#img_1.jpeg

#img_2.jpeg

#img_3.jpeg

 

1

В пять утра Ильина разбудили — идем на посадку, — и он сразу стал высматривать купола мечетей и легендарные минареты, но ничего не было видно, а в голове, со сна, что ли, крутилось: «Солдаты, сорок веков смотрят на вас!» Но то было сказано в Египте, а здесь Средняя Азия, и веков поменьше, хотя, впрочем, тоже хватает…

Из Москвы Ильин вылетел ночью. Сегодня арбитраж, и сегодня же ночным самолетом домой. Он любил уплотненное время. В прошлом году в Риге с помощью милейшего Энгельке за день успел уйму: ратуша, Домский собор, оформил заказ на книжные стеллажи — красивая подделка под мореный дуб, Саласпилс, днем разбирательство с заводом-поставщиком, вечером слушали Вагнера и ужинали в ресторанчике, где места заказывают заранее: желающих много, а мест мало, и в этом вся прелесть.

Аэродром, как и все другие, никаких восточных чудес. Издали увидел Азимова, которого знал по совещаниям в Москве.

— Зря вы беспокоились в такую рань!..

— Ничего, пожалуйста, у нас уже семь…

— Что-то холодновато, — сказал Ильин, поеживаясь.

— Поздняя весна… Но днем тепло…

— В котором часу заседание?

— Дорогой Евгений Николаевич, маленькая неувязка, перенесли на понедельник…

— На понедельник?! Но сегодня только четверг!

— Дорогой Евгений Николаевич, вы впервые в нашем древнем городе, постараемся, чтобы не скучали…

Ильин сел в машину. Понедельник! Легко сказать… На понедельник было назначено заседание у первого зама, да и выходные пропадали, в воскресенье он обещал детям айс-ревю…

А если сегодня смотаться домой и вернуться в понедельник? Ну нет, в конце концов он ведь не Киссинджер, и уж раз так сложилось… «Да оно, может, и к лучшему», — думал Ильин, вспоминая вчерашний день, который провел в каком-то особенном настроении. Он довольно часто ездил в командировки, много видел нового и интересного, но тут было предчувствие чего-то совсем нового, такого, чего с ним никогда не случалось… Ильин выглянул из машины в надежде что-нибудь разглядеть, но машина шла быстро, мелькали дома, люди, небо…

Здание гостиницы стояло в лесах. Пахло краской, ходили по досочкам, лифт не работал, но в огромных холлах трещали телевизоры. И номер был огромный, с полированными шкафами, пуфиками и козетками, в алькове две кровати, бра, и на журнальном столике ярко-красный телефон.

— Чай надо с дороги, — сказал Азимов. — Я заказал.

Ильин быстро разобрал портфель — хорошо, что Иринка в последний момент сунула свежую рубашку и пижаму…

Спустились в ресторан. Ильин не привык много есть утром, но Азимов был трогательно настойчив.

— За здоровье вашей супруги! Как себя чувствует?

— Отлично! У Иринки всегда все хорошо!

Азимов серьезно выслушал, спросил:

— Дети?

— Дочка умница-разумница, отличница, плюс музыкальная школа, ну а парень сам не знает, чего хочет.

Помолчали, выпили, потом Азимов спросил, глядя поверх рюмки:

— Касьян Касьянович?

— Здравствует и процветает! Просил передать привет!

— Большое спасибо!

Касьян Касьянович был человеком известным. Кто-то из московских умников назвал его Первоприсутствующим. Существовала когда-то такая должность в Сенате, что за должность — никто толком не знал, но словечко было какое-то уж очень подходящее. За двадцать дат в конторе — так Ильин называл свое московское учреждение — не раз менялись управляющие. Был один очень хороший работник, но его погубил рак; назначили другого, года не прошло — послали куда-то на повышение; третий просто не мог ужиться с людьми. Но ничего, решительно ничего не случалось с Касьяном Касьяновичем. Здоровье у него было, тьфу-тьфу, железное, тащить на себе он мог много, на повышение его не посылали, против управляющих он не копал и легко уживался с любым вышестоящим характером. Все помнили управляющего из бывших военных, знающего дело, но очень самолюбивого. Касьян Касьянович никогда не опускался до угодничества, он только советовал аппарату: щадите, товарищи, самолюбие, самолюбие надо щадить. И пока самолюбивый начальник управлял, все, в том числе и сам Касьян Касьянович, делали вид, что именно благодаря ему контора процветает. Один раз за все время существования конторы во главе ее стоял самодур. Это был в общем-то хороший человек, не делавший никому зла, но целиком находившийся во власти своего вздорного характера. Если бы не Касьян Касьянович, он бы перессорил контору и с поставщиками, и с начальством. Все возмущались, кроме Касьяна Касьяновича, который, кажется, даже не замечал брыканий управляющего, и даже наоборот — чем больше брыкался управляющий, тем спокойней вел себя Касьян Касьянович.

Подали кофе, Азимов сказал озабоченно:

— Разрешите о программе. Мы тут продумывали. Сейчас отдых с дороги, не торопитесь, Восток есть Восток… Я заеду в четыре тридцать: обед в кругу семьи, затем театр. «Мария Стюарт» — в Драматическом. Завтра знакомство с достопримечательностями, в субботу поездка за город, а в воскресенье у нас гости.

Ильин взглянул на серьезное лицо Азимова и засмеялся.

— Я в ваших руках…

Все-таки ему не терпелось. Поднялся в номер и быстро открыл тяжелые шторы: как выглядит этот Восток?

Он увидел каток, синее пламя сварочного аппарата, посредине двора стояла чинара с деревянной скамейкой вокруг мощного ствола, громко кричала голубка, на которую наступал старый лиловый голубь, пахло развороченной землей, дымом, краской, олифой, ремонтом, и поверх всего слышался еще какой-то тонкий и теплый запах. Это был запах весеннего утра, солнечного и еще не успевшего запылиться. «Достойно кисти Айвазовского», — говорил в таких случаях Касьян Касьянович.

Ильин заказал Москву и, пока соединяли, побрился, как обычно, без зеркала. Он не любил смотреться в зеркало и даже галстук завязывал, как говорят шахматисты, à l’aveugle — вслепую. И сам не мог объяснить эту странность. Может быть, боялся встретиться с возрастом? Но он отлично знал, что выглядит куда моложе своих сорока трех — свежая кожа, ни сединки, мускулы, как у спортсмена, хотя спортом никогда не занимался. «Природа, — шутил Ильин, — предоставила мне статус наибольшего благоприятствования».

И все-таки зеркало всегда вызывало в нем какое-то неприятное чувство, и каждый раз возникало одно и то же: «Я это или не я?»

Телефон. Веселый Иринкин голос:

— Ты здоров? Все хорошо? Ничего, ничего, я сама пойду с ними на это айс-ревю. Так, значит, в понедельник?

— Да, дневным, дома буду поздно вечером.

Ильин был женат пятнадцать лет, срок не маленький, но его чувство к жене не притупилось. Иринка, Иринка! Когда они где-нибудь бывают, все на Иринку глазеют. И в конторе, и на курсах усовершенствования, где он читает лекции, и на заводе, где у него старое совместительство, знают: у Ильина жена красавица. Красавица! Кто бы мог подумать… «Бедные мои косточки», — шутил Ильин, когда они поженились. И не то чтобы он без памяти влюбился в эти самые косточки, а просто, увидев однажды Иринку, сказал себе: с ней я буду счастлив. И не ошибся, и, как говорится, выиграл по трамвайному билету двести тысяч. «Понимаешь, — втолковывал ему старый друг Саша Семенов, — из меня Люся сделала мужа, а ты из Иринки — жену».

— Отдохни хорошенько, воспользуйся случаем, — сказала Иринка бодро. — Понял?

— Постараюсь.

Ильин умел отдыхать. И в санаториях, и в домах отдыха его всегда за это хвалили. Весь день расписан. Никогда не пропустит утренней зарядки. И море, и пляж, и мяч на пляже. А осенью в Подмосковье чего стоит выходной! И сын и дочка с раннего детства приучены находить грибные места. Домой вернутся с тяжелыми корзинами, плотно укрытыми молчаливым папоротником.

Но сейчас Ильин был совершенно свободен от всякого расписания. Странная это штука — свобода: ее всегда не хватает, а когда ее много, не знаешь, что с ней делать.

Можно, конечно, и покемарить. «Лучшие мысли приходят в горизонтальном положении», — всегда говорит Касьян Касьянович. Да и Азимов советовал не торопиться с Востоком. Но Ильину не терпелось: хотя бы кусочек!

Он вышел на улицу. Начало пригревать солнце, но как-то мирно, не жарко; хорошо, что эта командировка не пришлась на какой-нибудь чертов июль. Но Востока так и не видать. Современные здания, много машин, столики кафе, реклама кино: Смоктуновский в котелке и — радость кинопроката — римские гладиаторы. Москва сначала на них повалила: все-таки Голливуд, — но тут же отпрянула: все-таки ерунда собачья.

Наконец впереди показался голубой купол, и Ильин поднажал. Снова вспомнилось: «Солдаты, сорок веков…» Великий полководец и здесь от него не отставал.

Мечеть была стиснута двумя крупнопанельными домами, справа мельхиоровым светом сияла витрина Ювелирторга, слева выгружали ящики с холодильниками. Внутри было пусто и пыльно. И осматривать вроде нечего. Он вышел во внутренний, чисто выметенный дворик и увидел старого служителя.

— Касса уже выбивает? — спросил старик. — Какой номер пошел? Почему так смотришь? Тебе нужен холодильник, а мне не нужен?

— Вас понял, — сказал Ильин. — Еще носят. А не скажете ли мне, в каком веке построена эта мечеть?

— Революция когда была, знаешь? За три дня до революции один купец для себя двери открыл. Для одного человека мечеть, хорошо это? Теперь другое дело, как думаешь?

— Да, конечно, совсем другое дело, — сказал Ильин, смеясь.

Но смеялся он не над стариком, а над собой, над своими сорока веками и над тем, как резво бежал на встречу с голубым куполом. Этот анекдот он отлично сумеет рассказать в Москве, а заодно позвонит в Госкомиздат: ни в Москве, ни здесь не найти ни путеводителей, ни буклетов. И только перед самым отъездом из Москвы он успел взглянуть на фотографию знаменитого медресе: когда-то сын собирал открытки, накопил полтора десятка альбомов, но потом, как всегда, и это забросил.

Ильин купил в киоске вчерашний «Гудок», сел на скамеечку, развернул газету, но она сама выпала из рук. Вот где воздух! Так пахнет лимон, разогретый солнцем.

И едва задремал, как сразу проснулся: стайка туристов бежала вслед за молоденькой девушкой в белой блузке. У всех был такой озабоченный вид, как будто сейчас должно начаться землетрясение.

«Все счастливые туристы похожи друг на друга, все несчастные…» — и вскочил, потому что было в этой стайке что-то заразительное.

Ильин догнал экскурсию, но старался держаться позади, чтобы не привлекать к себе внимания. Чем-то он всегда выделялся, может быть, виноваты большие феэргешные очки! Касьян Касьянович как-то сказал, что на приеме Ильин выглядел министром больше, чем сам министр.

Еще один переулочек и еще один. Ильин уже ругал себя: бежит как на марафоне, а в эпицентре окажется сувенирный киоск. Этим, как правило, заканчивается свобода выбора.

Еще раз вправо, еще раз влево, и вдруг открылась площадь и в глубине ее — словно фотографию из альбома сына вставили в проектор — знаменитое медресе.

Экскурсанты сгрудились вокруг белой блузки:

— То самое?

— А верно, что здесь рубили головы преступникам?

— И неверным женам?

— Сейчас бы вот так! — сказал чей-то внушительный бас, и все засмеялись.

— Не торопитесь, взгляните отсюда на медресе: глубина площади усиливает архитектурный эффект.

Но все уже бросились на штурм медресе, и Ильин вместе со всеми.

Да, великолепно, великолепно! Стены смотрятся, как гигантские ковры, мраморные панели, мозаики из цветных кирпичей, майоликовые панно — звезды на терракотовом фоне. И эти удивительные бирюзовые изразцы!

— Медресе построено в пятнадцатом веке, оно служило не только местом преподавания богословских дисциплин, но и светских наук: астрономии, математики и даже философии. («Текст, по-видимому, совершенно для нее привычный, отполированный временем, как ступени старой лестницы».) Властелин Двуречья был не только жестоким самодержцем, но и просвещенным человеком своего времени. Вот эти сводчатые айваны служили и для молитв, и для занятий. А вот эти кельи — худжары, обращенные во двор аркадой лоджий…

— Подходяще! — сказал все тот же веселый бас. — Согласен на обмен. А как с удобствами?

Снова все засмеялись.

— Обратите внимание на облицовку из фигурных плиток голубой и синей поливы. Тончайший надглазурный золотой орнамент… — Она с опаской взглянула на экскурсантов.

«Бедняга», — подумал Ильин.

— Чистота красок… Особенно хорош синий цвет, он и похож на весеннее небо, и в чем-то контрастен.

«Нет, это уже не заученное…»

Но в это время снова вмешался знакомый бас:

— Пятьсот лет без капремонта?

«А что, если я ему врежу в рыло?»

— Я прихожу сюда в разное время года. Летом цвет плиток голубее, в нем растворяются и белый и блекло-синий…

Голос негромкий, но сильный и чуть-чуть с хрипотцой.

— Кто любит бирюзу, должен приезжать к нам осенью.

Она была старше, чем показалось Ильину вначале: лет двадцать семь, двадцать восемь.

— Весь этот орнамент — старинные надписи. Почерк куфи сложен, но только он один способен создать такой узор… Это не настоящие минареты — это башни. Так было задумано архитектором…

Пауза. И после паузы негромко:

— Мне очень нравятся эти строгие вертикали.

Экскурсия кончилась, Ильин сказал:

— Когда вы не шпарите по книге — это просто замечательно. — И протянул руку: — Ильин.

— Лара. Значит, вам все-таки понравилось?

И снова Ильина кольнула жалость.

 

2

— В школе я завалил сочинение по истории, — весело рассказывал Ильин. — Подвел меня Медичи. Это вроде вашего властелина Двуречья. С одной стороны, Медичи был просвещенным человеком, при нем процветало искусство, с другой стороны, его жестокость была ужасной. С одной стороны, Флоренция при Медичи достигла своего расцвета, с другой стороны…

— Камешек в мой огород? — спросила Лара.

— Ничуть. Знаете, что меня погубило?

Они сидели в столовой самообслуживания. Народу полна коробочка, но Ильину ничто не мешало, давно он не чувствовал себя так молодо.

— Погубила меня отчетливость, этакая, знаете, обнаженность. «С одной стороны» и «с другой стороны», и каждый раз с красной строчки. Но против моей воли — смею вас заверить, ничего я не хотел, кроме хорошей отметки, — получилась карикатура. — Ильин выпил воды, гуляш был дьявольски наперчен. — А карикатура, милая Лара, — вещь опасная. Наш преподаватель истории, человек в высшей степени интеллигентный, но и в высшей степени напуганный, подозревал меня бог знает в чем. Ему бы пройти мимо, поставить трояк, и все, но надвигался Петр, тут уж сплошь «с одной стороны» и «с другой стороны», и он закатил нуднейшую нотацию и привлек весь класс к обсуждению. С тех пор стоило ему только показаться, как начиналось всеобщее гуденье: «с одной стороны, с другой стороны». Вам взять компот?

— Нет, спасибо.

— Вот видите, как все ясно, что касается компота. Но если говорить серьезно, я думаю, вы любите искусство больше истории.

— Не знаю… может быть… Все так тесно связано: художник и время…

— Художник и время? — (Настоящий студенческий спор!) — В истории не раз бывали мелкие дрянные времена, но почему именно тогда жили и творили великие художники?

— Можно ли называть мелкими и дрянными времена, если тогда жили и творили великие художники?

— А вам идет спорить, — сказал Ильин. — Есть женщины, которые все теряют, едва только начинают говорить о чем-нибудь серьезном…

— Разве эпоха, в которую жил Рубенс, была знаменита только Рубенсом? — нетерпеливо спрашивала Лара.

Ильин засмеялся:

— Бурное развитие ремесел… Мануфактуры… Больше я ничего не помню. Милая Лара, я учился в те счастливые времена, когда Иван Грозный был признанным гуманистом, вроде Эразма Роттердамского. Малюта Скуратов тоже, кажется, играл какую-то прогрессивную роль. Я просто закачался, когда прочел у Ключевского, что сотни лет татарского нашествия едва ли принесли столько вреда русскому народу, сколько одно это грозное царствование.

— Я мечтала подписаться на Ключевского, два года отмечалась, но так ничего и не вышло.

— Ну, Ключевского я вам достану, — сказал Ильин. — Приеду в Москву и вышлю, не сомневайтесь.

— Я так и думала, что вы москвич.

— А что, есть особые приметы?

— Вы извините, но мой перерыв окончен. До свиданья!

— До свиданья, — машинально сказал Ильин. — Постойте, куда же вы?

— У меня еще две экскурсии…

— Но, может быть, встретимся вечером? Надо же доспорить…

— Так ведь и я за Ключевского. Ну хорошо, давайте встретимся вечером.

— На этом самом месте?

— Нет, лучше дома. Детская, восемь. Если не сможете, вот телефон, это у соседей, они мне передадут.

Ильину понравилось, что она пригласила домой без жеманства. И спорила смело. Вспомнился университет. Но разве в те времена спорили, разве тогда не все сразу становилось ясным? Спорили, да еще как! И самым языкастым был в те времена Ильин. На пятом курсе чуть без диплома не остался. Но тут повезло: оказалось, что «идейки» Ильина совпали, Эразм стал котироваться, а Малюту списали как миленького. «Пришла ильинская пора», — шутил профессор, еще недавно выдававший Ильину такое, что стипендией и не пахло, приходилось ходить по домам «лудить, паять, кастрюли починять».

Ильин еще долго стоял у медресе, вспоминая: «Кто любит бирюзу, должен приезжать к нам осенью…», негромкий, но сильный голос, чуть-чуть с хрипотцой, вспоминал он и свои дерзкие ответы в университете, дело было еще на Моховой…

Азимов ждал его в холле, и Ильин сразу сказал, что уже успел посмотреть кое-что и что «ножки гудят», может быть, театр в другой раз?

Приговор «Марии Стюарт» Азимов выслушал спокойно, но напомнил, что по программе их сейчас ждет домашний обед.

— Да, да, конечно! — (Хочешь не хочешь, а политес надо соблюдать.)

Жили Азимовы в новом районе, в благоустроенном коттедже, но тесно. Старший сын и младший, у обоих жены и дети, и еще незамужняя дочка, чуть постарше внуков, и еще какой-то красивый парень с совершенно русским, рязанским лицом, к тому же и стриженный под Иванушку. Ильин с трудом понимал, кто есть кто, и только об Иванушке узнал, что тот был усыновлен Азимовым еще в войну «вот таким малюсеньким».

Ильин старался «держать площадку» и очень смешно, в лицах, рассказал, как принял купеческую мечеть за ту самую, тысячелетнюю. Этакий столичный вертопрах, наслышавшийся баек о Востоке.

— А кто вам показывал медресе? — спросил Азимов. — А, Лара! Очень, очень милая женщина. Жаль, неудачная жизнь в личном плане. С мужем разошлись, маленькая дочь, тяжело, конечно…

От Азимовых Ильин вышел в сильнейшем цейтноте. Но он знал, что первая же машина остановится, как под гипнозом, стоит только ему поднять руку. Феэргешные очки сработали безотказно. Разбойного вида паренек не только взял его в машину, но и помог найти торт и бутылку болгарского, а потом погнал на Детскую, 8.

Улочка была узкой, небольшие домики стояли сплошной стеной, дымной от близкой луны. Длинный прямоугольный двор, полно детей, вислоухий щенок, безумно счастливый от кухонных ароматов, от близости детей и от лунного света, в глубине двора почтенный старик пьет чай: кухонный столик, клеенка, белеют чайник, пиала. Дом двухэтажный, второй этаж с галереей, оттуда слышится соната Грига и беспрерывные телефонные звонки. И еще слышится какой-то тупой звук, кажется, рубят капусту. Мудрено во всем этом найти человека. Но тут он увидел Лару.

Ильин заметил и новое платье, и прическу, и тоненькую цепочку с медальоном. Платье — оранжевые и черные тона — показалось ему слишком броским, белая блузка и черная юбка шли ей куда больше. Было что-то старомодное и в этом броском платье, и в прическе, и даже в модном медальоне.

— Я думала, вы уже не придете…

— Разве я опоздал?

— Не знаю, я не смотрела на часы.

«Скажем прямо, вниманием она не избалована», — подумал Ильин, но улыбка у нее была такая милая, так хорошо сияло ее лицо, что все остальное было неважно.

По витой каменной лестнице поднялись на второй этаж, и сразу к ним бросилась девочка лет шести, тоже прибранная и с большим бантом.

— Ну, представлять не надо, — сказал Ильин. — Мама! Просто невероятно, до какой степени она вас повторила…

— Да, да, — сказала Лара, сияя. — Заходите, пожалуйста. О, торт какой огромный! Моя Галка обожает…

— А я наслышан о восточных сладостях, но где они?

— В сказках Шехеразады и в Москве на Пушкинской площади. Но для вас я испеку наши сахарные трубочки. Галка, ты за хозяйку, а я сейчас…

У Лары две крохотные комнатки, книги до самого потолка и в нишах, и весь стол завален.

— Сколько книг у твоей мамы!

— Мама говорит, что лучше недоесть, но купить книжку. А вы как думаете?

— Я? — Ильин был несколько смущен такой альтернативой. — В общем, да, конечно. До чего же ты на маму похожа, — повторил он.

— Все говорят… А это правда, что вы из Москвы?

— Да, правда.

— Мама была в Москве, и мне без нее было очень скучно. Эту книжку трогать нельзя!

В этот момент вошла Лара:

— Ради бога, смотрите, что вам нравится! Ох, Галка, Галка!..

— Но она совершенно права. Один мой приятель всегда говорит: «Только распивочно и ничего навынос».

— А вы собираете книги?

— Тысяча и одна подписка…

— Завидую!

— Вам ли говорить…

— Это еще дедовская библиотека. Он служил в Казенной палате, ночами изучал фарси, потом бросил палату и пошел работать на раскопки. Словом, чудил как только мог. Отец тоже не получил специального образования, но и для него Восток был всем. А вот это купила я, смотрите — «Санкт-Петербург, 1874», на русском языке, но замечательное понимание не только здешних обычаев, но и самой души народа.

— Лара! Ваши трубочки горят!

— Горят, горят, — весело подхватила Галка, и обе умчались.

Ильин рассматривал книги, рисованные рукописи на арабском языке, самодельно переплетенные. Для того чтобы работать в местном экскурсионном бюро, и сотой части всего этого было бы предостаточно.

Вбежала Галка и радостно сообщила:

— Все сгорело! Будем кушать торт!

За чаем Ильин шутливо подтрунивал над Ларой и весело жаловался, что вот в кои веки нацелился на восточные сладости, и тут не повезло. Ох уж эта экзотика! Снова он рассказал, как принял купеческую мечеть за старину, и на этот раз еще смешнее, чем у Азимовых, отполировав все детали. Особенно ярко получилась очередь за холодильниками. Лара смеялась до слез, а за ней и Галка, не понимая, в чем суть дела, прямо-таки валилась от смеха.

Ильин чувствовал, что «прошел» здесь. У него, кажется, был врожденный талант нравиться, его любили во всех кружках, которые складывались в школе, а потом в университете, да и в конторе. Ни к кому он никогда не подлаживался, случалось спорить — спорил, знали даже, что он «ершистый» и что «завести» его ничего не стоит. Но как-то так получалось, что он спорил, но не ссорился, «залезал в бутылку», но сам оттуда легко выскакивал и принципы свои отстаивал не угрюмо, не драматизируя. Может быть, потому, что умел быстро настраиваться на чужую волну. А ведь это ценится повсюду.

— Галка, спать! Спокойной ночи.

Девочка без всяких пререканий вытащила раскладушку и быстро улеглась.

— В нашей семье женщины все умеют делать, — рассказывала Лара. — Мужчины ненадежны. Бабка рано овдовела, да и мама… Ну, а меня, как вы, наверное, уже узнали, бросил муж. Азимовы, я думаю, поведали вам эту историю во всех подробностях…

— Да нет, что вы!

— Странно! Друзья наших друзей… В положении брошенной женщины есть всегда какая-то двусмысленность… — («Да, в небольшом городе злословие, наверное, действительно ужасно», — подумал Ильин.) — Ну, ладно, давайте откроем вино. Нравятся вам эти рюмки? Послушайте, как звенят… Они из России. Исламская культура вообще не знала рюмок, пророк завещал трезвость. А вот до ислама… Или вы тоже считаете, что до ислама ничего здесь не было?

— По правде сказать, я не очень силен в этих вопросах. А хотелось бы. Ваше здоровье! С того момента, как человек стал человеком, он стал интересоваться тем, что было раньше. Да и как изучать светлое будущее, если не сравнивать с темным прошлым?

— Не такое уж оно и темное!.. Знаете что, хотите, вместе поедем на раскопки? Завтра я выходная, а послезавтра еду туда с экскурсией. Археологи раскопали огромный город, может быть, бывшую столицу. Только чур не обращать внимания на всякие идиотские замечания и вопросы моих экскурсантов: а хиппи у селевкидов были? А гарем посещали по квадратно-гнездовому способу? А верно, что песенка «Пусть всегда будет солнце» заимствована у Заратустры?

— Милая Лара, я буду задавать вам точно такие же вопросы. Я — это они, или, если хотите, они — это я.

— Ладно, ладно, ешьте торт; где вы только такой вкусный достали? Сладкое — наше горе. Галка в меня…

— Ну, знаете, если пирожных боятся московские толстушки — оно понятно, но вам-то ничего не грозит!

— Это потому, что я много хожу. Мои экскурсанты еле дышат, а я еще и еще гоняю их по солнышку. Да еще и сержусь на них. Я злой человек.

— А хорошо бы и мне утром встать по холодку, осмотреться и рассердиться, — сказал Ильин. — Вот только не́ на кого…

— Моему мужу всегда казалось, что жизнь его обошла, и он сердился на всех подряд…

— Мне, Лара, нельзя. Я человек обласканный. Ну, смотрите, после университета всех кого куда, а меня под белы руки прямо в контору. Юристы в те времена были не дефицит, и я никаких особых иллюзий насчет своего будущего не строил. Но нашелся человек… взглянул на анкету, а там все, что требуется: из потомственной рабочей семьи, высшее, не привлекался, и не только я, но ни в одном поколении. Можем мы такими кадрами разбрасываться? Сразу на выдвижение — юрисконсульт, арбитр, главный арбитр, и уже давно помощник самого Касьяна Касьяновича, а ведь эту должность может занимать и неюрист. Да я, по сути дела, давно уже не юрист. Разве что изредка на гастролях. Помощник самого Касьяна Касьяновича! Мне, милая Лара, в настоящее время полагается быть всем довольным.

— А все-таки хочется рассердиться?

Ильин не сразу ответил. Разговор и так зашел слишком далеко, и в этом он был виноват сам: «Я — это они, они — это я…» — а дальше его понесло, и, хотя он чувствовал, что давно пора остановиться, его все несло и несло.

— Что, парадоксально? — спросил Ильин.

— Да, есть какое-то несоответствие, — сказала Лара, взглянув на него. — Есть. Знаете что, поедемте на раскоп завтра, в мой выходной, без экскурсантов. Мне с вами интересно. Когда я училась, у нас была своя компания. Собирались, разговаривали, бегали на московских поэтов, потом вышла замуж — и все.

— А друзья?

— Остались, конечно. Семья Усмановых, потом моя школьная подружка и еще один приятель, вы с ним познакомитесь, он археолог.

— Не так уж мало!

— Нет, старая компания разбрелась. Усмановы, и он и она, заняты какими-то мудреными вычислениями, со мной им хочется не разговаривать, а отдыхать. Подружка моя… Ну, раньше она еще как-то тянулась… Но, самое главное, жизнь уходит на то, чтобы работать, и на быт. Галка. Она же маленький человек. Ну вот, оказывается, что я вам уже жалуюсь.

— Мне это все очень интересно!

— Моя жизнь?

— Конечно!

— Ну, знаете, если я буду рассказывать о себе, мы так ни о чем и не поговорим.

— Я согласен на любую тему, но заранее вас предупреждаю, что я совсем не тот собеседник, на которого вы рассчитываете. Я, милая Лара, чуточку другое поколение, и хотя я москвич, но ни на какие вечера московских поэтов никогда не бегал. Да и поэзия в мое время была совсем не тем, чем она стала потом. А когда раздались звуки гитары, я уже от зари до зари долбил в конторе. Недавно я смотрел, с опозданием на десять лет, «Антимиры». Можно только представить себе, как это когда-то воспринималось. Знаю, что давно уже ругают «Кавалера Золотой Звезды», но, откровенно говоря, не помню, в чем там дело. Знаю, что Чехова играют на сценах всего мира, но видел только «Три сестры». Скучновато, простите, ради бога. Мне нравится полонез Огинского, мне уютно с шишкинскими медведями, мурло мещанина так и лезет из меня. Ну, что вы смеетесь? Грустно все это, а не смешно.

— Бесподобно, бесподобно! — смеялась Лара. — А скольких я еще знаю, которые втихаря обожают «Сказание о земле сибирской», но канючат билетик на Феллини.

— Нет, Феллини я вам не отдам, — сказал Ильин. — Как говорится, и «крестьянки чувствовать умеют».

— Вы обиделись? Я ведь так, к слову. — Она порывисто дотронулась до его плеча.

И снова Ильина кольнула жалость. Ему было жаль ее за ее неумелую порывистость и за то, что он ей понравился. Пробило одиннадцать, но уходить не хотелось, чужая волна, к которой Ильин так легко приспособился, теперь его не отпускала.

— В детстве я всегда мечтала начать новую жизнь, и обязательно с понедельника, — рассказывала Лара. — Папа не выносил шума, он работал на железной дороге и очень уставал. С понедельника не буду шуметь, не буду грубить Кольке Маевскому: этот мальчишка, посмешище всей школы, обезьянка, был влюблен в меня. Потом я обещала, что с понедельника начну готовить мужу вкусные обеды, даже пошла на какие-то курсы. С понедельника начну жить весело, никому не буду докучать своим настроением и не буду злиться, когда меня в очередной раз спросят о гаремах. А сейчас, каждую субботу, я обещаю себе, что с понедельника начну готовиться к кандидатской. А что бы хотели вы начать с понедельника?

Простились они в первом часу ночи. Во дворе все давно утихло — и соната Грига, и дети, и щенок, никто больше не рубил капусту, весь дом спал. И только в глубине двора по-прежнему сидел старик, и перед ним белели чайник и пиала.

 

3

Ну, что ж, вот он и добился уплотненного дня, кое-что посмотрел, знаменитое медресе — весьма квалифицированно, азиатский дворик тоже произвел впечатление, а знакомство с милой Ларой, конечно же, стоит «Марии Стюарт». И предстоит поездка на раскопки, о которых Ильин читал в газетах, а может быть, о них Андрей рассказывал, этим он больше интересуется, чем школой.

Да, время спрессовано «по-ильински», и все же есть в сегодняшнем дне что-то непрочное, шаткое. «Что бы вы хотели начать с понедельника?» — спросила Лара, и хотя она, кажется, сама посмеивалась над своими понедельниками, именно в ту минуту день дал трещину.

Ильин в тон ответил какой-то непритязательной шуткой, вроде того, что для начала неплохо бы в понедельник выиграть дело в арбитраже, но на самом деле он отнюдь не был тем закоснелым в делах человеком, каким себя сегодня нарисовал. Он любил искусство, из года в год брал абонементы в оперу, а когда поставили «Порги и Бесс», даже схватился с Касьяном Касьяновичем, который прочно затвердил: «Сумбур вместо музыки». Это была его любимая присказка, с этими словами он отодвигал от себя плохо подготовленные бумаги, и вся контора знала, что если «сумбур вместо музыки», то надо переделывать.

И хотя сам Ильин предпочитал классиков, ему не нравились плоские шуточки сослуживцев по поводу всяких «измов». Именно эта широта и привлекла в свое время Касьяна Касьяновича.

Ночь была холодной, казалось, что пахнет снегом, на самом деле это был запах цветущего миндаля. Но Ильин ничего не слышал. «Начать с понедельника!» От этих слов веяло другими широтами и другими веснами.

Ильин пришел в гостиницу во втором часу, казалось, что он тут же рухнет, но все эти козетки и пуфики его раздражали, и особенно пожарный телефон, да и залезать в альков не хотелось. «Просто я очень устал — ночь в самолете, а потом весь день на ногах, и этот сладковато-горький запах нерусской весны. Черт его знает, как уснуть на таких перинах». И вместо того чтобы лечь и уснуть, Ильин все ходил и ходил по своему номеру. Он уже понимал, что дело не в усталости, а в той случайной встрече, которая тем и хороша, что совершенно случайна. И даже не в самой встрече, а в том вольном воздухе, которым он дышал весь прожитый день. И было больно, как бывает, когда вспомнишь молодость. Наконец он лег, но разбуженная боль не затихала.

«Боль лечит, — вспоминал Ильин. — Страдать или не страдать?..» Именно об этом двадцать лет назад шел спор в их студенческом клубе. По тем временам скользкая темочка, да и скользить можно было в одну сторону. Но двадцать лет назад само собой было ясно, что поскольку никакой социальной базы под этой самой душевной болью нет, то и само понятие — всего только архаика, Даль, который, как известно, устарел. И выходило так, что и дискутировать не о чем и нечего, зря только время провели. А он взял и выступил в пользу этой самой «душевной боли». Что-то такое о том, что боль совершенно необходима человеку. Без этого не рождаются ни великие мысли, ни большие дела. И в настоящем и даже в обозримом будущем эта душевная боль — необходимый фермент. «Вроде как для обмена веществ?» — крикнули Ильину из зала, и он ответил серьезно: «Да, пожалуй, так…»

На том и закрылся дискуссионный клуб, а вопрос о взглядах студента Ильина Е. Н. стал предметом широкого обсуждения. Дело было серьезным, и не повернись эпоха так, как она повернулась, не быть бы Ильину тем, кем он стал. Но повезло: как раз перед оргвыводами было спущено решение: клуб открыть, фанеры и бархата не жалеть. Неудивительно. С того дня, как Ильин погорел, прошел не просто один семестр и одно лето. И снова шуруют ребята: «Женька, наша взяла, открываем! Тебе, как пострадавшему, первое слово!»

Но не пришел. Ни на открытие, ни на первое заседание, ни на второе: «Диплом, да и государственные на носу».

И в самом деле, дни были решающими, когда же и готовиться к государственным, как не сейчас… И все-таки, и все-таки один вечерок, конечно бы, нашелся. Так, по старой памяти, заглянуть, пусть не вылезать самому, а только послушать… Но дальше он не решался теребить прошлое. Все давно зажило, да и сама жизнь пошла совсем по другому руслу, и теперь если он что и вспоминал, то шутливо, с легкой иронией, вот так вот, как сегодня в столовой самообслуживания, что-нибудь о Малюте и Грозном.

Ильин уснул поздно, спал плохо, всю ночь ему снился понедельник, который во сне был живым существом, наваливался, давил, требовал ответа, стучал в дверь, и все сильней и сильней…

Проснулся и услышал стук в дверь и Ларин голос:

— Опаздываем!

Он вскочил. Бог ты мой, свет, весна, тепло, воздух. Но надо было позвонить Азимову. Он набрал номер и решил не петлять:

— Есть возможность съездить на раскопки. До завтра, добро?

И бриться не стал. И вместо завтрака — стакан холодной воды, спустился в холл и так обрадовался, увидев белую блузку, словно всю жизнь ждал ее.

На рейсовый автобус они все-таки опоздали. Выручил попутный грузовик, но кабина была занята, пришлось забираться в кузов. Машина взяла с ходу, они весело обнялись, и Ильин почувствовал, как Лара доверчиво прижалась к нему.

Поселочек как поселочек: кино, сельпо, агростанция, школа, книжный киоск; батюшки мои, письма Ван-Гога — в Москве днем с огнем не найдешь…

Ильин выскочил из машины, хотел открыть борт, но нет, не надо, и Лара легкой ношей повисла у него на руках.

База экспедиции, или, лучше сказать, штаб. Два больших финских домика с широкими верандами. На одной — столы, табуретки — «столовая», на другой — раскладушки, матрацы, одеяла — «спальня», для любителей спать на воздухе. Возделанный сад — орех, груша, каштан… Как-то он иначе все это себе представлял.

— Есть кто живой? — весело крикнула Лара.

Молодой человек в темных очках, небольшая русая бородка, наверное, только начал отращивать, поверх рубашки грубый шерстяной свитер.

— Знакомьтесь. Михаил Константинович Барсуков, более известный в экспедиции как Микобар. А это известный московский юрист, приехавший к нам в городишко инкогнито и пожелавший ознакомиться с бытом и нравами государства Согд.

— Профессор тяжелой и легкой атлетики, скрывающийся под золотой маской, — подхватил Ильин.

— Лара шутит, значит, она в хорошем настроении, — мягко сказал Барсуков.

«Он ее любит…» — неожиданно подумал Ильин.

— Ты почему в свитере? Жарко!

— Простыл. Встали — шести не было. Мы теперь работаем по три часа, потом отдых, и снова в поле. Приказ Джаббарова. Так что́ вас интересует в древнем Согде? — спросил он Ильина. — Искусство, быт, военное дело?

— Да все подряд. Все, о чем можно рассказать по приезде. У нас всем интересуются. Ах, Кижи, ах, русский Север, ах, без единого гвоздика. Потом пошла мода на гуцулов. Ах, шляпы, ах, дерево… Согд — это керамика или бронза?

— Ну, вы это зря… — сказал Барсуков. — В Москве отлично известно…

Лара не дала ему закончить:

— Ради бога, ничего такого-этакого о Москве. Для Микобара это город городов!

Ильин засмеялся:

— Да я и сам люблю Москву. Я и родился в стольном граде, и проживаю в нем безвыездно. А остальное — в порядке самокритики…

— Да, конечно, конечно, — сказал Барсуков. — Лично я всем обязан Москве. И в первую очередь…

— Назначением на должность младшего научного сотрудника в экспедицию, которую возглавляет знаменитый Джаббаров.

«За что она его так? — подумал Ильин. — За то, что он ее любит? Черт его знает, как все устроено несправедливо».

Ильин скоро понял, что Лара здесь свой человек. И вся атмосфера вокруг нее была дружески-шутливая. Пустили в ход легенду о знатном иностранце, которого привезла Лара, громко и со значением говорили, что «этот человек разнюхивает нефть…», сообщали под страшным секретом, что запасов горючего здесь хватит на двести лет. К Ильину обращались только по-английски, расспрашивали, где помещается его офис. Сити? Уолл-стрит? Вход со двора, два звонка коротких, один длинный?

Внезапно спектакль оборвался.

— Начальник экспедиции, — шепнула Лара.

Первое впечатление Ильина — старость. Шаркающая походка, стоптанные шлепанцы, какой-то сонный взгляд, вялое пожатие; да, пожалуйста, если товарища интересует наша работа… да, пожалуйста, вместе со сменой.

От штаба экспедиции до раскопок было меньше двух километров, но ехали на машине. Снова мелькнул магазин, пирамиды шпрот и сгущенки, баскетбольные корзинки на школьной площадке, Смоктуновский в котелке, небольшой подъем, заправочная станция. Потом пешком поднялись на вершину рыхлого песчаного холма. Внизу, в большой котловине, лежал раскопанный город. Отсюда он выглядел так, как выглядит фронт, снятый в кино: густая сеть траншей и земляные бугры до самого горизонта.

Сходство еще больше усилилось, когда смена спустилась в котловину и каждый уверенно занял свое место. Для них эти траншеи и блиндажи были улицами и домами большого города, но Ильин чувствовал себя здесь чужим.

Он быстро устал. И не от пройденных километров, ходок он был отличный, а от тех душевных усилий, которые затрачивал, чтобы восхищаться тем, чего не понимал. Барсуков терпеливо рассказывал, что когда-то город был четко разграничен на цитадель, пригородное поселение и шахристан. Вот улица, где работали ремесленники, вот дом знатного вельможи, некрополь, а это храм, где находилось главное святилище. Но Ильин привык к музеям, где все уже отобрано и истолковано, и там, где Барсуков и Лара видели живой город, людные улицы и площади, он видел только мертвую глину.

— Вам скучно? — спросила Лара.

— Что вы, что вы, все так интересно!

Но она недоверчиво покачала головой.

Прошли еще сто метров, и Барсуков рассказал, что вот на этом месте когда-то нашли первую монету. Теперь их раскопали четыре тысячи. Четыре тысячи! Можете вы это себе представить? Целых два мешка! А здесь Джаббаров обнаружил стену, покрытую живописью. Первая фреска! Но керамики меньше, чем ожидали, зато много дерева, великолепнейшая резьба!

— Мне жаль, что все уходит отсюда, — сказала Лара, и Ильину показалось, что она обращается только к нему.

Но Барсуков услышал и запротестовал:

— Мы должны быть благодарны нашим замечательным хранилищам, и в первую очередь Эрмитажу! Только реставрационная работа на таком высоком уровне позволила создать музейную экспозицию, которой теперь все могут восхищаться.

— Микобар всегда прав, — сказала Лара. — Всегда и во всем. Но будь я царь, я бы снова все собрала из всех хранилищ и каждую вещь привезла обратно на свое место. И трон правителя, и фрески…

— Но это, по-видимому, невозможно сделать, — осторожно вмешался Ильин. — Условия открытого места… Я читал о страшных ливнях и песчаных бурях, а зимой, кажется, бывают и снегопады…

— Так сделать купол из какого-нибудь сверхпрозрачного материала! Кстати, местное согдийское стекло еще и в те далекие времена славилось в Древнем Риме. Хотите посмотреть живую фреску? Наверное, и ее в этом сезоне снимут…

— Позволь, Лара, — возразил Барсуков, — мы еще не дошли до цитадели, а именно она…

— Успеется! В крайнем случае проживет без цитадели.

Барсуков развел руками и улыбнулся Ильину:

— Уж если Лара что задумала…

На золотом фоне синяя лошадь, на ней синий всадник сражается с каким-то чудовищем. Кажется, он уже проткнул его копьем.

— Я уверена, что это лев, — говорила Лара. — Следите за рисунком… Краски испорчены временем, но посмотрите, видите хвост? Теперь так подстригают пуделей, но это львиный хвост. Какие это были изумительные рисовальщики! И подумать только, что после нашествия арабов на сотни лет было покончено с изображением всего живого. Ислам запретил.

Все-таки Барсуков настоял на своем, и они осмотрели цитадель. Крепость стояла на обрывистом берегу, а на другом, пологом, был виден современный город и чуть подальше — холмистые горы. И трудно было поверить, что это отроги могучих хребтов, что там, вдали, снеговые вершины, каменный хаос, поднебесье.

— Вы что-нибудь слышали о Митре? — спросила Лара.

— Кажется, какая-то богиня?

— Вот именно. Богиня первых солнечных лучей, культ, распространенный в древнем Согде. Сюда приходили встречать восход солнца. Придем сюда завтра на рассвете?

— Но я условился с Азимовым…

— Обещаю вам, что в девять вы уже будете завтракать с ним.

— А как же Галка? — спросил Барсуков.

— О господи, всем известно, что я плохая мать. Я — кукушка, и моим друзьям приходится нянчиться с бедным подкидышем.

Вечер был коротким. Быстро выпили чай, потом пришел художник, показывал зарисовки новой фрески, спорили — может быть, все-таки не лев, а демон или даже несколько демонов. Но лев — тоже сюжетец вроде бы характерный. Ненадолго зашел начальник экспедиции — все тот же потрепанный пиджачок и шлепанцы, — но, ничего не сказав, снова ушел к себе. И все время — и пока пили чай, и пока рассматривали рисунки, и пока молчали вместе с начальником экспедиции — Ильин чувствовал близость Лары.

Постелили ему на веранде. Было темно и звездно. Только в одной комнате горело электричество, и Ильину в окно был виден небольшой канцелярский столик, этажерка с альбомами и профиль Джаббарова, листавшего журнал с яркими фотографиями.

— Вам мешает свет? — спросил Джаббаров.

— Ну что вы. Просто слишком тихо. Я привык засыпать, когда за окном все грохочет.

— В молодости я засыпал сразу и в любой обстановке.

— Но моя молодость тоже уже прошла, — сказал Ильин.

— Сколько вам?

— Сорок три…

— Да, уже немало. Но все-таки это прекрасный возраст. В этом возрасте у меня родился внук. И как раз в это время я начал здесь. Двадцать семь лет прошло. У моего внука уже своя семья.. Ну, спокойной ночи.

Свет в окне погас, на минуту стало так темно, как будто все провалилось, но потом и сад, и террасу осветила луна. Стало еще тише. Ильин чувствовал, что старик не спит, хотелось поговорить с ним. О чем — он и сам не знал. Да, конечно, в сорок три уже можно кое-что подытожить. Что же это получается? Значит, когда старик начинал здесь, он, Ильин, поступал в университет. А что будет со мной еще через двадцать семь лет? В древние времена верили гороскопам и, кажется, ни одного дела не начинали, не спросив звезду. Ну, вот, надо мной небо, полное звезд. Спросить их?! Но о чем? Выиграю ли я в понедельник дело в арбитраже? Но на это можно ответить и без звезд. А загадывать на двадцать семь лет вперед, — такое даже самые могущественные владыки не требовали от своих звездочетов.

Когда Ильин проснулся, небо было не звездно-черным, а серым, и казалось, что он пропустил момент, когда закрыли занавес. На соседней веранде позвякивали посудой. Лара готовила чай.

— Славное утро, — сказал Ильин, сев за стол и с удовольствием грея руки о пиалу. — Прекрасно выспался и не опоздал.

Лара засмеялась:

— Да, к моему удивлению…

К столу вышел и Джаббаров. Он был одет не по-вчерашнему, это Ильин сразу заметил. Красивый серый костюм, рубашка с большими модными запонками, широкий галстук в клетку и туфли на белом каучуке. «Странная перемена, — подумал Ильин. — И держится совсем иначе, какой-то легкий и стройный». И пока они пили чай, Джаббаров посмеивался над Ларой и называл ее «нашей милой Митрой» и уговаривал бросить медресе и мечети и работать в экспедиции. «Будете каждое утро встречать восход солнца».

— Пойдемте с нами, Фейсал Алимович, ну я очень, очень прошу вас!

— Нет, — сказал Джаббаров, — нет. — Он отставил пиалу, словно подчеркнув этим движением окончательность своего решения. — Больше я никогда туда не пойду. Все. — Он встал и любезно спросил Ильина: — Дать вам свитер? Там по утрам сильный ветер…

На раскоп Лара и Ильин шли пешком.

— Что с ним? — спросил Ильин.

— Не знаю… Возраст, наверное…

— Двадцать семь лет на одном месте!

— Да. А вы знаете, что Джаббаров не археолог? Он историк, нумизмат… Еще до того, как начал здесь, он уже был известным ученым. А сюда попал случайно. Здесь местные колхозники искали клад и нашли какие-то монеты. С этого все и началось. Джаббаров увлекся и доказал во всех инстанциях, что надо копать здесь. И создал эту экспедицию. Был он в то время и начфин, и завхоз, и первый стахановец, видите, я еще помню, как это называлось. А теперь ему семьдесят, и он каждый год решает: все, конец. Материала у него собрано на сто книг, но снова и снова тянет сюда… Не знаю, может быть, на этот раз и в самом деле решил…

На раскоп они пришли вовремя, солнце еще не показывалось, но Лара торопила: сейчас покажется…

Город еще больше, чем днем, напоминал фронт, траншеи перед рассветом казались черными, тишина молча указывала на рухнувшую эпоху.

Снова вышли на обрыв, к реке, взглянули на горы, но теперь, в утренних сумерках, нетрудно было поверить, что за этими холмами стоят Гималаи. И почти сразу стало подниматься солнце, вокруг него дрожали слабые бледные лучи. Но вскоре на небе появились розовые прожилки, лучи окрепли, а цвет солнца загустел и стал пурпурно-красным. Ильину казалось, что все свершилось невероятно быстро: только что солнце было всего лишь кусочком земли, и вот оно уже плывет небесным светилом.

— Нравится? — спросила Лара. — Не жалеете, что пришли сюда? Ну, отвечайте же!

 

4

Они условились встретиться вечером, возле гостиницы. На бульваре уже толпилась молодежь, и было ясно, что именно здесь место вечерних свиданий. «Театр у микрофона», — сказал бы Касьян Касьянович.

Утро Ильин провел с Азимовым в машине. Осматривали гробницу знаменитого полководца, потом ансамбль мечетей — в прошлом место паломничества всех мусульман Средней Азии. Азимов оказался человеком образованным и любящим свой город. Но пока Азимов объяснял, что тайна старинных красок давно утрачена, но что за последние годы современные мастера достигли больших успехов, Ильин думал о Ларе и вспоминал предрассветные траншеи и солнце над Гималаями.

— Вы меня ждете?

— Как условились. Мне бы хотелось увидеть вечерний город вашими глазами.

— Вечерний город? Но я очень устала…

— Может быть, посидим в кафе?

— Нет, — сказала она неожиданно резко.

— Тогда пойдемте ко мне…

Поднялись на третий этаж. Мимо торжественной дежурной, через огромный холл с пятью диванами, тремя торшерами и телевизором — звук не то забыли включить, не то нарочно выключили, и на экране какая-то полная дама молча раскрывала и закрывала рот.

Вошли в номер. Ильин не успел снять плащ, как Лара прижалась к нему. Ильин поцеловал ее, но как-то неумело, по-школьному.

— Вы очень любите свою жену?

— Да, Лара, люблю…

Она не дала ему договорить:

— Муж изменял мне. Я была беременна, мне сказали, я узнала адрес, поехала… Лучше не вспоминать. Простите меня!

— Ну, что вы, Лара!

— Не делайте, пожалуйста, похоронного лица! Вам идет быть веселым!

— А в нашей конторе на этот счет строгий приказ: «Мы оптимисты». Это на всю жизнь, как говорится, «до упора».

— «На всю жизнь» — как скучно! Мне всегда хочется перемен. Позвонить своему начальнику и так, знаете, небрежненько: «Извините, но завтра я уезжаю на Мадагаскар». Вы бывали на Мадагаскаре? Нет? А где вы бывали?

— Восемь дней в Италии, в ГДР на конференции, а в прошлом году круиз по Дунаю.

— Мерси, мне такое не годится. Как минимум три реки: Нил, Енисей и Миссисипи.

— На своей яхте?

— Хоть на колесном пароходе! Как это можно — умереть и не увидеть Париж, Токио, Бомбей… И еще я хотела бы в Москву — пожить там долго и ходить с вами в театры.

— Вот это правильно!

— Звоню вам по телефону: у меня есть миллион, бросайте все! Но вы, дай вам хоть сто миллионов, все равно только пожмете плечами: завтра, ровно в десять, у меня совещание. Вы серьезный человек, я полюбила серьезного человека и страдаю.

— А я вот не умею страдать, — сказал Ильин. — Наверное, этому надо учиться…

— Поедемте вместе на Мадагаскар!

Ильин снова, очень осторожно, поцеловал ее. Но, целуя Лару, он думал: Иринка, Иринка! И его тянуло домой.

— Да, вы правы, нам не надо больше встречаться, — сказала Лара.

— Но я этого не говорил.

— Подумали. — Она подошла к зеркалу, поправила волосы, вынула пудреницу. Ильин увидел в зеркале ее измученное лицо, а рядом стоял какой-то упитанный мужчина в больших роговых очках. Учиться страдать! Не поздно ли? Наверное, поздно, да и зачем? Ему незачем, думал он, недоброжелательно глядя на свою внушительную фигуру. Почему-то особенно раздражали Ильина его феэргешные очки, и ужасно было жаль Лару. «Иринка не из тех женщин, которых жалеют, — думал он. — А Лара…» И от жалости у него болело сердце.

Вышли из номера, снова через холл, где за это время включили звук, и пожилой мужчина, поразительно похожий на даму, которая только что беззвучно открывала и закрывала рот, громко кричал: «Корма, корма, главное — корма!»

Мимо торжественной дежурной, мимо администратора, тоже глазевшего на них во все глаза, но не забывшего вежливо поклониться; из ресторана доносилась кабацкая музыка, и, хотя в дверях стояла очередь, Ильин через все головы видел оркестрантов на эстраде, ряженных, как черти, в красные смокинги.

— Так что вам показать напоследок? Покажу вам падающий минарет. Это чуть за городом, хотите? Мечеть почти вся развалилась, а минарет цел.

Электрические фонари горели только в центре, и вскоре начались глухие улочки, освещенные луной и слабым светом из окон. Дома здесь были одноэтажные, глинобитные, с плоскими крышами и стояли вплотную один к другому. Лара шла впереди, и Ильину казалось, что она подчеркнуто сохраняет расстояние между ними.

Чем дальше, тем пустынней становился город; перешли мостик через узкий желтый поток, теперь стены домов круто подымались в гору. Небольшая площадь с рядами и навесами, упряжка мулов с мордами, вызолоченными луной, белый конь, который сейчас, ночью, казался совершенно синим, как на вчерашней фреске, а в глубине стоял пятидесятиметровый ствол минарета: все, что пощадило время.

Здание мечети — и мощные устои пештака, и сам купол — давно рухнуло, но даже эти рухнувшие камни хранили величие былого. Луна высвечивала какие-то надписи, горевшие бирюзой и золотом, а там, где они стерлись, был виден охристый грунт.

Но минарет был цел. Сверху донизу был виден рубец, обнаживший кирпич, но он не коснулся самого тела башни, строительная кладка была жива, и Ильин с уважением смотрел на не тронутый временем жженый кирпич.

— Почему вы сказали «падающий минарет»?

— Сами почувствуете. В путеводителе: «Развалины культового здания» — и все. Подымите голову! Выше, еще выше! Ну как, кружится?

— Я вообще не страдаю головокружениями, — сказал Ильин. — Уж такой у меня вестибулярный аппарат…

— А у меня кружится… Но я часто прихожу сюда. Мой культ здесь.

— Культ? — переспросил Ильин.

— А вы думали!.. Культ времени! Прекрасная Елена была не только дочкой Зевса, но и внучкой Хроноса. Нет, серьезно, мы все знаем о нашей планете — и как она вертится, и когда перестанет вертеться, скоро все узнаем и обо всей вселенной. Уже вычислен ее возраст. А что мы знаем о времени? Многим ли отличаемся от древних греков, которые бранили коварного Хроноса, пожирателя детей своих? Сколько богов перемолола современная наука, а дойдут до времени — и стоп. Ну, а там, где наука бессильна… Вы когда-нибудь думали о времени? Сейчас ученые всерьез поговаривают, что, может быть, именно время — новый и неиссякаемый источник энергии.

— Да, я где-то читал об этом, но, по правде сказать, не задумывался…

— И зря. Обязательно думайте о времени, ищите разгадку. Но есть у вас такое место, где можно спокойно поразмышлять?

— В самом тихом месте Москвы сто транзисторов на сто квадратных метров. А главное, вы меня извините за плохой каламбур, нет времени…

— То ли дело я, — сказала Лара, — Встаю ночью, беру помело, и вот я здесь. И, как видите, никаких транзисторов…

— Я правильно вас понял, — спросил Ильин напряженно, — ваш культ — это поиски?..

— Да, искать, обязательно.

— Цель — ничто, движенье — все?

— Вы еще ни во что не верите, а уже нашли ересь! Ну, хорошо, обойдем вокруг «культового здания», а то вас в Москве будут расспрашивать об этих развалинах, а что вы ответите? Что у вас под рукой не оказалось помела? И тогда что, выговор в приказе? Или, кажется, сейчас такие шутки поощряются?

Они прошли темной узкой тропинкой, почти касаясь камней. Сразу за минаретом начинался обрыв. Отсюда были видны городские огни, а в глубине полнеба было охвачено пламенем, там работал сталелитейный завод, тот самый, который был должен деньги конторе.

Ильин смотрел на городские огни, на пламя и думал о людях, которые разрабатывают удивительные теории. Время — источник энергии! Наверное, эти люди должны быть не только замечательно образованными, но и совершенно свободными и счастливыми.

— Идемте, пора, — сказала Лара.

— Да, да… — Ильин повернулся и чуть не вскрикнул: ему показалось, что минарет падает и сейчас вся башня обрушится на него.

Обратный путь шли молча, по-прежнему Лара впереди, а Ильин чуть сзади. Он еще не мог отделаться от ощущения опасности, которое только что испытал. Тяжесть этой падающей башни до сих пор давила на него, и мысленно он все время видел страшный рубец и обнажившиеся кирпичи, и от всего этого кружилась голова. Вестибулярный аппарат, по-видимому, совершенно разладился.

— До свиданья, всего хорошего, — услышал Ильин голос Лары, как будто издалека. Они стояли перед ярко освещенным зданием гостиницы. — Не поминайте лихом! В России ведь так говорят? Папа всегда говорил так. — Ильин угрюмо промолчал, и Лара повторила: — Не поминайте лихом!

 

5

Проснулся Ильин с одной мыслью: домой! Хватит с него и Согдийского царства, и тимуридов. «Культ времени! Зевс и Хронос!»

Что ж, осталось недолго: сегодня Азимов, завтра арбитраж, и через несколько часов — Москва. Все-таки хорошо, что еще не двадцать первый век, когда нажал кнопочку — и дома. Пять часов полета — минимум для человека, кое-что здесь пережившего. Но когда это он успел напереживаться? За три дня? Три дня, всего три дня…

Но сколько б он мысленно ни повторял: три дня, всего три дня, и какое бы насмешливое звучание ни придавал этим всего трем дням — факт оставался фактом: именно за эти дни было кое-что пережито. Он старался думать только о Москве и о своем близком возвращении, а вспоминал медресе, падающий минарет и лунную дорожку, по которой они шли вчера. И хотелось вернуть эти три дня, и было жаль, что все уже позади — и встреча с Ларой, и праздные мысли об энергии времени.

Он перелистывал бумаги, подготовленные Азимовым. Дело было бесспорным. Да это ему было ясно еще в Москве. Азимов и сам мог бы защищать интересы местного отделения на завтрашнем арбитраже, но Касьян Касьянович именно в таких бесспорных случаях посылал Ильина. Раньше было иначе, Ильин любил запутанные ситуации, но Касьян Касьянович только посмеивался над «юридической казуистикой». Хватит, этим пусть занимается Мстиславцев, а ты потребен на большее. Большим он считал уменье своего помощника ориентироваться в «глобальных ситуациях» и быстро на них реагировать.

Такой «глобальной ситуацией» было предстоящее слияние двух родственных контор. Вопрос еще не был решен и только готовился, и многое зависело от поведения самой конторы. Касьян Касьянович определил свой стратегический план как «пассивное сопротивление», но потом заменил его другим, более отвечающим моменту: «активная оборона».

Азимов устроил праздничный обед. Ильин, конечно, знал, что Средняя Азия славится своим гостеприимством, но и в Москве гостевание давно уже свелось к обеду или к ужину, и самого Ильина в этом смысле перешибить было трудно. Он не был чревоугодником, отнюдь, но Иринка неизменно придумывала для гостей разные вкусные штучки. Жены сослуживцев бледнели от зависти, но, как известно, зависть — чувство низменное и не способствующее пищеварению, и Иринка простодушно выдавала свои кулинарные секреты, а жены, овладев ими, не только прощали ей всякие там сверхсалаты, но еще и благодарили за передачу своего опыта. И перед очередными гостями Иринка только коротко спрашивала: большой разворот или малый?

Справа от Ильина сидел Азимов, еще правее — необычайно костистый старик, директор не то мебельного, не то коврового комбината, слева — красавец мужчина из горисполкома, пьющий только минеральную воду и с тонкой улыбкой слушающий застольные речи; напротив — знакомый Ильина по многим встречам в Москве умнейший Каюмов, и еще какой-то гололобый дядечка, обжора и балагур, о котором было сразу заявлено, что Аким Кузьмич не признает ни должностей, ни званий (может быть, именно поэтому он так хорошо помнил все имена и отчества руководящих работников конторы и поднимал рюмки за их здравие и благополучие). Жена Азимова и невестки только хлопотали по хозяйству, да и сыновей тоже не было видно. Но Ильин не стал задавать лишних вопросов: Восток!..

Обед разворачивался не спеша, закуски прошли под анекдоты, показавшиеся Ильину необыкновенно пошлыми, хотя он их сам в Москве с удовольствием рассказывал. Просто он был раздражен, а раздраженного человека не радуют ни бокальчики, ни знаменитая форель.

Его расспрашивали о Москве и делились своими впечатлениями. Все не раз бывали в столице, и у всех было что вспомнить. И номер-люкс, пусть вынужденный — не было ординарных, — но все же люкс, и неожиданная удача — билет на Таганку, а то и в Большой на Плисецкую. Имена назывались без зубоскальства, никто не рассказывал глупых баек об артистах, да и тосты были умеренными, но Ильина сердили и тосты, и имена.

— А как вам понравилась новая повесть в «Нашем современнике»? — спросил гололобый и засмеялся, хотя ничего смешного в его вопросе не было. А смеялся он над собой, над тем, что вот он, обжора и балагур, задал вдруг литературный вопрос.

— Хорошая и дельная повесть, — сказал Ильин и стал защищать повесть, на которую никто не нападал. — Многое подмечено верно, вольно же некоторым принимать на свой счет.

Ильин говорил, как всегда, легко и зажигательно. Все-таки, пока он держал речи, можно было не думать ни о встрече с Ларой, ни о падающем минарете, ни о своем университетском прошлом, когда он и представить себе не мог, что пройдет двадцать лет и он вместо криминалистики будет под руководством Касьяна Касьяновича заниматься этими самыми «глобальными проблемами».

Когда Ильин кончил, гололобый снова захлопотал. Поднимать бокальчики было его делом, все выпили, и костистый директор осторожно заметил:

— Нашел очень интересного художника. Народный умелец. Но наш национальный орнамент абстрактен… — В последней фразе было не столько утверждение, сколько вопрос, и Ильин сразу же на него откликнулся.

— Почему же нет? Простите, но я просто не понимаю людей, которые восстают против абстрактного орнамента, не давая себе труда подумать…

И пока он говорил, у него растаяло куриное заливное. Впрочем, заливное пропало у всех: Ильина слушали внимательно.

С прикладного искусства перешли на более локальные темы. Всех интересовала женитьба Эдуарда Юрьевича Мстиславцева. Надо же, убежденный холостяк! А как поживает завкадрами, уважаемая Елена Ивановна? А новый первый зам? Всех — и красавца из горисполкома, и костистого директора — интересовали конторские дела, да оно и понятно — только с помощью конторы можно было достать в Москве этот самый люкс, и билет на Таганку, и модный мебельный гарнитур, и хотя положение Азимова, который всего только заведовал местным отделением, было весьма скромным, нетрудно было заметить, что именно конторские дела связывали всех, кто был зван сюда.

— Так все-таки сливают две конторы в одну или нет?

Внесли плов. Ильин чувствовал себя непомерно сытым, но отказываться было нельзя, вопреки всем правилам ему дали ложку, плов оказался адски горячим, и в это время Каюмов негромко, но очень отчетливо спросил:

— Надеемся, Касьян Касьянович остается?

— Разумеется, — ответил Ильин и сразу услышал тишину.

Все теперь были заняты пловом и только пловом, никто больше не интересовался ни Таганкой, ни «Нашим современником». И литература, и театр исчезли в тумане рисовой Фудзиямы.

«Значит, главным блюдом сегодняшнего «гала» был мой ответ Каюмову, — подумал Ильин. — А все остальное, в том числе и абстрактная живопись, подавалось как гарнир».

Он был противен самому себе; противно было и его столичное умничанье, и разбор повести, которую он так и не дочитал. «Как же я мог, — думал Ильин. — Как же я мог…»

Уже и гололобый взывал к ложке Ильина, и красавец из горисполкома сказал, что нельзя обижать хозяина; Ильин ткнул ложку в плов, но она в нем так и застряла.

«Я — это они, а они — это я…» — вспомнил Ильин, встал и вышел из-за стола.

Сначала никто не понял, что он уходит, потом все повскакивали, решив, что человеку дурно. Азимов взглядом усадил гостей, взяв Ильина под руку, провел в соседнюю комнату.

— Эсфирь, — крикнул он куда-то в темноту, — воды! Ничего страшного, — говорил он, делая какие-то знаки жене. — Наверное, гастрическое, все пройдет, надо только прилечь…

— Не надо, — сказал Ильин, прислушиваясь к беспокойным возгласам. Он знал, что все еще можно спасти, прилечь на четверть часика, а потом снова выйти к столу и все обратить в шутку: «Мы, москвичи, народ хлипкий и не привыкли к таким пирам…» Все, все можно было еще уладить, но он упрямо повторял: «Не надо, Азимов, голубчик, миленький, не сердитесь, все уже хорошо, и печень у меня здоровая, но отпустите меня. Акклиматизация? Да, да, вот именно…»

Все-таки гололобый выскочил провожать, а потом снова поскакал к столу, и Ильин слышал, как он радостно сообщил:

— Акклиматизация! Акклиматизация, и ничего больше…

Все это уже было Ильину безразлично. «Кончено, — думал он, — кончено, кончено, кончено…»

Он быстро дошел до центра. Почтамт, купеческая мечеть, залитая ювелирторговским светом, гостиница. Он шел уверенно, шагал крупно, чувствуя душевный подъем.

Продолговатый азиатский дворик. Витая каменная лестница.

— Это телепатия, — сказала Лара. — Я как раз думала о вас…

— Лара! — Он рывком обнял ее. Он был так счастлив, словно только что преодолел целый материк или поднялся на вершину Эвереста.

— Откуда вы? — спросила Лара. — Что с вами? От вас пахнет вином. Вы пьяны?

— Нет, я не пьян, — сказал Ильин. — Я… я счастлив, что снова вижу вас. — У него на глазах выступили слезы, он был умилен и растроган собой. — Обедал у Азимова и сбежал…

— Сбежали?

— Хотя бы изредка человек должен поступать так, как это ему хочется.

— Но там были гости! Послушайте, вы ж их кровно обидели…

— Не все ли равно! Слушал их разговоры и думал: я такой же, как они…

— Нет, так нельзя, так нельзя… — повторяла Лара. — Кто ж там был?

— Какой-то красавец из горисполкома. Молчаливый и томный.

— Это Махмудов. Отличнейший человек! Когда я развелась, он мне помог с жильем. Да его у нас все уважают. Кто ж еще?

— Какой-то… что-то по поводу абстрактной живописи, мебель или ковры.

— Знаю, знаю, мы с ним вместе учились в институте. Он всем нам годился в отцы, но ведь это сделала война. А Каюмов? Вы же сами говорили, что он умный и образованный человек.

— Да, да, конечно, все умные и образованные люди, — сказал Ильин, иронически пожимая плечами. — И этот гололобый тоже умница и тоже уважаемый…

— Гололобый? Какой еще «гололобый»? О, господи, это же Шалов-Ребус. Фамилия такая. Аким Кузьмич. Он был артистом, понимаете — был. Раньше, давно. А потом Азимов взял его к себе… Вы когда уезжаете?

— Завтра.

— Я как-то привыкла к мысли, что мы больше не увидимся.

Ильин, не отвечая, поцеловал Лару, понимая, что если он сейчас этого не сделает, то навсегда ее потеряет.

— Увидимся, обязательно увидимся! Не знаю, как это будет, но будет, — сказал Ильин. — А сейчас я должен думать о том, как я буду жить в Москве. Хочется, Лара, жить иначе…

— Что? — переспросила она, занятая своими мыслями.

— Я говорю, что не могу и не хочу жить так, как жил раньше. Мой дед был молотобойцем на Пресне, его уважали, после революции предлагали ответственные должности, но он от всего отказывался. Там я родился, говорил он о своем заводе, там и умру. Мой отец стал кадровым военным. Он страстно любил свой полк, еще до войны командовал полком, дело знал, и я думаю, что командовал бы и дивизией, а то и армией. Но все сложилось иначе. Он вывел полк из окружения, отличился под Москвой и погиб осенью сорок первого. Мне недавно прислали экземпляр истории этого гвардейского полка, там об отце есть прекрасные строчки. А я? Вы скажете, что кто-то должен работать в нашей конторе и что я занимаюсь не пустяками, а важным делом. Да, важным для конторы. А для меня? Так вот и пройдет жизнь?

— Как-то я вас не представляю себе ни молотобойцем, ни военным. И потом… вы же сами выбрали юридический.

— Да, юридический. В молодости я мечтал стать адвокатом. Мне снился Плевако, на меньшее в то время я был не согласен.

— А что, это было бы вам к лицу! Ясно вижу, как вы говорите речь на каком-нибудь громком процессе. Жена застрелила мужа из ревности, а вы ее защищаете. Я приезжаю в Москву, прихожу в суд в самый разгар вашей речи…

— Нет, главное — это не речь. Главное — это люди. Быть среди них, узнавать их горести, научиться понимать людей — да ведь это прямая обязанность интеллигентного человека, а ведь я считаюсь интеллигентом. Готовить речь, читать книги… Вот вы говорите — «Елена Прекрасная», а передо мной мелькает оперетта. Подумать только, что я никогда не читал «Илиаду»! Я хвастался перед вами, что мне скучен Чехов. Но ведь это от стыда за то, что не читаю, а просматриваю книги. Представляете себе Плевако, который просматривает «Смерть Ивана Ильича»?..

— Вы мне будете писать? — спросила Лара.

— Да, конечно, обязательно! И вы мне пишите, я очень буду ждать!

— Поцелуйте меня…

Ильин обнял ее и вдруг почувствовал, что она слабеет. У него сразу стала ясная голова: «Нет, только не это». Ильин хорошо знал свой голос, натренированный и уверенный: «Нет, только не это». На такой голос вполне можно было положиться.

На следующий день он уехал в Москву. С утра был арбитраж, такой короткий, что даже сам Ильин удивился. Всего несколько слов пришлось ему сказать, — впрочем, дело конторы было правое, и все понимали, что заводу пора погасить свою задолженность. С Азимовым Ильин держался особенно предупредительно и любезно и, смеясь, вспоминал о своей вчерашней неудаче. Азимов вежливо сказал, что вчера вечером тщетно пытался дозвониться к нему в гостиницу.

— Акклиматизация, акклиматизация… — повторил Ильин и предложил пообедать вместе в аэропорту.

Ресторан находился на втором этаже. Взяли столик у окна, но отсюда были видны только самолеты и взлетная полоса. Ильин заказал шашлыки, дорогие закуски и какое-то особенное вино. После обеда Азимов передал Ильину сеточку с фруктами для ханум Ирины Сергеевны. В другое время Ильин обязательно бы ее отклонил, но сейчас всего важнее было снова не обидеть Азимова, и он взял сеточку, решив, что сразу же приезде в Москву сделает посылку Эсфири. В последнюю минуту пришел Каюмов, но только успели перекинуться словом, как объявили посадку.

Прощались весело, но когда самолет взлетел и опрокинул здание аэропорта, и ресторан, и дорогие закуски, а под крылом оказалась зелено-бурая степь, Ильин почувствовал, как горло перехватила сухая судорога.

 

6

Он вернулся в Москву с таким чувством, словно не был здесь целый век. Даже не верилось, что еще совсем немного — и он дома, увидит детей, Иринку… Самолет бесконечно выруливал по бетонной дорожке, потом долго ждали трапа, моторы заглохли, вокруг слышалось гудение большого аэродрома, блестели огни, тихо переговаривались стюардессы.

Наконец подали трап. Ильин побежал на такси, но у выхода увидел знакомого водителя, известного в конторе как Большой Игнат.

— Карета подана! — Большой Игнат любил докладывать в старинном стиле: «Лошади готовы», «Извозчик свободен».

Вечер был чудесный, дорога шла через лес, неярко блестел последний снег, слышался запах легкого апрельского морозца. Большой Игнат рассказывал новости: когда решался вопрос о слиянии, Касьян Касьянович на каком-то сверхважном заседании сказал: «Нож в спину!», и эта реплика вызвала одобрительный смех и повернула дело на сто восемьдесят градусов, то есть в пользу полной самостоятельности.

Еще несколько дней назад Ильин слушал бы все это с большим интересом, но сейчас его мысли были далеко.

Проехали Царицыно, показалась Москва, до дому оставалось всего ничего… Наспех он попрощался с Большим Игнатом, наспех кивнул лифтерше, вязавшей теплые рукавички. И хотя у Ильина был ключ, он все-таки позвонил. Хотелось услышать знакомые шаги за дверью. Господи, какое счастье, что он там ничего такого не натворил. Как бы он сейчас угрызался!

Шаги. Иринка, знакомый халатик; он так к ней прижался, что Иринка быстро зашептала:

— Нельзя, что ты… Ты сумасшедший, дети не спят…

И верно — Милка и Андрей уже бежали к отцу, потом вчетвером, с трудом отрываясь друг от друга, пошли в кухню, где был накрыт праздничный ужин. Да, прямо скажем, после столовой самообслуживания… Впрочем, был пир у Азимова, ты же, наверное, Азимова помнишь?..

Поужинали. Ильин приласкал детей, взглянул на часы и покачал головой: спать, спать! Но Андрей требовал рассказов о Средней Азии, а Милка что-то журчала о своем экзамене в музыкальной школе, она была девочкой способной и прилежной, на все у нее хватало времени, а насчет музыки у Иринки была честолюбивая мечта: консерватория. А вот Андрей… У того всегда столько двоек…

Но всему свой час. Андрей уснул тут же за столом, уткнувшись в отцовскую руку, Милка уже несла полную чушь…

Ночью он проснулся от ощущения полета. Все было, как всегда: Иринка рядом, шторы на окнах, сквозь щелку — полоска света, скрипят тормозами такси, все так, словно бы он и не уезжал отсюда, словно и не было древнего медресе и еще более древнего всадника, копьем поражающего льва.

Но все это было — Лара, быстрые ее вопросы и неловкие поцелуи, не принесшие радости. Было…

И что же? — спрашивал себя Ильин. Значит, надо было буркнуть Иринке «Доброй ночи!» и поставить раскладушку на кухне? И хотя раскладушка выглядела нарочито глупо, он продолжал спорить сам с собой, как будто боялся, что эта первая ночь в Москве способна вытрясти из него все, что он пережил и передумал там, — и Гомера, и недовольство упитанным человеком в феэргешных очках, и боль, о которой нечего дискутировать, а надо хоть один раз почувствовать…

— Ты почему не спишь? — спросила Иринка.

— Я сплю, сплю, — ответил Ильин, дотронулся до жены и уснул.

Будильник, утро, душ, гренки, Милкины косички, глупейший, какой-то допотопный Андрюшкин ремень… Мелькает халатик, жужжит бритва.

— Иринка, мне надо поговорить с тобой.

— Обязательно, ты только скажи, в каком направлении мне думать.

— В направлении меня, — сказал Ильин смеясь. Набрал по телефону 100 и услышал: 8 часов 28 минут.

До конторы было недалеко, и Ильин, как всегда, шел пешком. Сегодня вся служивая Москва была на улице, даже большие начальники отказались от машин: после мартовской кутерьмы, холодного дождя вперемежку со снегом, вдруг стало тепло и сухо.

Все было прекрасно в это утро: и сама Москва, и сизый асфальт, уже успевший высохнуть, но еще не успевший размякнуть, веселый уличный шум, тот особенный московский шум, когда невозможно различить, кто с тобой поздоровался, а кто тебя обругал, справа перекличка на электрогрелки, слева — на «Доброго человека из Сезуана», наспех брали марки с юбилейными портретами, газеты, пирожки, эскимо, мимозы, хлопали двери телефонных кабинок, сговаривались, пересмеивались, поздравляли с наступающим, хотя до праздника было еще далеко, выпрашивали двушки, и все это двигалось и перемещалось — мимозы, пирожки, двушки, а по реке шел свежевыкрашенный пароход, разгоняя случайные льдинки.

Ильин сердился на себя за то, что никак не может сосредоточиться, а подумать есть о чем, и именно сейчас, на свежую голову, но серьезные мысли все не шли, и он только глазел по сторонам, чувствуя себя частью этого бурного весеннего потока.

А ведь он умел сосредоточиваться на важном. В конторе говорили, что он мастер развязывать узелки, но сейчас ни один узелок не развязывался. Он попробовал прокрутить пережитое: Лара, «боль лечит», студенческий дискуссионный клуб, старый Джаббаров, который начал новую жизнь в сорок три года, и умнейший Каюмов, глядевший на Ильина поверх рисового вулкана. Прокрутить эту ленту ничего не стоит, но разобраться невозможно, нет никакой монтажной связи.

Он зашел в автомат и позвонил Саше, на заводе начинали в восемь. «Приезжай ко мне после работы». — «Почему из автомата?» — «Ну, почему, почему: поговорим…»

Теперь стало проще — один узелок можно было не трогать до встречи с приятелем. И покатился обычный день. После командировки дел накопилось уймища. Мстиславцев пустил веселый слух, что Ильин изменился до неузнаваемости, из всех отделов потянулись взглянуть на него, и все спрашивали, почему он не в камилавке и привез ли соленые орешки, ах, не сезон, ну-ну…

Касьян Касьянович вызвал его почти сразу и сказал не здороваясь:

— Выиграл хорошо и чисто. Первый о тебе спрашивал, хочет разговаривать. Ну, позиция ясная: зачем сливать, ежели через год все равно разольют.

Но под конец рабочего дня он снова вызвал Ильина:

— Так что у тебя?

— Терпит до завтра, — сказал Ильин. — Личное.

Касьян Касьянович засмеялся:

— Значит, я все-таки угадал. Черные очки надевай, когда вызываю.

Саша приехал в шестом часу, слонялся по коридору, перечитал полдюжины стенных газет и наконец засел в буфете.

Ильин считал Сашу неудачником. Да так оно, наверное, и было. Предсказывали человеку немыслимые высоты, а все кончилось каким-то зачуханным заводиком, где Сашу не бог весть как и ценили. Ему бы высчитывать траектории для спутников, а он планировал болты и гайки. И в личной жизни Саше не везло. Первая жена оказалась просто шлюшкой, а Люся — умница и очаровательная женщина, с которой Ильин когда-то вместе учился на юридическом, — была очень больна и часто лежала в больнице. За последний год — трижды. Туберкулез, кровохарканье. Похоже, человек обречен. И вечно Саша обедал в дрянных буфетах, пальто носил одно и летом, и зимой, но не унывал, и тягостно с ним никогда не было.

Ильин пришел в буфет, когда Саша приканчивал картофельный салат.

— У тебя вид, как у городничего, — сказал он Ильину. — «Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить пренеприятное известие…»

— На это еще как посмотреть, Саша…

— Давай выкладывай, я сегодня тороплюсь.

— Здесь? А, впрочем, почему бы и нет? Пока Мария Григорьевна перемоет всю посуду… — Ильин покрутил головой, посмеиваясь над жалкой декорацией: чахлая пальма, розовенькие клееночки, стойка с дежурными пончиками и хеком. Он никогда здесь не обедал, у Марии Григорьевны была неплохая скатерть-самобранка, на которой кормились сотрудники по списку, утвержденному, как говорил Касьян Касьянович, «до рождества Христова».

— Саша, я хочу уйти из конторы, — решительно начал Ильин. — Постой, постой, — продолжал он, хотя Саша молчал. — Я понимаю твой вопрос. Ведь мне, как говорится, здесь не дует. Да, да, вы все, и ты в том числе, так думаете. Но, может быть, как раз и нужен сквозняк?

— Сквозняк? — переспросил Саша. — Это что-то новое у тебя или… очень старое. Но уж если покидать Ясную Поляну, то хоть по крайней мере иметь под рукой железнодорожное расписание.

— Не остри, — сказал Ильин, очень недовольный Сашиным ответом. Он понимал, что его решение уйти из конторы не будет встречено сочувственно. И в самолете, и ночью он думал, что впереди объяснение с Иринкой, совершенно к этому не подготовленной, и с Касьяном Касьяновичем. Тот уж тем более ни на какой «сквозняк» не откликнется, но Саша… — Извини, — сказал Ильин, — но я как-то не думал, что ты начнешь дурачиться: Ясная Поляна и все прочее. Для меня это слишком серьезно.

— Не знаю, чего ты ждешь: возражения или поддержки, — сказал Саша. — Если возражений, то вот что я скажу: ты талантливый аппаратчик. И не ищи в этом слове ничего для себя обидного. Аппарат — это не ругательство. Современное общество не может существовать без хорошо налаженного учрежденческого аппарата. Да и положение твое здесь… Это не то что моя Люся, которая столько лет корпит в своем НИИ: вам полагается двадцать четыре дня отпуска, а вам не полагается… Ты же здесь… фигура!

— А ты подумал, как я себя чувствую, работая здесь этой самой… фигурой?

— Так, значит, нужна моя поддержка? Пожалуйста. Ты человек честный и, однажды спросив себя: а могу ли я продолжать дело, которое мне не по душе? — ответил: может быть, и могу, но не должен. Аплодисменты. Горячее одобрение всего зала.

— Неужели же я ни для чего больше не гожусь? — спросил Ильин тихо, потому что вошла буфетчица с чистой посудой и стала убирать стойку. — Что, если попробовать себя в адвокатуре? Разве ты не помнишь, как мы мечтали… Я — об адвокатуре, а ты…

— Ну, меня ты оставь, — сказал Саша. — Я всем доволен. А вот буфет сейчас закроют.

Вышли на лестницу, Ильин вызвал лифт и сказал:

— Конечно, ты прав. Ничего обидного в слове «аппаратчик» нет. Вот я съездил в Среднюю Азию, выиграл дело для конторы. Но другой бы тоже выиграл. Заводу тут податься было некуда, эти деньги давно наши… — И пока они спускались в лифте, и потом, внизу, в пустом вестибюле, Ильин развивал свою мысль, что и Мстиславцев бы выиграл: дело бесспорное. — А если я буду защищать человека, понимаешь, человека, а не учреждение, то это перевернет и мою собственную жизнь.

В это время пришла дежурная машина, и Ильин сказал: «Поехали!»

— Но я не домой, я к Люсе.

— Садись, садись, — сказал Ильин, заталкивая Сашу в машину. — Как она?

— Было совсем плохо, а эти дни, кажется, лучше, но кровохарканье, ничего не могут поделать. Она ведь знаешь как — все близко к сердцу. Там у них в НИИ чепе — растрата, или как это теперь называется… Ну, не в самом НИИ, в экспериментальном цехе, какой-то жулик. Может, знаешь, у вас ведь верхи знакомы.

— Нет, не знаю, — сказал Ильин. — Начальника цеха Сторицына вроде помню, но смутно…

— Вот, вот, говорят, что и он замешан.

— Ты позвони мне вечером, есть у меня один замечательный профессор, легочник…

— Профессора и там смотрят…

— Все равно позвони, все-таки свежий глаз.

«Бедняга», — думал Ильин, простившись с Сашей. Он думал о Саше, о Люсе, о своем неудавшемся разговоре. А еще предстояло поговорить с Иринкой. Если бы Саша как-то более определенно поддержал, было бы легче. Иринка Сашу любит и всегда прислушивается к его словам.

«С другой стороны, ведь он ничего против не сказал и, что самое важное, не тронул прошлого», — думал Ильин, слушая Иринкины шаги за дверью и привычно погружаясь в домашнее тепло.

— Помоги Андрею, — сказала Иринка, целуя мужа. — Тяжело ему по русскому…

Ильин и сам это знал, они уже говорили: явно надо взять парню репетитора. Корову через «ять» пишет.

— «Мария Антоновна колола дрова в лесу, а ее муж кормил домашнюю птицу — кур и гусей», — диктовал Ильин, слушая, как за стеной льются Милкины гаммы.

— Папа, возьми меня в Ташкент, — неожиданно сказал Андрей.

— Ты что, в какой Ташкент?

— Ну, где ты был сейчас…

— Разве ты не знаешь, что я не был в Ташкенте?

— Ну, все равно, в Средней Азии. Возьмешь?

— Я туда больше не собираюсь.

— У Сереги Балашова отец в Мурманске живет, так Серега к нему уже три раза ездил.

— Ты что, хочешь, чтобы и я жил не в Москве?

— Я к примеру сказал…

— К примеру! Учиться надо — вот что я тебе, Андрей, скажу. Смотри, ты пишешь «кармила», а надо от слова «корм». Если так дело будет продолжаться, ни в какой институт не поступишь.

— Папа, а я в армию хочу…

Ильин не нашелся, что ответить, но в это время вошла Иринка:

— Это же иждивенчество, сам пусть остальное доделает.

Сразу же после обеда Ильин стал рассказывать Иринке о своих «мыслях в дороге». Рассказывал обстоятельно и даже сказал о вещах «грубо материальных»: очень возможно, что при таком варианте придется расстаться с кое-какими благами.

— Ну что ты, Женя, разве в этом дело! По-разному бывало, вспомни, с чего начинали.

Это была их любимая тема. Они поженились и два года жили в коммунальной квартире. И Милка там родилась. В те времена каждая новая вещь в доме была событием. «Помнишь тот сервиз, розовый с лилиями, я оставила одно блюдечко, чтобы всегда напоминало».

— Да, да, по-всякому бывало. И я очень благодарен тебе… Но сейчас…

— А что сейчас? Сейчас время самое подходящее. Ты знаешь, я в тебе это давно замечала, но не знала, говорить или нет. Боялась вспугнуть. Зерно должно прорасти, верно?

— Да, да, — сказал Ильин, — это очень верно. Значит, ты все-таки замечала? Действительно, у тебя какой-то особый дар.

— Но конкретно адвокатом — нет, об этом я не думала. А что сказал Саша?

— Да так, ничего, отшутился. Ему сейчас не до этого…

— Бедная Люся! Завтра же ее навещу… Так, значит, адвокатом? — повторила Иринка.

— Пойми, — снова развивал свою мысль Ильин. — Вот я работаю в своей конторе…

— Но я давно уже поняла тебя, — сказала Иринка с той шаловливой улыбкой, которая напоминала Ильину многие приятные минуты.

— Значит, ты не против? — спросил Ильин, теперь уже только для того, чтобы удержать Иринкину улыбку.

На следующий день был Касьян Касьянович. Он слушал Ильина, поигрывая на своем черно-белом коммутаторе, как пианист на немой клавиатуре. Было видно, что он старается вникнуть в самую суть вопроса: что же заставляет Ильина бежать из конторы? Может быть, какая-то случайная обида?..

— Может, новый зам? Но ты его и разглядеть-то не успел, он и меня-то вызывал к себе всего два раза, и оба раза по пустякам… Кто?

— Касьян Касьянович, я даю вам свое честное слово…

— Честное слово… Честными словами вымощена дорога знаешь куда? Да нет, — спохватился он, решив, что Ильин может действительно обидеться. — Я твоему честному слову абсолютно верю.

— Я знаю, что вы много сделали для меня, — сказал Ильин, — и ценю. Но после нелегкой внутренней борьбы…

— «После нелегкой внутренней борьбы…» — это откуда?

— Что значит — откуда?

— Классика или наши? Щипачев?

— Никого я не цитирую, просто по-человечески хотел сказать…

— «После нелегкой внутренней борьбы» двадцать лет назад ты ко мне пришел, и, кажется, не было повода пожалеть.

— Да, скоро двадцать лет, можно сказать, юбилей…

— И справим, как положено! Непонятно мне, что тебе там такое светит? Прения сторон! Неужели же ты сам не понимаешь, что сейчас другие времена. Наговорились, хватит…

— Ну, если за красноречием ничего нет, кроме желания самого себя показать, то оно, действительно, никому не нужно, но если факты объединены мыслью…

— Читал я и об этом. «В порядке обсуждения». Было. Понимаешь, не хочется держать тебя силком, но ты прежде подумай: здесь ты все-таки человек. С большой буквы! А там? Я, Женька, хочу тебе добра. Извини, что так по старой памяти зову, но вроде ты зашел ко мне один на один посоветоваться… Неужели же и впрямь мы тебе, Евгений Николаевич, крылышки подрезаем? Кажется, все условия… Воспарить хочешь? А если с этих небес падать придется? Кто поддержит? Касьян? Слушай, а что, если я тебе вне очереди сделаю Пицунду? Там сейчас чудо, отдохнешь, птичек послушаешь, а? — Но Ильин молчал, и Касьян Касьянович нахмурился. — Может, решил — мол, первого зама поменяли, как бы и до нас, грешных…

— Ну уж нет, — сказал Ильин. — В кого, в кого, а в вас я верю: вы звезда незакатная…

— Конечно, — рассуждал Касьян Касьянович, — и там есть люди. Аржанов, например. Много полезного сделал человек.

— Аржанов! Я начинаю с нуля…

— Ничего себе «с нуля»! Да тебя вся Москва знает. И уж если я тебя отпущу, то не нулем, а единицей. А все-таки давай Пицунду и юбилей…

— Я уже решил, Касьян Касьянович.

— Черт его знает, как это у тебя там устроено. Вроде бы и крепкая башка… Значит, «после нелегкой внутренней борьбы»?

Ильин все-таки вспыхнул:

— Я докладывал вам, что это не цитата и что я…

— Те-те-те… Ты первого видел мельком, а я с ним все-таки беседовал. Кое-что понял. «После нелегкой внутренней борьбы…» — это ему годится.

Касьян Касьянович сделал немое глиссандо на своем телефонном коммутаторе, и Ильин подумал, что все его страхи были напрасными: Иринка, Касьян Касьянович… Шлюзы для весеннего паводка открыты.

 

7

В конторе к Ильину относились по-разному. Он был самым молодым из старой гвардии, и одно это делало его судьбу заметной. Все знали, что Касьян Касьянович привязан к Ильину, дорожит его мнением и чаще всего поступает так, как он советует. Но одни смотрели на это одобрительно: у Ильина голова хорошая, надежный человек, а другие недовольно пожимали плечами: везунчик…

Когда узнали, что он уходит, все вместе заахали. Строились самые невероятные предположения, вплоть до падения самого Касьяна Касьяновича. Но когда поняли, в чем дело, удивились еще больше. Двадцать лет человек проработал. Им были довольны, да и ему не на что было жаловаться: и положение, и все условия… Перечислялись многие ильинские привилегии. Кто-то даже вспомнил, что у него жена красавица, хотя уж в этом-то, конечно, не было никакой заслуги конторы.

Адвокатура… А это зачем? После того как Ильин привык мыслить миллионами, защищать какого-нибудь карманника?

Кажется, Елена Ивановна Кокорева первая сказала, что давно замечала за Ильиным склонность порассуждать ни о чем. Типичное адвокатское… Но тут мнения разделились. Говорили, что Ильин парень не промах и не из тех, кто меняет шило на мыло. Но другие утверждали, что Ильин всегда был прожектером.

Сам Ильин был слишком занят, для того чтобы обращать внимание на эти пересуды, но Иринка, как всегда, правильно отреагировала (Касьян Касьянович давно прозвал ее «аккумулятором») и сказала, что надо дать отвальную. Ильин попробовал возразить, но уже был и список составлен, и, кажется, даже люди приглашены.

Наступил день прощания с конторой. Ильин обошел все отделы и был искренне тронут: старушки из бухгалтерии преподнесли ему букетик, а в машбюро Татьяна Васильевна пыталась сказать несколько прощальных слов, но заплакала и выбежала из комнаты. Ильины включили Татьяну Васильевну в список приглашенных, но потом решили, что это может поставить ее в неудобное положение: вокруг одни только ее начальники.

Отвальная удалась. Но все заметили, что Касьян Касьянович больше молчал, чем веселился. Он пришел с женой, высокой крупной дамой в шиньоне, отчего она казалась еще выше и крупнее. Была у нее привычка часто встряхивать головой, и в конторе ее давно уже прозвали Конь. Конь развлекалась, как умела, и даже спела старинный цыганский романс под аккомпанемент Мстиславцева. Иринка, почувствовав, что Касьян Касьянович не в духе, подсела, пыталась разговорить, но даже и ей это не удалось. Касьян Касьянович пил боржом и только под конец попросил рюмку водки и пирожок. А на следующий день наблюдательный Мстиславцев сказал, что под стать Касьяну Касьяновичу был и хозяин дома. Подпевал и подливал больше для приличия. Но понять можно. Сказано в романсе, который пела Конь: «Впереди неизвестность пути…»

Мстиславцев не ошибся. Ильин и подпевал, и подливал, как-никак он был хозяином, но отвальная напомнила ему обед у Азимова, только без знаменитого плова. Тогда он сбежал, а теперь бежать было некуда, тогда он клялся Ларе, что начнет новую жизнь с понедельника, а теперь понедельник начинался завтра. И как военачальник, которому предстоит битва, он ждал подкрепления — письма от Лары. Но письма не было.

Он уже привык к окошечку «До востребования», и к тихой очереди, и к молоденькой почтарше, причесанной под «колдунью» и работавшей возмутительно медленно. «Колдунья» начальственно требовала документы, брезгливо кривила аленький ротик, и все покорно ждали, что она шлепнет на прилавок — письмо или пустой паспорт. И казалось, что там, в этих ящиках от «А» до «К» и от «К» до «С», находится что-то запретное. Ильин внутренне клокотал, но не решался шуметь, того только не хватает — привлекать к себе внимание.

— Ильин, имя-отчество?

— Евгений Николаевич…

— Вам пишут!

«Если завтра не будет письма, дам телеграмму», — решил Ильин. Прямо с почтамта он поехал в коллегию адвокатов и был без проволочек принят членом президиума.

— Поздравляю вас, Ильин, вы хорошо прошли, почти все «за», и даже были восклицательные знаки. Жаль, что наш председатель в отпуске… Особенно запомнилось выступление Василия Игнатьевича Штумова.

Ильин промолчал.

— «Мой студент» — это для такого человека, как Штумов, много значит. И хорошо сказал Аржанов, как всегда красочно…

— Да удивительно. Мы совсем не знакомы.

— Ну, за вами стояли сильные люди!

Ильин нахмурился:

— Как это понять?

— Очень просто. Со мной, например, беседовал Касьян Касьянович, и я, конечно же, обещал поддержать. Чем вы недовольны? Не каждого ценят так, как вас там ценили! Ну, к делу: консультация в Старокривинском переулке. Устраивает?

— Как прикажете, — сказал Ильин, чувствуя себя задетым. Начинать с протекции — вот уж чего он не ожидал.

— Не забудьте, — сказал член президиума мягко, — что вы теперь и мой протеже.

— В студенческие времена я в этой консультации проходил практику, и мне приятно…

— Значит, заметано. С Федореевым я еще вчера говорил. Он там заведует.

Подумать только — та самая консультация! До сих пор не забылось студенческое лето… Чем он там занимался? Кажется, ничего существенного, бумаги подшивал, а осталось какое-то удивительное ощущение причастности к делу. И еще фотография Штумова, подаренная Ильину: «От твердо уповающего…» На что он мог уповать тогда? На фотографии Штумов выглядел библейским пророком — величественная борода, огненный взгляд, — а был он человеком простым, общительным, любящим молодежь, любящим пошутить, посмеяться и, кажется, одного только не прощающим — неискренности. На это у него был абсолютный слух.

Та самая консультация! Но узнать ее мудрено. Тогда это был крошечный флигелек, осевший от времени, напротив полуразрушенная церквушка, во дворе какой-то склад, машины, подводы, пахнет стружкой и водочкой, неловко перед людьми…

Но и следа не осталось от старого флигелька. Построен новый дом. Напротив золотые купола — церквушка-то оказалась настоящим сокровищем. От троллейбусной остановки сюда можно пройти и переулком, и новым парком, — беседки, розарий…

И все-таки Москва есть Москва: несколько старых домов повалили совсем недавно, и теперь консультация оказалась в центре строительной площадки, так что с одной стороны благостный экскурсионный репродуктор, а с другой — диспетчер дает указания механизаторам на вполне современном и весьма вольном русском языке.

Федореев встретил своего нового адвоката ослепительной улыбкой. (Благодаря золотым коронкам заведующего консультацией прозвали «Все золото мира».) Ильин никак не мог вспомнить, где они познакомились — то ли на банкете, то ли на похоронах. Всего реже Федореев звучал в судах и всего чаще — на юбилеях и панихидах. К этому уже настолько притерпелись, что никто больше и не говорил: «Как адвокат Федореев — ничто», а просто знали, что он заведует то одной, то другой консультацией, благо в Москве их великое множество.

«Все золото мира» еще раз сверкнул улыбкой и постучал в стенку:

— Готова кабинка для адвоката Ильина?

— В очередь с Пахомовой…

— Вы, кажется, больше цивилист, так я о вас наслышан? — спросил Федореев. — И, полагаю, хотели бы начать с тех дел, которые…

— Я хочу начать с главного, — сказал Ильин и, приоткрыв дверь, показал на адвокатские кабинки. — Мой учитель, Василий Игнатьевич Штумов, говорил, что главное там…

— И совершенно справедливо, — подхватил Федореев. — Но! Но те времена, когда мы слушали курс Василия Игнатьевича, давно прошли, так сказать, канули в Лету. Тогда, действительно, адвокаты искали интересные дела там, — и он сверкнул своей золотой улыбкой в сторону кабинок. — Нынче же интересные дела ждут вас здесь, — и Федореев улыбнулся своей чернильнице. Но, кажется, он сам был несколько смущен остротой и поднял руки, словно сдаваясь.

— Начнем? — нетерпеливо спросил Ильин.

«Все золото мира» снова засверкал, и вслед за ним и Ильин вышел в приемную. «Колтунов Георгий Николаевич», — читал он на дверях кабинок фамилии адвокатов. «Слиозберг Михаил Владимирович», «Васильев Иван Петрович», «Пахомова Варвара Павловна»…

— Ваша напарница, — сказал Федореев. — Вы сами, надеюсь, договоритесь, кто в какую смену… — Он приоткрыл дверь в кабинку. — Прошу!

Крохотная комнатка. За столом пожилая женщина с резкими калмыцкими скулами, напротив нее ерзает сильно накрашенная девица.

— Немедленно закройте дверь! — сказала Пахомова.

— Но я хотел представить вам…

— Потом, потом, — сказал Ильин. — Послушайте, это же неудобно.

Федореев закрыл дверь:

— Честно говоря, характер у нашей Варвары Павловны…

— Я поверчусь здесь и сам потом познакомлюсь.

Вертеться ему пришлось недолго. Раскрашенная девица выскочила, и Пахомова кивнула Ильину.

— Вы там привыкли к своему столу. Ну, а у нас один на двоих. Правая сторона моя, левая — ваша. Есть еще ко мне вопросы?

— Есть. Почему вы со мной так разговариваете? В чем я провинился?

— Но Федореев вам, наверное, уже сказал, что у меня «нестерпимый» характер. О вас он сразу поведал: «А знаете, кто будет теперь работать в нашей консультации?»

— Очень остроумно. А не выпить ли нам где-нибудь по этому поводу кофейку?

— Если вы согласны лазать со мной по задним дворам, то через пять минут мы будем сидеть в «Солнышке».

В кафе Пахомова энергично пробилась к столику, за за которым уже обедали трое.

— Еще два стула, — скомандовала она официантке. — Знакомьтесь, ансамбль «Три мушкетера» — Колтунов, Слиозберг и Васильев. А это тот самый Ильин. Представьте себе, настолько демократичен, что сам предложил выпить кофе.

Мушкетеры торопливо закивали. Они сидели в большом процессе и сюда заскочили в перерыв.

— Ну как? — спросила Пахомова, весело оглядывая «ансамбль». — Люди не именитые, зато работящие…

— Ладно, Варя, — весело сказал Колтунов, и в самом деле напоминая своим атлетическим сложением Портоса. — Мишу Слиозберга в газете пропечатали, а ты говоришь — неизвестные солдаты…

— Вот как! Поздравляю…

— Да уж прямо есть с чем, — сказал Слиозберг, вероятно благодаря своим тонким усикам прозванный Арамисом. — Представляете, — обратился он к Ильину, — городишко, которого и на карте нет. А уж доехать по распутице — разве что вплавь. Ну, я поехал только потому, что старый клиент. Еду, ночую в Доме колхозника, утром судебное заседание, сто пятьдесят четвертая, судья, надо вам сказать, умнейшая женщина, ну и заседатели отнюдь не канделябры — вопросы и все прочее, все мои ходатайства удовлетворяют, ну и, словом, три года, и, представьте себе, без конфискации. Уезжаю в наилучшем настроении, а вдогонку — извольте, — он вынул помятую газету. — Сейчас я вам зачитаю…

— Седьмой раз, Миша, помилосердствуй, — сказал Васильев, который в этой компании, очевидно, был Атосом.

— Вот, прошу: «Возмутители спокойствия». Это заголовок. «В течение ряда лет…», ну это все беллетристика. Вот, пожалуйста: «Все выступление адвоката Слиозберга свелось к выгораживанию преступника…» Каково?

— Да плюнь, береги здоровье, — сказал Портос-Колтунов. — Они бы, конечно, предпочли: «Адвокат Слиозберг в своей блестящей речи поддержал прокурора по всем пунктам и потребовал для подсудимого максимального наказания…»

— А что бы посоветовали вы? — спросил Слиозберг Ильина.

— Наверное, письмо в газету, объяснить функции сторон, ну и потребовать опровержения.

— В газету? — переспросил Васильев-Атос. — Ну, это вы меня рассмешили! Да и кто будет печатать опровержение?.. К тому же у них сейчас сев, и так они еле-еле выделили для суда пятьдесят строчек.

— А я уже послал, — сказал Слиозберг. — Какое мне дело до их сева?.. Не ответят — я в «Соцзаконность» отправлю.

— В этом я вполне вам помогу, — сказал Ильин и вдруг почувствовал, как вокруг замолчали.

— А у вас там что, крепенько? — поинтересовался Васильев.

— Ну, товарищи, если Евгений Николаевич берется… — вмешалась Пахомова.

— И хорошо, и мерси, — сказал Слиозберг, — а сейчас побежали. До завтра!

— Мушкетеры! — весело сказал Ильин, глядя им вслед.

— А вы думали, земля на одном Аржанове держится? Обслужи-ка нас поскорей, — попросила она официантку и прикрикнула на шумевшую рядом компанию.

— Варвара Павловна, ваше здоровье! — За соседним столиком поднялся какой-то парень, похожий на взъерошенного петушка.

— А ну по местам, это еще что!

В «Солнышке» сразу стало тише. Петушку, кажется, еще хотелось высказать что-то задушевное, но он больше не решился.

— Клиентура бывшая и будущая, — засмеялась Пахомова. — Ну, заказывайте. Только учтите — де воляй здесь нет.

Подали гуляш с макаронами, и Ильин сказал:

— Второй раз за сегодняшний день слышу — Аржанов, но так толком о нем ничего и не знаю.

— Еще успеете познакомиться! Хотя, надо сказать, он нас особым вниманием не балует, редко заглядывает в консультацию… Дела берет только избранные. Но для вас, я думаю, тот же порядок заведут!

— Пожалуй, кое-что в этом вопросе будет зависеть и от меня, — сказал Ильин.

— Вы что это надулись? Новичка следует в первый день подразнить!

«Новичок… Первый день», — вспомнил Ильин, спускаясь в метро. Как-то он иначе представлял себе свой первый день. Но, в конце концов, надо же было оформиться, вряд ли в самом оформлении есть что-то увлекательное. И все-таки он иначе представлял себе свой первый день.

«Может быть, я так прирос к своей конторе, что шага без нее не могу сделать? Как сказал бы Касьян Касьянович: «Мы — это государство, а они — свободные художники».

Но мушкетеры Ильину понравились. И Пахомова — тоже. «А вот для них я барин с тросточкой. Слиозберг тянется по распутице к своему старому клиенту, а в это время Ильин тянет коктейль в рижском ресторане. И в то время как Ильин осматривает восточные храмы, Пахомова таскает свой тяжелый портфель, а у нее флебит, этот венозный венчик так и выпирает из чулка».

Но чем же он виноват, что он человек здоровый, а Слиозберг слабак, это видно сразу, — Арамис слабак… Анкета анкетой, а Ильин немало вез на себе. Бывало, что контору крепко покачивало, и тогда приходилось работать ночами. Стелил себе в кабинете и сваливался только под утро.

И вдруг пронзительно остро он увидел свой пустой сейф, и вокзальная суета вчерашнего прощанья коснулась его. А завтра большой день, с Урала прилетел представитель… Все-таки странно, что все это уже его прошлое. И его рабочий стол, и сейф, и уральский поставщик…

«Человечество расстается со своим прошлым смеясь…» — вспомнил Ильин. Неглупо сказано, ох как неглупо. Но сейчас он не чувствовал себя способным ни смеяться, ни радоваться. Какая-то чугунная усталость вдруг навалилась на него. Это несвойственно человечеству в целом, но с отдельными людьми случается часто.

 

8

— Ильин, имя-отчество?

— Евгений Николаевич… (Неужели же снова: «Вам пишут»?)

Но в это время «колдунья» бросила на прилавок паспорт с письмом. Ильин быстро сунул его в карман, поискал глазами надежный угол, и только нашел, как «колдунья» снова его остановила:

— Ильин, вы что, глухой, вам еще есть! — и выбросила на прилавок еще два письма. Ильин схватил письма и побежал в намеченный угол, но его уже обскакал какой-то рябой парень. Так и не найдя угла, Ильин стал кружить вокруг высоких бюро, нарезанных, как торт, на равные доли. Минут через пять кусок торта освободился, и Ильин кавалерийским наметом захватил его и стал читать письма. Письма были без даты и больше походили на записки.

«…Едва вы уехали, как я сразу стала думать о нашей будущей встрече, и хотя, наверное, она никогда не состоится, я все-таки о ней думаю и жду».

«…Столько работы, что к вечеру просто угораю. Добираюсь до детского садика, забираю спящую Галку, дома она просыпается, я готовлю нам ужин, бегу в булочную, мы делимся новостями, то есть новости всегда только у нее».

«…Сегодня была экскурсия ленинградских кинематографистов. Я старалась, как могла, после подходят, благодарят, даже гвоздики преподнесли. И знаете, за что? Оказывается, я не упоминала династий и не перечисляла царей. Хорошенькое дело: ведь это моя прямая обязанность».

«…Надеюсь, что ваши среднеазиатские грезы растаяли уже в самолете и вы вернулись таким же монументальным, каким я вас увидела первый раз в медресе. Не сомневайтесь — я заметила вас сразу, так сказать, персонально. И до сих пор спрашиваю себя: неужели же Вы, Вы разобрались в моих провинциальных понедельниках, да еще примерили их на себя? Зачем?..»

«Монументальность» и «среднеазиатские грезы». Значит, все-таки она ему не поверила. Просто насмотрелся гробниц и всякого такого, что потом с удовольствием смотрят друзья на слайдах.

И тут же на почте он написал письмо.

«Дорогая Лара!» Обращение ему не понравилось. «Дорогая», «дорогой» совершенно обесценены поздравительными открытками. «Дорогой друг!» — лучше, но как-то уж очень литературно. «Милый друг!» — того не легче. «Добрый день, Лара» — школа, девятый класс.

«Милая Лара! Мой понедельник начался во вторник на прошлой неделе. Пока еще ни разу не выступал и только сегодня принял первую защиту. Хочу привыкнуть к людям. Днем прием, а вечерами зубрю кодекс…»

Письмо ему не понравилось, и он начал заново:

«Милая Лара, я очень ждал Ваших писем, сегодня вознагражден — сразу три. И как раз в самые переломные (и в самые трудные) дни».

«Вознагражден…» А это выскочило откуда? Да еще и скобки, бр-р-р!.. И почему «самые трудные» — ведь только-только начало.

Лариных писем он не только ждал, но и боялся: вдруг какая-нибудь лирическая чепуха… Что тогда? Но эти коротенькие записки ему понравились, а вот отвечать на них было трудно.

Милая Лара! Работаю в консультации. Работы много. Учусь. Пришла ко мне вчера одна старушка. Нет пенсии, а пенсии нет потому, что всю жизнь растила детей, потом внуков. Я был счастлив, что могу начать так: закон говорит… А закон говорит неукоснительно в ее пользу, и я, согласно закону, написал заявление в суд на алименты. Ей осталось только подписать. Что бы вы думали — ни в какую! «Это что же выходит, это значит, я на Ляльку и на Любку — в суд!» — «Позвольте, говорю, с их стороны это бессовестно!» — «Нет уж, нет, чтобы я, да на своих детей…»

На следующий день другая старушка. Я уже был поосторожней. У нее домик под Москвой. Собственно, теперь-то он в черте города, но мы привыкли эти места считать дачными. Муж парализован, один свет в окне — сын. Безумно им гордится: постоянно на Доске Почета, не пьет, не курит и отдает всю зарплату. Она мне показывала фотографию, в самом деле симпатичный паренек. Но вот беда — женился, И не в том беда, что женился, а в том, что уже разошлись, — как говорится, не сошлись характерами. И вот бывшая жена из домика уезжать не собирается. Работала она штукатуром, была в Москве прописана временно, а теперь постоянно. А парни уже повалили, боже упаси, никаких пьянок, ничего такого, строго до одиннадцати, но сами понимаете… Так отселить! Но куда? Разменять? Да кто в их халупу поедет! Остается одно: ждать, пока халупу снесут и всем дадут хорошее жилье. Это по плану через три года. Для молодых — не срок, сын уже решил податься куда-то на стройку, ну а для стариков? Я просто физически чувствую, как они утомлены всем этим и как боятся, что вот сын уедет, а они останутся со своей бывшей невесткой… строго до одиннадцати…

Но надо было поторапливаться, вечером Ильины позвали гостей — мушкетеров с женами и Пахомову. Эту встречу с новыми коллегами затеяла, конечно, Иринка. «Ведь это же так естественно, — убеждала она Ильина. — Да, наконец, я хочу взглянуть на людей, с которыми ты теперь работаешь». И, как всегда, Иринка взяла верх, и теперь надо было поторапливаться. Но сейчас Ильин думал не о гостях, а об этой халупе в черте города. Неужели же так ничего и нельзя сделать для стариков?

Недалеко от почты работал старый его приятель Ильюша Желваков. Этот умеет находить тропинки… Чем черт не шутит, надо позвонить, нет, лучше всего, как говорил Касьян Касьянович, «брать живьем». Ильин еще раз взглянул на часы: половина шестого, пожалуй что и успею.

Ильюша встретил его отлично, расцеловал, выслушал и, пока слушал, делал пометки в блокноте.

— Так я правильно понимаю, Женя, что очень надо?

— До зарезу!

— Постараюсь.

— Спасибо!

— Я перед Касьяном Касьяновичем вот так в долгу!

— Нет, Касьян Касьянович здесь ни при чем, — сказал Ильин. — Это моя личная просьба.

— Родня? Нет? Ладно, нечего со мной темнить. Я с десяти вопросов что хочешь угадываю. Такая игра: ты загадываешь кого-нибудь, ну, допустим, Наполеона. Начинаю. Двадцатый век? Нет. Девятнадцатый? Да. Европа? Да. Искусство? Нет. Наука? Нет. Военное дело? Полководец и не Россия — значит, Наполеон. Все! С семи вопросов. А теперь скажи: дом хороший, эта резиденция загородная? Нет, нет, это не вопрос, это я вслух сам с собой разговариваю. Развалюха? Ну, какой бы ни был, если в черте города, то я не царь, не бог и не герой. Послушай, в порядке дружбы, вы ж с Иринкой образцово-показательные, неужели же?..

— Ты предлагал с десяти вопросов, — сказал Ильин, смеясь и немножко любуясь веселой Ильюшиной энергией.

— Сдаюсь, ну, сдаюсь, все! — закричал Желваков. — Только скажи правду. Скажешь правду, я тебе десять старух переселю. Пусть меня потом где угодно секут.

— А ведь обманешь, сошлешься на вышестоящие, пиши расписку!

— Какая может быть расписка… Ты, Жень, возрождаешь самое мрачное средневековье. Кто это мне на днях говорил о тебе и как раз в том смысле… Ну, в том смысле, что вот Ильин вроде и умный человек… Слушай, это не ты подался в адвокатуру?

— Ты бы мог выиграть с первого вопроса.

— Ну и ну, ну ты меня потряс! И ты смеешь приходить ко мне с этими самыми адвокатскими штучками. Стража! — крикнул Ильюша сдавленным шепотом. — Вяжите его!

Но Ильин больше не откликался на шутки.

— Слушай, сделай мне это. Ну пойми, старики просто погибнут. Парень может податься на любую большую стройку, а старики…

Он вышел от Желвакова в седьмом часу. В конце Моховой садилось солнце. Пока нырял по тоннелям, вся плавка была выдана, и небо начало остывать. Пахло весной, сумерками. Ильин свернул на улицу Герцена, и, когда дошел до Консерватории, зажглись фонари. Стало быстро темнеть, но в глубине, за Никитскими, небо было бледным и чистым. И, глядя на этот кусочек бледного и чистого неба, Ильин думал, что сегодня в его жизни началось то новое и важное, о чем он говорил Ларе после своего бегства от плова: быть полезным людям, но не отвлеченно, не вообще народу, а конкретному человеку, и если Желваков ничего для стариков не сделает, то Ильин будет и дальше стараться, уж что-нибудь да надумает, все-таки Москву он знает, да и Ильина знают в Москве, это Касьян Касьянович верно сказал.

Он пришел домой, когда гости уже собрались. Но, кажется, они не очень без него скучали. Иринка, все Иринка! Она умела создать атмосферу близости и простоты. Мушкетеры к тому же были давно и прочно знакомы домами. «Чем-то они друг на друга похожи», — весело подумал Ильин.

Жена Колтунова, туго затянутая в талии, с бисеринками пота на черных усиках, стеснялась и ежеминутно краснела. Ее дружески поддразнивал Слиозберг, называя почему-то «камрад Колтунова». (Позднее выяснилось, что она преподает испанский язык.) Фаня Слиозберг, стоматолог, хорошенькая, подвижная, одета была в немыслимо яркое заграничное платье. Надежда Ивановна Васильева, хохотушка, остренькая на язычок, была старше всех — две дочки и внуки. Слиозберг называл ее дважды бабушкой, подливал ей вина, и она довольно быстро затуманилась. Пахомова пришла одна. Ильин знал, что муж много старше нее и вечерами редко выходит из дому.

Мушкетеры веселились и никаких других сверхзадач не ставили. Они любили выпить, потанцевать и обожали рассказывать анекдоты. Васильев за какие-нибудь полчаса напел чуть ли не весь репертуар Высоцкого. И пел хорошо, броско, не фальшивя, как и надо петь такое.

А в танцах первым был Колтунов. Никогда у Ильиных не танцевали — места мало, да и не для того приходили. За ужином больше обсуждали дела, Иринка жаловалась, что «заседание продолжается».

Мушкетеры все же нашли пятачок для танцев, Иринка тоже танцевала. Она когда-то кончила балетную студию при каком-то Доме культуры. Глядя на нее, Ильин думал, что она от всех отличается — пластична, женственна, и ему хотелось поскорее остаться с ней вдвоем.

— А вы вашу семью не пустите по миру? — негромко спросила Пахомова.

— По миру? — весело переспросил Ильин. — Ну, до этого еще не дошло.

— Дойдет, и очень скоро, — пообещала Пахомова. — Если не начнете работать по-настоящему. Вы ж еще ни в один процесс не сели! А что вы там своими бумажками наковыряете?

Ильин промолчал.

— На каждого клиента по часу тратить, нет, так нельзя!

«А вот это мое, сюда я никого не пущу!» — подумал Ильин.

— Знаете, Варвара Павловна, я ведь привык мыслить в миллионах рублей, так мне теперь до ста трудно считать.

— Господи, да что это вы такой неспособный! Ну, возьмите какое-нибудь легонькое совместительство.

— Есть у меня! Лекции я читаю.. Впрочем, спасибо, подумаю…

В одиннадцать Иринка подала кофе, но только стала разливать, как позвонил телефон. «Сашка, — подумал Ильин. — Наверное, что-нибудь с Люсей…»

Но это звонил Касьян Касьянович.

— Шел мимо, вижу свет в окнах — значит, не спят. Ну, ежели не спите, я зайду?

— Да, конечно, конечно… — сказал Ильин несколько растерянно.

Касьян Касьянович был нередким гостем, случалось, обедал, случалось, ужинал, но в такой поздний час… И как это «шел мимо»? Только дело могло привести его сейчас к Ильину. Надо, надо было сказать о гостях, очень может быть, что Касьян Касьянович совсем не настроен слушать буги-вуги…

Но был уже звонок в дверь, и Ильин пошел открывать.

— Э-э! — сказал Касьян Касьянович те самые слова, которые Ильин и ожидал. — Э-э, так у тебя гости… — Он уже снял с себя свой старенький макинтош, который кто-то из конторских остроумцев окрестил «плащом Гарпагона».

— На юридическом языке, — сказал Ильин, — это называется создать себе железное алиби. («Уму непостижимо, что я болтаю», — подумал он.)

И, как всегда, выручила Иринка. Она была искренне приветлива с Касьяном Касьяновичем и, кажется, не могла понять, почему его поздний приход может вызвать замешательство. Снова появилась закуска, водка и портвейн «три семерки».

— Беленькой и пирожочек, — говорил Касьян Касьянович, усаживаясь. — Я человек старый, мне на ночь много нельзя.

Мушкетеры сразу притихли, а Пахомова откровенно нахмурилась. Выходило так, что Касьян Касьянович испортил вечер. «Черт знает что такое, какая-то „несовместимость“…» — думал Ильин.

— Танцы продолжаются, — шутливо возвестил он и поставил самую громкозвучную пластинку — знаменитую «Принцессу».

Но и вертясь на пятачке, Ильин все время прислушивался к Касьяну Касьяновичу, бранил себя за это, но прислушивался.

— Не знал, что гости, не знал… За ваше здоровье, Ирина Сергеевна, за здоровье присутствующих.

«Какое у него белое лицо, — думал Ильин, пока Фаня учила его делать замысловатые па. — Белое, нездоровое, наверное, оттого, что мало бывает на воздухе, все машина да кабинет…»

Мушкетеры быстро допили кофе.

— Фаня, — сказал Слиозберг, — пора!

— Господи, раз в кои веки в приличный дом попали, и на тебе — «пора»! — дурачилась Пахомова. — Дайте хоть такси вызвать!

— Мы тебя, Варя, проводим! — хором прокричали мушкетеры. — Не беспокойся, Варя!

«Ну и пусть уходят, — думал Ильин. — Чем он им помешал? В конце концов, это человек, с которым я проработал двадцать лет, и никому не дано право…» Но сердился он на Касьяна Касьяновича.

— В следующий раз у меня, — говорил Колтунов, прощаясь.

И Иринка бодро ему ответила:

— О-бя-за-тель-но!

Когда Ильины вернулись в комнату, Касьян Касьянович закусывал вторым пирожком. Прожевал, вытер губы.

— Коллеги?

— А что, не понравились? — спросил Ильин с вызовом.

— Да вроде ничего народец, немножко мелковат для тебя, вроде ты к другому привык…

— То есть как это «мелковат»? Что-то я вас не понимаю…

— Женя! — сказала Иринка.

— Ах, оставь, пожалуйста. Слово сказано, и я хочу знать…

— Ты хочешь поссориться со мной, — сказал Касьян Касьянович, подойдя к окну, из которого открывался вид на Москву. — Зачем? Я и сейчас могу быть тебе полезен, ты это знаешь… Но скажи, ты для чего от меня ушел, чтобы плавать — как? Мельче или глубже?

— Мельче, глубже, как вы это странно понимаете…

— Ну, извини, я понимаю правильно: надо начинать работать. Ваши соображения, Ирина Сергеевна? — спросил он, как, бывало, спрашивал на планерке.

— Работать? — переспросил Ильин. — Как это «работать»? Разве я мало работаю, вы что, оба смеетесь надо мной? — продолжал Ильин, объединяя Касьяна Касьяновича с молчавшей Иринкой.

— Ну, что с ним делать! — весело сказал Касьян Касьянович и отошел от окна, видимо сожалея, что вместо спокойного созерцания Москвы ему придется сейчас объяснять азбучные истины. — Да, работать. Гости твои — милые люди, но тебе незачем к ним приспосабливаться. Вот, например, портвейн. Чего-чего, а крепленого в вашем доме я никогда не видел, извините, Ирина Сергеевна…

— Нет, пожалуйста. Я думала, что жены…

— Это все хорошие, честные люди, — сказал Ильин. — Настоящие работяги. И я хочу быть таким, как они…

— Невозможно, Женя. Все мы из одного материала сшиты, но у каждого закройщика свой покрой. Вот так, с утра до вечера, и будешь сидеть со своими богаделками, кого куда из развалюхи расселять? («Идеально поставлена разведка», — подумал Ильин.) Надо брать покрупнее! Какая у тебя программа, если не секрет?..

— Да нет, почему же. Как раз сегодня принял первое судебное дело. Молодой парень с овощной базы, грабеж… ну, грабеж еще надо доказать.

— Все ясно, — перебил его Касьян Касьянович. — Значит, полпуда гороха?

— Касьян Касьянович, — сказала Иринка, — у Жени доброе сердце.

— С этим добрым сердцем я бы не только двадцать лет, двух бы дней вместе не проработал! — Он снова подошел к окну, взглянул на Москву и, как будто увидев что-то новое, спросил уже совсем другим тоном: — Вы где нынче отдыхаете?

— В этом году у Жени, видимо, пропадает отпуск…

— Тиран Падуанский! И детей морите?

— Андрей в пионерлагере, а Милка уже у бабушки, в Крыму…

— Тиран, тиран, — повторил Касьян Касьянович смеясь. — Да, вот что, Женя, я хотел с тобой по старой памяти посоветоваться, — сказал он без всякого перехода. — Нет, нет, Ирина Сергеевна, вы нам не помешаете… Заезжал ко мне сегодня старинный приятель. Есть в его деревне НИИ, и завелся в том НИИ жулик. Жулика посадили, а он там на честных людей брешет. Все. Понял?

— Почему же нет. История с начальником экспериментального цеха Сторицыным очень неприятна. Этот Сторицын подписывал липовые документы. Фамилия жулика — Калачик…

— А вы говорите — сердце, Ирина Сергеевна. Нет, Женя, бросай своих богаделок. Но в чем формула?

— Вас интересует только Сторицын?

— Жулье пусть горит синим пламенем!

— Если ненадлежащее выполнение служебных обязанностей, причинившее существенный вред государству, то можно рассчитывать на исправительные по месту работы, с удержанием, конечно. А если корысть, то пятерик усиленного режима, и это при самом благополучном исходе… С вас рубль, Касьян Касьянович.

— Рубль?

— В любой консультации так бы взяли.

— Касьян Касьянович, — сказала Иринка, — чай давно готов.

— Умница, спасибо! Золотая у тебя жена, Ильин… А рубль ты на меня запиши.

 

9

Ильин брился на кухне, положив перед собой папку с делом, которое знал наизусть. Папченко, Михаил Евсеевич, разнорабочий овощной базы, пятьдесят первого года рождения, не судим, образование семь классов, не женат, привлекается по статьям таким-то…

Вошла Иринка, еще сонная, в новом летнем халатике. Халатики — вообще ее стиль, как-то она их особенно умела носить.

Ильин быстро выпил чай, досадуя, что время уходить, на улице еще раз взглянул на часы: да, пора. Если бы время не поджимало, он бы, может быть, и вернулся. Так уже бывало. Кто там? Водопроводчик, мадам, не сопротивляйтесь!

Метро, троллейбус и еще несколько остановок на автобусе. «Да нашей тюрьмы не так просто добраться», — острил Миша Слиозберг.

У входа Ильин сразу увидел Аржанова, распекавшего какого-то усатого железнодорожника.

— Право, сидели бы лучше дома, если выходной. Вдвоем нам там делать нечего. Да вас и не пропустят, и не думайте. — Увидел Ильина и приветливо помахал ему рукой. — Впервые в нашу обитель? У вас что?

— Да, так… сто сорок пятая.

— Ну, значит, быстро. И я тоже постараюсь не задержаться. Давайте на эфтом самом месте, договорились?

На втором этаже Ильина ждал следователь, на вид еще совсем мальчик, спортивный, живой и такой весь отутюженный, что не хватало только теннисного корта и сетки с мячами. И почти сразу привели Папченко.

— Миша, присаживайся, — сказал следователь доброжелательно. — Познакомься со своим адвокатом. Вроде мы с тобой все закончили… Я полагаю, товарищ адвокат, что мне лучше не мешать вашей беседе… — И легко, по-спортивному вышел из комнаты.

Ильин сел рядом с Папченко и открыл дело.

— Нам сейчас предстоит с вами…

Но Папченко его перебил:

— Сигаретки не найдется?

— Да, пожалуйста, пожалуйста, берите… Оставьте себе всю пачку…

Папченко закурил, пуская дым колечками, нарочито не глядя на открытое дело.

«Какая неприятная манера кривить рот! — подумал Ильин. — И какой-то он весь вялый». Эта вялость особенно бросалась в глаза по контрасту со спортивным следователем.

— Ваш отец, Евсей Григорьевич, просил меня взять вашу защиту…

— Надо же, богач нашелся, — сказал Папченко, потушил недокуренную сигарету, размял окурок и вытащил новую из пачки.

— Вы можете отказаться от меня хоть сейчас…

— Чего же отказываться… А вообще — замели, все, обратного хода нет.

— Ну, так вопрос не стоит, — сказал Ильин. — Вы, конечно, понесете наказание, но суд исследует все обстоятельства дела. Так что давайте работать… Ну-с, эпизод первый: избиение гражданина Харитонова.

— Не бил я этого говнюка, — сказал Папченко.

— Одного вашего заявления мало. Потерпевший был освидетельствован, да и в пикете вы сразу признались, вот, пожалуйста: «Съездил пару раз по будке…» Так? Ваша подпись…

— Пьян был, вот и показывал, трезвый бы не подписал.

— «В пьяном виде» — против вас. Это вам надо сразу понять. Если тут что-то неверно записано, вы мне скажите.

Папченко повторил все то, что Ильин уже знал. Выпили компанией, еще выпили, в двенадцатом часу ночи отправились к железнодорожному тупичку. Там, в тупичке, стоял вагон с «чернилами» — дешевым плодо-ягодным вином (проводники продавали прямо с тамбура). Тут же, около вагона, встретили гражданина Харитонова, отняли у него четыре рубля и кепку и велели молчать, а то, мол, не кепку, а голову потеряешь. Снова выпили.

— Не бил я его, — тупо повторял Папченко, — он сам драться полез.

— А что, Харитонов разве тоже был в нетрезвом виде? Нигде это не отражено…

— Да он после банки еле на ногах держался. А деньги — да, взяли, сказали, что отдадим.

— Взаймы, что ли?

— Ну!

— А вы раньше были с ним знакомы?

— Его у нас все знают. Поганый мужик.

— Тут сказано: «с компанией». Это что, с ваших слов?

— Ну!

— Эпизод второй: капуста.

По документам следствия Ильин узнал не больше, чем от отца Папченко. Водитель Кравец сказал, что, мол, есть такая беспризорная капуста, подогнал машину, взяли, погрузили и нарвались на первого же гаишника. Кравец стал хныкать — маме везем, а Папченко признался — хотели продать. Оцениваются кочны на ничтожную сумму, и десятки не набегает…

— Я говорил с овощной базой, — сказал Ильин. — Учтите, на поруки они не хотят.

— А, пошли они… — сказал Папченко, потушил сигаретку, размял окурок, взял новую и зашептал: — Ребята берут на себя…

— Какие ребята?

— Да ну, здешние. Вовка и Альберт Ширковы. Они там одну девчонку поприжали, им все равно.

— Ясно. Только я вам не советую. С этими вовками и альбертами вы еще в худшую историю попадете. Вы в одной камере сидите?

— Ну!

— Так вы и в камере старайтесь подальше. Вы отвечаете за вами содеянное, они — за свое. С точки зрения защиты, я ваше дело представляю примерно так…

Через полчаса они попрощались, и Ильин спросил:

— Отцу что передать? Я его завтра увижу.

— Папаше? Да вроде бы ничего… Пусть там носом не хлюпает. И чтобы на суд не шел. Делать там ему нечего. Увижу — признаюсь, что человека зарезал.

В коридоре Ильина ждал Аржанов.

— Да что же это такое, — с комическим возмущением восклицал он, пока спускались вниз. — Жду, жду… Ну что? Какой-нибудь мордобой, дела всего на три шестьдесят две, угадал?

Ильин засмеялся:

— Не ошиблись! Но статьи предъявлены серьезные, дело мне кажется интересным.

— Увольте, не понимаю. Ну, будь вы неофитом, но Ильин, Ильин берется защищать какого-то дебила, и ему это очень интересно… Минуточку, кажется, здесь Штумов… Василий Игнатьевич! — окликнул он осанистого старика с великолепной седой бородой. — Счастливая встреча! Знакомьтесь, наш новый коллега Евгений Николаевич Ильин.

— Да мы знакомы, — сказал Штумов. — А вот и еще один нашенский, — сказал он, останавливая поднимавшегося по лестнице Колтунова.

— Как себя чувствуете, Василий Игнатьевич? — спросил Колтунов.

— Отлично, отлично, разве не видно? — бесцеремонно оборвал его Аржанов и, обращаясь только к Ильину и Штумову, сказал озабоченно: — Время обеденное, не соорудим ли совместно?

— Я уже давно ем только дома, — сказал Штумов. — Отстал от ресторанов. Где нынче обедают?

— Можно и в «Украине», можно и в «Национале», а еще в ЦДЛ, там такие купаты… А в общем, доверьтесь мне, здесь есть неподалеку, симпатично и кислород: столики под тентом, а сегодня тепло…

И в самом деле, ресторанчик оказался по-летнему веселым и не очень переполненным. Аржанова здесь знали, он пошептался с официантом, и почти мгновенно появилась закуска.

— Для меня нет лучшего отдыха, — говорил Аржанов, — и ведь понимают, подлецы, что Аржанова нельзя кормить кое-как. Ну как осетринка, ничего?

— Угу, — подтвердил Ильин. — Я, правда, в ресторанных тонкостях мало разбираюсь.

— Ресторанные тонкости! Уколол все-таки…

— Да ни боже мой, просто в нашей конторе…

— «Наша!» Вы наш теперь! Наш или не наш? Это всерьез и надолго или так, минутная прихоть? Василий Игнатьевич, хочу вам пожаловаться: он сегодня со своим подзащитным дебилом просидел больше часа, дело-то дело, а третьего дня к нашему уважаемому коллеге Ильину обращаются с предложением сесть в большой хозяйственный процесс, и что же — от ворот поворот?

— Не мог же я одновременно принять два дела, — сказал Ильин.

— Сачкуете. Мы все видим. Но учтите, вы мною рекомендованы. И дело буквально на носу… Минуточку, как там наш супец? — спросил он официанта. — Только бы не пересолили. Так вот он какой злодей, — сказал Аржанов и приставил вилку к груди Ильина. — Будете работать?

— Это что, дело Сторицына? — спросил Штумов. — Нет уж, нет, суп — увольте, доктор не велит…

— Да ведь это редкость — крабы, где вы их сейчас достанете?

— Ну, разве что чуть…

— Останетесь довольны! Я бы сказал, не столько дело Сторицына, — продолжал он, — сколько дело Калачика. Конечно, у Сторицына — халатность и все прочее, но он подмахивал, ни о чем не ведая. А вот Калачик, тот жулик агромадный. По всем параметрам мой подзащитный, но я буквально днем раньше взял Сторицына. Так что, дорогой Ильин, ежели супруга мсье Калачика обратится к вам, то знайте, что дамочка не от стола… Я хочу сказать, по моей рекомендации.

— Это разговор не обеденный, — возразил Ильин.

Аржанов что-то хотел сказать, но Штумов поддержал Ильина:

— Обедать так обедать!

Аржанов обиженно замолчал и даже перестал наставлять официанта. После обеда предложил всех развезти на своем «драндулете» — так он называл свой новенький «Москвич». На Кропоткинской Штумов попросил остановить машину:

— Надо хоть двести шагов в пешем строю.

— Я вас провожу, можно? — спросил Ильин.

— Разумеется…

«Москвич» быстро взял с ходу, словно и он чувствовал себя обиженным.

— Зайдем ко мне, — предложил Штумов.

Крутая лестница без лифта. Четвертый этаж. Дом старый, запущенный. Расшатанные перила, кое-где побита штукатурка. Окна выходят во двор, почти впритык к слепой стене соседнего шестиэтажного дома. Сумрачно.

Массивные старинные шкафы, книги, папки и просто бумаги, перехваченные шпагатом.

Откуда-то из глубины появляется черная сгорбленная старуха.

— Кушать будете?

— Нет, Саввишна, мы сегодня обедали в ресторане. А вот чайку обязательно. Верите ли, — сказал он Ильину, когда старушка ушла, — это моя нянька. Она уже и счет своим годам потеряла, но сама и в магазин, и на рынок. Если бы не она… Я ведь пятый год вдовею. Внук ко мне переехал, но в прошлом году женился, и укатили мои молодожены на три года в Арктику.

Большой стол, тоже весь заваленный бумагами.

— Садитесь, садитесь… Сейчас я освобожу плацдарм.

Появилась Саввишна с чаем и коробкой мармелада и молча ждала, пока Штумов перекладывал бумаги.

«Черт его знает, что за штука старость, — думал Ильин. — Ведь это тот самый Штумов, любимец Москвы, «соловей и лев в одном лице», как кто-то написал о нем в первый юбилей. И вот Саввишна, одиночество, сумрачная эта квартира…»

Штумов пил чай, шумно прихлебывая, смакуя каждый глоток и с удовольствием закусывая мармеладом. Его отнюдь не смущала ни малая площадь «плацдарма», ни разбросанные бумаги. Чай отлично заварен, кресло удобное, куда удобнее ресторанных плетенок, чего еще надо? Ильин рассказал о среднеазиатском чае, о традиции перед чаепитием дважды переливать чай из заварного чайника в чашку, Штумов кивал головой, поддакивал: как же, я сам иначе не признаю, весь этот обряд Саввишна уже совершила, можете не сомневаться.

— Ну-с, — сказал он, отодвинув чашку и откинувшись в кресле, — теперь рассказывайте, чем вам Аржанов не понравился.

Ильин промолчал. Еще раньше, когда они шли по Кропоткинской, он думал, что какой-то важный разговор между ними должен состояться. Ну, а потом эта старая московская квартира, массивные шкафы, Саввишна — все показалось старческим, сонным, наверное Штумов любит после обеда отдохнуть, а вот приходится разговаривать, принимать гостя. «Стакан чаю — и домой», — уже решил Ильин, и в это время Штумов неожиданно спросил его об Аржанове. Совсем не сонный вопрос. Звучит скорее как приглашение к бою.

— Вас что, собственно, раздражает, — продолжал Штумов — «драндулет», дача, рестораны? Но ведь вы до сих пор во всем этом просто не нуждались — и машина в любое время, только казенная. И дачка у вас давно, правда тоже казенная, но в этом есть и свое преимущество. Ну, а рестораны, всякие там купаты… Как хотите, а сегодняшний обед нельзя ставить Аржанову в минус. Что еще? Как говорят французы, «фасон де парле»?

— Не хотел бы я иметь вас противником на процессе, — сказал Ильин.

— А что, может, еще и придется! Но вы ловко ушли от ответа. Думаете, ворона каркнула во все воронье горло… и была плутовка такова?

— Нет, почему же? Мне действительно не очень нравится этот самый «фасон де парле», я слишком навидался самодовольных людей… Но странно, почему-то Аржанов протежирует мне, а не Колтунову, не Слиозбергу, не Пахомовой…

— А ведь это я посоветовал посадить вас в большой процесс о хищениях! Mea culpa, mea maxima culpa! У вас нет имени? Быть помощником Касьяна Касьяновича — это дело нешуточное! Саввишна, еще бы нам кипяточку! — и махнул рукой. — Ничего не слышит, придется самому…

Он вернулся с кипящим чайником, налил, отхлебнул, закусил мармеладом.

— Вот вы говорите: Колтунов, Слиозберг… Им мешает ярлычок: середняки. Наши хищники любят, чтоб их защищали Андриевские и Карабчевские… Варвара Павловна Пахомова… Варя… Я когда-то был влюблен в нее.

— В Пахомову? — переспросил Ильин. Как-то сразу возник тяжелый портфель и заметный даже сквозь чулок венозный венчик.

— Тогда ее фамилия была Лопатина. Варя Лопатина. Золотая головка, медальон. Прелестная девушка. Но я был женат, взрослый сын, они тогда вместе кончали университет. Да, прелестная, прелестная девушка, — повторял Штумов. — Теперь все это в прошлом. Ну, а как она вам сейчас понравилась?

— Варвара Павловна — незаурядный человек, замечательный товарищ, это я сразу почувствовал.

— Да, все в прошлом, все в прошлом, — повторял Штумов, разглядывая донышко чашки, словно искал там знакомые черты. — У нее была нелегкая жизнь… И это странное ее замужество… Сама выбрала такую жизнь, — прибавил он неожиданно жестко. — Мармелад, мармелад не забывайте, яблочный, найти не так-то просто. Вы нажимайте!

— Василий Игнатьевич, — сказал Ильин, — я хочу с вами… откровенно. Всего ничего, как я ушел из конторы, а все уже мной недовольны. И Федореев, и Аржанов, и мой бывший шеф, и теперь вы… Вероятно, со стороны все это выглядит довольно глупо: ковыряться с какими-то старушечьими делами или с этим овощным грабежом — пятнадцать кочанов хотели налево сбросить… Но именно ради этого я ушел из конторы.

— Я думал, вы ушли для того, чтобы стать адвокатом…

— Да, вот именно стать, Василий Игнатьевич, приходите, когда будут судить этого, как говорит Аржанов… дебила.

— Спасибо. Приду. Мне интересно. Когда-то вы мне нравились, Ильин. Нравилась ваша горячность, гражданский темперамент. Что такое юрист без гражданского темперамента? Сказано у поэта: так, ничего, морковный кофе.

— Я не забыл, как вы на последнем курсе заступились за меня. По тем временам — подвиг. Или, может быть, преступление?

— Сначала прорабатывали за преступление — куда глядел, старый. Потом благодарили: какого орла выпустил!

— А орел-то оказался зябликом…

— А вот это зря! И что за манера у русского человека этак походя зачеркивать свое прошлое! Конечно, мне было жаль, что вы оказались не в адвокатуре. Но не будем ворошить старое. С другой стороны… у вас все эти годы была довольно высокая вышка, с которой, при желании, многое можно было разглядеть. Кому же, как не вам, браться за большие хозяйственные дела? Старушки, конечно, старушками, я и сам люблю поговорить, посоветовать, но главное наше дело там, в суде. Вы пришли не только для того, чтобы защищать невинных, когда такое случается, — это, конечно, праздник для адвоката. Но ведь мы изо дня в день защищаем преступников. Будь я помоложе, обязательно сел бы в дело Сторицына — Калачика. Ну, а теперь, извините, должен прилечь. Привычка многолетняя. Прощайте, прощайте, а уж зяблик или орел — это вы сами решайте.

 

10

Милая Лара! Две недели назад ко мне пришел рабочий одного очень известного в Москве завода. Евсей Григорьевич Папченко. Сын в тюрьме: хулиганство, грабеж, кража…

Но прежде чем я скажу об этом своем, подзащитном, я должен рассказать об Евсее Григорьевиче. Жизнь была к нему немилосердна. Страшное голодное детство, рос без матери, отец вечно пьяный, что-то такое беспросветное, о чем даже слушать страшно. Отец и погиб от белой горячки. Евсею было тогда десять лет, а его братьям и сестрам еще меньше. Детдом, потом ФЗУ, руки у Евсея оказались золотыми. Завод дал ему все. Когда я говорю «завод дал ему все», я имею в виду не материальные блага и даже не специальность и высокую квалификацию, я имею в виду те нравственные устои, то высочайшее чувство локтя, товарищества, общности, без которого человеку беда. Началась война. Евсей Григорьевич был ранен под Москвой, но обошлось медсанбатом, а в сорок втором снова ранение, плен, бегство из плена и снова фронт. И уже в самом конце войны, уже в Германии, — третье ранение. Пришел с войны на протезе — и, конечно, на родной завод.

И ни разу, ни разу Евсей Григорьевич не застонал. Мелькнуло недолгое счастье — после войны он женился, но жена скоро умерла, оставив Евсею Григорьевичу годовалого Мишу, который теперь привлекается за грабеж.

А ведь, кажется, все отдал сыну, ради него не женился вторично, а вполне бы мог, за Евсея Григорьевича охотно бы пошли. На заводе все сходятся на том, что он замечательно деликатный и душевный человек.

Не странно ли, что Миша Папченко стал хулиганить? Ведь видел же, какая это мука для отца. Видел, но продолжал мучить. Даже в тюрьме он относится к отцу с презрением тунеядца: лошак!

И знаете, что всего больше поразило меня в моем подзащитном? Нет, не его нахватанные словечки и ужимки, а пренебрежение к своей судьбе. И ведь здоровый хлопец, ну ничего, кроме повышенной близорукости. Его и в армию не взяли только поэтому. Разговаривал я и в военкомате, и не один раз побывал в школе, где он учился.

Классная воспитательница Миши Папченко, Мария Вениаминовна, отлично помнит своего бывшего ученика. И не только Мишу, но и Евсея Григорьевича, и его протез. «А что, паренек рос хулиганистым?» — «Что вы, нет, с другими мальчишками всякое бывало, но не с Папченко. Все вечера сидел, долбил, очень ему его тройки трудно доставались. Отец переживал, не раз приходил ко мне: «Хоть бы четверку по литературе, а? Я его вчера сам по повести «Мать» Горького спрашивал!» Ну, а ребята ведь народ жестокий, и поехало: «Опять тройка», что-то вроде прозвища. Сколько я с этим боролась. Евсей Григорьевич узнал и тоже мне пожаловался, его особенно возмущало, что дразнят Мишу отпетые двоечники».

Встречали вы людей с каким-то особенным, обостренным чувством ответственности? Встречали, конечно, и знаете, как бывает неприятно эксплуатировать эту сверхчувствительную совесть. Я не один раз встречался с Марией Вениаминовной. Постараюсь передать то, о чем она говорила: «Мы, педагоги, чаще всего обращаем внимание либо на ребят, отлично успевающих, тут мы и радуемся и стараемся помочь им найти себя, и другая наша забота — ребята неблагополучные, двоечники… В поле зрения — либо плюс, либо минус… Ну, а как быть с тройкой? Сейчас об этих тройках только ленивый не пишет. Но ведь балл-то существует! Сколько угодно можно иронизировать: «Три пишем — два в уме», но чаще всего: три пишем — три в уме. Норма! Между тем никто не знает, что такое «норма» в развитии личностных качеств человека».

Я спрашивал Евсея Григорьевича, почему Миша так и не вступил в комсомол. Туда, говорит, только отличников принимают! Я ему не поверил, все мы прошли через комсомол, наверное, Евсей Григорьевич что-то путает! Битый час я проговорил на эту тему с одним славным пареньком, который ведает комсомольскими делами. Он совершенно твердо уверен, что ни двоечникам, ни троечникам в комсомоле делать нечего. Какая ложная позиция! Комсомол — не довесок к учебной части, это Союз коммунистической молодежи, построенный на абсолютном равенстве своих членов. Умилительные школьные рассказы о том, как такой-то знаменитый деятель учился только на пятерки, решительно не помогают воспитанию. Ведь хорошо известны и другие случаи, когда будущие знаменитости в школе не успевали. Школа — мечтали мы с Марией Вениаминовной — должна прежде всего воспитывать личностные качества. Нет, нам не все равно, какое общество будут создавать нынешние школьники — отличники, двоечники и троечники, какие идеалы воспримут они с детства — коллектив или номенклатурный корсет!

В восемнадцать лет Михаил Папченко пошел работать на тот же завод, на котором всю жизнь проработал его отец. Спустя год он бросил завод и поступил разнорабочим на овощную базу. Почему? Ведь это действительно знаменитый завод, молодому рабочему рассказывают и о славных революционных традициях, и о тех людях, которые вышли отсюда, стали здесь профессиональными революционерами, участвовали в Октябре, в гражданской войне, и в первых пятилетках, и в Отечественной. Повсюду мраморные доски, на которых золотом высечены имена героев. Одним словом — кузница. Неудивительно, что министр частенько бывает здесь, его встречают запросто, он свой, и это всегда вызывает умиление киношников: подумать только, не в студии снимали, а в самой гуще жизни. Частые гости на этом заводе столичные писатели, сюда приезжает симфонический оркестр, выступить здесь с успехом — это все равно, что получить Знак качества. На заводе есть свой втуз, свой Дворец культуры, свой спортклуб, свои базы отдыха, зимние и летние, несколько десятков столовых и молодежных кафе с джазами и без них, кафетерий, профилакторий, лекторий. Я покрутился день на заводе и все спрашивал себя: как же так, почему Папченко-младший отсюда ушел, он что, враг себе? Я и Евсея Григорьевича спрашивал об этом, но он только хмурился, они с сыном жили раньше вместе, но, уйдя с завода, Михаил Папченко бросил прекрасную светлую комнату со всеми удобствами и переехал к какой-то бабке, сдавшей ему угол за красненькую в месяц.

На заводе, вернее в цеху, где работал Папченко, его тоже почти сразу вспомнили: а, сын Евсея Григорьевича! А в чем дело? Я коротко сказал, в чем дело. И в это время какая-то девчушка подлетела: «Миша Папченко? Ну, как же, я ему абонемент в Филармонию устроила, но он там ни разу не показывался. Что с ним?»

«Нет, ничего такого мы за ним не замечали, — говорил мне начальник цеха. — Работа у него была «поднять да бросить», ну не буквально, конечно, электрические тележки теперь перевозят грузы… Нет, видно, не по зубам пришелся ему наш завод».

Я думаю, что дело обстояло действительно так. Не по зубам пришелся Михаилу Папченко этот знаменитый завод, с абонементами в Филармонию, с известной всей Москве самодеятельностью и с европейскими рекордами по слалому и каноэ. К этому его школа не подготовила. Последний культпоход был в седьмом классе, кажется в Третьяковку. Как правило, все «внеклассные мероприятия» падают на младшие классы, а когда малыши взрослеют, надо учиться, и тут уж не до музыки, надо вытягивать. А вытягивать-то надо с музыкой, простите мне такой безответственный выпад. И к Филармонии, и к спортгородку, и ко всему тому, чем гордится наш современный завод, надо приучать и двоечников, и троечников, и пятерочников. А уж потом разберемся, кто кем станет. Конечно, современный завод — это прежде всего замечательные машины и уникальные станки, которыми надо уметь управлять, и ясно, что этому средняя школа не может научить. Но дух поиска и открытий, увлеченность новыми делами и идеями надо вложить в молодого человека сызмальства. По шпаргалке можно поступить в вуз, но жить по шпаргалке невозможно.

Когда Папченко начал работать на заводе, то с первого же дня ему стали говорить: учись, на нашем заводе можно научиться чему угодно. Учиться? Как бы не так! С этим он «завязал». Его, конечно, стыдили: берись за дело; Евсей Григорьевич сердился — не для того я тебя на завод брал… не на тележку же. Пожалел бы мою седую голову!

Но у Миши Папченко не было здесь ни прочных друзей, ни даже привязанностей, вокруг были только одни отличники, и он завидовал им, завидовал даже пэтэушникам, которые ходили по заводу так, словно бы он уже принадлежал им и только им. И Миша Папченко буквально выбросил на ветер двадцать рублей, когда купил у девчушки абонемент в Филармонию. Вышел с завода и где-то в переулке, воровато оглядываясь, разорвал в клочья, ветер подхватил… «Ряд 18, кресло 26».

И вот наконец — овощная база и койка у бабуси. Физически он теперь уставал куда больше, чем на заводе, после работы прямо валился на койку. Зато его здесь ничем не корили и никого не ставили в пример. И в школе, и на заводе знали, что он сын Евсея Григорьевича, ветерана войны и труда. На базе его фамилия ни с кем и ни с чем не ассоциировалась. Он здесь был разнорабочий Папченчко Михаил, и все. После своего неудачного жизненного старта он никуда больше не тянулся, или, вернее сказать, никто его больше не вытягивал. Ни лектория, ни профилактория. А вы видели когда-нибудь музыкальный фестиваль на овощной базе, кому там придет в голову организовать творческий самоотчет известного режиссера? Никто больше не искал в Папченко почитателя оперного искусства, и никто не был заинтересован в его познаниях в области тригонометрических функций или новейшей истории. Здесь требовались разнорабочие, требуются и сейчас, и это я говорю не только в упрек овощной базе, до полной механизации которой уже, правда, не так далеко, но, скажем прямо, еще и не так близко.

«Гиблое место, наихудшее в нашем районе, — говорили мне в милиции. — Профилактика хромает, администрация уповает на нас, а мы не всесильны. Да и то сказать — кого сюда зазовешь из порядочной молодежи, все стали образованными, школьник после десятого или солдат после срочной разве пойдет сюда?..»

Местная компания почти сразу заметила Мишу Папченко. Что за человек такой? Не из тех ли, кто стаж для института зарабатывает? Не похоже… Может, какой психический, и это бывает… Да нет, вроде здоровый долдон…

Его позвали, и он откликнулся. Еще бы! Впервые Мишу Папченко признали личностью.

Компания, к которой прибился Папченко, не была преступной. У них не было ни умысла, ни сговора напасть и ограбить Харитонова. Но ведь именно Папченко напал на Харитонова и отнял у него трешку и кепку? Я и не собираюсь этого отрицать. Но я познакомился с гражданином Харитоновым, более известным на овощной базе под кличкой Пупсик. Этот «пострадавший» из той же компании, что и Папченко. Как видно из материалов следствия, Харитонов заявил, что пошел вечером «прогуляться». Позволю себе усомниться в этом. Я сам отправился в этот пьяный тупичок, и тоже около двенадцати ночи. Шел, спотыкаясь о всякий хлам, и наконец вот он, вагончик с известными «чернилами». Хорошо же гулянье! Только случайность сделала Харитонова жертвой, а Папченко — преступником. Думаю, что суд еще скажет свое слово и по поводу проводников любительских «чернил»!

Еще не протрезвев со вчерашнего, Папченко совершает новое преступление: вместе с водителем Юликом Кравецом вывозит с базы пятнадцать кочнов капусты. Вы спросите: зачем Юлику сообщник, пятнадцать кочнов он и сам мог погрузить и сбросить? Нелепейшая история, которая лишний раз доказывает, что мы имеем дело не с преступниками и тем более не с расхитителями социалистической собственности. Юлик втягивает моего подзащитного во всю эту историю, потому что это одна компания, потому что вдвоем веселей, здесь нет никакого преступного расчета, это мальчишеская авантюра. Да и Миша Папченко стремился только к одному — не разбивать компанию.

И вот целый букет преступлений, можно подумать, что Папченко прямо-таки старался максимально осложнить свою судьбу. Но суд к его судьбе не может остаться равнодушным. И я думаю, что наказание будет выбрано минимальное, потому что все мы заинтересованы, чтобы в жизни Михаила Папченко открылась новая страница.

 

11

Воскресенье Ильин решил провести за городом. В пионерлагере, где находится Андрей, — родительский день. Так что приятное с полезным. Места дивные, лагерь в лесу, рядом речка. Иринка уже моталась туда с рыночными помидорами и клубникой. Старый лаз, у которого нетерпеливые родители назначали встречи, больше не годился: парень так вырос, что отовсюду видать. Но Иринка все-таки нашла новый лаз и встретилась с Андреем.

— Помидоры взял, а клубнику — ни за что: взрослый!

— Ты сумасшедшая мать, — сказал Ильин, ласково взяв Иринку за подбородок и целуя в губы, пахнущие летом. Она была в его любимом стареньком сарафанчике, уже загорелая.

— Женя, ну что ты, ей-богу…

Как всегда, он потом посмеивался над ее благоразумием, как всегда, было приятно называть Иринку пугливой и смотреть на капельки пота, выступившие на ее загорелом лице. Все было так, как обычно, и все-таки Ильин хмурился. Он старался быть веселым, но из этого ничего не получалось. И он упрекал себя за эту свою вспышку, как будто в ней было что-то безнравственное.

Он по-прежнему любил Иринку, но теперь в их отношения вмешалась тайна. О Ларе он, конечно, давно рассказал, но как рассказал: умница, великолепно знает Восток! «Возможно, приедет в Москву…» — прибавил он осторожно.

— Она вполне может остановиться у нас, — немедленно откликнулась Иринка. — Тем более теперь, летом, когда нет детей…

Но что запретного было у него с Ларой? Ничего, если не считать нескольких поспешных поцелуев, И все-таки было что-то, чего Иринка не должна была знать. Его походы на почту к «колдунье». И письма Лары. И свои письма он писал не дома, а на работе или на почте, а один раз зашел в гостиницу, расположенную неподалеку. Там в холле было прохладно и, благодаря вечнозеленому плакату «Мест нет», совсем тихо. Только два-три человека дремали в огромных кожаных креслах в ожидании чуда. Там он написал Ларе письмо. А что в нем было запретного? «Милая Лара!» и «Ваш Ильин».

С утра парило, ждали — вот-вот ударит гроза, становилось все более душно. Электричка битком набита людьми. Иринка сгибается под родительскими доспехами — сумкой и допотопным бидончиком. А у Ильина в руках большой термос и еще какой-то чемоданчик.

Потом крестным ходом шли от электрички до лагеря, и каждую минуту Ильин останавливался и просил глоток из Андрюшкиного бидона.

Увитая цветами арка — «Добро пожаловать!», улыбки вожатых, железный голос начальницы лагеря, концерт самодеятельности, ребята в греческих хитонах, какой-то симпатичный карапуз исполняет на виолончели «Элегию» Массне, овация, маленькая девочка читает: «А он, мятежный, ищет ури, как удто в уре есть окой», — овация, и в заключение — танец матрешек. Но Андрея не видать ни в одном номере.

К Ильиным подходит девушка, похожая на египтянку: соответствующий разрез глаз плюс бронзовый загар.

— Ника, старшая пионервожатая. Вы родители Андрея Ильина, не правда ли? — Она доверительно берет под руки Ильиных. — Хотелось поговорить. Мы серьезно озабочены вашим сыном. Нет-нет, вполне здоровый и умственно полноценный мальчик, но если член нашего коллектива не желает принимать участия ни в одном лагерном мероприятии, то мы имеем право спросить: откуда эта внутренняя разболтанность? С Андреем разговаривала не только я, но и методист-психолог! — Египтяночка взволнована, бронза теряет торжественность, проступает вульгарный медно-красный загар.

— Спасибо, большое спасибо, — говорит Иринка и при этом наступает на ногу Ильину, чтобы не вздумал спорить. — Разумеется, мы поговорим с Андреем.

— Разумеется. — Старшая пионервожатая снова бронзовеет. — Неучастие вашего сына в сегодняшнем смотре самодеятельности — это исключительно его вина. Наша задача — с самого начала подсмотреть и не упустить талант. Ваш Андрей легко поднимает тяжелую штангу, вир-ту-оз-но! Но выступать отказался. Ничем не мотивированный, я бы даже сказала, грубый отказ.

— Спасибо, спасибо… — повторяла Иринка.

Ильину египтяночка не понравилась: подсматривание талантов, методисты-психологи… Та же пятибалльная система в летних условиях… Слава богу, наконец-то замаячил Андрей!

— Как дела, штангист?

— Уже успела наябедничать!

— В каждом доме свои порядки… — вмешалась Иринка.

— Ябеда, ненавижу! — сказал Андрей как-то не по-детски тяжело.

— Ты что, надо все-таки выбирать слова!

— Накепать бы тебе за все это хорошенько! — сказал Ильин. — Пользуешься тем, что у тебя родители прогрессивные…

Иринка умело перевела разговор на другую тему, прочла письмо от бабушки и Милки, но под конец все-таки сказала, что надо учиться культуре общения, это обязательно для интеллигентного человека.

— Но если она мне еще раз начнет про штангу!..

— Ну что тогда? — Иринка засмеялась и ушла прощаться с египтяночкой.

— А я ей не клоун в цирке, — сказал Андрей.

— Ладно, ладно… — Ильин поцеловал сына. — Давай о себе знать. И я тоже напишу.

— Да, да, пиши обязательно, — оживился Андрей. — Только знаешь, папа, пиши не сюда, а до востребования…

— А это зачем? Да у тебя и паспорта еще нет…

— Можно и без паспорта, — сказал Андрей. — По свидетельству дают. Танька Мстиславцева каждый день на почту бегает…

— Ладно, ладно… — повторил Ильин. («Культура общения! Да я с собственным сыном не знаю, как найти контакт!..»)

На обратном пути стало еще более душно. Иринка что-то щебетала о своем разговоре с начальницей — уж не такая она железная, это микрофон искажает голос, — а Ильин все думал об Андрее и мысленно видел его, хорохорящегося и отстаивающего свою независимость. Он и понимал сына, и сердился на него. И рядом мелькало нездоровое, одутловатое лицо Миши Папченко, хотя, казалось бы, он-то здесь при чем? Но, черт его знает, может быть, Евсей Григорьевич тоже вывозил сына в образцовый лагерь?

— Психологи! Методисты! Да они просто ничего не умеют!

Иринка молчала, но Ильин отлично знал, о чем она думает: «Парень хорошо пристроен, тем более — в Москве дикая жара, остальное — переходный возраст, а все газеты пишут, что в этом возрасте лучше быть в коллективе».

На середине пути их настигла гроза с ливнем, спрятаться было некуда, оба промокли, а у Иринки был такой вид, словно она вышла из моря в купальном костюме. Ильин взглянул на нее и засмеялся. И в это время почти впритык заскрипела машина.

— А ну-ка, девушки, а ну-ка, парни!

— О господи, — сказала Иринка радостно, — как вы нас перепугали!

Только сейчас Ильин понял, что это Маяк Глаголин, а рядом его жена, Тамара Львовна. Ильины познакомились с ними в прошлом году на юге. Глаголины очень известны в научном мире, кажется, разрабатывают теорию гравитации, какие-то знаменитые опыты, все их зовут «супругами Кюри». Маяку лет пятьдесят, а сколько Тамаре Львовне — никто не знает, она старше мужа, но когда играет в теннис, ей и сорока не дашь.

— Забирайтесь в машину, — приказал Маяк.

— Вы тоже в Москву?

— Как раз наоборот, из Москвы на дачу.

— Тогда нам не по пути, — сказал Ильин. — Здесь рядом остановка автобуса. И здесь стою я, как сказал Мартин Лютер.

— Ну нет, господин Лютер, вы же еще ни разу у нас не были, и теперь вы наша добыча. Тамара, в авоське мой восьмизарядный кольт, если только его не заклинило свежепросоленными огурчиками. Не обожаете?

— Еще как! — сказал Ильин.

— Я рад, что вы предпочли жизнь со всеми ее радостями.

Все это были милые, хорошо знакомые шутки. Громче всех смеялась Иринка, сарафанчик совсем прилип к телу, она чихала, смеялась и снова чихала. Наконец приехали в симпатичный поселок: дома, крытые черепицей, но попадаются и грубоватые срубы «под ферму». Неухоженные садики и великолепный теннисный корт. Дождь прошел, снова стало жечь солнце, Маяк завел машину в гараж, великолепно оборудованный, с пристройкой для жилья: комната, крашенная клеевой краской, самодельные полки, портрет Хемингуэя и за столом похожий на него молодой парень. Борода и джинсы.

— Знакомьтесь, — сказала Тамара Львовна. — Мой сын от первого брака. Маяк держит его в качестве раба-вычислителя.

Борода и джинсы оторвались от стола.

— Привет, — сказал он каким-то странным, сиплым голосом.

— От круглосуточной работы и недостатка витаминов у Жоржа, он же Георгий, он же кандидат математических наук Юрий Соколов, пропал голос, — комментировал Маяк.

— Но не аппетит, — просипел кандидат математических наук.

А в доме уже были гости. Бывший морской офицер, отставник (вскоре выяснилось, что он ведает кадрами в известной танцевальной труппе), и жгучая брюнетка в ультрамодных очках, которую все здесь называли Дунечкой, хотя полное ее имя было Ираида.

— Чем занята передовая советская интеллигенция в свободное от занятий время? — спросил Маяк, смеясь и разливая водку. — В свободное от занятий время советская интеллигенция занята тем, чтоб как можно лучше накормить и напоить себе подобных.

— Не все, — сказала жгучая брюнетка, — среди нас не одни только «думающие, нажраться лучше как». Жора, не скальте зубы — это из Маяковского.

— Он не гуманитарий и не обязан знать «хороших и разных», — сказал отставной моряк.

— Так я и думала, что мне не дадут высказаться, — сказала Дунечка.

— Знаем, знаем: «Не единым хлебом жив человек…»

— Это Дудинцев? — спросил Жорж.

— Если, конечно, не считать Святого писания, — ответил Маяк. — Пейте, граждане, хлебное!

— Я очень рада, что наконец познакомилась с вами, — сказала жгучая Дунечка и подсела к Ильину.

— Со мной?

— Я уже писала об одном интеллигенте, который все порвал и ушел в сферу производства, теперь он ставит один рекорд за другим.

— О господи, — сказал Маяк, — а мы-то, люди темные, ничего не слыхали. Вы что же, товарищ бывший интеллигент, решили варить сталь?

— Почему же я — «бывший»? Я действительно ушел из конторы, но работаю по специальности.

— А социология, — сказал Маяк, опрокидывая рюмку, — как была, так и осталась лженаукой.

— Нет, я не могла ошибиться, — настаивала Дунечка. — Меня это прямо касается, потому что я занимаюсь этими проблемами.

— Какими проблемами? — спросил Ильин.

— Социологическими. Наша эра вполне может быть названа эрой социологии.

— У нас эра атомная, — важно заметил балетный начальник.

— Эра собеса, — сказал Жорж, во все глаза разглядывая Иринку.

«Порядочная скотина», — подумал Ильин.

— Ильин, Евгений Николаевич, — тараторила Дунечка, — образование высшее, юридическое… Так что же конкретно произошло? Что заставило изменить образ жизни? Каковы реалии? Не поладили с начальством? Материальная заинтересованность? Отношения с коллективом? А может быть, кпд? Я вас правильно угадываю?

Всего лучше было бы ответить — «не ваше дело», но ссориться в гостях, да еще, по-видимому, с приятельницей хозяйки дома… И еще, как всегда, действовал ярлычок — эта самая социология, какой-то там у них институт или сектор, для чего-то все-таки ей это надо…

— Я адвокат, — коротко сказал Ильин. — Работаю в консультации в Старокривинском переулке.

Это была бомба. Маяк застрял на второй рюмке, и даже Жорж несколько отодвинулся от Иринкиных прелестей.

— Ясненько, — сказал Маяк, — значит, Тамара, стукнув меня подсвечником, побежит к вам, в Старокривинский, и вы будете ее защищать?

— А как же, — оживился бывший моряк. — У меня есть знакомый адвокат, он сидит дома, а к нему стекается все Закавказье.

«Странно, — думал Ильин. — Ведь это люди мыслящие, читающие книги, не пропускающие театральных премьер и спорящие на любые темы… Как странно, что они ничего не знают о жизни суда!»

— Я покупаю помидоры по десять рублей кило, — с комической важностью рассуждал Жорж. — Значит, я пособник спекулянта. Толстой осудил Нехлюдова за Катюшу, а меня…

— Прекратить немедленно балаган! — резко вмешалась Тамара Львовна. Жорж удивленно поднял плечи, но встретил такой яростный взгляд, что весь как-то сжался. — Хватит!

Маяк тоже поставил рюмку и довольно робко взглянул на жену. Неизвестно, чем бы все кончилось, но в это время с улицы послышались голоса:

— Супруги Кюри, вы дома?

Маяк вскочил, подбежал к окну и радостно закричал:

— Бросайте фургон, ребятки, и подгребайте!

«Ребятки» оказались солидными пожилыми людьми, Маяк с воодушевлением усаживал их за стол, но они в один голос повторяли:

— Нет, нет, мы только что пообедали. Нет, нет, в другой раз…

— Мы идем за сигаретами, — все так же резко сказала Тамара Львовна. — Евгений Николаевич!

Некоторое время шли молча.

— Я очень, очень их обоих люблю, — несколько неожиданно начала Тамара Львовна, — и рада, что они так сошлись. Я не могла бы жить без Жоржа, и я спокойна, когда он там, в гараже, занимается своими вычислениями. Но часто, слишком часто они мне оба совершенно чужие. Я, кажется, их неловко объединяю…

— Нет, почему, — сказал Ильин. — Я это понимаю.

— Простите их, хорошо? Мне было за них очень стыдно.

— Давайте больше не будем об этом!..

— Когда они все это начали, мне просто захотелось бить посуду. Только Дунечка и помешала. А то завтра бы вся Москва знала: супруги Кюри подрались…

— Да? — переспросил Ильин. — Мне она не показалась такой злоязычной.

— Нет, просто это каким-то образом кормит ее. Почему я эту Дунечку не гоню из дому? Да потому только, что мне пришлось бы выгнать еще половину моих знакомых. Нет уж, спросите меня что-нибудь полегче.

Ильин улыбнулся.

— Но ведь я ни о чем вас не спрашивал.

— И это верно. А до чего иногда хочется послать всех к чертям собачьим. Как это вам удалось?

— Но я никого к чертям не посылал!..

— Всех и все к чертям собачьим! — повторила Тамара Львовна.

— Что вы, ей-богу! А ваша работа? Ваши знаменитые опыты? Я не знаю, что такое теория гравитации, но представляю себе, как это важно и необходимо.

— Так ли уж это все важно и необходимо? Купите мне, пожалуйста, «Беломора» две пачки, ну и каких-нибудь сигарет для Жоржа…

На обратном пути Тамара Львовна ласково взяла Ильина под руку.

— Маяк бы не раз мог мне сказать: что это вы, барынька, с жиру беситесь, — но он так не говорит и так не думает. Хотя, впрочем, кто знает, о чем думает другой человек. А теория гравитации… Кстати, почему вы решили, что мы этим занимаемся? И близко не лежит. Ну ладно, пусть гравитация, чего-чего, а теорий всегда хватает. А вот как идет жизнь… Ну, в самом деле: муж зарезал жену… Почему это интересует юриста, партийного работника, писателя, а я и в газету-то не всегда заглядываю, в кино не хожу. Какая-то лень души. Говорят, фильмы плохие, но есть, наверное, и интересные. Дайте слово, когда будет что-нибудь интересное в суде, позвоните мне.

Ильин пожал плечами:

— Сейчас я защищаю разнорабочего с овощной базы, который дал в морду и отнял трешку и кепку. Мне интересно, а вам? Жулик, хапнувший на лжесовместителях… вас интересует?

— Вот так всегда, — сказала Тамара Львовна. — Мой муж и сын вели себя неприлично, устроили дурацкий спектакль, к тому же ваша Иринка весьма моему Жоржу показалась. И вы все это охотно им простили. Я же в знак протеста ушла из дому за «Беломором», а вы надо мной посмеиваетесь. Да, я злой и неприятный человек. Дунечка в одном журнале написала, что мой лоб изрезан морщинами, хорошее дело, а?

Ильин засмеялся.

— Я и сам хочу интересного кино…

Наконец улыбнулась и Тамара Львовна. Так, с веселыми улыбками они и пришли домой. И увидели, что на них вопросительно смотрят: выяснилось, что в доме есть запас папирос и сигарет на полгода. Маяк, увидев веселую Тамару Львовну, вскочил:

— Петь, плясать, лезгинку танцевать!

— А-са! — крикнул отставной моряк.

Домой Ильины вернулись поздно.

 

12

Дело Папченко было назначено на десять часов утра. Ильин сразу заметил в зале Мстиславцева и двух арбитров, которых старое поколение звало Пат и Паташон, а молодое — Тарапунька и Штепсель. «Касьян Касьянович отпустил», — с какой-то неосознанной горечью подумал Ильин.

Привели Папченко, и Ильин быстро подошел к барьерчику.

— Как себя, Миша, чувствуешь? Запомни, когда будут допрашивать пострадавшего Харитонова — никаких реплик. И вообще держи себя поскромнее. Все, что нужно, я сам скажу.

— Отец зачем пришел? — угрюмо спросил Папченко. Только сейчас Ильин заметил в дальнем углу зала Евсея Григорьевича.

— Да он так по тебе настрадался. Помни, Миша: без выходок! Только себе сделаешь плохо.

В совещательной пили боржом. Увидев сосредоточенного Ильина, председательствующий поманил его и сказал:

— Боржоми — это чудо природы. Дар божий. Пейте, товарищ Ильин, и вы, Лидочка, пожалуйста, — обратился он к секретарше.

— Конечно, чудо! — сказал прокурор. — И это чудо, я полагаю, завезли к нам на сегодняшний процесс…

— Почему же именно на сегодняшний? — спросил председательствующий в надежде услышать какую-нибудь остроту: прокурор был большой шутник, это все знали, но на этот раз никаких шуток не последовало, а прокурор только выразительно скосил глаза на Ильина.

Ильин понимал, что сегодня его дебют и что это само по себе смешно: дебют через двадцать лет после окончания факультета. Он бы и сам был рад пошутить по этому поводу, но чувствовал странную скованность. Защитительная речь, над которой он столько работал, казалась какой-то рваной: старый Евсей Григорьевич, никчемный абонемент в Филармонию, пьяный тупичок… Напрасно он отправил письмо Ларе, все-таки это было больше, чем листочек с тезисами!

— Мы с вами вроде впервые встречаемся? — обратился к нему председательствующий. — Вы не из области перевелись?

— Нет, я раньше работал арбитром, ну и… и юрисконсультом тоже, но потом… словом, чисто административная должность…

— Так это вы!

— То есть что значит — «я»? — переспросил Ильин.

— Ну, нам время начинать, — сказал председательствующий и велел дать звонок.

Ильин сразу же увидел в зале Сашу Семенова, а перед прениями сторон появился Аржанов. («Только его не хватало!»)

Прокурор говорил очень коротко. Человек опытный, он отлично понимал, что первая речь Ильина будет длинной, и добивался контраста. Он вспомнил себя таким, каким был много лет назад, когда слушалось его первое дело. Это первое дело тоже не было каким-то особенным — те же «незначительные телесные повреждения». И даже подсудимые были похожи друг на друга: зелень… А как он к этому делу готовился: «Граждане судьи, своим приговором вы вынесете приговор не только подсудимому, — кажется, его звали Игнатовым, да, точно, Костя Игнатов, — вынесете приговор не только подсудимому Константину Игнатову, но и позорнейшему явлению наших дней». Это словечко «явление» прямо-таки преследовало его на том первом процессе — и кража — «явление», и суд — «явление», и само государственное обвинение — тоже «явление». Заскочило, что тут сделаешь? Вот и Ильин волнуется, хотя все как будто так просто… Наверно, суд прибегнет к спасительной сорок третьей, с учетом личности, а какая у этого Папченко «личность»? Прокурор не читал Дунечкиных статеек, но социологические исследования его интересовали, и он решил, что надо этим серьезно заняться.

Ильин с трудом выслушал речь прокурора и с трудом встал, когда председательствующий предоставил ему слово. Но едва только он начал говорить, как ему стало легко, мысли сцепились, все, что до этой минуты казалось скрытно-душевным, исповедальным, вдруг стало речью, и теперь ему было безразлично, кто там в зале — Аржанов или Тарапунька и Штепсель.

Когда суд удалился на совещание, к Ильину подошел прокурор.

— Приятно было познакомиться, — сказал он просто. — Вообще, знаете, эти двойки и тройки… Может, и в самом деле лучше без них? («О чем это он? — подумал Ильин. — Ах да, Папченко и Мария Вениаминовна, сверхчувствительная совесть… Но разве я успел об этом сказать?») Мне батя рассказывал, — продолжал прокурор, с симпатией глядя на усталое лицо Ильина, — вроде у них с этим делом было полегче… Ну, конечно, это полвека назад, после гражданской — кубизм всякий, отметки не ставили…

— Да, да, очень свежо, поздравляю! — сказал Аржанов, подходя к ним. — Я в соседнем зале сижу, забежал в перерыв и сейчас же убегаю.

— Все бы наши адвокаты так готовились, — продолжал прокурор, — а то, знаете, перед людьми неловко, прибежит откуда-то, высунув, извините, язык, и забыл, бедняга, в чем его клиента обвиняют, а до речи дошел — одни слова.

В это время позвонили, вышли судьи, и председательствующий огласил приговор: один год исправительно-трудовой колонии общего режима.

— Ну что, Миша? — спросил Ильин. Евсей Григорьевич, плача, махал им из зала. — Скажите же несколько слов отцу…

— Не положено здесь, товарищ адвокат, — сказал конвойный.

— Да, да, конечно… Так вот, Миша, скоро будешь дома. Теперь все от тебя зависит. А завтра я приду к тебе…

— Так ожидать вас? — спросил Папченко, как всегда, угрюмо. Он устал, хотелось спать, и сейчас он думал только о том, что в камере сидят такие ребята, которые ни за что не дадут отдохнуть.

Иринка встретила Ильина счастливая и угорелая от волнения и запаха паленого: на ужин она готовила цыплят-табака.

— Да откуда же ты знаешь, чем кончилось дело? Кто тебе позвонил?

— Дунечка прибегала. Она интересуется твоей судьбой, ты же знаешь. Ладно, ладно… у меня сегодня праздник, понял? Вместо Восьмого марта, годится?

На Иринкином «Восьмом марта» Конь снова пела романсы, а Мстиславцев ей аккомпанировал, и снова Касьян Касьянович требовал свою рюмку и пирожок.

— Я за тебя, Евгений Николаевич, весь день болел. С одной стороны, хищение есть хищение, и будь я на месте суда, я бы этому Папченко хищение и впаял бы. Но, с другой стороны, мы все теперь твои болельщики. Так что со святым причастием! Лиха беда начало! Чтобы не последняя!

Все это были любимые поговорки Касьяна Касьяновича, выпущенные в честь именинника одной кассетой. У Ильина было такое чувство, словно бы он и не уходил из конторы. Те же люди и та же гитара. Ему не хотелось есть и пить водку, а от гитары его мутило, и он постарался поскорей уединиться с Сашей.

— Ну, что? — сказал Саша. — У тебя хорошая манера говорить — просто, без жестов, которые только раздражают и суд, и публику. Довольно зримо этот Евсей Григорьевич, и что у него один свет в окне сын — это ясно. Но этот Миша Папченко слабее получился. Хорошо, когда на какое-то время ты сам прокурорствуешь, твоя ярость — вполне порядочного человека. Защищаешь ведь не в вакууме. И твоего прохвоста судят тоже вполне порядочные люди. Но было и малость демагогии…

— Демагогии? И что значит «малость»? Уж если демагогия, так ее всегда много…

— Насчет троек. Ну, ясно, табель с одними тройками всегда подозрителен, невольно напрашивается вопрос, нет ли среди этих троек и двоек. Но демагогия у тебя в выводах. «Общество страдает от троечников…» А я вот, например, мечтаю, чтобы люди работали на эту самую троечку. Ежели бы я твердо знал, что в парикмахерской, где я стригусь уже четверть века, все мастера работают на твердую тройку, я бы не сидел битый час в ожидании «своего мастера» и не совал бы в ателье синенькую дельному закройщику…

Ильин засмеялся:

— А вот это типичная демагогия!

На следующий день он пришел в консультацию с таким чувством, словно работал здесь всю жизнь. Впервые возникло ощущение дома. Кабинка, которую он делил пополам с Пахомовой, показалась давно обжитой, фиалки в вазочке, можно начинать работать.

— Пожалуйста, кто на очереди? («Кажется, становлюсь «кадровым», — подумал он.)

Женщина лет пятидесяти, преждевременно располневшая, страдающая от жары. В руках тяжелая продовольственная сумка.

— Любовь Яковлевна, жена Аркадия Ивановича Калачика. Вам, наверное, товарищ Аржанов рассказывал.

— Да, садитесь, пожалуйста… Вот так, и давайте прямо к делу. Вы в курсе, что пока следствие не закончено…

— В курсе. Мне Аркадий Иванович разъяснял. Он хоть и без образования, но все законы знает. Бывало, придет с работы, пообедает, поспит часок, и обязательно такой разговор: когда меня, то есть его, значит, посадят, сделай то-то и то-то… Я плачу, а он: ты не плачь, а слушай. И снова за свое. Когда пришли, он мне говорит: теперь, Люба, делай, как я сказал. Как Аркадий Иванович сказал, я так и сделала. Товарищ Аржанов вас порекомендовал…

— Все-таки странно, — сказал Ильин. — Если ваш муж так ясно представлял себе все последствия…

— Так ведь и я ему о том же, а он свое: нельзя, говорит, уже нельзя, раньше надо было кончать, а сейчас невозможно. Не надо было ему в это НИИ идти! Знаете, как спокойно жили, благодарности имел. — Она быстро вытащила из сумки старые ломкие бумажки, завернутые в платок: справки и грамоты давних лет, замахрившиеся на сгибах и удостоверявшие, что Калачик Аркадий Иванович работал хорошо и в деле снабжения проявил себя инициативным, грамотным и морально устойчивым…

— Еще бы всего два года — и на пенсию… А знаете, какой хороший человек Аркадий Иванович, — сказала она, как-то вдруг вся оживившись. — Ни в чем товарищу отказать не может.

— Ну, не будем преувеличивать. За одну только отзывчивость… Аржанов говорил мне, что описано имущество…

— Это уж как положено… — Она снова сунулась в сумку. — Вот…

— О! — сказал Ильин. — Довольно-таки солидные суммы. Драгоценности, в частности — дамские драгоценности…

— Дарил мне, верно, но все больше чешские бусики…

— Кольцо с большим бриллиантом. Да вы не сомневайтесь, там умеют отличать подделку от настоящей вещи.

— Я думала, чешские…

— Как-то странно у нас идет разговор, — сказал Ильин. — Я ведь не следователь, а адвокат, вы зря передо мной оправдываетесь…

— Извините… — Любовь Яковлевна снова спрятала бумаги.

— Признать вашего мужа виновным или оправдать его — дело суда, — продолжал Ильин. — Но, полагаю, Аркадий Иванович не станет доказывать, что кольцо с бриллиантом — чешская бижутерия. Такая версия никуда не годится… Что с вами, Любовь Яковлевна? Вам нехорошо?

— Нет, ничего… жарко очень…

Ильин быстро открыл окно. Ворвался дворовый шум, трещало радио, стонали лебедки, под большим плакатом, призывающим население сдавать стеклотару, слышался кандальный звон.

— Выпейте воды.

— Не надо, спасибо, ничего не надо. Это что, бутылки сдают?

— Да, кажется…

— Ворують…

— Что, что?

— Аркадий Иванович всегда так говорил. Посмотрит, посмотрит, как народ посуду сдает, и скажет: ворують. В магазин придет колбасы взять, на весы посмотрит: ворують… Это у него вроде присказки… Да он-то что мог воровать? Он ведь посуду не принимал, колбасу не резал. Чего у них там есть в НИИ? Какие-то членистоногие!

После приема Ильин позвонил Аржанову:

— Ну, вы мне и штучку подарили!

— А что такое?

— Не что, а кто! «Ворують!..»

— А, Любовь Яковлевна!

— Так вы в курсе?

— Еще бы нет! Вчера Аркадий Иванович из бани пришел — шаек не хватает: ворують! Ей-богу, если бы не Сторицын, я бы этого Аркадия Ивановича с превеликой радостью взял, мой кадр: настоящий ворюга.

— Ну, ворюга не ворюга, мы еще посмотрим…

Аржанов засмеялся:

— Беда с вашим братом адвокатом.

 

13

На следующий день Саша Семенов позвонил Ильину в консультацию:

— Зайди к Люсе!

— Я давно тебя об этом просил…

— Нельзя было, — сказал Саша. — Теперь ей лучше.

— Так, может, завтра?

— Да, пожалуй…

Ильину действительно уже давно хотелось повидать Люсю, но подсознательно он боялся этой встречи. Ни сам Ильин, ни Иринка, ни дети никогда не болели. Разве что у Милки была ветрянка, а у Андрея и ветрянки не было, просто несколько дней болело горло, Иринка боялась дифтерита — страшное, какое-то старорежимное слово. Но все обошлось, и за эти несколько дней Андрей еще больше вымахал. В семье все были людьми сильными и здоровыми, и, как вести себя с больными, Ильин не знал.

Вот у Иринки был особый дар ухаживать за больными: никто так не умел перестелить постель и поправить подушку, а главное, никто не умел так ловко с ними разговаривать. Этот идеально журчащий ручеек слов и улыбок мог успокоить любую боль и внушить надежду даже тому, у кого она давно потеряна.

А он? Еще не побывав у Люси, Ильин уже страдал от ощущения своего большого здорового тела и ясно видел, как он появится в больнице в своих представительных очках. Само слово «кро-во-харканье» внушало ему страх.

Он накупил сверх меры апельсинов, яблок и конфет и явился в Люсину палату в самом глупом рождественском виде, только серпантина не хватало.

Слава богу, Люся, увидев его, улыбнулась, и эта улыбка как-то сразу все смягчила: и желтое измученное лицо, и тревожную белизну свежевыстиранных простынь, и слабые веточки сирени, стреноженные безобразным целлофаном.

— Разгружайся, — сказала Люся. — Но куда столько? Холодильник забит. Иди к нашей нянечке, у нее семеро внуков…

Ильин хорошо знал Люсину манеру командовать. В этом смысле она была полной противоположностью Иринке. У Иринки в голосе всегда слышится вопрос, а у Люси — императив. Возможно, сказалась биография. Люся, хотя и совсем молоденькая, но захватила войну, служила зенитчицей и осенью сорок первого стояла на крыше того самого дома, где когда-то находился знаменитый Моссельпром. В университете она вечно кем-то была: то факультетским комсоргом, то в профкоме. Осенью сорок пятого Ильину стукнуло шестнадцать, а Люсе пошел двадцать третий. И до сих пор эта разница в возрасте не совсем стерлась. Стерлась, конечно, но не совсем.

— Сколько же мы не виделись? С конца марта?..

— Сашка тебя оберегает, говорит, что ты нуждаешься только в положительных эмоциях!

— И потому ты посылаешь вместо себя Иринку? Ладно, ладно, это я так… У тебя, Ильин, хорошая жена.

— Иринку всегда хвалят, когда хотят поругать меня. Ты как себя чувствуешь?

— Я? Хорошо. Было здесь всякое, но прошло. Выздоравливаю, скоро домой. Ужасно все надоело. И яблоки, и апельсины… Но твоя Иринка все так аккуратно уложит, всякие там салфеточки. Женщина должна быть такой, как Иринка, женственной и… здоровой, да вы, мужчины, и не признаете ничего другого.

— Ну что ты, Люся, ей-богу…

В это время Люсина соседка, совсем еще молоденькая девушка, сильно закашлялась, и Ильин не закончил фразу. Все звуки сразу исчезли — он больше не слышал ни своего, ни Люсиного голоса, ни шороха белья, ни позывных «Маяка» из соседней палаты. И даже шум машин за окном куда-то провалился. Слышен был только кашель, который и был этой больницей.

— Выйди, — сказала Люся.

Ильин встал и вышел в коридор. Но и сквозь закрытую дверь палаты он слышал кашель и думал, что именно так по ночам кашляет Люся.

Наконец нянечка, у которой было семеро внуков, сказала, что «вас Людмила Петровна просит», Ильин кивнул и, приоткрыв дверь палаты, снова увидел четыре кровати, желтые лица, сирень… все было так, как четверть часа назад, но было такое чувство, словно порванную ленту наспех склеили.

— Да, — сказала Люся, — штука это паршивая.

— Тебе, наверное, нельзя так много разговаривать!

— Это почему? Практически я здорова и скоро снова пойду в свою контору, это ты теперь свободный художник: хочу — иду, хочу — не иду…

Ильин промолчал. Не вступать же с Люсей в спор, тем более что и сам он еще совсем недавно точно так же посмеивался над адвокатской братией.

— Как же ты решился? — спросила Люся.

Откинувшись на подушки, она смотрела поверх Ильина в окно, на волю. Больница стояла на пригорке, внизу текла река и как раз в этом месте делала петлю. Из окна были видны белые корпуса нового жилого квартала. Раньше здесь был лес, жиденький, но все-таки лес, на который и приятно, и тоскливо смотреть. Но вскоре все вокруг вырубили, и теперь из окна видны только белые корпуса домов и широкая двусторонняя магистраль, соединяющая новый район с центром.

— Как же это ты решился?

— Вот взял и решился, — сказал Ильин.

— Но я спрашиваю серьезно. Ведь это — шаг!

— Ты что же, считаешь, что я и на один шаг не способен?

— Ничего я не считаю… Но как это: уехал в командировку одним человеком, вернулся другим?

— Вот Иринка, например, говорит, что во мне решение давно прорастало, так сказать, зрело…

— В самом деле? Ну и что же?

— Да ничего, учусь…

— А ты изменился, — сказала Люся.

— Да?

— Да. Не знаю в чем… ну, стал более интеллигентным, что ли… А как Касьян без тебя? А как ты без него?

— Что касается меня, я, естественно, сохранил благодарность…

— Не люблю, Женька, когда это из тебя прет… круглое: «сохранил благодарность»! Это надо же… Ты из себя это выдавливай… круглое…

— Капля по капле, как Чехов советовал?

— Для начала давай, как Чехов. Ну ладно, расскажи, что у вас дома? Иринка каждый раз столько хлопочет, что я так ничего толком и не знаю. Как там мой любимец?

— Андрей?

— Он мне сюда такое письмо прислал! Я думаю, вы его слишком жучите. Ну, не может он с Милкой играть Чайковского в четыре руки… не создан он для этого.

— Да и я так думаю. И для кружка мягкой игрушки он тоже не создан. Но с каким удовольствием я прочел бы сейчас его письмо!

— Фига-с! Чтобы ты там считал орфографические ошибки? Ну что, ну пишет «щастливый». Пушкин тоже так писал…

— Иринка бы ему за этого Пушкина такое выдала!

— Глупые у парня родители. Так и передай.

— Передам. Обязательно.

— Каким стал покорным. И только потому, что я лежу, а ты с ногами…

— Ну, Люська, ты и в здоровом виде любишь поучать!

— Я? Много себе позволяешь!

— А что мне остается? Сына я своего воспитать не могу, шаг мне вроде тоже противопоказан…

— Насчет сына правильно понял, а насчет шага я тебе пророчу большую карьеру. Не пожалеешь, что оставил Касьяна вдовушкой…

— А что, все может быть, — весело сказал Ильин. — На днях защищал одного… ну и отстоял. Сегодня явился ко мне его кореш: украл, понимаешь, белье с чердака. Может, это и есть начало моей новой карьеры?

— Не очень-то возносись: чердачная кража, приобщился, называется. Ты теперь влюблен в студента четвертого курса Женю Ильина, хризантемы ему носишь, а ведь другие тоже эти двадцать лет работали, с дискуссиями и без дискуссий, и ты тоже.

— Если называть все своими именами… — начал Ильин, но, заметив нянечку, которая подавала ему знаки, встал. — Скоро ты будешь дома, и мы сумеем обо всем переговорить.

— Сядь!..

— Люся!..

— Сядь, сядь… я хочу спросить… Как там мой Калачик?

Ильин не ожидал такого перехода:

— Почему же он твой?

— Но ведь это наш НИИ!

— Экспериментальный цех…

— Да, конечно, с этим Калачиком я почти и не знакома. И все-таки это наш НИИ…

— Я отлично понимаю, что все это тебе больно и неприятно. Но нельзя же так переживать. У нас в прошлом году, ну не в самой конторе, а на периферии, тоже вскрыли одну историю…

— Как всегда, все разложил по полочкам: «Больно и неприятно…» Кругло́, Женя, кругло́. Здесь больно, — сказала она, ткнув себя в грудь тощеньким кулачком.

Помолчали. Ильин боялся продолжать этот разговор. Он видел, что Люся раздражена, и думал, что, наверное, это он ее раздражает, его здоровый и самодовольный вид, гладко выбритое лицо и запах одеколона, которым час назад его опрыскал парикмахер. «Но в чем же я виноват! — думал Ильин. — Неужели же только в том, что у меня гладкая розовая кожа? Да, я ее раздражаю, но уходить сейчас нельзя, потому что это будет для нее еще хуже».

— Все-таки попробуй понять, — сказала Люся уже своим обычным тоном, который Саша в шутку называл «руководящим». — Допустим, Калачик жулик, похоже, что ведомости были липовыми. Но Сторицын!

Уже был звонок, посетители зашевелились, в сумки и портфели шли пустые банки из-под компота, бутылочки и всякая мелочь. Девушка, которая только что так страшно кашляла, улыбалась и просила принести в следующий раз новые стихи Окуджавы, такая маленькая тетрадочка в столе, второй ящик слева.

— Я тебя умоляю — не думай о делах служебных, — сказал Ильин. — Смотри, соседка твоя уже улыбается…

— Да мы все здесь такие, — сказала Люся. — Сегодня улыбаемся, а завтра… И все-таки я еще кое-что тебе скажу. Но Сашке — ни слова. А передашь, тоже невелика беда. Вчера у меня был Сторицын.

— Ах, Люся, Люся! — только и сказал Ильин.

— Почему же «ах»? Мы все-таки знакомы. Он плакал, говорит, что не брал, что его оклеветали.

— Все может быть… — сказал Ильин.

— Я по глазам вижу, что ты не веришь… А мне как-то от этого легче стало. Но больница действительно не место… через неделю я буду дома! Ну, иди, иди… Ты хотел, чтобы я улыбнулась, пожалуйста, по твоему заказу… — И она улыбнулась Ильину. Но какая это была улыбка! Ильин со страхом смотрел на ее лицо, высушенное болезнью. — До свиданья! На будущей неделе приходи и принеси шампанское. Обожаю шампанское, а мне носят апельсины…

 

14

Ильин был у Люси в среду, а в четверг, через неделю, Люся умерла. Ночью ей стало плохо, и почти сразу все было кончено. Ильин поехал в больницу, хотя в этом уже не было никакой надобности.

Лечивший Люсю врач принял Ильина и сказал, что летальный исход следовало ожидать.

— Она хорошо себя чувствовала, — сказал Ильин, — надеялась на этой неделе быть дома…

— Это состояние эйфории, наблюдается весьма часто.

Сидя в ординаторской и слушая непонятные ему слова: «эйфория, коллапс, летальный исход», Ильин испытывал только одну суеверную потребность — увидеть неживую Люсю и посидеть рядом с ней. И чем больше он говорил себе, что прощание с неживым человеком — нелепость, нонсенс, тем больше ему хотелось быть сопричастным к тому, что произошло. Когда в войну погиб его отец, это была как бы и не смерть, а мгновенное исчезновение, прах, горстка пепла, развеянная ветром. А в пятьдесят втором, когда умерла мать, Ильин стажировался на Дальнем Востоке; погода была нелетная, он просидел двое суток на аэродроме, и его приезда не дождались. И снова горстка пепла, на этот раз в погребальной урне. Его успокаивали, ему говорили, что мы должны трезво смотреть на вещи, но Ильину и тогда не хватало того же, чего не хватало сейчас: посидеть рядом с неживой.

И выйдя из ординаторской, Ильин пошел в Люсину палату. Дверь была открыта, он постоял минуту в дверях, потом решительно шагнул.

Четыре кровати, на одной из них — девушка, которая просила стихи Окуджавы. Увидев постороннего человека, она вопросительно взглянула на Ильина. На второй кровати, у окна, и на третьей, в простенке, лежали две пожилые женщины и разговаривали. Четвертая кровать была аккуратно застелена и так пронзительно пуста, как будто из нарисованной картины кто-то с маху вырезал Люсю и поставил на ее место пустую, по всем правилам застеленную кровать.

Наконец та, которая лежала ближе к окну, спросила:

— Вы к Люсе?

И как ни странен был этот вопрос, Ильин утвердительно кивнул.

— Ее увезли. Ей ночью стало плохо, я вызвала сестру, и та сразу поставила ширму.

— Что поставила? — переспросил Ильин, ужасаясь этой самой ширме.

Но ему не успели ответить, вошла нянечка, у которой было семеро внуков.

— А вы к нам за этим не ходите, — сказала она Ильину. — Вам не для того пропуск выписывали. Идите, идите. — И она широко расставила руки, словно загораживая своих больных.

После больницы Ильин поехал к Саше, но Саши, конечно, не застал. Теперь уже пора было на прием в консультацию.

Он ждал ответа на свой давнишний запрос по поводу чердачной кражи; оказалось, что ответ уже давно пришел и, по-видимому, затерялся. Ильин в недопустимо резкой форме сделал замечание секретарше Галине Семеновне, пришлось у нее же просить прощения.

Только к вечеру Ильин попал домой. Иринка и Саша пили чай на кухне. Они пили чай, а Ильин остановился в дверях, не зная, что сказать: если бы он увидел Сашу плачущим или хоть чем-то выражавшим свое горе, но это мирное чаепитие…

Иринка вскочила и сразу стала хлопотать: «Садись с нами, ты тоже, наверное, устал…» «Тоже» и «с нами» должны были объяснить, что Иринка провела день с Сашей, что Саша не был предоставлен самому себе и что теперь они принимают Ильина в свою компанию.

Все-таки Ильин подошел к Саше, хотел сказать хоть несколько слов, но Иринка хлопотала как-то уж очень близко:

— Тебе разбить яичницу? Ты очень голоден? Мы уже поели…

— Не надо, — сказал Ильин, который с утра ничего не ел, но не мог представить себя уплетающим яичницу рядом с Сашей.

Иринка налила чай, сделала бутерброды, а Ильин все смотрел на Сашу: «О чем он сейчас думает? Ужас какой-то, темная бездна, и ничего больше…»

И в это время Саша сказал:

— Да ешь, ешь, Ира, дай ему поесть как следует.

И снова Ильин был потрясен будничностью этих слов.

Кончили пить чай, и Иринка сказала, что приготовила Саше в детской.

— Отдыхать, отдыхать, — сказала она, — мне в аптеке дали изумительное снотворное. А если не заснешь, надо вторую…

Саша кивнул, взял таблетку и пошел в детскую, где Иринка уже трещала свежим бельем. Ильину снова захотелось сказать Саше несколько слов.

— Нет, нет, он слишком устал, сейчас для него главное — уснуть. Столько формальностей, ты себе не представляешь, и все в разных частях города…

Иринка говорила так уверенно, словно бы она всю жизнь занималась похоронами; наверное, эта уверенность хорошо действует на человека, придавленного горем. И уже лежа в постели, она энергично продолжала свой рассказ о сегодняшних кладбищенских мытарствах, и Ильин подумал: «Да, она делает дело, она все умеет, а я много рассуждаю и ничем не помог…»

И все-таки ему хотелось поговорить с Сашей. До сих пор еще не проклюнулись слова, и он уговаривал себя, что это эгоизм и что разговор нужен не Саше, а только ему, но все равно хотелось поговорить.

— Ты не спишь? — спросила Иринка.

И уснула, не дождавшись ответа.

Ведь она тоже была очень утомлена, вместе с Сашей они ездили выбирать место. «Выбирать место». Для каждого дела, даже для такого, как устройство мертвого, есть своя канцелярия.

Ильин встал и подошел к детской. Но Саша спал, снотворное подействовало, было слышно, как он тяжело храпит. Пусть спит, завтра снова ехать на кладбище, и еще нужны какие-то документы.

«Наверное, для Саши Люсина смерть более реальна, чем для меня, — вдруг мелькнула странная мысль. — Да нет, это не странно, Саша каждый день бывал в больнице и видел то, чего не видел я… Он был больше подготовлен…»

И снова Ильин подумал, что у них в семье никто никогда не болел. «Тьфу, тьфу…» Но мысль о том, что он никогда не встречался со смертью как с делом совершенно реальным, была главнее той, что, мол, все здоровы и не следует притягивать к себе дурной глаз. «Нет, следует… — неожиданно подумал Ильин. — То есть как это «следует»? Следует притягивать к себе дурной глаз? Но дурной глаз — чепуха собачья, а просто следует думать, следует думать…»

«А о чем следует думать? — спросил себя Ильин. — Следует думать о смерти», — ответил он себе, забрался в постель и покосился на спящую Иринку, как будто и спящая она могла услышать эти еретические мысли.

Он стал вспоминать, что говорили о смерти у них, у Ильиных, когда Ильин был еще мальчиком. Да и говорили ли когда-нибудь? И вспомнил, что когда в конце тридцать девятого дядя Коля, мамин двоюродный брат, погиб на Карельском, отец сказал: «Конец передышке». И мама, вздохнув, сказала: «Немало людей мы еще потеряем».

«Они знали, что жизнь конечна, — думал Ильин. — Да, то поколение знало, а наше? Но при чем тут поколение, удивительно: едва до чего-нибудь сам докопаешься, сразу — поколение. Поколение ни при чем, это мое личное дело. Мое, и только мое, и нечего сравнивать с собой ни дядю Колю, ни отца. И если я, Ильин, и пойму что-нибудь из того, что хочу понять, то это пойму я, а не все мое поколение».

Тишина, тишина, немосковская тишина… Он и не знал, что в Москве может быть так не по-московски тихо…

Через день хоронили Люсю. Вынос был из больничного морга. Стояла большая толпа, почти все лица казались Ильину незнакомыми. Иринка сунула ему в руки букет цветов, и он, как слепой, пошел за ней.

Двери морга были открыты, там тускло горело электричество, люди входили и выходили, входили быстро, словно решили, что пора окунуться, а выходили оттуда медленно, со слезами на глазах, и не только не стыдясь своей слабости, но, кажется, даже гордясь ею.

Ильин вошел, подталкиваемый Иринкой, увидел гроб и мертвое тело, но Иринка шепнула: «Это не Люся, Люся третья», и Ильин понял, что толпа, стоящая возле больничного морга, состоит из нескольких толп.

— Положи цветы на грудь, — шепнула Иринка.

Вместе они постояли у гроба, а рядом стоял Мстиславцев, поддерживая рыдающую Леночку, и Ильин вспомнил, что на какой-то вечеринке Леночка смеялась и, охорашиваясь, говорила, что боится кладбищ и верит в существование привидений.

— Помоги вынести гроб, — снова шепнула Иринка.

И он, и еще кто-то вынесли гроб. Ильин шел позади Саши, тупо глядя в Сашин давно не бритый затылок с завитками седых волос и на торчащую над воротничком матерчатую полоску, на которой не по-русски было написано: «Алекс».

Автобус с гробом взял с ходу, за ним поехало несколько машин. В черной «Волге» сидел начальник Люсиного НИИ Василий Васильевич, высокий жилистый мужчина, поразительно напоминавший де Голля.

— Это хорошо, что он приехал, — сказал Мстиславцев. — О’кей, — прибавил он, словно боясь, что Ильин его не понимает. За машиной, в которой ехал Василий Васильевич, ехали другие машины, и Мстиславцев, глядя в заднее стекло автобуса, называл людей, как на дипломатическом приеме: — Аржанов, Федореев…

На кладбище все было готово. Похожий на де Голля Василий Васильевич, как-то сонно оглядев толпу, подошел к могиле.

— Всю свою сознательную жизнь… — загудел он. — Отмечая высокую принципиальность и неуклонную… В последний путь, в последний путь…

Ильину показалось, что заскочила пластинка, и он с ужасом подумал, что же теперь будет, но в это время его самого стали выталкивать из толпы.

— Скажи несколько слов от имени друзей, положено… — зашептал Мстиславцев, но Ильин неожиданно уперся.

— Не надо, — сказал он твердо.

— То есть как это — не надо? Вы вместе учились, дружили, кому же, как не тебе?

Произошла неприятная заминка. Все неодобрительно смотрели на Ильина, и даже Иринка издали кивала ему: надо!

— Разрешите мне, — сказал Аржанов и подошел к могиле. — Я не был близким другом Людмилы Петровны, и, признаюсь, мы давно не виделись. Так что же, что привело меня сюда? — спросил Аржанов с таким неожиданным волнением, что Ильина всего словно тряхнуло, и он стал внимательно слушать. — Меня привела сюда моя молодость, — сказал Аржанов. — Да, молодость, — прибавил он, словно проверяя свое чувство на прочность. — Давно это было, я вернулся с войны и пришел в университет, еще не решив, буду ли я продолжать учиться там, откуда ушел в сорок первом. И вот там, на Моховой, и, кажется, в первый же день, я познакомился с Людмилой Петровной, которая так же, как и я, вернулась с войны. Я помню разговор в коридоре, разговор случайный, на ходу, который определил мою жизнь на много лет вперед. О чем он был, этот разговор? О доблести, о подвигах, о славе? Нет, она всегда боялась громких слов, разговор шел обо мне, о моей судьбе, я говорил о моих сомнениях. Нет, не так: я исповедовался, и меня слушали. И вот сегодня я пришел сказать спасибо той, которой я обязан многим, но которой уже нет среди нас, — он чуть помедлил, — живых…

После похорон Ильин подошел к Аржанову:

— Большое вам спасибо, вы прекрасно сказали. И так меня выручили, верите ли, я в тот момент и двух слов не мог выговорить, а вы прекрасно, прекрасно сказали…

— Но я вовсе не собирался говорить красиво, — сказал Аржанов, улыбаясь.

Ильину хотелось спросить, был ли в действительности тот разговор с Люсей, но спрашивать об этом было, наверно, бестактно, тем более что ответ мог быть однозначен.

— А главное, — сказала Иринка, — когда вы говорили, я все время видела перед глазами Люсю.

«Выдумал, — внезапно решил Ильин. — Ну да ладно, не все ли теперь равно».

Все стали рассаживаться по машинам, и Ильин увидел, что Иринка снова захлопотала, подбежала к Мстиславцеву, и тот сказал:

— Иринушка, милая, какой обед, час дня, время рабочее, вот поработаем свое, а уж потом и обедать, заметано?

Иринка, Саша и две старушки, кажется Люсины тетки, сели в одну машину, а Ильина взял в свою Аржанов. Они всю дорогу вспоминали Люсю, и Аржанов, между прочим, заметил, что вся эта история с Калачиком повлияла, конечно, на ход болезни.

— Да, — сказал Ильин. — Сторицын был у нее и, кажется, плакал…

— Сторицын? — заинтересованно спросил Аржанов, по-видимому, он ничего не знал. — Да, конечно, ведь они вместе работали. Да, печально, очень печально. Скажите, вы в курсе, что ваша жена пригласила меня на поминки?

— На поминки? Да, да, конечно, — солгал он. В том настроении, в котором он был сейчас, это приглашение не имело никакого значения. Да к тому же Аржанов так хорошо сказал о Люсе. Но этот варварский обычай… Не может быть, чтобы этого хотел Саша. И тут он вспомнил Мстиславцева: «Иринушка, милая, час дня!» И ему стало неприятно, что вечером он снова увидит тех же людей, которых только что видел в морге.

— Я спросил, в курсе ли вы, — спокойно объяснил Аржанов, — потому что заметил вашу неприязнь ко мне. — Ильин хотел возразить, но Аржанов все так же спокойно продолжал: — Такая неприязнь иногда рождается интуитивно, но чаще всего это следствие предвзятости… Если меня не переносит какой-нибудь Васильев или Колтунов, то это понятно: им я чужой. Им, по не вам. Мы с вами на одной стороне, какие бы судебные дела нас в будущем ни разделяли. Вас они тоже будут ненавидеть, потому что скоро и у вас будут большие дела, скоро, очень скоро. Это вам говорит человек, который знает, как трудно поворачивать это самое… ну, скажем так — колесо фортуны. Вам оно дается легко. Например, сегодняшняя заметка о вашей речи. Обо мне писали что-то вроде этого, но только лет через десять после начала.

— Что за заметка? — спросил Ильин.

— А вы не читали? — Аржанов нахмурился, кажется, решив, что Ильин все-таки знает.

— Я сегодня вообще газет не читал.

— А, ну да, ну да… понятно. Тогда держите.

Он дал Ильину газету и показал небольшую заметку в конце страницы. Там был уже отчеркнут синим карандашом большой абзац:

«Адвокат Ильин в своей защитительной речи дал весьма убедительный и психологически очень тонкий очерк своего подзащитного, хорошего работящего парня, попавшего в дурную компанию. Адвокат не пожалел времени и всесторонне исследовал жизнь своего подзащитного, весьма полезным оказался экскурс в школьное прошлое, где антипедагогическая практика и черствость…»

— Да я никогда этого не говорил, наоборот, меня поразила редкая совестливость…

— Вот ведь какой человек, его хвалят, а он недоволен! Позвольте вас спросить, много ли у нас вообще пишут об адвокатуре, а уж если и пишут, то, как правило, адвокат — «ловкач» и «выгораживает», а тут, смотрите, — и он, взяв из рук Ильина газету, бережно расправил ее.

— Я не заметил подписи, — сказал Ильин. — Кажется, просто инициалы.

— Ну, дорогой, вы хотите, чтобы о вас сразу написал Федин. Довольно с вас и инициалов «Е. П.».

«Дунечка!» — чуть было не вырвалось у Ильина.

— Теперь убедились, что мы с вами по одну сторону? — сказал Аржанов, не то смеясь, не то серьезно. — Ну, куда вас отвезти? Лично я — домой. Надо отдохнуть перед ужином. Говорят, ваша жена превосходная хозяйка.

— Спасибо, я выйду здесь, — сказал Ильин. Ему хотелось хоть недолго побыть одному.

— Газетку сохранить? — спросил Аржанов, высунувшись из машины.

— Да, хорошо, спасибо. Спасибо, — повторил он. На улице было еще жарче, чем в машине. Давно уже не было такого июня. И то ли от жары, то ли от сегодняшнего настроения Ильину казалось, что еще никогда в Москве не было столько народа. Толпа в морге, толпа на кладбище, толпа на улице. Он встал в очередь за водой, но стоять было тяжело, и он пошел по улице без цели, усталый и недовольный собой и своим разговором с Аржановым. Он сравнивал то, что говорил о нем сейчас Аржанов, с тем, что сказала Люся, когда он был у нее в больнице. «Сделаешь карьеру». Аржанов только чуть-чуть видоизменил эти слова. «Карьера? — думал Ильин. — Нет, я не хочу никакой карьеры, я хочу… А чего я хочу?» — спросил он себя, и ему казалось, что, если бы не жара, он бы сразу ответил себе, а вот жара мешает ответить на самый важный вопрос. Да еще вечером надо пить водку.

Он сел в троллейбус, доехал до почты, выстоял очередь к «колдунье» и получил письмо от Лары.

«…Сезон, экскурсоводов не хватает. И еще: мои соседи в отпуске, и Галку не с кем оставить. Тысяча мелких причин мешает мне приехать в Москву. Как трудно преодолеть быт!

…Когда я еще училась в школе, мы всем классом ездили в Москву, купили билеты в МХАТ, но спектакль был дневной, а мне так хотелось на вечерний. Но все-таки, все-таки! И этот занавес!

…Вы сказали, что в Москве нет такого места, где можно спокойно подумать. Неужели же Вам в самом деле мешают машины и транзисторы?

…Я ездила по Москве-реке на пароходике до Кунцева и обратно, и это было прекрасно.

…Сиреневый бульвар! Удивительное название. Я хочу погулять с Вами по Сиреневому бульвару или еще где-нибудь. Наверное, и мне надо что-то переустроить, сломать, начать заново. Это трудно?»

 

15

После заметки в газете на прием к Ильину стали записываться. Федореев советовал — не берите мелочей, садитесь в большой процесс; но Ильин брал все подряд. Казалось, что сам организм требует полной загрузки, а когда выпадал свободный час, Ильин чувствовал себя развинченным, раздражался по пустякам и жаловался на жару.

Все было раскалено — сукно на судейском столе, деревянный барьерчик, отделяющий скамью подсудимых от публики, и кожаные кобуры конвойных. В зале не продохнуть. Но Ильин никогда не выступал без пиджака и всегда в рубашке с галстуком.

— Это что же, в упрек нам? — спросил председательствующий Александр Платонович Молев, тучный мужчина, больше всех страдавший от жары.

Ильин пожал плечами:

— Так удобнее…

И в самом деле эта внешняя подтянутость, запонки, подтяжки и другие мелочи настраивали его на работу.

Дело, в котором Молев председательствовал, а Ильин защищал, было из ряда вон выходящим. Молодой инженер-экономист — ему только недавно исполнилось двадцать четыре года, а выглядел он еще моложе — обвинялся в убийстве тещи с целью завладеть ее имуществом.

Не только родственные связи и не только хладнокровная жестокость делали этот процесс необычным. Геннадий Самохин производил впечатление человека интеллигентного и воспитанного, на вопросы суда отвечал тихо и даже несколько рассеянно, как будто речь шла не о зверском убийстве, а о чем-то совершенно обычном, о чем и говорить лень.

Много передумал Ильин, особенно в те дни, когда он вместе с Самохиным знакомился с обвинительным заключением, и потом, в переполненном зале суда. Скученность была необычайной, и Молев уже не раз обращался к публике с просьбой не устраивать давку.

Но самое трудное испытание было впереди, а у Ильина до сих пор не сложилась защитительная речь. Сколько угодно фактического материала, но нет главного — достоверных психологических мотивировок, без которых любая речь становится мелкой и ничтожной.

Сегодняшнее заседание началось с просьбы Ильина о повторной судебно-медицинской экспертизе. Суд согласился, и сразу же недовольно загудел зал: «По такой жаре тащились! Чего уж там докторам делать!» Молев был вынужден сказать, что, если еще раз возникнет шум, он прикажет удалить нарушителей из зала.

— Еще бы лучше при закрытых дверях, но с открытыми окнами! — смеясь сказал Аржанов и взял Ильина под руку. — Держитесь, осталось недолго!

В коридоре Ильин почти столкнулся с Тамарой Львовной. Уже не первый раз он встречал ее в суде, а на процессе Самохина — каждый день.

— Ну что, ну как? — спросила Тамара Львовна. — Есть надежда?

Ильину вопрос не понравился, не понравился и нездоровый вид Тамары Львовны, и лихорадочный румянец. «Зачем эта ученая дама, явно в ущерб своей научной работе, просиживает здесь часы?»

— Надежда? Надежда на что?

— Но ведь он ненормален, это сразу видно…

— Суд не может не считаться с заключением авторитетной экспертизы, — сухо сказал Ильин.

— Мне бы так хотелось встретиться, почему вы никогда к нам не заглядываете?

— Но где взять время? Судебное разбирательство заканчивается, скоро объявят прения сторон. Вы ведь теперь, кажется, в этом понимаете?

— Да, понимаю. Извините…

«Как она изменилась», — подумал Ильин. Он вспомнил их разговор на даче: «Чего-чего, а теорий всегда хватает. А вот как идет жизнь…»

Но думать о Тамаре Львовне было некогда.

Прежде всего на почтамт. Лара теперь писала часто, гораздо чаще, чем весной. Она писала, что мечтает о встрече, и жаловалась, что не спит ночами, думает о нем. Если бы эти строчки встретились в чьих-то других письмах или в книгах, Ильин нашел бы их банальными. Но он знал, что Лара пишет правду.

«И хотя я иногда теряю надежду увидеть Вас, я все-таки счастлива», —

писала Лара. И он знал, что и это правда.

Не раз Ильин думал, что, быть может, лучше всего прекратить переписку. Все равно у них с Ларой нет будущего. Но он так привык к этим странным, быстрым и ласковым строчкам, что уже не мог жить без них. Так втягивается пьяница в свое горькое питье, и Ильин боялся дня, когда все будет кончено.

Сезон «до востребования» был в разгаре. Ильин в адской духоте выстоял большую очередь и, получив письмо, вышел на улицу, тоже переполненную приезжими. Он решил идти по направлению к Большому. Древний пароль «В садике у фонтана» был сейчас как нельзя кстати. Но и в садике была толкучка, все скамейки забиты, туристы, толкая друг друга, пытались попасть под брызги, отовсюду слышался пулеметный треск «зенитов» и «кодаков».

Может быть, снова попытать счастья в холле гостиницы, на этот раз в «Москве»? Но в гостиницу Ильин не попал. Издали он заметил милиционеров в белых перчатках, сдерживающих большую толпу, а у входа в гостиницу горели киноюпитеры. Толпа вынесла Ильина на мостовую.

— Что здесь происходит?

— Вы что, ненормальный, вам что, каждый день живую Лоллобриджиду показывают?

«А, фестиваль! До чего же я отстал…»

С трудом он пробился на другую сторону улицы, купил газету. На Филиппинах обнаружено первобытное племя. Вступил в строй новый металлургический гигант, конкурс на лучшее здание библиотеки, открыта новая комета, Фишер запрашивает… И хотя Ильин понимал, что новый металлургический гигант — это хорошо, а требовать миллионы за игру в шахматы — плохо, но все эти события шли как бы поверх главного, а главное было в том, что скажет медицинская экспертиза о Геннадии Самохине. Все от этого зависит. «Нет, ничего от этого не зависит, — внезапно подумал Ильин. — Самохин здоров, и на болезнь мне не придется ссылаться. Так-то, дорогая Тамара Львовна… Но если он здоров, то на чем же будет стоять моя речь?» — в тысячный раз спрашивал себя Ильин, и казалось, что все киноюпитеры обращены сейчас только на него, говорящего свою защитительную речь. Александр Платонович, изнывающий от жары, заседатели — пожилой рабочий с автомобильного завода и известная пловчиха, — а на первой скамейке сидит жена Самохина, тоже молоденькая и хорошенькая и всех раздражающая своим кукольным личиком и туфлями на сверхвысокой «платформе».

Ильин был в двух шагах от бывшей своей конторы. Зайти? Говорят, родные стены помогают. И потом Касьян Касьянович! Что бы там ни говорили, а человек с огромным житейским опытом…

Здание конторы стояло во дворе большого двенадцатиэтажного дома. Этот дом — стекло и бетон — выстроили сравнительно недавно, а здание конторы осталось таким же купеческим, каким было сто лет назад. Но одно новшество все-таки и здесь появилось: новый роскошный, выложенный мраморными плитами вестибюль со стеклянной дверью-вертушкой и гардеробом в в подвале, тоже отделанном мрамором; оттуда летом приятно веяло холодом.

Первым заметил Ильина Мстиславцев и сразу же ухватил его за рукав:

— А, попалась, которая кусалась! Это как: проездом в нашем городе?

— Да вот, был рядом, решил зайти…

Мстиславцев потащил Ильина вверх по лестнице, весело показывая его сослуживцам:

— Иду, вижу: кто-то лежит, вроде бы знакомый человек…

— Да ну тебя! — отбивался Ильин.

Но даже главный бухгалтер Фирсов, человек уважаемый и независимый и повсюду подчеркивающий свою независимость, даже он вышел из своего «блиндажа» — так с незапамятных времен называли маленькую комнатку, в которой он работал, вышел только для того, чтобы взглянуть «на нашего милого Женю». Даже угрюмая старушка Шутикова, даже Елена Ивановна Кокорева — все они теперь толпились вокруг Ильина, а вскоре набежали и машинистки и еще бог знает кто. Мстиславцев сиял так, словно бы это была его антреприза.

И сразу девчонки стали кричать:

— Евгений Николаевич, расскажите, кого вы сейчас защищаете?

Ильину отвечать не хотелось, и он сделал вид, что полностью занят серьезным разговором с Фирсовым. Но и Фирсов не выдержал:

— И в самом деле, милый Женя, расскажите нам об этом процессе, — и щелкнул челюстями, как это делал всегда, когда подписывал ведомость.

— А верно, что этот бандит полмиллиона взял, а потом его больше года искали? — спросила старушка Шутикова.

— На Каляевской?..

— Бежал и отстреливался?

— Евгений Николаевич, а как же вам такого защищать?

— Товарищи, товарищи, не наседайте, — шутливо умолял Мстиславцев, — вопросы только в письменном виде.

Но уже бежала по коридору секретарша Касьяна Касьяновича, хроменькая Виктория Петровна, всех озабоченно спрашивая:

— Ильина не видели? Касьян Касьянович просит.

Все неохотно разошлись. Ильин слышал, как Фирсов сказал:

— Тещу? Такой и отца зарежет, рука не дрогнет! (Девчонки сразу на него напали: «Вот вы всегда так! Адвокат должен быть психологом!»)

Касьян Касьянович был не один. Рядом, но за другим столом, поставленным перпендикулярно, сидел тот самый, похожий на де Голля, Василий Васильевич, который на Люсиных похоронах говорил речь. У Ильина сразу в голове загудело: в последний путь, в последний путь, в последний путь, — вот ведь как бывает: говорил один человек, а запомнился целый хор.

— Черт, зануда, висельник, судейский крючок, — говорил Касьян Касьянович, обнимая Ильина. — Почему не заходишь, почему прячешься? А вы что, не знакомы? Как это — нет? Ну, это моя недоработка, моя, моя, Василий Васильевич старый наш друг. И как раз мы о тебе говорили, верно? — «Де Голль» утвердительно кивнул, и Касьян Касьянович спросил: — А почему о тебе?

Как ни плохо было на душе Ильина, а он улыбнулся, услышав знакомые обороты:

— В самом деле, почему обо мне?

— Вот так и спроси. Знаменитостью стал, а? Василий! О Самохине вся Москва шумит! Признаюсь, был и у меня грех: и я однажды на свою тещеньку помыслил, ну, думаю, если ты сама вовремя не отлетишь… Ладно, ладно, я рад за тебя. Идем дальше. Дело Калачика. Ведь эта изба Василия Васильевича… Помнишь? Рубль за консультацию…

— Помню, но, откровенно говоря, не хотел бы об этом сегодня.. Да и следствие еще не закончено…

— Вот именно что не закончено. Этот жулик много врет!

— Не понял вас…

— Василий? — снова обратился Касьян Касьянович к «де Голлю», но тот пожал плечами так, словно бы и имел что сказать, но не считал нужным разговаривать по этому поводу.

— Много врет Калачик, — продолжал Касьян Касьянович. — Затягивает людей неповинных. Это что за тактика такая? Болтает и затягивает. Сторицына уже десять раз таскали и на очные, и так.

— Зря вы волнуетесь, — начал Ильин. — Следствие идет своим чередом и…

— Скажи пожалуйста, «зря волнуетесь», — перебил его Касьян Касьянович. — Тебя бы посадили, я бы не волновался, да я бы весь свет обегал… Или как, из-за одного жулика всех пересажать? Ты что, уходишь? — спросил он «де Голля», который молча встал и молча протянул руку, сначала Касьяну Касьяновичу, потом Ильину.

— Закурим? — спросил Касьян Касьянович, когда они остались вдвоем.

— Нет, спасибо, — сказал Ильин. Ему уже не хотелось говорить о том, ради чего он шел сюда.

 

16

Когда Ильин добрался до дому, был уже четвертый час. Время обеденное, наверное, Иринка соорудила окрошку со льдом, в такую жару окрошка — спасенье, ну, а на второе ничего, кроме зелени, не надо. А главное, отдохнуть и постараться уснуть. Но навряд ли, навряд ли: слишком много впечатлений, мозг взбудоражен, и если бы Ильин не боялся лекарств, то всего лучше были бы синенькие таблетки, оставшиеся от того времени, когда Саша жил у них. Но он боялся лекарств, тем более по такой жаре. Нет, лучшее лекарство — душ, а к вечеру спадет жара и можно будет наконец сесть за работу.

Ильин любил свой дом. Не только свою квартиру, но и сам дом, выстроенный еще в тридцатых годах. Старый новый дом. Посмеивались, что он похож на спичечный коробок, поставленный «на попа». В пятидесятых, когда увлекались колоннами, спичечный коробок решено было снести, и снесли бы, но кто-то вовремя вмешался: все-таки шесть этажей. Ну, а затем начали борьбу с этим самым Коринфом, строились новые дома, и старый новый дом отлично почувствовал себя среди модерна.

Пока спорили о стилях, подросли дубочки, ясени и клены, посаженные на воскресниках и субботниках, и теперь казалось, что дом стоит на бульваре, а во дворе цветущий сад. Квартира Ильина была на самом верху, и он любил, задрав голову, с улицы высматривать Иринку.

Он и сейчас взглянул на балкончик, но там было пусто. После дикого летнего грохота в квартире совсем тихо, сквозняки, пахнет душистым горошком и лавандой, из года в год покупавшейся против моли. Тихо, но как-то подозрительно тихо…

На вешалке он заметил куртку Андрея. Это как надо понимать?

— Иринка!

Молчание. Из кухни выходит Андрей, вид у него заспанный, в руках потрепанная книжка.

— Андрей, что случилось? Почему не в лагере? Где мама?

— Там… — сказал Андрей неопределенно.

Ильин толкнул дверь в спальню. Иринка лежала на тахте, рядом кувшин с водой, на нем вчетверо сложенное полотенце. Чувствовалась валерьянка и угарный дым — окно в этой комнате выходило на юго-восток, а в той стороне под Москвой уже третий день горели торфяные болота.

— Иринка, я вызываю «скорую». Угар — это опасно…

— Нет, нет, прошу тебя… это не от угара. Это он, он довел меня..

— Андрей? Почему он дома, а не в лагере?

— Спроси у него. Я ждала тебя, вышла на балкон, смотрю — Андрей… В первую минуту решила — болен, что же еще?

— Но он здоров?

— Совершенно здоров. Просто ушел из лагеря, захотелось уйти, или, как он говорит, ему надоело, и он ушел. Нам уже звонили, там, конечно, страшный переполох, требовали тебя. Ты не представляешь себе, как мне было стыдно… Оказывается, сбежал ночью.

Иринка заплакала. Ужасно ей это не шло, казалось, она не плачет, а гримасничает.

— Но почему, почему? — снова спросил Ильин.

— Я ж тебе говорю — ему надоело. Ночью, денег на электричку не было, и он шел пешком, ночью — прохладней. Это его слова: надоело и прохладней. Почему ты молчишь?

— Я думаю, — сказал Ильин.

— Думай сколько тебе угодно, но позвони в лагерь и хотя бы извинись.

— Мы ж еще с Андреем не поговорили.

— А, ну пожалуйста, разговаривай, если хочешь. Лично я этим сыта по горло. — И она провела рукой по старенькому ожерелью из розовых кораллов. Это ожерелье было самым первым подарком Ильина.

— Андрей! — крикнул Ильин. Иринка взяла кувшин и полотенце и демонстративно вышла из комнаты. — Ну, рассказывай! — Андрей стоял молча, и Ильину пришлось повторить: — Рассказывай!

Но и на этот раз Андрей промолчал. Он стоял перед отцом довольно смело и независимо, но было заметно, что весь он как-то внутренне сжался.

«Все-таки он, наверное, здорово устал, — думал Ильин. — Все-таки сорок километров, ну, все сорок он пешком не одолел, где прошел, а где и подвезли. Но как же это у него не хватило денег на электричку? Наверное, все погубило мороженое. Наверное, как и в прошлом году, там устраивали пиры на полкило ассорти разом…»

— И долго ты намерен молчать? — спросил Ильин. — Просто не понимаю, чем тебе было там плохо. Образцовый лагерь! Почему ты хотя бы не позвонил нам?

— Там телефон только в канцелярии, — сказал Андрей.

— Так что, разве не разрешается из канцелярии?

— Почему не разрешается, разрешается…

— Ну, допустим, ты не хотел оттуда звонить. Но ты ведь мог написать!

— И ты мне не написал… — сказал Андрей.

Ильин пожал плечами. Он отлично помнил тот разговор и то, что Андрей просил написать ему до востребования. Почему же он так и не написал сыну? Да только потому, что все это выглядело как-то несерьезно, что ли: тринадцатилетний мальчуган получает от отца письма до востребования! «Не солидно»… А почему, собственно, «не солидно»?

— Ну, а что теперь будет, после этого твоего бегства? Теперь придется мне звонить начальнику лагеря и просить взять тебя обратно. Как ты думаешь, приятно мне это или нет? Извиняться за сына? А ты подумал, что мне надо работать, а из-за тебя пропадает время. Я должен сесть за стол и работать, у меня нет такого рубильника: включил — работаю, выключил — занимаюсь домашними делами.

— Ну и не звони ей, — сказал Андрей. Что-то дрогнуло в голосе Андрея и тотчас же отозвалось в Ильине.

— Ты, наверное, и не ел ничего…

— Ел, что ты. Я утром на станции пирожков десять съел.

— На станции?

— Да…

— Но почему на станции и почему… утром?

— Ночью поезда не ходят. Я подождал до утра.

— Так ты, значит, не пешком шел?!

— Ну что ты, папа, это же сорок пять километров.

— И деньги у тебя были?

— Ну, конечно. Ты же мне дал прошлый раз…

— Однако ты сказал матери, что шел пешком!

Андрей ничего не успел ответить, влетела Иринка и влепила сыну пощечину. У нее была сильная рука, но Андрей не дрогнул, а как стоял, так и продолжал стоять — смело и независимо.

Зато Ильин был потрясен. И тем, как неожиданно влетела Иринка — похоже, что она слышала весь их разговор, — и самой пощечиной. И было такое чувство, что эту пощечину получил он сам и что у него самого загорелась щека, а в ушах стоял противный звон.

— Ну ладно, — сказал Ильин, чтобы как-то разрядить все это. — Вот видишь, Андрей, до чего ты довел мать, даже у нее не выдержали нервы. И для чего надо было врать, что ты шел пешком всю ночь…

— Я этого не говорил, — сказал Андрей упрямо.

Обедать сели не скоро. Ильину было тяжело и от всего того, что сейчас произошло дома, и от того, что речь по делу Самохина так и не написана, а сейчас сосредоточиться будет еще труднее.

После обеда Андрей попросил разрешения погулять во дворе, и Ильин разрешил: уж если объясняться с Иринкой, так только вдвоем, а ему хотелось объясниться или, вернее, объяснить жене, что физическое наказание — это вообще не наказание и что оба унижены: и тот, кого бьют, и тот, кто бьет. Но едва он начал, как Иринка крикнула:

— Я не позволю ему издеваться над собой!

— Но ведь мы же решили, что я поговорю с ним…

— Это не значит, что тебе надо строить из себя христосика. Сегодня он сбежал из лагеря, а завтра что-нибудь украдет, а послезавтра…

— Остановись, пожалуйста! — сказал Ильин.

— Он меня оскорбил.

— Иринка, Иринка, что ты говоришь, мальчишке всего тринадцать лет…

— Оставь твой адвокатский тон! Это хорошо там, а ты все-таки дома… Мне стыдно, и я удивлена, что ты так беспечно на все смотришь… В этом же лагере племянница Мстиславцева, чудная девочка, все теперь будут знать… Тебе на всех наплевать, а мне нет!

— Но с чего ты взяла, что мне «на всех наплевать»?

— На всех! В этом лагере сын вашего первого зама…

— Ну, слава богу, он теперь не мой первый зам. А Андрея надо забрать из этого лагеря!

До ужина все были врозь, а после ужина позвонила крымская бабушка, а потом Милка взяла трубку и прокричала, что здесь отлично, такой песок, такое море, приезжайте к нам, приезжайте к нам. И этот телефонный звонок восстановил мир. Андрею трубку, конечно, не дали, но после телефонного звонка все трое стали понемножку разговаривать. И все-таки это был еще не настоящий мир, а только перемирие.

 

17

Милая Лара! Защищаю человека, совершившего самое тяжкое преступление — убийство. Сегодня просил суд о повторном медицинском освидетельствовании моего подзащитного, но и сам не верю, что его признают человеком, неспособным отвечать за содеянное. Будь так, не я один, но и весь состав суда, и даже прокурор вздохнули бы свободней.

Убийство это жестокое, тщательно подготовленное и обдуманное во всех деталях, И вот еще что: через сорок минут после убийства Геннадий Самохин мирно обедал со своей женой — родной дочерью убитой. После обеда они пошли гулять и купили в ГУМе сбивалку для сливок, которую давно искали, да так и не могли найти.

Ему двадцать четыре года. Невысокого роста, худощавый, рыжеватенький. Лицо, в общем, довольно заурядное, тихий голос, держится очень ровно и склонен к иронии, это в его-то положении!

Женат, о его жене я Вам расскажу чуть позже. Есть два сводных брата, один служит на Дальнем Востоке, кажется, по мелиорации, другой плавает на китобойном. С обоими он никаких отношений не поддерживает. И вот почему: отец Самохина, в прошлом бухгалтер в районном отделении Госбанка, был женат на интересной и очень властной женщине. Она профессор, заведовала кафедрой иностранных языков в Экономическом институте, в своей семье была полновластной хозяйкой. И вот отец Самохина, будучи, как говорится, весьма в годах, разводится с женой и женится на студентке этого Экономического института. Тряска с разводом была необычайно долгой и мучительной (жена решительно возражала), но в конце концов их развели. Вскоре родился Геннадий, а через три года умерла его мать. После ее смерти отец протянул недолго, кажется, профессорша хотела с ним съехаться, но из этого ничего не получилось. Да, я еще ничего не сказал о бабушке Геннадия, она всех пережила, хотя, представляете, сколько ей сейчас должно быть…

Самохин окончил институт (держал в университет на математический, но провалился) и вот уже два года работает экономистом в техническом бюро. Одна характеристика лучше другой. И общественное мнение в этом бюро долгое время было совершенно единым: Гена не убивал, этого он сделать не мог, ошибка следствия, и на суде все выяснится. И после окончания следствия, когда Самохин во всем признался и когда стали выбирать общественного обвинителя, немало было голосов, что надо бы повременить, бывают и ошибки следствия.

И даже сейчас у Самохина множество доброжелателей. В перерывах ко мне подходят: «Мы на вас надеемся!», «Рано или поздно правда прорвется!» И все в том же духе, и после каждой реплики прокурора в зале недовольный шумок. А прокурор на этом процессе юрист самой высокой квалификации, и я не чувствую в нем никакой предвзятости.

Но против жены Самохина зал настроен весьма агрессивно. Все в ней раздражает: ее сверхвысокая «платформа» и то, как она сидит нога на ногу в первом ряду. Один из свидетелей по делу неожиданно брякнул: «Может, и впрямь Гена убил, но она его научила», и в зале зааплодировали. Председательствующий строго прервал свидетеля, а в перерыве я слышал, как он говорил прокурору: «Что за публика, кажется, по сто второй судим, могли бы понимать».

Другой свидетель, сосед по квартире, вспомнил о сбивалке — хороша, нечего сказать, мать убили, а она — в ГУМ! Но ведь она-то ничего не знала об убийстве… Дело дошло до того, что выделили конвойного сопровождать Тусю в зал и из зала. Здесь все ее зовут Тусей. И как-то странно звучит, когда ее вызывают для показаний: Таисия Федоровна!

Самохин женился год назад. Свидетели рассказывают, что жили молодожены тихо, вечерами ходили в кино, иногда — в театр, иногда — в гости. И у них гости бывали, не часто, но бывали. На их зарплату особенно не разгуляешься. Туся работала копировщицей в КБ, там действительно зарплата небогатая.

Теща? Туся часто у нее бывала: Екатерина Георгиевна делала дочке богатые подарки — и белье дорогое, и модные туфли, да и шубу справила. Шуба хорошая, ему бы, с его сотнягой, и один рукав не поднять.

Все горело изнутри, и до времени ни одного язычка пламени не было видно, а 17 марта Самохин пришел к Екатерине Георгиевне в пять часов дня (отпросился на час раньше с работы) и нанес ей шесть ножевых ран, от которых она и скончалась. Затем сломал замки в шкафах и в ящиках стола, разбросал вещи по комнате, имитируя поиски ценностей…

Вошла Иринка:

— Женя, надо поговорить. У Андрея скоро школа, он должен побыть на воздухе…

— Конечно, — сказал Ильин.

— Может быть, на три недели поехать мне с ним в Крым, к маме?

— Делай так, как ты считаешь нужным.

— Андрей, Андрей, вечная наша беда… — сказала Иринка и ушла.

Двадцать пять лет назад Екатерина Георгиевна вышла замуж за некоего Виталия Колесникова. Ей тогда было восемнадцать, все звали ее Катюшей, работала она приемщицей в прачечной на Госпитальном валу. Но, конечно, только до замужества, дальше ей там работать было ни к чему. У Колесникова дом налажен: красное дерево, серебро, по тем временам нечто сказочное. Он заведовал керосиновой лавкой и очень удачно воровал и в войну, и долгое время после войны. Керосин, знаете, был тогда недурным источником. Ну, а дальше, в соответствии с техническим прогрессом, пошли керогазы. Колесников заведовал цехом, переквалифицировался на газовые баллоны. Оказалось, что газ воровать и проще, и доходней. На двух процессах Колесников проходил свидетелем; на третьем получил свои двенадцать лет с конфискацией.

Екатерине Георгиевне пришлось тогда немало потрудиться, чтобы доказать, где мужнино, ворованное, а где ее собственное, непорочное. Ну, как же, ведь она утверждала, что было приданое, и на это приданое тоже нашлись свидетели. Дача, как водится, была записана на нее, и даже машину Колесников водил по доверенности жены. Все по закону, так сказать, до единой буковки. И после конфискации Екатерина Георгиевна и Туся остались двумя сиротками в хорошо обставленной квартире с коврами, и чешским хрусталем, и какими-то уникальными «елизаветинскими» люстрами, реставрированными самим, ныне уже покойным, Андреичем, с двумя объемистыми сберкнижками и с ценностями, которые хранились (на случай воров!) в банке с мукой и оценены теперь в пятьдесят тысяч рублей. Именно по поводу этих ценностей Туся сразу же заявила следователю, что «это не папино, это мамочкино»» «Мамочкино» — означало теперь «мое» и, следовательно, нажито не с Колесниковым, а с Виктором Александровичем, за которого мамочка вышла замуж через полгода после «керосинового» дела и конфискации. Положение у Екатерины Георгиевны было тогда такое, что надо было либо начинать работать, либо выходить замуж. Но работать она совсем не умела, а куда-нибудь приемщицей в прачечную очень не хотелось. Таким образом, решение было подсказано как бы самой жизнью.

Жила Екатерина Георгиевна с новым мужем дружно и тихо. Он работал в небольшом ресторанном оркестре, играл вторую скрипку и ежегодно ездил в Ессентуки — страдал не то желудком, не то печенью и без Ессентуков совершенно пропадал.

Так прошло еще семь лет. Туся что-то кончила и начала работать в КБ, вышла замуж, а полгода назад Екатерина Георгиевна овдовела. Проводили вторую скрипку негромко, без речей и поминок, словно все заранее было обговорено.

После похорон первой заботой Екатерины Георгиевны было устройство на работу. Я эту трудкнижку видел. Детский сад — уборщица, школа — гардеробщица, даже монтажница в каком-то иксмонтаже. Конечно, никто никогда не видел Екатерину Георгиевну ни в гардеробе, ни в детском саду, ни на строительстве, которое ведет этот самый иксмонтаж. И здесь бы место фельетону, но произошло убийство.

Она была убита в четверг, а узнали об убийстве только во вторник на следующей неделе. Дочь и зять обратились в милицию. Они были встревожены: не могут дозвониться до мамы. Звонили в прошлый четверг, но никто не ответил, в пятницу уехали на дачу, вернулись в понедельник утром, опять никто не отвечает, звонили весь день, и вот наступил вторник. Пошли к маме, а у нее дверь не отворяют… Через полчаса там уже полным ходом работала бригада уголовного розыска.

Каждое убийство, даже если все улики налицо, долгое время и во многом остается тайной. А тут до улик было далеко. После обыска возникло предположение, что убийца инсценировал грабеж и поиски ценностей, но все это требовало подтверждений. Очень опытная рука припрятала бриллианты и золото в байку с мукой, но следователю банка показалась подозрительно тяжелой, а грабители, если они все-таки существовали, могли и не найти… Следователь не торопился с выводами и терпеливо разрабатывал свою версию. Но вот в квартире убитой найден хлястик от дешевенького мужского плаща, а в квартире Самохина — квитанция из химчистки. Только тогда ему предъявили обвинение в убийстве и арестовали.

Вошла Иринка:

— Женя, для Андрея Крым вроде премии, это непедагогично.

— Да, конечно, — сказал Ильин.

— Все таки, я думаю, наверное, лагерь лучше.

— Да, наверное, — сказал Ильин.

Для того чтобы ознакомиться с делом Самохина, надо прочесть два объемистых тома, шестьсот страниц. Вначале он все отрицает. В ответ на каждый вопрос следователя — горячая и многословная речь. Остается только позавидовать терпению этого немолодого человека, который внимательно выслушивает все самохинские монологи. Нет — всем объективным доказательствам, которыми в то время уже располагает следствие и которые недаром называют неопровержимыми. Квитанция на чистку плаща? Что ж, плащ надо было отдать в чистку — вне зависимости от того, жива теща или нет. На плаще есть следы крови. Порезал палец! Экспертиза устанавливает группу крови, совпадающую с группой крови убитой, и, наконец, следствие предъявляет тот самый хлястик, найденный в квартире Екатерины Георгиевны. Но Самохин продолжает все отрицать, и чем дальше, тем более нелепо. И, наконец, сам следователь возбуждает ходатайство о его медицинском освидетельствовании. Врачи признают Самохина здоровым человеком.

После заключения медицинской экспертизы последовала очная ставка Самохина с Тусей, но и она обернулась против него.

«Ну, как же ты, Геночка, мы ж от тебя ничего не скрывали. Ты же знал, что это мамочкино, ты же знал, где мамочка хранит свои ценности».

Вот после этой очной ставки Самохин заявил, что хочет дать новые показания. Эти новые показания — подробнейший рассказ о том, как было подготовлено и совершено убийство. Больше он не ждет никаких вопросов. За ним не поспевают записывать. Да, мечтал о больших деньгах, хотелось пожить «во всю ивановскую». Ну, конечно же, знал о ценностях. Банку с мукой ничего не стоило выпотрошить, но зачем? Жена — единственная наследница. Да, все продумал заранее… Море слов, океан!

Когда я познакомился с Самохиным, он был уже другим — все признающим, ровным, вежливым, иронически улыбающимся. Мы вместе читали материалы предварительного следствия, и я сразу обратил внимание Самохина на противоречивость его показаний.

— Да, — сказал он мне, — приходилось петлять. Не каждому хочется быть расстрелянным.

Но это всего только фраза. Самохин не трус, и его противоречивые показания вызваны отнюдь не страхом за свою судьбу.

Вошла Иринка.

— Женя, я думала и решила: все-таки тебе надо позвонить в лагерь.

— Хорошо, я позвоню, — сказал Ильин.

— Завтра утром, хорошо?

— Да.

— И утром я с ним поеду… Знаешь, он уже спит и во сне так страшно скрипит зубами.

— Это жара, — сказал Ильин.

— Я не хотела его ударить.

— Понимаю.

— Но он меня раздражает. Этакое «неглиже с отвагой». Это Щедрин?

— Да, кажется…

Я думаю, что главным в жизни Самохина была его любовь к жене. Каждая любовь имеет, если так можно сказать, свое устройство. Устройством самохинской любви был страх перед потерей. Самохин не был ни ревнив, ни подозрителен. И Туся не из тех женщин, которые обманывают мужей. И в этом, как и во многом другом, Самохин отдавал себе полный отчет. Он был измучен не воображаемой изменой, а той реальной ситуацией, когда он мог в любой день и навсегда потерять Тусю. И этот страх перед потерей нарастал с каждым днем. Он страдал от каждого нового свидания Туей с матерью. И чем дальше, тем сильнее страдал. Каждая новая шляпка и каждый новый шнурочек, подаренные Екатериной Георгиевной Тусе, больно отзывались в нем.

Вы, пожалуйста, не думайте, что Екатерина Георгиевна, была какой-то женщиной «вамп». Даже Самохин рисует ее довольно бесцветным существом. Просто она считала, что Самохин не пара ее дочери. «Не пара». Как-то это слово припахивает керосинчиком, не правда ли? На одном из судебных заседаний прокурор спросил свидетельницу, старую приятельницу Екатерины Георгиевны: как это она понимает — «не пара»?

— Ну, всю жизнь прожила в богатстве… Сберкнижки, бриллианты… А зять… да что сейчас говорить об этом, человека уже нет.

Поведение Самохина на следствии и на суде — зеркальное отражение его любви к жене. В тот самый день, когда следователь предъявил Самохину хлястик от его плаща, он получил от Туси записку. Ее обнаружили недавно, и она есть в деле. Всего несколько слов: «Люблю, не верю, что это ты…» Почему Самохин сразу не уничтожил эту записку? А почему он ее должен был уничтожить?

Я думаю, что этих нескольких Тусиных слов было достаточно, чтобы все отрицать. Никакие квитанции и экспертизы ничего для него не значили. Признаться после такой записки? Нет, это был бы другой Самохин. Такой, какой он есть, он был готов стоять до конца. Делайте, что хотите, судите, расстреливайте — не я!

Очная ставка. Ее результаты были для Самохина катастрофой. И не потому, что он лишний раз был уличен следствием, а потому, что ответ Туси на вопрос следователя прозвучал для Самохина как самое черное предательство:

— Как же так, Геночка, мы ж от тебя ничего не скрывали, ты же знал, что это мамочкино, ты же знал, где она хранит свои ценности.

«Мамочкины ценности». Слишком хорошо Самохин знал свою Тусю, все оттенки ее негромкого голоса, каждое ее движение и каждый ее взгляд. Случилось то, чего он боялся все эти годы: он ее потерял. Тысячу раз перед тем, как убить, он спрашивал себя, как сложатся его отношения потом, когда Екатерины Георгиевны не будет, и каждый раз он отвечал себе, что вот тогда-то их жизнь и наладится. Не надо будет бегать за подарками туда, подарки будут ждать ее здесь. Не после ареста и не после хлястика и экспертизы, а только после очной ставки с женой все для него рухнуло.

Милая Лара! Мне очень трудно. Я знаю, какую защитительную речь ждут от меня, но она мне не нравится. Мне не нравится переносить в свою речь настроение зала. Действительно, Туся выглядит в этом деле очень плохо, есть даже показания каких-то двух старушек, соседок, которые якобы видели ее во дворе дома в тот самый вечер, когда была убита Екатерина Георгиевна. Слышали бы Вы, с каким сочувствием встретила публика этих двух туманных старушек! Мы ведь эти токи очень аккумулируем.

Но неужели же мне взять на вооружение этих старушек? Для чего? Чтобы оспаривать неоспоримое: следствие давно доказало, что Самохин действовал один. Может быть, имело место подстрекательство? Но никто не знает, о чем шептался по ночам Геннадий Самохин со своей женой, а сочинять текст — слуга покорный… Что же остается? Браниться по поводу туфелек на «платформе»?

Прокурор на этом процессе много и справедливо говорил о пагубной бацилле корыстолюбия и бичевал за нее Самохина. Надо ли мне в ответ напоминать суду, кто же все-таки был там бациллоносителем? И, анализируя жизнь и гибель Екатерины Георгиевны, просить суд смягчить приговор Самохину? Но, знаете, в такой схеме есть что-то безнравственное, какая-то, пусть невольная, попытка оправдать знакомую формулу: «Грабь награбленное!», намек на то, что при известных обстоятельствах… Ох, уж эти «известные обстоятельства». Сколько раз ими пользовались для того, чтобы оправдать преступление.

Я думаю, что единственной нравственной основой моей защиты может стать любовь Самохина к жене, любовь, извращенная чувством, прямо противоположным любви, — страхом. Единственное, что я обязан сделать для своего подзащитного, это рассказать суду о его любви. Я не могу говорить об убийстве иначе, чем об убийстве, но я буду просить суд оставить Самохину жизнь, убежденный в том, что человек, способный на такое сильное чувство, окажется способным, приняв наказание, начать новую жизнь. Пусть в отдаленном будущем, но начать новую жизнь.

 

18

Приговор был — расстрел. Конвойный офицер, молодой, красивый кавказец, повторял одну и ту же фразу: «Прошу, пожалуйста, прошу, пожалуйста…» — но люди расходились неохотно. Таинство смерти было здесь как будто выставлено напоказ, и хотя все знали, что приговор не окончательный и что теперь дело пойдет в высшие судебные инстанции, но все с жадностью рассматривали Самохина.

— Не могу этого понять, — говорил Молев. — Что это — театр? Нет, извините, это какой-то атавизм, отсутствие человечности… Вы с ним говорили, как он? — спросил Молев Ильина.

— Совершенно спокоен. Мне все-таки кажется, что он…

— Те-те-те, это закончено, на сегодня во всяком случае, — сказал Молев, вынимая пачку «Казбека», но, не найдя спичек, сунул коробку в карман. Он видел, что секретарша Лидочка курит, но прикуривать от Лидочкиной сигареты не хотел: это выглядело бы так, что он поощряет ее курение.

— Так я пошла обедать, — сказала Лидочка.

— Да, да, пожалуйста…

Постепенно все разошлись. Только старуха уборщица, знаменитая тетя Паша, которую Ильин помнил еще со студенческих лет, убирала мусор и вытирала пыль с судейских кресел и со скамьи подсудимых.

Этот пустой и пыльный зал был неприятен Ильину. Он понимал, что ему плохо не от этого пустого зала, не от пыли и духоты, а от приговора. По-видимому, все эти дни он все-таки надеялся..

К расстрелу… Ильин со стыдом вспоминал свою защитительную речь, особенно то место о любви, когда он сказал, что любовь способна творить чудеса. Тысячи адвокатов до него произносили все те же слова; любовь и смерть — об этом писано и переписано. И все-таки ему было приятно, когда после речи его поздравляли и говорили, что речь содержательна и превосходна по форме. И он, как именинник, принимал эти поздравления. «Ну, брат, ты даешь!» — сказал Мстиславцев, обнимая Ильина. Он видел, как Дунечка машет ему из зала, а в коридоре к Ильину подошла Конь и сказала, что Касьяна Касьяновича, как нарочно, вызвали наверх, но что она все передаст, особенно то место, когда Ильин говорил о любви. «Да, он любил ее!» — сказала Конь, сильно тряхнув головой. Откуда-то появился Большой Игнат и сказал почтительно: «Поздравляю вас, Евгений Николаевич». И хотя Ильин понимал, что Касьян Касьянович отпустил водителя только для того, чтобы отвезти жену домой, все-таки было приятно, что Большой Игнат хвалит. И самое приятное было, когда Аржанов сказал, что слушал речь, да, хорошо, отлично, и что, если Ильин не против, он заедет к нему домой, чтобы обсудить подробно, завтра — нет, не могу, а вот послезавтра с утра, договорились?

Все это теперь, после приговора, не имело для Ильина никакого значения. Сколько он ни убеждал себя, что Самохин — убийца и опасен для общества, подумать только: мать жены, а потом как ни в чем не бывало покупал сбивалку, — над всем этим стояла главная мысль: «А как же я? Я-то как буду жить теперь?»

Он бродил по суду, вверх, вниз, в надежде встретить кого-нибудь из знакомых, отвлечься, но на втором этаже тоже было пусто, а в первом стояли женщины, ждавшие, когда поведут подсудимых, и среди них стояла Тамара Львовна. Ильин быстро поднялся на третий этаж и там нашел зал, где слушалось дело.

Защищал Слиозберг. Его подзащитный обвинялся в мошенничестве — трехрублевую бижутерию выдавал за подлинные бриллианты, и, как ни странно, находились люди, платившие за эти «бриллианты» большие деньги.

— Свидетельница Горчичкина, — сказал председательствующий, близоруко глядя в список свидетелей. — Пригласите, пожалуйста, свидетельницу Горчичкину, — повторил он, не понимая, почему в зале засмеялись. Председательствующий был еще совсем молодым судьей, еще не знавшим, что в зале смеются по самым неожиданным поводам. Сейчас всех рассмешила фамилия свидетельницы, и здоровущий дядя в бобочке, сидевший рядом с Ильиным, сказал:

— Ну-с, посмотрим, как она тебя нагорчичит!

Мошенник держался как-то уж очень просто и по-свойски, это всех к нему располагало, а когда Горчичкина, полная женщина в открытом шелковом платье, с ходу начала кричать: «Вот он, мошенник, вот он самый!» — в зале снова засмеялись. Слиозберг тоже улыбнулся: свидетельница своим поведением и даже своей фамилией как бы подтверждала его линию: спрос рождает предложение, такие вот «вумные» дамочки при деньгах очень уж мечтают о драгоценных камешках.

Ильину был противен и смех в зале, и свидетельница, шуршавшая дешевым шелком, и даже Слиозберг, явно подыгрывающий залу. Он встал, и в этот момент Ильину показалось, что Слиозберг ему подмигнул. Отвратительно, все отвратительно: и мошенник, и его жертва, и подмигивающий Слиозберг, и молодой судья, близоруко разглядывающий список свидетелей.

Объявили перерыв до завтра, Слиозберг быстро собрал бумаги и, не сказав двух слов своему подзащитному, подошел к Ильину.

— Что у вас? Приговор уже огласили?

Ильин молча кивнул.

— И, конечно, этот идиот Меньшиков признал полную дееспособность?

— Почему же идиот? Я считаю Меньшикова одним из лучших психиатров, и человек он безусловно беспристрастный…

— В его возрасте надо сидеть дома и баловаться с внуками. Всем ясно, что ваш Самохин шизоидный тип.

— Нет, он здоров, — сказал Ильин, — он может, и, мне кажется, он хочет отвечать за содеянное…

— Ну, раскаяния я что-то там не вижу…

— Есть и раскаяние. Но у него это по-своему… Наверное, я не сумел сказать достаточно убедительно…

— Кого убеждать? Молева? Он человек убежденный. Давайте-ка лучше поскорей отдыхать.

Только в восьмом часу Ильин приехал домой. В квартире было невероятно чадно — то ли от уличного дыма, то ли от кухни.

— Мы давно уже пообедали, — крикнула Иринка. — Иди поскорей мыть руки!

Ильин покорно пошел в ванную, Андрей — за ним.

— Ты что? — спросил Ильин, заметив вопросительный взгляд сына.

— Нет, ничего, все нормально…

«Нормально — дурацкое словечко», — думал Ильин, прислушиваясь к тому, как шипит масло на сковородке.

Иринка подала бифштекс, и он услышал крепкий запах жареного мяса: вот, значит, откуда этот чад!

— Ешь скорей, остынет, я уже третий раз подогреваю!

«Если я это съем, мне станет дурно», — подумал Ильин.

— Тебе нехорошо?

— Ничего, ничего, все нормально…

— Папа, его расстреляют? — неожиданно спросил Андрей.

Ильин растерянно взглянул на сына, а Иринка недовольно прикрикнула:

— Это еще что такое!

— Алевтиночка говорит, — сказал Андрей (Алевтиночкой они называли соседку Алевтину Сергеевну, иногда помогавшую Ильиным по хозяйству), — Алевтиночка говорит: твой отец защищает убийцу, а его надо, как бешеную собаку, вздернуть на суку на Пушкинской площади! Папа, он действительно виноват?

— Да, сынок, он виноват, но тебе не надо прислушиваться к таким разговорам. Ты еще мал для всего этого.

— Нет, я это понимаю, — упрямо твердил Андрей. — Я знаю, что ты его защищаешь, и я тоже хочу быть защитником…

— Сначала веди себя как следует, — сказала Иринка, — чтобы нам с папой не было стыдно!..

— Я уже дал клятву — буду учиться, а потом буду защищать людей: всех — и кто не виноват, и кто виноват тоже.

Ильин снова не нашелся, что ответить сыну, и вышел на балкон. Он слышал, как Иринка сказала:

— Вот видишь, папа из-за тебя ничего не ел!..

Потом Иринка тоже вышла на балкон, и они вместе смотрели, как начинается вечер. Было тихо и безоблачно. Большая звезда медленно катилась через все небо и как-то незаметно погасла.

— Что-нибудь загадал?

— Тридцать три желанья!

— Нет, так нельзя, надо одно…

— А ты?

— Конечно! Женя, будет еще Верховный Суд, нельзя так расстраиваться…

— Нельзя. Но и позволять нельзя какой-то рыночной бабе внушать Андрею…

— Да не такая уж она рыночная! Андрей еще мальчик, что-нибудь не так понял…

— След от этого остается!

— Ну, какой там след, завтра увезу его в лагерь, все через час будет забыто. И в лагере я где-нибудь заночую. Все надо наладить, верно? Холодильник забит продуктами, вполне можешь обедать дома, я договорилась с Алевтиночкой…

— Нет уж, пожалуйста… — начал Ильин, но в это время зазвонил телефон.

Это был Штумов.

— Вы не очень заняты, может быть, встретимся?

— С превеликим удовольствием!

— Вы далеко от метро?

— Рядом.

— Так выходите на Арбате, я буду вас ждать.

— Спасибо, Василий Игнатьевич. Это Штумов… — сказал он Иринке.

— Я поняла. Съешь хоть бутерброд.

— Нет, прости, ничего не могу…

Дорога показалась Ильину возмутительно долгой, лифт перехватывали на других этажах, метро ушло прямо из-под носа.

— Вид у вас как у загнанного зайца, — сказал Штумов.

— А я и есть загнанный заяц!

— Загнанный заяц и старый беззубый волк. Ну что ж, пройдемся?

— Как вы, Василий Игнатьевич…

Пошли вверх по бульвару, нашли скамеечку, и Штумов без всякого предисловия сказал:

— Рассказать вам, как меня первый раз расстреляли? Это было в начале нэпа, времена для вас исторические. Групповое изнасилование, и, как выяснилось на суде, это уже был не первый случай… всю страну тогда всколыхнуло! Митинги. Единодушно требуют высшей меры. Так вот: высшая мера. Понимал, что так будет, но когда объявили, решил: нет, не могу, уйду из адвокатуры, мало ли где юристы требуются. Ведь я у него бывал в исправдоме, привык.

— Кассационную жалобу отклонили? — спросил Ильин.

— И кассацию, и просьбу о помиловании. А я вот, как видите, остался в адвокатуре. Мне тогда покойный Сергей Петрович Иванов одно свое дело передал: «Проведешь это дело, ну а потом хоть сторожем катись…» Не очень в выражениях стеснялся. А под судом была молодая, совсем еще молодая женщина, и обвиняли ее в убийстве своего ребенка. Не буду вам рассказывать подробности, хотя и через полвека помню каждое слово. Главное, доказал, что клевета. И что самое удивительное: ребенка отыскали. Жив, праздник какой! Я со своей подзащитной прощаюсь, она плачет, ну и я тоже. Я всю ночь по Москве ходил. Весь город обошел. Москва тогда маленькая была, не то что сейчас. Тогда Москву можно было за одну ночь обойти… Так вот что вам посоветую: переживания переживаниями, а кассацию пишите поскорей. Я думаю, существенных поводов у вас нет, ну да что-нибудь найдется. Надо, чтобы и он толковую бумагу написал, а еще лучше — сами, и пусть подписывает. А впрочем, вам виднее.

— Василий Игнатьевич, — сказал Ильин. — Я поступлю так, как вы мне советуете.

— Варя Пахомова рассказывала… В общем, я рад, что вы не стали касаться этих… цацек, сережек, или что там… награбленное…

— Сегодня же напишу и за себя, и за него, — повторил Ильин, — и завтра же поеду.

— Ну вот и хорошо. И уж если мы с вами начали о Москве, — сказал Штумов, словно бы весь их разговор был только о том, можно или нельзя было обойти за одну ночь старую Москву, — раз мы уж об этом начали, я хочу вам признаться, что, когда стали все переустраивать — эти Черемушки и прочее, мне крепко не понравилось. Я даже какую-то статейку тиснул относительно исторического центра и что мы рискуем раствориться в этих самых Черемушках. А теперь, представьте, привык. И мне там гуляется не хуже, чем в Александровском саду. А ведь я к Александровскому саду привык. Вся моя молодость здесь, университет и вообще очень, очень многое…

— Да, да, — сказал Ильин рассеянно. — Я… я тоже люблю Сокольники…

— Ах, вот как: Сокольники! — Штумов засмеялся. — Ну, кажется, я вам больше не нужен. Возвращайтесь домой, и помогай вам бог!

 

19

На следующее утро Ильин поехал в тюрьму.

— Ну, как Самохин? — спросил он знакомого надзирателя Григория Фомича Макарова, которого вся тюрьма звала Макарычем.

— Все спокойно, товарищ адвокат, я дежурство утром принял, а ночью дежурил Илья Григорьевич, может, знаете — одногодок мой, тоже на пенсию пора… Все тихо, этот смирный… Но я, как положено, побуду с вами.

— Да я не к тому, — сказал Ильин, досадуя, что надзиратель неправильно истолковал его вопрос.

— Как положено, как положено, — повторил надзиратель, и они пошли по длинному коридору.

Ильин знал, что приговоренный к высшей мере содержится отдельно от других осужденных и что с момента приговора он одет в полосатую рубаху и такие же штаны. Но еще вчера Ильин все это мысленно пережил.

— Здравствуйте, Самохин, — сказал он, думая только о том, чтобы выглядеть не очень суетливым. И все-таки быстрей, чем хотел, вытащил из портфеля написанную ночью кассацию. — Вот бумага, — сказал Ильин, снова чувствуя, что суетится и зря заменяет всем известное слово «кассация» на безличное «бумага». — Надеюсь, что суд высшей инстанции… — Он не закончил, чувствуя, что и так говорит слишком длинно. — Вот здесь, пожалуйста, подпишите…

— А незачем, — спокойно сказал Самохин. — Никаких бумаг я подписывать не буду. Зря старались. Извините.

— Но позвольте, — сказал Ильин, — как же так… Да вы же еще и не прочли, — говорил он, как будто от того, как написана бумага, зависит решение Самохина.

— Сожалею, что вы потрудились, — повторил Самохин. — Моя вина, мне об этом надо было вам сказать еще вчера. Впрочем, я только сегодня ночью принял окончательное решение.

— Нет, это невозможно, это невозможно, — повторял Ильин, стараясь не смять кассацию. — Я понимаю ваше состояние, но…

— А, снова врача? Не возражаю, здешний врач хороший человек, но капли ничего не смогут изменить.

— Хорошо, — сказал Ильин, — я подам кассацию от своего имени, я ваш адвокат и имею на это право…

— Зачем? Чтобы через пятнадцать лет я мог явиться к бывшей своей супруге и попить чайку с ее муженьком и детками? Предпочитаю открывшуюся возможность доказать старое арифметическое правило: ноль на ноль дает ноль. Я ведь держал на математический и, хотя провалился, кое-что помню. Теперь приходите вы и предлагаете — давай-ка, Гена, попробуем иначе. Отмахаешь, даст бог, свое. А если я этого не хочу? Если со мной, как говорит Райкин, — «всо»?

Стало тихо. Только иногда где-то совсем близко щелкала металлическая дверь, еще слышался какой-то звук, как будто рядом стучала морзянка, но это стучал дятел; птица работала на столбе, почти у окна, а за этим столбом шли другие, и над последним, в чистом синем небе, горело солнце.

Да, все они со Штумовым правильно рассчитали, одного только не предусмотрели: ноль на ноль…

— Кто же это от жизни отказывается? — неожиданно спросил Макарыч. — Да ты что задумал, парень? Ты вот еще посиди, подожди решения, еще какое решение выйдет, а не выйдет — на помилование уповай. Извините, товарищ адвокат, если помешал, — сказал он Ильину. — Я в коридоре постою. Ежели вам что будет нужно…

— Преступление, наказание, прощение… — сказал Самохин. — Об этом все здесь только и твердят. Я сидел вместе с одним. Ну, его из колонии привезли на пересуд, он рассказывал: есть там такой, довольно оригинальный, кружок «самовоспитания». Я, такой-то, такой-то, желаю искупить свою вину и выйти на свободу с чистой совестью. С чистой совестью! И для этого всякие там пункты: выполнять и перевыполнять нормы выработки, не допускать нарушений, активно участвовать и все прочее… Ну-с, кончился твой последний день, получай документы и двигай с чистой совестью. За папскую индульгенцию платили золотыми дублонами, за всенародное прощение — ударной работой. Макарыч, я знаю, раньше в лагере работал воспитателем, и можно сказать, что всю свою жизнь угробил на то, чтобы как можно благополучнее к последнему церемониалу: пожали руку, иди с богом, после еще можно письмо прислать, как меня приняли на производстве, дескать, правомерно ли, что не всякий эту самую руку пожать хочет…

— Что же вы предлагаете? Бессрочно заключать в тюрьму или каждого, кто совершил преступление…

— Ничего я не предлагаю, — перебил Самохин. — Мой сокамерник прямо-таки дрожал, а вдруг пересуд в его пользу, и тогда — привет, южный берег и «Храните деньги на сберкнижке» Но я этому идолу уже поклонялся: чтобы с Тусей на Ривьеру, температура воды плюс двадцать два. Ну, а теперь я атеист. И к тому же свой атеизм держу при себе, а не на сберкнижке: нравится тебе мечтать о рукопожатии, давай двигай, оно все полезнее, чем карты или какую-нибудь дрянь нюхать. Но идола куда легче защищать, чем этот самый атеизм. Сиди с ним в уголке и цацкайся. Вот эти уголочки и умеет находить наш достопочтенный Макарыч. Ему вроде и не положено со мной воспитательную работу проводить, я ведь, можно сказать, вольный сын эфира, и все же невзначай какое-нибудь такое словечко обронит… А ведь он никаких академий не кончал! Вы думаете, что он со мной про ударный труд, который из обезьяны человека? Нет, со мной Макарыч разговаривает только о моей бессмертной душе. Как он догадался, что меня нельзя отсюда с этим самым нулем! Даже если и туда… ну, если не помилуют… Понимаете?

— Понимаю, — сказал Ильин.

— Ой ли? Так вот в самом деле и понимаете? А что, если всего больше я боюсь, что не помилуют, это вы тоже понимаете? С любым другим я — скала, гранит, никаких доступных уголков, а со своим адвокатом можно и откровенно… Что вы, мы народ сентиментальный: мой адвокат! Может быть, я своему адвокату какую-нибудь тайну хочу доверить. Бывает, и в самом деле — тайна, а бывает, как у меня, — чистая фантазия, плешь, и ничего больше, но плести эту фантазию в здешних условиях, да еще в этой униформе, наигромаднейшее удовольствие. А теперь признавайтесь — ведь не этого вы от меня ожидали?

— Человек спорит не только с окружающими, но и сам с собой, — сказал Ильин.

— Прекрасно, прекрасно! — воскликнул Самохин. — Вот что значит образованный человек. Значит, это я не с вами, а с самим собой, так? — Ильин ничего не ответил, и Самохин сказал просто, как будто и не было разговора: — Давайте, я подпишу…

— Но вы сначала прочтите…

— Чего уж там читать, все равно, как говорится, — измена флагу.

С тяжелым чувством шел Ильин по тюремному коридору. Все было совсем иначе, чем он об этом думал вчера. И он вспомнил, как вернулся домой от Штумова. В кабинете ему была приготовлена постель, но у Иринки горел ночник, слабый розовый свет означал, что он мог выбирать. Довольный собой и своей встречей со Штумовым, который так поддержал его в трудную минуту, Ильин чуть слышно открыл дверь к Иринке.

И хотя Штумов, Самохин и Иринка не имели друг к другу никакого отношения, сейчас все было в одном узле — и его прогулка со Штумовым, и рассуждения о новой и старой Москве, и слабый розовый свет ночника, и безобразное ерничанье Самохина, и то, как они вместе слушали дятла.

И в том же узле был Андрей, образцовый пионерский лагерь, куда Иринка увозила сегодня сына. Андрей был вправе ждать от отца поддержки, но как-то само собой получилось, что лучше на воздухе, чем в раскаленной Москве, лучше кружок мягкой игрушки и штанга, чем трехнедельное «шатанье». «Мальчик», «забудется» — весь этот готовый набор штампов действует, как усыпляющий наркоз. Но теперь, когда прошло время и наркоз перестал действовать, ночное согласие на отъезд выглядело как самое черное предательство.

На вокзале было как-то особенно жарко, сторона, на которой стоит поезд, солнечная, до отправления еще пятнадцать минут, податься некуда, а если войти в вагон, то там еще жарче.

— Я не буду звонить тебе из лагеря, потому что завтра, в крайнем случае послезавтра, вернусь, — сказала Иринка. — Впрочем, это зависит от Андрея.

— Да, да, — сказал Ильин. Оставалось достаточно времени, чтобы сказать: «Никуда вы не поедете, бросайте билет, и конец египтяночке!» — но в это время Андрей обнял его и поцеловал:

— Держись, пап, все будет нормально!

Через час Ильин был дома, принял душ и лег спать.

 

20

Он проснулся от звонка в квартиру. Вокруг еще дымились обломки снов, в окне раскаленная Москва, на часах полдень.

Пошлепал босой к двери с твердым намерением не открывать, кто бы там ни был — почтальон, телевизионный мастер, которого вызывали неделю назад, или добрый старик из «страхования жизни». Но это был Аржанов.

— Минуточку, я только оденусь!

— Какого черта, — через дверь заревел Аржанов, — я же не девушка! Ну, вы и сибарит, — сказал он, входя и осматриваясь. — Я уже в десяти местах побывал… Хотя после конторской лямки вы, я думаю, почувствовали себя… Ладно, идите в душ, а я заварю чай. Вам-то, я думаю, что чай, что вода, вы человек идейный, а я чаек уважаю. С легким паром, ваше превосходительство, — дурачась встретил он Ильина. — Ну как, веничком все заботы прошли?

— Не говорите, издергался я за это время…

— Стыдились бы! Вы посмотрите на себя: красавец мужчина, мускулатура, чемпион по классической борьбе, тур де бра, партер! «Издергался». И учтите, что я к вам на сегодняшнее рандеву навязался не для сочувствия, а потому, что ваша защита меня действительно тронула. С Аржановым такое не часто случается… Ну как чай, хорош?

— Отличный! Может, разбить яичницу? Я сегодня на холостом положении.

— Не гоните картину, дайте высказаться. Самохинское дело для защиты самое невыгодное. Испокон веков, еще, может, и суда не было, люди пытались разобраться в мотивах преступления. А у вас что за мотивы? Кругом корысть, корысть и одна только корысть! А вы заставили нас поверить, что человек, совершивший убийство из самых низменных побуждений, способен на самое прекрасное и высокое чувство… Это, знаете, кое-что!

— Спасибо за добрые слова, но на суд моя защита никакого впечатления не произвела.

— Я уверен — заменят пятнадцатью годами!..

— Штумов советовал, чтобы я написал и от имени Самохина. Но тот не захотел подписывать…

— Этот ваш барбос? Пренеприятнейший, надо сказать, тип. Убил, и еще охорашивается… Заменят, заменят, вот увидите. Я на вас ставлю! Слушайте, что это у вас на полке — Омар Хайям?

— Да, кажется, — сказал Ильин, думая о своем.

— Кажется! — Аржанов подошел к книжным стеллажам. — А Булгаков — это вам тоже… кажется? У вас там в конторе сказочный киоск, но сидит в нем совершенно железобетонная дамочка! А вы, я вижу, любимчик… Откровенно: когда я узнал о вашем переходе в адвокатуру, то удивился: а этому зачем? Случается у нас в первопрестольной, что человека в адвокатуру списывают, но тут совсем не то… Какие причины? Есть обывательское мнение, что адвокат гребет золото лопатой. Но вы-то слишком опытный человек, чтобы верить этому вздору! Тем более что в материальном смысле вы скорей потеряли, чем приобрели. Ваша контора — это, знаете, как ни верти… Но, может быть, призвание? А возраст? Когда тебе двадцать лет, ты это свое призвание пузом чувствуешь. Но двадцать-то когда было ? А ну как с призванием не повезет? Бывает, знаете, да еще как! Вроде и старается, бедолага, бегает… И так всю жизнь и пробегает, вроде наших мушкетеров. Нет, тут надо поверить в свою звезду. Да так, чтобы и вокруг все поверили. Вы на бегах бывали?

— Всего, кажется, два раза.

— Считайте, что не были. А я вот поигрывал и даже, случалось, выигрывал. Выигрывал почему? Никогда не ставил на темных лошадок, только на фаворита. И мне нравится, как вы пошли. Вас еще на телевидение не приглашали?

— Уже, — сказал Ильин угрюмо.

— Ну вот, видите? И почему же — нет? Да лучше вы, чем какой-нибудь Тютькин, которого обязательно пригласят, если вы откажетесь. Но неужели же они о Самохине?

— Да нет… у них там такая рубрика — «Мой путь», диалог, что ли…

— Ну и что вас не устраивает? Ваш путь? — улыбаясь, спросил Аржанов.

— Какой там путь! — сказал Ильин все так же хмуро. — Наверное, перед каждым человеком рано или поздно возникает вопрос — своим ли он делом занимается.

— Так готовое же начало! И слушайте, все закономерно. Ведь вы чертовски рискнули и… победили! Стесняться этого? Радоваться надо! Телевизор так телевизор, забирайте выигрыш. Русский человек всегда подозрителен к своему же собственному успеху. А я вот, как говорится, принципиально не люблю неудачников.

— Вот вам и выступать по телевизору! — сказал Ильин.

— Пожалуйста, хоть сейчас! Мой путь? Я, сударь, не кто иной, как композитор Бах. Только не тот знаменитый Иоганн Себастьян Бах, которого сейчас почитает весь мир, а его дядя Христофор, которого сейчас никто не знает, зато при жизни — еще как ценили: он отличался величайшим трудолюбием и написал не меньше своего гениального племянника. Вот и я, едва закончив одно дело, уже занимаюсь лжесвидетелями из НИИ. И вам, дорогой метр, тоже бы пора! Заодно и отдохнете от вашего кр-р-р-ровавого дела. Кассационную жалобу уже подали?

— Только набело переписать.

— Так садитесь переписывать!

Но в это время зазвонил телефон.

— Кто, кто? — переспросил Ильин. — Папченко? Помню, конечно. Ну, давайте, жду… Отец моего подзащитного, перепутал квартиру и где-то мыкается поблизости, не возражаете?

— Я-то не возражаю, — сказал Аржанов, — но если надо, мигните, и я исчезну, как тень отца Гамлета.

И почти сразу явился Папченко, запыхавшийся, мокрый от жары и от беготни по лестницам. В руках он держал две авоськи и, едва переступив порог и еще не поздоровавшись, радостно сообщил:

— Письмо получил из колонии, сын пишет, и от воспитателя письмо. Вот! Да вы вслух, вслух читайте!

Первое письмо было весьма обстоятельным. Сообщалось, что Папченко Михаил прилежно трудится с прицелом получить профессию токаря. Если в дальнейшем поведение Папченко Михаила будет столь же примерным, то администрация колонии поставит вопрос о досрочном освобождении.

Письмо от сына было короче, но Ильина удивили и вопросы о здоровье отца, и просьба написать о том, как он там один справляется. (Слишком хорошо запомнился Ильину этот белобрысый малый, его равнодушное и какое-то брезгливое лицо!) «Привет товарищу адвокату, запамятовал его фамилию…» — писал Михаил Папченко.

А Папченко-старший уже вынул бутылку шампанского, коробку конфет и поставил на стол тяжелую хрустальную вазу.

— Чехословацкая штучка, в комиссионном брал!

— Кому это, зачем? — спросил Ильин.

— Как это кому? А кому Мишка привет посылает? А кто его в трудную минуту защитил?

— Нет уж, оставьте, пожалуйста, — сказал Ильин сердито. — Ничего мне не надо.

— Как это не надо? Евгений Николаевич! Товарищ Ильин! Обижаете…

— Обижайтесь, если хотите. С удовольствием выпью с вами шампанского, но подарки…

— Те-те-те… — весело вмешался Аржанов. — Что это вы оба, как петухи. Обидите! Обижусь! Ну-с, уважаемый, — обратился он к Папченко, — должен вам сказать, что мы против всяческих подношений… Это уже не раз обсуждалось и признано неэтичным. Но обсуждения обсуждениями, а вы, Ильин, поставьте себя на место отца!..

— От чистого сердца, — сказал Папченко. — Такие письма! Ну, само просится…

Аржанов взял бутылку, в одно мгновение ободрал фольгу и вытолкнул пробку.

— За адвокатское сословие и за досрочное освобождение, чокайтесь побыстрее, время подпирает, выпили, пошли…

— Мне бы очень хотелось еще с вами повидаться, — сказал Ильин, прощаясь с Папченко. — Приходите вечерком, мы потолкуем о Мише… Хорошо?

— Еще бы не хорошо! У меня теперь только одна мечта…

— А вазу вашу заберите…

Но Папченко упрямо покачал головой:

— Извините, обратного хода не имеет…

Когда Папченко ушел, Аржанов упал в кресло и расхохотался:

— Подношения! Подарки! Подпольные гонорары! Миллионы с неба! Ради этого примирительного шампанского я даже себе палец порезал.

Ильин вышел из дома совсем в другом настроении. Шампанское, Папченко, ироничный Аржанов — все это как-то встряхнуло его. В канцелярии Верховного Суда Аржанов умно и тактично взял Ильина под свое покровительство. И Ильин невольно повторял за Аржановым его движения, улыбался тем, кому улыбался Аржанов, и не обращал внимания на тех, на кого Аржанов не смотрел.

— Посидим где-нибудь? — предложил Аржанов, когда они вышли из Верхсуда. — Здесь, правда, только «Россия», но спросим окрошку, это они умеют…

— Невозможно, у меня прием с пяти…

— Ничего, ничего, клиент, если ему позарез, подождет. А я думаю, что одному вашему клиенту, или, вернее, одной вашей клиентке, вы сегодня как раз будете позарез. Давайте хоть в павильон зайдем…

Кое-как пробились в кафе, заказали какой-то борщок. «Со льдом, со льдом!» — кричал Аржанов, но никто его здесь не слушал.

— Так вот, дорогой Ильин, знакомился я сегодня с обвинительным заключением по этому самому экспериментальному цеху. Никто ни единого слова против Сторицына, один только ваш Калачик…

Ильин улыбнулся:

— Сами же вы мне его и подсунули!

— Ладно, будет время — еще скажете мне спасибо. Самохинское дело хорошо для «избранных речей»… А Калачик… С каким удовольствием я бы сейчас рокировался: мое дело защищать жуликов, а не ученых мужей, попавших впросак.

— Вы настолько уверены в бескорыстии Сторицына?

— Я, Евгений Николаевич, не поп, и я Сторицына не исповедую, а защищаю. Моя позиция: человек порядочный попал в руки мошенника. И мне кажется, такая позиция и в ваших интересах. Калачик глуп и не понимает, что если суд, основываясь на его показаниях, установит стабильную группу…

— Нет, я думаю, Калачик не глуп, — возразил Ильин. — Я его еще не видел, но его показания на предварительном следствии…

— Дорогой коллега! Я ценю ваш огромный опыт, но в адвокатуре вы еще неофит… Мало ли что брешут на предварительном! На вашем месте я бы ему посоветовал снять оговор. Оговор — вполне классическая ситуация.

— Мне уже кое-кто намекал: брешет твой Калачик…

— Будет время — прямо скажут. А по-моему, вместо того чтобы на потеху публике устраивать бои между адвокатами, я бы лучше оспаривал сумму убытков: уверен, что защите — конечно, не каждому порознь, а всем нам вместе — удастся доказать сумму ниже потолка. Есть в деле эпизоды прямо сомнительные, например вся эта гостиничная эпопея — просто чепуха…

— Любопытно становится, — сказал Ильин и крикнул официанта. — Счет, пожалуйста.

 

21

Кончился день, но по-прежнему было душно и угарно. Небо сверкало и гремело, но так ни одной капли и не пролилось. Москва казалась покрытой копотью и странно пустынной. Все старались после работы уезжать за город.

Каждый раз, когда Ильин сталкивался со стихией, он вспоминал войну. Года два назад в Ленинграде он попал в наводнение. На Васильевском острове, где помещалось отделение конторы, вода прибывала с утра, Ильин из окна любовался полноводной Невой, потом то да се, пообедали, и как раз, когда выходили из столовой, Нева хлынула на берег. Набережная быстро опустела, промчались пожарные, и разом все обернулось воспоминаниями о войне: Ильины жили тогда в Химках, совсем близко от фронта, целыми днями слышался пушечный гул, а в школе во время уроков дрожали стекла.

Жара в Москве, копоть и сухие молнии снова напомнили Ильину сорок первый год. Постоянное предгрозье томило, действовало на нервы, хотелось спать, но как уснуть в такой духоте?

Ильин не любил возвращаться в пустую квартиру, хотя сейчас, может, оно и к лучшему. И пока он шел домой, он пытался прокрутить все, что произошло за эти дни между ним и Иринкой. Пощечина, которую она влепила Андрею, до сих пор горела, но ведь было и ночное примирение…

И он стал дальше раскручивать ленту — очередь до востребования, заляпанный чернилами почтовый «торт»… Еще крутанул. Бежит к такси, слушает болтовню Большого Игната и вот стоит у двери, прислушиваясь к Иринкиным шагам, благословляя судьбу за то, что там, в Средней Азии, ничего не произошло.

Ничего не произошло. Формула была удобной: она позволяла бесстрашно возвращаться домой и ждать Лариных писем.

Часто он думал: а что, если Лара все-таки приедет в Москву? Вполне возможно, что ей дадут отпуск и она приедет. Что же будет? И он отвечал себе: да что будет, то и будет. Но иногда он видел самолет, идущий на посадку, и самого себя: вот он тычется взад и вперед с нелепейшим букетом цветов, вот номер в гостинице и графин с застойной водой.

— Как вы живете, милый друг?

— Благодарю вас, хорошо…

— Судя по письмам, действительно неплохо.

— Когда я была последний раз в Москве, эту церквушку еще не откопали…

О господи, господи, какая еще церквушка, все вместе напоминает разговорные тексты для иностранцев.

И все-таки, думая об их встрече, он ясно видел только себя, а когда он пытался представить Лару, то возникали букеты и гостиничные графины, и еще «Утро стрелецкой казни», суриковский шедевр, который никак нельзя миновать. Возможно, что они пообедают одной семьей, и Иринка скажет потом:

— Какая она милая…

— Кто, Лара?

— Ну разумеется, я говорю о ней…

Но случалось, что он вдруг находил Лару в московской толпе, ее белая блузка мелькала очень близко. И тогда он чувствовал, что у него болит сердце, и думал: что будет, то будет…

Дверь Ильину открыла Алевтиночка. (Странно, она, как правило, исчезала ровно в шесть, Иринка утверждала, что нет такой силы, которая способна удержать ее.)

— Гости…

Ильин почувствовал табачный дым и увидел седую голову Маяка, а рядом на тахте сидел Жорж и с идиотическим любопытством рассматривал Андрюшкин альбом с марками.

— Ну, привет, привет, — весело сказал Маяк, — заходите, хозяин. В первых строках сообщаем, что ждем вас уже целый час, все это время находясь под бдительным оком вашей очаровательной домоправительницы. («Так я пошла, — сказала Алевтиночка. — В холодильнике все, как Ирина Сергеевна велела…») Благодаря стараниям вашей дуэньи фамильное серебро цело. Попрошу взглянуть, хозяин. — И он вывернул карманы пиджака и брюк, откуда посыпалось мелкое табачное крошево. То же проделал и Жорж.

— Хорошо, хорошо, верю, — сказал Ильин, стараясь попасть в шутливый тон. — Считайте, что приказ с выражением благодарности уже отдан. Но почему вы без Тамары Львовны?

— Жорж, — сказал Маяк. — Он спрашивает нас, почему мы без мамы…

— А что, если я вашему Андрею дам три Италии за эту Колумбию с паровозом? — спросил Жорж.

— Нет, уж это вы с ним двусторонне договаривайтесь.

— Я дам вашему сыну Либерию, Коста-Рику и Парагвай, но верните нам нашу маму, — сказал Жорж, соскочив с тахты и заломив руки, имитируя известную актрису.

— Жорж, тубо! — крикнул Маяк. — Евгений Николаевич, вы спросили, почему мы без нашей мамы, но сегодня задаем вопросы мы. Где она?

— Что-то я не понимаю… — начал Ильин, и в самом деле не понимая, где начинаются и где кончаются шутки.

— Отчим, — сказал Жорж, — пора вынуть ваш знаменитый кольт и пощекотать этого типа между лопатками! Вы трус, отчим!

— Нет, серьезно, — сказал Маяк. — Я, конечно, знаю, что существуют завсегдатаи судебных процессов, всякие там пенсионеры и так далее, но чтобы такой крупный ученый, как Тамара Львовна…

— Ах, вот что! Действительно, я встречал Тамару Львовну в суде, но можете мне поверить…

— Да, но все началось с того самого воскресенья, когда вы у нас были. Как-то все странно совпало с переменами в вашей жизни… А, что говорить, несть числа дней, безвозвратно потерянных для работы! И вот уже неделя, как Тамара просто не ночует дома… но теперь мы знаем, где она…

— Где? — спросил Ильин.

— А вы, следовательно, не в курсе? — ввязался Жорж.

— Следовательно, нет.

— У жены этого Самохина, которого приговорили к расстрелу. Мама это дело крепко темнила, но однажды вечером я, играя на скрипке, сказал отчиму: доктор Ватсон, не кажется ли вам…

— Почему, зачем? — спросил Маяк, и Ильин увидел в его глазах боль. — Тамара Львовна вообще-то очень нелегко сходится с людьми. Говорят, какая-то молоденькая девчонка, чуть ли не восемнадцать лет…

— Ей двадцать три, — сказал Ильин.

— И теперь, — сказал Жорж, — некому мне сварить манную кашу и сбить мой любимый коктейль.

— И потом, и прежде всего, это так не похоже на Тамару, — сказал Маяк, не обращая внимания на своего пасынка. — Ее совершенно не интересуют всякие там грабежи и убийства. Прошу вас, поговорите с ней… Только не говорите, что это как-то там плохо отражается на ее здоровье или что дело страдает. Это все лично ее, она в это никого не пустит. А вы скажите ей только о том, что это затрагивает вашу работу. К этому она отнесется с уважением. Ну, какой-нибудь вариант с угрозыском, что это чему-то там мешает…

— Ну как, — спросил Жорж, — это мысль?

— Вы об этом думали, дайте теперь подумать мне, — сказал Ильин.

— Время, — сказал Жорж, делая вид, что пускает шахматные часы.

«Трепач», — подумал Ильин о Жорже. Но Маяка ему было жаль. «Что-то там крепко разладилось», — думал он, вспоминая растерянное лицо Тамары Львовны в суде и то, как она спросила, есть ли надежда. «Да, что-то разладилось», — думал Ильин, а память услужливо сдвигала вместе и странную улыбку Самохина, и Андрея: «Папа, его расстреляют?» — все это шло вперемежку. Наверное, то, что пугало Андрея, пугает и Тамару Львовну, но на Андрея можно было накричать, а Тамара Львовна… В самом деле, почему, вместо того чтобы заниматься теорией гравитации, или чем там они заняты, Тамара Львовна проводит вечера, а может быть, и ночи у такой пустышки, как Туся? Господи, господи, Туся и Тамара Львовна! «Кому это надо и кому это выгодно?» — так, кажется, называлась статейка в студенческой газете по поводу его выступления в дискуссионном клубе. Это, мол, играет на руку… Впрочем, тогда в выражениях особенно не стеснялись…

— Вы не боитесь цейтнота? — поинтересовался Жорж.

— Жорж, дай нам поговорить!

— Возлагаю на вас двоих все последствия от этого акта насилия, — сказал Жорж, встал и вышел.

— Хотите холодного шампанского? — спросил Ильин, услышав, как хлопнула дверь на лестницу. Маяк кивнул, и Ильин вытащил из холодильника бутылку, оставшуюся после Папченко. — Вы никогда не писали заметок на тему «Кому это надо и кому это выгодно?»

— Нет… Я, кажется, вообще ничего в жизни не писал, кроме формул. А что такое?

— Просто такой психологический тест…

— Это… важно?

— А черт его знает, что важно и что неважно. Вот Тамара Львовна считает, что для нее в данный момент важнее всех формул беседы с Тусей Самохиной. Малоприятное существо, надобно вам сказать.

— Да? — оживился Маяк. — Всего только? Мое воображение подсказывало мне черт знает что такое…

— Она и есть черт знает что такое.

— Что же с Тамарой? Какой-то гипноз!

— Не думаю. Вероятней всего, душевный сдвиг. Вот и все, что я думаю. И на этом, как сказал бы ваш Жорж, я останавливаю свои часы.

— Вы не поможете мне? — спросил Маяк.

— Съездить мне туда? Нет, не поеду, — сказал Ильин, сам удивляясь своей резкости.

Маяк встал, горбясь вышел на балкон. Но в это время снова хлопнула дверь, появилась Иринка, за ней уныло плелся Жорж.

— Он стоял внизу, — смеялась Иринка. — А когда я спросила, что с ним, он пожаловался, что его просто выбросили из окна.

— Ну входите же, входите, — сказал Ильин, обнимая жену. — Как там Андрей, все благополучно?

— Да, все было хорошо. А стали прощаться, он снова мне нагрубил…

— Все от жары, фрау доктор, — с тем же идиотским видом вмешался Жорж, — все от жары…

 

22

Весь август газеты предсказывали похолодание, но жара становилась все нестерпимей. Теперь и днем и ночью над городом висел горячий туман, пахло гарью, говорили, что вокруг Москвы горит торф.

В один из таких угарных дней в Верховном Суде слушалось дело Самохина. Ильин пришел задолго до назначенного часа, но едва нашел тихий угол в коридоре, как увидел Тамару Львовну.

«Снова она в суде, — недовольно подумал Ильин. — Но, слава богу, кажется, без Туси…»

Прошел месяц, как Ильину позвонил Маяк и сообщил, что полный порядок, Тамара «нашлась», взяла отпуск, и сейчас она не то у моря, не то в горах.

— Вы хорошо отдохнули? — спросил Ильин.

— Я? Отлично…

«У нее измученное лицо, да она и не загорела», — подумал Ильин.

Зал был небольшим, и Ильин сразу нашел Тамару Львовну и снова подумал, что она совсем не загорела. Но бог с ней, не все ли равно, а мне нельзя отвлекаться.

Разбирательство было коротким. Прокурор, осанистый мужчина с роскошной каштановой бородой, сразу же после речи Ильина сказал, что, по его глубокому убеждению, дело в первой инстанции слушалось безупречно и, по существу, кассационный мотив придуман защитой. Потом снова была реплика Ильина. Все, что было после его реплики, Ильин запомнил клочками. Судьи уходят в совещательную комнату, жужжит вентилятор, прокурор приглашает Ильина в буфет, в коридоре тихо переговариваются адвокаты, приехавшие в Москву откуда-то издалека, Тамара Львовна беспрерывно курит; почему-то меня никогда не тянуло курить, в конторе все дымили, говорят, у курящих время движется быстрей, сейчас бы это здорово пригодилось, звонок, судьи, роскошная борода прокурора… заменить пятнадцатью годами строгого режима.

Он собрал бумаги, вышел в коридор, быстро спустился по лестнице и только в вестибюле вспомнил о Тамаре Львовне. Как же это так получилось, что после приговора он ее не повидал? Ильин снова побежал наверх, все в нем кричало: «Заменить… Заменить… Заменить…» Тамары Львовны он не нашел, а на площадке его перехватил «борода».

— Вы меня упорно не хотите признавать, почему? Кажется, четыре года вместе трубили. Пусть не на одном курсе, но все же…

«А он симпатяга, — подумал Ильин. — Только бородища страшная, а глаза добрые». И с удовольствием стал перебирать университетские годы; прокурор, оказывается, отлично помнил ту историю, из-за которой Ильин чуть не вылетел. Они обменялись телефонами и адресами, оказалось, что и живут они по соседству, ну да ведь Москва есть Москва. Ильина как отпустило. С несвойственной ему болтливостью он рассказал о своей жизни, называя всех своих близких по именам — Иринка, Милка, Андрей, все было отлично, он всем был доволен, во всем преуспел, а что касается адвокатуры, то в его рассказе это выглядело чем-то вроде курсов по повышению квалификации.

По дороге в тюрьму он разговорился с таксистом и терпеливо выслушал трогательную историю о свирепом гаишнике и проколотых правах, повозмущался и даже что-то дельное посоветовал водителю.

Макарыч издали увидел Ильина.

— Замена? Ну, слава богу, слава богу…

— Как он? — спросил Ильин.

— Молчит. Смирный.

«Как о больном… — подумал Ильин и шагнул в камеру. Самохин стоял спиной к двери, лицом к окну, но, услышав шаги, обернулся. — Что же ему сказать, не поздравлять же…»

— Судя по сиянию, которое от вас исходит, можно поздравить? — спросил Самохин.

Ильину была неприятна циническая выходка Самохина — Самохин есть Самохин, — и он очень сухо сказал, что Верховный Суд удовлетворил кассацию. Все было совсем не так, как он это представлял себе час назад. Там, в суде, он не думал, что Самохин есть Самохин, и только радовался, что ему оставлена жизнь, весело болтал с прокурором и на радостях пригласил его в гости. Какой это был легкий час!

— Значит, созревать для южного берега и для сберкнижки? Что скажете, товарищ адвокат? Из глубины сибирских руд — и вдруг Москва… А? Блестит под крылом, как облизанный телок, никогда не скажешь, что в этом городе случаются в некотором роде происшествия. Выходишь из самолета и… фу-фу-фу, что такое? Жить… — сказал Самохин и поморщился, кажется осуждая себя за это слово. — Сами видите, здесь есть противоречие: и жить бо-бо, и не жить…

— Вам дарована жизнь, — сказал Ильин, — не шутите с ней. Бо-бо? Вы боитесь жизни. Но на этот случай нет никакого лекарства. Единственное, что я вам могу посоветовать, — это жить.

— Говорят, там перед выходом на волю индивидуальные беседы, даже разрешается понемножку волосики отращивать. Привыкать. Это тоже из макарычевского корана… Но до этого далеко…

— Да, далеко, — сказал Ильин жестко.

Пора было заканчивать свидание, Ильин видел, что Самохин устал от встречи, от необычных слов, от всего того, что создавало иллюзию свободы. Когда они еще встретятся, а в памяти только и останется недовольство друг другом, непримиримость, а может быть, и враждебность.

— Вы мне пишите, — сказал Ильин. — Помните, что я ваш адвокат…

— Ну, ну, — Самохин зябко передернул плечами. — Какой уж теперь адвокат…

Ильин открыл дверь, и а это время Самохин спросил:

— А Туся?

— Что?

— Вы ее увидите?

— Нет. Ей сообщат. Наверное, уже сообщили.

— Да, да, конечно, — сказал Самохин и улыбнулся.

После раскаленной улицы дома был рай — прохлада, сквозняки, Иринка в новом воздушном платье без рукавов и таком коротеньком, что казалась в нем совсем школьницей.

— Звонили Глаголины: Тамара Львовна вернулась из отпуска, и по этому поводу там суаре, я — за, все-таки кислород, а ты?

«Но больше никаких разговоров о деле Самохина, — подумал Ильин и еще раз мысленно повторил: — Точка, я этим больше не занимаюсь».

У Глаголиных, как всегда, было людно, какие-то молодые люди, может быть, будущие светила, а может быть, и нынешние, альпинист с женой, пившие неразбавленный спирт, и академик, известный всему миру, называвший Тамару Львовну «наша козочка», и, конечно, Дунечка со своим отставным моряком. Дунечка вертелась вокруг Тамары Львовны, поминутно накрывала ей плечи старинным платком, наливала вино, разбавляла водой, и все это с таким видом, словно ухаживала за больной.

Иринка сразу оказалась втянутой в водоворот гостей, схватила крошечный бутерброд и убежала в соседнюю комнату, где Жорж наигрывал на гитаре, изображая известного иностранного гитариста: «Я люблю тебя, Мо́сква, я люблю тебя, Мо́сква». Действительно, было очень похоже.

Ильин устало пил рислинг и машинально выпил два больших бокала.

— Не напивайтесь, пожалуйста, — сказала Тамара Львовна. — Мне хочется с вами поговорить.

— Напиваться? — спросил Ильин. — Исключено.

— Вы вообще не пьете? — встряла Дунечка.

— Вообще пью, — мрачно сказал Ильин. — Алкоголь — мой друг. Напиваюсь до бесчувствия. Такой мой вызов обществу. Годится?

— Мне годятся ваши шутки, — сказала Дунечка серьезно. — Характер шуток вообще влияет на образ мышления. Что, моя дорогая, что, моя хорошая? — вскинулась она, заметив, что Тамара Львовна встала.

— Разрешите, — сказала Тамара Львовна холодно. — Евгений Николаевич, выйдем отсюда.

Вышли в сад, и Ильин спросил:

— Неужели же она все время здесь?

— Кто, Дунечка? Нет, конечно… Но часто, слишком часто… Она хочет выйти замуж за моего сына.

— За Жоржа? — глупо переспросил Ильин. — Но ведь она, кажется, замужем…

— Кажется, она развелась, в последнее время от меня многое скрывают, считают, что я чокнутая. И вы тоже так считаете. Ладно, все это мелочи, по мне — пусть выходит за Жоржа. Но, кажется, она не в его вкусе…

— Мне тоже так кажется, — сказал Ильин.

— Наверное, вы догадываетесь, что я хотела поговорить с вами не о том, каких женщин предпочитает мой сын. Значит, так: считается, что я вернулась из отпуска, была не то в Гаграх, не то еще где-то там, но все это чепуха. Переутомление, неожиданный отпуск — вполне во вкусе таких дур, как Дунечка. Знаете, чем она раньше, до своей социологии, занималась? Делала шляпки. И совсем неплохо. А теперь она всерьез пишет мою биографию, да еще в каком-то «социологическом разрезе». Только у настоящих дур это и получается всерьез. Но перед вами мне нет никакого смысла притворяться ученой дамой, ищущей забвения от Москвы. По-настоящему счастлива я бывала только в Москве. Вы еще никому не говорили, что видели меня сегодня в суде? Ну и отлично. Вы там так были заняты, что я не смогла вас предупредить. А после я помчалась к Тусе. Понимаете?

— Да, кажется, начинаю соображать, — сказал Ильин, вспоминая туфли на платформе, кукольное личико, умелый грим.

— Я бы увез вас в Венецию, — послышался голос Жоржа из дома. — Я член профсоюза, и у нас есть путевки.

Тамара Львовна недовольно поморщилась:

— А, да не слушайте вы всю эту чепуховину… Венеция! Все дело в том, что Тусе неоткуда ждать амнистии…

— Но ведь ее и не привлекали, — сказал Ильин. — У нее железное алиби.

— Я бы не могла жить ни в Венеции, ни в Ленинграде, — сказала Иринка, явно кокетничая. — Слишком много воды…

— Конечно же, у нее это самое алиби, — продолжала Тамара Львовна. — Но не в алиби дело. Туся страдает. Чуть было не сказала: «Моя подзащитная…» А что, было бы справедливо! Если у Самохина адвокат, должен он быть и у Туси. Может быть, каждому человеку нужен свой адвокат?

В доме запели «На безымянной высоте». Слышался голос Жоржа, не сильный, но очень чистый, и казалось странным, что этот голос принадлежит человеку, который всегда кривляется. Жоржу подпевал отставной моряк, а в паузах слышалось Иринкино щебетанье.

— На безымянной высоте… — повторила Тамара Львовна.

— И что же Туся? — спросил Ильин, прислушиваясь к тому, что делается в доме. — Вряд ли она будет ждать Самохина…

— Да, я думаю, что навряд ли.

— Она работает? — спросил Ильин. — Как-то не могу представить ее жизнь.

— Живет… Сейчас у нее… бюллетень. Приходят какие-то родственники, так, десятая вода на киселе. Отец даже на процессе не был, у него теперь новая семья, кажется, под Оренбургом.

— Может быть, ничего и не знает?

— Может быть. Еще есть какие-то подружки, но что за подружки, им сенсация интересна! Есть еще Генина бабушка.

— Генина? — переспросил Ильин. — А, ну да, да, конечно, конечно… И что же?

— Ну, бабушка — та всей душой ненавидит Тусю. Подозревает черт знает в чем. Да не она одна… Действительно, эти «платформы» и реснички… Даже в день приговора! Но тут я подошла к ней, и мы вместе поплакали.

Ильин промолчал. «Поплакали…» Как-то это слово совсем не вяжется с Тамарой Львовной. Хотя, впрочем, кто знает!.. Много есть такого, о чем никто не знает. Год назад он бы не смог поверить, что между двумя судебными заседаниями будет мчаться на почту и там, в дикой духоте, ждать коротенькую записку… А сейчас… сейчас его мучают голоса в доме и Иринкино щебетанье.

— Это было трудное дело, — сказал Ильин. — Но оно для меня сегодня закончилось. Приходит момент, когда надо ставить точку.

— Да, наверное, вы правы. Надо начинать работать. Мой бедный старый Маячок. Завтра, кажется, среда? В среду ученый совет. Пора разгонять гостей. Отбой, господа гости! — крикнула она.

Никто не обиделся, все знали, что хозяйка дома эксцентрична, и, кажется, всем это нравилось. Ильин стал вызванивать такси, но куда там: два часа ожидания.

— Я вас доставлю на своих вороных, — сказал Жорж. — Нет, серьезно, машина подана…

— Спасибо, но мы прекрасно доедем в автобусе, — сказал Ильин.

— Но, Жень, — мягко возразила Иринка. — Машиной быстрей…

— Спасибо, но мы не будем никого затруднять, — перебил ее Ильин, и эта неестественная фраза, звучавшая как перевод с чужого языка, еще долго вертелась у него в голове.

 

23

Милая Лара! Я думал, что после самохинского дела сбегу из Москвы хоть на десяток дней, но это все были мечты. Дел много, защищаю одного замечательного жулика, некоего Калачика Аркадия Ивановича, и сегодня мы с ним закончили знакомство с материалами дела. В чем оба и расписались.

За эти дни мы как-то привыкли друг к другу — шутка ли, такие тома одолели. Перелистать — и то труд, а ведь мы не перелистывали, а кое-что по два раза читали, иногда и вслух всю эту канцелярскую скуку перемалывали. «Аркадий Иванович, как? Будем признавать?» Кивает энергично… «А может, прежде чем признавать, подумаем?» — «Нет, признаю, было».

Следователь собрал очень обширный материал, собрал и систематизировал, ну, как бы сказать… без демагогии, что ли. Калачик ему добросовестно помогал. Признание полное, безоговорочное, и не только чистосердечное, но и всесторонне обдуманное. Показан весь механизм хищения, учтена каждая копейка.

Память у Калачика феноменальная. Только взглянет «3600 рублей! Это по четырнадцатой ведомости. И та же цифра по пятой…» Он только иногда жалуется на зрение, в особенности когда мелкий шрифт. Но память, память! А ведь ему почти шестьдесят… Между прочим, и он и его жена прямо-таки помешались на этом: было бы ровно шестьдесят, сидели бы дома, купили бы какую-нибудь развалюшку, развели бы огородик…

Жулик Аркадий Иванович поразительный. Все поразительно: и размах, и стаж, и безнаказанность. И знаете, после всего, что было, он в тюрьме отдыхает. Я работаю, а он отдыхает. И вид какой-то благостный: почтенная седина, не то чтобы торчали седые космы, а так, легкий пушок. И замечательно чистые, прямо сахарные, руки. Синяя жилочка у него только на шее вздрагивает и почти вся прикрыта белым воротничком. Да и весь он вычищенный и надраенный, как ручка в адмиральской каюте. Конвойные грохочут в тяжелых сапогах, а у него ноги в парусиновых туфлях. Я едва добираюсь до тюрьмы — мокрый, как мышь, в автобусе такая жара, что не знаешь — открыть окно или закрыть… Аркадий Иванович улыбается, даже шутит, никаких признаков раздражения, он вполне в курсе, что нервные клетки не восстанавливаются, знает, как вредны отрицательные эмоции. Какую-то отчаянную бумажку мы с ним смотрели, прямо-таки крик души работника ОБХСС, он надел очки, взглянул. «Должен вас предупредить, Аркадий Иванович, что признание в этом случае означает…» Он ласково перебил: «Все мое, Евгений Николаевич…»

Это он любил повторять: «все мое», «все наше», и однажды я не выдержал и сказал: «На что только вам адвокат?» — «Как же, как же, это непременно надо, этого закон требует…»

О том, что он «законник», я еще раньше знал от его жены. Любовь Яковлевна зачастила ко мне, и, хотя я все это время был зверски занят, я всегда был рад случаю поговорить с ней. Все-таки почти сорок лет прожили вместе. И как порой ни анекдотичны были ее рассказы, я немало существенного узнал об Аркадии Ивановиче. Познакомился и с дочкой Ниной, она ненадолго забегала в консультацию. Тихая, застенчивая, 34 года, не замужем и со всеми вытекающими отсюда комплексами. А тут еще такое несчастье. «От людей стыдно…»

Сослуживцы. До того, как все это завертелось, Калачик считался незаменимым работником. А сейчас он мало того что вор и мошенник, так еще и клеветник. Сам за решеткой и других тащит…

Познакомился я за это время еще с одним человеком, имеющим или, лучше сказать, имевшим большое значение в жизни Калачика. Его однополчанин и бывший начальник. Ему тоже «вокруг шестидесяти», хромает, но как-то уж очень бодро, брит наголо, хрипит, курит, у него, я думаю, эмфизема, но курит ужасно. И очень живые, черные, «с чертиком», глаза. Появился он в консультации в разгар рабочего дня, во все кабинки очереди, он кричит что-то свое, наконец разобрались, и он прохромал ко мне.

— Подполковник Кужаев.

— Очень приятно. Чем могу?

— Всего ничего: помогите добиться правды. Третий день хожу по судам, ни черта не понять. Какая-то лохматая девчонка на смех подняла, мол, списки внизу вывешивают. Сунулся к спискам — ничего похожего. Я туда, сюда, к прокурору…

— Да в чем ваше дело?

— Вы Ильин?

— Ильин.

— Мне Любовь Яковлевна адрес дала.

Кажется, начало проясняться: значит, по поводу моего Калачика. Но подполковник продолжал кипеть:

— Да что же это такое? Да у нас в полку Калачика каждый по имени-отчеству. Знаете, это какой человек? Ежели бы я ему сказал: «Калачик, море видишь? Там на дне полуторка с продуктами, а у меня бойцы третий день не кормлены…» Что бы мне Калачик ответил? «Слушаюсь, товарищ подполковник» — и как был бы: в сапогах и прочей амуниции — так в море бы и полез. И его теперь под суд? За что?

Я стал объяснять: следствие инкриминирует вашему другу…

— Другу! Он моим подчиненным был. Я ему и звание присваивал. Пришел ко мне красноармейцем, шинелишка еле дышит, одна пола вовсе обгорела, я думал — из окружения… «Откуда, спрашиваю, такой?» — «Кладовщиком, говорит, был на складе». — «Ну, брат, у нас в армии кладовщиков не положено. У нас здесь война».

А знаете, я с этим Кужаевым подружился. Хотелось побольше узнать об Аркадии Ивановиче. Это не пустяки, если через четверть века о тебе тревожится твой однополчанин, и не просто однополчанин, а бывший твой начальник. И я действительно много узнал интересного о Калачике. Тут я слышу скучный голос: дорогие товарищи адвокаты, а не надоело вам это? Человек совершил преступление, ограбил государство, а вы думаете тронуть нас орденами? Орденами — нет, войной — безусловно. И «тронуть» — слово совсем не то, просто я хочу поразмыслить над судьбой моего подзащитного, и не только хочу, но и обязан это сделать.

В мирное время Калачик служил кладовщиком на заводском складе, и как раз перед войной его выдвинули, и он этим складом стал заведовать. Но Кужаев узнал и оценил в своем новом подчиненном талант истинного снабженца. Не знаю, каким был Кужаев в войну, думается, таким же шумливым, как сейчас, а может быть, и еще больше. И еще быстрее был его острый взгляд. С одного взгляда пытался оценить человека: на что всего более пригоден. Но я думаю, что вся эта шумливость и размашистость Кужаева и даже его хриплый голос — все это только внешняя сторона дела. Я думаю, что Кужаев был хорошим хозяином. Он и до войны служил в том же полку и пережил разные времена, вся его жизнь здесь прошла. Научился нюхом чувствовать людей и доверял. Иногда чрезмерно доверял этому своему нюху. Были ошибки, были и просчеты, но сейчас он вспоминает только удачи. Начпрод Калачик был его удачей. Не только в дивизии — в армии завидовали, переманивали; говорит, что сам видел приказ: перевести старшину Калачика А. И. на какое-то там сверхпродместо. Но отстоял. Горлом взял.

Зато служил Калачик своему полку верой и правдой. Однажды через немцев проскочил. Вся машина как решето, один мотор остался… Не сосчитаешь, сколько раз он под огнем продукты доставлял! «Я ему только скажу: надо достать, а он уже — слушаюсь! Любым путем! И уже издалека откликается — бу-сделано! Не было такого, чтобы наш полк голодал. В других полках, бывало, что и под метелку, а у нас и картошка на заморском лярде, и в щах ложка как штык стоит. Бывало, кто к нам сверху приедет, то даже посмеивались: «какой-то у тебя, Кужаев, народ особенный, выгулянный!»

И, вспоминая эти далекие годы, Кужаев тоже посмеивался, а я слушал подполковника в отставке и видел своего подзащитного то в дивизионных тылах, то в еще более высоких продснабах. Достать, любой ценой достать, явиться к Кужаеву и громко и четко, как любил подполковник, доложить: сделано. Одного не любил Кужаев — отчетов о похождениях своего бравого начпрода. А жаль! Может быть, он бы и призадумался, может быть, и сказал бы: «Ну, ты это, брат, того… как же это так… Не надо нам этого лярда, и муку-крупчатку назад отвези!» А может быть, и не сказал бы, потому что война, потому что позарез он нужен, этот треклятый лярд!.. Нет, не хватает у меня мужества обвинять Кужаева за его всем известные наставления: «Достать! Любой ценой!» — хотя, признаюсь, не люблю я эти «героические» формулы. Понимаете, Лара, это, конечно, верно, что война есть война, верно, что доставляли продовольствие болотами, и в лютые морозы доставляли. Хорошая машина «студебеккер», но и она падала. Так ведь то «студебеккер»! А сколько мы с нашими полуторками латаными-перелатаными намучились, наши военные снабженцы и впрямь вели себя как герои. Не о том речь. Речь о том, что «любым путем» и «любой ценой» отнюдь не всегда означало: умри, но выполни. Часто, слишком часто эта «любая цена» означала «за счет соседа». И в тех полках, где все было «под метелку», начпроды тоже были не бездельники и не трусы, а просто не умели, а некоторые и не хотели «любым путем».

И Калачика ставили в пример не потому, что он не испугался переправы, которую немец держал под огнем, а потому, что знал, как и где достать, и — ох-ох-ох — где надо, кланялся… Как же, ведь все для полка, дело-то святое!

Я предвижу реплику прокурора: для меткого словца не жалеет адвокат и родного отца я, пустившись в военные дебри, уже и сам не замечает как клевещет на наше героическое прошлое. Но вы взгляните на жизнь Аркадия Ивановича без предубеждения, он еще не осужден, суду еще предстоит вынести приговор, и, как бы ни было велико наше возмущение, попытаемся узнать о Калачике еще кое-что.

Кужаев расстался со своим начпродом в начале сорок шестого, сам он служил еще почти пятнадцать лет. Теперь они встречались только по праздникам, в День Победы и очередную годовщину полка. На таких праздниках Кужаев сидел в президиуме, а Калачик — в рядах, но потом сдвигались столы и начиналось главное: «А ты помнишь? А это ты помнишь? А, нет, нет, нет, не так было… А ну-ка, Аркадий Иванович, расскажи, как ты свежую рыбку в полк доставил…»

На таких встречах чаще всего вспоминают не бои и не потери — это всегда с нами, — за праздничным столом предпочитают послушать рассказ о том, как Калачик свежей рыбой полк накормил и как генерал потом требовал, чтобы Аркадия Ивановича за эту рыбу — в трибунал. А кто выручил? Да кто же, как не родной полк!

Аркадий Иванович на эти праздники ходил, как на святое причастие. И только в этом году не пришел, и это Кужаев сразу взял на заметку. И через пару дней нагрянул к Любови Яковлевне. Тут он все и узнал: в тюрьме бывший начпрод…

После войны Аркадий Иванович на свой завод не вернулся. Заводским складом заведовал теперь какой-то инвалид, а Калачик был дипломированным снабженцем. Только после войны стали мы понимать, каковы размеры бедствия, и люди, которые умели достать, достать хоть со дна морского, очень ценились. И Аркадий Иванович стал доставать и доставать. Грамоты и приказы, которые принесла мне Любовь Яковлевна, — только небольшая часть восторженных отзывов о Калачике. Восторженные отзывы, и вдруг… тюрьма? Над этим стоит подумать. Неужели же, получив команду «достать», человек обязательно должен идти на преступление? Где та хрупкая грань, перейдя которую дипломированный снабженец становится обыкновенным мошенником, а войдя во вкус, совершает крупные хищения? Я думаю, что такой хрупкой гранью является корысть. Мы потому так охотно и смеемся над свежей рыбкой, которой Калачик весь полк накормил, что эта рыбка абсолютно бескорыстна, ничего в ней нет, кроме желания накормить воюющего человека, который, бывало, и с пустым желудком воевал. И если бы тот мифический генерал все-таки упек бы Калачика в трибунал, Аркадий Иванович с чистой совестью предстал бы перед судьями. Ни одной косточки от той рыбы ему не отломилось. Никто бы не посмеялся над этой историей, положи тогда себе Калачик в карман хоть килограмм этой неучтенной рыбы! Но штука в другом. Приказы «Любым путем!», «Со дна морского!», «Достать!» почти всегда ведут к размыванию добрых понятий, вколоченных с детства мамой и папой. Человек, доставая «из-под земли», сталкивается с длинной цепочкой людей, которые должны помочь ему преуспеть. В этой цепочке, конечно, есть люди, действующие бескорыстно, но обязательно найдется один человечек, который возьмет и скажет: «А на что это мне? Для развлечения?» Что с этим одним делать? И обойти человечка нельзя — в цепочке все друг от друга зависят, — и дело спешное. Прибыть и доложить, что в цепочке есть вот такой бастующий? Дело не двинется, да еще заслужишь кличку чистоплюя. Еще до рождества Христова было известно, что каждое дело надо смочить — будь то шпала, будь то кавьяр…

И вот уже такой человечек помогает, да еще и на будущее напрашивается. Так и хочется сказать ему: «Мразь ты этакая!» — но надо попридержать язык: при выполнении приказов «любой ценой» такой человечек может еще не раз пригодиться. И вот тут, считайте, конец бескорыстию. С первой косточки и с первого омовения — конец. То, что достали «со дна морского», идет к месту назначения, а вам, после всех подсчетов, ясно, что рублей столько-то казенных денег не хватает А они, эти казенные рубли, обязательно должны быть оправданы. Теперь, хочешь не хочешь, садись писать липу. Написав, несите ее к начальству, не прячьте глаз, смотрите безмятежно: не для себя старались… Вам пойдут навстречу и, как говорится, «изыщут».

Поначалу Аркадий Иванович совершенно искренне старался, чтобы от этой рыбины ничего ему не отламывалось. Хотите верьте, хотите нет, но свои заработанные, свои командировочные, свои суточные он держал отдельно от тех, которыми «смачивались» человечки. Но потом деньги стали прилипать Это не метафора — словечко точно объясняет всю механику превращения Калачика из честного человека в мошенника и вора. Деньги, добытые для покрытия такого рода расходов, обладают магической силой: сначала они идут «только» на угощение, потом на оренбургский платок для его жены и потом уже — для своей.

И поначалу Калачику как-то еще удавалось сосчитать: это из тех денег на оренбургский платок человечку, а это на оренбургский платок Любови Яковлевне из своей зарплаты. Но человечков становилось все больше и больше, денег было много, иногда очень много, и все быстро смешалось: деньги, платки, шпалы и кавьяр. К тому времени, как Калачик начал работать в НИИ, он уже давно не помнил, что его, а что чужое, он уже был дипломированным комбинатором, способным не только достать что угодно, но и провернуть любую аферу.

В НИИ государственные деньги были похищены с помощью лжесовместителей. Вы, милая Лара, вряд ли себе представляете, что это за странный и к тому же крайне доходный бизнес. Действительно, на первый взгляд все выглядит нереально. Чичиковым пахнет. Но это только на первый взгляд. Чичиков действовал как-то уж совсем без учета ОБХСС, а Калачик очень все рассчитал. Души должны быть живыми, не какая-нибудь там Елизавет Воробей или Максим Телятников, в рот не бравший хмельного, а вполне реальные Воробьевы и Телятниковы, к тому же крепко выпивающие, но умеющие и во хмелю держать язык за зубами. Расчет был на то, что рабочих рук у нас всегда не хватает и потому вполне естественно, что экспериментальный цех прибегает к помощи совместителей. На этих реально существующих, но не работающих Воробьевых, Петровых и Сидоровых не составляли специальных ведомостей, все они получали свою зарплату по тем же самым ведомостям, по которым получали зарплату и работающие совместители. Лжесовместители избирались по определенному принципу, чтобы обязательно, хоть немножечко, да плут, хоть не очень пьет, а выпивает порядочно, хоть не очень жаден, но легкий рубль не проворонит… Такому человеку говорили, что́ от него требуется. А требовалось от него немного: дважды в месяц расписываться в ведомости, а деньги носить Калачику, тот уже сам распределял, кому сколько. Попробуйте с ходу установить, что вокруг воруют, когда все ведомости правильно оформлены и повсюду подписи начальника цеха Сторицына: работа принята. Больше того, все расписано, какая у кого была работа, сколько заточено, высверлено, отшлифовано, отчеканено. В экспериментальном цехе НИИ работает много квалифицированных рабочих, которые затачивают, высверливают, шлифуют и чеканят, они получают по пятым числам зарплату, а по двадцатым — аванс, и с ними вместе в кассу идут те, которые ни разу не стояли за станком, спивки нашего общества, трутни и паразиты, пропойцы и всякое жулье, и расписываются, и трещат не своими деньгами, и несут половину, треть или две трети барину. И знаете — это жулье само никогда не проврется, и проверить эти ведомости с живыми душами невероятно трудно, и если такие ведомости, такое хищение вскрывается, то за этим обязательно стоит самоотверженный труд работников ОБХСС.

Лжесовместителей и все хищение придумал Калачик. Но знаете, с чего началось? Начальник цеха, тот самый Сторицын, который будет потом подписывать все ведомости, решил, что пора обставить свой кабинет как полагается. На это ему было отпущено не то двести, не то триста рублей. На эти деньги Калачиком был куплен старинный гарнитур, глубокие кресла, обтянутые кожей, вполне современный шкаф и даже холодильник-бар и чуть ли не гобелены на стену. Вы думаете, Калачик получил строгача? Ничуть, хотя непонятно, зачем весь этот купеческий пошиб, зачем начальнику экспериментального цеха НИИ кающаяся Магдалина на стене? «И все это за двести или триста рублей?» — спрашивали Сторицына. «Ну, знаете, хороший снабженец все может достать, тем более Магдалина не подлинник, а копия».

Сторицыну еще и завидовали: у него, видите ли, снабженец — сила! К примеру сказать, едет человек в командировку. Кто как размещается, но работники НИИ останавливались только в «Интуристе». Зачем далеко ходить, нужен был одному инженеру телефон, переехал он на новую квартиру, а в том районе не обещают в этой пятилетке. Да попросите Сторицына! А что такое? Да как же, у него там Калачик!

Для того чтобы обставить кабинет своего начальника, Калачик зачислил в цех каких-то двух своих знакомых, которые работать не работали… Ну, технику вы теперь знаете. За три месяца рассчитались и за бар, и за Магдалину. Четвертый месяц принес Калачику чистую прибыль: треть привлекаемым живым душам, треть себе и треть Сторицыну. На следующий месяц работало уже не трое, а семеро лжесовместителей, и с каждым месяцем их становилось все больше и больше, соответственно увеличивался и размер хищения.

Калачик говорил, что давно уже задумал «сокращение штатов», но две другие трети компании этому воспротивились. Не заставляю Вас верить моему подзащитному, но я верю ему. Верю, что ему хотелось остановить это беспроигрышное колесо: уж слишком долго оно вертелось. Хотелось покоя, пенсии, домика, двух-трех грядок ароматной клубники. Но никак было не остановиться!..

Он приходил домой усталый, в коммунальной квартире у них две комнаты, жили вместе с дочерью, держали канареек, любили попариться в баньке. О делах у него с Любовью Яковлевной никогда никаких разговоров не было. Разве что Аркадий Иванович посмотрит, посмотрит вокруг, да и скажет: «Ворують…» Что ворують-то? Да все, что плохо лежит, а лежит все плохо.

Я отлично понимаю, что когда речь идет о хищении, то рисовать стоптанные шлепанцы и старозаветные веники, пожалуй, смешно. Но Вы поверьте мне, что и шлепанцы и веники — все это правда, так же как и замусоленные сберкнижки, ежели посчитать, так, пожалуй, все ворованное на книжках и лежит. Не потому, конечно, что хотел возвернуть сие государству, а просто не знал, на что тратить деньги. Один раз купил дорогое кольцо с бриллиантом, так и то сказал жене, что чешская бижутерия…

Вот, собственно, и все. Но есть в этом деле еще что-то, чего я не знаю, и это незнание тяготит меня. Сто раз я перечитывал обвинительное заключение — ничего нового я там для себя не вычитал, да и сам Аркадий Иванович, тихий и благостный, не дает мне заглянуть туда, куда меня так и тянет.

А что, если я так ни о чем и не узнаю?

 

24

— Ильин, вы остаетесь ночевать в консультации или согласны проводить до трамвая одинокую женщину? — спросила Пахомова.

— Сочту за честь! Давайте-ка ваш портфель. Ну и ну… Пуда на полтора!

— Так я ж десятый день сижу в Таракановке!

— А что такое?

— И это называется коллега! Да во всех газетах…

— Извините ради бога, как-то вдруг выскочило! (Пахомова защищала в труднейшем процессе. Выездная сессия. Судят бывшего полицая.)

— Он и со мной поначалу взял сверхдерзко, — рассказывала Пахомова. — «Вы что же, защищать меня собрались?» Мальчонка у него лет десяти. Жена ничего не знала, ходит на все заседания, письма ему пишет. Я говорю: нельзя до приговора, а она — отдайте после. «После»!

В парке полно народу, все ищут прохладу, запахов леса, но и там дымно, деревья не выдерживают зноя, роняют жухлые листья, поникли метровые гладиолусы. С трудом нашли тихую скамеечку.

— Ну как, Евгений Николаевич, не жалеете, что пришли к нам? Все же в конторе было потише. Ни тебе полицаев, и тещ среди бела дня не убивают…

— Рано еще подбивать итоги.

— Это верно. Мне один мой подзащитный таксист внушал: «Шоферня — народ особенный, в наше дело втянуться надо».

— Да вот, втянуться, — повторил Ильин. — Вопрос только, во что втягиваться…

— Жарко, Евгений Николаевич, для загадок.

— Какие уж там загадки! Я и Аржанов защищаем по одному делу. Слыхали, наверное, — НИИ, экспериментальный цех.

— Это что, лжесовместители?

— Вот, вот…

— Модно нынче. Но там у вас вроде жулик какой-то агромадный.

— Мой подзащитный. И он на предварительном следствии показал и в отношении начальника цеха Сторицына.

— Аржановский клиент?

— Вот именно. И Аржанов намекает, что это оговор.

— А вы так уж уверены, что ваш этот самый Калачик говорит правду, только правду и ничего, кроме правды? Ведь он все-таки жулик… Ой, Женя, голубчик, эскимо привезли, бегите!

Пахомова с наслаждением ела мороженое, похваливала: «Нигде в мире такого не найдешь!..»

— Ну что вы, Женя, надулись? Аржанов очень опытный юрист, и уж если он считает, что его клиента оклеветали, значит, чувствует слабость вашей позиции!

— Схема моей защиты…

— Схема защиты? Это уже серьезный разговор. Давайте обсудим. И не в парке. Позовем мушкетеров, ну Федореева, конечно, Аржанова надо послушать…

Но из этого ничего не вышло.

Первым засверкал улыбкой Федореев:

— Меня прошу извинить: вызывают в райком.

Все знали, что Федореева никуда не вызывают, но всякий раз, когда он не хотел встревать в какое-нибудь дело, появлялся либо райком, либо президиум коллегии или еще что-нибудь в этом духе.

— Может, ты и меня, Варя, отпустишь? — сказал Слиозберг. — Давно пулечку не гоняли, а сегодня как раз навертывается…

— На все четыре стороны!

— Ну уж сразу на все четыре! У тебя, Варя, испортился характер.

— Давайте начнем, — предложил Васильев. — Семеро одного не ждут…

— Неудобно без Аржанова, — сказал Ильин.

— А вы думаете, что он сделает так, чтобы вам было удобно? — спросил Колтунов. Он сидел в дальнем углу приемной за шахматной доской и, держа перед собой газету, решал задачу — мат в три хода. — Там уже все обдумано и решено: Калачику — лет …надцать, а Сторицыну — общественное порицание…

— Все бывает, Костя, — примирительно сказал Слиозберг. — Может, и оговорили этого Сторицына. У меня был аналогичный случай. Тоже защищал по девяносто второй, ну не такую шишку, как Сторицын, но тоже человека известного. Дело инженера Яковлева. Может, помните?

— Как же, как же, — сказал Васильев. — Артель полотеров — это звучит гордо!

— И не полотеры, а фармакологи. При чем тут артель? Яковлев человек замечательный, воевал, тяжелое ранение, после войны учился… Ну, не Спиноза, — так он себя за Спинозу и не выдавал. Фармакология. И завелся у них там жулик. Яковлев ему абсолютно доверял. Всю финансовую сторону, и печать, и бланки. В результате чего этот жулик… Э, черт, фамилия выскочила.

— Неважно… — сказал Ильин нетерпеливо. — А в чем дело?

— Оболгал он моего Яковлева, как хотел: чуть ли не при всех они там делились…

— А цель, цель какая?

— Ну, цель… Какая у жулика цель… Мол, один из многих. Да я тогда особенно и не задумывался. Вижу только, что мой Яковлев по уши в грязи, ну и тяну его из этого болота. И помощника в этом деле нашел. И знаете кого?

— Прокурора, — спокойно сказал Колтунов. — Ты, Миша, об этом уже третий раз рассказываешь…

— Так не рядовой же случай, — отбивался Арамис. — Прокурором тогда сидел Якушев. Как начал перекрестный!

— А не пора ли нам? — спросил Васильев.

И в это время позвонили от Аржанова: простудился, ларингит.

— Вот и хорошо, у меня как раз мат королю обнаружился, — подвел итог Колтунов и смешал фигуры на доске.

На следующее утро Ильин снова поехал в тюрьму. Обычно он начинал с Калачиком шутливо: «Ну-с, Аркадий Иванович, сегодня нам предстоит обсудить эпизод с достопочтенным банно-прачечным комбинатом». Или: «Привет от супруги!»

Сегодня вся эта шутливая благостность была снята. Ильин коротко поздоровался и сразу стал листать бумаги. Калачик деликатно молчал. «Пора наконец начать разговор», — думал Ильин. Но что сказать? На любой вопрос о Сторицыне Калачик вправе ответить, что обо всем он уже поведал следствию и что у Сторицына есть свой адвокат. В который раз Ильин бесцельно перебирал знакомые бумаги…

— Вы какой эпизод ищете? — спросил Калачик, ласково глядя на Ильина.

— Я? Этот… когда вы… то есть когда цех…

— А ведь бумаг нам с вами вроде больше и не нужно, — сказал Калачик негромко.

— Не нужно? Почему? Ах, этих-то… — и он снова стал листать материалы предварительного следствия.

— Не нужно, — твердо сказал Калачик. — Нужно поговорить.

— Вы что-нибудь хотите сообщить мне дополнительно?

— Нет, я свое все сказал.

— Полное чистосердечное признание?

— Именно так, Евгений Николаевич. Это я давно решил. А вы сегодня за что на меня сердитесь?

— Я?

— Вы, Евгений Николаевич.

— Как-то криво у нас пошел разговор. Я считаю, что нам пора решить вашу линию поведения на суде. Ведь уже скоро. Собственно, я за этим и приехал.

— А потом взглянули на меня и засуетились?

Ильин пожал плечами:

— Не выдумывайте, пожалуйста…

— А я не выдумываю. Это вы меня выдумали, Евгений Николаевич. Почтенный старец, вина не пьет, и по пятницам только постное…

— Какой все-таки вздор, — сказал Ильин.

— Нет, это не вздор. Хотите святого защищать, которого черт занес в монастырскую суму? Веничек, сторожка-развалюшка. А я жулик, Евгений Николаевич. Самый обыкновенный жулик, расхититель социалистической собственности, вор. Такого и защищайте.

— Ну, положим, насчет сторожки-развалюшки — это ваши слова, — сказал Ильин. — Сами и подыграли!

— Ну, может быть, — охотно согласился Калачик. — Жулик, он всегда немного артист. И не хочешь, а то здесь, то там, знаете, этак ручкой… Без этого нам нельзя.

— Хорошо, хорошо, — сказал Ильин. — Допустим, все так. Но для меня самое важное, что вы человек, который помог следствию, не пытался ничего запутать, скрыть или дать ложные показания. Ваше раскаяние…

— Раскаяние? — переспросил Калачик. — Слово какое-то уж очень сильное. Может быть, все-таки лучше не раскаяние, а признание? За мной там целый хвост жуликов, и все будут каяться…

— Не все, — сказал Ильин. — Сторицын, например, отнюдь нет. Кстати, у вас, кажется, была с ним очная ставка.

— Почему же «кажется»? Все в деле отражено. Ну, не признал Сторицын, так ведь правильно сделал, что не признал. Как вы думаете?

— Правильно или неправильно защищает себя Сторицын, это сейчас дело его адвоката.

— Вот и опять вы на меня сердитесь! А вы бы лучше спросили меня попросту: слушай, Калачик — я, кстати, привык, чтобы меня на «ты», — слушай, друг любезный, Сторицын, он что, на очной ставке придурка из себя корчил, или, может, ты на него все, как на мертвого, валишь?

— Нет, ваши показания вполне убедительны. Руководителем цеха все-таки был Сторицын, а вы были в его подчинении.

— Научил-то его я… Впрочем, если вам так нужно для линии: он — руководитель, а я — лицо подчиненное… Но для такой линии вам уверенности не хватает. А это такая штука, что без нее ни за одно дело браться нельзя — ни нам, жуликам, ни вам, честным людям. Вы сами не уверены, что Сторицын брал. А ну как я вру? Ну, шляпа Сторицын, ну, дважды растяпа и всякая там халатность. Но не вор! Пришли за доказательствами — да, брал?

— Ладно, Аркадий Иванович, не волнуйтесь, вам это вредно.

— Полезнее всего кефир. И представьте себе — здесь его дают. Не всем, конечно, но у меня есть справка: колит. Я бы, разумеется, мог вам рассказать об одной детальке, чтобы уже никаких сомнений. Мог бы, Евгений Николаевич, но не хочу.

— А я не хочу, чтобы на суде возникла речь, что вы оговорили Сторицына, — сказал Ильин.

— Оговор? Да, штука противная. Это что, они так задумали?

— К этому надо быть готовым. Учтите, нам на суде будет очень нелегко. Ваши показания на предварительном следствии о причастности Сторицына, о дележе никем не подтверждены. Думаю, что «деталька» очень бы пригодилась…

— Нет уж, нет, Евгений Николаевич, пусть прокурор копает!

 

25

Ильин был недоволен встречей с Калачиком и упрекал себя в нерешительности: почему сразу не сказал, что Сторицын настаивает на оговоре? Тут не просто адвокатская неопытность, тут еще и желание самому «пройти до конца»… Калачик сразу разгадал его сомнения: «Ну, шляпа Сторицын, ну, растяпа! Но не вор!» «Пусть прокурор копает», — вспоминал Ильин и ежился.

Он решил поехать к Саше. Хотелось поговорить, а может, и посоветоваться. Взглянул на часы. Как раз! Примерно в это время Саша приходит с работы.

После смерти Люси они виделись редко. Первое время Саша обедал у Ильиных, и Иринка специально для него готовила «духовое мясо»: считалось, что Саша его очень любит, хотя на самом деле он всегда был равнодушен к еде. Потом он пропал и только иногда звонил по телефону и спрашивал об Иринке и детях.

Жил Саша недалеко от Комсомольской площади, на пятом этаже густонаселенного дома. Каждый раз, когда они встречались, Ильин говорил, что пора отсюда выбираться и что такую большую комнату, да еще с «фонарем», вполне можно обменять на отдельную квартиру, пусть с небольшой приплатой или приняв на себя чей-нибудь пай, и что Люся, может быть, и заболела от этой комнаты, в которой всегда душно и шумно: совсем близко грохочут поезда. Но все оставалось по-прежнему: именно Люся и не хотела уезжать, говорила, что привыкла и к пятому этажу, и к кошкам на лестнице и что лучшие магазины именно в их районе.

— А, вот кто, ну заходи, заходи, — сказал Саша, открывая дверь Ильину. — Я тут закусываю, не хочешь ли присоединиться?

В комнате беспорядок, кровать наспех прикрыта, на столе банка килек, батон, масло и сырок с изюмом. На электрической плитке, в кастрюльке без ручек, варятся сосиски.

— Может, хочешь по рюмке?

— Жарко… А впрочем…

Саша достал маленькую, разлил, водка была теплая, отвратительная. Ильин чуть пригубил и тронул сырок. Саша подцепил кильку.

— Ну, что: за любимую тему — одну на две и потом эти две на отдельную из одной?

— Нет, я понимаю, что теперь тебя отсюда никуда не сдвинешь.

— А надо бы! Лестница и все прочее — это ладно. Но я стал слышать поезда. Странно, раньше не слышал, а теперь слышу. Спать не дают. Я думаю, наверное, Люся тоже слышала, но не жаловалась. Может быть, тебе она что-нибудь говорила?

— Нет, конечно.

— Почему «конечно»? Все всегда на что-нибудь жалуются. А вот Люся… Ты ведь был у нее незадолго?.. Она любила тебя, говорила, что ты человек близкий. — Саша лег на кровать, закурил и, рассматривая колечки дыма, сказал: — Есть люди, которые созданы для того, чтобы быть близкими. Ты принадлежишь к их породе. Касьян до сих пор вдовеет, не может найти помощника: все после тебя нехороши. Мстиславцев открыто гордится вашей многолетней дружбой. Адвокаты уж на что народ недружный, но ты и их быстро завоевал. Не только мелкая сошка от тебя в восторге, но и сам Аржанов… Ну, да вы ж теперь оба в одной упряжке…

— Почему оба? Аржанов защищает Сторицына, а я Калачика…

— В самом деле? — перебил его Саша. — Ну, ты меня рассмешил. Аржанов всю Москву объездил, а ты хоть в форточку покричи: «Я Сторицына не защищаю!»

— Ты что, ошалел? — взорвался Ильин. — Я достаточно устал, чтобы слушать твою галиматью.

— Не шуми. Это не твой стиль. — Саша встал, налил себе и Ильину, Ильин пить не стал, а Саша выпил, и, кажется, с удовольствием. — Мне всегда нравилось, что ты делаешь свои дела весело. Верный признак душевного здоровья. Я бы таким людям ставил штамп в паспорт: улыбается вследствие душевного здоровья.

— И все-таки запомни: Сторицына защищает Аржанов, а я — Калачика.

Саша вплотную подошел к Ильину, близко послышался сивушный запах.

— У тебя какое-то странное сочетание ума и глупости. Говорят, что такое встречается у талантливых людей. Все уже знают: «Калачик оговорил Сторицына». Это ж естественно, а? Едва жулика посадили, как он потащил за собой невинного человека, хорошего, энергичного работника, к тому же умеющего улыбаться, как вы все.

— Но я отнюдь не поддерживаю версию оговора, — сказал Ильин. (Получалось как-то так, что он оправдывается перед Сашей.) — Калачик с самого начала заявил на следствии, что делился со Сторицыным, и я думаю, что это признание вполне чистосердечное.

— И тебя Аржанов не переубедил? Странно, очень странно. По Малинину и Буренину выходит, что должен был переубедить…

— Но есть и высшая математика! Никто, кроме Калачика, не подтверждает корысти. Ни один из этих самых «совместителей». Да и сам Калачик кое-что все-таки затемнил. На суде невольно могут возникнуть сомнения…

— Что, что? — переспросил Саша. С улицы врывался шум колес, свистки и еще какой-то гул. — Мало, понимаешь, поездов, так еще и самолеты!

— Я говорю, могут возникнуть сомнения, тем более — никаких свидетелей. А это в пользу Сторицына. Суд, для того чтобы определить виновность, должен иметь неопровержимые доказательства! Как известно, лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невинного…

Саша засмеялся:

— Вот, вот… Этой-то фразы я и ждал от тебя. Пари готов был держать, что скажешь. Слушайте, дорогие мои, а не надоело вам повторять одно и то же? Закатят глаза, и с французским прононсом «лючше». Ну а как, если не «лючше»?

— Тебе бы дать волю, ты бы их обоих на месте шлепнул!

— Рука бы не дрогнула! И как же это получается? Вор ворует годами, а потом уходит, пусть с выговором, но с дачкой, машиной и парочкой добрых сберкнижек! И это как, «лючше»?

— Я согласен с тобой, что в стране есть шальные деньги, — сказал Ильин. — Я за дачи, за машины и за сберкнижки, но при том, что это уровень жизни.

— Это ты для своей речи приготовил: «уровень» и все прочее?

Помолчали. Ильин, нахмурившись, катал хлебные катышки. Он привык к порядку, свежему белью и хорошо отутюженному костюму, и его раздражала Сашина неустроенность: банки и бутылки, сваленные в угол, неубранная кровать и стол в объедках.

— А что, если действительно заняться обменом? — неожиданно спросил Саша. — Ты вот вращаешься в сферах…

— Ну конечно, — живо откликнулся Ильин. — Но лучше сказать Иринке. И как только ты здесь живешь!

— Да так вот и живу. Обитаю. Ну что, ну познакомился с одной девчушкой, пришла, посидела и ушла, то ли я не понравился, то ли комната, так сказать, жилплощадь… Что ты на меня уставился? Девчушка как девчушка, ножки бутылочками, ты, я думаю, и не снизошел бы. Ну ладно, все, давай разбежались…

— Это проще всего. А что дальше?

— Дальше я ей снова звонил. Может, на этот раз буду неотразим.

— Паясничаешь, Саша!.. Думаешь, от этого станет легче?

— А есть такой рецепт, чтобы стало легче?

— Мне кажется, ты запустил себя. Нет, постой, я не о комнате, тут мы все одинаковы — ничего не умеем. Будет легче, когда возьмешься за настоящее дело…

— Не все же могут стать адвокатами, — сказал Саша, допил остатки водки и поставил бутылку в угол.

— Можешь поносить мое адвокатство сколько тебе влезет, дело не во мне, а в тебе, — сказал Ильин. — У тебя ж светлая голова, ты бы мог…

— Что, на БАМ?

— Почему бы и нет? Да там на тебя молиться будут!

— Люся в таких случаях как говорила, помнишь? «Кругло́, Женя, кругло́…»

— Я не хуже тебя знаю, что это банальность, наверное, я разучился иначе, но послушай меня: надо сделать усилие!

— Послушать тебя? Нет, Женя, я тебя в свое время наслушался. Ах, как ты тогда пел, как ты тогда изъяснялся! И как тебе верили вот в это самое: «сломать жизнь» и «боль лечит»… Тоже, откровенно говоря, порядочная банальность, но всего этого не замечаешь, когда любишь. Любая банальность кажется тогда свежей мыслью, новым словом.

— Если бы не Штумов, я бы тогда сгорел за эти самые, как ты их называешь, «банальности»…

— Скажи, пожалуйста, Штумов! А что мы́ ходили гамузом просить за тебя? Штумову-то ничего не было! Старый уважаемый профессор, беспартийный большевик — он и есть беспартийный большевик, — ну, его слегка пожурили за проявленный либерализм, а вот наша компания чуть за тебя билеты не положила: кого по стипендии шарахнули, а кого… И через двадцать лет ты снова начинаешь копать, как жить и чем жить? Снова та же страсть найти последователей. Для чего? Ты-то как эти двадцать лет прожил? Нет, если бы я и решил податься, так не на стройку. Не на стройку, дорогой друг, а просто-напросто к Касьяну. Ну, что? Он звал меня. Не веришь? Спроси его сам. Он ко мне всегда хорошо относился, может быть, с твоих слов, и ему жаль меня, понимаешь, просто жаль, совершенно безыдейно, как беспризорную собаку. Ему жаль меня, он хочет меня обеспечить, я сделаю у него карьеру, буду заведовать каким-нибудь отделом, разъезжать по стране. Из дворняжки — в королевские пудели? Ведь я тогда буду ему обязан. Это тоже ценится. Почему бы мне и не повторить твой путь? Лет через двадцать, уже на пенсии, буду поучать молодых людей, как им всего лучше «сломать» и «пострадать»; они будут смотреть мне в рот, а я что? У меня пенсия! Иди, иди, вдруг сейчас девчушка явится? А я не хочу, чтобы вы встречались.

 

26

Всю ночь Ильин не мог уснуть. Он уже и не рад был, что поехал к Саше: рассчитывал на добрый совет, а наткнулся бог знает на что. Ильин говорил себе, что Саша несправедлив к их прошлому: были, конечно, и издержки, были и перекосы, но все очень быстро устроилось, и все закончили учебу. Многих Ильин встречал за эти годы, люди спокойно живут и работают, а Валя, Валентин Григорьевич, которого тогда заодно «шарахнули», — давно уже замминистра. И все-таки выходило как-то так, что прав Саша, а виноват Ильин, виноват в том, что Сашина жизнь не удалась. Но почему же он молчал все эти годы, почему заговорил сейчас, когда Ильин бросил контору и пробует жить по-своему? Почему он молчал, ведь они дружили, бывало, что Саша подолгу жил у него, да и то хорошее, что было у Саши с Люсей, — заслуга Ильина, именно он развел Сашу с той шлюшкой. Почему сейчас, почему? И Ильин вспоминал Аржанова: «Мы с вами по одну сторону…»

Заснул он под утро, а когда проснулся, снова был жаркий день, надо было спешить в консультацию.

Едва только переступил порог, как сразу увидел Любовь Яковлевну. Ильину хотелось побыть одному, прогнать дурные сны, сосредоточиться, а вместо этого предстояла беседа на обычную тему о том, как выглядит Аркадий Иванович и не начал ли баловаться папиросками.

— Хотела к вам домой бежать — думала, заболели. Ну, как там?

— Не волнуйтесь вы, ради бога, — сказал Ильин, с трудом сдерживая раздражение. — Аркадий Иванович в полном порядке. Пьет кефир.

— Можно, я присяду?

— Разумеется. Да скиньте вы платок, и без него душно…

— Вы уж меня извините, день, я знаю, неприемный…

— Ничего, ничего…

— Сердце не выдержало!

— А сердце поберегите, оно вам еще пригодится.

Ильин ждал новых вопросов, но Любовь Яковлевна молчала. В открытое окно доносился шум стройки. Веселые утренние голоса, близко работал подъемный кран.

— Вы мне скажите, глубокоуважаемый, я все думаю и думаю: судить Аркадия Ивановича будут?

— Вы что это, всерьез?

— Как я могу шутить! Евгений Николаевич, глубокоуважаемый…

— Но я, кажется, не раз говорил вам, что Аркадий Иванович обвиняется по статье девяносто второй, часть третья Уголовного кодекса.

— Знаю, что обвиняется, но неужели же суд?

— Позвольте, я закончу, — сказал Ильин. (Доколе ж эта пытка будет продолжаться!) — Статья эта — хищение социалистической собственности в крупных размерах, то есть тяжкое уголовное преступление. Не полезней ли вам будет ознакомиться хотя бы с моими предварительными наметками?

— Что вы, — сказала Любовь Яковлевна, с испугом глядя на папку, которую Ильин уже взял в руки. — Да у меня и очков с собой нет. Вы человек ученый, объясните мне, ради бога.

— Хорошо, попробую, — сказал Ильин. — Скажите, у вас из кармана никогда ничего не вытаскивали? Вспомните, пожалуйста.

— Не было… — Любовь Яковлевна с испугом смотрела то на Ильина, то на папку. — Я сумочку всегда крепко держу: в магазине этого ворья ужас сколько ошивается, у Аркадия Ивановича дважды бумажник вытаскивали, в первый раз три рубля с мелочью, а во второй — всю получку.

— Будем исходить теперь из того, что сам феномен воровства вам известен, — сказал Ильин с деланной бодростью. — Но у государства тоже есть свой карман. Нетрудно понять, что, если вы взломаете склад, скажем, райпищеторга…

— На склад… Аркадий Иванович?

— Никто в этом не обвиняет Аркадия Ивановича. Я взял наиболее доступный пример!

— И слава богу!

— А вот бога рано благодарить. Взломать склад — это для дураков. А умные люди действуют по-другому. Для того чтобы похитить собственность, принадлежащую государству, не обязательно взламывать склад или кассу. Аркадий Иванович без всякого топора зачислял людей на работу, но не для того, чтобы они работали, а для того, чтобы им шла зарплата и затем эти государственные деньги незаконно присваивались. Да вы взгляните хотя бы на общую сумму… Ах да, очки! Ну, хорошо, я прочту вам вслух.

— Зачем? — Любовь Яковлевна положила руку на папку так, словно судьба ее мужа зависела от этой папки. — Значит, начальство приказывает, а Аркадия Ивановича судить?

— И начальство будут судить, — сказал Ильин.

— Товарища Сторицына? Бог с вами, глубокоуважаемый, это совсем невозможно.

— Почему же невозможно?

— Аркадий Иванович говорил: в огне не сгорит и в воде не потонет. Да я товарища Сторицына сегодня утром встретила, когда сюда шла. Веселый… и с этим… ну, тоже адвокатом работает. Я, откровенно говоря, с ним сначала хотела сговориться. Он мне вас и посоветовал…

Ильин пожал плечами:

— Не могу вам сказать, почему в отношении Сторицына мерой пресечения выбрана подписка о невыезде. Да это и не мое дело. Но вам, Любовь Яковлевна, вероятно, надо знать, что Сторицын свою вину отрицает, и он и его адвокат стоят на том, что Аркадий Иванович оговорил начальство.

— Это как?

— Ну как, очень просто: дал на предварительном следствии ложные показания, бывает…

— Но Аркадий Иванович на такое и вовсе не способен!

— Откровенно говоря, и я того же мнения. Но суду нужны не мнения, а доказательства. Сторицын, конечно, не отрицает, что подписывал фальшивые ведомости, но утверждает, что корысти от этого не имел. Мы с Аркадием Ивановичем вчера на эту тему беседовали, и я ему прямо сказал, что если так будут развиваться события, то встанет вопрос и об оговоре. Но Аркадий Иванович все больше мнется, говорит, что есть здесь какая-то «деталька», а какая — молчит.

— Боится, чтобы не пала тень на нашу Ниночку!

— Ниночка, дочка ваша, знаю! Но почему тень?

— А этот за ней ухаживал, в кино водил…

— Подождите, дайте разобраться. Сторицын с вашей Ниночкой… в кино?

— Да не Сторицын, а этот, ну…

— Кто такой? — живо спросил Ильин. Но Любовь Яковлевна вдруг как-то разом потухла. — В конце концов, — сказал Ильин, — я ведь не следователь, а ваш адвокат.

Стало тихо. Снова из окна послышались веселые голоса и шум работающего крана, кто-то пускал в адвокатскую кабинку солнечных зайчиков, похоже, баловался парень на грузовой машине.

— Племянник, — сказала Любовь Яковлевна. — Племянник товарища Сторицына… Не нравился он нам. Бывало, придет и прямо с порога: «А ну, решайте, что раньше было — яйцо или курица? Я, говорит, этот вопрос подверг научно-технической экспертизе». Только ради Нины и терпели. Ниночке уже тридцать пятый пошел. А я мать. Мне Аркадий Иванович тысячу раз повторял: «Ты, Любонька, мать, а я отец!» Как забрали Аркадия Ивановича, так он к нам больше не заходит. Но я его разыщу. Может, еще когда и скажете Аркадию Ивановичу — не такая уж она у вас слабенькая… — И Любовь Яковлевна, схватив свой платок и не прощаясь, быстро выбежала.

«А «деталька»-то начинает обрастать, — подумал Ильин. — Любовь Яковлевна, божий одуванчик… Да кто знает, кто знает, на что способен человек, кто знает, кто знает!..»

Позвонила Иринка: «Только что бабушка привезла Милку, через час-полтора вернется Андрей из лагеря, ты не забыл, что завтра первое сентября?» Ильин сказал: «Все помню, все будет о’кей», — попросил Милку к телефону: «Ну как, мордашка, загорела там?» А в голове по-прежнему вертелось: «Кто знает, на что человек способен, кто знает, кто знает…» Сто раз он спрашивал себя, а так ли нужна ему эта «деталька», сто раз вспоминал слова Аржанова, что судьба Калачика не зависит от того, брал Сторицын или не брал, хищение от этого не станет меньше, не все ли равно, что за «деталька», пусть прокурор копает. Но каждый раз выходило так, что от этой «детальки» многое зависит.

Дома было громко и весело. И Андрей, и Милка бросились к отцу уже вымытые и растертые Иринкой, которая стояла рядом, сложив руки на груди: Юнона!

Милка изменилась мало, только почернела от солнца, а вот Андрей — тот очень повзрослел. Год назад он бы с ходу затеял драку с сестрой, а сейчас хмурится, крепко сжимает челюсти так, чтобы все видели его мужественные желваки.

— Ну как, поладил наконец со своей «египтяночкой»? — спросил Ильин.

Андрей пожал плечами совсем по-ильински.

— Да мы от нее легко избавились. Влюбилась в одного десятиклассника, самый главный лопух, ну, кружок мягкой игрушки и полетел, и штанга накрылась.

Ильин внимательно слушал сына, да и Милкины рассказы о том, как они с бабушкой по целым дням из воды не вылезали, тоже были приняты благосклонно. К концу обеда неожиданно прибежал Мстиславцев. На этот раз он был без своей Леночки.

— Прямо с работы, захотелось на твоих дураков посмотреть. Ну, как говорится, с наступающим учебным годом! Получайте… Раз, два, три. — На столе появился большой торт из мороженого.

«Странно, — подумал Ильин. — Это при его-то скупости…»

Ели торт, запивая каким-то волшебным напитком, потом Мстиславцев попросил Милку сыграть что-нибудь на рояле, вот это: «там, тири-тири-там…»

— Турецкий марш, — констатировала Милка.

— Папка, отправь ее в лагерь на следующее лето, а меня в Крым, ась? — зашептал Андрей.

— До следующего лета еще год, — отвечал Ильин, слушая Милку. Бессердечно падали ее крепкие загорелые пальчики, выстукивая знакомую мелодию. Как это изображает Мстиславцев: «там-тири-тири-там…» Иринка слушает, как всегда напряженно, боясь, что Милка споткнется, а Андрею больше всего хочется, чтобы она споткнулась. Мстиславцев, по-видимому, обожает мороженое под музыку. Ильин вдруг увидел их впятером как будто со стороны, как будто это чья-то фотография. Такие фотографии передаются из поколения в поколение, и через сто лет, когда прогресс станет всеобщим и уже будет налажена связь с неземными цивилизациями, на нашем шарике девочка будет играть «Турецкий марш», а дяди и тети вокруг нее будут есть торт-мороженое.

— Да, замечательно, — сказал Мстиславцев. — У тебя, Милка, — талант. И как это ты там, в Крыму, не разучилась? У моей племяшки за лето все, буквально все из головы вылетело…

— Бабуся заставляла меня играть по четыре часа в день в любую погоду…

— Скажи, пожалуйста, «в любую погоду»… Но пора мне, гоните в шею!

Ильин отлично знал, что «пора» ничего не означает и что Мстиславцев еще не раз будет возвещать о своем уходе — пора, засиделся, но так никуда и не уйдет, а будет пить чай с халвой, потом попросит стакан воды, заморозьте его в холодильничке! — и только жара помешает ему выпить «на посошок». А не уйдет он потому, что пришел по делу, иначе бы он и не пришел, о чем-то надо посоветоваться, может быть, у них с Касьяном не идет. Не только Ильин, но и Иринка, и даже дети знают, что Мстиславцев пришел по делу, но еще битый час будет слушать Милкины сонаты и помогать Андрею восстанавливать испорченный затвор в «Зените». Наконец Ильин лениво спросил:

— У тебя что, вопросы?

— Да ровным счетом ничего, — сказал Мстиславцев. — Нет, Андрей, твой «Зенит» надо нести в мастерскую.

Ильину больше не хотелось тянуть:

— Ладно, пошли ко мне…

В кабинете Мстиславцев вытащил папиросы, закурил, но, вспомнив, что Ильин не любит табачного дыма, бросил окурок в пепельницу.

— Ну что, с чем пришел? — спросил Ильин.

— Глупость, малость и пустяковина, — сказал Мстиславцев. — Но прежде скажи мне, сколько лет мы знакомы?

— Ты что, сам сосчитать не можешь? С университета…

— Вот и соврал. Вот и выходит, что память у тебя не такая, как все о ней говорят. Послушать людей, так Ильин — компьютер. А ты в школу на Сретенку ходил?

— Ну, ходил… Мы-то до войны в Химках жили, но на один год тетка взяла меня к себе. Да, Сретенка. Ну и что?

— Как что? А кто с тебя шапку сбил? Ты весь обревелся, а потом нашел свою шапку в раздевалке. Помнишь?

— Что-то помню… Тетка у меня была суровая. За эту шапку…

— Вот, брат, с какого времени мы знакомы.

— Колоссально! — сказал Ильин.

— Второй вопрос: за это время, что мы знакомы, я тебе хоть какую-нибудь, хоть малюсенькую подлость сделал?

— А шапку кто спрятал?

— Что? Ах да, шапку… Выходит, ты теперь меня этой историей будешь попрекать.

— При случае попрекну.

Мстиславцев захохотал:

— Ловко! Я люблю, когда ты шутишь. Ты вот уже полгода у нас не работаешь, а твои шуточки до сих пор вспоминают. Кто-нибудь пошутит, а другой скажет: «Неловко шутишь, от твоих шуток человеку тяжело, вот Ильин, тот умел». Да, Женя, выходит, тридцать с лишним лет мы знакомы… срок немалый. Это не выплюнешь, и захочешь, а не выплюнешь. Слушай, дай мне холодной воды, умираю пить, но только холодной!

Ильин пошел на кухню; Иринка мыла посуду, Милка вытирала тарелки, Андрей занимался мужским трудом — точил ножи на бруске. Доволен, дуралей, что с мягкой игрушкой покончено.

— Холодненькая, — сказал Мстиславцев, выпив воду, — ничего не может быть лучше. — Поставил стакан на стол и, глядя прямо в глаза Ильину, сказал: — Сторицына я знаю столько, сколько и тебя. Он честный, порядочный человек и с заслугами…

«Если он будет продолжать в том же духе, я его выгоню», — подумал Ильин.

— Ты напрасно молчишь, напыжился и молчишь, — продолжал Мстиславцев.

«Ладно, пусть говорит, — подумал Ильин. — Пусть наконец выговорится».

— Знаешь, Женя, раньше мы в тебе этой гордыни не замечали. Хоть кого в конторе спроси. Ильин? Прелестный человек, влиятельный, но влиятельства своего никогда не покажет и носа не сунет куда не надо. А теперь ты изменился. Да, изменился. Испортило тебя это самое адвокатство, речи, цветы, браво, бис. Я понимаю, успех — он всегда успех, но гордыню, Женя, надо прятать, не показывать ее всенародно. Ну, чем я тебя сейчас задел? Сторицын? Да, я продолжаю утверждать, что он человек честный, пострадавший человек, ты и сам прекрасно знаешь, что нет ничего легче, чем попасть жулику в лапы. Ты меня извини, Женя, но не твоя это заслуга, что у нас в конторе, тьфу-тьфу-тьфу, не было жуликов. Да, их не было, но они могли быть. И накололся бы кто из нас на такого жулика, ты или я, допустим, — я говорю: допустим, накололся… И тогда что?.. Обоим в тюрьму?

— А ты что предлагаешь? — спросил Ильин.

— Разобраться надо, и, понимаешь, не по-адвокатски, без публики.

— Вот суд и разберется, — сказал Ильин.

— А вот это ты, Женя, зря… Я с тобой по-дружески, а ты… Нет, испортили тебя, подменили…

— Ну что ж ты можешь предложить… по-дружески? — снова спросил Ильин.

Мстиславцев не сразу ответил. Встал, прошелся по комнате, остановился у книжной полки, критически взглянул на Ильина, вынул томик стихов:

— «Шаганэ ты моя, Шаганэ, потому, что я с Севера, что ли, я готов рассказать тебе, поле, про волнистую рожь при луне. Шаганэ ты моя, Шаганэ» Красиво сказано, а? Я ведь тоже поэзию собираю. Леночка сердится, вытесняют, говорит, меня твои книжки… Да, вот Шаганэ. — Он поставил Есенина на место и, подойдя к Ильину и все так же прямо глядя ему в глаза, сказал: — Тебе следует отказаться от этой защиты. Понимаешь, не ждут тебя в этом деле ни цветы, ни огни большого города. Я был на твоей защите по сто второй. Фурор! В зале плакали, честное слово. Когда ты сказал о любви, о том, что любовь, так сказать, способна и все прочее, я сам, сам, клянусь тебе… А это дело? Каин и Авель. Нехорошо. Этот жулик перебьется и без тебя. Не ты. Понял?

— Еще бы нет, — сказал Ильин весело, — не я, а кто-то…

— Вот-вот. Вспомнишь еще Сережку Мстиславцева, не зря, скажешь, он тогда мою шапку спрятал.

— А совесть? — все так же весело спросил Ильин.

— При чем тут совесть? — закричал Мстиславцев. — Это ж демагогия!

— Но ведь все-таки я взялся его защищать…

— Ну, заменят тебя, и вся недолга… Возьми бюллетень. Соли, артриты, подагры… Я скажу так, Женя: по крайней мере ты всегда будешь спокоен, что в таком деле участия не принимал.

— Артриты, подагра… — сказал Ильин. — А что, если у меня этого нет, а? Шаганэ ты моя, Шаганэ?

— Ну, если ты такой особенный, тогда сердце. Сердце у нашего брата всегда шалит, у каждого юриста аритмия, за это тебе ручаюсь…

— Нет, — сказал Ильин. — Моим сердцем можно гвозди забивать, вот у меня какое сердце.

— Ну, повышенное давление, не все ли равно!

— Опоздал, Мстиславцев. Всего на десять минут опоздал. Десять минут назад врачи, может быть, и нашли бы какое-нибудь давление, а сейчас полный порядок. Сейчас я здоров. О-го-го! Слышишь, какая глотка?

— При чем тут глотка?..

— Как это при чем? Первое дело для адвоката. Послушай: о-го-го-го-го!

— Папа, это ты? — крикнул из кухни Андрей.

— Я, сынок! Показываю дяде Сереже свою луженую глотку.

— Все понял, — сказал Мстиславцев. — Но, Евгений Николаевич, не дразни судьбу. Ты, конечно, счастливчик, но ты над моим советом подумай. Подумай, Женя, не ошибись!

— О-го-го! — продолжал кричать Ильин, когда Мстиславцев был уже на лестнице. И еще раз, когда услышал, как поднимается вызванный Мстиславцевым лифт. И еще раз, когда увидел Мстиславцева с балкона. — О-го-го! О-го-го-го-го!

 

27

— Женя, подъем! — крикнула Иринка. — Звонила Тамара Львовна, я сказала, что ты пошел за газетой.

Ночь была скверной. Он думал о деле Калачика. «Не ждут тебя ни цветы, ни огни большого города!» — сказал Мстиславцев. «Ни цветы, ни огни…» — очень похоже на новое изречение Касьяна Касьяновича. Думал он и о словах Любови Яковлевны: «Не такая уж я слабенькая!», и об ее неожиданной энергии. И за всем этим стоял тихий и задумчивый Калачик: «Уверенности, уважаемый, вам не хватает!» Конечно, как веревочка ни вьется… Но на этот раз веревочка попалась какая-то сверхпрочная!

Уснул он поздно, и сразу явились кошмары: дорога в медресе, жара, пыль, раскаленные камни; он идет то один, то в толпе, спутники меняются, исчезают, а он все идет и идет, и этому нет конца: медресе отлично видно, но приблизиться к нему невозможно. И только под самое утро появилась Лара и спокойно сказала: «Медресе построено в пятнадцатом веке, его пропорции…»

Он слышал будильник, слышал, как разговаривают дети, кажется, ссорятся, хлопнула дверь, дети ушли в школу, а он лежал и думал о деле Калачика и о Ларе и чувствовал раскаленные камни.

Снова позвонила Тамара Львовна и сказала, что хочет встретиться.

— Да, хорошо, отлично, милости просим! (Иринка отчаянно замотала головой: «Что ты, я совершенно не подготовлена!»)

— Нет, мне надо поговорить с вами наедине. Дайте мне адрес консультации.

— Но сегодня суббота!

— Тогда, может быть, вы заедете в институт? Я сегодня работаю.

Это было заманчиво. Ни разу за все знакомство с «супругами Кюри» его туда не приглашали.

— Хорошо, я приеду.

— Зачем ты ей нужен? — спросила Иринка.

— Понятия не имею…

— Она странная дама…

— Странности есть у каждого из нас, — заметил Ильин уклончиво.

Но за завтраком Иринка снова вернулась к этой теме:

— Она странная не так, как другие. Я раньше думала, что это от науки, мне казалось, она все время считает; разговаривает со мной, а в уме считает. Но, по-моему, она просто всех презирает. И своего мужа тоже.

— Откуда у тебя такие сведения?

— Ну вот, есть, значит!

— Не иначе как этот Жорж! Угадал?

— Не имеет значения!

— Но ведь я угадал! Хорош балбес! Как ты это можешь слушать?

Назревала глупейшая ссора, особо опасная потому, что Жорж и Тамара Львовна были только поводом, а взаимное раздражение копилось давно, и ссора чуть не вспыхнула вчера, после ухода Мстиславцева. Иринка спросила, что произошло между ними, и Ильин ответил: «Да так, ничего особенного, он мне предложил сделку, а я воздержался от исполнения».

«Сделка» и «ничего особенного»! На что Иринка ответила: «С некоторых пор у тебя все стали плохие!» «С некоторых пор…» Она почти дословно повторила Мстиславцева.

— Иринка, клянусь, я тебя ничем не хотел обидеть. Но если ты все-таки обиделась, извини меня. Мир?

— Во всем мире, — вздохнула Иринка. — Тем более я не считаю этичным, что Жорж вмешивается…

— Ничего, ничего, Гамлет себе еще не то позволял…

— Жень!

— Да, Иринка!

— Объясни мне, пожалуйста, почему ты вчера на весь дом кричал «О-го-го!» О-го-го… Что это значит?

— Хорошо, я открою тебе эту тайну. «О-го-го» означает: «Мы еще себя покажем!» Я имею в виду: «Мы себя покажем в самом лучшем виде».

— Ты знаешь, почему теперь дети такие нервные?

— Я не нахожу, что дети теперь нервнее, чем мы тридцать лет назад. Но я не хочу спорить с тобой…

— Тут и спорить нечего, — сказала Иринка. — Помнишь эту летнюю историю с убийством? Ты рассказал Андрею, а он потом всю ночь кричал и плакал.

— Но я ему ни о чем не рассказывал. Просто мне не понравились комментарии Алевтиночки по этому поводу. Алевтиночка не кричала во сне, когда узнала о помиловании?

— Ты хочешь сказать, что я болтаю с Алевтиночкой о твоих делах?

Новая горячая точка: Мстиславцев, Жорж, нервные дети и теперь Алевтиночка.

— Послушай, Иринка, ты цепляешься за каждое мое слово, зачем?

— Я и сама не знаю. Думаешь, я этого хочу? Это как-то помимо меня… Понимаешь?

— Не очень…

— Во вторник начнется этот процесс!

— Вся-то наша жизнь такая — одно начинается, другое кончается…

— Нет, нет, Женя, не шути с этим, у меня какое-то дурное предчувствие.

И это тоже было чем-то новым: Иринка, томимая дурными предчувствиями. Она сама всегда высмеивала все эти дамские штучки. На Иринкин здравый смысл можно было положиться. Да, вот именно на ее здравый смысл, а не на какие-то «предчувствия».

Все-таки он попытался заняться делом Калачика, выстукал на машинке эпизоды, которые решил оспаривать на суде, еще раз мысленно «прокачал» историю со взяткой гостиничному администратору — с самого начала он считал, что к Калачику эта история не имеет никакого отношения, — перечел полсотни справок и похвальных грамот — утешение Любови Яковлевны; при всех случаях он будет просить приобщить их… Выписки, пометки, сноски — все было приведено в порядок, но этот порядок был мнимым, бумажки только создавали иллюзию готовности Ильина к делу, бумажек было много, слишком много, но во всем этом бумажном потоке как-то терялась душа дела. Не слишком ли смело он демонстрировал Мстиславцеву свою адвокатскую глотку?

В таком смутном настроении он поехал к Тамаре Львовне. На метро до конечной станции, а там — две автобусные остановки. Это был совершенно новый район, здание института стояло в лесу, пахло грибами, красный лист прилипал к ботинкам, тишина, поют птицы, желтые потоки мирного сентябрьского солнца, ни одного дымочка. Москва ли это?

Да и внутри института все было иначе, чем это представлял себе Ильин. Ему казалось, что он сразу увидит какие-то аппараты и трубы самых необычных форм, что-то новое, волшебное, связанное с будущим; щелкают компьютеры, мелькают сигнальные лампочки, и среди всего этого машинного великолепия задумчиво бродят могущественные технократы. Кинобанальности прочно владеют нами до тех пор, пока встреча с действительностью не превращает их в пародийную труху. Работники института отнюдь не напоминали Ильину суперменов, задумавших взять власть над планетой, один из них любезно проводил Ильина к лифту, другой показал кабинет Тамары Львовны. И только институтские коридоры являли Ильину зрелище, поистине фантастическое: они были совершенно свободны от праздношатающихся, никто не сидел на подоконниках, не курил и не рассказывал анекдоты.

Кабинет Тамары Львовны оказался большой, светлой комнатой на двенадцатом этаже, букетик цветов в простой дулевской вазочке, полка книг и две окантованные фотографии — Жоржа и известного английского ученого с дарственной надписью.

— Извините, что оторвала вас от дела, и спасибо, что приехали.

— Я не мог отказать себе в удовольствии взглянуть на ваш институт!

— Ах, институт… Да, верно, ведь вы у нас не были. Первое время я здесь ужасно мучилась…

— Вот как!

— Да. Мы много лет работали в одном старом московском особнячке, невероятно захламленном, но хлам этот как-то располагал к работе, пока лазаешь по полкам — все уже и решила.

— А мне здесь нравится, — сказал Ильин. — Я чувствую себя, как в городе будущего. У нас в консультации так тесно, что я все время боюсь наступить кому-нибудь на ногу. А звукоизоляция! Да и наши судебные залы давно пора сделать более современными, вы не находите?

— Я как-то об этом не думала… Ну что ж, если хотите, я обещаю вам достаточно квалифицированную экскурсию по институту. Но прежде уделите мне полчаса.

— Конечно, конечно! Что-нибудь случилось?

— Случилось? — переспросила Тамара Львовна. — Да, если хотите, именно «случилось». Туся получила наследство. Нет, пожалуйста, дослушайте. То самое, от матери, о котором знал или, кажется, наоборот — не знал Самохин. Ну, в банке с мукой.

— Опять эта Туся!

— Что вас удивляет? То, что я снова была у нее? А если бы Самохин прислал вам письмо и вы бы поняли, что нужны ему? Поехали бы? Ну вот и я поехала. Поехала и видела эти… камушки. Какие-то невероятные бирюзовые часы с бриллиантовой монограммой. Крест… мальтийский, что ли, с большим красным камнем, кажется, рубин, я мало в этом понимаю, и еще, и еще… целая… жменя, — сказала Тамара Львовна, выразительно разжав пальцы. («Жменя!» Ильину показалось, что у нее на ладони и в самом деле что-то блеснуло.) — Это наследство ей официально выдали. Понимаете, офи-ци-аль-но!

— Но ведь она и в самом деле наследница.

— А я считаю, что она никакого права не имеет на эти вещи!

— Кто же еще? Как раз право на ее стороне. Это вам скажет любой юрист. А вот отчуждать вещи, принадлежащие вашей Тусе по наследству, действительно никто не имеет права, кроме суда, разумеется.

— Но ведь это ужасно! Ведь именно ради всего этого и пошел на преступление Самохин. Он хотел, чтобы все это у нее было. И теперь все это у нее есть. И вы считаете такой исход справедливым?

— Я считаю справедливым приговор по делу Самохина. Что касается исхода… Имущественные права Туси неоспоримы. Но никто не мешает ей отказаться от наследства.

— Именно об этом я ей вчера и сказала.

— И что же?

— «Ну нет, дорогая Тамара Львовна, отдать? Черта с два!»

— Еще не то вы можете услышать от своей… подзащитной.

— Она просто обезумела, рассматривает камушки, примеряет на себя. Раньше я ей сочувствовала, а теперь меня мучают подозрения. И это тоже ужасно: можно ли помочь человеку, когда перестаешь ему верить? Евгений Николаевич!

Но Ильин молчал. Он молчал и потому, что уже все сказал по существу дела, и еще потому, что чувствовал себя каким-то странно скованным в этой стерильно чистой, сияющей спокойным осенним солнцем комнате. Мешала скромная вазочка, мешала фотография ученого с мировым именем и первая строчка надписи — «Моей любимой ученице и другу». И хотелось, чтобы кто-нибудь неожиданно вошел, пусть без всякого дела, просто бы сострил по-дурацки, или чтобы рядом прогрохотала электричка. А ведь он не любил глупых побасенок и всегда жаловался на то, что городской шум мешает ему сосредоточиться. Кто знает, может быть, в том старом московском особнячке он бы и нашел слова, которых так ждала от него Тамара Львовна, но сейчас ничего не получалось, и молчание неприлично затягивалось.

— Вы что-нибудь слышали о моем отце? — спросила Тамара Львовна. — Нет? Он был странным человеком. («Странная дама», — вспомнил Ильин.) Очень известный врач, профессор, доктор чуть ли не всех европейских университетов. Если что-нибудь случалось с августейшими особами, вызывали только его. Но на чуму он уехал первым. Меня в то время еще на свете не было. Девочкой-школьницей я узнала об этом из энциклопедии. Меня это потрясло. «И долго ты работал?» — «Нет, полгода». Но потом была холера, на холере он пробыл больше года. И еще сыпняк в гражданскую… «А как же наука?» — спрашивала я. А он смеялся: «Если тебя наука хоть немножко любит, то подождет, ну а если нет…» Он всегда смеялся, когда говорил серьезно.

— Я понимаю, — сказал Ильин. — Понимаю вашего отца, и я думаю, что это прекрасно, прекрасно сказано, но, ради бога, при чем тут Туся?

— Туся? Наверное, ни при чем… Просто мне кажется, что все мы слишком стали дорожить собой и своими делами. Оберегаем себя. Я занимаюсь важным, сверхважным делом, это все покрывает, этого достаточно, чтобы не думать о Тусе, о которой должна думать соответствующая организация…

— Сколько я знаю, вы не очень-то себя оберегали, — возразил Ильин. — Вы были на войне, в самом пекле, а могли бы эвакуироваться вместе с вашими коллегами.

— Оберегаем, оберегаем, — повторила Тамара Львовна. — Да, я была на войне, и меня там малость зацепило. Ключица, ничего особенного, но чувствуется до сих пор… когда подаю мяч. Как вы, вероятно, знаете, в каждой воинской части есть свой медсанбат, или, на худой конец, санвзвод, или еще что-то, а меня тащил на себе солдатик, которому я даже мерси не смогла сказать. Была бы организация, я бы им потом письмо написала, а тут безадресный солдатик. Не знаю, как так получается, что с вами мне говорить легко и просто, а дома я молчу, пугаю Маяка своим мрачным видом, не контачу…

Тамара Львовна рассказывала о Маяке, о Жорже, а Ильин слушал и смотрел в окно. Близко блестела Москва-река, и он думал, что сюда надо было ехать не на метро, а рекой, и вспоминал Ларино письмо и ее странную мечту: пароходиком по Москве-реке. Сам Ильин только в раннем детстве ездил на таком пароходике, тогда он назывался «речным трамвайчиком», вовсю дымила труба, особенно интересно было смотреть, как она уютно складывается перед каждым мостом. На обратном пути обязательно надо попробовать пароходик.

Ильину уже хотелось поскорее уйти отсюда, и он решил, что откажется от обещанной экскурсии по институту: все равно мало что поймешь, а будешь бродить по кабинетам и коридорам и восхищаться «архитектурой будущего», как принято называть каждое новое здание, не слишком искаженное строителями.

— Маяк был самым преданным учеником моего первого мужа, — рассказывала Тамара Львовна. — Он восхищался не только его научными, но и жизненными теориями. Не только Маяк, все им восхищались. Но Маяк — человек на редкость деликатный. Первая мысль — как бы не обидеть. Он и с Жоржем треплется только потому, чтобы Жоржу было с кем потрепаться. А мой первый муж был человеком волевым и жестким. У него была такая теория, что человек должен выжать максимум из того, что в нем заложено, отдать. С этих позиций он относился и к себе, и ко мне, да и ко всем, кто вместе с ним работал. Я сама слышала, как он сердился, узнав о скоропостижной гибели одного нашего сотрудника: «Он еще многое мог отдать». Дунечке бы такое под перо, а? «Одержимость большого ученого»? Все теперь пишут об этой самой одержимости, хотя что в этом хорошего: раньше одержимыми назывались люди с навязчивыми идеями… Я вышла замуж девочкой, а он уже был ученым, и я верила всем этим максималистским штучкам. А сам он умирал долго и тяжело. Это его бог наказал. Вот вы опять спросите, при чем тут Туся и ее камушки?..

Ильин ушел из института в самом скверном настроении. Лаборатории «супругов Кюри» он так и не посмотрел. Иринка наверняка будет расспрашивать, на какой предмет его так срочно вызвала Тамара Львовна. И что он ответит? Что Туся Самохина получила наследство? Но при чем тут Тамара Львовна? Недоволен был Ильин и своей скованностью, и тем, что невнимательно слушал Тамару Львовну и отмалчивался, а ведь все это — и работа на чуме, и безадресный солдатик, который тащил Тамару Львовну на себе и дотащил, все, все, даже ее первый муж, по-видимому незаурядный человек, — все это был ее спор с собственной жизнью, который начался еще задолго до того, как были припрятаны те самые камушки, те самые цацки, о которых так много говорил прокурор и о которых Ильин промолчал в своей защитительной речи, чтобы не оскорбить память убитой, чтобы не промелькнуло — «грабь награбленное!», чтобы нравственная схема его защитительной речи была безупречной. А играть теперь в эти камушки нравственно? И от всего этого Ильина мутило, и было такое чувство, словно и он и Тамара Львовна, и даже букетик цветов на ее столе пропахли старой керосиновой лавкой Виталия Колесникова. Нелепо было в таком состоянии возвращаться домой. Потерян день для работы, шутка ли сказать — целый день. Сегодня суббота, а во вторник начинается дело Калачика. Как это сказала Тамара Львовна: можно ли помочь человеку, когда перестаешь ему верить?

Он доехал на автобусе до метро, но, вспомнив о пароходике, пошел к реке, В этих местах только начали строиться, дома перемежались пустырями, выглядевшими особенно пустынными. К новым современным зданиям жались древние избушки. Когда-то это место было знаменито — здесь жили цыгане, и сюда ездили из Москвы пировать. Ильин долго ждал пароходика у сходен, по-деревенски шатких, и как-то не верилось, что в двух шагах отсюда — огромный современный город, в котором он прожил всю жизнь и который, как ему казалось, хорошо знал. И толпа на пристани была необычная: только Ильин выглядел москвичом, а все другие ждали пароходика, как ждут деревенский автобус. И было тихо, как бывает тихо после трудного дня, когда все устали, и сейчас бы рюмку и до подушки. И только из чьей-то кошелки слышались позывные «Маяка».

Подошел пароходик, вывалил одну толпу — московскую — и взял на борт другую, местную. Ильин смотрел на людей с мешками и кошелками, на затрепанную тельняшку капитана и думал, что́ могло в этом путешествии увлечь Лару.

Стал накрапывать дождь, но Ильин остался на палубе. Справа раскинулся бывший княжеский парк, когда-то, наверное, заботливо ухоженный, но сейчас совершенно заброшенный. А на левом берегу совсем ничего не было примечательного — стояли самые обыкновенные дома, какие-то хозяйственные строения, жалкие буксирчики. Прошли парк, и теперь по обоим берегам торчали заводские трубы. «Маяк» в кошелке бормотал что-то совершенно несвязное.

И все-таки Ларе что-то здесь нравилось. На реке всегда славно думается, человек стряхивает с себя суетные заботы и думает о том, о чем так редко приходится думать: о самом себе. Ильин вспоминал «храм времени» и думал о Ларе и о том, что от нее уже давно нет писем.

Начало темнеть, когда показалась знакомая Москва, купола Новодевичьего, Лужники, университетские крепости, мосты стали выше, и все стало укрупняться, как в кино, когда камеру навели близко на объект. Зажглись огни, вода почернела, с берега слышалась музыка, показалась гостиница «Россия», Кремль…

Еще один мост, Ново-Даниловская набережная, — все, приехали, конечная остановка.

Ильин сошел с пароходика, освеженный рекой, и бодро побежал к почте. Но окошечко «До востребования» было закрыто.

— Как это «закрыто», как это «выходной день»? — возмущался Ильин. — «До востребования» не может быть закрыто…

Интеллигентная старушка на телеграфе мирно успокаивала его:

— Вы совершенно правы. Но поймите, произошла неувязка, от нас ушла сотрудница.

— Понимаю и сочувствую, но поймите и меня.

— Понимаю, понимаю, — говорила старушка, а телеграфная очередь недовольно гудела.

Ильин подождал, пока очередь поутихла, и сказал:

— Мне очень надо получить это письмо именно сегодня.

Он говорил то, что чувствовал. Он не ждал никаких сверхизвестий, обычное письмо, записка, несколько слов о своей жизни, о будущей встрече. Кажется, никогда еще ему так не были нужны эти несколько слов, пусть бы одна только шутливая строчка о волшебном помеле…

— Что с вами делать, — сказала старушка, — попробую своим ключом.

Ильин нетерпеливо смотрел, как она возится с замком. Наконец-то! Ивакин, Ивушкин, Иглин, Изгородин, Измайлов, Ильинский, Камов. Нет, это уже на «к».

— Вот видите, вам и письма-то нет, а вы возмущаетесь, — сказала старушка. — Какую очередь собрали.

«А не дать ли телеграмму?» — подумал Ильин, чувствуя себя виноватым перед старушкой. Или, может быть, позвонить по телефону? Но телефон у соседей, и Ильин только поежился, представив себе глупейший разговор: «Как ваше здоровье?» — «Благодарю вас, все хорошо». А рядом будет стоять Галка и спрашивать: «Мама, это кто, мама, это из Москвы?..» — «Это дядя Женя, — спокойно скажет Лара, — помнишь, как у меня сгорели сахарные трубочки?»

 

28

Домой Ильин вернулся в двенадцатом часу. Шел густой черный дождь. После такого сухого лета ждали ливней и гроз, а осень пришла тихо и буднично.

Ильин чувствовал себя усталым. Потерянный для работы день, знаменитый институт, куда он так стремился и который так и не посмотрел, тихий вечерний пароходик и нелепый поход на почту, на мгновение показалась отставная «колдунья», сделала носик, усмехнулась и исчезла. День выпал из жизни, как выпадает кирпичик на стройке дома. Но там это не беда: разбился — клади новый. А в жизни ничто ничем не заменишь.

Он вышел из лифта и в ту же минуту, еще на лестнице, услышал громкие голоса. Быстро открыл дверь. В маленькой передней стояла Иринка с телефоном в руках. В глубине коридора маячил Андрей в трусах и майке.

— Наконец-то! Я просто не знала, что делать. Ночь, эти люди, я позвонила Саше…

— Какие люди?

— Жена твоего Калачика. Несчастная женщина! Мне было ее жаль, но этот тип: «Земля плоская!..» Невыносимо!

— Зачем же ты их пустила? Иринка, Иринка!.. — только и сказал Ильин и толкнул дверь в кабинет.

Любовь Яковлевна и еще какая-то личность в кепочке и болонье.

— Евгений Николаевич! Это он, я его привела!

— Ясно, — сказал Ильин. Ничего ему еще не было ясно, но появилось такое чувство, как будто стал развязываться важный узелок.

— Понимаю, что одно беспокойство. И супруга ваша…

— Жена моя не в курсе моих дел, — сказал Ильин. — А вы, Любовь Яковлевна, должны знать, что о делах разговаривают не дома, а на работе. Это правило без исключений. Так что прошу меня извинить. И вас тоже… не знаю имени-отчества.

— Какое еще имя-отчество, — перебила Любовь Яковлевна. — Паша, и все.

— Павел Терентьев, но в большом свете меня зовут Поль, — сказала личность, прижав кепочку к груди. («Совсем еще не старый, — подумал Ильин, — но уже совсем сморщенный».)

— И всегда вот так, — сказала Любовь Яковлевна, — не может чтобы не поломаться. Поначалу все по-хорошему было. Ваша супруга нам тапочки дала, чтобы не наследили, сейчас, говорит, придет, где-то задержался. А этот как вскочит: «Поль к вашим услугам, мадам!» Стыдно! Но раз уж я взялась за это дело… А потом ваш сынок появился, а этот сразу к нему: как, спрашивает, земля круглая или нет? Сынок ваш отвечает, что вроде круглая, не совсем чтобы шар, но все-таки. А этот как закричит: блин! Тут, конечно, ваша супруга прибежали, дочка. Я говорю, давай на лестнице подождем, а он в амбицию: я, говорит, ради ваших дел с лекции ушел.

— Так точно, — весело подтвердила личность. — Устройство вселенной — бога нет, и всего за полтинник, остальное в письменном виде. Пишу записку: «А ежели земля плоская, тогда как?» Знак вопроса, подпись, число.

— И на этом сегодня закончим, — решительно сказал Ильин. — И как это вы узнали мой адрес? Нет, только в консультацию, в любое время.

— Не хочет он в консультацию, Евгений Николаевич, я ему говорила! Уперся!

— А на что я вам там нужен? — спросил Поль. — Для присяги или для исповеди?

— Ни то ни другое. Вы же в курсе, что я адвокат Аркадия Ивановича Калачика, и меня, естественно, интересует все, что имеет отношение к этому делу. И прямо, и косвенно. В консультацию ко мне приходили однополчане Аркадия Ивановича…

— Однополчане! Смешно, право… Ну что, ну взял я однажды сотню, так ведь из суммы, в десять раз превосходящей. Постыдились бы пересчитывать. И учтите, взял заимообразно. Закон тяготения, слыхали о таком?

Но тут снова вмешалась Любовь Яковлевна:

— Он и с Аркадием Ивановичем так, насчет тяготения! Только ради нашей Нины и прощали.

— Попрошу не касаться! — неожиданно крикнула личность. — Если хотите знать, только ради Нинель я здесь…

— Нет уж, нет! — вскинулась Любовь Яковлевна. — Не для того я за тобой по этажам бегала. Рассказывай, как дело было! Уезжал Аркадий Иванович в командировку, а товарищ Сторицын требовал, чтобы деньги вовремя!

— Хватит! — сказал Ильин. — Не заставляйте меня прибегать к крайним мерам!

Поль как-то сонно взглянул на него:

— Крайние меры? Пжалста. А пока небольшой этюдик: ранняя весна, солнце, кое-где на улицах лежит снег, а на Пушкинской площади уже появились парочки. В этот погожий весенний день меня пригласил дядюшка и, ласково глядя поверх очков, повел такой разговор: «Сын мой, — то есть, разумеется, не сын, а племянник, — вот тебе красненькая, съезди к моему приятелю Калачику А. И. и привези от него экспортную коробочку конфет…»

— И второй раз носил, — крикнула Любовь Яковлевна, — зимой дело было!

«Как быть? — спрашивал себя Ильин. — Может, и в самом деле вызвать милицию? Но как это будет выглядеть! Адвокат с помощью милиции выставляет жену своего подзащитного!..»

— Эх вы, — сказал Поль, с презрением глядя на Любовь Яковлевну. — Да разве так рассказывают? — Он быстро провел кепочкой по губам. — Находясь во временно затруднительном положении… Что это вы меня за рукав трогаете? — спросил он Ильина. — Я ведь и закричать могу… Словом, подымаюсь к дядюшке, потряхиваю коробочку — лакированная тройка, стиль рюсс, рука несмело подымает крышку… Стружка, самая обыкновенная стружка, а под стружкой… думаете, бонбоны? Ну, заимствовал я у дяди сто, прописью сто рублей, а мне Аркадий Иванович по приезде замечание сделал, упрекнул в нечестности. Сам-то он, Аркадий Иванович, жулик, а? Я и тогда уже догадывался.

— Аркадий Иванович… жулик? — ахнула Любовь Яковлевна. — Ты что ж, и на суде будешь так безобразничать?

— Любовь Яковлевна! — сказал Ильин. — Если это сию же минуту не прекратится…

— На суде? — переспросил Поль. — А я при чем? У меня позиция железобетонная: Нинель. — Поль приветливо помахал кепочкой. — «Что вам известно о деле?» — «А ничегошеньки». — «Вы довольно часто бывали в доме Аркадия Ивановича Калачика?» — «Обедал!» — «Выполняли какие-нибудь личные просьбы?» — «А как же: дочку в кино водил…»

— Вон! — сказал Ильин, чувствуя, что больше не выдерживает. — Уходите немедленно! Вон!

— То есть как это «вон»? — Кепочка угрожающе приподнялась. — Я ведь к вам по высочайшему приглашению, так вы меня, мамаша, сориентировали?

— Вон! — сквозь зубы сказал Ильин.

— Караул! — крикнула кепочка. — Адвокаты! Наемники! Жуликов защищаете! Мой дядя самых честных правил!

С трудом Любовь Яковлевна накинула на него болонью, но и с лестницы Ильин слышал:

— Наемники! Захребетники!

Наконец стало тихо. Первый час ночи. Конечно, Иринка не спит и ждет, чтобы он все ей объяснил. Но как же это она одна управлялась весь вечер! Значит, пока он путешествовал по Москве-реке, кепочка кричала здесь петухом… Да, худо, очень худо, думал Ильин. И хуже всего то, что во всем виноват он сам. Ведь это ему надо было удостовериться, что Сторицын… «Коробочка в экспортном исполнении»… Не хватает только майора Пронина! Но, кажется, кепочка сделана из сверхпрочного материала, его так просто не расколешь…

Так он стоял перед дверью к Иринке. В щелочку была видна узкая розовая полоска. Иринка любила засыпать при свете, а он любил эту узкую полоску. Ильин открыл дверь и сразу почувствовал ее руки. Значит, Иринка ждала, и, пока он стоял за дверью, она стояла по другую сторону и ждала.

— Иринка!

— Не сердись на меня, — говорила Иринка. — Все это очень глупо: натертый пол, тапочки, этот тип ужасно обидчивый. Я просто не знала, как себя вести… У тебя усталый вид, хочешь крепкого чаю?

— Да, хорошо бы. Крепкий чай — это прекрасно. — Он был тронут Иринкой: ведь именно ей пришлось сдерживать натиск сверхпрочной кепочки. Он смотрел, как Иринка зажигает газ, ставит чайник, и видел, что у нее дрожат руки. И ему хотелось утешить ее.

— Мне кажется, ты что-то скрываешь от меня, — сказала Иринка. — Кто эти люди?

— Любовь Яковлевна — жена моего подзащитного, можешь поверить, что для меня все это тоже неожиданно. А этого типа я сам первый раз вижу. Похоже, что именно через него мой Калачик дважды передал деньги своему начальству…

— Похоже на то, что твой Калачик запутал тебя! Все говорят, что Лев Григорьевич Сторицын человек честный, а ты его обвиняешь.

— Я не обвиняю Сторицына, я защищаю Калачика!

— Это я понимаю. Уж это-то я понимаю. Для этого не надо кончать юридический… А если врет Калачик?

«Это не ее слова», — думал Ильин, глядя на керамическую тарелочку, висящую на стене, домик, мостик, беседка, ничего особенного, но он привык к этой тарелочке: совсем недавно у них был ремонт, но и после ремонта тарелочка осталась на своем месте.

— Тебя просили, советовали, почему ты никого не слушаешь?

— А кого слушаешь ты? Мстиславцева или, может быть, Аржанова?

— Боюсь я за тебя, Женя, боюсь…

— Ты так говоришь, словно нам что-то угрожает…

— Такое чувство, что все рушится… Ты не хочешь посоветоваться с Касьяном Касьяновичем? Он бы не возражал.

— Он здесь при чем?

— Может быть, и ни при чем, но он столько для нас сделал! Прости меня, Женя, наверное, я должна гордиться тобой, ты сильный человек, не трус, я как-то раньше об этом не задумывалась. Но теперь все стало иначе, и ты стал другим. А я прежняя, не сильная. Я ведь, Женя, твоих рук дело. Все всегда зависело от тебя, и, если бы ты хотел, чтобы я была сильной, я бы стала сильной. Но я тебе нравилась… слабой. А сейчас я должна уснуть, поздно.

Ильин знал, что все возражения бесполезны. У Иринки так организована нервная система, что едва начинают сдавать тормоза, как появляется неодолимая потребность спать. Ильин любил ее вот такую, сонную, что-то бормочущую про себя.

— Спокойной ночи, Иринка!

— Спокойной ночи!.. — Сон, кажется, уже подхватил ее. — Нет, ничего, я сама… Не надо, я сама…

«Она уже спит», — подумал Ильин, но в это время Иринка сказала:

— Я прошу тебя поговорить с Касьяном Касьяновичем. Он ждет.

Третий час утра, скоро должно светать, но за окном темно, дождь, осень, и кажется, что до утра еще очень далеко и многое еще может случиться в эту ночь.

 

29

У Ильиных уже давно сложился шутливый обычай. Каждое воскресенье кто-нибудь назначался дежурным по столу. Дети просто умирали от смеха, когда Ильин, надев передник и какую-то старорежимную наколку, сам разливал чай, называл Иринку «барыней» и умолял ее простить за разбитую тарелку.

Но сегодня Ильин с утра заперся в кабинете. Милка, твердо соблюдая воскресные правила, по-собачьи царапалась в дверь.

— Нельзя, Милка, — сказал Ильин. — У меня сегодня работа.

И услышал, как Милка крикнула: «У него сегодня работа!» — и как Андрей зашипел: «Не шуми, дура!»

Ильин непрерывно звонил Касьяну Касьяновичу. Никто не отвечал. Ни в квартире, ни на даче.

Может быть, забрался в лес по грибы? В прошлом году Ильин с Андреем полдня бродили по грибным местам, насквозь промокли и потом сушились на даче Касьяна Касьяновича, у старинной русской печи, построенной хозяином наперекор входившим в моду каминам. Запомнился и глоток водки, настоянной на каких-то целебных травках. Касьян Касьянович, тоже знающий толк в грибах, порылся в темно-красной груде подосиновиков, похвалил, но ни одного не взял на жарку: знал, что настоящий грибник должен вернуться домой с полной корзинкой.

«Нет, если бы пошел по грибы, то был бы давно уже дома, уже бы и отоспался…»

Он еще раз позвонил на городскую квартиру и, наконец, услышал знакомый голос.

— Просто поразительно, как ты меня застал, я случайно заехал, забыл какую-то дрянь. Даром что я человек суеверный и не люблю возвращаться. Ты не знал, что мы сегодня переезжаем?

— Переезжаете? Куда? (Вроде бы Касьян Касьянович недавно праздновал новоселье!)

— Поближе к тебе, дорогой, в центр. Откуда вышли, туда и пришли. Я что, тебе срочно нужен? …Ах, да, да… Нет, конечно, не срочно… Да, да. А что, если вечерком? А то, понимаешь, у меня и сесть-то еще как следует некуда.

— Вечером я занят, — сказал Ильин.

— А, ну-ну… Тогда приезжай сейчас. У тебя не найдется ли гвоздичков полдюймовых? Куда задевал, не знаю, и подскочить некуда — воскресенье. Будь добр, дорогой. Значит, так — это с Нового Арбата чуть вправо, потом влево… Нет, не так сделаем. За тобой заедет Большой Игнат. Он со мной, но тут еще то да се, через час тебя устраивает?

Ровно через час Ильин вышел на улицу. Большой Игнат, приоткрыв дверь кабинки, приветливо помахал ему рукой.

— Вижу, что по сторонам посматриваете. У нас теперь новая машина, сам ездил в Горький…

— Да, время идет, бежит, — сказал Ильин, садясь в машину. — Один вы только и не старитесь….

— Не служба старит человека, а заботы, нервная система, — философствовал Большой Игнат. — Я ни разу еще ни одной таблеточки не проглотил, и работаю, и сплю спокойно. А вот вы, Евгений Николаевич, сдали. Сдали, сдали… — повторял он, поглядывая на Ильина. — Служба? Никак нет. Вы у нас в конторе тоже, бывало, по десять часов за столом, а выглядели как? Вратарь республики!

— Заботы, Игнат!..

— А вы их гоните вон!

— Я их в дверь, а они ко мне в окно…

— Не надо было от нас уходить. И Касьян Касьянович так считает. Да вы кого угодно спросите, все как один: зря и зря ушел. Да вы еще к нам вернетесь…

— Это еще как?

— А очень просто. Ирина Сергеевна долго вам не даст пропадать.

— Да с чего вы это взяли, что я пропадаю? Неужели же так говорят?

— И так говорят, и этак, — уклончиво отвечал Большой Игнат. — Приехали. Я вас здесь и подожду.

— А вот этого не надо!

— Как можно. Не чужой же человек!

Новый высотный дом стоял в самой гуще старинных московских переулков. После войны Ильин часто бывал в этих местах: здесь жила девушка, на которой он хотел жениться. Очень было горячо, но потом возникла Иринка. И пока Большой Игнат петлял по переулку, Ильин вспоминал домик в старинном вкусе и думал, что его теперь уж конечно не найти. Но потом он неожиданно увидел тот самый домик, а выйдя из машины, понял, что произошло. Высотный дом рассек переулок, и Ильину казалось, что переулок кровоточит.

А новый дом был хорош: с большими окнами и балконами, вдоль всего дома уже выкопали ямы для посадок, и земля, только что промытая дождем, густо чернела.

— Ну, ты кстати, — сказал Касьян Касьянович. — Давай-ка воткнем мой стол вот в этот простенок, сразу место освободится. А то что же, метража больше, а места меньше. Взяли… — Он набрал воздуха и, выпучив глаза, показал Ильину, какой стол надо брать.

— Давайте, я сам, — сказал Ильин.

— А, да… я и забыл, что ты это самое… гиревик. Вот молодец, а то поставили кое-как и ушли, а нам жить.

В новой квартире было холодно и неуютно. Почти всю мебель уже расставили, но казалось, что повсюду слишком много шкафов.

Из соседней комнаты показалась Конь, в фартуке и без шиньона, с дымящимся «беломором» в зубах, еще больше, чем обычно, похожая на коня.

— Хорошо так? — спросил Касьян Касьянович. — Веришь ли, она сорок квартир пересмотрела. Сорок! Никто бы не стал так. Проявила терпение, зато вот и выбрала. Взгляни-ка!

Они вышли на балкон. Сквозь пелену дождя жизнь внизу почти не была видна. Зато поразительно ясно была видна Москва, поднявшаяся над облаками, вершины древних соборов и новые высотные здания. И хотя Ильин часто видел Москву с самолета, но отсюда ощущение огромности города было острее.

— Ну как, хорошо? — спросил Касьян Касьянович, когда они вернулись в комнату.

— Вы, кажется, хотели поговорить со мной? — спросил Ильин.

— Я? — отозвался Касьян Касьянович. — Я как пионер: всегда готов, давай тему, а узоры будем вместе вышивать…

— Тему вы знаете…

— Ах, это, ах, да, да… Вылетело из головы, дорогой, вместе со всеми этими штуками…

— Я мешаю? — спросила Конь.

— Ну-ну придумала, — сказал Касьян Касьянович. — Она может нам помешать?

— Не знаю, вам видней.

— А, ну-ну… Не знаю, о чем он тут собрался со мной разговаривать…

— Я повторяю… — начал Ильин.

— Дуся, — сказал Касьян Касьянович, — мы переставим этот стол на прежнее место, а в простенке будут книги, у меня глазомер, и полки туда войдут… Нет, вместе, вместе… гири это одно, это по утрам, взяли! Иди, Дусенька, мы справимся без тебя. Наше несчастье, что у нас нет детей, — сказал он, когда Конь, чуть потряхивая головой, вышла из комнаты. — Были бы дети, мы бы не переставляли столы, а гуляли бы с внуками. Ну, каждому свое. А вот у тебя будут внуки! Об этом ты думаешь? Я тебя всегда учил думать вперед. Ты сколько годов свой план вынашивал бросить меня, старика, к свиньям собачьим?

— Послушайте, — сказал Ильин нетерпеливо, — мы теряем время на подходы, зачем? Оба мы люди деловые, и я вас прямо спрошу: вы разговаривали с Иринкой?

— С Ириной Сергеевной? Я? Да ты что… без тебя? Может быть, Дуся? Да, верно, что-то она мне говорила. Где-то они встретились, в ателье, наверное. Думаешь, моя не модница? Хо! Еще как шьется!

— Касьян Касьянович, я вас прошу, перестаньте шутить. Я знаю, что если вы встали на ваши шутки, то вас этого не так просто сдвинуть. Но на этот раз…

— Коварство и любовь! — сказал Касьян Касьянович, смеясь.

— Да перестаньте же! — крикнул Ильин.

Тотчас же в комнату вошла Конь с горящим окурком в зубах.

— Что случилось?

— Прости, Дуся, мы проверяем звукоизоляцию, — сказал Касьян Касьянович. — Но Ильин кричит громче, чем надо.

Конь потопталась, бросила окурок в пепельницу, снова закурила и ушла.

— Я бы кого другого просто выгнал бы, — сказал Касьян Касьянович. — Но я вижу, что ты измучен. Мне уже говорили, что ты принимаешь дело этого разбойника очень близко. Не вскидывайся, пожалуйста, кто-кто, а я свою разведроту не продаю. И не забывай, что я в отпуске, я думал, ты квартиру хочешь посмотреть…

— Да, близко, — сказал Ильин, — очень близко. И чем больше мне мешают, тем ближе.

— Пожалуйста, не мельтеши по балкону. Ты ходишь, рассуждаешь, произносишь речи, а я только думаю, как бы ты не свалился. Ну, вот так. Если ты пришел по поводу своего Калачика, то тебя твоя разведрота здорово подвела. Что знал, то уже сказал тебе раньше. Предупреждал: льет на порядочных, можно сказать, на невинных. Ты мной пренебрег…

— А что, если этот самый «разбойник» говорит правду? Есть факты.

В это время Конь включила пылесос, и Касьян Касьянович молча показал на диванчик, зажатый между двух больших шкафов. Они сели, и Касьян Касьянович сказал:

— Факты, факты… Не всегда нужно идти на поводу у факта, — учти, это не я сказал, а Максим Горький.

— Нет, у Горького не так.

— Ну может быть. Я ж тебе говорю, я в отпуске, и не думай, что я от тебя что-нибудь скрываю… Скорей всего, они в ателье разговаривали. Я теперь вспоминаю. Моя там встретилась с этой, ну, я ее зову «лженаука».

— Дунечка!

— Может, это она что наболтала Ирине Сергеевне? Но мало ли что говорят, Женя, мало ли что говорят…

Ильин жадно слушал Касьяна Касьяновича. Мысленно цеплялся за каждое слово, за каждый оборот, но чем дальше, тем меньше понимал. И было такое чувство, что он попал в лабиринт. Где-то далеко он видел кусочек света, но это был не дневной свет, не выход на волю, а слабый розовый свет Иринкиного ночника. Ильин бродил по лабиринту, поворачивая то вправо, то влево, и повсюду издали виделся розовый ночничок, который не в силах был помочь выйти из лабиринта.

— Всегда что-нибудь говорят, — повторил Касьян Касьянович. — Например, Женя, мало ли что говорят обо мне или… о тебе? Когда ты от нас уходил, мне тоже шептали — не зря уходит, ох, не зря, какую-то ахинею давали читать. И что же я? И слушать не стал. Я вырвал эту ахинею из нечистых рук, ведь эта дрянь, как называется юридически… оговор?

— Значит, «ахинея» у вас? — спросил Ильин.

— У меня, Женя, у меня… Учти, я там не верю ни единому слову, ну, может, и были какие упущения, все можно раздуть при желании… Да ты, может, своими глазами хочешь взглянуть? Свой глаз — алмаз. Это можно.

— Нет, не хочу, — сказал Ильин. В это время Конь выключила пылесос, и фраза прозвучала неестественно громко.

— Ну, не хочешь — как хочешь… — сказал Касьян Касьянович. — Хозяин — барин. Но смотри сам, что получается. Я тебе предлагаю взглянуть на документ — ты отказываешься, я тебя предупреждаю: поберегись — не внемлешь. Еще раз — эй, поберегись, а? Дуся! — весело крикнул он. — Иди, попрощайся, гость уходит.

Большой Игнат ждал у подъезда, но Ильин решительно отказался:

— Мне недалеко.

Он быстро шел по знакомым местам, как раз по отсеченной голове того самого переулка. В другой раз Ильин, может быть, и постоял бы возле домика в старинном вкусе, но сейчас у него было такое чувство, как будто рухнули двадцать лет жизни. А двадцать лет, как ни верти, есть двадцать лет. И дело не в том, что существует «ахинея», а в том, что с ее помощью пробуют перевести какой-то важный рычажок, может быть, самый важный. И угрожает этой «ахинеей» не Аржанов, не Сторицын, а Касьян Касьянович. Вдруг все стало ясно, как бывает, когда возишься с новым ключом и уже от злости готов сломать замок, а потом — легкое движение, и все — дверь открыта…

Касьян Касьянович был учителем, Ильин — первым учеником. Но и первый ученик был только частицей аппарата, собранного умелой рукой и не вдруг, аппарата, в котором все было так пригнано и подогнано, что оставалось только одно — вовремя запускать, а уж дальше каждый знал свой маневр. Зато каждый был уверен и в Касьяне Касьяновиче; кто-кто, а он не подведет, и его древний опыт выручит там, где потерпят крах самые модные теории. «Наверное, и после того, как я расстался с конторой, он продолжает считать меня частицей великого целого, — думал Ильин. — Кажется, есть такие частицы, которые, отколовшись от ядра атома, вращаются вокруг него».

Думал Ильин и о том, что Касьян Касьянович не простит ему их сегодняшней встречи. И не потому, что Ильин кончился как ученик, а потому, что понял и все то, что сегодня было сказано в новом доме, и то, чего сказано не было.

Когда Ильин взглянул на часы, был уже вечер. Он сел в троллейбус, но проехал только три остановки и вышел возле двухэтажного стеклянного куба. В первом этаже было кафе — столики и банкетки, как повсюду, и то же меню, без капли фантазии. Но во втором этаже, в большом зале, стояли четыре бильярдных стола. Ильин и раньше часто приходил сюда. Бильярд был увлечением наследственным, отец когда-то чемпионствовал в гарнизонном Доме офицеров. Но в то время, до войны, на деньги почти не играли, отец даже и разговоров не любил о «кушах» («Что это — «три листика» — подзаборная игра?») и на знаменитых в прошлом маркеров посматривал косо: они были вроде бывших нэпманов — слово, которое Ильин помнил с детства, но которое для него ничего не означало. Он стал играть на бильярде сравнительно недавно, когда эти самые знаменитые маркеры уже были наперечет и ценились необыкновенно. И хотя большинство из них были стариками, им, как правило, проигрывали (это даже стало считаться хорошим тоном — проиграть знаменитому Ивану Павловичу или еще более древнему старику Никанорычу). Но и перепадало этим старикам чаевых столько, что уже на эти деньги строились дачки, а Никанорыч, обычно дремавший в зале, приезжал в кафе на собственном «Москвиче». Именно за рулем он становился прежним, азартным и даже немного буйным Никанорычем, которого полвека назад знала и любила та самая нэпманская молодежь.

Поднявшись на второй этаж, Ильин сразу увидел дремлющего Никанорыча.

— Давно не были у нас, товарищ Ильин, — сказал старик после долгого разглядывания.

— Да я и кий держать разучился! А размяться хочется.

— Столы заняты, товарищ Ильин, — сказал Никанорыч озабоченно. — Обождать придется.

В это время в зал вошла шумная компания, и среди незнакомых лиц Ильин увидел знакомое и, как всегда, веселое лицо Ильюши Желвакова.

— Ильин! — крикнул Желваков через весь зал так, что все обернулись, а один из бильярдистов, который почти лег на стол, чтобы достать шара, встал, осмотрелся и покачал головой.

Желваков показался Ильину еще более веселым и жизнерадостным, чем всегда. По-видимому, он недавно отдыхал, загар ему очень шел, глаза блестели югом и той сказочной жизнью, которую только Ильюша и умел создавать себе в отпуске.

И сразу появился свободный стол. Даже Никанорыч оживился, принес свежие мелки и сразу стал гудеть про запчасти, которые, по-видимому, кто-то из желваковской компании обещал ему достать. Ильюша по поводу запчастей соответствующе острил, но Никанорыч не обижался и даже, кажется, еще больше старался.

Ильин хотел сыграть «американку», но Желваков уговорил его на партию: «американка» — дрянь, «американка» не для нас…»

Играл он тоже весело, с веселым треском клал шары, не расхаживал долго вокруг стола, а если мазал, то не расстраивался.

Первую партию Ильин быстро проиграл, поставили вторую, и Желваков сказал:

— Ты, Женя, совсем от масс отбился. С весны не звонишь и не заходишь.

Навряд ли Желваков хотел напомнить ему весеннюю просьбу и то, что помог старикам, о которых тогда просил Ильин. Но именно об этой весенней встрече вспомнил Ильин, едва увидел веселое лицо Желвакова. Вспомнил и поморщился: черт знает что, просить «по блату» как-то не вяжется с достоинством адвоката, но тогда, весной, Ильин думал только об устройстве стариков и ни о чем больше.

— Я очень обязан тебе, — сказал Ильин. — Свинство, что я не позвонил.

— Э-э… пустое, — сказал Ильюша. — Я перед Касьяном Касьяновичем до сих пор вот так… Ты смотри, какого я тебе шара дал, это ж десятка! От борта в угол, играй от борта!

«Что посеешь, то и пожнешь, — думал Ильин, прицеливаясь. — Он вправе вспоминать о благодеяниях Касьяна Касьяновича, который ему когда-то что-то «устроил» и который…» — И Ильин снова подумал о том, о чем думал, когда кружил по старым переулкам.

— Ну, брат, не моя вина, — сказал Желваков, когда ильинская десятка не пошла от борта в угол. — Надо было чуть-чуть, в самый лобик поцеловать. Оторвался от масс, оторвался! Работа? Я, что ли, не работаю? Да я за это время успел и на севере, и на юге побывать. Ну, север лучше не вспоминать, такая, брат, дыра, народ жесткий, шуток не понимает, я, Женя, москвич, я не люблю, чтобы со мной на «о» разговаривали. Вот я сейчас в Средней Азии был, это мне понравилось…

— В Средней Азии? — переспросил Ильин. — Где?

— Ну, где… всюду, где есть жизнь, а жизнь там всюду. Таких чудес насмотрелся. Кладу пятерку, не смотри на меня дурным глазом, Жень, я так не играю. Ну, где, где… Столицы объезжал, потом Древний город. Давай, давай, Женька, не задерживай картину!

«Древний город!» Ильюша Желваков в Древнем городе, думал Ильин, с непонятной ему самому неприязнью глядя на партнера. Ну а почему Ильюша Желваков не мог побывать в Древнем городе, куда ежедневно приезжают тысячи людей? — спрашивал себя Ильин. И все-таки он не мог побороть в себе ревнивого чувства: Древний город и Ильюша Желваков!

— И что же ты там видел? — спросил Ильин.

— Как это что? Там, брат, такие храмины, гарем Чингисхана, посещался по квадратно-гнездовому способу…

— Что за пошлости! — сказал Ильин.

— Почему «пошлости»? — упорствовал Ильюша. — Так они сами рассказывают!

— Да кто рассказывает? — Местные..

— Никто такой ерунды тебе рассказывать не мог, — сказал Ильин. — Ты просто бессовестно солгал и теперь не хочешь признаться!

— Дьявол тебя раздери! — крикнул Желваков. — Из-за тебя, тебе же и подставил, на, добивай восьмерку!

— Восьмерку? Можно и восьмерку.

Но и прицеливаясь, Ильин ясно видел, как Лара бежит впереди стайки туристов, таких же вот Желваковых, ему и хотелось расспросить о Древнем городе, об этих самых храминах, может быть, Ильюша видел падающий минарет но он боялся, что в ответ Желваков снова станет шутить и говорить пошлости.

— Все, — сказал Ильин и положил кий. — Сдаюсь.

— Как это «сдаюсь»? — нахмурился Желваков. — Ты что, в шахматы играешь, увидел пятиходовую комбинацию на конкурс красоты? Не валяй дурака, бери кий и клади шара, или я с тобой больше не дружу!

— И не дружи, — сказал Ильин, расплатился с Никанорычем и ушел, понимая, что поступил необыкновенно глупо и зря обидел человека.

Интеллигентная старушка на почте в большой воскресной толпе разглядела Ильина и крикнула ему, как знакомому человеку:

— Ничего нет, я уж и телеграммы смотрела. Вы не перевод ждете? Ну, может, что с утренней почтой будет…

 

30

Утром Ильин снова поехал в тюрьму.

— Как настроение? — спросил он, здороваясь с Калачиком. Снова они сидели за тем же столом, даже зеленую бумагу не успели сменить, и та же колонка цифр в левом верхнем углу. И, кажется, Аркадий Иванович усердно ее разглядывает. — Вы рассеянны, а надо бы сосредоточиться. С завтрашнего дня для нас обоих начинается работа.

— Да… работа… — откликнулся Калачик, — работа… — повторил он.

— На суде я хочу видеть вас бодрым, уверенным, по существу, все обвинительное заключение построено на ваших же показаниях. Суд обязательно это учтет. Думаю, что и версия оговора не состоится.

— Это почему? Сами же говорили, что у них там так задумано.

— Ну, задумать — не значит осуществить. Еще надо, чтобы и суд этому поверил! «Деталька»-то оказалась весьма существенной.

— Все-таки докопались! Зачем вы этим занимаетесь?

— Нет, Аркадий Иванович, это не я. Это Любовь Яковлевна..

— Любовь Яковлевна?.. Она здесь при чем? Она ни о чем не знала!

— Но она сама привела ко мне этого Поля…

— Любовь Яковлевна — дитя, а мы с вами — взрослые люди.

— Вы неправильно понимаете вашу жену, — начал Ильин, но Калачик его перебил:

— Может быть. Может быть, и неправильно. Поль и Любовь Яковлевна! Ее, что же, в суд призовут? Вы ей скажите, что я запретил всем этим заниматься. Я ей первый раз в жизни запрещаю.

— Но в суде, если встанет вопрос об оговоре, допрос такого свидетеля, как Поль…

— Свидетель! Да вы не знаете, какой он спектакль устроит!

— Пусть даже он от всего отопрется, и даже наверняка отопрется. И все-таки!

— Нет, — сказал Калачик. — Нельзя.

— Почему? Чего вы боитесь?

— Мне бояться нечего: я в тюрьме.

— Что ж, вы мой клиент, и я не могу идти против вашей воли, — сказал Ильин, пряча бумаги в портфель.

— Подождите минуту… Вы не сердитесь на меня, что я от вас эту «детальку» утаил, я иначе не мог… Ну, да теперь все равно.

День покатился, как обычно. От Калачика Ильин поехал в консультацию, дела было много, Ильин выслушивал, соглашался, спорил, сверялся с кодексами, а думал только о Калачике. Зря старалась Любовь Яковлевна! «Мы с вами — взрослые люди, а она — дитя!»

И дома он снова листал страницы обвинительного заключения: может, и придут свежие мысли? Но то ли от этих фиолетовых строчек, которые он уже знал наизусть, то ли от Милкиных гамм голова была свинцовой. «Черная дыра», — говорил в таких случаях Касьян Касьянович.

— Ужинайте без меня! — крикнул Ильин в глубину квартиры. — Я немного погуляю, ужасно голова трещит.

И сразу же выскочил Андрей:

— Папа, я с тобой!

— Вот еще! Смотри, какой дождь!

Москва еще не успела прийти в себя от жары, еще повсюду пестрели заморские ситчики, Ильин внимательно разглядывал эту быстро бегущую толпу, словно пытаясь разыскать в ней кого-то, кто ему сейчас позарез необходим. И, наконец, шагнул в телефонную будку.

— Простите великодушно, Василий Игнатьевич, это Ильин. Очень хочу повидать вас. Мне очень надо, — повторил он, боясь, что вдруг все сорвется.

— Приходите…

Но оказалось, что Штумов нездоров, и начать пришлось с извинений.

— Пустяки, простуда… Третьего дня хоронили Невзорова. Когда-то я с ним дружил, потом пути разошлись — то ли я был виноват, то ли он, — а неделю назад встречаю его в суде, ужасно вдруг похудел, какой-то зеленый, сморщенный. И так мне нехорошо стало, и что в самом деле за обиды грошовые… Ну-с, простудился я, как водится, на кладбище.

Вошла Саввишна, поставила знакомый чайник, мед, коржики, варенье.

— Меня к телефону не зовите, — сказал Штумов и, смеясь, махнул рукой. — Все равно ничего не слышит, ну а сами подходить не будем. Так что никто нам не помешает. Рассказывайте…

— С чего начинать — не знаю, — признался Ильин. — У нас в конторе любили афоризм Касьяна Касьяновича: «Чем меньше слов, тем меньше ошибок!»

— Нет, — неожиданно резко сказал Штумов. — Я люблю слова.

Слова? Какие? О чем? Дело Калачика? В одном НИИ было раскрыто хищение? Лжесовместители. Калачик во всем признался, помогал следствию… Нет, не для этого он пришел к Штумову. Может быть, рассказать, как помогал вчера переставлять мебель на новой квартире Касьяна Касьяновича?

Штумов сочувственно взглянул на него:

— С нашим братом так бывает, переволнуешься, перехлопочешь…

— Да, хлопот было немало, — сказал Ильин. — И хлопоты все какие-то необычные. Так случилось, что дело Калачика стало моим личным делом. Наверное, такое признание звучит несколько странно…

— Но в этом вся суть нашей работы!

— Я говорю не о профессиональной стороне дела. За эти дни я многое понял, и это касается меня, моей жизни. Помните Самохина, зверское убийство? Сколько бы я как адвокат ни пережил тогда — это был процесс Самохина. В той среде, в которой я раньше работал, как-то не принято убивать. И моим бывшим коллегам моя речь понравилась. Они мне тогда аплодировали — ведь это надо же, у нашего Ильина талант прорезался! Браво, браво, ну, брат, молодец, сила! — Ильин поднял со стола тяжелое пресс-папье и подержал на вытянутой руке, словно и в самом деле любуясь своей силой.

— Да вы встаньте, — сказал Штумов, — очень трудно говорить сидя…

Ильин встал и прошелся по комнате. «И в самом деле — так легче. Какой старик, все понимает!..»

— Самохина — к расстрелу, здесь ни у кого не было сомнений. Но вот появляется дело Калачика. Может быть, если бы Калачик воровал в одиночку, мне бы и сейчас кричали «браво!». Но беда в том, что вместе с обыкновенным жуликом на скамье подсудимых — начальник цеха. Были когда-то посословные суды, вот бы им что-нибудь в этом роде… Тут логика железная: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. И тут либо я их, либо они меня. Это мой процесс…

Штумов медленно помешивал ложечкой чай и, казалось, был сосредоточен только на этом. Ильин глядел на него с нежностью: «Какая могучая жизнь прожита, сколько пройдено трудных дорог, и какая красивая старость!..» Все ему казалось трогательным — и запыленные папки, и старомодные книжные шкафы, и глухая Саввишна. Но молчание затягивалось, и Ильин подумал: «А вдруг он уснул? Вот так, помешивал, помешивал ложечкой и уснул, спит и во сне помешивает ложечкой».

— Вы кончили? — спросил Штумов.

— На эту тему я бы мог говорить еще очень долго…

— Но вы почти ничего не сказали о своем подзащитном!

— Василий Игнатьевич, я ведь не речь свою репетировал, а, скорей, исповедовался…

— Да, исповедь, понимаю… И спасибо за доверие. Но завтра будут судить все-таки не вас, а вашего Калачика.

— Все так переплелось. Здесь и моя личная история…

— А вы держитесь сейчас истории Калачика.

— Василий Игнатьевич, жена моего подзащитного, уж не знаю как ей это удалось, привела ко мне племянника Сторицына. Человечишка омерзительный! Через него Калачик дважды передавал деньги Сторицыну. Этот человечишка, конечно, ничего в суде не подтвердит, но я все-таки решил вызвать его свидетелем. Пусть постоит под перекрестным! Боюсь, что Калачика будут обвинять в оговоре…

— А я думаю, что больше всего вы боитесь, что Сторицын выйдет сухим из воды. Ну-с, значит, вызвали племянника?

— В том-то и дело, что этого не хочет Калачик. У него это так расшито, что ради бога не трогайте Любовь Яковлевну. Любовь Яковлевна — его жена.

— «Расшито…» Что это значит? — спросил Штумов. — И почему вы так о своем клиенте? Ведь вы его поверенный. Вслушайтесь, слово-то какое — поверенный. Одно время это называлось «некритическим отношением к подзащитному»… — Штумов встал и с той легкостью, которая всегда так нравилась Ильину, подошел к бюро и взял папиросу из деревянной коробки. — Саввишна набивает… Поразительное дело: почти девяносто лет, давно уже плохо видит, а как папиросы набивать — молодая!

— Дайте и мне! — сказал Ильин.

— Ну зачем же, если не курите… А впрочем… У меня тоже бывало: так голова забита… — Штумов проглотил неудобное слово. — Голубчик мой, у вас прекрасные, очень интересные и благородные мысли. И спасибо, что вы именно меня выбрали… Но как вы можете так: «обыкновенный жулик»! Ведь чистосердечное признание — всегда большое событие. Признание делает человека ну не совсем, что ли, обыкновенным. Мой опыт говорит, что для признания нужно очень большое душевное усилие. Подумайте, какую личную драму переживает сейчас ваш Калачик. Ведь он не только признал свою вину, но и указал на соучастника. Он теперь ищет вашей поддержки. А вам нужно совсем другое. Вам нужны объективные доказательства вины Сторицына, и вольно или невольно вы становитесь следователем. И это нужно лично вам.

— Василий Игнатьевич, поскольку речь может пойти об оговоре, я был обязан выяснить всю эту механику…

— Ну а если бы не ваша Любовь Яковлевна, которая привела к вам этого сторицынского племянника… тогда как?

— А что бы вы сказали Аржанову, приди он к вам сегодня? Ведь он тоже должен доверять своему Сторицыну? Я беру предположительный случай…

— Предположительно… так сказать, теоретически… Решили поставить старика в неловкое положение? Практически я не всегда даю советы, даже если их у меня очень просят…

— Я вам бесконечно благодарен!

— А вот это лишнее… Дорогой мой Ильин, вам осталось всего несколько часов до процесса. Главное впереди, и к этому главному надо быть готовым. Знаете, что говорят опытные военные? Они говорят, что готовность к сражению есть неотъемлемая часть самого сражения. Что до меня, я считаю эти часы самыми важными. Будьте же эти часы мысленно с вашим подзащитным. Отбросьте свое. Думайте только о нем. Не советую выходить завтра обозленным на своего Калачика, не простившим своему подзащитному минутной слабости. Что, Саввишна? — испуганно спросил Штумов — ни он, ни Ильин не заметили, как она вошла в комнату. — Почему не спишь? Заболела? Ильин, подайте-ка тот флакончик, двадцать пять капель… На, Саввишна, выпей!

— Не больная я, не больная… — сонно бормотала старуха. — Слышу, ты речь говоришь, думала — утро. Это который двести тысяч растратил и сбежал?

— Видали? Двести тысяч!.. Телефона не слышит, а меня — за тремя дверьми. Спать надо, Саввишна!

— Иду, иду… Чаю принести или сами?

— Сами, сами… — сказал Штумов, сияя, что ничего не случилось. И, когда Саввишна ушла, повторил смеясь: — Двести тысяч — и сбежал! Это знаете когда было? Четверть века назад, сразу после войны. Шумный был процесс, речь моя в сборник попала, да рядом с какими именами! Ну, ни пуха ни пера вам! В котором часу заседание?

— В девять…

— Обязательно приду. Ну, не к девяти, конечно, позднее, но приду. А вы копите, копите вашу злость, не теряйте того, что пережили лично сами. Помните, что русские адвокаты занимали трибуну не только для того, чтобы просить снисхождения для своего подзащитного! Они шире понимали свою задачу. Потому и подымались до высоких социальных обобщений!

 

31

В суд Ильин пришел рано. Еще работали уборщицы, пахло сыростью, слабым раствором хлора и почти неуловимо — бумагой, этот запах большого учреждения остро слышался по утрам, когда шла уборка и все окна и двери были раскрыты настежь. В совещательной стучала на машинке секретарша Лидочка.

— Я загадал, — сказал Ильин. — Если вы уже здесь — исполнение желаний.

— Все адвокаты суеверны, — улыбнулась Лидочка. — Я это наблюдала. Через левое плечо тьфу-тьфу-тьфу, сухо дерево, и вообще разные приметы. Один ваш коллега… нет, фамилию нельзя, а вдруг вы проговоритесь…

— Лидочка!

— Так вот, если свидетельница в черном платье, он ее ни за что не спрашивает. Вопросов не имею, и все.

— Вы адски наблюдательны, для юристов это первое дело. Но смотрите — кончите ваш вечерний, будете работать в коллегии и сразу начнете: через левое плечо и все такое.

— Нет, нет, в адвокаты никогда, — сказала Лидочка.

— О чем же вы мечтаете? Судьей, прокурором?

— Нет уж, нет, тогда лучше адвокатом! Не хочу работать в суде, — призналась она, — да и родители против. Все эти драмы… а я все так переживаю. Попробую устроиться куда-нибудь в юрчасть.

Ильин хотел возразить, но в это время вошел Аржанов с большой коробкой конфет.

— Это вам, Лидочка, без лести преданный…

— Зачем? Что вы?.. И такая большая… Ну ладно, я открою в перерыве. Александр Платонович любит сладкое.

— Ильин, вы только послушайте, наш грозный судья — и сладкое, возможно ли? — дурачился Аржанов. — Прячьте, Лидочка, коробку, идет прокуратура.

Окуненков, хрустя дождевиком, который он носил в любую погоду, с ходу преподнес Лидочке кулек с апельсинами, но, увидев аржановскую коробку, с шутливой многозначительностью кашлянул:

— Это вам, товарищи адвокаты, будет дорого стоить!

Появились заседатели и, наконец, сам Молев, как всегда озабоченный.

— Прошу извинить, задержался у председателя суда. В это воскресенье День танкиста, а мы оба танкисты и, заметьте, оба начинали башенными стрелками, так вот кое-какие мероприятия. Лидочка, пусть конвойные выводят, время… Там, кажется, один только Калачик, а у Сторицына и у других — подписка о невыезде.

Ильин вышел из совещательной и в коридоре увидел Любовь Яковлевну.

— Уже привезли, — сказала она плача. — Аркадий Иванович как похудел… И головка побрита, он и раньше брил, а тут вроде иначе…

— Ну, Любовь Яковлевна, — сказал Ильин, — надо бы пободрей! Аркадий Иванович увидит, что вы плачете, хорошо это будет?

— Евгений Николаевич, дорогой мой, дайте хоть поздороваться! — послышался знакомый бас.

— Папченко! Вы как здесь?

— А очень просто: пришел вас послушать.

— Прочно сели, — сказала Пахомова. — Месяца на два, я думаю.

Привели Калачика, и Ильин сразу же подошел к барьерчику.

— Пожалуйста, товарищ адвокат, — конвойный вежливо улыбнулся, краешком глаза разглядывая хорошенькую Лидочку.

— Как спали, как себя чувствуете? — спросил Ильин.

— Отлично. Любовь Яковлевна здесь?

— Здесь. Еще раз, Аркадий Иванович, хочу вас предупредить…

— Да, спасибо, спасибо… Я знаю.

— Так я подойду к вам в перерыве…

Пустили публику, адвокаты и эксперты заняли свои места, появился Окуненков, прозвучал звонок, вышли судьи, процесс начался.

Ильин запомнил, что Молев не любит торопиться. И объявление состава суда и сторон, и установленные вопросы об отводах не были для него простым ритуалом, и самые обычные ответы он выслушивал с неподдельным уважением, и это с самого начала создавало атмосферу значительности события и означало, что то главное, ради чего все здесь собрались, уже началось и что неглавного здесь быть не может.

— Устанавливается личность подсудимого Калачика. Подсудимый Калачик, встаньте. Имя, отчество, пожалуйста. Так. Проживаете… Так, так… Работали? Так. Суд считает установленной личность подсудимого Калачика Аркадия Ивановича.

— Разрешите мне еще два слова? — сказал Калачик.

Все в Ильине сразу как-то натянулось, как перед выстрелом. «Это еще зачем? Что он еще может добавить?»

— Суд в надлежащее время заслушает ваши показания, — спокойно продолжал Молев.

— У меня не показания. У меня заявление, — сказал Калачик быстро. — Я прошу слушать мое дело без адвоката. Я сам. Простите меня; Евгений Николаевич, — сказал он вдруг, низко поклонившись Ильину.

— Аркадий Иванович!.. — отчаянно крикнула из зала Любовь Яковлевна.

— Прошу соблюдать тишину, — строго сказал Молев. — Подсудимый Калачик, объясните суду, почему вы отказываетесь от адвоката?

— Что уж тут объяснять, — сказал Калачик. — Хочу сам.

Ильин, не отрываясь, смотрел на него. Он еще не вполне осознал, что́ произошло, в голове была страшная теснота, но он видел, как у Калачика мелко дрожат руки, и думал: «Жалкий старик, жалкий несчастный старик…» И пока Молев слушал заключение прокурора и пока он переговаривался с заседателями, Ильин думал: «Жалкий старик, жалкий несчастный старик…»

— Суд, совещаясь на месте, — сказал Молев, — суд, совещаясь на месте, — повторил он, как будто именно эти слова и составляли сейчас суть дела, — определил: удовлетворить просьбу подсудимого Калачика. Товарищ Ильин, вы свободны.

Ильин быстро — как ему показалось, слишком быстро — сложил свои бумаги и направился к выходу. Он слышал иронический шепот и даже смешки, но у самых дверей остановился и сел. Что бы там ни было, но он чувствовал, что должен остаться здесь.

Он внимательно слушал вопросы Молева и ответы подсудимых, но теперь ему казалось, что все заняты только разглядыванием Ильина: и Окуненков, листая одни и те же бумаги, и Пахомова, сердито уткнувшаяся в стол, и Аржанов, и даже Любовь Яковлевна, которая сидела впереди и боялась оглянуться, и Папченко, уже несколько раз подававший ему какие-то знаки. Ильин подумал, что Молев не замечает эти знаки только потому, что они адресованы Ильину, то есть отстраненному от дела адвокату. И от этого Ильину было еще больней. «Да, раньше Молев обязательно сделал бы замечание, — думал Ильин. — Раньше, но не теперь». И уже обозначилась черта, отделявшая раньше и теперь…

«Я был неудобен Калачику, — думал Ильин. — Нет, не так… Я не ему был неудобен, а им. — Снова это местоимение появилось в его сознании. — Добились своего, добились своего…» — мысленно повторял Ильин.

Молев объявил перерыв на полчаса, Ильин вышел в коридор, и сразу же рядом с ним загудел Папченко:

— Гад он, ах, гад какой! Евгений Николаевич, дорогуша, не стоит он вашего доброго слова. Ах, гад, ах, гад!..

— Ну, что вы, ей-богу, — с досадой сказал Ильин. — И почему обязательно «гад»?

— Оставьте-ка вы его в покое! — сказала Пахомова, прорвавшись наконец сквозь толпу любопытных. — Давай сюда, — шепнула она Ильину и толкнула дверь, на которой висела дощечка: «Выход на случай пожара».

— Прямехонько домой, — говорила Пахомова. — Уж Ирина Сергеевна тебя обиходит. А вечером — навестим…

— А меня не надо навещать, — сказал Ильин. — Я ведь не больной. И в домашнем обеде я сейчас как-то не нуждаюсь…

— Еще спорит — больной, не больной. До чего же вы, мужики, вредный народ!

— Варя, милая, спасибо, но я хочу послушать допрос Калачика…

Пахомова с минуту помолчала:

— Наверное, и я не смогла бы иначе…

«Да, надо слушать это дело, — думал Ильин, — слушать внимательно, стараться понять весь механизм… Не сегодня, так завтра, не завтра, так через месяц должно стать ясным, почему Калачик отказался от своего адвоката».

Но все стало раскручиваться куда быстрей.

— Подсудимый Калачик, встаньте, — сказал Молев. — Расскажите суду все, что вам известно по данному делу.

Молев еще не закончил фразу, а Калачик уже встал:

— У меня заявление: на предварительном следствии я показал, что деньги, часть денег, получаемых в результате преступных сделок, я отдавал начальнику цеха Сторицыну. Это мое показание ложное. Никаких денег Сторицын не получал и ни о какой сделке ничего не знал. Я… это оговор! Я оговорил Сторицына.

 

32

После допроса Калачика Ильин вышел из суда. Самое плохое, что могло случиться, уже случилось. «Чистосердечное признание» летело к дьяволу на рога. А оно-то и было осью защиты. Теперь Калачик сам вытащил эту ось, и хотя судьи не обязаны доверять его заявлению, и хотя процесс только что начался и все показания предстоит рассмотреть и взвесить, Калачик теперь во всем этом деле выглядит еще хуже, чем раньше, и рассчитывать на снисхождение больше не может. «Жалкий, несчастный старик». Но выше этой мысли стояла мысль о своей собственной вине: нельзя было иметь дело со сторицынским подонком. Верно, что разыскала и привела Поля Любовь Яковлевна, верно, что Ильин ничего и не знал о его существовании, но ведь именно Ильину нужны были доказательства равновеликости вины Сторицына и Калачика. И с этого все началось.

— О чем задумались, товарищ адвокат?

На площадке лестницы, почти рядом с Ильиным, стоял Поль.

— Что это вы не отвечаете? — продолжал резвиться Поль. — Давайте мириться.

— Уберите руки, — сказал Ильин. — Слышите? И дайте пройти.

— Однако почему вы здесь, а не там? — Поль побежал за Ильиным. — Товарищ адвокат, товарищ адвокат! — кричал он, забегая вперед. — Ну хорошо, я признаюсь, что в прошлый раз зря распетушился. Но я самолюбив… Тапочки, натертый пол, красавица жена.

— Если вы сейчас же не отстанете от меня, я действительно вызову милицию, — сказал Ильин.

— Милиция застанет меня на коленях перед вами!

«Этот может и на колени», — подумал Ильин.

— Что вам от меня надо?

— А что было вам нужно от меня? Культурный разговор… Почему вы ушли от огней рампы? — спросил он, загораживая дорогу Ильину.

— Хорошо, объясню, но при одном условии…

— Уже принято: я тотчас же сниму свой коррпост…

Свернули в парк — все-таки лучше, чем трамвайная остановка. Сели.

— Ну так вот, — сказал Ильин, — Аркадий Иванович Калачик отказался от моих услуг и сам будет защищать себя. Теперь вам ясно, почему я здесь, а не там?

— Колоссально! — сказал Поль.

— Суд у нас открытый, идите и слушайте: Аркадий Иванович уже сделал заявление, что оговорил вашего дядюшку.

— А это как?

— Ну, заявил, что дал ложные показания на предварительном следствии.

— Колоссально! Колоссально… — повторил Поль. — Ай да Аркадий Иванович, ну, прямо гений чистой красоты! Выходит, и меня не было?

— Значит, не было.

Поль захохотал:

— И коробочки не было? Может быть, я и протезиста выдумал? Взгляните, пожалуйста. — Он открыл рот, но не выдержал и снова захохотал. — Эти мои новые зубки вскочили дядюшке в сумму!

Ильин встал, а Поль, откинувшись на спинку скамейки, прямо-таки корчился от смеха. (Пусть корчится, пусть его разорвет!)

Но не успел Ильин сделать и двух шагов, как Поль догнал его:

— А вы меня не разыгрываете? Что же это такое: беру билет на «Соло для часов с боем», а мне подсовывают какой-то дрянной водевильчик. На вашем лице — презрение к миру сему. А обо мне вы подумали? Какой грандиозный спектакль я подготовил: «Гражданин Терентьев!» — «К вашим услугам, товарищи судьи!» — «Что вам известно по делу?» Побелел дядюшка, дрожит сердечко… А что сейчас? «Кушать подано»? Но это не мое амплуа. Вы, наверное, заметили, что я честолюбив, как император Нерон…

— Я заметил, что вы вор!

— Но отнюдь не такой, как Аркадий Иванович, которого вы взялись защищать, и даже не такой, как мой дядюшка. Я лучше… Пусть я тунеядец и отбывал уже, но я лучше. Что бы вы сказали, если бы вместо Калачика защищали меня? Могло бы ведь такое случиться? Ведь я мог бы прийти в вашу консультацию: привет, дважды оказался почтальоном между двумя деятелями. Имел бы я право на защиту? Нет, уж вы ответьте, имел бы или не имел?

— Вы отлично знаете, что каждый гражданин имеет на это право.

— Так дайте же мне вашу руку. Не бойтесь, здесь нас никто не увидит! Осень, опустел наш бедный сад, листья пожелтелые… А как со мной было бы вам просто: товарищи судьи, мой подзащитный вообще не знал, что был орудием преступления, ему и в голову не приходило, что у государства похищены деньги, прошу также учесть, что мой подзащитный отлично зарекомендовал себя в кружке самодеятельности! А теперь адье, товарищ адвокат!

Наконец-то Ильин остался один. Обеденный час, но есть не хотелось, и уж во всяком случае не в «Солнышке» — сейчас все туда потянутся, и Пахомова, и мушкетеры… Конечно, от этих встреч надолго не уйдешь, но хотя бы не сегодня… Домой? Да, разумнее всего было бы домой. «Уж Ирина Сергеевна сумеет тебя обиходить…» Да, это верно. И хотя его дела скорей обрадуют Иринку, чем огорчат: все-таки теперь он свободен от Калачика, — но Иринка образец такта и умница, и она поймет, как трудно сейчас Ильину, и ничем не обнаружит свою радость, а будет сопереживать. И именно поэтому ему не хотелось домой.

Так, может быть, в консультацию? Да, пожалуй, сегодня это самое подходящее место. Все разбрелись по судам, тихо, прохладно, он закроется в своей кабинке и попросит Галину Семеновну никого к нему не пускать.

Но только он вошел в консультацию, как навстречу бросилась Галина Семеновна:

— Вас ожидают… Я говорила, что вы в суде, но товарищ такой настойчивый…

«О господи, кому я еще сегодня нужен!» — подумал Ильин и увидел Сашу.

— Галина Семеновна, не тревожьтесь, это мой приятель. — Ильин открыл кабинку. — Ты ж собирался в отпуск?

— Я в отпуске…

— И никуда не поехал?

— Моя станция недалеко. Неужели ты думаешь, что я мог сбежать от этого дела?

— Не видел тебя в суде…

— А я смирно сидел в сторонке, хотя мне и не сиделось. Первый день, и столько сюрпризов! Возможно, для посвященных и не было никаких неожиданностей, но для меня… Признаюсь, такого кульбита я от тебя не ожидал!

— Кульбит?

— Я тоже не все сразу понял. Когда этот несчастный Калачик отказался от твоего адвокатства, у тебя был здорово побитый вид. Но едва он заявил, что оговорил Сторицына, я понял, что все это просто цирк. Конечно, нашли бы и другого, кто бы внушил Калачику, по каким нотам петь, но все получилось бы плоско, не так, как с Ильиным, без выражения на благородном лице! Но у Ильина должны быть чистые руки, и от него «отказываются». Теперь Ильина надо еще и пожалеть. И будь уверен, тебя пожалеют. Иди домой, расскажи Иринке, что тебя обидели, всем скорей расскажи байку о проходимце Калачике, и все тебя пожалеют!

Ильин внимательно слушал Сашу, и, хотя внутри все кипело, он ни разу его не перебил. Он слушал и думал, что если Саша мог так оценить все, что произошло сегодня, и предположить «кульбит» ради спасения Сторицына, то и другие… Нет, говорил он себе, такое никому не придет в голову, никому, кроме этого сумасшедшего. Но тут кончалась логика и начиналась другая наука: по меньшей мере еще один человек мог взглянуть на все это, как на кульбит, и не только взглянуть, но и аплодировать Ильину, и с легким сердцем порвать дурацкую «ахинею», а еще лучше — сжечь ее. «Что-то паленым пахнет», — скажет Конь, принюхиваясь.

— А ведь я тогда, вначале, почти поверил тебе, — сказал Саша. — Люсю ты даже тронул: ну как же, с университетской скамьи мечтал, самая демократическая в мире профессия!

— Люсю сюда… зачем?

— Но тебе бы не помешало именно сегодня вспомнить о Люсе! Замечательное уменье забывать!

— За что ты меня возненавидел? — спросил Ильин.

— Ты лучше когда-нибудь подумай, за что я тебя люблю!

Ильин не успел ответить: в дверь постучали.

Но в дверь продолжали стучать, слышался умоляющий голос Галины Семеновны и другой голос, мужской и очень знакомый.

Ильин открыл кабинку. На пороге стоял Жорж, растерянный, необычайно бледный:

— Вы очень нужны, пожалуйста, мама просила вас приехать немедленно…

— Но что случилось?

— Умоляю вас, поедем, я на машине… (Кажется, впервые за все время их знакомства Ильин видел, что Жорж не кривляется.)

— Саша, — сказал Ильин, — позвони Иринке, она будет беспокоиться, а я… я, наверное, приду поздно…

— Идемте, идемте, — торопил Жорж, — вот машина, садитесь, пожалуйста… (и это многократное «пожалуйста» тоже было нехарактерно для Жоржа.) — Сейчас… сейчас… Куда же я сунул ключ от машины?

— Он у вас в руках, — сказал Ильин.

Жорж с места взял скорость Выскочили на Садовое кольцо, Лихов переулок, Трубная…

— Мама здесь. Прошу вас, увезите ее отсюда. Да, понимаю: вы еще ни о чем не знаете. Здесь жила Туся. Туся Самохина… Эта Туся… она сегодня повесилась…

Ильин выскочил из машины.

— Я уже все сделал, — сказал Жорж. — Врач, милиция, ее увезли…

Дверь в квартиру была не заперта; в дни бедствий такая незапертая дверь словно говорит, что хуже уже ничего не может случиться.

Небольшая прихожая, лампочка без абажура, грязные обои, квартира, кажется, не один раз деленная, коридора нет, на одной из дверей свежее сургучное пятно, пахнет нафталином, валерьянкой и еще чем-то знакомым с детства: в углу плетеная корзина с котятами. «Наверное, недавно родились…» — подумал Ильин и постучал в соседнюю дверь. Послышался голос Тамары Львовны, и Ильин вошел в комнату.

На узкой кроватке — какая-то древняя старушка, лысая, беззубая, совершенно высохшая. Над кроватью фотография: маленький Самохин на игрушечной лошади дует в трубу.

— Я убеждаю Вассу Петровну, — сказала Тамара Львовна, словно продолжая прерванный разговор, — я убеждаю Вассу Петровну хотя бы на время переехать ко мне, ведь правильно, Евгений Николаевич?

— Да, да, конечно, — сказал Ильин, еще не вполне понимая, что происходит.

— Это Евгений Николаевич, — продолжала Тамара Львовна, — Евгений Николаевич, адвокат, он защищал вашего внука… Евгений Николаевич, подойдите к нам поближе.

— Спасибо вам, голубчик, спасибо за внучка моего, спасибо, что не побрезговали…

— Я думаю, — сказал Ильин, чувствуя, как у него жжет в горле, — я уверен, Тамара Львовна решила правильно. Здесь вы будете одна, а там за вами присмотрят. Доверьтесь нам: поедем к Тамаре Львовне.

— И вы, голубчик, и вы?

— Конечно же, и я!

— Да, да, — сказала Тамара Львовна. — Евгений Николаевич поедет с нами. Евгений Николаевич, сходите за Жоржем, Жорж сильный малый, он нам поможет. Да вы крикните его, Жорж, наверное, внизу… Дайте-ка я сама…

Старуха, кажется, только и ждала этой минуты. Как только Тамара Львовна вышла, она схватила Ильина за руку и зашептала:

— Не хочу к ней, не надо… Они с Туськой по целым дням шептались… Не хочу.

Ильин не успел ответить, вернулись Тамара Львовна с Жоржем.

— Я думаю, мам, лучше я на руки возьму, а? Не возражаете? — спросил он Ильина, как спрашивают родственника.

— Чемоданчик не забудьте, — шептала старуха, — там все Генино — костюм выходной, баретки…

Жорж быстро подхватил ее на руки.

— Однако! — сказал Ильин.

— Да, да… Он сильный малый, сильный малый. Возьмите чемоданчик, а я закрою дверь… Вот так. Теперь все. Да, постойте: кошка. Что ж с ней теперь будет? Я, вообще, не люблю кошек, но…

_ Заберем и кошку, — сказал Ильин.

— Да, конечно, заберем и кошку. Минуту, еще только одну минуту. — Они молча постояли возле двери, обезображенной сургучом. — Бедная девочка. Бедное, несчастное, неразумное существо. После этих… камешков мы почти не виделись. А она к тому же панически боялась оставаться с бабушкой. Бабушка считала, что во всем виновата Туся…

— Надо идти, — сказал Ильин. Он взял корзинку с котятами, и, пока они спускались по лестнице, кошка цеплялась за корзинку и отчаянно мяукала.

Приехали на дачу. Тамара Львовна сразу же стала устраивать бабушку, Жорж возился с машиной, забрал кошачью семью в гараж. Ильин разжег камин, сел у огня, согрел руки, прислушиваясь, как по-зимнему трещат дрова. Вошла Тамара Львовна, села рядом.

— Если бы я вчера вечером пришла к ней… Но сверхсрочное заседание…

— Вы же не могли быть там все время!

— Это верно… А бабушка действительно к ней плохо относилась и во всем обвиняла только ее. Все ее обвиняли. И вы тоже считали, что это она толкнула Гену.

— Никогда и нигде я этого не говорил. И в речи моей этого не было.

— Но все так думали. И я тоже.

— Вы?!

— Конечно. Как все, так и я. И она это чувствовала. И все ждала, что вы скажете о ней. А вы действительно так ничего о ней и не сказали. И тогда-то мне ее стало жаль. Наверное, все-таки… все-таки она чувствовала себя виноватой… В ней самой шла борьба… Как это у вас, у юристов, называется… прения сторон?

— Вся жизнь, Тамара Львовна, — это прения сторон…

— Для того чтобы жить, нужен если не талант, то хотя бы способности… У нее их не было, и никто ее этому не учил.

— Все мы ученики у жизни, — сказал Ильин. — И учить нужно каждого из нас. И надо учить, что жизнь трудная штука. Это ошибочный взгляд, что вот поработал, перевыполнил, а дальше все просто: не пей водку, читай умные книги, занимайся гимнастикой и проверяй тетрадки, у детей. Надо объяснять человеку, что все не просто, что жить не легко, а трудно. Тогда только и будет развиваться этот самый талант жить.

Ильин старался говорить негромко. Камин, тепло, траур, который надела Тамара Львовна, — все располагало к тишине. Он бы и рад был помолчать, но что-то толкало его говорить, спорить, не соглашаться. Он понимал, что выбрал для этого неподходящее время, но ведь он и не выбирал, так уж получилось.

— Талант жить, — продолжал Ильин, — это способность перенести и хорошее, и плохое. И этому можно и нужно учиться…

Тамара Львовна слушала его невнимательно.

— Когда все это случилось… Если бы не Жорж… Все его считают трепачом, а сколько он сегодня для меня сделал. Для меня. Понимаете?

Тамара Львовна рассказывала, что всю прошлую ночь она не спала, ее мучили дурные предчувствия, и утром Маяк один поехал в лабораторию, а она поехала к Тусе.

Ильин слушал, думая о своем. Пора, давно пора домой. Но прежде надо было поспеть на почту, с минуты на минуту окошечко могло закрыться… Это он еще днем загадал: «Если от Лары письмо — все будет хорошо…» Понимал, что так загадывать глупо, детскость какая-то, но все равно это целый день в нем крутилось.

— Мне пора, — сказал Ильин. — Извините, но есть дела неотложные…

— Да, конечно, конечно… Я позвоню вам завтра. Наверное, надо написать Самохину? Надо, чтобы он знал о Тусе.

— Надо, — сказал Ильин. — Но Самохину я напишу сам.

— Жорж, проводи Евгения Николаевича.

Но едва Ильин вышел, к нему рванулась детская фигурка Вассы Петровны:

— Генке передайте… теплые носки внучку моему… сама связала… Я Туське каждый день наказывала: передай, говорю, зима близко… Не хочет…

— Васса Петровна, — сказал Жорж, — вы бы шли отдыхать. Уже и постель готова…

— А ты кто такой? — огрызнулась старуха. — Товарищ адвокат, не оставьте нас, помогите в час трудный…

— Все, что в моих силах, я сделаю, — сказал Ильин. — Прощайте!

В садике к нему подошел Маяк:

— Ну, как Тамара? Верите ли, я уже час дома и не решаюсь зайти. Все так переменилось у нас за последнее время.

Он проводил Ильина до автобуса, и пока они шли и на автобусной остановке Маяк рассказывал, как тяжело стало дома.

— У меня такое чувство, — говорил Маяк, — что я ей мешаю. Жорж не мешает, они такие разные и все-таки понимают друг друга. А я мешаю или боюсь ей помешать, а это еще хуже. Теперь эта бабуся… Ведь это снова Тамарина фантазия, фантазия, каприз, а надо работать, делать дело.

Подошел автобус, Маяк обнял Ильина:

— Приезжайте к нам почаще… И с женой, она такая милая.

Зарево Москвы было совсем близко, и когда Ильин сел в автобус, академический поселок сразу потух. Всего-то здесь до города было семь или восемь остановок, но Ильину казалось, что он возвращается из дальней поездки.

Старушка на почте радостно встретила Ильина:

— А я за вас переживала… Ладно, что поспели! Есть, есть, как же, есть!

Он нетерпеливо вскрыл конверт. Это была не обычная записка, а большое письмо. По привычке Ильин попытался все схватить одним взглядом, но это было невозможно, и он выхватил только фразу:

«…моя поездка в Москву не удалась…».

Это была странная фраза, но Ильин, вместо того чтобы начать письмо с начала, выхватил еще несколько непонятных ему фраз:

«…Я думала, что приду к Вам, когда ни Вас, ни Вашей жены не будет дома. Наверное, одного взгляда хватило бы, чтобы все понять, а потом бегом, бегом, отдышусь где-нибудь на трамвайной остановке…»

— Дорогой товарищ, — сказала старушка. — Время, почта закрыта.

«…И Ваших детей мне тоже хотелось увидеть. Когда они выбегают из школы. Я даже слышала во сне школьный звонок. Мальчик похож на Вас, верно? И дочку Вашу я бы тоже узнала…»

— Дорогой товарищ!

— Да, да, пожалуйста, — сказал Ильин. — Да, хорошо, хорошо, спасибо…

Он сунул письмо в карман и вышел на улицу.

«…Когда я получила Ваше последнее письмо, я что-то такое наплела своему заведующему…»

Улица была освещена лампами дневного света, очень полезными, как утверждают врачи, для глаз, но читать в этом синевато-мертвом свете было почти невозможно.

«…Галку подсунула соседям, а в голове только Вы и этот несчастный жулик…»

Он снова сунул письмо в карман. Уж лучше гостиничный холл и кресло под плакатом «Мест нет».

Но в гостинице была страшная толкотня, то ли приехала, то ли уезжала большая группа иностранцев, суетились администраторы, слышалась нерусская речь, все кресла были заняты. Надо было искать другую позицию. Он поднялся на третий этаж и сразу увидел пустой диванчик и лампу с абажуром.

«…Наверное, и мне надо что-то переустроить, сломать, начать заново…»

Но где же то место, которое он только что читал: «Галку подсунула соседям…» Вот:

«Галку подсунула соседям, а в голове только Вы и этот Ваш несчастный жулик. Я, правда, ничего в этом не понимаю — хищение, подставные лица, простите меня, я все это пробежала глазами, но мне показалось, что Вы без меня пропадете, а я приеду и помогу. Что-то я такое наплела своему заведующему, что он дал мне командировку в Суздаль. Суздаль — это же Москва, почти Москва. День в Москве мне полагается, и еще день мне дали „для устройства личных дел“». День! Целый день! Не так-то это было бы мало.

«…Моя поездка не удалась, и в этом виновата только я…» —

читал и перечитывал Ильин, уже понимая, что Лара была в Москве и что они не увиделись.

«Все оказалось труднее, чем я думала. Я позвонила Вам из Домодедова, подошла Ваша жена, и я не решилась позвать Вас. Мне было ужасно стыдно, что Вы начнете говорить со мной чужим, неестественным голосом и о каких-нибудь пустяках. Потом я звонила Вам из гостиницы и один раз все-таки спросила — можно ли к телефону Евгения Николаевича Ильина, — нарочно назвала не только имя и отчество, но и фамилию. Вас не было дома. Я узнала Ваш служебный телефон. Мне сказали, что Вы в городском суде. Я поехала туда, но не нашла Вас. А если бы нашла? Что тогда? И в самом деле, что? Только в Москве я поняла, что мне не надо было приезжать сюда. Дома я совершенно не думала, что произойдет, когда мы увидимся. В Москве я только об этом и спрашивала себя. Я думала, что еду для того, чтобы помочь Вам, а оказалось, что в помощи нуждаюсь я, а не Вы. Дома я читала Ваши письма и чувствовала, что я существую в Вашей жизни, в Москве я как будто из нее исчезла и все время вспоминала нашу встречу полгода назад, и какой была я, и каким были Вы. Когда нет будущего, вспоминаешь прошлое, это так естественно. Но прошлое есть прошлое, это история, камни. Археологи долго трудятся, чтобы дойти до исчезнувшего слоя жизни. Надо ли было нам сейчас встречаться только для того, чтобы создать музей достопамятного апреля? В этом музее можно прослушать магнитофонную ленту с нашими голосами: «Как минимум три реки Нил, Енисей, Миссисипи!» — «На своей яхте?» Вам идет быть веселым, остроумным и когда Вы немного посмеиваетесь над собой. Постарайтесь остаться таким же. Пишу Вам из Суздаля. Завтра собираюсь домой. В Домодедове пересадка, и я полчаса простою на московской земле. Что еще? Наша переписка закончена».

 

33

— Гражданин, — сказала дежурная по этажу. — Гражданин, я извиняюсь, вы кого ждете?..

— Нет, никого, я так… я сейчас… — Ильин торопливо смял Ларино письмо, встал с диванчика, и едва встал, как увидел себя в большом зеркале, врезанном в стену.

Мелькнула обычная мысль: «Я это или не я?», — но, вместо того чтобы поскорей уйти из холла, он пристально вгляделся в зеркало. Чье-то чужое, усталое и помятое лицо настороженно смотрело на него. Впалые щеки, круги под глазами и какой-то загнанный взгляд. В самом деле, он это или не он?

«Давно ли я стал таким, — думал Ильин, разглядывая себя в зеркале. — Недаром Большой Игнат… Но неужели же настолько? Худо, брат, худо…» — думал он, поправляя галстук. В эту минуту весь сегодняшний день — крах в суде, Поль, Саша, несчастная Туся и Ларино письмо — все, все отступило перед этим зеркалом.

— Гражданин, — снова запела дежурная.

Но зеркала в этой гостинице были повсюду. И в коридоре, и в холле, и возле лифта, и даже в самом лифте. И во всех этих зеркалах Ильин видел себя: свой мешковатый костюм, несвежий воротничок и нечищеные ботинки. Не спасали и феэргешные очки, которые очень шли тому Ильину и весьма комично выглядели на этом.

И еще раз, перед выходом на улицу, он увидел себя в зеркале рядом с молоденькой длинноногой шведкой, весело тащившей свой ярко-желтый чемодан через весь холл. «Чему она смеется? — раздраженно подумал Ильин. — Что, собственно, здесь веселого: портье хочет ей помочь, а она отказывается от его услуг; это не смешно, это глупо…»

Возле гостиницы шла обычная суета. Шведские туристические машины с высоко поднятым салоном — говорят, что в таких машинах есть и бар, и душ, и уборная, — с трудом лавировали среди легковушек, водители рейсовых такси кричали, как на базаре: кому к трем вокзалам? кому в Шереметьево? кому в Домодедово?

«А вдруг она еще там и ждет самолета?» — думал Ильин, стараясь мысленно представить себе их встречу:

«Лара, милая Лара!»

«Вы приехали, чтобы проводить меня?»

«Я приехал, чтобы вы остались!»

«Зачем?»

«Дело в том, что я только что видел себя в зеркале…»

«Ах, вот что! Да, помню, полгода назад вы тоже смотрели на себя в зеркало и почему-то ненавидели того упитанного мужчину и мечтали научиться страдать…»

«Разве я говорил вам об этом?»

«Что вы… просто я взяла помело и пролетела над вами, когда вы уже баинькали… Кажется, вы подозревали себя в том, что ваша жизнь сложилась слишком счастливо…»

«Да, как-то так получилось…»

«Но, кажется, вы пришли к выводу, что везение — тоже социальная категория?»

«Вы и это знаете?»

«И это, конечно, и еще то, что вы готовы посвятить меня во все ваши мысли, которые вам приходят во сне и наяву. Но я больше этого не хочу. И выбрасываю свое помело».

Помело! Да и Ларины «полчаса на московской земле», наверное, давно уже кончились.

Из гостиницы, разгоряченные ужином, вышли шведы и начали рассаживаться по автобусам. Подъехала машина с зеленым огоньком, очередь на такси дрогнула, еще подкатывали машины самых разных марок и колеров, какая-то развалина, скрипя тормозами и дрожа всем своим давно поржавевшим телом, остановилась возле Ильина.

— В парк, через центр! — прокричал водитель. — Красненькая!

Ильин не откликнулся. Он поднял воротник, нахлобучил кепку и двинулся прочь от гостиницы. Но за поворотом ржавая развалина догнала его:

— Довезем, давай на полбанки!

Ильин не отвечал, а развалина еще долго тащилась за ним, треща и, кажется, еще больше разваливаясь.

— Садись за трояк! — крикнул водитель, и Ильин совсем близко увидел багровое лицо, все в каких-то мелких буграх и рытвинках, и почувствовал запах перегара. Он перебежал улицу по красному свету, свернул в переулок, потом в другой, быстро петляя, словно боясь, что ржавый мотор и здесь настигнет его. И только в третьем переулке остановился и перевел дыхание, как будто избежал какой-то страшной опасности.

Этот третий переулок был тихим и почти пустым, ровно светились огоньки над номерами домов, слышался голос Озерова: «Матч подходит к концу, именитых противников, по-видимому, устраивает ничейный счет».

«Ни черта это никого не устраивает», — подумал Ильин. Он был в том настроении, когда все примериваешь на себя — и матч в Лужниках, и машину с баром, и тихое свеченье огоньков над номерами домов.

«Го-о-о-ол! — неожиданно заорал Озеров. — Го-о-о-ол! Как говорится, под самый занавес!»

Ильин почувствовал страшную усталость. О нем всегда говорили: этот двужильный! И в самом деле, он легко работал ночами и после трех-четырех часов утреннего сна приходил в контору со свежей головой и с новой готовностью взять на себя трудное дело.

А иначе — ценили бы его так, как ценили?

И в университете Ильин отличался неутомимостью. Когда только он поспевал готовиться к зачетам! Вечерами подрабатывал уроками — готовил в вузы по какому-то там ускоренному методу, — и первая доска в шахматной команде, и дискуссионный клуб. Тот самый клуб, из-за которого он чуть не погорел на последнем курсе и который так не любил вспоминать. Когда на собрании было решено просить деканат исключить из университета студента пятого курса Ильина Е. Н., было не до иронии и не до шуток. Он бросил свое репетиторство и совершенно запустил шахматные дела, хотя, может быть, именно тогда репетиторство было важней всего, да и какой-нибудь шахматный кружок не помешал бы, пусть за небольшие деньги, пусть в Доме пионера и школьника, все-таки лучше, чем ничего. А может быть, расстаться с Москвой? Сколько отважных людей преуспевали на дальних рубежах — Ильину снились незнакомые юрты, школа в далекой степи, снилось Заполярье; проходят годы, он появляется в Москве, борода бывалого зимовщика, унты, заметка в газете… То ли еще случалось с людьми, тем более что он любил повторять Маяковского: где, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче? Но иногда по ночам его охватывал страх: вся эта Арктика и Антарктика не утопия ли? Не выдает ли он желаемое за возможное? Кто доверит ему школу в степи? Чтобы он и там проповедовал свои штучки-мучки? Голова раскалывалась, и после такой ночи он чувствовал мучительную опустошенность. Да, вот, опустошенность, и больше ничего. И только после стакана крепчайшего чая приходил в себя, и снова появлялись надежды.

«Может, и сейчас начать с крепкого чая?»

Он зашел в первое попавшееся кафе, но чая здесь не было. Ему предложили мороженое семи сортов, шампанское и тончайшим шепотом — беленькую.

— Чай, — сказал Ильин тем хорошо натренированным голосом, которого беспрекословно слушались и гостиничные администраторы, и проводники спальных вагонов.

Первый стакан он выпил чуть ли не залпом, обжигаясь и дыша паром, подали второй, он отхлебнул и задумался. Пришла пора развязывать узелки. На это он всегда был мастер. Он потянул один узелок, другой, но от этого стало еще больней. Он пил чай и прислушивался к своей боли. Он хотел понять, что это за боль или, вернее сказать, что болит — уязвленное самолюбие или другое чувство, на котором еще нет номенклатурной бирки…

Как это он тогда в Средней Азии резвился по поводу того, чтобы «научиться страдать». «Учиться страдать…» — была, была такая идея. Корешки среднеазиатских идей были зарыты ох как глубоко…

Он потянул этот узелок и вдруг отчетливо увидел давнее утро — был не то конец февраля, не то самое начало марта, — свою неприбранную комнату и холодную печку-«голландку», которую когда-то так любил растапливать отец. В такое вот утро и пришел к нему Саша Семенов.

Ильин не помнил фамилии этого парня. Они были знакомы по студенческому клубу, но костяк дискуссионного составляли гуманитарии, а этот был из «технарей». Запомнился крутой лоб, нахмуренность, даже угрюмость, и еще запомнилось, что в каком-то споре он стоял за Ильина.

«Технарь» чуть ли не с порога сказал, для чего он пришел. Не выражать соболезнование, а действовать. Письмо в самые высокие инстанции. Подписи собирает он, разрешите представиться — Семенов Александр, зови Сашей, иначе не пойму. Пусть придут, обследуют, выяснят, обсудят, решат. Не уступать! Не сгибаться! Ежели деканат пойдет на исключение, он, Семенов, тоже подаст заявление. Докажите, что ересь! Он, Александр Семенов, вел записи…

— Записи, — спросил Ильин, словно очнувшись. — Какие записи?

Саша подал ему большую клеенчатую тетрадь в клеточку.

— Конечно, не слово в слово, стенографией не владею. — Он впервые улыбнулся, славная была улыбка, больше он уж так никогда не улыбался.

Ильин молча взял тетрадь, перелистал. Первое, что бросилось ему в глаза: «Боль есть первый признак жизни».

— Боль есть первый признак жизни, — повторил Саша. — А что, верно! Я, знаешь, Ильин, давно к тебе собирался, да вроде, думаю, неудобно: переживает парень… Обедал сегодня? А то пойдем, знаю я здесь одну вегетарианскую, за полтинник три блюда.

— А ты к тому же и вегетарианец? — спросил Ильин, тоже улыбнувшись. Но улыбка получилась какая-то жалкая.

Саша еще немного потоптался, все спрашивал, как насчет квартиры, уплачено ли, дровишки есть? Может, что помочь, пылища у тебя, чаще надо комнату проветривать!

Ильин обещал «технарю» прибраться, обо всем подумать и все взвесить, и только попросил на время клеенчатую тетрадь, как он сказал, «освежить в памяти».

— Все будет в норме, — говорил Саша, прощаясь. — Еще на радостях в «Савой» пойдем обедать. Бывал в «Савое»? Это тебе не вегетарианская столовая!

Едва Саша ушел, как Ильин стал листать тетрадь. Он был потрясен. Впервые он столкнулся с жестким чудом превращения слова сказанного в слово написанное.

«Слишком много людей чувствуют себя душевно нездоровыми, потому что не чувствуют боли ни за себя, ни за других…» —

читал Ильин. Эти слова, написанные ровным почерком студента-«технаря», боящегося ошибиться в формуле, заставили его трепетать. Как это понять — «много людей»? Или, вернее, как это могут понять? Или, может быть, как это уже поняли! Он говорил себе — надо читать всю фразу, нельзя вырывать отдельные слова, это запрещенный прием, но кем запрещенный, когда, и был ли этот прием в самом деле когда-нибудь запрещен?

Тетрадь надо было уничтожить. Немедленно. Он открыл вьюшку в «голландке», надрал лучины, зажег ее, но, прежде чем бросить тетрадь в огонь, разорвал ее пополам, а потом клочьями рвал страницы и бросал в печку.

Бумага прогорела, он немного подождал, пока потухли угли, и закрыл вьюшку. Теперь он чувствовал себя разбитым, наступило душевное оцепенение, хотелось спать. «Как после убийства», — вспомнился Ильину курс криминалистики.

Ночью он проснулся и еще раз испытал приступ страха. Показалось, что клеенчатая тетрадь так и осталась лежать на столе, но убедился, что она уничтожена, и снова заснул. А через месяц его пригласили в деканат — старое решение было отменено, а еще через месяц был открыт студенческий клуб. Но Ильин уже принял решение больше в клубе не появляться. Легче, чем думалось, он отвечал товарищам: сессия, диплом, госэкзамены… И только с Сашей все тянул и тянул. А когда уже было невозможно больше тянуть, сказал, что потерял тетрадь. Потерял?! «Ну, дружище, — сказал Ильин как можно развязней, — мыслишки-то там все мои, так, если хочешь, я тебе по памяти перепишу».

Все это давно зажило и даже не вспоминалось, да и времени не хватало на воспоминания. И рецидив в Средней Азии возник как-то сам по себе…

«Научиться страдать? — спрашивал он себя. — Если ты этого хотел, то вполне преуспел. До какого узелочка ни дотронешься, все больно… Научиться страдать? Не в дискуссионном клубе и без цитат из классиков, а, как говорят военные, на местности…»

«На местности» выходило так, что пора домой. Чем сидеть в этой живопырке, не лучше ли вкусно поужинать за домашним столом. Но он все сидел и сидел и даже попросил тарелку борща.

— Извините нас, — сказал официант, — все съели за обедом. Может, соляночку закажете?

И это был единственно обнадеживающий признак: если официант после трех пустых стаканов извиняется, значит, в глазах общества Ильин еще что-то значит.

Но что ждет его завтра? Иринка несомненно даст дельный совет — надо отдохнуть, все оттого, что ты не отдыхал, поедем в Крым, а мама останется в Москве с детьми, на нее, ты знаешь, вполне можно положиться. Винограду, мама говорит, так много, что один ее сад может прокормить целый Уралмаш. Но через час, взвесив все «за» и «против», Иринка скажет: поезжай один, тебе необходимо побыть одному, в этом твой отдых. Сейчас ты только бесцельно мучаешь себя. И не переживай, пожалуйста: эти воры и мошенники, если им нужно, запросто отказываются от адвокатов. Отдохни, и жизнь войдет в свою колею.

Он хлебал солянку и думал об этой самой колее. В кафе было немного народу, и он уже успел всех рассмотреть. За соседним столиком шумная компания распатронивала третью порцию мороженого, похоже, студенты-первокурсники. Справа от Ильина молодой парень, брезгливо морщась, пил шампанское. Слева четверо трудяг ели такую же, как Ильин, солянку, время от времени заглядывая под стол — тогда оттуда слышалось приятное бульканье.

«Милая Лара, Крым или не Крым, но моя жизнь не сможет пойти по старой колее», — мысленно начал Ильин письмо, но вспомнил, что писать больше некуда: «Наша переписка закончена».

«Крым или не Крым, а моя жизнь не сможет идти по старой колее, — думал Ильин. — Одно дело — сбежать от Азимовых, повторять про себя: «Кончено, кончено, кончено…», и совсем другое — когда знаешь, что все действительно кончено». Он думал о том, что «ахинея» выползет на свет божий в любом случае: вернется ли он из тещиного виноградника черный, как негр, или будет с завтрашнего дня снова бегать по судам и давать дельные советы в родной консультации. Уж кто-кто, а он слишком хорошо знал Касьяна Касьяновича и понимал, что это не просто угроза. Одно дело — упиваться своей правотой и совсем другое — знать, что ничего не кончено, что все только начинается.

«Не кончено, а только начинается…» — еще раз повторил Ильин и с такой силой сжал стакан, что стекло подалось и лопнуло. Подбежал испуганный официант.

— Ничего, ничего, — сказал Ильин. — Это мелочь… Я заплачу… Что вы на меня все уставились? — крикнул он раздраженно и вдруг увидел, что кровь заливает скатерть.

Все вокруг повскакивали, и отовсюду послышались советы:

— Главное, чтобы стекло не попало!

— Перевязать надо!

— Ноль три звоните!

— Уж прямо: по такой ерунде «скорую»!

— Крови-то, крови…

Прибежала какая-то пожилая женщина в белой куртке, заведующая или буфетчица, деловито осмотрела две глубокие ранки на ладони и большом пальце и необыкновенно ловко забинтовала Ильину руку. Густо запахло йодом. Все кафе молча следило, как она управлялась.

— А ты говоришь — «скорая», смотри, как завзято сделано, — сказал один из трудяг, открыто ставя «маленькую» на стол.

— Сразу видно, медицинское образование!..

— Ах ты, дело какое! — сказала женщина в белой куртке. — Меня на фронте аж газовая гангрена боялась. Убери посудину! — крикнула она, заметив «маленькую». — У нас здесь не положено!

— Ну, дает!.. — сказал парень, пивший шампанское.

Ильин быстро расплатился и вышел из кафе. Рука горела то ли от пореза, то ли от йода, но чувствовал он себя бодрее, чем час назад. Мысль о том, что все только начинается и что впереди борьба, все больше и больше нравилась ему. «Ну что ж, давайте двигайте, в ноль три не позвоню. Двигайте, с этого и начнем! Не кончено, а начато!..» — думал он, спускаясь в метро.

…Возможно, что мне придется уйти из адвокатуры… Найду работу где-нибудь под Москвой… Рядом лес, чудесный воздух…

…Я живу один, жена в Москве, дети учатся, нельзя их оставлять, но, кажется, Андрей хочет переехать ко мне. С Милкой это труднее, здесь нет музыкальной школы…

…Милая Лара! А может быть, сам господь бог послал эту «ахинею», чтобы вразумить меня?..

В метро, кроме Ильина, было еще четверо: молодая парочка, изо всех сил старавшаяся привлечь к себе внимание тисканьем и поцелуями, пожилой человек, с отвращением глядевший на них, и в глубине вагона молодая женщина в зеленом пальто, с японским зонтиком, который она раскрыла и поставила на просушку. Ильину показалось что-то знакомое, но пустой вагон качался, как пьяный, и ничего толком разобрать было нельзя.

— Проспект Мира!

Парочка, целуясь и тискаясь, вышла из вагона, а зеленое пальто повернулось к Ильину. Дунечка! Но Ильин не успел выскочить.

— Двери закрываются!

И, словно это был сигнал к атаке, Дунечка быстро сложила зонтик и перебралась к Ильину.

— Я сегодня не смогла быть в суде!

Ильин сморщил лицо, как будто досадуя, что из-за грохота ничего не слышит.

— Я сегодня не смогла быть в суде! — старалась Дунечка перекричать поезд.

— Краснопресненская!

Ильину совершенно не нужна была Краснопресненская, но он выскочил, боясь Дунечкиных вопросов. Вслед за ним выскочила и Дунечка. Теперь они стояли друг против друга на пустой платформе.

— Я сегодня не смогла быть в суде, — в третий раз начала Дунечка. — Евгений Николаевич, куда же вы… — Она догнала Ильина у эскалатора. — Я звонила вам домой. Хотелось поговорить.

— Но я с утра не был дома, — сказал Ильин, с надеждой глядя на плавное течение перил.

— Вы всегда возвращаетесь так поздно? — спросила Дунечка. Кажется, она хотела еще о чем-то спросить, но только махнула рукой. Ильин уловил в ее голосе что-то необычное, но он был слишком занят собой, чтобы еще над чем-то задумываться. — Я специально вышла, это не моя станция, — сказала Дунечка и вдруг разрыдалась.

— Ради бога, что случилось? — растерянно спрашивал Ильин.

Того только не хватало: поздний вечер, станция метро, которая, оказывается, ни ему, ни ей не нужна, дежурная в красной фуражечке, кажется, совсем забыла о своих обязанностях и с интересом смотрит на растерянного Ильина и рыдающую Дунечку.

Но теперь сквозь слезы прорывались слова, и скоро Ильин стал понимать суть дела. Ее книга о Тамаре Львовне зарезана, она всем безумно нравилась, ей всюду говорили, что «социальная биография» — это как раз то, что сейчас требуется, но потом начались интриги, и ее стали со всех сторон спрашивать, а что это значит: «социальная биография». Дунечка жаловалась куда-то очень высоко, и где-то там была сделана надпись: «Разобраться, взять на контроль», — с этой надписью можно было покорить всю Москву. Но снова начались интриги, и Дунечке посоветовали хотя бы кусочек напечатать в газете, которая часто поднимает социологические темы. Но там печатают только своих, там клоака и дискриминация. Дунечка так и брызгала именами людей, которых Ильин любил читать, и трудно было поверить, что именно эти люди хотят съесть Дунечку вместе с ее зеленым пальто и японским зонтиком. И, наконец, сегодня она была у Тамары Львовны.

— И что же?

— Она выставила меня за дверь, — сказала Дунечка, и Ильин подумал, что, наверное, так оно и было.

— Помогите мне, — говорила Дунечка. — Вы можете мне помочь, вы человек независимый…

Это слово больно укололо Ильина. Наверное, не одна Дунечка считала его человеком независимым, да и он сам, спроси его об этом год назад, считал именно так и свои реплики на совещаниях подавал всегда твердо и решительно. Но ведь это был только суррогат независимости, настоящая независимость никогда не бывает броской и заметной. Но этот суррогат, это умение держать себя независимо вполне устраивали Касьяна Касьяновича, и он даже раздувал перед начальством Ильина: этот спину не гнет. Пока не грянуло дело Калачика. Тут Касьяну Касьяновичу пришлось напомнить Ильину, кто есть кто. Впервые Ильин подумал о Ларе как о человеке совершенно независимом. А ведь у нее была трудная жизнь, неудачное замужество, нелегко ей жилось в ее азиатском дворике. Но и тогда, весной, когда Ильин увидел ее во главе стайки туристов, и сейчас, когда Лара летела домой из Суздаля, по всем правилам пристегнутая взлетными ремнями, она оставалась человеком, ни от кого не зависящим.

А Дунечку Ильину было жаль: наверное, снова куда-то будет жаловаться и требовать, чтобы взяли «на контроль», и бегать, и сплетничать. Тяжело ей вернуться к своим шляпкам, хотя, казалось бы, чем плохо: уж шляпки-то — дело совершенно независимое, разве что какой-нибудь очень разборчивой дамочке не понравится перо, так за это перо ухватится любая другая.

— Не знаю, что я могу сделать для вас, — сказал Ильин. — Тем более что я еще не знаю, как сложится моя собственная судьба…

— Вы бросаете адвокатуру? — встрепенулась Дунечка. — Вот это новость! — Она вдруг вся напружинилась, слезы высохли, лицо горело новым вдохновением. — Значит, Касьяну Касьяновичу удалось вас вернуть! Мы, социологи, рассматриваем возвращение к стереотипу…

— Нет, я не возвращаюсь к Касьяну Касьяновичу, — сказал Ильин. — Я возвращаюсь к своим шляпкам. — Он успел вскочить в вагон, двери закрылись, поезд вошел в туннель, и Дунечка пропала так, словно бы и совсем не появлялась.

 

34

С улицы он увидел яркий свет в окнах, это означало, что Иринка не спит: время позднее, она ждет и беспокоится. И даже в его кабинете горело электричество.

Ильин быстро поднялся, открыл дверь и увидел, что квартира полна людей. И первый человек, которого он увидел, был Касьян Касьянович. Рядом с ним, за круглым обеденным столом, сидел Саша, а по другую сторону — Штумов, Пахомова и трое мушкетеров, Стол был накрыт празднично: скатерть из «Сувениров», чешские бокальчики, дорогой коньяк, гостевая закуска из Иринкиного НЗ. Все это после кафе, в котором он хлебал холодную солянку, после гнавшегося за ним мотора, после Тусиной квартиры с кошкой и котятами в плетеной корзине, после всего, что он передумал и пережил, казалось нереальным, все было больше похоже на сон, чем на явь.

Но это была явь. Иринка уже хлопотала вокруг него, помогая снять плащ: «Господи, что у тебя с рукой, то есть как это «порезался»? Чем? Главное, чтобы не загрязнить… А мы ждем-тебя не дождемся…»

— Добрый вечер! — сказал Ильин.

Первым откликнулся Касьян Касьянович:

— Привет, привет!

— Ты голоден? — спрашивала Иринка. — Хочешь заливного? Это «Юбилейный» ереванского разлива.

— Прямо с места происшествия, — подтвердил Касьян Касьянович. — Как сказал Максим Горький: «Легче подняться на вершину «Арарата», чем выползти из его подвалов».

Саша захохотал:

— Выдумали, сознавайтесь!

— Ничего не выдумал. Вот поедешь в командировку, я помогу с пропуском на завод, и дадут тебе книжицу весом полтора пуда. И там запись Алексея Максимовича.

Ильин поспешно налил большую рюмку коньяку и выпил залпом.

— Ну-с, по какому случаю бал?

— Ай, ай, ай! — Иринка, улыбаясь, погрозила мужу. — Кто ж так спрашивает?

— Это я так спрашиваю, — сказал Ильин. — Вероятно, общество собралось для того, чтобы морально поддержать меня. Так я хочу сказать, что никаких утешений не требуется. Ясно?

Но никто не обиделся. А Саша похлопал Ильина по плечу:

— Браво, брависсимо, браво, брависсимо!

«Он пьян, — подумал Ильин, — или притворяется пьяным».

— Нет, — сказал Касьян Касьянович, — не для того мы собрались, чтобы посочувствовать. А для чего — молчок! Правильно я говорю? — спросил он с той веселой энергией, которая когда-то в молодости так привлекала Ильина.

— Но мне кажется неразумным держать хозяина дома в неведении, — сказал Штумов серьезно.

— Давайте, давайте, Василий Игнатьевич! — хором кричали мушкетеры.

Ильин снова налил коньяку, но пить не стал.

— Что еще случилось? — спросил он Пахомову.

— А сейчас узнаете, дорогой товарищ, если вы только всех нас не разыгрываете и действительно ни о чем не ведаете.

— Позвольте мне, Женя, — сказал Штумов, — дать вам, моему старому ученику и коллеге, один дружеский совет: как бы ни развертывались события на процессе, в котором вы участвуете, — а порой события развертываются весьма драматично не только для подсудимого, но и для адвоката, — никогда не уходите до конца заседания. Вот и сегодня прокурор в самом конце заседания огласил заявление одного… одного малого по фамилии Терентьев, — сам он почему-то величает себя Полем, — двоюродного или троюродного племянника Сторицына. Судя по этому заявлению, ваш подзащитный дважды с его помощью передавал деньги Сторицыну, и не маленькие. Этот Поль, не скажу грамотно, но весьма красочно изложил сюжет, а Окуненков сразу заявил ходатайство о допросе этого самого Поля в суде. После допроса племянника Сторицын все признал. Аржанов был бессилен. Ну-с, решением суда Сторицын был взят под стражу. Ваш же Калачик… вот на кого было жаль смотреть! Однако на прямой вопрос Окуненкова он тоже вынужден был признать, что на предварительном следствии дал правильные показания об участии Сторицына в хищении, что же касается его устного заявления на суде об оговоре, то он от него, как и следовало ожидать, отказался.

— И тысяча комплиментов адвокату Ильину! — вставил Саша. — Теперь тебе ясно, почему никогда не следует уходить до конца?

— Что ж вы молчите, — спросила Пахомова Ильина. — Вам молчать вроде не полагается…

Ильин и сам понимал, что молчать больше нельзя. Кажется, в самый раз вздохнуть: «Ну, братцы, спасибо! Честно — не ожидал!» Ведь теперь всем стали понятны мотивы, по которым Калачик отказался от своего адвоката, словом, полная реабилитация, как говорится, все по местам! Но Ильин все молчал и молчал; такая чугунная усталость навалилась на него, такая тяжесть легла на сердце…

Все подняли рюмки, чтобы чокнуться с именинником, и первым потянулся Касьян Касьянович.

— А вы за какую команду болеете? — негромко спросил Ильин.

— Я? Я за спорт в целом!

— Да вы что, святой? — спросил Колтунов. — А «Спартак»?

— «Спартак»? Ну, «Спартак» — это «Спартак», — вздохнул Касьян Касьянович. — Ты же знаешь, Женя, лично я не верил в корыстную заинтересованность Сторицына. Готов повиниться: ты видел дальше.

— Прикажешь и мне перед тобой повиниться? — засмеялась Иринка.

— Нет уж, кто Фома неверный — так это я! — сказал Саша.

— Лично я сержусь на себя, — продолжал Касьян Касьянович. — Не сумел разглядеть Сторицына.

— Бросьте, ей-богу… — сказал Колтунов. — Почему вы его должны были разглядывать? И контора эта не ваша…

— Знакомство небольшое, верно. Вместе на банкетах сидели…

— Так и ручаться не надо было! — крикнул Ильин.

Касьян Касьянович ласково на него взглянул:

— Кто в наше время за кого может ручаться — разве что я за тебя, а ты за меня!

И тотчас, словно поднятая какой-то волной, между ними встала Иринка:

— Я должна при всех сделать тебе выговор. Мы тебя ждали, приготовляли тосты. Наконец-то: здравствуйте, ваше величество, а у его величества физиономия постная-препостная!

— Да уж, физиономия, прямо скажем, перекореженная, — сказала Пахомова. — Жаль, конечно, пропала хорошая защита, но…

— И какая речь! — подхватил Саша. — Дачи, машины, уровень жизни — в самый раз было бы это сейчас двинуть!

— Ну, уж тут ничего не попишешь, — сказал Васильев. — Надавили на вашего Булкина, или как его там…

— Кто, кто надавил? — крикнул Ильин.

— Как это кто? — изумился Касьян Касьянович. — Сторицын и давил. Он на Василия Васильевича, Василий Васильевич на меня, как на лучшего друга трудящихся, я вроде на тебя пробовал, а ты…

— Да этот Калачик и сам теперь не рад, — сказал Слиозберг. — У меня в практике был такой невероятной силы случай.

— Миша, ты что? — остановил его Колтунов. — Ночь. Нам сейчас по рюмке — и по домам. Тебя твоя Фаня с фонарями ищет.

— Случай, можно сказать, больше комический, чем трагический…

— Миша!

— Дайте же человеку прорваться!

Слиозберг стал рассказывать про какой-то невероятной силы случай из практики, все слушали и смеялись, а Ильин молчал и думал. Он пытался найти в себе то счастливое упоенье борьбой, которое он чувствовал час назад в кафе и потом в метро, но внутри было пусто. И только рука еще саднила, и эта небольшая боль напоминала ему мечты о поражении. И как-то так выходило, что пришлось бы ему стоять в обороне — нашлось бы и упоенье, нашлась бы и борьба, а теперь, когда ему ничего не угрожает, то и ввязываться ни во что не надо, и терзать себя и других просто незачем.

«А что, если рассказать сейчас о бюллетенчике Мстиславцева и об «ахинее»? — подумал Ильин. — Но что это даст? Никто не слышал его разговора с Касьяном Касьяновичем: пылесос все заглушил, да и бюллетенчик был с глазу на глаз, ничего сейчас не получится, кроме грубого, нелепого скандала. При Иринке?»

— Конечно, многое зависит и от нашего брата хозяйственника, — резюмировал Касьян Касьянович, выслушав Слиозберга и отсмеявшись. — Ирина Сергеевна, разрешите еще коньячку, как говорится, двадцать капель при болях…

Штумов взял свою рюмку и подсел к молчавшему Ильину:

— Женя, я вас не узнаю… Понимаю, что вы кое-что сегодня пережили…

— Я? — переспросил Ильин. — Да, я, кажется, сегодня действительно кое-что пережил…

— Много, много зависит от хозяйственника, — продолжал Касьян Касьянович, закусывая любимым пирожком. — Случается еще, что именно наш брат хозяйственник для пользы дела ищет лазейку…

— Ваш брат хозяйственник, а ваша сестра бесхозяйственница, — сердито сказала Пахомова. — Посмотрим, как еще все повернется. Окуненков — это ум!

— Я бы на вашем месте так не драматизировал, — негромко говорил Штумов Ильину. — Калачик, разумеется, получит, что полагается, но вы как адвокат сегодня не проиграли, а выиграли…

— Триумф из рук этого подонка!

— Tu l’as voulu, Georges Dandin!

— Нет, я этого не хотел, — сказал Ильин. — Мой Андрей, когда был маленьким, больше всего любил «конструктор». Из одних и тех же кубиков можно выстроить какой хотите дом, даже дворец. Я думал, что и мою новую жизнь можно выстроить из старых кубиков. Но ведь это невозможно… А помните, Василий Игнатьевич, наш дискуссионный клуб?

— Помню, голубчик, помню… Иные времена, иные песни… Если хотите, соберемся в коллегии и будем дискутировать на любую тему… Но я думаю, что ваша деятельность в суде гораздо важнее всех этих дискуссий. Варя! — сказал он Пахомовой мягко. — Посидите с нами. Ильин вспомнил старые годы… Вы тоже были когда-то моей ученицей…

И как-то сами собой образовались два кружка. В одном молча главенствовал Штумов, в другом приятно урчал Касьян Касьянович:

— Придет день, когда должностная преступность и вовсе исчезнет. И я поднимаю этот бокал…

— Тост не поддержан, — сказал Колтунов. — Не будет преступности, уважаемый, куда прикажете податься? На сто рэ юрисконсультом по трудовым вопросам? Мерси — нет! За процветание этого дома! Ирина Сергеевна, грибочка не пожалейте!

Но за грибочком ему пришлось скользить самому. Зазвонил телефон, и Иринка сразу защебетала:

— Очень рады, что вы позвонили, приезжайте к нам! Почему поздно? Ничего не поздно, у нас все свои, Касьян Касьянович, Василий Игнатьевич. Ну, смотрите, вам с горы видней, хорошо, хорошо, спасибо, ну конечно, передам! Это Аржанов…

— О господи, — сказал Ильин. — Аржанов!

— Чем ты опять недоволен? Очень мило с его стороны, говорит, что всегда верил в твою счастливую звезду и еще что-то такое о Христофоре Бахе. Я и не знала, что был еще Бах…

— Там целая семья композиторов, — сказал Штумов.

Касьян Касьянович засмеялся:

— Семейственность! Но я думаю, что у нашего Баха настроение сейчас не ай!

— Да уж, с халатности на хищение!

— Бросьте, весьма банальный случай!

— Внимание, Миша Слиозберг расскажет нам сейчас кое-что.

— Счастливая звезда, — сказал Саша, — что это за штука такая, с чем ее едят? Говорят, «родился под счастливой звездой»… А что это значит? Ведь это бред — никто не верит в вифлеемские сказки… И все-таки это так. Один, будь у него хоть сто талантов, ничего, кроме вечной памяти, не заслужит — не та звезда, а другой…

— Все зависит от администрации, — перебил его Касьян Касьянович. — Я лично ни в какие самородки не верю. Ну, был, допустим, Шаляпин, допустим, самородок, так ведь он только пел, а надо было кому-то и хор наладить, и не в лаптях же перед публикой, и еще кому-то на счетах прикинуть… Так ведь то Шаляпин, а ты, я думаю, об Ильине. А кто эту звезду на небосклон запустил? Дайте мне любого, отполирую так, что засияет не хуже! Ну, кто согласен сиять?

Колтунов засмеялся:

— Я вижу, Алексей Максимович насчет ереванского коньяка не ошибся. А насчет самородков — это спорно.

— Спорно, спорно, весьма спорно, — поддержал Васильев. — Бесспорно только то, что сейчас метро закроют.

— А я согласен, — сказал Саша. — Не знаю, может быть, это коньяк, но я согласен: запускайте!

— Нет, — резко сказал Ильин. — Нет, Саша, нет!

— А почему нет? Там дело, а у тебя речи. Я ими однажды уже насытился, на двадцать лет хватило! Но, как говорит Касьян Касьянович, «природа не терпит пустоты». Я правильно вас цитирую?

— И все равно — нет! Нет, Саша, — говорил Ильин. — Да ты этого и не сможешь. Для этого надо второй раз родиться!

— А почему бы и не родиться? — спросил Касьян Касьянович. — Не юрист, а инженер? Чем плохо для помощника? Важно, что высшее законченное! Еще какие крестины справим! Что на язык остер? Так это, Евгений Николаевич, по нынешним временам очень даже годится! Что улыбаться не умеет? Научим!

— Нет, — говорил Ильин. — Нет, нет, все равно нет!..

И когда гости ушли, он ходил и ходил по комнате и повторял: «Нет, нет, все равно нет!»

— Ты что-то поглупел, Женя, — сказала Иринка и ушла к себе.

Ильин открыл окно — зверски как было накурено. Ночь холодная, темная, дождь, под фонарем стоит Большой Игнат, и Касьян Касьянович развозит гостей. Это значит, что мушкетерам придется топать пешком — не слишком приятное дело по такой мокропогодице. «Что поделаешь, — скажет Портос-Колтунов, — сами ж мы и напросились». — «Ничего, ничего, — скажет Арамис-Слиозберг, — надо пройтись после рюмки». И только третий мушкетер ничего не скажет. Он будет ежиться всю дорогу, вспоминая сегодняшние высокие глаголы: кто их знает, этих Касьяновичей и Васильевичей, со всеми их конторами и командами. Посмотрим еще, как пойдут дела со Сторицыным. Многие еще могут загреметь… «Но могут и не загреметь», — заметит другой мушкетер, и все трое согласятся на том, что неизвестно, какие козыри есть у умного Окуненкова и что в конечном счете скажет суд.

Ильин еще долго сидел у себя в кабинете и думал. Думать было нелегко, и он вспомнил Штумова: закурите, если вам этого хочется, — открыл пачку, которую Иринка держала на всякий случай, закурил, но ничего не почувствовал, кроме горечи. Он тут же смял папиросу. Ну что ж, спать так спать. Но спать не хотелось. Огромный день еще держал его, и все казалось, что еще что-то должно случиться. Да нет, ничего уже не может случиться. Он дома, Иринка спит, спят дети, наверное все спят и в самолете, который летит сейчас в Среднюю Азию. Ильин так близко чувствовал его гудящее тело, как будто сам был пристегнут взлетными ремнями. В последний раз мелькнул силуэт СЭВ, самолет взял круто вверх, началось небо. Качались далекие планеты, на землю сыпались звезды — осенний звездопад был в разгаре, и казалось, что работает гигантская паровозная труба. А над всем этим стояли дикие терриконы Млечного Пути. Ильину хотелось, чтобы сама природа дала ему пример ясности и полезности бытия, а мир вставал перед ним в хаосе.

А как все было ясно весной, как он ладил с этим небом, умело складывая звезды в знакомые многоугольники Лебедя, Ориона, Веги и Медведицы, и под аэрофлотовские леденцы уверенно чувствовал себя частицей этой хорошо проверенной и грамотно устроенной Вселенной. В конце концов, каждый человек по-своему видит мироздание. Один видит в нем сверкающую огнями комфортабельную гостиницу, другой — дом как дом, в котором надо работать и платить и за радости, и за горе.

Ильин встал, потушил свет, но только вышел из кабинета, как что-то родное и теплое ткнулось ему в плечо.

— Это ты, Андрей? — спросил он шепотом, боясь, что Иринка услышит, но Андрей не отвечал, и Ильин спросил: — Почему ты не спишь?

— Не спится, — сказал Андрей. — Давай сегодня не спать, давай до утра, хочешь?

— Но как же так, тебе завтра в школу, а мне на работу…

— Один только раз, давай, а?

— Ну что ж, давай, — сказал Ильин. Ему тоже не хотелось оставаться одному этой ночью.