувствуя прилив необыкновенной энергии.

Он сел за стол, снова взял большую кожаную тетрадь и уверенно открыл нужную страницу.

— Здесь записаны имена и фамилии сандружинниц, работавших в период Сталинградской обороны, и мои беседы с теми, кто работает сейчас в Сталинграде. Вот, например, Мария Александровна Ястребова. Штукатур…

— Но ведь в том-то и дело, что я не знаю ее имени, — снова сказал майор.

— Понимаю, понимаю. Я сейчас ищу людей, работавших на участке вашего полка, — сказал Кудрявцев. — Мария Ястребова нам не годится. Она находилась при сануправлении другой дивизии. Ольга Ильинична Проценко. Работает на грейдер-элеваторе. Сандружинница с начала Отечественной войны. Вот разве что она… Нет, здесь ясно написано — служила в авиачастях. Сестры Князевы… Ну, о них вы все знаете. Однако я ясно помню, что со слов одной сандружинницы записывал о боях на Продольной улице. Вот: крановщица Полина Михайловна Минаева. Бои на Продольной улице, октябрь тысяча девятьсот сорок второго.

Нерчин встал:

— Значит, вы думаете…

— Я еще ничего не думаю. Я историк и в своей работе привык опираться только на факты, — с юношеской деловитостью заметил Кудрявцев. — Здесь есть еще одна бывшая сандружинница, лаборантка по бетону в Сталинградгидрострое, товарищ Королева. Продольная улица… Да нет, это уж ноябрь. Евгеньева Лидия Константиновна. Тоже ноябрь. У меня записаны и другие имена сандружинниц, но их уже нет в живых. Да, пожалуй, единственно возможный случай — это Полина Михайловна Минаева. Совпадает и участок боев и время — октябрь.

— У вас есть ее адрес? — спросил Нерчин.

— Да, я в таких случаях очень аккуратен. Гидростроевский поселок, дом тридцать четыре, квартира четыре.

— Дом тридцать четыре, квартира четыре. Большое вам спасибо. Иду. Я ведь здесь в отпуске, — прибавил майор, словно оправдываясь. — В конце концов она может лично признать меня.

Кудрявцев задумался. Поиски неизвестной девушки, спасшей жизнь майора, его заинтересовали.

— Хорошо, — сказал он. — Идемте вместе. Я и дорогу знаю и с Минаевой вас познакомлю. — И захватив по привычке тетрадь с записями, он вместе с майором вышел из дому.

Кудрявцев жил в Верхнем поселке, и отсюда были видны все огни Сталинграда. Они смешивались с огнями строительства гидростанции на левом берегу Волги, и река угадывалась только по движущимся огням катеров, теплоходов и барж.

— Не узнаю я этих мест, — признался Нерчин.

— Да, трудно узнать…

Они шли по широкому асфальтированному проспекту, по обе стороны которого были высажены молодые тополя. Вечер был легкий, не душный. Повсюду много гуляющих. Кудрявцеву и Нерчину поневоле пришлось замедлить шаг.

— Все неузнаваемо, — повторил Нерчин, — все новое: дома, школы, клубы, театры, сады… Целый день искал знакомые места, да так ничего и не нашел.

— То ли еще будет через пять лет, когда гидростанцию построят, — сказал Кудрявцев. Он всего несколько месяцев жил в Сталинграде, но эту летучую здесь фразу быстро воспринял. — Трудно историку…

— Трудно?

— Ну конечно. Люди заняты новыми делами… Вот здесь сядем в автобус, — предложил Кудрявцев, — он довезет нас до места.

Вскоре они уже были в гидростроевском поселке и вошли в дом, где жила Полина Михайловна Минаева.

Им открыла дверь сама хозяйка. Видимо, она кого-то ждала. Лицо у нее было приветливое и веселое. Одета была Полина Михайловна по-домашнему: ситцевое платье с передником, тапки на босу ногу. Увидев посторонних людей, она смутилась.

— Вы к Павлу Васильевичу? — спросила Минаева, пряча руки, вымазанные в муке, и незаметно вытирая их о передник. — Его нет дома. Но он вот-вот придет.

— Нет, мы к вам, Полина Михайловна, — сказал Кудрявцев. — Извините, что так поздно…

— Ничего, что́ вы. Проходите, пожалуйста, в комнату… Лизочка, убери свои картинки, а то дядям даже присесть некуда. Слышишь, что тебе мама говорит? Вас-то я знаю, — обратилась она к Кудрявцеву, — вы к нам на стройку приходили, записывали, кто в Отечественной войне участвовал. Лизочка, вынь изо рта пальчик. Это она на вашу Золотую Звезду засмотрелась. Вы не из нашего Управления будете?

— Нет, я не из Управления, — сказал Нерчин, нахмурившись.

— Говорили, что новый человек к нам в Управление приехал — механик. И тоже герой… Ох, минуточку, я сейчас, только пирог выну, сгорит, — сказала Минаева и выбежала на кухню.

— Ну, что это вы сразу нахмурились? — тихо спросил Кудрявцев майора. — Разве так можно? Все же это не вчера было. Надо рассказать о себе, напомнить обстоятельства, человек же совершенно не подготовлен. Понимаете?

— Понимаю, — сказал Нерчин. И вдруг неожиданно мягко улыбнулся. — Ну, иди, дочка, ко мне, — сказал он Лизе. — Не бойся. Тебе сколько лет?..

Полина Михайловна вернулась в комнату с известием, что пирог вынут из духовки, чуть-чуть подгорел, но с корочкой даже лучше. Она успела снять передник, надеть чулки и туфли, причесаться и теперь чувствовала себя куда более уверенно.

— Вы, наверное, снова ко мне по поводу старых дел? — спросила она Кудрявцева.

— Угадали, Полина Михайловна, — сказал Кудрявцев, — и не только я, но и майор Нерчин.

— Простите, фамилию не расслышала…

— Нерчин Иван Алексеевич, — отчетливо сказал майор и еще больше нахмурился.

— Иван Алексеевич Нерчин тоже участник Сталинградской обороны, — продолжал Кудрявцев. — В тысяча девятьсот сорок втором году он был тяжело ранен.

— Разрешите, я уточню, — сказал майор. — Я служил в роте лейтенанта Трофимова. Ранение — десятого октября тысяча девятьсот сорок второго года… На Продольной улице. Неизвестная мне сандружинница переправила меня в госпиталь на левый берег…

Сказав это, майор встал, привычным движением поправив гимнастерку. Полина Михайловна тоже встала. В комнате теперь было так тихо, что маленькая Лиза подбежала к матери и испуганно уткнулась лицом в ее платье. Наконец Кудрявцев услышал голос Полины Михайловны и обрадовался ему. Но голос ее был не прежний — легкий и немного протяжный, а другой — строгий и сдержанный.

— Это могла быть и я, — сказала Полина Михайловна, крепко обнимая Лизу за плечи, — но это могла быть и не я… Нас было несколько. Мы многих вынесли из боя и переправили в тыл. Я не могла всех запомнить. Вы не обижайтесь, но это было невозможно.

— Понимаю, — сказал майор.

— Помню, одного везла на катере, он все что-то говорил, говорил. Снова нас бомбили… А в госпитале он пришел в себя и сказал мне: «Спасибо»… Потом я о нем справлялась, и мне сказали, что он умер.

— Может быть, ошиблись? — спросил Нерчин.

— Может быть…

— Постойте, — сказал Кудрявцев. — Не все, но кое-что можно восстановить в памяти. Вы, товарищ майор, наверное помните события, которые предшествовали вашему ранению. Ну, например, где, в каком месте Продольной улицы шли в это время бои?

— Бои шли в самом конце Продольной, — послушно ответил майор. — Почти у самой Волги. В наших руках оставался только один дом, угловой с набережной.

— Знаю, знаю, — сказала Минаева. — В этом доме в первом этаже был промтоварный магазин.

— Подождите, Полина Михайловна, вы потом скажете. Продолжайте, товарищ майор.

— Верно, — сказал Нерчин. — Там был магазин. Я хорошо помню вывеску, ее сорвало, но она так все время и валялась на земле.

— Зеленая вывеска, и белыми буквами написано…

— Полина Михайловна!..

— Хорошо, хорошо, я больше не буду…

— Противник долгое время не бомбил этот дом, потому что тут все были перемешаны — и немцы и мы. А уж потом озверел и бросил три бомбы подряд.

— В этот день вы и были ранены? — спросил Кудрявцев.

— Да.

— Полина Михайловна! — снова спросил Кудрявцев. — Вы в этот день были там, на Продольной?

— Да, — сказала Минаева. — Да, да. Когда бросили бомбы, я была там. Лизанька, — сказала она, видимо боясь, что дочь может испугаться ее волнения. — Лизанька, возьми картинки и пойди в кухню. Иди, иди… Возьми там пирога…

Нерчин быстро собрал картинки, разбросанные по стульям, и Лиза, взяв их, побежала в кухню.

— Когда упали бомбы, меня не ранило, а только оглушило, — продолжал Нерчин. — Я слышал, что говорили, будто бы командир отделения ранен, но я не был ранен. И когда немцы ворвались в дом, я слышал их разговор. Потом наши отбили дом. Ну, в общем, все то, что от него осталось. Голова у меня шумела, но я все помню. Кто-то мне дал водки, и я совсем пришел в себя. Потом поднялся, смотрю — артиллеристы ставят орудие на прямую. Я собрал своих, говорю: «После подготовки — за мной!» Орудие дало несколько выстрелов, хорошо, знаете, так: по цели; я уже хотел командовать, ну, а тут мина. А дальше ничего не помню…

— Дальше я… Я все это помню… — с силой сказала Минаева и, обернувшись к Кудрявцеву, спросила: — Вы помните, что́ я вам рассказывала?

— Да, — сказал Кудрявцев, — и я захватил записи с собой. Тут все с ваших слов записано. — Он вынул тетрадь, разлинованную по-бухгалтерски, и прочел: — «В октябре месяце наш отряд вместе с новым пополнением прибыл в Сталинград. Меня, как более опытную, сразу же послали на Продольную улицу. Когда я туда попала, думала: «Отсюда мне не выбраться…» На моих глазах бомбили угловой дом… Я все-таки хотела туда пойти, но мне сказали: нельзя, там немцы. Потом немцев выбили. Тут еще наши артиллеристы подкатили пушку. Я снова хотела пойти, но немцы стали бить из минометов. Лежу в воронке, пережидаю. Когда немцы перестали стрелять, вижу, возле пушки лежит наш боец, и слышу разговор. Один боец говорит: «Что ты, он еще дышит». Я подползла: живой… Когда я его тащила, чувствовала, что он за меня держится… Притащила в блиндаж. Там на берегу были блиндажи понаделаны, в скале. Сделали перевязку, и врач сказал: он очень плох, отправляйте его на левый берег. Это был мой первый раненый в Сталинграде…»

— Так, значит, это были вы… — тихо сказал Нерчин.

В это время в комнату вбежала Лиза с большим куском пирога в руках.

— Мама, мамочка! — Голос ее показался Кудрявцеву удивительно звонким. — Пирог очень вкусный! Мама, почему ты плачешь? Не плачь, мамочка, — говорила Лиза, гладя руки Полины Михайловны и сердито глядя на Кудрявцева и Нерчина.

— Я не плачу, — сказала Полина Михайловна. Слезы градом катились у нее из глаз. — Глупая девочка — это от радости. Вы знаете, товарищ майор, я так рада, что вы живы, так рада!

Майор подошел к ней.

— Я жив, жив — сказал он. — Спасибо вам, Полина Михайловна. И не будем больше об этом.

Полина Михайловна вытерла слезы.

— Дайте же на вас взглянуть, — сказала она неожиданно весело. — Как же вы хорошо поправились. Полный такой, представительный. Майор! Настоящий майор, — сказала она с восхищением.

Все ей нравилось в Нерчине — и его полноватое свежее лицо, и румянец, и походка, и золотые погоны. Это был ее раненый. Он был жив и стал такой, какой он есть, благодаря ей.

Раздался звонок, Полина Михайловна и Лиза пошли открывать дверь; было слышно, как мужской голос сказал: «Здравствуй, Полюшка, здравствуй, Лизанька», потом Полина Михайловна стала о чем-то говорить быстрым шепотом — вероятно, рассказывала мужу о своих необычных гостях. Наконец хозяева вошли в комнату.

— Здравствуйте, товарищи, здравствуйте, — сказал Минаев, пожимая руки Кудрявцеву и Нерчину. — Очень рад, что все так хорошо получилось. Жена мне уже обо всем поведала. Прекрасно, прекрасно!.. Такой случай отметить надо.

— Пирог готов, — сказала Полина Михайловна, — чуть-чуть подгорел, но с корочкой даже лучше. Есть баночка крабов…

— Что твой пирог, что крабы, — говорил Минаев, подходя к буфету. — Без беленькой не отметишь.

— Это верно, — сказал майор серьезно, — у меня так прямо горло пересохло.

Минаева накрыла на стол, принесла пирог, поставила рюмки. Павел Васильевич налил вина.

— Ну, как говорится, — со свиданьицем…

Все выпили, и Нерчин сказал:

— Жаль, нет моей Тамары. Вот была бы рада. Сегодня же ей обо всем напишу.

— А далеко вы от наших мест? — спросил Минаев.

— Далеко, — сказал Нерчин. — На самой границе.

— Так, так… Значит, в случае чего…

— Оставь, Павлуша, — сердито сказала Минаева.

— А что, Полина Михайловна, — вступился Нерчин, — военный человек для того и нужен, чтобы в случае чего ответить ударом на удар.

— Правильно, товарищ майор, мы, старые солдаты, так это дело и понимаем. Только вот товарищ Кудрявцев меня обошел. Полину Михайловну допрашивал, а меня обошел. Что, не правда? — смеясь, спросил он Кудрявцева.

— Разве вы тоже в Сталинграде воевали? Я этого не знал, — сказал Кудрявцев.

— Было… Служил.

— Вы сами сталинградец?

— Такой же, как и моя Полина Михайловна. Только она черноземная тамбовчанка, а я из Читы. Ну, где бы нам встретиться? Не иначе как на Волге, в октябре сорок второго.

— Это правда, — сказала Полина Михайловна. — Мы с ним на одном катере сюда прибыли. У вас же записано: «С пополнением». Ну вот он, — Полина Михайловна показала на мужа, — и его товарищи-сибиряки и есть пополнение.

— Да, да, было… — повторил Минаев, — переправляемся на катере, а Волга горит, горит… Глазам своим не верим — река горит! Спрашиваем командира: «Товарищ командир, как это понять?» Это, отвечает, фашисты нефтебаки подожгли. Нефть плывет по реке…

— Виноват… — перебил Кудрявцев, — вы прибыли в Сталинград в тот день, когда немцы подожгли нефтебаки?

— Утром прибыли, — сказала Полина Михайловна.

— Ну, хорошо, пусть утром, но ведь нефтебаки… Ничего не понимаю…

— А так понимать надо, — сказал Минаев, — что еще на сталинградскую землю не вступили, а уже боевое крещение приняли.

— Да я не о том… Я к тому, что… — начал Кудрявцев и вдруг резко оборвал себя.

Минаев продолжал рассказывать о своей встрече с будущей женой, но Кудрявцев уже не слушал его.

«Что же это получается, — думал Кудрявцев. — Нефтебаки немцы подожгли 16 октября. Нерчин был ранен и увезен в тыл 10 октября. Значит, когда Полина Минаева впервые вступила на сталинградскую землю и была направлена на Продольную улицу, то Нерчин в это время… Нет, не может быть… Но нефтебаки немцы подожгли все-таки 16 октября…»

И Кудрявцев снова стал сопоставлять и считать числа, кляня себя за эти подсчеты и не в силах отбросить неумолимую хронологию.

А Минаев рассказывал, как встретился он с Полиной Михайловной и как они полюбили друг друга, а потом поженились. Оказалось, что как раз в это время майор женился на Тамаре.

«Надо еще спросить, надо уточнить, — думал Кудрявцев. — Да нет, и так все ясно: ведь из тех сандружинниц, что работали в октябре на Продольной, осталась в живых только Минаева, и, значит, та девушка, которая спасла Нерчина, все-таки погибла. Все ясно, надо им только разъяснить, что произошла ошибка».

— Жили мы поначалу в Чите, — рассказывал Минаев. — А в прошлом году, как волжские стройки объявили, подались сюда. Я строитель старый, — сказал он тем же уверенным тоном, каким только что говорил «я солдат старый». — Ну, а Полина Михайловна здесь «высшее образование» получила — крановщицей стала…

Кудрявцев взглянул на них. Майор, сложив руки ладонь в ладонь и слегка навалившись грудью на стол, внимательно слушал Минаева. Полина Михайловна сидела в кресле напротив майора, рядом с мужем. Лиза заснула у нее на руках, и Полина Михайловна откинулась на спинку кресла.

Кудрявцев взглянул на них еще раз, встал и так ни слова и не сказал.

— Куда же вы? — удивился Минаев.

— Пора мне, пора…

— Это не по-сталинградски, — уговаривала Полина Михайловна, понизив голос, чтобы не разбудить дочь.

— Завтра экскурсия, — сказал Кудрявцев первое, что ему пришло в голову, — подготовиться надо.

— Честное слово, оставайтесь, — сказал майор, — смотрите, люди какие хорошие!..

Но Кудрявцев решительно простился со всеми. Выйдя от Минаевых, Кудрявцев быстрым шагом пошел по направлению к своему дому, но, дойдя до Тракторного, не поднялся наверх домой, а пошел дальше. Народу на улицах становилось все меньше и меньше. Вернулась с работы вечерняя смена. Ушли на заводы и стройки работавшие в ночь. Когда Кудрявцев дошел до угла Продольной улицы, было уже совсем тихо…

Он остановился и осмотрелся по сторонам так, словно бы впервые в жизни видел Продольную улицу. Кудрявцев смотрел на дома, широкими уступами спускавшиеся к Волге, на зеркальные витрины магазинов, на высокие арки, в глубине которых темнели клумбы, но за всем этим он ясно видел роту героев, сражавшихся здесь осенью сорок второго, и всего яснее — Нерчина и Минаеву. Он не жалел, что скрыл от них правду. В их сегодняшней встрече была та настоящая правда, которая не боится пытливого взгляда историка…

Вернувшись домой, Кудрявцев не лег спать, а с увлечением сел работать. Снова он открыл свои книги, альбомы и рукописи. Он работал долго, иногда поглядывая в окно на огни Сталинграда, на Волгу, по которой, как трассирующие пули, шли новые караваны…

Хороши волжские огни! Особенно хороши они на сталинградском берегу, высоком, гордом, много видевшем за свою жизнь, хранящем много человеческих историй.

#img_6.jpeg