Он ждал.

Его руки и лицо были плотно прижаты к толстому стеклу затемненного окна новенькой вылизанной тюрьмы. От его горячего дыхания по стеклу расплывались туманные круги. Он развлекался тем, что составлял из них замысловатые фигуры. За окном было темно, смеркалось. Маленькая красная машина одиноко стояла под его окном. Каждый день, утром и вечером, он внимательно смотрел, как ее длинные ноги появлялись в дверях этой машины, видные почти целиком из-под задравшейся юбки. Ему казалось, что если бы она ставила машину немного подальше и под другим углом, то он смог бы рассмотреть под юбкой, какое белье она носит. Он мысленно снимал с нее одежду и воображал ее голой, иногда он думал, что ему удастся разглядеть волосы на ее лобке. Они должны быть рыжими. Рыжие волосы на лобке.

Сейчас он был очень зол на нее. Она редко появлялась в одно и то же время. Но так поздно она еще никогда не задерживалась. Он был уверен, что она с кем-то трахается. Он положил на нее глаз, сделал ее своей женщиной, а она с кем-то трахается, прямо сейчас, в эту вот минуту. Он явственно видел, как эти длинные ноги обвивают шею другого мужчины, как она впилась в него полными желания и страсти глазами. Ему хотелось сжать кулак и вышибить это желание из ее глаз, стереть его с ее лица, чтобы вместо него в ее глазах появилась боль. Она была похожа на школьную учительницу или на следователя, но на самом деле она была просто шлюхой. Все они шлюхи.

Продолжая прижиматься всем телом к стеклу, он повернул голову и оглянулся в сторону общей камеры. Там, за столом отдыха из нержавеющей стали, сидели другие заключенные и весело смеялись над каким-нибудь полицейским детективом, который показывали по телевизору. Их смех был похож на плач гиен, согнанных в одну клетку. Они любили полицейские детективы. Когда на экране убивали или ранили копа, они аплодировали и свистели. Но скоро он прекратится — этот смех. Через несколько часов их разведут по камерам и запрут на долгую, бесконечную ночь, и смех стихнет, послышатся совершенно другие звуки. Они начнут разговаривать, перекликаясь через перегородки между камерами. Их голоса будут эхом отдаваться под потолком. И они станут внимательно прислушиваться. Там в темноте был другой мир.

Иногда он слышал, как в том мире мужчины плакали, как дети. От этого он просто становился больным, его начинало тошнить. Они скоро начнут говорить о своих женах, детях, кто-то вспомнит даже свою мать. Они будут говорить о Боге и Библии, они будут говорить об искуплении и прощении. Раздадутся и другие звуки, звуки потного, вонючего, отвратительного секса. Надзиратели пытались пресекать его, но им никогда это не удавалось. Хрипы и стоны не прекращались ни в одну ночь.

Мужчины остаются мужчинами, подумал он. Мужчинам нужен секс. Но он никогда не падет так низко — он не станет животным, как другие, он не позволит никому лишить его мужского достоинства, его мужественности. Только не его, на какой бы срок ни заперли его сюда. Он латиноамериканский любовник, мужчина для женщин. Женщины всегда утверждали, что он очень красив. Единственное, что ему оставалось делать — это выбирать из тех женщин, которые сами предлагали себя ему. Они все хотели быть с ним.

Он прижал нижнюю часть тела к окну и посмотрел на стоянку. Он вообразил, как спрячется на полу машины и будет ждать ее там. Он почувствовал, как напрягся его член, придавленный к стеклу. Потом он увидит ее лицо, услышит ее визг; напряжение между его ног усилилось. Он, вращая бедрами, все сильнее прижимался к стеклу, рот его приоткрылся. Его тяжелое дыхание рисовало на стекле круги, которые напоминали ему о пятнах крови. Он отпрянул от стекла и стоял совершенно неподвижно, давая полную волю своему гневу. Он не какой-нибудь мальчишка, которого можно пинком загнать в клетку.

Его засунули в камеру с черным. И не просто с черным, а со старым черномазым идиотом. У него были здесь друзья, свои ребята с улицы. Но его сунули с этим долбаным черномазым, а за такой публикой нужен глаз да глаз. Теперь ему придется все ночи напролет бодрствовать.

Смех, топот и свист продолжали доноситься из общей камеры. Это была лучшая часть дня. Но он не мог отойти от окна, не увидев ее. Она отняла у него это время. Эта рыжеволосая шлюха.

— Ты заплатишь за это, сука. Ты заплатишь, — прошипел он стеклу. — Ты еще попросишь, чтобы я тебя трахнул. Еще попросишь.

Сегодня утром, когда она шла на работу, он уже стоял у окна, ждал ее. Что-то в ней было такое, что тревожило его, вызывало яростное желание увидеть под собой ее искаженное ужасом лицо, ее разинутый в диком крике рот. Эта ярость ослепила его. Где-то он встречал ее раньше. Тогда он видел ее не из окна. Она была намного ближе. Он помнил, что у нее были веснушки. Это были какие-то чужеродные точки, усеявшие ее нос и щеки. Этого он не мог бы разглядеть из окна. Но он знал, что они там были. Он ясно представлял себе ее веснушки. У большинства испанских женщин не бывает веснушек. У него никогда не было веснушчатых женщин.

— Все когда-нибудь бывает в первый раз, парень, — сказал он, ухмыльнувшись. — Все когда-нибудь бывает впервые.

— Что ты смеешься, парень? — спросил рослый негр, ввалившись в камеру. — Ты все время торчишь тут у окна и смеешься, как чокнутый. Тебя изнасилуют, они тебя трахнут. Послушай старого Вилли, парень. Вилли знает. Они тебя трахнут.

Он крутанулся на месте и плюнул в негра.

— Заткнись, твою мать! Они раздерут твою черную задницу, но меня они не посмеют тронуть. У меня есть друзья, семья. У меня есть связи. Я уже буду в другом месте, когда тебя посадят в автобус и повезут в тюрягу.

— Может и так, — согласился черный человек, опустив голову и направляясь к своей койке. — Может быть.

Латиноамериканец не отставал. Чернокожий, конечно, рослый, здоровый мужик, но он слишком стар.

— Ты просто старый неудачник, парень. Тебя взяли при попытке угнать машину. Будь я на твоем месте, я бы ни за что не попался. Я бывал в таких переделках, которые тебе и не снились. Ты меня слышишь?

Старый негр заворочался и повернулся лицом к стене.

— Смотри на меня, когда я разговариваю с тобой. Ты знаешь, кто я?

Негр, не реагируя, неподвижно лежал на койке. Он подошел ближе, теперь он был совершенно уверен в себе, упиваясь своей силой. Простертый на койке старик выглядел маленьким и беззащитным.

Он зашипел, склонившись над нарами:

— Если я расскажу тебе, что я делал, то твои вшивые волосы встанут дыбом у тебя на макушке. Я делал такое, по сравнению с чем пристрелить пару человек — это ничего не стоящий пустяк. Ты знаешь Ричарда Рамиреса? — Он ударил себя в грудь. — Это мой друг. Знаешь его? Ночной бродяга. Это мой закадычный друг. Брат. Все газеты пишут о нем на первых страницах.

Старый негр медленно развернулся на койке и внимательно посмотрел на него огромными круглыми глазами.

— Парень, у тебя в голове каша. А теперь отойди от меня. Оставь старого Вилли в покое. Мне от тебя ничего не надо. Оставь в покое старого Вилли.

— Ты когда-нибудь трахал белую женщину, Вилли? Тебе когда-нибудь посчастливилось сунуть свой черный член в щель белой женщины? А как насчет рыжих? Ты когда-нибудь имел рыжую веснушчатую женщину с белой, шелковистой, как у ребенка, кожей? Они такие мягкие, Вилли. Их кожа и вправду, как шелк, на котором вышивают разные красивые вещи.

Старый негр наклонил голову, чтобы не ушибиться о верхние нары и поднялся в полный рост. Шесть футов шесть дюймов, если не больше. Он выставил руки вперед, чтобы оттолкнуть от себя латиноамериканца, но это было излишне. Тот, с посеревшим лицом, отпрянул сам.

— Я знаю, что ты делал, парень. Я много слышал об этом. И если бы я был ты, то помалкивал бы в тряпочку. Вилли бывал в большом доме, мальчик. Там не очень любят таких парней, как ты. То, что делал ты, может сделать любой сопляк.

Съежившись, он сидел у стены в нескольких дюймах от открытого вонючего сортира. Одно только упоминание о каторжной тюрьме повергло его в ужас. Он был небольшого роста, тело его было не тренировано и подточено наркотиками и алкоголем. Силы он черпал из беспомощности своих жертв. В пересыльной тюрьме у него были шансы выжить, в каторжной таких шансов у него не было. Он знал, что могло с ним там произойти.

Он сделал несколько шагов к окну и снова выглянул на улицу.

— Это твоя вина, сука, — прошептал он. — Это все твоя вина.