Он возбужденно хохотал, глядя, как она носится по автомобильной стоянке и роется в сумочке в поисках ключей. В безудержном восторге он хлопнул ладонями по стеклу, оставив на нем отпечатки пальцев. Никогда он не оставлял отпечатков пальцев, никогда не дотрагивался до предметов, до которых нельзя было дотрагиваться, когда он попадал в места, где не должен был находиться. А он частенько попадал в такие места.

— Я здесь! — кричал он сквозь стекло. — Посмотри наверх.

— Ты трахнутый псих, — сказал Вилли. — Кому ты все это кричишь? Чего ты все время торчишь у этого окна?

Вилли повернулся к нему, лежа на койке. Он читал приложение к газете, которое называлось «Чарли». Каждый раз, когда в камеру привозили тележку с газетами, он брал себе что-нибудь почитать.

Он оторвался от окна и посмотрел на человека, лежащего на койке. Лицо стало неподвижным, глаза остекленели, возбуждение улетучилось.

— Потому что я покидаю эту дерьмовую дыру. Там внизу моя женщина. Она каждый день приезжает посмотреть на меня.

Вилли опустил на покрытый линолеумом пол свои черные ступни тринадцатого размера и положил руки себе на бедра.

— Никакая это не твоя женщина. Я же вижу, на кого та смотришь, парень. Она сразу кликнет копов, как только ты дашь ей знать, что каждый день пялишь на нее свои зенки. Ты что, не слышишь, что я тебе сказал?

— Кто ты есть? Ты просто вонючий убийца. Твоя паршивая задница будет вечно гнить в тюрьме, а я вывернусь и уйду отсюда и буду трахаться на воле сколько захочу. А вот тебя никогда не выпустят отсюда.

Черный великан встал и тяжело зашагал в угол, загнав туда своего задиристого сокамерника, прижав его спиной к стене. Потом он отвернулся, расстегнул штаны и не спеша помочился в открытую парашу.

— Ты вернешься сюда, парень, куда ты денешься. Ты вернешься, даже если тебя сейчас и выпустят отсюда. Не надо заставлять меня вставать лишний раз, а то ты когда-нибудь нарвешься.

Он обернулся и посмотрел на своего сокамерника глазами, похожими на большие белые фасолины.

В этот момент прозвучал резкий электронный сигнал, и со звонким металлическим лязгом растворились двери камер в их отделении. Вилли вышел в общую комнату. Латиноамериканец остался стоять в камере, боясь сдвинуться с места. Он слышал, как подносы с тарелками стучали по столам из нержавеющей стали, вдыхал запах пищи, но не выходил из камеры. Он забрался на свои верхние нары, отвернулся к стенке и стал думать о ней. Это все была ее вина. Чем больше он о ней думал, тем больший гнев охватывал его, и тем меньше он боялся Вилли. В это утро он внимательно всмотрелся в нее и вспомнил то время и то место, где он видел ее раньше. На какую-то секунду ему показалось, что она судья, которая когда-то в прошлом вынесла ему приговор. Сейчас много баб-судей. Они были самыми плохими из судей, худших просто не бывает. Это чувствовали все заключенные. Принять наказание от женщины судьи — это все равно что принять наказание от матери, будь они неладны. И все они, как одна, ненавидели мужчин лютой ненавистью. Это же все знают. Ни одна женщина, если она нормальна, не наденет длинное черное одеяние и не будет все свое время проводить рядом с преступниками. Женщины ведь почти все шлюхи. Они выставляют напоказ свои сиськи и носят такие платья, что любой мужик может рассмотреть, что у них делается между ног. Но когда мужчина, посмотрев на нее, предлагает ей трахнуться, она поднимает такой визг, словно это предложение страшно ее удивляет и возмущает. Баба — всегда дура. Все они шлюхи, которые любят дразнить гусей, то есть мужиков.

Только латиноамериканцы знают, как воспитывать своих женщин. Они не позволяют этим вшивым бабам командовать собой и говорить, что надо делать. Латинский мужчина — это хозяин. Он делает с женщиной, что ему нравится, а если баба этого не хочет, латин бросает ее и находит себе другую.

Он никак не мог выбросить ее из головы.

Она могла быть прокурором, думал он. А может быть, адвокатом, назначенным судом. Но у него никогда не было женщины-адвоката. Он бы никогда не позволил бабе профукать свое дело и засадить себя в тюрьму. И тут он все вспомнил.

Она была окружным прокурором.

Она не занималась его делом, но он был в зале суда, в ожидании разбирательства по своему делу, когда она выступала. Он тогда был очарован ее веснушками и ножками. Он очень живо представил тогда, как зажимает эти отличные, длинные ноги своими. Должно быть, они чисто выбриты и гладкие, как стекло. Он прямо-таки физически ощутил, как его ноги скользят по ее коже.

Он соскочил с койки и подбежал к окну. Ему страстно захотелось увидеть ее еще раз, увидеть ее машину, убедиться, что это именно ее он сейчас вспомнил. Она ненавидит испанцев. В тот день, когда он видел ее в зале суда, она выступала обвинителем одного испанца из соперничающей группировки, которого он знавал раньше на улицах Окснарда. Она назвала того парня животным и говорила суду, что эти банды — настоящая черная чума, охватившая город. Что она могла вообще знать об этом? Там, где он жил, полиция не была способна защитить человека. Единственным способом выжить было вступить в одну из банд. Она-то, наверное, жила в хорошем доме с хорошими соседями. По вечерам она наверняка загоняла свою маленькую красную машину в собственный гараж. С ней не случалось, подойдя к автомобилю, обнаружить, что окна разбиты и машина ограблена дочиста. А он однажды утром пошел на работу, а его машина стояла на обочине, как пустая консервная банка. Исчезло все, что там было мало-мальски ценного, машина была раздета и разута. Что она может об этом знать?

Он собирался изнасиловать ее и заставить просить пощады. Он собирался научить ее страху. Чтобы она поняла, что к чему.

После того как он ее трахнет, он найдет на улице того парня, которого она засадила в тюрьму, подойдет к нему и скажет:

— Я ее поимел, парень. Я поимел эту рыжую шлюху, которая отправила тебя в тюрягу. — Он рассмеялся. — Ты мой должник. Я трахнул ее за тебя.

Она будет молить его о пощаде, валяться у него в ногах. Его грудь вздымалась от такого сладкого предчувствия. Он решил, что зря испугался Вилли, и вновь почувствовал уверенность в своих силах. Он вышел в общее помещение, взял свой обед и грохнул подносом об стол.

— Что это за дерьмо, парень? — спросил он человека, сидевшего рядом с ним.

— Это собачье дерьмо. Они специально держали на кухне здорового черного пса — добермана или как он там называется, — чтобы сварганить нам из него обед. Экономят, чтобы налогоплательщики ели побольше хлеба.

— Н-да, — протянул он, ковыряя вилкой еду и гоняя ее по тарелке. Он явственно ощущал запах собачьего дерьма. Длинные волосы соседа сосульками свисали ему на спину. Татуировка покрывала каждый квадратный дюйм его тела, не прикрытый одеждой. Он выглядел, как рокер. На его мощном бицепсе был вытатуирован мотоцикл «харлей-дэвидсон». Латин принюхался и понял, что дерьмом воняет не от пищи, а от соседа. Он ткнул вилкой в тарелку и принялся за еду.

— Ну и воняешь же ты, парень. Наверное, на тебя насрала та самая псина с кухни.

Сосед вскочил и попытался поднять стол, схватив его за края, но стол оказался привинченным к полу. Тогда рокер схватил со стола поднос, метнул его в стенку, словно диск, запрокинул голову и весело расхохотался. Потом он зарычал, наклонился и внезапно схватил испанца за ворот рубашки. Одной рукой он оторвал его от скамьи и поднял в воздух. Ноги латина повисли на высоте нескольких футов над полом.

— Трахнутый мудак, поставь меня на пол, ты, кусок вонючего собачьего дерьма! — закричал он. В животе у него от страха и унижения началось невообразимое урчание, казалось, кишки его вот-вот взорвутся. Заключенные с хохотом сгрудились вокруг, заслонив происходящее от всевидящего ока надзирательских телекамер.

— Смотрите, что у нас есть, — говорил рокер. Теперь он держал испанца двумя руками и поворачивал из стороны в сторону, отчего ноги жертвы нелепо болтались в воздухе. — Это окснардский таракан. Единственное, что нам надо сделать, — это найти для него маленькое сомбреро. Но этот мудак так мал, что голова у него размером с фасолину, и мы можем использовать вместо шляпы стаканчик, из которого пьют виски.

Заключенные хохотали, орали и гикали, от восторга хлопая себя по бокам. Из их толпы внезапно выскочил небольшого роста пожилой человек с аккуратно стриженными волосами и с озорным видом сдавил ему яйца. Он попытался пнуть шутника в лицо, но промахнулся. Он вспотел, пот пропитал его рубашку и капал на выложенный плиткой пол. Раздался громкий, резкий сигнал, рокер немедленно отпустил воротник его рубашки, и он упал на пол. Отталкиваясь руками от пола, он начал подниматься, но в это время чья-то нога, обутая в черный ботинок ударила его в грудь и он, почти бездыханный, опрокинулся на спину.

Из динамика раздался чудовищно усиленный голос.

— Всем заключенным немедленно разойтись по камерам. Повторяю, всем заключенным немедленно разойтись по камерам.

В мгновение ока он оказался лежащим на полу в совершенно пустом помещении. К нему направлялся его сокамерник Вилли. Черный великан наклонился над ним и протянул ему руку.

— Отвали от меня, парень, — сказал он слабым надтреснутым голосом.

Из-за загородки, находясь вне сектора, на него безучастно смотрел надзиратель.

— Тебя избили? — спросил он.

Он не ответил. Это она была во всем виновата. Он встал и направился в свою камеру. Грудь в месте удара сильно болела, а поганец, который хватал его за яйца, издевательски ухмылялся и подмигивал ему из-за зарешеченной двери камеры. Рокер подошел сзади к маленькому человечку и обнял его за тощие плечи. Они вместе насмешливо улыбались ему. Маленький человечек был женщиной рокера. Его зубы были желты и крошились. Вилли рассказывал, что эти двое давно знались друг с другом. Они познакомились несколько лет назад, в тюрьме Сан-Квентин, а когда их выпустили на свободу, они жили вместе, как муж с женой. Когда здоровяка-рокера опять посадили, малютка ограбил банк, чтобы снова соединиться с ним. Как они ухитрились попасть в одну камеру, никто не знал. Должно быть, подкупили кого-то из тюремщиков. Вот он не смог заплатить и поэтому сидит в одной камере с ниггером, а не со своими ребятами. Он не был вором и презирал их, считая отбросами. Красть может каждый дурак. Воровать — это не его стиль.

Возможно, рокер так вонял, потому что у него был спид, подумал он. От больных спидом всегда воняет. Это от того, что они постоянно испражняются, а в камерах не всегда бывает туалетная бумага. Здесь все знали про всех всё, даже кто когда ходит в туалет.

Он гордо поднял голову, расправил плечи и презрительно плюнул, проходя мимо их камеры.

— Я порежу вас на кусочки, — говорил он, еле переводя дыхание. — Однажды я порежу вас на части, как спелый помидор. Я отрежу вам ваши задницы и скормлю их своей кошке.

Парочка расхохоталась. Скоро хохотали заключенные во всех камерах. Они громко орали и стучали мисками по прутьям решетчатых дверей. Они смеялись над ним. Это он был объектом их насмешек. Если он убьет кого-нибудь из них, то получит пожизненный срок и сгниет в тюрьме, поэтому ему придется потерпеть до тех пор, пока его не освободят.

Он не сомневался в том, что его освободят. Это просто вопрос времени.

Она, только одна она виновата в том, что он опоздал к обеду, думал он, ощущая во рту соленый привкус, словно там побывала ржавая вилка. Если бы он не опоздал, ничего бы не произошло, он не повздорил бы с рокером и все было бы в порядке. Другие заключенные не знали, кто он, что он сделал и на что он способен.

Но она это узнает. И скоро узнает, думал он, идя в свою камеру. Скоро она все узнает. Он неподвижно стоял в камере, глядя ничего не видящими глазами прямо перед собой, напряженный от ярости, ожидая, когда со звоном сработает электронный замок двери. Он научит ее унижению. Он научит ее плакать. Он живо представил себе, как по ее щекам, смывая веснушки и окрашивая кожу в розовый цвет, текут кроваво-красные слезы. Это видение напомнило ему статую святой Марии — он вспомнил о чуде, когда из глаз изваяния потекли слезы и тысячи людей съехались к этому чуду, чтобы исцелиться от своих недугов. Он судорожно улыбался, плечи его дергались. Чудо. Ей придется молить Бога о чуде, думал он. От этих мыслей ему стало лучше. Когда с ней будет покончено, сбежится куча народу поглазеть на нее и сфотографировать. Может быть, эти снимки попадут на первые страницы газет, это будет сенсация. Тогда его узнают все, и вот тогда-то он получит сполна то уважение, которого заслуживает. Тогда все узнают, на что он способен.

После того как двери были заперты, он услышал голос Вилли с нижней койки.

— Я видел твою спину, парень. Я увидел ее, когда ты снял рубашку. Тебя избили. И ты плакал. Сегодня вечером ты плакал.

Он зажал ладонями уши. Это неправда… Это все ложь. Это не он плакал, а они.

— Тебе не надо больше меня бояться. Я не хочу тебя обижать, слышишь меня? Знаешь, я родом из Алабамы, моего отца тоже избивали, а я никогда не обижу человека, которого бьют. Тебя и так достаточно обидели.

Ощупывая пальцами надетое на шею распятие, он чувствовал языком соленый вкус своих тайных слез. Его ум не воспринимал слов, которые говорил ему Вилли. Он закрыл глаза, и ему виделось, что он плывет по морю застывшей фиолетовой крови. Эта кровь жгла ему глаза. Он попытался выплыть на поверхность, но тут кровь превратилась в миллионы маленьких щупалец, эти длинные щупальца обвивали его. Они сдавливали ему горло, он задыхался, и глаза вылезали из орбит. Он тонул в массе этих щупалец. Он чувствовал, что какие-то крепкие, как канаты, шнуры опутали его ноги, глубоко впиваясь в тело.

Он барахтался в живой, извивающейся массе рыжих волос.