— В школе я завалил сочинение по истории, — весело рассказывал Ильин. — Подвел меня Медичи. Это вроде вашего властелина Двуречья. С одной стороны, Медичи был просвещенным человеком, при нем процветало искусство, с другой стороны, его жестокость была ужасной. С одной стороны, Флоренция при Медичи достигла своего расцвета, с другой стороны…

— Камешек в мой огород? — спросила Лара.

— Ничуть. Знаете, что меня погубило?

Они сидели в столовой самообслуживания. Народу полна коробочка, но Ильину ничто не мешало, давно он не чувствовал себя так молодо.

— Погубила меня отчетливость, этакая, знаете, обнаженность. «С одной стороны» и «с другой стороны», и каждый раз с красной строчки. Но против моей воли — смею вас заверить, ничего я не хотел, кроме хорошей отметки, — получилась карикатура. — Ильин выпил воды, гуляш был дьявольски наперчен. — А карикатура, милая Лара, — вещь опасная. Наш преподаватель истории, человек в высшей степени интеллигентный, но и в высшей степени напуганный, подозревал меня бог знает в чем. Ему бы пройти мимо, поставить трояк, и все, но надвигался Петр, тут уж сплошь «с одной стороны» и «с другой стороны», и он закатил нуднейшую нотацию и привлек весь класс к обсуждению. С тех пор стоило ему только показаться, как начиналось всеобщее гуденье: «с одной стороны, с другой стороны». Вам взять компот?

— Нет, спасибо.

— Вот видите, как все ясно, что касается компота. Но если говорить серьезно, я думаю, вы любите искусство больше истории.

— Не знаю… может быть… Все так тесно связано: художник и время…

— Художник и время? — (Настоящий студенческий спор!) — В истории не раз бывали мелкие дрянные времена, но почему именно тогда жили и творили великие художники?

— Можно ли называть мелкими и дрянными времена, если тогда жили и творили великие художники?

— А вам идет спорить, — сказал Ильин. — Есть женщины, которые все теряют, едва только начинают говорить о чем-нибудь серьезном…

— Разве эпоха, в которую жил Рубенс, была знаменита только Рубенсом? — нетерпеливо спрашивала Лара.

Ильин засмеялся:

— Бурное развитие ремесел… Мануфактуры… Больше я ничего не помню. Милая Лара, я учился в те счастливые времена, когда Иван Грозный был признанным гуманистом, вроде Эразма Роттердамского. Малюта Скуратов тоже, кажется, играл какую-то прогрессивную роль. Я просто закачался, когда прочел у Ключевского, что сотни лет татарского нашествия едва ли принесли столько вреда русскому народу, сколько одно это грозное царствование.

— Я мечтала подписаться на Ключевского, два года отмечалась, но так ничего и не вышло.

— Ну, Ключевского я вам достану, — сказал Ильин. — Приеду в Москву и вышлю, не сомневайтесь.

— Я так и думала, что вы москвич.

— А что, есть особые приметы?

— Вы извините, но мой перерыв окончен. До свиданья!

— До свиданья, — машинально сказал Ильин. — Постойте, куда же вы?

— У меня еще две экскурсии…

— Но, может быть, встретимся вечером? Надо же доспорить…

— Так ведь и я за Ключевского. Ну хорошо, давайте встретимся вечером.

— На этом самом месте?

— Нет, лучше дома. Детская, восемь. Если не сможете, вот телефон, это у соседей, они мне передадут.

Ильину понравилось, что она пригласила домой без жеманства. И спорила смело. Вспомнился университет. Но разве в те времена спорили, разве тогда не все сразу становилось ясным? Спорили, да еще как! И самым языкастым был в те времена Ильин. На пятом курсе чуть без диплома не остался. Но тут повезло: оказалось, что «идейки» Ильина совпали, Эразм стал котироваться, а Малюту списали как миленького. «Пришла ильинская пора», — шутил профессор, еще недавно выдававший Ильину такое, что стипендией и не пахло, приходилось ходить по домам «лудить, паять, кастрюли починять».

Ильин еще долго стоял у медресе, вспоминая: «Кто любит бирюзу, должен приезжать к нам осенью…», негромкий, но сильный голос, чуть-чуть с хрипотцой, вспоминал он и свои дерзкие ответы в университете, дело было еще на Моховой…

Азимов ждал его в холле, и Ильин сразу сказал, что уже успел посмотреть кое-что и что «ножки гудят», может быть, театр в другой раз?

Приговор «Марии Стюарт» Азимов выслушал спокойно, но напомнил, что по программе их сейчас ждет домашний обед.

— Да, да, конечно! — (Хочешь не хочешь, а политес надо соблюдать.)

Жили Азимовы в новом районе, в благоустроенном коттедже, но тесно. Старший сын и младший, у обоих жены и дети, и еще незамужняя дочка, чуть постарше внуков, и еще какой-то красивый парень с совершенно русским, рязанским лицом, к тому же и стриженный под Иванушку. Ильин с трудом понимал, кто есть кто, и только об Иванушке узнал, что тот был усыновлен Азимовым еще в войну «вот таким малюсеньким».

Ильин старался «держать площадку» и очень смешно, в лицах, рассказал, как принял купеческую мечеть за ту самую, тысячелетнюю. Этакий столичный вертопрах, наслышавшийся баек о Востоке.

— А кто вам показывал медресе? — спросил Азимов. — А, Лара! Очень, очень милая женщина. Жаль, неудачная жизнь в личном плане. С мужем разошлись, маленькая дочь, тяжело, конечно…

От Азимовых Ильин вышел в сильнейшем цейтноте. Но он знал, что первая же машина остановится, как под гипнозом, стоит только ему поднять руку. Феэргешные очки сработали безотказно. Разбойного вида паренек не только взял его в машину, но и помог найти торт и бутылку болгарского, а потом погнал на Детскую, 8.

Улочка была узкой, небольшие домики стояли сплошной стеной, дымной от близкой луны. Длинный прямоугольный двор, полно детей, вислоухий щенок, безумно счастливый от кухонных ароматов, от близости детей и от лунного света, в глубине двора почтенный старик пьет чай: кухонный столик, клеенка, белеют чайник, пиала. Дом двухэтажный, второй этаж с галереей, оттуда слышится соната Грига и беспрерывные телефонные звонки. И еще слышится какой-то тупой звук, кажется, рубят капусту. Мудрено во всем этом найти человека. Но тут он увидел Лару.

Ильин заметил и новое платье, и прическу, и тоненькую цепочку с медальоном. Платье — оранжевые и черные тона — показалось ему слишком броским, белая блузка и черная юбка шли ей куда больше. Было что-то старомодное и в этом броском платье, и в прическе, и даже в модном медальоне.

— Я думала, вы уже не придете…

— Разве я опоздал?

— Не знаю, я не смотрела на часы.

«Скажем прямо, вниманием она не избалована», — подумал Ильин, но улыбка у нее была такая милая, так хорошо сияло ее лицо, что все остальное было неважно.

По витой каменной лестнице поднялись на второй этаж, и сразу к ним бросилась девочка лет шести, тоже прибранная и с большим бантом.

— Ну, представлять не надо, — сказал Ильин. — Мама! Просто невероятно, до какой степени она вас повторила…

— Да, да, — сказала Лара, сияя. — Заходите, пожалуйста. О, торт какой огромный! Моя Галка обожает…

— А я наслышан о восточных сладостях, но где они?

— В сказках Шехеразады и в Москве на Пушкинской площади. Но для вас я испеку наши сахарные трубочки. Галка, ты за хозяйку, а я сейчас…

У Лары две крохотные комнатки, книги до самого потолка и в нишах, и весь стол завален.

— Сколько книг у твоей мамы!

— Мама говорит, что лучше недоесть, но купить книжку. А вы как думаете?

— Я? — Ильин был несколько смущен такой альтернативой. — В общем, да, конечно. До чего же ты на маму похожа, — повторил он.

— Все говорят… А это правда, что вы из Москвы?

— Да, правда.

— Мама была в Москве, и мне без нее было очень скучно. Эту книжку трогать нельзя!

В этот момент вошла Лара:

— Ради бога, смотрите, что вам нравится! Ох, Галка, Галка!..

— Но она совершенно права. Один мой приятель всегда говорит: «Только распивочно и ничего навынос».

— А вы собираете книги?

— Тысяча и одна подписка…

— Завидую!

— Вам ли говорить…

— Это еще дедовская библиотека. Он служил в Казенной палате, ночами изучал фарси, потом бросил палату и пошел работать на раскопки. Словом, чудил как только мог. Отец тоже не получил специального образования, но и для него Восток был всем. А вот это купила я, смотрите — «Санкт-Петербург, 1874», на русском языке, но замечательное понимание не только здешних обычаев, но и самой души народа.

— Лара! Ваши трубочки горят!

— Горят, горят, — весело подхватила Галка, и обе умчались.

Ильин рассматривал книги, рисованные рукописи на арабском языке, самодельно переплетенные. Для того чтобы работать в местном экскурсионном бюро, и сотой части всего этого было бы предостаточно.

Вбежала Галка и радостно сообщила:

— Все сгорело! Будем кушать торт!

За чаем Ильин шутливо подтрунивал над Ларой и весело жаловался, что вот в кои веки нацелился на восточные сладости, и тут не повезло. Ох уж эта экзотика! Снова он рассказал, как принял купеческую мечеть за старину, и на этот раз еще смешнее, чем у Азимовых, отполировав все детали. Особенно ярко получилась очередь за холодильниками. Лара смеялась до слез, а за ней и Галка, не понимая, в чем суть дела, прямо-таки валилась от смеха.

Ильин чувствовал, что «прошел» здесь. У него, кажется, был врожденный талант нравиться, его любили во всех кружках, которые складывались в школе, а потом в университете, да и в конторе. Ни к кому он никогда не подлаживался, случалось спорить — спорил, знали даже, что он «ершистый» и что «завести» его ничего не стоит. Но как-то так получалось, что он спорил, но не ссорился, «залезал в бутылку», но сам оттуда легко выскакивал и принципы свои отстаивал не угрюмо, не драматизируя. Может быть, потому, что умел быстро настраиваться на чужую волну. А ведь это ценится повсюду.

— Галка, спать! Спокойной ночи.

Девочка без всяких пререканий вытащила раскладушку и быстро улеглась.

— В нашей семье женщины все умеют делать, — рассказывала Лара. — Мужчины ненадежны. Бабка рано овдовела, да и мама… Ну, а меня, как вы, наверное, уже узнали, бросил муж. Азимовы, я думаю, поведали вам эту историю во всех подробностях…

— Да нет, что вы!

— Странно! Друзья наших друзей… В положении брошенной женщины есть всегда какая-то двусмысленность… — («Да, в небольшом городе злословие, наверное, действительно ужасно», — подумал Ильин.) — Ну, ладно, давайте откроем вино. Нравятся вам эти рюмки? Послушайте, как звенят… Они из России. Исламская культура вообще не знала рюмок, пророк завещал трезвость. А вот до ислама… Или вы тоже считаете, что до ислама ничего здесь не было?

— По правде сказать, я не очень силен в этих вопросах. А хотелось бы. Ваше здоровье! С того момента, как человек стал человеком, он стал интересоваться тем, что было раньше. Да и как изучать светлое будущее, если не сравнивать с темным прошлым?

— Не такое уж оно и темное!.. Знаете что, хотите, вместе поедем на раскопки? Завтра я выходная, а послезавтра еду туда с экскурсией. Археологи раскопали огромный город, может быть, бывшую столицу. Только чур не обращать внимания на всякие идиотские замечания и вопросы моих экскурсантов: а хиппи у селевкидов были? А гарем посещали по квадратно-гнездовому способу? А верно, что песенка «Пусть всегда будет солнце» заимствована у Заратустры?

— Милая Лара, я буду задавать вам точно такие же вопросы. Я — это они, или, если хотите, они — это я.

— Ладно, ладно, ешьте торт; где вы только такой вкусный достали? Сладкое — наше горе. Галка в меня…

— Ну, знаете, если пирожных боятся московские толстушки — оно понятно, но вам-то ничего не грозит!

— Это потому, что я много хожу. Мои экскурсанты еле дышат, а я еще и еще гоняю их по солнышку. Да еще и сержусь на них. Я злой человек.

— А хорошо бы и мне утром встать по холодку, осмотреться и рассердиться, — сказал Ильин. — Вот только не́ на кого…

— Моему мужу всегда казалось, что жизнь его обошла, и он сердился на всех подряд…

— Мне, Лара, нельзя. Я человек обласканный. Ну, смотрите, после университета всех кого куда, а меня под белы руки прямо в контору. Юристы в те времена были не дефицит, и я никаких особых иллюзий насчет своего будущего не строил. Но нашелся человек… взглянул на анкету, а там все, что требуется: из потомственной рабочей семьи, высшее, не привлекался, и не только я, но ни в одном поколении. Можем мы такими кадрами разбрасываться? Сразу на выдвижение — юрисконсульт, арбитр, главный арбитр, и уже давно помощник самого Касьяна Касьяновича, а ведь эту должность может занимать и неюрист. Да я, по сути дела, давно уже не юрист. Разве что изредка на гастролях. Помощник самого Касьяна Касьяновича! Мне, милая Лара, в настоящее время полагается быть всем довольным.

— А все-таки хочется рассердиться?

Ильин не сразу ответил. Разговор и так зашел слишком далеко, и в этом он был виноват сам: «Я — это они, они — это я…» — а дальше его понесло, и, хотя он чувствовал, что давно пора остановиться, его все несло и несло.

— Что, парадоксально? — спросил Ильин.

— Да, есть какое-то несоответствие, — сказала Лара, взглянув на него. — Есть. Знаете что, поедемте на раскоп завтра, в мой выходной, без экскурсантов. Мне с вами интересно. Когда я училась, у нас была своя компания. Собирались, разговаривали, бегали на московских поэтов, потом вышла замуж — и все.

— А друзья?

— Остались, конечно. Семья Усмановых, потом моя школьная подружка и еще один приятель, вы с ним познакомитесь, он археолог.

— Не так уж мало!

— Нет, старая компания разбрелась. Усмановы, и он и она, заняты какими-то мудреными вычислениями, со мной им хочется не разговаривать, а отдыхать. Подружка моя… Ну, раньше она еще как-то тянулась… Но, самое главное, жизнь уходит на то, чтобы работать, и на быт. Галка. Она же маленький человек. Ну вот, оказывается, что я вам уже жалуюсь.

— Мне это все очень интересно!

— Моя жизнь?

— Конечно!

— Ну, знаете, если я буду рассказывать о себе, мы так ни о чем и не поговорим.

— Я согласен на любую тему, но заранее вас предупреждаю, что я совсем не тот собеседник, на которого вы рассчитываете. Я, милая Лара, чуточку другое поколение, и хотя я москвич, но ни на какие вечера московских поэтов никогда не бегал. Да и поэзия в мое время была совсем не тем, чем она стала потом. А когда раздались звуки гитары, я уже от зари до зари долбил в конторе. Недавно я смотрел, с опозданием на десять лет, «Антимиры». Можно только представить себе, как это когда-то воспринималось. Знаю, что давно уже ругают «Кавалера Золотой Звезды», но, откровенно говоря, не помню, в чем там дело. Знаю, что Чехова играют на сценах всего мира, но видел только «Три сестры». Скучновато, простите, ради бога. Мне нравится полонез Огинского, мне уютно с шишкинскими медведями, мурло мещанина так и лезет из меня. Ну, что вы смеетесь? Грустно все это, а не смешно.

— Бесподобно, бесподобно! — смеялась Лара. — А скольких я еще знаю, которые втихаря обожают «Сказание о земле сибирской», но канючат билетик на Феллини.

— Нет, Феллини я вам не отдам, — сказал Ильин. — Как говорится, и «крестьянки чувствовать умеют».

— Вы обиделись? Я ведь так, к слову. — Она порывисто дотронулась до его плеча.

И снова Ильина кольнула жалость. Ему было жаль ее за ее неумелую порывистость и за то, что он ей понравился. Пробило одиннадцать, но уходить не хотелось, чужая волна, к которой Ильин так легко приспособился, теперь его не отпускала.

— В детстве я всегда мечтала начать новую жизнь, и обязательно с понедельника, — рассказывала Лара. — Папа не выносил шума, он работал на железной дороге и очень уставал. С понедельника не буду шуметь, не буду грубить Кольке Маевскому: этот мальчишка, посмешище всей школы, обезьянка, был влюблен в меня. Потом я обещала, что с понедельника начну готовить мужу вкусные обеды, даже пошла на какие-то курсы. С понедельника начну жить весело, никому не буду докучать своим настроением и не буду злиться, когда меня в очередной раз спросят о гаремах. А сейчас, каждую субботу, я обещаю себе, что с понедельника начну готовиться к кандидатской. А что бы хотели вы начать с понедельника?

Простились они в первом часу ночи. Во дворе все давно утихло — и соната Грига, и дети, и щенок, никто больше не рубил капусту, весь дом спал. И только в глубине двора по-прежнему сидел старик, и перед ним белели чайник и пиала.