Это было в начале времен, и древняя эта быль дошла до нас от прошлых людей, которые под звуки семиструнного чатхана сложили песнь о славных подвигах могучего алыпа-богатыря по имени Албанчй, сыне гордого Хулатая, внуке мудрого Албыгана.
Сказывают, было это тогда, когда еще начинала только зарождаться опоясанная небесным сводом земля; когда желто-красная медь только еще начинала затвердевать, когда густопенные, быстроструйные реки с шумом прокладывали себе русла среди огромных каменных глыб; когда стройные вершины ста пород деревьев, мерно покачиваясь, устремляли свои верхушки в глубь неба и не знавшая еще следов человека и когтистого зверя поверхность земли стала покрываться вечнозеленой и густолиственной тайгой.
Говорят, было это в начале начал, когда вздыбленный снежновершинный Кирим почти достигал дна неба, а у подножия этой огромной тасхыл — горы звонко катил свою теплую, как кровь, воду горный ручей Хан-Харасуг.
Рук и ног не имел, а скалы ломал — таков был вечно бурлящий ручей. По берегам Хан-Харасуга расселилось так много людей, что и в ясный день невозможно было бы сосчитать несметного количества белых юрт.
Самый красивый белый дворец принадлежал мудрейшему из мудрых, красноречивому Албыгану.
По одну сторону Хан-Харасуга виднелась голая гора Кирим, а по другую сторону, у самого жилища старого богатыря, высилась, упираясь в небесную твердь, коновязь — золотой столб, к которой привязан был густогривый серо-буланый конь Ойат.
Могучий и быстроногий красавец Ойат может соперничать лишь с гордым скакуном Хара-Хулатом, которым владеет сын Албыгана юный алып Хулатай.
Верный помощник отважного богатыря, Хара-Хулат тоскует по стенному приволью, по буйному ветру, гуляющему по дорогам, похожим на аркан, у которого нет конца.
Так вот и мается на привязи, поглядывая на золотой столб, Хара-Хулат, словно приглашает в далекий путь своего хозяина.
Но еще молод богатырь Хулатай — позвонок его не окреп и молоко материнское на губах не обсохло. И пока не решается он покинуть родные места.
Вместе с красавицей сестрой Алтын-Кеёк встречает и провожает солнечные дни да лунные ночи славный Хулатай. Веселится, напевая звонкие песни, юная Алтын-Кеёк, и всякий раз, когда горизонт озарится алой полоской рассвета, выбегает она на зеленую поляну, чтобы первые лучи ласкового солнца погладили ее шестьдесят черно-смольных косичек.
Но никто не может развеять черную печаль, охватившую сердце Хулатая. Его не радует начало нового дня — он тоскует по ратному делу, он жаждет славы.
И вот однажды, набравшись смелости, Хулатай подошел к старому Ал-быгану и молвил:
— Отец, ты мудрейший богатырь солнечно-лунного мира, и тебе ли не знать: нет брода, который не перешел бы лось, нет мужа, который бы вырос, не испытав горя, нет чащобы, где бы не ступала когтистая лапа медведя, и нет юноши, который бы смог без жестоких испытаний стать отважным героем. Ты многому научил меня, отец. Теперь разреши мне покинуть твой дом и на вольных просторах поискать богатырской славы. Я хочу в дальних краях побывать, на людей посмотреть. А здесь что — только охота… Есть у меня верный Хара-Хулат, но я хочу найти такого скакуна, который был бы достоин меня, а если попадется на пути смельчак, подобный мне, я буду биться с ним до тех пор, пока он не скажет, что я самый сильный во всем подлунном мире.
— Не пустым ли бахвальством тешишь ты свое юное сердце, сын мой? — ответил мудрый Албыган. — Да, грудь земли не раз топтали копыта могучих скакунов, видала земля и немало бесстрашных храбрецов, жаждавших славы. Не ты первый и не ты последний! Не растрачивай на безрассудный гнев силу, нужную для настоящего дела! Зачем обижаешь преданного Хара-Хулата? Или сила богатырская покинула его? Или изменил тебе верный конь и ты хочешь в бескрайних просторах заарканить другого?
Молчал, хмуро потупясь, Хулатай. Слова отца не тронули его сердца. Он мечтал о славе, и речь мудрого старейшины рода лишь раздражала его.
— Сын мой, — продолжал Албыган, — много на свете еще горя и слез. Много сиротливых юрт ютятся на пыльных дорогах и тоскуют о счастье. Да и не каждый имеет свой кров. Голод и холод находят приют во многих жилищах, мор и болезни — частые гости в наших стойбищах. Ты должен гаснущее пламя разжечь, умершего человека оживить! Не задирайся, если могуч, и не дури, если силен! Пусть сила уступит разуму, и тогда сердце твое будет принадлежать людям. Этому я учил тебя, сын мой! Я стар и слаб, и годы мои улетели, словно стая лебедей, скрывшаяся в небесной дали. Глаза мои, некогда яркие, как утренние звезды, теперь ослабели — оглянусь назад и вижу лишь собственную тень; волосы мои, некогда черные, как вороново крыло, побелели, словно туманом покрылись. Кто будет ныне стоять у границ родимой земли? Кто поведет за собой смельчаков, готовых на подвиг ради громкой славы и шумных почестей? Вся надежда была на тебя! Я мечтал, чтобы ты, Хулатай, стал главою каждого рода, чтобы всех одарил ты одеждой и кровом, чтобы юрты наши не знали ни горя, ни слез! Если выполнишь мой наказ, то на землях твоих каждый жеребенок вырастет скакуном и каждый обездоленный сирота будет непобедим в бою!
Ни слова не сказал в ответ Хулатай. Он сделал вид, что во всем согласен с отцом. А сам упрямо думал о дальней дороге, которая, если бы смогла вытянуться, то уперлась бы в самый край земли.
В глубокой тайне юный богатырь начал готовиться к задуманному походу. Надев кольчугу, он прикрепил за спиной сверкающую огненным наконечником пику, туго затянулся золотым поясом, взял в руки месяцеподобный лук и прицепил колчан такой величины, что на нем сорока смогла бы свить гнездо для своих птенцов.
Облачась в боевые доспехи, Хулатай поспешно направился к золотому столбу — коновязи. Хара-Хулат, перебирая передними ногами и пританцовывая задними, с нетерпением ожидал своего хозяина. Приветливо потрепав по холке верного друга, юноша вдел ногу в чугунное стремя и, взявшись за удила, готов был вскочить в седло. В это время Алтын-Кеёк, увидев собравшегося в дальний поход Хулатая, обратилась к нему с такими словами:
— Брат мой единственный, не забывай родной земли! Старших почитай — годы твои будут долги, младших оберегай — дни твои будут светлы. Ушедшего — верни, умершего — оживи! Народ дал тебе могучую силу, не растрать ее понапрасну. У кого лошади нет, тому лошадь дай; у кого одежды нет, того одень. Прохожему — не мешай, проезжему — не перечь! Будь счастлив в пути! Возвращайся с удачей!
Молча выслушал сестрин наказ Хулатай. Ничего не промолвил в ответ, вскочил на резвого Хара-Хулата и, даже не кинув прощального взгляда на родной улус, рысью направил коня в сторону скалистого перевала.
Не вытаптывая высокие травы, не затаптывая молодые травы, как ветер несется взмыленный Хара-Хулат. От удара его могучих копыт черная грязь взлетает до самого неба и девять дней не рассеивается черный туман. Встретятся на пути островерхие горы — лишь лопаток их коснется разгоряченный от бешеной скачки конь, а низкие горы лишь за плечи задевает могучий Хара-Хулат. Словно выпущенная из богатырского лука стрела, несется скакун, минуя бескрайние степи, бесчисленные реки. Так резв и стремителен бег боевого коня, что и сам всадник не успевает закрыть открытые глаза, не успевает открыть закрытые глаза. Белой пеной покрылся скакун, черной пеной покрылся алып.
Растаял в туманной дали след Хулатая, и долгих семь лет не было от него никаких вестей. Старый богатырь Албыган по-прежнему объезжал границы родного края, оберегая землю предков от неприятельских кровавых набегов.
Много ли, мало ли времени прошло, никто не знал, где скитается непокорный Хулатай. Лишь на исходе двенадцатого года загудела земля под тяжелыми копытами Хара-Хулата, закачались белые юрты от внезапно налетевшего вихря, а поднявшаяся до самого солнца черная пыль заволокла небосклон, и люди услышали голос возвращавшегося из дальних странствий Хулатая.
Он ехал на своем боевом коне, оглашая окрестность веселой песней. Он радовался встрече с родной землей и, поднявшись на остроконечную вершину Кирим-тасхыла, спешился, чтобы перевести дух.
И в то самое мгновение, когда нога юного алыпа, расставшись с чугунным стременем, коснулась земли, тело Хулатая стало окаменевать. И последнее, что он разглядел сквозь отяжелевшие веки, был его неподвижный конь, по колено ушедший в землю.
Услышав голос любимого брата, Алтын-Кеёк поспешила ему навстречу. С трудом взобралась она на крутую безлесую вершину Кирима и, обессилев, опустилась на колени.
На каменистой голой земле, словно тоскующий странник, одиноко гулял холодный ветер. Оглядевшись, Алтын-Кеёк увидела высокую, покрытую зеленым лишайником скалу, в очертаниях которой узнала облик своего любимого брата. На его каменном лице застыла каменная улыбка, а рядом белым утесом стоял богатырский конь Хара-Хулат.
Страх черной змеей подползал к ее сердцу, взор затуманился, и Алтын-Кеёк показалось, что голубая твердь неба вот-вот опрокинется на безжизненную вершину тасхыла. Холодный порыв колючего ветра заставил ее вскочить на ноги. Стремглав бросилась она вниз по узкой тропинке, которая вела к белому дворцу ее отца. Она бежала так быстро, словно в спину её вонзилась раскаленная в полете стрела, пущенная из тугого лука.
Старый Албыган с тоской смотрел в сторону Кирима, откуда еще недавно доносилась победная песнь Хулатая, и с нетерпением ожидал возвращения дочери. Увидев слезы на глазах испуганной Алтын-Кеёк, старик понял, что случилась большая беда.
— Отец мой, — сказала лунноликая красавица, — наш Хулатай вернулся. Много чужедальних дорог взрыхлил богатырским копытом могучий Хара-Хулат, не раз Хулатаю приходилось обнажать остроконечный меч и натягивать тетиву боевого лука. Но он ослушался тебя и нарушил отцовский завет. Пешему лошади не давал, бедняка не одел, сироту не вырастил богатырем. Лишь в кровавой битве искал он утеху. Поэтому его проклял народ, и наш Хулатай превратился в безмолвного каменного истукана. Человек, родившийся с каменным сердцем, должен оставаться камнем, пока люди не простят его. Взгляни, отец, на вершину Кирим-тасхыла и ты увидишь своего окаменевшего сына.
Пораженный горем, Албыган тяжело опустился на кошму. Глядя на каменное изваяние, хранившее черты его любимца, старый богатырь сказал:
— Я учил тебя не ругая, Хулатай, а учил — советуя; я учил тебя не плеткой, а — добрым словом. Почему ты ослушался меня, сын мой? В дальних краях не прославился ты благородными и честными делами, слава защитника сирот не шла по пятам богатырского скакуна Хара-Хулата. Горе и слезы разноязыких людей — след твоего пути. Но стон чужой земли не тронул твоего очерствевшего сердца. На что же обрекаешь теперь свой народ? Ты не можешь подняться и оседлать быстроногого коня, ты не можешь взять в руки кованый меч и натянуть стальную тетиву месяцеподобного лука, да и каменное сердце твое не дрогнет при виде страданий родного края. Каменный истукан бессилен отвести от нас беду и несчастье…
Мудрый Албыган был прав. Как только весть о том, что его сын, юный алып, превратился в гранитную глыбу, словно горная лавина докатилась до самого края земли, воины кровавого Юзут-Хана окружили владения Албыгана.
Под покровом безлунной ночи тайными тропами пробирались они к подножию Кирим-тасхыла. А как выглянуло солнце и ласковые лучи его заиграли в чистоструйных водах Хан-Харасуга, засверкали вражеские шлемы, словно объятые ярким пламенем жаркого костра, а остроконечные пики зашевелились, будто верхушки вечнозеленых сосен в ветреную погоду.
Загудела, застонала земля под копытами неприятельских коней. Туча черных стрел, словно стая весенних скворцов, скрыла огнеликое светило. И тогда, усиленный эхом в горах, раздался зычный и дерзкий голос кровожадного Юзут-Хана:
— Война с криком пришла на землю твою, немощный Албыган! Белый скот твой я угоню, и сам ты станешь моим рабом. Несокрушимая сила моя разрушит твое жилище, а воины разграбят твои богатства. Когда ты стал стар и слаб, а сын твой единственный превратился в уродливую каменную глыбу, я пришел к тебе не как друг, а как враг. Можешь ли ты обнажить свой кованый меч, можешь ли натянуть тугую тетиву богатырского лука, есть ли стрелы у тебя, которые несут смерть? Выходи, я жду тебя, жалкий трус Албыган, и ты утолишь жажду собственной кровью!
Заслышав глумливые слова злоречивого Юзут-Хана, старый богатырь стал готовиться к кровавому поединку. Его жена, заботливая Ай-Арыг, помогла ему надеть кожаный панцирь, подала шестигранный стальной меч и треххвостую плеть, месяцеподобный лук и полный колчан смертоносных стрел.
Луноподобный лик Албыгана почернел от печали, солнцеподобное лицо его потемнело от горя. Простившись с женой и Алтын-Кеёк, старый богатырь направил своего быстроногого Ойата к Кирим-тасхылу, навстречу воинам непрошеного гостя.
У подножия крутой горы он остановил своего стройного скакуна, вынул из колчана остроконечную стрелу и на древке ее начертал: «Враги моего народа — мои враги! Я проклинаю тебя, несущий смерть живому, алчный злодей!»
Подобно сверкающей молнии взвилась стрела и вонзилась в землю на голой вершине у ног кровожадного Юзут-Хана.
На каменистой земле, высоко под облаками, там, где небо встречается с горной грядой, принял свой последний бой идущий на верную смерть Албыган.
Плотные цепи всадников, как стая голодных волков, окружили могучего Ойата. Засверкали сабли, затрещали скрещенные черноствольные пики. Тяжко застонала изрытая копытами пышногривых коней земля.
Отвечая ударом на удар, разя метким словом, спешившийся Албыган с трудом сдерживал натиск ненавистных пришельцев, но силы его были на исходе.
Много ли, мало ли времени прошло, битва не затихала. Полнолуние сменилось новолунием, но гул кровавой сечи по-прежнему сотрясал скалистые утесы гор.
Обезумевшая от горя и страха Ай-Арыг в этот горестный для родимой земли час подарила Албыгану вторую дочь — прекрасную Чарых-Кеёк. Обессилевшая мать лежала на белоснежной кошме, с трепетом ожидая появления свирепых воинов кровожадного Юзут-Хана.
— Милая Алтын-Кеёк, — прошептала пересохшими губами несчастная Ай-Арыг, — быстрее забери сестру и укройся в таежной чащобе. Там найдешь приют; цветы и травы будут тебе постелью, а когтистые звери и крылатые птицы станут твоими добрыми друзьями и защитниками. Прощай, любимая Алтын-Кеёк!
Это были последние слова Ай-Арыг.
Алтын-Кеёк схватила на руки малютку и выбежала из белого дворца. И тут же, широко распахнув дверь, в жилище старого богатыря ворвались воины злобного Юзут-Хана. Они яростно набросились на ослабевшую Ай-Арыг и зарубили ее.
А на голой вершине Кирим-тасхыла вел свой последний бой Албыган. Иссеченный саблями, исколотый пиками, старый алып ничего не ведал о горькой судьбе своей несчастной жены и осиротевших дочерей. Он прощался с жизнью, и мысли его, словно стая белокрылых птиц, неслись туда, в долину Хан-Харасуга, где некогда царили покой и счастье.
— Прощай, любезная сердцу моему земля предков… — шептал Албыган. — Я умираю один, преданный неразумным Хулатаем, вдали от верной жены Ай-Арыг и сладкоречивой Алтын-Кеёк. Кто утешит их в беде, кто разделит с ними радость и горе?..
Так и не узнал старый Албыган в свой смертный час, что изрубленное тело Ай-Арыг выброшено из разграбленного белого дворца, что любимая дочь его Алтын-Кеёк с малюткой сестрой нашла приют в травяном шалаше, скрытом от злобных вражеских глаз вечнозеленой таежной чащобой, раскинувшейся по берегам чистоструйного Хан-Харасуга.
…Не по дням, а по часам растет младшая дочь Албыгана — прекрасная Чарых-Кеёк. Беспечно играет она на берегу ласково журчащей речки, и странны, непонятны ей горестные слова Алтын-Кеёк:
— Страшная беда пришла на землю наших отцов и дедов. Из последних сил дерется богатырь Албыган на вершине Кирим-тасхыла, а наша мать, любимая Ай-Арыг, умывшись слезами и кровью, навечно обнялась с холодной землей. Что мы будем делать с тобой, малютка Чарых-Кеёк? Кто даст нам ночлег и пищу? Кто одарит ласковым словом и не оставит в беде? Непослушный брат наш Хулатай превратился в каменную глыбу, которую сечет холодный ливень и обдувает жестокий ветер. Нет теперь у нас ни близких, ни родных! Серокрылой кукушкой взовьюсь я в небо и полечу в чужедальние края, где ярко светит солнце и не бывает стужи, где не падают листья и не вянет трава, где мирно пасется не знающий числа скот и звучит веселая песня семиструнного чатхана. А ты жди меня, малютка Чарых-Кеёк. Шалаш укроет тебя от недобрых глаз, своей голубой водой ласковый Хан-Харасуг напоит тебя, рыбой, которую он щедро выбросит на берег, ты утолишь свой голод…
И в эту минуту смолк скрежет скрещенных мечей, треск ломающихся в схватке пик и стон раненых, доносившийся с вершины Кирим-тасхыла, где все еще шло кровавое побоище. В тревожной тишине притаилась тайга, остановил свои воды ласковый Хан-Харасуг, замерли, прислушиваясь, остроконечные горы, замолкли крылатые птицы и когтистые звери. И тогда, из-под самых облаков, с голой макушки горы, как далекое эхо, донесся печальный голос старого Албыгана. Умирающий богатырь прощался со своим народом:
— Дорогие сердцу моему люди! Хозяева гор и тайги, воды и огня, я навсегда покидаю вас! Передо мной открылись ворота безлунного мира, и я прощаюсь с солнцем и небом, с ласковой водой Хан-Харасуга и милыми взору моему скалами родного Кирима. Прости, милый край, что в трудный час я оставляю тебя в жестокой беде на поругание врагу! Прощайте, люди!..
Не было в окрестности горы, не слышавшей последних слов Албыгана, не было деревьев ста пород, пернатого хищника и четвероногого зверя, которых бы не тронула прощальная речь мудрейшего из мудрых.
Слезы кровавой пеленой легли на глаза матерей, девушки, не в, силах бороться с рыданиями, словно подкошенные падали на холодную землю.
Объятая горем, осиротевшая Алтын-Кеёк всплеснула руками, и стали они крыльями. Подхваченная могучим порывом теплого ветра, обернулась она кукушкой и полетела в небесную даль, навстречу огнеликому солнцу по дороге звезд.
А у подножия Кирим-тасхыла уже хозяйничали воины кровавоглазого Юзут-Хана. Они разрушили белый дворец, разметали все юрты и захватили несметные богатства, вытоптали травы и не оставили ни одного пня. Всепожирающий Юзут-Хан захотел повернуть вспять русло теплоструйного Хан-Харасуга, но не хватило сил; задумал сжечь островерхий Кирим-тасхыл, но не смог; хотел выдернуть из земли золотую коновязь, да не поддалась она ему.
Тогда ненасытный злодей обнажил смертоносную саблю и коснулся сверкающим лезвием шеи серо-буланого коня Албыгана, красавца Ойата. И богатырский скакун, тяжело захрапев, рухнул на холодную землю, и кровь, алым потоком хлынувшая из огромной раны, смешалась с прозрачными водами Хан-Харасуга.
Крики и стоны оглашали подножие горы Кирим. Злобные враги резали скот и, одурманенные хмельным зельем, поджигали траву.
Облака черного пепла заволокли снежные вершины скалистых гор, и густая черная пелена опустилась на берега Хан-Харасуга. Погасло солнце, скрылись звезды, и померкла луна.
Гонимые страхом, люди Албыгана пытались найти убежище в густолиственных таежных чащобах, но и здесь их настигали несущие смерть стрелы воинов не знающего пощады Юзут-Хана, а оставшихся в живых угоняли в неволю.
Нескончаемая вереница пленников, понукаемая хриплыми криками стражников, тянулась по берегам никогда не замерзающего горного ручья.
Народ Албыгана прощался с родимым краем. И люди украдкой бросали скорбные взгляды на вершину Кирим-тасхыла, где лежало тело мудрого алыпа, который принял смерть в честном бою.
Тревожно гудел ветер, разгоняя черные облака пепла. Выглянуло солнце, и на далекой вершине горы снова стала видна зеленая скала, хранившая обличье возгордившегося Хулатая.
Страдания родной земли не тронули сердце окаменевшего богатыря, не дрогнули его каменные веки, и не подняла меч его окаменевшая рука. И гонимые в неволю пленники Юзут-Хана молча отводили взоры от зеленого истукана, не забыв и не простив измены.