Как двенадцать братьев, которые непрестанно гонятся друг за другом и никак не могут догнать, промелькнули двенадцать месяцев года.
И вот однажды, когда прекрасноокая Килин-Арыг, жена могучего алыпа Албанчи, расшивала затейливыми узорами шелковый белоснежный платок, в юрту вбежала дочь гордого Хулатая, юная красавица Хан-Чачах.
— Я искала тебя по всему стойбищу! — весело закричала девушка. — Сегодня большой праздник, а ты сидишь тут одна. Брось шитье, Килин-Арыг, и мы поспешим с тобой навстречу веселью и смеху!
— О чем ты говоришь, любезная Хан-Чачах? — смущенно ответила Килин-Арыг. — За работой время бежит быстро, словно его подгоняет буйный ветер. Не успеет золотая змейка узора добраться до края платка, как вернется мой муж, дорогой Албанчи. Что скажет он, когда увидит, что юрта наша пуста в столь поздний час?
— Ну что ж, — сказала Хан-Чачах, — дело твое. Я побегу. Верная подруга ждет не дождется меня за пологом юрты. А темень нам не страшна — пламя ярких костров, что горят по всему стойбищу, укажет путь.
— Я буду ждать тебя и, пока ты не вернешься, не сомкну глаз, — ответила Килин-Арыг, снова склонившись над шитьем.
А когда бледный луч луны заглянул через щель неплотно прикрытого полога и серебристой лентой лег на белотканый платок, Килин-Арыг, оторвавшись от шитья, увидела перед собой Хан-Чачах.
«Что случилось? — тревожно подумала прекрасноликая жена Албанчи. — Хан-Чачах только что убежала из юрты. Я слышала топот озорных ног, и ее смех еще стоит у меня в ушах! Уж не померещилось ли мне?»
И Килин-Арыг пристально оглядела мертвенно-бледное лицо любимой подружки, слабо освещенное лунным светом.
— Почему при виде тебя, Хан-Чачах, глупый страх заставил тревожно биться мое сердце? — прошептала Килин-Арыг. — Ты же только что выбежала из юрты и вот опять стоишь передо мной, словно я и не слышала звука удаляющихся шагов и смеха, заглушенного собачьим лаем?
— Не тревожься, дорогая Килин-Арыг, — ласково прошептала, отступив в темноту, Хан-Чачах. — Разве вещее сердце не подсказало тебе, что я вернусь и не оставлю тебя одну в этой юрте. Как могу я предаваться веселью и беспечно плясать у костра, когда ты не смыкаешь глаз? Давай хоть разок взглянем на волшебный посошок и чудесный шарик моего любимого брата Албании. Что в этом дурного?
— Одумайся, Хан-Чачах! Что ты болтаешь? Даже в праздничный вечер не следует терять голову! Как можно ослушаться? Он строго-настрого наказал, чтобы никто и никогда не касался его заветных вещей!
— Отчего ты так испугалась, моя дорогая Килин-Арыг? Я не заставляю тебя трогать чужое добро. Ты права, это было бы нечестно. Но мой брат и твой драгоценный муж не запрещал нам всего лишь один разок издалека посмотреть на посошок и шарик, которыми он так дорожит. Да и сам Албанчи не только не узнает, но даже и не догадается об этом! Не бойся, Килин-Арыг, и не забудь, что сегодня большой праздник, а я отказалась от веселья, чтобы побыть с тобой вдвоем.
Долго не унималась Хан-Чачах — то в голосе ее слышалась мольба, то какой-то странный укор, то плачем своим она старалась склонить свою подружку нарушить слово, данное Албании.
Наконец добрая сердцем Килин-Арыг уступила слезам и просьбам юной проказницы и, взяв за руки рыдающую Хан-Чачах, подвела ее к белоснежной кошме и откинула подушку.
— Утри глаза и быстрее гляди, пока есть еще время, — шепотом сказала Килин-Арыг. — Албании может неожиданно переступить порог юрты, тогда нам несдобровать. Он не простит нам этого!
Ослепительный свет озарил дорогое убранство уютного жилища — это сиял и искрился чудесный шарик.
Один бок его был схож с луной, другой — с солнцем. И сам он, как упавшая с неба звезда, казался и близким и далеким. А рядом лежал волшебный посошок с витой костяной ручкой, готовый тотчас по воле хозяина превратиться в богатырского белогривого волка Ах-Пёри.
Радостно вскрикнула Хан-Чачах и как зачарованная смотрела на чудесное сокровище Албании. А Килин-Арыг, глядя на свою подружку, с тревогой думала:
«То же лицо и как будто совсем не то, те же глаза и словно не те, тот же голос, но и не тот. Что за странные мысли не дают мне покоя? Почему черное предчувствие беды сжимает мое сердце? Что может случиться в эту тихую лунную ночь?"
Еще не знала доверчивая Килин-Арыг, какие злые напасти подкрались к порогу ее жилища и притаились под сенью чернокрылой ночи. Но странное волнение, охватившее ее, все нарастало.
А Хан-Чачах, зачарованно глядя на чудесный шарик и волшебный посошок, крадучись, словно волк, выслеживающий несчастную жертву, приближалась к белоснежной кошме, готовая своими извивающимися, как две змеи, руками схватить сокровище богатыря Албанчи.
Но вдруг она замерла и ласково еле слышно прошептала:
— Прикрой подушкой шарик и посошок моего брата, любезная Килин-Арыг. Довольно любоваться тем, что принадлежит другому. Мои глаза устали от холодного света, который излучает этот волшебный шарик.
И сама я дрожу, как будто в нашу юрту вселилась старуха-метель. Подари мне тепло своего тела, и я усну рядом с тобой на белоснежной кошме.
А когда сладкие сны унесли Килин-Арыг в мир безмятежного покоя, зловещая тень легла на полу юрты. Освещенная холодным светом луны, Хан-Чачах узловатыми, как у древней старухи, пальцами ловила бледный луч ночного светила. Потом трижды коснулась лицом ленты лунного света и вдруг превратилась в ту, которой и была на самом деле, — в коварную и злобную Хара-Нинчи, дочь болотной мрази Юзут-Арыг.
Обратив свирепое лицо к луне, она тихо прошептала:
— Сестра Очы-Сарыг, я жду тебя! Приходи быстрее — настал час нашего торжества! Не будем, словно бездомный кулик, мотаться между небом и землей! Мы дочери могущественной Юзут-Арыг, и не нам бояться смертных алыпов!
И тогда по узкой ленте бледного лунного луча, будто по вытоптанной степной тропе, в юрту Албанчи вбежала злоречивая великанша Очы-Сарыг.
Как два раскаленных уголька, сверкали ее глаза, злоба скривила огромный рот, из которого свисал, точно пламя костра, язык, а костлявые длинные руки уже тянулись к лебединой шее уснувшей Килин-Арыг.
— Погоди, Очы-Сарыг, — прошипела Хара-Нинчи. — Наша месть Албанчи будет пострашнее самой смерти. Мы лишим его волшебного богатства — вместо посошка он найдет под подушкой высохший стебель болотной травы, а вместо шарика я оставлю ему войлочный мяч, годный лишь для того, чтобы его гоняли в придорожной пыли босоногие мальчишки. Вся волшебная сила непобедимого Албанчи в наших руках, а мы никогда еще не возвращали то, что добыли.
И Хара-Нинчи крепко прижала к своей худосочной груди посошок и шарик Албанчи и направилась к выходу из юрты. А Очы-Сарыг с минуту помедлила, потом низко наклонилась над безмятежно спавшей Килин-Арыг и прошептала:
— Нет, не только чудесным шариком и волшебным посошком гордился храбрец Албанчи! Великой радостью и немеркнущим счастьем его была ты, несравненная Килин-Арыг! Вы согревали друг друга, как угли одного костра, теперь же, когда холодной золой станет один уголек, погаснет и другой. Горе, как черная мышь, изгрызет твое сердце, гордый Албанчи, а страх станет вечным спутником на дорогах твоей жизни. Отныне, когда не будет больше твоей ненаглядной Килин-Арыг, когда волшебные сокровища твои находятся в наших руках, ты бессилен и обречен на гибель. Я убиваю твою любовь, Албанчи, — теперь погибнешь и ты!
Услышав последние слова Очы-Сарыг, Хара-Нинчи обернулась и плюнула ядовитой слюной в лицо своей сестры.
И тогда Очы-Сарыг превратилась в черную змею, которая, обвив лебединую шею Килин-Арыг, стала медленно сжимать свои холодные, как смерть, кольца.
Шипящее жало ловило жаркое дыхание спящей, пока последний стон Килин-Арыг не был услышан стражем безлунного мира, открывшего перед умирающей красавицей ворота, из которых никто из смертных еще не вышел обратно.
А Хдра Нинчи превратилась в лису, радостно вильнула облезлым хвостом и выбежала из юрты, увлекая за собой обернувшуюся серой волчицей Очы-Сарыг.
Тем временем в юрту вошла розовощекая красавица Хан-Чачах. Увидев тихо лежащую на белоснежной кошме Килин-Арыг, она осторожно, чтобы не вспугнуть трепетный сон любимой подруги, легла с ней рядом. Но лишь только рука ее коснулась Килин-Арыг, как девушка в ужасе отпрянула от спящей.
— Что с тобой, дорогая Килин-Арыг? — прошептала она. — Ты совсем замерзла. Грусть и тоска ледяным дыханием сковали твое тело. Ты слышишь? Откликнись!
Но застывшие губы Килин-Арыг не шевелились.
— Отзовись, Килин-Арыг! Прогони сон! — горячо шептала ей на ухо Хан-Чачах. — Это я, я люблю тебя, слышишь! Я здесь, рядом с тобой! Обними меня..
Но Килин-Арыг неподвижно лежала на кошме, и серебристая лента лунного луча лежала на ее шее, словно зловещая белая змея.
Не понимая еще, что случилось, Хан-Чачах выскочила из юрты и побежала по стойбищу. Всюду горели огни костров. Праздник еще продолжался. А по пятам испуганной девушки бежал страх, заставлял ее ускорять бег.
В это время в уютном жилище жены Хулатая, ясноликой Чибек-Арыг, шел шумный пир. Хлопотливая хозяйка еле успевала сменять обильные угощения и чаши с айраном.
Албании, Тюн-Хара и Алтын-Теек уже собирались покинуть гостеприимное жилище, как вдруг, порывисто откинув полог, в юрту вбежала бледная Хан-Чачах и, обессиленная, упала на расшитый ярким узором ковер.
— Что случилось, дочь моя? — с тревогой в голосе спросила ее Чибек-Арыг. — Почему морозный иней лег на твои розовые щеки? Какая беда, обжигая тебе пятки, заставила бежать быстрее ветра?
И тогда, дав волю слезам, Хан-Чачах сказала:
— Простите за дурную весть! Злая беда, словно черный ворон, залетела за полог нашей юрты! Подруга моя, жена моего любимого брата Албанчи, ненаглядная Килин-Арыг, обратила свой невидящий взор в сторону безлунного мира. Похолодело тело ее, и на зеркальную гладь, поднесенную к ее безмолвным губам, не ложится уже волнистая рябь дыхания. Килин-Арыг покинула нас, и лишь ленточка лунного луча, которая стиснула ее лебединую шею, сказала мне о том, кто виновник ее гибели. Черной силой страшна луна, заглянувшая в наше жилище!
Услышав страшную весть, Чибек-Арыг прикрыла ладонью глаза, чтобы никто не увидел ее слез. Но Албанчи, поднимаясь с кошмы, заметил, как Чибек-Арыг отвернулась от гостей и низко опустила голову.
— Что случилось, мать? — спросил Албанчи, кладя руку на ее дрожащее плечо. — Кто посмел обидеть тебя? Кто нарушил веселье праздничного стола и незваным гостем явился в наше жилище? Ведь не сестра же моя, любимая Хан-Чачах, стала гонцом нежданной беды?
Мужайся, сын мой, дорогой Албанчи, — еле слышно прошептала Чибек-Арыг. — Твоя сестра ни в чем не виновата, но страшную весть принесла она в своих устах. Не кори за это маленькую Хан-Чачах! Не ее вина в том, что черная беда сидит на белой кошме в твоей не ведавшей печали юрте. Килин-Арыг ушла от нас, и на сомкнутых ресницах ее лежит покой вечного сна.
… Сквозь ночь бежит Албанчи, пятки его обжигает гнев и тоска. Лицо его бледнее снежной вершины горы, а волосы развеваются, как пламя большого пожара, разожженного степным ветром.
Все быстрее бежит Албанчи… А когда глаза его заглянули за поспешно откинутый полог белоснежной юрты, замер богатырь и услышал, как громко бьется его бесстрашное сердце. Горе сковало могучие руки, скорбь тяжелой цепью приковала ноги к земле.
На мягкой кошме лежала бездыханная Килин-Арыг. Килин-Арыг, которую увез Албанчи на белогривом Ах-Пёри, Килин-Арыг — источник его силы, радости и счастья…
Сколько ласковых слов было сказано ими друг другу!.. Кто утешит тебя, богатырь? Сколько дней и ночей не смыкала глаз Килин-Арыг, ожидая тебя из дальних походов!. Кто теперь будет ждать тебя у погасшего очага, храбрец Албанчи? Мрак и холод стали хозяевами в твоей юрте…
Тяжело переступая ногами, Албанчи медленно подошел к кошме, на которой лежало тело его любимой жены. Осторожно, боясь потревожить покой прекрасноликой красавицы, он приподнял подушку и увидел, что вместо волшебного посошка лежит высохший стебель болотной травы, а вместо чудесного шарика — войлочный мяч.
— Кто убийца и вор?! — вскричал могучий алып. — Отзовись, коль не трус! А если и не подашь голос, я найду тебя даже в холодных ущельях подземного мира! Ты не уйдешь от меня, презренный душегуб и грабитель!..
Но никто не ответил разгневанному Албанчи. Лишь бледная лента лунного света, извиваясь как змея, уползла под полог белоснежной юрты.
Словно вырванная бурей вековая сосна, упал гордый богатырь на расшитый ковер. Ноги его подкосила скорбь, сердце его сковала тоска.
Но не таков был смельчак Албанчи, чтобы, дав волю слезам, скулит! как затравленный пес. Быстро вскочил он на ноги, взял в руку разящий меч, в другую — меткий лук и выбежал из родной юрты.
На черном безоблачном небе сверкали узоры звезд. Повернув лицо в сторону холодного диска луны, Албанчи крикнул во весь свой богатырский голос так, что закачались деревья всех ста пород и вздрогнули вершины далеких гор:
— Слушайте меня, люди! Ненависть, словно горный поток, вырвалась из моего раненого сердца! Я потерял любимую жену Килин-Арыг, и злой недруг ликует, думая, что лишил меня воли и силы! Глупец! Я теперь сильнее в тысячу раз! И сила моя — в вас, люди! Коварной змеей вползла лихая беда в наши жилища, чтобы смертельно ужалить в спину… Но разве человек, заслуживший право называться могучим алыпом, показывает спину врагу? Разве глаза у нас растут на затылке? Нет, спина богатыря всегда в безопасности, если рядом обнажил свой меч верный и надежный друг! Слышите ли вы меня, люди с глазами, как звезды, и душой чистой, словно горный родник! Пусть стенания всего народа никогда не услышат уши мои, пусть страдания всего народа никогда не увидят оба глаза мои!
Так говорил Албанчи, лицо обратив к луне, и мощный голос его, долетая до самого дна неба, гулким эхом скатывался обратно на землю.
Остановили бег своих волн полноводные реки, брюхом прижался к зеленой траве вольный скиталец-ветер, распрямили скалистые хребты неприступные горы, белизной снежных шапок приветствуя славного богатыря.
— Я слышу тебя, друг Албанчи! — закричал Тюн-Хара.
— Я никогда не покину тебя, Албанчи! — откликнулся из своей юрты верный Алтын-Теек.
Внезапно мощный гул пронесся над затихшей землей. Покачнулись островерхие горы, изменили русла свои вечно бурлящие реки, тревожно зашелестела листва, и когтистый орел, взмывший к самому небу, пытался зорким оком заглянуть за горизонт, чтобы известить всю живность тайги о грядущей опасности.
И вот из далекой заоблачной дали раздался оглушительный голос, расколовший надвое дно небес и превративший в мелкие клочки нависшие над землей черные тучи.
— Эй ты, хвастливый болтун Албанчи! — неистово орал кто-то огромный со дна звездного неба, и слова его падали на землю, как огромные скалы, сметенные гигантской лавиной. — Твой язык, подобно хвосту годовалого жеребенка, болтается из стороны в сторону. Кто откликнется на твой жалобный вой? Кто придет тебе на помощь, когда ты, лишившись своего волшебного сокровища, стал подобен жалкой лягушке, одиноко квакающей в заброшенном болоте. Выходи, гнусный трус, я готов сразиться с тобой!..
Черные клочья туч поползли прочь, открывая багровый диск луны.
Албанчи еще крепче стиснул рукоять смертоносного меча.
На вершине крутой горы появился Хулатай верхом на могучем Хара-Хулате. Богатырский скакун нетерпеливо переступал с ноги на ногу, не понимая, что хочет от него лишившийся разума хозяин, в безумстве своем готовый поднять руку на собственное дитя.
А сам Хулатай озирался по сторонам, узнавая и не узнавая родные места, видя и не видя родного ему по крови юного алыпа, понимая и не понимая, что нарушил он закон предков, угрожая смертью своему сыну.
А рядом на боевом коне сидел сын ненавистной людям Чил-Хара — огромный великан Пилен-Тара.
Он был так высок, что по сравнению с ним и самая островерхая гора казалась крохотным холмиком; его голос был так оглушителен, что грохот горной лавины был еле слышен, когда он открывал свою глубиною с ущелье глотку. Своими ручищами Пилен-Тара мог достать до луны, а ногами — до самого дна морской пучины.
По левую сторону от кровавоглазого великана на трехногой пегой кобыле раскачивалась из стороны в сторону болотная нечисть страшнее ночного страха, преследующего в безлюдной степи одинокого путника. Один бок ее был белее белоснежной шапки островерхого тасхыла, другой бок был чернее непроглядной тьмы. На правой руке у нее были когти барса, на левой — желтые старушечьи ногти; один глаз видел все, что происходит спереди, другой — все, что творится сзади; справа на голове волосы были прямые, как конский хвост, слева — косы, извивающиеся словно ядовитые, готовые ужалить змеи.
Это была дочь болотной нечисти Юзут-Арыг — Очы-Сарыг.
Еще крепче стиснул рукоять смертоносного меча презирающий страх Албании. Он понял, что настал тот час, когда должна решиться его судьба.
«Килин-Арыг благословила бы тебя на правый бой, — подумал богатырь. — Ты одолел коварную рыбу Кир-Палых, ты сразил возгордившуюся Чил-Хара! Почему же ты медлишь теперь? Вперед, Албанчи! Правда будет идти рядом с тобой — она закалит твое сердце, прибавит мускулам силы и сделает зорче глаза!»
… Крута трона на вершину скалистой горы, но, не зная усталости, идет и идет Албанчи. А сзади, прикрывая его могучую спину, скачет на карем лихом коне бок о бок с храбрым Алтын-Тееком верный друг богатырь Тюн-Хара.
А с далекой макушки утеса, где с воем гуляет злой ветер, несется голос, заслышав который замертво падают крылатые птицы, разбегаются по норам четвероногие хищники.
— Слушай, трусливый пес Албанчи! Ты убил мою мать, щедрую сердцем Чил-Хара! Теперь я пришел за твоей сестрой, ненаглядной Хан-Чачах! Я возьму ее в жены, отдам все сокровища верхнего и нижнего мира, и тогда она полюбит меня! Или, может быть, ты не желаешь счастья младшей сестре? Тогда я убью тебя и уничтожу все твое племя!
— Зря бахвалишься, лишившийся разума Пилен-Тара, и угрожаешь человеческому роду! — гневно ответил ему Албанчи. — Наверно, смрад, что поднимается со дна Гнилого оврага, одурманил твою жалкую голову! Запомни, несчастный Пилен-Тара: запах собственной крови быстро отрезвит тебя, а своя рана будет страшнее чужой. Спрячь в ножны меч и забудь о Хан-Чачах! Скорее ты увидишь, как высохнет безбрежное море, чем люди с глазами, как звезды, признают твою силу и власть!
Но тут в богатырскую перепалку вмешался пискливый голос Очы-Сарыг:
— Ты не узнал меня, подлый обманщик Албанчи! Ведь в наших жилах течет одна кровь, я сестра твоя — Очы-Сарыг! Мой отец Хулатай и мать Юзут-Арыг не раз говорили мне о тебе! Вот мы и встретились, дорогой братец! А коль ты не согласишься признать меня, то прискачет сюда сама Юзут-Арыг и заставит тебя целовать мои. пятки!
— Ты не сестра моя, проклятая Очы-Сарыг! — негодуя, вскричал Албанчи. — Ты — дочь обмана и безрассудства! Я ненавижу тебя, исчадие смрадных болот, где все живое захлебывается в гнилой жиже, утрачивая разум и доброту. Ты — дочь подлой лжи, и ты превратишься в горстку пепла, когда я схвачу тебя за твою волосатую шею!
… Одиннадцать долгих дней длилось кровавое побоище.
Тюн-Хара обхватил могучими руками безумного Хулатая и тряс его так, что качались горы и серебристые снежные шапки с шумом падали к их подножию.
Не знающий в бою дороги назад, храбрый Алтын-Теек теснил Пилен-Тара, чтобы сбросить его в черный холод ущелья. А удалой богатырь Албанчи, сбив с ног ненавистную Очы-Сарыг, поднял ее за змееподобные косы и ударил об острый выступ утеса…
Одиннадцать дней жалобно стонала земля. Даже луч солнца не мог пробраться сквозь мглистую пелену пыли над полем брани. Гул битвы доносился до самого дна подземного мира, и обитатели его громко стучали костлявыми пальцами, предвещая начало землетрясения.
На двенадцатый день из-за перевала, покрытого черными клочьями густого тумана, раздался громовый рев.
Так не может кричать человек даже в минуту смертельной опасности; так не может выть серый хищник, уходя от погони; так не может шипеть змея, готовая выпустить ядовитое жало.
Кто-то пел на вершине горы, но в песне не было слов. И от песни этой в жилах застывала кровь, руки слабели, ноги врастали в землю, зрячий становился слепым, умный терял разум.
Так могла петь только болотная нечисть, черное страшилище Юзут-Арыг.
Великанша сидела на трехногой черной кобыле, понукаемой поводом из дохлой змеи. Огромный бич из живой змеи, зажатый в волосатой руке, извивался над вершиной лысой горы. А сама всепожирающая и всеглотающая болотная нечисть зловеще сверкала лягушачьими глазками, щелкала клыкастым ртом, готовясь вступить в бой с Албанчи и его верными друзьями.
Гигантский пестрозмеиный бич, взлетев до дна неба, острым жалом своим коснулся далеких звезд, со свистом хлестнул по земле и оставил след, подобный ущелью.
Второй раз обвился вокруг лысой горы зловещий бич и срезал ее снежную вершину, словно высохший стебелек травы.
В третий раз удар бича настиг Тюн-Хара, и удалой богатырь, застонав, повалился на землю и замер, рассеченный надвое.
А кровавоглазая Юзут-Арыг целилась уже в Алтын-Теека, и, когда смертоносный удар догнал его, он упал, заливаясь кровью, на каменистом краю обрыва.
Крик радости вырвался из глотки черной великанши. Она приблизилась к Албании и похлопала себя по кривым ногам змеевидной плеткой.
— Ну что, наглый бахвал, — прошипела Юзут-Арыг, — готов ли ты теперь стать на колени и целовать следы моих пяток и копыта моей любимой кобылы? Я убила твоих верных друзей! Сейчас настал твой черед повернуться лицом в сторону безлунного мира!
Ничего не сказал в ответ на глумливые слова смельчак Албании. Еще крепче стиснул он рукоять остро заточенного, разящего меча, готовясь нанести последний удар в волосатую грудь Юзут-Арыг. Но никто не стоял за его незащищенной спиной, — и верный Тюн-Хара, и удалой Алтын-Теек лежали невдалеке, погрузившись в вечный покой холодного сна.
И снова пестрозмеиный бич, взлетев до луны, взвился над головой Юзут-Арыг и опоясал тело Албанчи, перерезав стальной панцирь. Второй раз дернулся острый, как жало, бич, и он вошел в тело богатыря, коснувшись белых костей. В третий раз рванула разящую плетку Юзут-Арыг — и замертво упал Албанчи, орошая землю кровью.
Он лежал ногами к родимой земле, головой к врагу, чтобы ни друг, ни враг не смогли подумать, что он оплошал в бою. Ни жалобный стон, ни мольбу о пощаде не проронили его леденеющие уста.
И последнее, что видели его глаза, было огромное синее небо, в котором плавало доброе солнце, источник света и жизни.
— Моя победа! — заорала Юзут-Арыг, прыгая на выгнутую дугой спину своей трехногой кобылы. — Поднимайтесь с земли, Пилен-Тара и любимая дочь моя Очы-Сарыг, отряхните пыль с ваших рук! Мы победили и теперь затопим землю болотной жижей, и люди, наглотавшись гнилья, утратят силы и разум. Мы разорим очаг поверженного ненавистного Албанчи, и у людей его с глазами, как звезды, потухнут взоры, а их души, подобные родникам с чистой водой, высохнут от палящего жара нашей злобы!
… Тяжко застонала степь. Пепел и дым, как черный туман, окутал землю. И наступила холодная мгла.
Все те, кто осмелился поднять меч против Юзут-Арыг, пали в правом бою. Разрушенные юрты распластались по высохшей траве, словно подбитые на лету огромные белые птицы, голодные псы с воем бродили но пепелищу.
И среди этого разорения возвышалось одинокое жилище. Его обходили стороной собаки, и даже тощий волк не приближался к стаду, бродившему невдалеке.
— Чья это юрта? — недоуменно спрашивали люди.
— Предателя и труса Хан-Миргена, — с негодованием отвечали им.
— Почему пощадил его враг и не разорил его златоглавую юрту? — вопрошал малолетний несмышленыш, ведя за руку ослепшего от горя и слез старика.
— Потому что он предал родную землю и как ничтожный трус целовал грязные пятки болотной нечисти, — отвечал убеленный сединой мудрец. — Хан-Мирген забыл, что даже свирепый лебедь не бьет собственных яиц. Он помогал Юзут-Арыг разорять наши жилища, он виновен в гибели своих сородичей. Он не пришел на помощь даже собственному сыну и не поднял меч в защиту жены, прекрасноликой Алтын-Поос. Он проклят людьми и предан забвению, имя предателя недостойно людской памяти. Смотри, малыш, как истекает кровью и слезами родной край. Запомни все, и сердце твое покроется стальным панцирем и не дрогнет в грядущих боях. Вольный ветер разгонит пелену грозных туч, под яркими лучами ласкового солнца придет весна, горные ручьи напоят луга, и скота будет так много, как черных волос на голове!
Нескончаемая вереница пленных тянулась к скалистому перевалу. Того, кто не мог больше идти и падал, зарывшись лицом в сухую дорожную пыль, враги добивали ударом меча или пики. А тех, кто, превозмогая боль, еле передвигал ногами, гнали в сторону кровавого заката, и щелканье бичей не знающих пощады воинов Юзут-Арыг сливалось со стенаниями несчастных рабов.
Все дальше и дальше уходила цепь прикованных друг к другу пленников, сопровождаемая жалобным блеяньем овец и тревожным ржанием коней.
И вот опустела земля Албанчи. Холодный ветер завладел пепелищем, и черная гарь густым туманом заволокла горизонт.
А на вершине тасхыла, ногами к потухшим очагам, лежал отважный богатырь Албанчи.
Он не видел, как гонят в неволю его сородичей — глаза его были закрыты костлявой рукой смерти; он не слышал, как стонала земля его предков, — в ушах застыла тишина вечного безмолвия; он не мог поднять меч, чтобы пронзить грудь ненавистного врага, — рука его неподвижно покоилась на сырой от крови земле.
А снизу, от подножия голой горы, окутанной дымом и гарью пожарища, доносился зловещий хохот Юзут-Арыг, и от этого смеха все живое в ужасе замирало.
Но постепенно мгла начала отступать. Спрятались черные тучи, выглянуло солнце, и его добрые лучи легли на многострадальную землю отважного алыпа Албанчи.