Есть два вида конъюнктуры. Плохая, каковой является вся наша сегодняшняя попсовая эстрада. Я бы даже назвал ее омерзительной конъюнктурой, потакающей самым примитивным запросам публики. И есть другая конъюнктура — то, что нужно людям сегодня. Те, кто прежде говорил, что мои «афганские» песни — конъюнктура, сейчас приходят ко мне и извиняются. Потому что я писал их для людей, которые хотели слышать о своих погибших детях, друзьях. Я пел про Афганистан, когда этого не делал никто, когда ничего, кроме тюрьмы, заработать на этих песнях было нельзя.

Да, это была конъюнктура, но в хорошем смысле этого слова — нужная. Так что не стоит пугаться этого понятия. Если я пишу о ворах, то я так хочу, если о казаках — так чувствую, если «Вальс-бостон» — так желаю.

А вот когда конъюнктура для денег — тут совсем другое. У меня никогда не было имиджмейкеров, редакторов, режиссеров, советчиков всяких. Делаю то, что думаю, пою и живу, как чувствую, говорю, как слышу и как хочется сказать.

Эстрадное искусство сейчас выглядит… среднеполым, так будет точнее. Не всем дано быть с мышцами, с какой-то физической аурой. Для меня Валерий Леонтьев — мужчина. Потому что Валера делает свое дело профессионально, по-мужски. Или Мулявин в «Песнярах» — просто замечательный мужчина. А сегодняшняя среднеполость — от желания, для мужчины совершенно чуждого, нравиться всем девочкам без разбору, к тому же недорослям. Каждая самка выбирает самца. А когда самец старается понравиться всем самкам, он не самец, а нарцисс, который всегда с «голубизной». Нарцисс всегда — среднеполый.

Куда вы ни плюньте — попадете сегодня в секссимвол. Главное — плюньте. Когда один из популярных сегодня эстрадных исполнителей, щенок, юнец, публикует список своих женщин в газетах и подсчитывает их количество прилюдно — это катастрофа для мужественности. И хотя мышцы у него могут быть как у Шварценеггера, он уже не мужчина. Настоящие мужчины себя так не ведут. Вот, к примеру, Гафт — хоть раз он крикнул, что он — секс-символ? Хотя Валентин Иосифович — мужчина из мужчин.

Богдана Титомира очень любят (и слава тебе, Господи) дети 16–20 лет: они видят в нем сильного мужчину. А я сильного мужчину вижу совершенно по-другому. Мне эти «дела» Богдана Титомира даром не нужны. Я предпочитаю делать их у себя в постели со своей собственной женщиной. И еще скажу вам как врач: чаще всего о своих сексуальных подвигах кричат импотенты.

Я люблю общаться с интересными людьми. А вот с этой попсовой тусней мне нечего делать. И это совсем не потому, что они плохие, нет. Просто мне не интересно — ходить с серьгой в ухе или называть себя во всех газетах «секс-символом»… Есть дань жизни, но не времени. Я другой человек. Я врач «внутри», я поэт и композитор, у меня есть чем заниматься. У меня совершенно другие заботы.

Да, я мечтаю о худсовете. И все время об этом говорю, рискуя навлечь на себя брань крайне левых, беспредельно раскрепощенных людей. Я не хочу смотреть в три часа дня по первому каналу голые задницы. Я не желаю, чтобы мои дети слушали: «Я на тебе, как на войне». Я не против такого искусства — каждый имеет право выбирать развлечение по своему уму и уровню. Но мы живем в православном христианском государстве, среди людей, которые на протяжении многих поколений привыкли к определенным моральным ценностям. И я хочу, чтобы эти моральные ценности соблюдались.

Я, как врач, нормально отношусь к гомосексуализму, но хочу, чтобы гомосексуализм показывали по платному каналу в определенное время суток.

И чтобы были «чипы», закрывающие этот канал от детей. Основная ошибка государства — это то, что сегодня позволительно писать (и соответственно читать) все, что угодно. Когда я, Розенбаум, мечтаю сегодня о цензуре, то я не об идеологической цензуре мечтаю. Идеологическая цензура — это плохо, а общечеловеческая цензура — это хорошо. Ведь все это дети читают, слушают. Без государства ничего с этой проблемой не сделать.

А запретный плод? Он сладок, да. В свое время и мы порнуху искали. У нас, правда, не было тогда видеомагнитофонов, поэтому мы искали фотографии. Признаюсь, я сам искал фотографии голых баб у мамы в учебнике по акушерству и гинекологии. Это было нормальное мужское взросление. Но в нас не впихивали это в таком количестве, как сейчас.

На каждом книжном развале продается Геббельс, Гитлер… Я не против того, чтобы мы прочитали «Майн Кампф». Кому-то это надо для работы, для знания исторических, военных проблем. Тогда, пожалуйста, иди в публичную библиотеку и бери по специальному запросу. Но разве можно в стране, которой столько горя принес фашизм, продавать эти книги на каждом шагу?!

Предательство — это всегда плохо. Особенно предательство человека в погонах. У господина Резуна-Суворова (это автор книги «Аквариум», бывший офицер Главного разведывательного управления МО СССР, сбежавший на Запад), оказывается, есть свои какие-то идеологические мысли. Да задери тебя комар, ты можешь думать все, что тебе хочется, хочешь уехать из этой страны и раскрыть ее секреты — дело твое. Но тогда сними с себя погоны. Мелкий же предатель оказался… А мы продаем его книги, в которых он рассказывает, как героически боролся с тоталитарным режимом.

И читает молодой курсант Военно-морского училища имени Дзержинского книги полюбившегося ему господина Резуна и думает — вот как надо поступать! Вот пример для подражания!

Да, дедовщина — это плохо. А в каком государстве, какая армия без «деда» существует? Да ни одна армия не держалась на генералах, всегда — на старослужащих. Но дедовщина бывает разная. Мы разрешаем людям жениться в 18 лет, но при этом же мама отправляет сына в армию, как в детский сад ведет. И вот он лишь получил лычку ефрейторскую, начинает заставлять пацана гальюн драить зубной щеткой. Это он — «дед»? Он говно, а не «дед».

У нас по ТВ, в прессе — романтизация преступности, причем романтизация робингудовская. Я мальчишкой никогда не видел на экране по 28 тысяч убийств за день. А нынешние дети видят… Тут огромная вина средств массовой информации, современной литературы, кино. Ведь раньше у нас всегда, если мы говорили о детективных историях, бандит был наказан, всегда пойман. А сегодня появилось огромное количество героизированных персонажей, начиная от какого-нибудь Васи Тютькина и кончая киллером Солоником. И симпатии публики все больше склоняются на сторону отрицательного персонажа.

И оружие сейчас имеют все, кроме тех, кому это надо. Я мечтаю получить себе ствол, потому что я никогда не хожу с охраной, она мне на хрен не нужна. Если меня захотят завалить — завалят. Но чтобы ствол получить, сколько мне придется разговаривать со своими друзьями из органов… А другие идут, покупают спокойно стволы, и вроде бы все нормально. Сделают себе разрешение быстренько, в два дня.

Я не могу покупать оружие на черном рынке — я же законопослушный человек. Мне совали такое количество стволов в Афгане, такого оружия, что можно было чуть с ума не сойти — и от кайфа и от соблазна. Но я знал, что если вдруг что-нибудь где-нибудь… И будет так неудобно, некрасиво…

Из оружия у меня есть только зарегистрированное охотничье ружье. Есть еще две милицейские дубинки, подаренные мне Министерством внутренних дел.

Я никогда не буду пользоваться стволом в преступных целях — у меня есть какие-то тормоза в душе и были всегда. Они и у всех у нас были, а сейчас без тормозов оказалась вся страна.

За преступления нужно наказывать, чтобы люди железно это усвоили. Поэтому я против отмены смертной казни: она обязательно нужна по отношению к выродкам. Только выродок способен ставить ребенку раскаленный утюг на живот в присутствии матери. Он не должен жить, так же как и тот, кто убил сознательно. Это же дико — позволять Чикатило после всего содеянного им еще подавать на помилование. Таких нужно расстреливать сразу же после выяснения всех обстоятельств его гнусных дел. И казнить принародно, чтобы все остальные видели, какая смерть ожидает подонка.

Так что я за смертную казнь и с заместителем министра МВД Колесниковым согласен в этом на 100 процентов. Я работал на «скорой помощи» и видел девочку четырех лет с разрывом промежности и ожогами 40 процентов тела. Это только один случай из моей практики, только один… А сколько я видел подобного?..

Мы угробили 150 тысяч человек в Чечне. И кто за это ответил? Один виновник президентом работает, второй виновник заседает в какой-то Думе… Все они — депутаты, сенаторы. В 1993 году убили в Белом доме больше сотни человек. И что? Один виновник — президент, второй — губернатор Курской области, третий по-прежнему живет в брежневской квартире…

Раньше была целая история, чтобы взять на поруки какого-нибудь хулигана, который вам рожу набил… А сейчас стреляют, убивают — и никто не несет ответственности. Я считаю так: убил — получи за совершенное!

Осознает преступник грядущее наказание, не осознает — это никого не волнует! Надо парням сказать сразу: хочешь играть в подобные игрушки, знай, что эти игрушки стоят пятнадцать лет. Возмездие должно наступать неотвратимо.

Последние десятилетия научили наших людей считать чужие деньги при неумении делать свои. Когда филармония не заинтересована ни в чем, когда она не имеет никаких возможностей для того, чтобы заинтересовать артиста, когда в итоге все выливается в уравниловку, то нечего и ждать хороших результатов.

Деньги нужны для того, чтобы развивать искусство, а не для того, чтобы его переиначивать. Не надо кормить меня безголосыми и утверждать, что это лучшее. Много раз уже говорил, что все рейтинги проданы. Знаю, что сегодня можно купить любое место в любом рейтинге. Если деньги так правят шоу-бизнесом (не люблю это слово, предпочитаю другое — искусство), то мне эти деньги не нужны.

Убежден, что многие журналисты слушают дома Паваротти, Стравинского, Уитни Хьюстон, а мне в своих средствах информации говорят, что «Ногу свело» — лучшая группа мира, и помещают ее в один ряд с «Пинк Флойд». Для этого надо быть или больным человеком, или тебе очень хорошо заплатили, или тебе надо поднять тираж своей скандальной газеты. Нельзя ставить на одну доску или в один хитпарад Александра Розенбаума и Эрика Клэптона. Он — человек планеты, в отличие от вашего покорного слуги.

Меня просто не устраивает то, чем живет и чем занимается сегодня российская эстрада, — на 95 процентов не устраивает. Поэтому не хочу иметь ничего общего ни с этим 95-процентным искусством, ни с 95-процентными артистами, которые его исповедуют. Ненавижу всю эту эстрадную тусовку, артистов, которые строят из себя мальчиков и девочек до седых волос. Я не хочу обидеть своих коллег, но дружба дружбой, а служба службой. Нормальные артисты не обидятся.

Можно с ходу назвать настоящих музыкантов, по которым видно, что они не с улицы пришли: Володя Пресняков, Дима Маликов, Андрей Мисин, Анжелика Варум, группа «Браво», Андрей Макаревич с «Машиной времени»…

И тут же вспоминаю, что была «Овация» — этакий семейный междусобойчик, который поставил все с ног на голову.

Нормальным людям это режет ухо, уверяю вас! Просто выросло поколение, для которых классика — «Модерн Токинг», после которого в нашей поп-музыке десять лет не менялись аранжировки, тональности и тексты. Пятнадцатилетние ничего другого и не слышали — и все по вине людей, которые в силу профессии должны следить за качеством популярной музыки. Я говорю, в частности, о телевизионных редакторах. Им потому попса не режет ухо, что они — у «кормушки», им «бабки» в клювике носят те, кто отсутствие таланта компенсирует деньгами.

Если дело и дальше так пойдет, то о качественной, мирового класса музыке на отечественной эстраде можно забыть на ближайшее время. Искусство потерялось за красивым словом «шоу-бизнес». Но если там, откуда это слово пришло, бизнес делается для шоу, то у нас любое шоу нужно для бизнеса. И все мероприятия вроде «Овации», все эти хит-парады в газетах и на телевидении лгут и оболванивают слушателей с единственной и очень обидной целью — обмануть, чтобы сделать на этом деньги. И поэтому нечего удивляться, что звезд сегодня делают из кого угодно: из администраторов гостиниц, из пэтэушниц, из мальчиков со двора.

С небольшим слухом, комариным голоском можно, заплатив деньги, выпустить пластинку, снять клип у Хлебородова или Бондарчука, «засветиться» за соответствующую плату в какой-нибудь телепередаче, даже арендовать центральные площадки страны… У меня есть четверостишие: «Я перерос обидчивость амбиций, но предо мной стоит вопрос «Кем быть?» Тогда талантам было не пробиться, сейчас талантам нечем заплатить». В конфликте денег и таланта сегодня деньги побеждают.

Я не за себя переживаю. Я просто-напросто переживаю за дело, которым я занимаюсь. А там все куплено и продано на корню, власть там сегодня захватила кучка нуворишей, выскочек, не имеющих на нее никакого права, подменивших собой и Союз композиторов, и общественное мнение. Я всегда говорю: «Ребята, только не называйте себя музыкантами, признайтесь честно, что вы — коммерсанты от музыки!» Мне жалко талантливую молодежь, которую сегодня приучили к этой жути, вранью. Ведь сейчас в порядке вещей — вставить в произведение сто пятьдесят тактов из супермирового шлягера и сказать: «Мое!» Да если раньше кто-то обнаруживал у себя, скажем, два такта из Пятой симфонии Шостаковича — тут же переделывал то, что написал. И Пятую симфонию при этом еще и знать надо было.

Причина моих редких появлений на ТВ проста: чтобы звучать по телевидению, на нем нужно проводить определенное время. А его у меня нет — гастроли, поездки по стране и за рубежом. Так что у меня не очень много этого эфира. Я свою популярность зарабатывал не благодаря телевидению и даже вопреки ему, поэтому могу оставаться без эфира, и все равно концертов не убавится.

Но, думаю, что причина прежде всего во мне. Для меня встречаться с людьми на концертах гораздо важнее. Что же касается, «желают меня — не желают»… Знаете, я никогда не стремился нравиться всем, оттого, может, кто-то и «не желает». Я на них за это не обижаюсь. А те, кто желает — звонят. Но я не всегда приехать могу. Да чего там — я когда снялся в фильме, так озвучивать пришлось Виктору Проскурину, поскольку у меня на это совершенно не было времени. Так что дело во мне. Конечно, я человек сложный и достаточно неудобный для многих на телевидении.

Мои прокатчики, люди, которые занимаются организацией гастролей, заставили сделать клип: реклама есть реклама. Стоит это плюс-минус двадцать тысяч долларов. Выяснилось, что я же за один прокат по «ящику» должен еще заплатить энную сумму баксов. Не мне, как это принято во всем мире, а я!

Или мне предложили снять про меня большой телефильм — за пятьдесят тысяч долларов. Это — не мой гонорар, это я должен оплатить все расходы по производству, гонорары, эфирное время… Бред! Не буду этого делать, мне неприятно. Ротару не появляется на телевидении, думаю, потому, что ему, телевидению, не платит. И не потому что у нее, может быть, денег нет — ей это делать противно. Но таких людей, которые «добровольно» откажутся от эфира, не очень много. Нет, я — не белая ворона, или уж никак не черный ворон. Просто ничего общего не хочу иметь с попсой, что лезет из всех ТВ-щелей…

«Уясните себе с детства, графоманы-лопухи, у поэтов нету текстов, у поэтов есть стихи». Вот этим, видно, я отличаюсь, в этом мой жанр. Как вы считаете, вхожу я в номинацию «поэт-песенник»? Поэтами-песенниками у нас любят называть себя текстовики, которые о жизни имеют весьма смутное представление. Но дело не в терминах и номинациях — просто я честно тружусь в жанре песни.

Смотрю как-то телевизор, и вдруг у меня глаза вылезают на лоб: с экрана Малинин поет мой романс генерала Черноты «Но, господа, как хочется стреляться…» Песню знает каждая собака, она записана на пластинке много лет назад, но на экране титр: «Стихи и музыка М. Звездинского». Звоню жене Звездинского и говорю: «Вы что там, с ума все сошли?» А Малинин просто не знал, чья это песня. Короче, ему объяснили… Но чем думали эти телевизионные редакторы, эти «профессиональные» люди?

Недавно вижу книжечку Михаила Шуфутинского «За милых дам». Открываю — в книге тридцать моих песен, одиннадцать без подписи. Начинаю поднимать всех на ноги. Оказалось, выходные данные книги — левые. Никто ничего не знает, и сам Михаил Захарович не в курсе.

Михаил Шуфутинский спел огромное количество моих песен, и все это не было оформлено так, как должно. Многие люди долго не знали, что три четверти его самых лучших песен написаны мною. Теперь ситуация наконец-то выправилась, и он нормально оформил все отношения со студией звукозаписи и со мной.

Что сказать о журналистах? Я им самим все про них рассказываю, у меня в этом смысле нет ни от кого никаких тайн. Работа журналиста — работа очень ответственная, а поскольку в нашей стране ответственных людей не очень много, то мы и здесь имеем то, что имеем. Сейчас вообще наблюдается резкое омоложение: сегодня средний возраст журналиста — двадцать один год. Я же считаю, что люди в двадцать один, в двадцать два или в двадцать три года не могут быть настоящими журналистами. За редким исключением, конечно.

Они приходят в профессию малограмотными, не имея никакого жизненного опыта и опыта общения с людьми. Идет какая-то вселенская игра — в звезды и в папарацци. Я уже много раз говорил, грубо, но, на мой взгляд, верно: «Звезд сегодня до… артистов нет».

То же самое с журналистами: папарацци — до черта, а настоящих журналистов, репортеров единицы. Все считают, что нужно смаковать «клубнику». Но как не понимают наши звезды, все эти звездуны, что кроме внешнего понта — двадцати шести человек в охране и двадцати семи перстней, тридцати восьми крестов — нужно еще и песни петь, музыку играть. Можно надеть на шею двадцать восемь цепей, можно менять ботинки с метровыми каблуками и при этом исполнять отвратительную попсу. Тогда зачем же ты напяливаешь атрибутику рок-музыки, если ты понятия не имеешь, что это такое?

Так и журналисты. Все их вопросы, все их, так сказать, репортажи, все их проблемы заключаются только в том, чтобы показать, что «мы не хуже американцев. Мы такие же крутые репортеры, как они».

Но они не понимают основного, что при этом нужно хорошо знать русский язык, иначе толково работать в журналистике невозможно; что нужно умные книжки читать, чтобы в некоторой мере быть литератором; что вообще нужно «отвечать за базар» и знать, что если ты напишешь что-то не то, то тебя могут привлечь к суду. С последним у нас сложно: никто еще толком, как положено не ответил.

Я очень уважаю эту профессию, как и любую другую, но в ней сейчас очень мало профессионалов. В нее приходят люди не о других рассказать, а себя показать, показать за счет какого-то скандала, за счет какого-то конфликта с известным человеком, за счет какой-нибудь гнусности. Двадцатилетний щенок охаивает семидесятилетнего мужа, у которого за плечами двадцать восемь тысяч книг, тридцать восемь тысяч опер, четырнадцать тысяч балетов, оперен или еще чего-то, а необразованный жлоб обращается к нему на «ты»… Все обесценилось…

Приходят ко мне, к примеру, такие репортеры, которые, закончив Сельскохозяйственную академию, говорят со мной о музыке, о песнях. Я даю каждому человеку осуществить право на собственное восприятие искусства, но надо же и совесть иметь!

Когда мне говорит Мстислав Ростропович: «Знаешь, Саша, я здесь вместо до-минора взял бы ля-бемоль-мажор…» — я прислушиваюсь, потому что этот человек — в своей профессии. Я могу согласиться или не согласиться, но я прислушиваюсь.

Когда мне говорит какой-нибудь гопник из Института стали и сплавов: «Эта песня крутая, а эта — говно…», то даже это я прощаю. Но когда он начинает говорить: «Я на вашем месте сделал бы по-другому», — я сразу говорю: «Уходи». Я просто сползаю с кресла, когда это слышу.

Один жлоб сказал мне: «Вы не пытались петь тише?..» Он бы еще Плисецкую попросил сплясать гопака. Думаю, что у Майи Михайловны это получится, только она не пляшет гопака. Она — Плисецкая.

А я — Розенбаум. Где надо, я шепну, но если я пою мощно, то, значит, мне это нужно. Вы хотите, чтобы я стал Дольским? Тогда сделайте Дольского Высоцким. Совершенно идиотские вещи происходят именно от малограмотности, от неовладения профессией. «Почему вы не хрипите?..» Никто же не просит Нэша и Янга петь как Стиви Уандер.

Я не избегаю журналистов, наоборот, общаюсь с ними много. Телевидение предоставляет мне мало возможности общаться с аудиторией, поэтому я общаюсь с многомиллионной аудиторией через прессу.

Но бывает и тут очень грустно. И грубо.

Скандалы мне не нужны: я человек не скандальный, не думаю об этом и не провоцирую их. Мне не нужна дешевая реклама, и я не считаю себя американской звездой. У нас сегодня звезд до черта, а артистов нет. Мне всегда смешно слышать: «Артист такой-то сегодня прошелся по улице с артисткой такой-то…» И вся страна обсуждает… А-ля Америка. Мне смешно.

Что же касается каких-то слухов-сплетен, то думаю, что журналисты уже наслышаны о моем нраве. Я не советую им писать обо мне какую-то грязь, потому что я-то разбираться буду с теми, которые оскорбят меня или близких мне людей, без всяких судов и следствий.

Если человек меня уж очень сильно выводит из себя и задает совершенно гнусные и грязные вопросы, я просто говорю: «Покиньте помещение. Пожалуйста». «Вон отсюда» — это самое резкое, что я могу сказать.

В концерте я открываюсь зрителям на сто процентов. На сцене я «раздеваюсь догола», и это естественно. А в разговорах я раскрываюсь настолько, насколько способен меня раскрыть собеседник. Ко мне нужен особый подход. Мне не надо врать, я моментально чувствую ложь и фальшь. Если собеседник хочет копнуть глубже обычного, задеть мое самолюбие, он должен делать это не из желания порыться в чужом белье, а из стремления понять меня.

О моем творчестве можете писать все, что угодно, — нравится, не нравится, омерзительно, восхитительно, потрясающе… Дело вкуса. Но о моей личной жизни и о моих друзьях если кто-то напишет грязно — никаких судов, просто приеду в редакцию и набью физиономию. Вот и все.

Если почувствую в человеке недоброжелательность и злость, то вполне могу… Не нагрубить, но сказать по-мужски и прямо. Бывало, я открывал душу, а потом получал камень в спину. Но в последнее время меня, слава Богу, обходят собеседники, падкие на «клубничку» и светскую лабуду.

Я пришел на передачу «Акулы пера», и мне потом, после нее, редактор сказал: «Как вы вели себя с ними! Так хорошо, спокойно…» А я себя с ними никак не вел. Пришел в студию и увидел шестнадцать невоспитанных детей, глупых, не глупых — это отдельная история. Я просто увидел шестнадцать маловоспитанных молодых людей. Я с ними и разговаривал как отец с маловоспитанными детьми, и никак больше.

Один молодой человек, есть там один, специальной направленности, спросил меня: «А почему вы носите такой имидж… Мужской такой, ой-ой-ой…»

Я говорю: «Не знаю, вам виднее, мужской он или не мужской…» И все заржали. Ну а что мне еще было ответить на это? Совершенно хамский, идиотский вопрос от человека, который, наверное, считает себя умным. И его считают умным, раз пускают в студию задавать мне вопросы. Паноптикум, да и только.

Я не раз говорил о том, что над прессой необходим контроль. На это некоторые действительно умные люди мне отвечали: «А кто будет этот контроль осуществлять?»

Так что я — за цензуру, но не политическую, не идеологическую, а общеморальную и профессиональную. Еще раз тот же вопрос: «Кто этот контроль будет осуществлять?» Если я скажу: «Я», то это будет звучать самонадеянно. И совершенно не обязательно, что в качестве этакого судьи я буду прав, потому что я тут же запру огромное количество произведений искусства на замок — просто не пущу. Или я буду пускать этих, с позволения сказать, артистов в отдельные каналы и в определенное время. Скажу им: «Я вас как доктор понимаю, но, пожалуйста, с часу ночи и по отдельной платной программе. А пока у нас такого канала нету, я вас выгоняю».

Мы живем в православной христианской стране, и то, что показывают на ТВ, неприемлемо для нас. Но, с другой стороны, запрет на это — это ущемление прав, свобод, это надо решать на парламентском уровне. Это очень сложная проблема.

И всю эту дешевую, поганую попсу я бы тоже такой же поганой метлой выгнал. Но эта дешевая попса нравится четырнадцатилетним, они ее смотрят. Значит, нам нужно сделать девяносто шесть каналов, как в Америке. Но мы их пока не имеем.

Еще бы я совершенно железно освободил пару-тройку каналов от рекламы. А как? Реклама — с прокладками, с прыщами, со всеми этими поносами («с облегчением вас!»)… Такое ощущение, что у нас вся страна (судя по рекламе) в угрях, в поносе, в менструациях, не моется, блюет и вся поголовно с грязными зубами. Омерзительно! Но как, как это убрать с экранов? Запретить? Опять же только через парламент. Так что я — за цензуру общечеловеческую и общеморальную. Но все это будет упираться — не в меня и даже не в самого главного начальника телевидения. Это будет упираться в законодательство.

Но я не складываю оружия, стараюсь кричать со своей колокольни. Я это говорил раньше, говорю сейчас и буду говорить впредь всем журналистам, с экрана, по радио: «Господа коммерсанты от музыки! Скажите один раз, что вы не музыканты, и я от вас отстану. Вы же дома слушаете Стиви Уандера и Шостаковича, Бетховина и кантри, как же вы можете слушать то, что вы предлагаете людям с экрана.

Скажите, хоть один раз скажите: «Простите нас, ребята! Наши старые рокеры и панки, простите нас великодушно. Нам хавать нечего, и мы играем это дерьмо, потому что сегодня за это нам платят бабки». Извинитесь передо мной и перед моими товарищами, которые знают, что почем на телевидении».

Нет, они и не подумают так сделать. Но если вы играете такую музыку, если вы считаете себя музыкантами, то я буду на вас всегда катить бочку. А если вы завтра честно скажете, что вы не музыканты, коммерсанты… Что ж, каждый человек волен зарабатывать деньги… Но не причиняя другим вреда. А ваша работа все-таки лучше, чем морду в подворотне бить, лучше, чем воровать.

Я поддерживаю Иосифа Кобзона и его законопроект о введении запрета на фонограмму. Есть ситуации, когда фонограмма по техническим причинам необходима: на телевидении, в кино, на огромных стадионах. Но в залах на тысячу мест, где от артиста до зрителя в первом ряду два шага, петь под фонограмму — это жульничество, преступление. Нужно ввести законодательную норму: хочешь работать под фонограмму — пожалуйста. Но тогда в рекламе, в билетах, в программах нужно писать: «в концерте используется фонограмма» или «в концерте иногда используется фонограмма» — пусть зритель следит и гадает, вживую поет артист или «под фанеру», если, конечно, купит билет на концерт.

Я теперь человек битый. Раньше меня все это злило. А сейчас смотрю на все, как на нормальное проявление клинической болезни, которая называется «шизофрения». Да, прежде я семь лет работал без афиши, был просто «автор-исполнитель». Да, меня арестовывали в Киеве, этим делом занимался комитет.

Мне инкриминировали все, что угодно: после одного концерта в зале киевской городской больницы, который сняли люди из клуба песни, появилась публикация о пьяной оргии и Розенбауме, танцевавшем на операционном столе. Автору этого пасквиля в голову не пришло даже мысли, что ни одна медицинская сестра в операционную постороннего никогда бы не впустила! Или была статья в «Волжской коммуне», на всю жизнь ее запомнил: «Вот у Розенбаума песня «Камикадзе». Это кого же он прославляет? Японских фашистов? Услышали бы наши деды, они бы этому Розенбауму шею свернули…»

И так было постоянно. Только тогда было более агрессивно, а сегодня эти дети, которые оккупировали эфир и которые росли на моих песнях, ведут себя просто нагло. Когда раньше Союз композиторов узурпировал музыкальную эстраду, то хоть можно было все свалить на диктатуру коммунистической партии. Но среди его членов были высокопоставленные профессионалы — Серафим Туликов, Александра Николаевна Пахмутова… Можно было любить или не любить Флярковского, Эшпая, Тухманова — членов Союза композиторов того времени. Но они имели право, потому что они были профессионалами. Глубочайшими профессионалами.

Сегодняшняя тусня, которая полностью забила эфир собой, делает из себя Союз композиторов. Не пускает никого из посторонних, потому что они не платят деньги — я не хочу говорить конкретные цифры, их многие и так знают. Сегодня — та же мафия, только бездарная, самонадеянная, имеющая, как сама считает, весь мир в ладонях. Но они не останутся в истории.