I

Набухание солнечного сплетения

Когда через несколько дней Антон Л. начал размышлять о состоянии вещей – в первые дни у него для этого не было времени, он был занят тем, что удивлялся и устраивал свою новую жизнь, – он вспомнил о том, что в ночь с 25 на 26 он ненадолго проснулся. На часы он не посмотрел. Необычно яркий свет, бледный желтоватый свет, какой бывает в снежную ночь, пробивался сквозь щель гардин. Он проснулся лишь ненадолго, вспоминал Антон Л.; недостаточно для того, чтобы собраться с силами и посмотреть на часы, но достаточно для того, чтобы подумать «это снежная буря», и для того, чтобы мысленно себе возразить «нет, только не в июне». После этого он, наверное, снова заснул.

Этот яркий, бледно-желтоватый свет был единственным, что запомнилось Антону Л. в ночь с 25 на 26 июня и что впоследствии могло толковаться как намек, когда он стал искать объяснения. Правда, это ему не очень помогло.

26 июня был вторник. Антон Л. проснулся еще до того, как в половину седьмого зазвонил будильник, оттого, что на находящейся напротив и наискось веранде лаяли собаки. В семье, которая там жила, было две собаки – одна маленькая, колбасного цвета, со свисающей на глаза шерстью, и одна большая, пятнистая, с острой мордой. Судя по тому, что Антон Л. проснулся с гудящей головой, он сделал вывод, что собаки, вероятно, лаяли уже давно. Антон Л. встал и раздвинул занавески. Окна комнаты, которую он снимал, выходили не прямо на улицу, а на такую же веранду, как и та, что была наискось напротив, на которой лаяли собаки. Веранда перед окном Антона Л. с тех самых пор, как он здесь жил, была забита ненужными вещами, старой, покрытой пылью мебелью и прочей рухлядью. Фрау Хоммер. жена главного квартиросъемщика, иногда, после очередной лекции ее мужа на тему чистоты и порядка, день или два отчаянно пыталась навести на веранде порядок. Но боясь разгневать господина Хоммера. она не решалась выбросить ни один, пусть даже самый ненужный предмет, и все ее усилия оказывались напрасными. С некоторых пор – точнее говоря, со времени ухода господина чиновника Хоммера на пенсию осенью прошлого года – для госпожи Хоммер прибавилось сложностей, так как господин Хоммер стал держать на веранде в террариуме игуану. Было весьма сложно сказать, кого фрау Хоммер боялась больше, своего мужа или игуану.

Окна веранды были наполовину закрашенными и немытыми. Через одно из них. менее грязное, Антон Л. посмотрел на другую веранду. Большая собака, выпрямившись, стояла у окна, положив передние лапы на подоконник. Вдруг она исчезла. Лай перешел в визг.

Наконец зазвонил будильник. Антон Л. взял туалетные принадлежности и отправился в ванную. В его комнате не было умывальника. Антон Л. имел право на совместное пользование ванной в соответствии с четко установленным расписанием, которое вручил ему при подписании договора о поднайме комнаты в письменной форме главный квартиросъемщик, господин чиновник (в то время еще пребывавший на службе) Хоммер.

Расписание было педантичным, но не мелочным. Антон Л. ни разу не воспользовался всем тем, что предоставлял ему главный съемщик, здесь, правда, необходимо заметить, что у Антона Л. было весьма своеобразное отношение к чистоте. Антон Л. был, так сказать, периодическим чистюлей. Через продолжительные интервалы, которые могли доходить и до полугода, но не бывали более короткими, чем четыре недели, Антоном Л. овладевала потребность очиститься. Целые уикэнды или несколько дней отпуска он проводил в общественной бане (во время этих периодов чрезмерного очищения возможностей ванны Хоммера для его запросов было, конечно же, недостаточно), принимал ванны, паровые ванны и соляные, минеральные и целебные, стоял под душем, его массировали, делали маникюр, педикюр, он ходил в сауну. использовал сделанные из корней мочалки, морские огурцы, изучал в бане едва не разваливающиеся от сырости проспекты о новостях медицинского очищения, заказывал себе лечебные процедуры для волос и кожные компрессы, а иногда даже очищающие клизмы. Когда дни такой чрезвычайной очистки заканчивались, Антон Л., как мы уже говорили, ограничивался на полгода минимальным туалетом, который заключался лишь в быстрой чистке зубов, бритье и мытье кончиков пальцев. В это время Антон Л. не менял даже белья, что приводило к тому, что он постепенно начинал пахнуть, поскольку, и этого нельзя отрицать, в это время он и спал в этом нижнем белье.

Как с должности в одном из банков (четыре года назад), так и с должности в одной туристической фирме (два года назад) Антон Л. был уволен из-за своего запаха. (Место в одном издательстве Антон Л. оставил по другим причинам, о чем речь еще пойдет). О банке он особенно не переживал, а вот в туристической фирме он бы с удовольствием остался. Поэтому он попытался стыдливо объяснить шефу, как это приятно, как здорово носить старое белье. «Белье, – сказал Антон Л., – становится со временем в высочайшей степени мягким и гибким, чего чистому белью никогда не добиться. Оно сливается с человеком. Человек сливается с ним. Появляется чувство, – продолжал Антон Л., – что с тобой ничего не может случиться». Шеф понимания не проявил.

Уже два года Антон Л. работал в финансовом управлении. В финансовом управлении тоже есть клиенты, которые неохотно приходят, если от служащего, с которым они имеют дело, исходит запах амбры. Начальник финансового управления почти никогда не встречался с Антоном Л. и поэтому тот всегда оставался вне пределов досягаемости его обоняния. Время от времени жаловался его сосед по кабинету. Жаловался сосед по кабинету часто и достаточно настойчиво, чтобы его или Антона Л. пересадили в другой кабинет. Для Антона Л. это не имело никакого значения; он не искал контакта с коллегами, которых считал стоящими духовно намного ниже себя самого (в определенной степени с этим нельзя не согласиться).

Позднее, когда Антон Л. нашел время задуматься над положением вещей, примерно в пятницу или в субботу, он себе сказал: «Как знать, а не пощадила ли меня катастрофа из-за моего запаха, как знать…»

В квартире было тихо. Само по себе это беспокойства не вызывало, но в столь ранний час было весьма заметным. Обычно фрау Хоммер вставала раньше Антона Л. и сновала, поглощенная загадочными занятиями, по квартире (за исключением, разумеется, сданных в поднаем комнат). Было ли это постоянное метание, которое приводило к улетучиванию из памяти образа этой женщины – никто не был в состоянии увидеть ее иначе, чем. так сказать, в размытых линиях, – или это метание было врожденным? Или, может быть, эта женщина сновала для того, чтобы у ее мужа возникало меньше причин, или причин менее ясных, для гнева? Ее страдания, конечно же, были тщетными, ибо звуковые волны чиновничье-хоммеровских распоряжений настигали и мечущегося человека. Господин Хоммер имел обыкновение, с тех пор как ушел на пенсию, весьма долго лежать в постели, но ему удавалось и из постели держать свою жену в мечущемся состоянии. Издаваемые при этом звуки сгущались – поскольку женщина снова становилась более телесной – до похожего на осиное жужжания, когда господин чиновник в отставке Хоммер вставал, чтобы, иначе сказать нельзя, отдать дань своему пищеварению. Акт сей происходил с точной регулярностью, незадолго до половины восьмого, когда Антон Л. (в рабочие дни) как раз собирался уходить. В это время господин Хоммер выходил из супружеской спальни в турецком домашнем халате с золотым веревочным пояском, кисти которого крутил в руках, и удивленно произносил – каждое утро, словно эта встреча была большой случайностью: «Ах, господин Л.! – каждое утро: – Желаю вам доброго утра! – и добавлял – каждое утро – светским баритоном, подмигивая глазом, как мужчина мужчине: – А я сейчас как раз иду кактусы садить».

Антону Л., конечно, не было известно, что же в подробностях происходило затем за дверью туалета. Посадка кактусов продолжалась долго. По опыту выходных дней Антон Л. знал, что господин Хоммер, который взвешивался до и после посадки кактусов, задумчиво возвращался с газетой в кровать и что ему еще в туалет должны были подавать чашку с подогретой сельтерской водой.

«Где же старушка сегодня?» – подумал Антон Л. Трудно было даже вообразить, что она могла проспать. Она еще никогда не просыпала. Может, она заболела? Она никогда не болела. Пользуясь случаем, Антон Л. попытался представить себе смерть фрау Хоммер. В воображении всплывала только одна картина: однажды фрау Хоммер исчезнет из дома, сбежит по трем пролетам лестницы вниз, порхнет, словно легкий ветерок, к кладбищу, там проскользнет мимо двух озадаченных гробоносцев, влетит прямо в случайно открытый гроб, и тот, подобно ракушке, закроет над ней свои створки. Лишь таким образом она могла бы спастись от простирающегося дальше смерти гнева, который охватил бы ее мужа. Ибо кто же будет тогда подогревать его сельтерскую воду? Когда Антон Л. уже после без пятнадцати семь вышел из ванной и снова прошел по коридору, направляясь в свою комнату, он не увидел фрау Хоммер и не услышал ее.

Антон Л. оделся. Между семью часами и половиной девятого он в соответствии с выданным ему письменным распорядком имел право на чайник горячей воды. И здесь тоже Антон Л. отказывался от большей части того, на что имел право. Он бросил в стакан две ложечки кофе-порошка и с этим отправился на кухню. В квартире по-прежнему не было слышно никакого движения. Антон Л. поставил на плиту чайник, очень старый предмет хоммеровской домашней обстановки, шестнадцатиугольный (то есть квазикруглый, но не являющийся таковым), из ставшего уже матовым металла. Антон Л. ориентировался здесь и без фрау Хоммер.

Пока вода грелась, Антон Л. вышел – туда можно было выйти из кухни – на веранду. Собаки на соседней веранде, наискось напротив, визжали еще более жалко, чем прежде. Стоял ясный, солнечный день. Игуана в террариуме по точнейшей касательной смотрела мимо головы Антона Л. Это был красивый зверь, большая игуана. «Зеленой» мог бы ее назвать лишь поверхностный созерцатель. Антон Л. наблюдал – пока вода в шестнадцатиугольном чайнике не стала пускать первые пузыри – за животным в прозрачных лучах утреннего солнца. На его теле отсвечивались все мыслимые оттенки зеленого цвета, не меньше, чем в умытом росой смешанном лесе среди лета, от почти желтого до почти синего. Игуану звали Соня. Первоначально игуану звали Эрнст, пока какой-то знаток игуан не обратил внимания господина Хоммера на то, что это была самка.

«Может Хоммеры куда-то ушли? Уехали?» – подумал Антон Л. За все время его пребывания тут Хоммеры никуда не уезжали. Они говорили всегда, что не могли никуда уезжать из-за дочери. «А если они уехали, то кто же будет кормить игуану Соню?» И тогда, наверное, они оставили бы для Антона Л. записку. Но: Антон Л. отправился вчера спать после Хоммеров. То, что Хоммеры после этого снова встали и тайком куда-то уехали, было в высшей степени невероятным. Конечно же, можно уехать и очень рано, в пять часов, например. Но если отъезжают такие особы, как Хоммеры, которые не привыкли к отъездам, неизбежно возникает шум. Антон Л. обязательно бы его услышал.

Вода закипела. Антон Л. налил кипяток в стакан с кофейным порошком. Стакан лопнул. Горячая вода – или это был уже кофе? – потекла по левому колену и голени Антона Л. Мокрые горячие брюки приклеились к ноге. Он снял – прямо в кухне! – штаны. Стоя там в слегка желтоватых подштанниках, он подумал: «Какое счастье, что здесь нет Хоммеров». Хотя господин Хоммер и был, по его собственному утверждению, вольнодумцем, все же он слишком уж чтил мораль. Господин Хоммер никогда бы не позволил своей жене увидеть его собственные, собственные Хоммера, то есть ее супруга, подштанники, не говоря уже о подштанниках квартиросъемщика. Чего доброго господин Хоммер моментально расстался бы и с женой, и с квартиросъемщиком.

Антон Л. побежал в ванну, вытерся (в соответствии с распорядком о поднайме ему полагался один крючок в душевом гардеробе; о полотенце он должен был позаботиться сам), после чего прошел в свою комнату и одел другие брюки. Он посмотрел на часы: семь часов восемнадцать минут. Если он не откажется от кофе, то опоздает на работу.

«Я не думаю отказываться от кофе», – подумал Антон Л. Тут впервые его мозг пронзила мысль, а не заболел ли он чего доброго.

Это был последний стакан, который вообще был у Антона Л.

Антон Л. снова отправился на кухню. В квартире по-прежнему не было слышно ни единого звука. «Они действительно уехали», – подумал Антон Л. Он осмелел. Достал из кухонного шкафа хоммеровскую чашку, насыпал (из собственных запасов) в чашку кофейный порошок и снова поставил воду.

На этот раз, пока грелась вода, он вытер пол. Затем налил кофе и сел (опять-таки смелость, ибо подобное ему не полагалось) за кухонный стол.

«Они отправились спать до меня», – думал он. Вчера вечером он сидел у Хоммеров в гостиной. Разумеется, что это ему тоже не было предписано. Его пригласили. Господин чиновник в отставке любил смотреть телевизор в компании, потому что он имел обыкновение объяснять, что же показывали на экране, – не комментировать, а объяснять, как будто остальные этого сами видеть не могли. Это была весьма нервирующая привычка, но Антон Л. никогда ничего не говорил. В крайнем случае он время от времени отказывался от приглашения Хоммеров посмотреть телевизор под различными предлогами и с извинениями, но даже на это Антон Л. решался, может быть, раз в неделю, не чаще. Антон Л. боялся господина Хоммера. Антон Л., который охотно подвергал себя самоанализу, однажды с неудовольствием констатировал: да, он боится господина Хоммера. Почему? Так далеко самоанализ Антона Л. не распространялся. Господин же Хоммер, наоборот, испытывал явную приязнь к Антону Л. Нельзя было не заметить, насколько лучше господин Хоммер обходился со своим квартиросъемщиком, чем с собственной женой.

Вчера вечером по телевизору смотрели продолжение длинного телесериала, повествующего об изменчивых судьбах весьма разветвленной английской семьи. Господин Хоммер ценил этот сериал превыше всего. Много лет назад он смотрел его по первой программе, позднее следил за ходом событий по третьей, а теперь наслаждался повторением по австрийской программе, которую можно было принимать в доме Хоммера благодаря мощной антенне на крыше. Семейные отношения живущих на экране англичан были настолько запутанными, что в начале и в конце каждой серии, а иногда даже в ее середине приходилось показывать их генеалогическое дерево. После каждой третьей или четвертой серии вставляли специальную серию, в которой профессиональные генеалоги объясняли линию семейного развития. Господин Хоммер тоже купил журнал с генеалогическими таблицами: телевизионная компания заботливо их издала еще тогда, когда сериал показывался впервые.

Вчера вечером внучка старейшего члена семьи вышла замуж за кузена в третьем колене. Дядя этого кузена обманывал своего брата с его женой, которая, в свою очередь, была племянницей еще одного самого старого, умершего еще в первых сериях, главы семьи. Брат теперешнего главы семейства стоял у того за спиной, но разорился и этим самым лишился возможности унаследовать все дело. Один из сыновей этого брата убил свою жену или свою сестру – события развивались довольно быстро, и Антон Л. не всегда все понимал, – а сестра упомянутой сначала внучки сбежала вместе с учителем игры на пианино. Учитель игры на пианино (или обанкротившийся дядя, это тоже было неясно) сделал вместе с одной герцогиней внебрачного ребенка. Не был связан с ними родственными узами – а потому и никак не обозначался в генеалогических таблицах – часто появляющийся дворецкий, который в основном носил на подносе серебряный чайник.

По окончании очередной серии господин Хоммер, уже одетый в турецкий домашний халат и подпоясанный золотым шнурком, как всегда не спрашивая своего гостя, не желает ли тот посмотреть и другую передачу, выключил телевизор и отправился садить свои вечерние кактусы. Вечерние кактусы определялись в отличие от утренних, дообеденных и послеобеденных не временем, а окончанием интересной для господина Хоммера телевизионной программы. То, что господин Хоммер мог после вечерних кактусов еще раз одеться и куда-то уехать, показалось Антону Л. в высшей степени невероятным.

Фрау Хоммер вчера вечером как всегда сновала по гостиной, вытирая передником абажур, стойку торшера и подлокотник кресла, смотрела в телевизор – то, что она понимала при этом в запутанных семейных отношениях хоть самую малость, было совершенно исключено, – подогрела затем сельтерскую воду и наконец вскоре после своего супруга тоже шмыгнула в кровать. (Антон Л. сделал такой вывод, потому что больше ее не слышал).

Дочь вообще появлялась редко. Причина была в ее болезни. Дочь звали Марианна, и у нее была ничем не излечимая аллергия на одежду. Господин Хоммер зафиксировал в условиях поднайма, что квартиросъемщик не может испытывать к обстоятельству, что его дочь постоянно показывается лишь неодетой, ни отвращения, ни каких бы то ни было похотливых чувств. Марианна, само собой разумеется, никогда не появлялась на улице, а кроме того, Хоммеры по возможности старались предотвратить ее выход из комнаты. Но избежать этого удавалось не всегда. Поначалу Антон Л. время от времени встречал ее в коридоре. Ввиду того, что Антону Л. нельзя было поставить при этом в вину ни видимого проявления похоти, ни отвращения, господин Хоммер со временем перестал стесняться Антона Л. (Сама Марианна не смущалась с самого начала). Поэтому уже с давних пор Марианне было позволено раз или два в неделю смотреть вместе со всеми телевизор. В эти дни она сидела совершенно голая на софе, Антон Л. пользовался случаем, что господин Хоммер таращился в аппарат, и в свою очередь таращился на едва ли что-то чувствующую, но ни в коем случае не непривлекательную дочь. То, что при этом от его внимания ускользало многое из связей в английских семейных раздорах, было понятно.

Вчера вечером Марианна телевизор не смотрела. Может быть, она неожиданно победила свою аллергию часов в пять утра, и Хоммеры на радостях по этому поводу и, вероятно, чтобы воспользоваться улучшающимся состоянием дочери, отправились на спонтанную прогулку?

Было уже тридцать пять минут девятого. Антон Л. выпил кофе. На завтрак он обычно ничего больше не ел. Как правило, голод он чувствовал часам к десяти. В это время он имел обыкновение приносить себе из столовой бутерброд с колбасой и бутерброд с сыром, а также стакан яблочного сока, то есть из временного лотка, который хозяйка столовой устанавливала в холле. Сама же столовая всегда открывалась лишь в половине двенадцатого.

Антон Л. снова вышел на веранду. Игуана Соня за прошедший час так и не пошевелилась. Антон Л. подошел к касательной, по которой скользил ее взгляд, и посмотрел на животное. Тонкая, как лезвие ножа, продольная складка удивительных размеров свисала у него от подбородка до лап, или у нее, у Сони. Маленький кружок пульсировал за ушами, вернее, за тем местом, где у нормального животного следует искать уши. Десять минут девятого. Если бы Антон Л. вышел прямо сейчас, он бы пришел не с таким уж большим опозданием, что могло бы броситься в глаза кому-нибудь из начальства.

Антон Л. был еще и периодическим ипохондриком. Через неравномерные промежутки времени его одолевали мнимые болезни. Ипохондрические периоды не совпадали с периодами чрезвычайной чистоплотности, но иногда накладывались друг на друга. Когда Антон Л. впадал в свой болезненный период, любой прохладный, а также любой теплый ветерок становились для него опасными. Например, от определенного сорта овощей у него появлялась под кожей невидимая сыпь или от слишком тугого пояса на брюках возникали боли межпозвоночных хрящах. Слизистые оболочки нужно было аккуратно лечить. Но особенно он страдал от набухания солнечного сплетения, недуга, который он открыл после изучения множества популярных книг, в частности «Астрологической медицины». Он боролся со своими болезнями естественно-лечебными средствами, а именно тем, что натягивал два чулка, один поверх другого, или тем, что закрывал все открытые окна и открывал все закрытые или тем, что прикручивал включенное отопление и включал прикрученное, но прежде всего тем, что обиженно реагировал на то, что другие не замечали его болезни. Само собой разумеется, это чувствовали на себе те, кто имел несчастье в это время общаться с Антоном Л. Чаще всего при этом страдал сосед Антона Л. по кабинету. По причине того, что болезни Антона Л. слепая классическая медицина не признавала или признавала редко, Антон Л. был вынужден ввиду отсутствия медицинской справки во время своих квартальных вялопротекающих хворей почти всегда ходить на службу. Соседи по кабинету, которые, как уже упоминалось, часто менялись, время от времени предлагали различные методы в тот самый день, когда на Антона Л. наваливались его болезни, о которых он, конечно же, рассказывал с большим сожалением. Некоторые коллеги его рассказы пропускали мимо ушей, игнорировали. Некоторые все превращали в шутку, и, что действительно серьезно разозлило Антона Л., один дал себя, так сказать, заразить – у него высыпала подкожная сыпь, он заболел набуханием солнечного сплетения и превзошел Антона Л. в нервном грибе.

Уже вскоре после того, как он встал из постели, Антон Л. почувствовал в солнечном сплетении угрожающие раскаты. Сейчас, в без пятнадцати девять, Антона Л. начало заполнять сознание того, что он снова заболел. «Я не пойду сегодня в финансовое управление, – сказал он себе (один день можно было отсутствовать и без справки). – Я позвоню».

Телефон стоял в гостиной. Антон Л. из осторожности постучал. В ответ не раздалось ни шороха. Он зашел в гостиную. Гардины были все еще опущены. Антон Л. не решился (ведь он и так зашел без приглашения в гостиную) эти гардины поднять. Поэтому он щелкнул выключателем. Свет не загорелся. Он пощелкал выключателем несколько раз. Свет не загорался. Антону Л. все-таки пришлось поднять гардину. Телефон стоял на письменном столе господина Хоммера, и его господин Хоммер использовал лишь изредка. (Он писал в год одну открытку с выражением соболезнования, а может быть, даже две; больше он ничего не писал.) Письменный стол достался господину Хоммеру из списанного инвентаря финансового управления, потому что господин Хоммер тоже раньше трудился в финансовом управлении. (Именно поэтому Антон Л. и попал в комнату, сдаваемую господином Хоммером. А с другой стороны, именно поэтому господин Хоммер отказался от своего принципа сдавать комнаты только лицам женского пола.) На большом, тяжелом и темном письменном столе ничего не стояло, кроме телефона. Рядом с ним лежала тонкая тетрадь: генеалогические таблицы английской семьи из телесериала.

Номер финансового управления Антон Л. знал наизусть. Он снял трубку. Гудка не было. Антон Л. несколько раз нажал на рычаг – ничего. Но он все-таки набрал номер финансового управления. Линия по-прежнему молчала. И это в ответ больному человеку, у которого опухало солнечное сплетение. Антон Л. положил трубку на рычаг. Вполне вероятно, что молчание телефона связано с отсутствием тока в сети. Было уже почти восемь часов. Теперь уже Антон Л. не мог идти на службу. Ему нужно было спуститься вниз к телефонной будке. Антон Л. взялся за шнур гардины, чтобы снова аккуратно эту гардину опустить. Его взгляд упал на другую дверь гостиной, на ту, через которую он не заходил. Эта другая дверь вела в комнату Марианны. Он осторожно подошел и постучал. Никто не ответил. В ту комнату он не заходил никогда. Он медленно нажал на ручку. В комнате было темно, но напротив двери можно было различить кровать. Она была разостлана, но в ней никто не спал.

«Значит, все-таки правда, – подумал Антон Л – Они наверняка отправились гулять». Или: быть может, они скрытно ходят каждую ночь гулять с голой дочерью? Потому что по-другому девушка подышать свежим воздухом никак не может? И при этом, возможно, они сегодня ошиблись во времени? Нет, господин Хоммер бы не ошибся. Может быть, они ушли сегодня гулять так далеко, что до рассвета не смогли вернуться и вынуждены теперь до самой ночи прятать Марианну в долине реки? И господин Хоммер уже добрых полчаса назад был вынужден садить свои кактусы под открытым небом – без подогретой сельтерской воды и даже без холодной… Или, может быть, случилось так, что какой-нибудь полицейский обнаружил их троих и за нарушение норм общественной морали всех их арестовал? Антон Л. почти пожелал это старому Хоммеру.

Антон Л. вернулся в свою комнату, натянул вторую пару чулок и вышел из квартиры. На втором этаже, в квартире владелицы дома, лаяла Ирма, овчарка. Ирма, жирная, мышиного цвета овчарка с желтовато-паршивыми пятнами, заслышав проходящего мимо Антона Л., прыгала с внутренней стороны на входную дверь. «Значит, сегодня она не выглядывает», – подумал Антон Л. Домовладелица, фрау Шварценбек. имела обыкновение в дневные рабочие часы смотреть сквозь глазок своих дверей. Ее домработница, карлица, смотрела тогда сквозь низко расположенную прорезь почтового ящика.

Когда Антон Л. вышел на улицу, на него со всех сторон обрушился адский шум. Из всех находящихся поблизости квартир лаяли собаки. «Мне еще никогда не приходилось слышать сразу так много собак… Только вот, что им нужно?»

Телефонная будка стояла неподалеку от дома, в парке, который дальше переходил в речную долину, где сейчас, по всей видимости, пряталась семья Хоммеров. Антон Л. вошел в телефонную будку. Он снял телефонную трубку и бросил в прорезь две монетки по десять пфеннигов. Но и этот телефон словно умер. Две десятипфенниговые монетки выпали обратно.

«Очень странно», – подумал Антон Л.

Когда он снова поднялся наверх, ему вдруг пришло в голову, что на этом отрезке, хоть и коротком, но проходящем через более чем оживленную улицу, он совершенно никого не встретил.

 

II

Кошка на стене сада больницы Святой Клариссы

Он совершенно никого не встретил.

Антон Л. сидел в своей комнате на кровати. Одну пару чулок он снова снял.

«Сейчас уже четверть девятого, – подумал он – Если сейчас, в четверть девятого, на улице никого нет…»

Собаки на соседней веранде буйствовали, и до Антона Л., как ему казалось, доносилось даже хриплое, жирное тявканье Ирмы со второго этажа. Теплое, ясное утро начало прогревать веранду и опосредованно, через окно, комнату. Само по себе мирное настроение.

«Сейчас, в без четверти девять кто-нибудь должен быть на улице. Такого не бывает, чтобы на улице никого не было, разве что…»

О склонности Антона Л. к самоанализу было уже сказано. Позднее, когда у него появилось время и настроение поразмышлять об этих часах, он вспомнил и об этих своих мыслях, на кровати, после того, как снял вторую пару чулок. Он вспомнил о – самом по себе – мирном настроении и еще о том, что со стороны улицы вполз огромный черный червяк, невидимый, но тем не менее черный червяк, который всосал в себя все мирное настроение, потому что там, на улице, никого не было, не было никого в тот самый час, когда там обязательно должен был кто-то быть, разве что…

Антон Л. вспомнил и это «разве что», но он так и не смог бы сказать, какое продолжение должна была бы иметь эта фраза.

Четверть девятого – это было то время, которое в уличном движении называют часом пик, и в обычный рабочий день здесь, на этой улице, царило оживленное движение уже только потому, что здесь проходили в общей сложности три трамвайные линии. Ситуации, чтобы на улице не было ни машины, ни единого человека, раньше не случалось никогда… разве что…?

То, что его тогда не охватила паника, Антон Л. объяснил двумя причинами: одной общей и одной особой.

Катастрофа подобных масштабов превосходит границы человеческого восприятия. Мозг отказывается нечто подобное понимать. Человек ищет, пока это возможно, безобидное объяснение. В случае, если человек достаточно искусен, он выдернет с накрытого стола скатерть одним молниеносным движением так. что стоящая на нем посуда даже не вздрогнет. Примерно то же самое и здесь. Или даже лучше, как история со слишком уж заботливым китайским палачом, который со скоростью летящей стрелы взмахивает острейшим мечом правосудия, пронося его сквозь шею приговоренного к казни. Ничего не почувствовавший приговоренный вопросительно смотрит на него. «Наклоните голову», – говорит палач.

Удар был нанесен. Только Антон Л. голову еще не наклонил.

А затем, вспоминал Антон Л., на первый план у него вышла потребность, несмотря на все объяснения и отговорки, которые ему пришлось бы давать в финансовом управлении в связи с опозданием ибо делать было нечего, здоров он был или болен, со всем своим набухшим солнечным сплетением идти в управление. Его начальник, господин налоговый советник Мельф, которого Антон Л. считал в высшей степени глупым человеком, естественно, начнет делать язвительные замечания. Конечно же, это весьма двусмысленная ситуация: человек приходит, чтобы сказать, что он прийти не может. Пытаться объяснить господину налоговому советнику Мельфу, что такое набухание солнечного сплетения, было делом совершенно безнадежным. Антон Л. уже однажды пытался это сделать. После этого ему ничего не оставалось, как извиниться, объяснив опоздание утренним недомоганием, которое он превозмог ради служебного долга. Но тупой налоговый советник Мельф не поверил бы и в это. Но может быть, его до обеда в управлении не было? Может, он был на каком-нибудь совещании за пределами управления? Если бы известие об опоздании Антона Л. было доведено до него зловредной фрау Киттельманн только после обеда, то все было бы еще не так плохо. Налоговый советник Мельф обнаружил бы тогда Антона Л. в состоянии бурлящей служебной деятельности, так что не смог бы особенно многого сказать. (Фрау Киттельманн сама была ипохондриком, причем постоянным. Она не могла смириться с тем, что другой человек мог быть более больным, чем она сама. Когда рассказывали, что тот или другой сотрудник болел, фрау Киттельманн лишь отмахивалась: «Если бы вы знали, как плохо чувствую себя я, сидя здесь рядом с вами». Даже когда неожиданно умер любимый всеми управленческий курьер Нерпель, после того, как буквально накануне, как всегда доброжелательный, он исполнил еще свою службу и разнес все бумаги из комнаты в комнату, фрау Киттельманн тут же заметила: «Да, мне тоже этой ночью было ужасно плохо». Совершенно понятно, что фрау Киттельманн должна была изойти желчью, узнав, что Антон Л. на протяжении всего квартала не проявлял никакого сочувствия к живописаниям ее страданий, а лишь равнодушие и противопоставлял этому набухание своего собственного солнечного сплетения.)

Так, на протяжении пятнадцати минут, между четвертью девятого и половиной девятого, метался Антон Л. по дому, подавляемая паника – черный червяк, всосавший в себя ясный день, – затмевалась страхом перед налоговым советником Мельфом.

Не спускаясь – даже не постучав в дверь гостиной, – он предпринял еще одну попытку позвонить. Телефон по-прежнему не работал. Тогда он дерзко – другого слова для этого подобрать нельзя – открыл дверь хоммеровской спальни. В спальне никого не было. Антон Л. обнаружил, хоть, правда, в данной ситуации это его мало тронуло, что кровати супругов Хоммеров стояли не рядом, а наискось, в форме перевернутой вверх ногами буквы «Т». Вертикальной планкой была кровать господина Хоммера, кровать фрау Хоммер стояла у его ног, На кровати господина Хоммера или, точнее говоря, в кровати господина Хоммера лежала, накрытая одеялом, словно человек, пижама в коричневую и зеленую полоски, рукава которой покоились поверх одеяла. У Антона Л. не было времени размышлять о неожиданно игривой черте характера господина Хоммера. Он вышел на лестничную площадку и попытался позвонить в дверь соседей, в первую очередь в квартиру напротив, которой принадлежала и веранда с собаками. Звонок не работал. Тогда Антон Л. попытался то же проделать со средней квартирой. Там жила очень старая дама с дочерью, тоже уже пожилой дамой, и двумя внучками. Особенно симпатичной была младшая внучка. Антон Л. уже давно предполагал, что она в него влюблена. Вопиющим противоречием этому предположению был тот факт, что молодая дама не обращала на Антона Л. ни малейшего внимания. Всего лишь несколько недель назад Антон Л. встретил Элиану, так звали девушку, в трамвае. В то время он как раз находился в последнем периоде своей болезни и рассказал Элиане о набухании солнечного сплетения. Если быть объективным, то казалось, что фрейлейн Элиана совершенно не интересовалась набуханием солнечного сплетения Антона Л. Антон Л. этого не заметил. В то же время вдруг появился молодой человек, в сопровождении которого фрейлейн Элиана часто куда-то уходила. Антон Л. посчитал это реакцией отчаяния влюбленной в него, Антона Л., девушки. Но и на двери Элианы звонок не работал. Вообще-то у женщин тоже жила собака, причудливая такса по имени Хекси, которая была настолько бесформенно толстой, что уже издалека напоминала модель кита.

Тогда Антон Л. принялся стучать в другие двери. В ответ ничто даже не шелохнулось. Лишь когда он постучал в дверь Элианы, то услышал, как к двери подползла китообразная такса и один раз устало вздохнула. После этого Хекси не издала ни звука, сколько Антон Л. ни прислушивался. Вполне возможно, что собака сдохла, испугавшись стука.

Антон Л. возвратился в свою комнату, снова натянул вторую пару чулок и отправился в финансовое управление.

«Конечно же, – он все время себя уговаривал, – на улице все-таки были люди, я просто не обратил на них внимания. И бывают моменты, даже целые минуты, когда по улице действительно не едет ни трамвай, ни автомобиль; непостижимое стечение транспортных обстоятельств». Однако он должен был себе признаться, что когда во второй раз пытался позвонить по телефону из гостиной Хоммера, то так и не решился посмотреть в окно на улицу. Почему? Потому что боялся, что его ужасное видение подтвердится.

«Совершенно ничего не происходит, – уговаривал он себя, – совершенно ничего». Подобное самовнушение действовало недолго, до тех пор, пока образ строго глядящего на него налогового советника Мельфа не вытеснял черного червя и набухание солнечного сплетения опять не давало о себе знать, по сей причине Антон Л. снова натянул вторую пару чулок.

Но на улице по-прежнему никого не было.

«Война!» – подумал Антон Л.

Мысль эта, конечно же, не пришла ниоткуда. Такие улицы, на которых пустота стояла, как пень, Антон Л. помнил еще очень хорошо. В конце последней войны американцы подвергали города бомбардировкам даже днем. Однажды Антон Л. выскользнул во время такого дневного налета из подвала-бомбоубежища и вышел на улицу. Через некоторое время мать затащила его обратно, потому что выходить из подвала было не только запрещено, но и на самом деле опасно. Но тогда Антон Л. увидел улицу – средь бела дня совершенно пустую.

Антон Л. прислушался. Кроме лая собак, ничего слышно не было. Он осмотрелся по сторонам: все двери были заперты, все жалюзи на витринах опущены.

«Никаких сомнений – война!»

Антон Л. побежал. Он бежал в направлении финансового управления. Почему он бежал в направлении финансового управления, он тоже сказать не смог. У него лишь было чувство, что он должен бежать.

Финансовое управление находилось не очень далеко. Антону Л. надо было лишь пройти по улице, на которой он жил, спуститься к площади, от которой отходила еще одна улица, на ней и находилось управление; пять минут, если бегом. На бегу Антон Л. посмотрел на большие часы над часовым магазином: почти половина второго.

«Этого не может быть…»

В это время башенные часы большой неоготической церкви, стоявшей на площади, на которую он выбежал, отбили без пятнадцати девять.

«Электричество! – подумал Антон Л – Если идет война, ток отключают. Часы над часовым магазином работают на электричестве, поэтому они и остановились. Башенные же часы механические».

Когда Антон Л. пересек большую площадь, дорогу ему перебежал перепел.

«А Хоммеры мне ничего не сказали. Очень на них похоже. Могу поспорить: они вообще обо мне не вспомнили. Ни разу обо мне не подумать, ничего не оставить; даже не предупредить».

А были ли вообще слышны сирены? Нет, сирен слышно не было. Или, может быть, их не слышал только он? А может, все-таки слышал, но только акустическое впечатление трансформировалось в оптическое? То есть вместо того, чтобы услышать сирены, он увидел бледно-желтое свечение? Могло ли случиться что-либо подобное? (В свое время в одном кружке интеллигентов, в который он когда-то входил, они много времени тратили на обсуждение подобных вопросов.)

Тяжело дыша и задыхаясь, Антон Л. добежал до главного входа финансового управления. «Если началась война, – думал он, – Мельф ничего не сможет мне сказать. Тогда он должен радоваться, что я вообще пришел».

Вход в финансовое управление был заперт.

«Странно, – подумал Антон Л., – что вчера в вечерних новостях, до того как началась английская семья, они ни словом не обмолвились о предстоящей войне. Может, в то время все еще было мирным, может быть, сообщили только в одиннадцатичасовых новостях… Но как об этом узнали Хоммеры, без сирен?»

Объяснение, что могла начаться война, явно теряло свою вероятность. Черный червь войны был почти безобидным по сравнению с огромным черным червем некоей неизвестной катастрофы, который теперь проник на задворки души Антона Л. Тем не менее – или, скорее, по этой причине – Антон Л. судорожно цеплялся за версию войны, а возможно, и потому, что у него возникла более чем забавная мысль: они окопались в финансовом управлении, сотрудники и Мельф.

Антон Л. подергал тяжелую дверную ручку из кованого железа. Ключ от его служебного кабинета у него был. но как у подчиненного служащего (даже не чиновника) у него, разумеется, ключа от входной двери управления не было. (Вероятно, его не было ни у финансового советника Мельфа, ни даже у финансового директора доктора Ходдола, ключ от входной двери, наверное, был только у коменданта.)

То, что Антон Л. не замечал раньше, он увидел только сейчас: на двери финансового управления был звонок. Антон Л. позвонил. Ничто не пошевелилось, из-за двери не послышался даже звук звонка. Антон Л. понял: электричество было отключено.

Антон Л. стал потеть. «И надо же, чтобы это случилось именно тогда, когда мое солнечное сплетение…» – подумал он. Он осмелился снять верхнюю пару чулок, но сначала забежал за здание, потому что сзади была еще одна дверь, маленькая дверь, не для посетителей.

Рой маленьких птичек перелетал с одного дерева на другое. На стене сада больницы Святой Клариссы сидела кошка. Солнце высветило большую, широкую площадь из темной, покрытой тенями массы домов. Красная церковь стояла посредине, словно на подносе. Свежее утро перешло в теплый день, обещавший стать жарким. Кошка сидела в тени дерева, возвышавшегося над стеной.

Конечно же, не разрешалось выходить из здания управления в рабочее время. Через главный вход это было совершенно невозможно, там в своей ложе сидел недоброжелательный портье. Но в один прекрасный день сотрудник отдела возврата налога с оборота обнаружил, что ключ от его кабинета подходит и к маленькой задней двери, которую этот коллега после начала работы вынужден был открывать, а перед концом рабочего дня снова ее закрывать, чтобы ничего не произошло. С тех пор можно было, если кому-то вечно влажные булочки комендантши, которые она предлагала для второго завтрака, казались слишком жесткими, выбежать через запретную дверь к пекарю Ульриху и принести свежий крендель, пирожное или фаршированное свиное ухо.

Иного ожидать не приходилось: маленькая дверь оказалась запертой. Антон Л. лишь мимоходом подергал за ручку. Дыхание его все еще не восстановилось, и он потел. (Кроме второй пары чулок он предусмотрительно между рубашкой и курткой одел еще и шерстяную жилетку.)

«Но не может же сегодня быть воскресенье, – подумал Антон Л, – Ибо тогда получается, что я – вчера, то есть, когда я в последний раз ложился спать, был понедельник – проспал целую неделю». Это едва ли было возможным. Может быть, был какой-то праздник? Нет. Праздник тела Христова был на прошлой неделе. Вознесение и Троица прошли еще раньше. Какой мог быть еще праздник? Может, государственный праздник? Может, умер Федеральный Президент? Но тогда бы висели флаги, приспущенные. Антон Л. помчался назад, к главному входу. Кошка все еще сидела на стене сада больницы Святой Клариссы. Башенные часы пробили половину десятого.

«Эта проклятая шерстяная жилетка, – подумал Антон Л. (В другом случае он отнес бы потение не на счет шерстяной жилетки, а на счет солнечного сплетения.) Ему пришла авантюрная для финансового служащего мысль… Он больше не думал, мысли прыгали, беспорядочно сменяя друг друга.

«Я должен попасть в управление».

Но он побежал в направлении церкви.

«Если сегодня воскресенье, то в половине десятого должна быть служба. В церкви должны быть люди.»

На пустынной площади вокруг церкви сияло яркое солнце. Антон Л. потел так, что от него валил пар. Он обежал вокруг церкви, подергал все ворота, даже дверь ризницы: все было заперто.

«Они тоже заперлись».

Антон Л. сел на ступеньках в тени портика. Он тяжело дышал.

Церковь во все времена была убежищем. Она обеспечивала под сенью безопасность женщинам и детям, а может быть, и больным.

Он снял ботинки, вторую пару чулок, снова надел ботинки, сунул чулки в карман куртки. Он уже немного отдышался. После этого он снял и шерстяную жилетку, ему стало легче.

«Во всяком случае, сегодня не воскресенье».

Его взгляд уперся в здание финансового управления.

Кабинеты с южной стороны, забитые почти до самого потолка документами, летом были невыносимо жаркими. Однажды производственный совет принял решение: все выходящие на южную сторону кабинеты должны быть оборудованы шторами, оранжевыми полотняными навесами, которые могли подниматься и опускаться на специальном каркасе.

«Ни одна штора не опущена, и это в такую жару!»

Антон Л. встал. Авантюрная мысль снова пронеслась в его голове.

«Почему они не опускают шторы?»

Он снова побежал к финансовому управлению, к его главному входу. Наверное, еще ни одному финансовому служащему не приходила в голову мысль взобраться на здание финансового управления. Рядом с главным входом висел почтовый ящик. С помощью выступа на стене Антон Л. забрался на почтовый ящик, а оттуда подтянулся на карнизе до первого ряда окон возле ворот. (Это было старое казначейское здание тех времен, когда официальные здания возводили похожими на крепости. Первый этаж был очень высоким.) За окнами первого этажа, Антон Л. это знал, находилась канцелярия входящих документов.

Обливаясь потом от восхождения на южный фасад здания, Антон Л. плотно прижал лицо к блестящему стеклу: центральная канцелярия была пуста.

Он слез вниз, что оказалось более сложным и потозатратным делом, чем восхождение.

«В центральной канцелярии всегда есть люди, всегда. Может, сегодня был выезд всех сотрудников на экскурсию?»

Нет, он не читал соответствующего циркуляра. Конечно, можно было не заметить какой-то циркуляр, или он по какой-то причине не дошел до его кабинета. Но выезду на экскурсию всегда предшествовала бурная деятельность производственного совета, которая никак не могла пройти мимо внимания Антона Л. Кроме того, этому всегда сопутствовал сбор денег, ибо денег, которые предоставлялись финансовым управлением, никогда не хватало. Постоянным сборщиком денег была фрау Киттельманн. Его, Антона Л., фрау Киттельманн никогда бы в покое не оставила, во всяком случае, его – в последнюю очередь. Нет. Кроме того, даже в день выезда на экскурсию в канцелярии входящей документации всегда находились сотрудники, это было необходимо, иначе у клиентов была бы отговорка, что они приносили свои декларации о доходах, но финансовое управление было закрыто. Такие вещи люди придумывали быстро.

Большая птица с узкими крыльями отделилась от новоготического филигранного шпиля башни, Птица медленно кружила над башней. К ней присоединилась вторая птица. «Соколы, наверное», – подумал Антон Л., ему стало зябко.

Обе пары чулок, которые Антон Л. сунул в карман, оттопыривали пиджак. Это очень действовало на нервы. Он сел на скамейку, стоявшую в тенистой аллее, проходящей параллельно улице, вокруг большой площади, и снова вознамерился надеть чулки. Он снял оба ботинка и как раз надевал левый чулок, когда из дома на противоположной стороне площади донесся громкий собачий лай. Антон Л. поднял глаза. Лай буквально захлебывался. Так лают только собаки, которых мучают. Затем что-то зазвенело. Прямо через закрытое окно первого этажа одного из жилых домов выпрыгнула большая собака. Вслед за ней выпрыгнула маленькая собачка. Собаки быстро помчались через площадь мимо Антона Л. и исчезли за церковью.

Потовыделение буквально одолевало Антона Л.

«Вот оно и пришло, – думал он. – Ты мертв. Ты умер. Вероятно, ты умер ночью. Вечные разговоры о набухании солнечного сплетения. И вот теперь я умер от набухания солнечного сплетения. Естественно. Бледный свет ночью, это была…»

Антон Л. снова снял левый чулок и влез в ботинки.

«…Это была смерть. А вот это, это жизнь после смерти. Я не вижу никого и никто не видит меня. И я совсем здесь не хожу. Вероятно, я лежу, то есть мой труп лежит в кровати, наверное, сейчас его как раз забирают. Старому Хоммеру, наверное, очень жутко. Так ему и надо. Может быть, ему так жутко, что он будет вынужден из этой квартиры съехать и перебраться на другую…»

Он положил чулки на скамейку и пошел прочь.

«Наверное, после этого все остается таким, как ты видел его напоследок. Нет, в последний раз я видел финансовое управление иным. И церковную колокольню тоже, вчера, в половине пятого. Тут что-то не так, потому что башенные часы все еще идут. Но я никогда не видел бегущего через площадь перепела. Это рай или?… Для ада это бы было… Ад должен быть более неприятным. Я никогда не верил в ад. Или все останется не так, как сейчас. Может быть, это будет так лишь первое время, в первые часы после смерти. Скажет ли Киттельманн снова, что и она этой ночью чувствовала себя плохо?»

Антон Л. пошел привычным путем домой.

«Или я брежу. Я сегодня ночью сошел с ума. Особый вид сумасшествия, когда больше не воспринимаешь других людей. Вот здесь через дорогу перебежал перепел. Это может быть лишь бредовое видение. Я не вижу никого, но все видят меня. Хорошо, что я в церкви не снял еще и штаны. Но почему же я тогда не смог попасть в финансовое управление? Я же ведь мертв…»

Он побежал. Перебежав наискось улицу, он побежал дальше. Он дергал двери всех домов, двери всех магазинов. Все они были заперты. Перед булочной – неподалеку от дома, где он жил, – он достал из городской мусорной корзины, укрепленной на столбе уличного указателя, пустую пивную бутылку. Он достал ее и изо всех сил швырнул в витрину магазина. Бутылка разлетелась на сотню осколков. Витрина лишь треснула. Антон Л. снова побежал по улице. Второй пивной бутылки он не нашел, даже в других мусорных ящиках. Но на мостовой перед домом номер 4 (Антон Л. жил в доме номер 2) один из плоских камней лежал неплотно. Антон Л. заметил это, когда наступил на один угол камня – другой край поднялся вверх. За этот край он его смог ухватить и вытащить. С камнем из мостовой он помчался обратно к булочной. Он размахнулся и бросил. На этот раз стекло разлетелось вдребезги. Большие осколки, словно чешуя, падали вниз и там разбивались на мелкие кусочки. Камень из мостовой упал около витрины со стороны улицы. Антон Л. поднял его и швырнул в следующую витрину. Она принадлежала цветочному магазину. Это стекло тоже разбилось. На этот раз камень упал внутрь.

Антон Л. тяжело дышал. Он крепко ухватился за столбик, на котором был укреплен дорожный знак, Где его шерстяная жилетка? Он оставил ее лежать на ступенях церкви. В нем зародилось подозрение, подозрение, которое мучило его в детстве…

«Я не мертв и даже не сошел с ума, – подумал он. – Они прячутся. Они все незаметно ушли и теперь прячутся».

В детстве у него было подозрение – чрезвычайно эгоцентричная картина мира, – что мира как такового нет вообще, что перед ним – Антоном Л, – взрослые, вообще все остальные этот мир лишь разыгрывают. Его подозрение основывалось на факте, что зачастую многие люди так похожи друг на друга. Они не похожи друг на друга, предполагал маленький Антон Л., это тот же самый человек, только в другой роли. Даже свою мать Антон Л. не исключал из подозрения; нет. именно она дала ему повод для подтверждения его подозрения. Однажды маленький Антон Л. сказал ей прямо в лицо, что он о ней думает. Мать засмеялась и попыталась успокоить ребенка. Антон Л. посчитал это ложью. Однажды ему встретился человек, который как две капли воды был похож на его умершего деда. Дело было перед Рождеством. Мать пошла с ним на рождественский базар, который в то время выглядел весьма жалко. Ведь тогда шла война. Старик посмотрел на маленького Антона Л., а затем быстро отвернулся. «Вот теперь он себя и выдал», – подумал тогда Антон Л. Подозрение всплывало на протяжении всего его детства и даже позднее, в юности. Это делало его недоверчивым.

Антон Л. перешел улицу и прошел мимо дырки в тротуаре напротив дома номер 4. Отдельные собаки все еще продолжали тявкать в домах. Он как раз собирался открыть дверь дома номер 2, как вдруг почувствовал голод, который, правда, проявился уже час назад. Антон Л. посмотрел на часы. Было одиннадцать часов.

«Все-таки они мне кое-что оставили», – подумал он. Он пошел назад к булочной и осторожно вынул оставшиеся в нижней части витрины острые остатки стекла. На витрине оказалось всего немного. Булочник по возможности продает всю дневную продукцию, даже то. что лежит на витрине. Антон Л. через витрину вошел в магазин. Но и полки оказались почти пустыми. Лишь одна была заполнена хлебными буханками. В корзине лежали булочки, вероятно, вчерашние. Антон Л. пошарил под прилавком и обнаружил стопку пластиковых пакетов. Он взял один из них и наполнил его булочками. Они оказались достаточно мягкими. Когда он уже собирался снова выйти через витрину, ему пришла идея. Он поставил пластиковый кулек и через магазин прошел в задние помещения. Там он нашел палку с широкой дощечкой на конце: своеобразная лопата, которой пекари достают из печи хлеб. Он взял лопату с собой и разбил ею стеклянную дверь в молочном магазине госпожи Преглер. Там в холодильнике, который все еще держал холод, он взял кусок масла.

На другой стороне улицы располагался магазин деликатесов. Здесь Антону Л. пришлось не только разбивать витринное стекло, но и взламывать решетчатые жалюзи. Он взял себе банку сардин, банку маринованных огурцов и стопку нарезанных кружков колбасы. Все это он сложил во второй пакет. Но в пакете все еще оставалось место. Он взял с собой еще нарезанную вареную ветчину, банку меда, палку колбасы салями, треугольный сыр, еще одну палку салями, затем выложил банку с медом и взял вместо нее бутылку французского красного вина. Для второй бутылки в пакете места уже не хватило. Ему пришлось сунуть ее в карман куртки. Но теперь он уже не мог пролезть через решетчатые жалюзи. Антон Л. пошел через магазин. Незапертая дверь вела в кабинет директора. Там он нашел ключи. Один из ключей запирал жалюзи, но они больше не складывались, потому что были выгнуты. Но другой ключ подходил к замку двери заднего выхода из кабинета, который вел на лестничную площадку дома. Третий ключ открывал входную дверь дома. Антон Л. с обоими пластиковыми пакетами снова вышел на улицу рядом с магазином. Он запер за собой дверь. «Странно, – подумал он сразу же после этого, – зачем я снова ее закрыл?» И спрятал ключ. Пекарская лопата по-прежнему стояла у разбитой магазинной двери.

 

III

Танго дворецкого

Антон Л. кроме всего прочего был в определенном смысле и периодическим пьяницей или, говоря правильнее, он был периодическим пьяницей, причем дважды. Вполне вероятно, что при этом речь шла о большом цикле малого цикла; Антон Л. прожил еще недостаточно длинную жизнь, чтобы в ней можно было уже определить закономерность периодических циклов. Антон Л. пережил уже два периода запоев, один в возрасте от восемнадцати до двадцати двух лет (он начал пить незадолго до выпускных школьных экзаменов; перерывы в его учебе на факультете народного хозяйства были связаны с неприятными, так никогда и не выясненными событиями в периоды запоя, когда «мокрые» периоды уже начали плавно переходить друг в друга), второй закончился незадолго до вступления Антона Л. на финансовую службу. Господин Хоммер об этих периодах так никогда и не узнал, иначе Антон Л. никогда бы не был принят служащим в финансовое управление, а уж тем более не стал бы постояльцем Хоммеру. Сам господин Хоммер с удовольствием выпивал стакан пива. При случае он открывал вечером перед телевизором бутылку вина. Антон Л. тоже получал пиво или стакан вина, когда он вместе с господином Хоммером следил за судьбами непростой английской семьи. Само собой разумеется, господин Хоммер никогда бы не потерпел у себя в постояльцах пьяницу. Между прочим, он даже своей жене и своей дочери запрещал употреблять алкогольные напитки. Он считал, что алкоголь наносит женскому организму вред. «А кроме того, – сказал он однажды, – достаточно и той проблемы, что Марианне приходится сидеть здесь совершенно голой; а если еще представить в ее руке бокал шампанского – это бы выглядело уже совсем вакхически». Слово «вакхически» было известно господину Хоммеру из другого любимого им телевизионного сериала. Антон Л. этот сериал не смотрел, так как показывали его днем. Господин Хоммер иногда по вечерам о нем рассказывал. Судя по рассказам господина Хоммера, герои этого сериала – французские граждане – были, видимо, группой примерных хулиганов (их было, кажется, трое), и неясным оставалось то, откуда эти ребята брали деньги на жизнь, но они, видимо, владели каким-то секретом, с помощью которого завоевывали симпатии зрителей. Это практически все, что касалось сюжета. То, что после сжатого сообщения выглядит как подлость, при пестром изображении начинает превращаться в героический поступок.

Первый период горького запоя закончился тем, что алкогольные напитки перестали Антону Л. нравиться. Он перепробовал все, от китайской рисовой водки до греческого «Узо». Но при всем его желании ему это нравиться перестало. Так как, употребляя алкоголь, он не должен был импонировать никому – его единственный собутыльник, соабитуриент и позднее однокурсник перестал пить еще раньше, – он мог открыто себе признаться, что пахта нравилась ему больше. Тогда это тоже предопределило его развитие, в котором уже обозначились периодичные приступы чистоплотности и периодичная ипохондрия.

Второй период запоя закончился из-за обращения Антона Л. в йогизм. За короткое время он выработал в себе (во что никто не верил из-за его слабой конституции) такую необычную способность, стоя на голове, ни о чем не думать, что председатель клуба йоги его приревновал и его оттуда исключил. Это не было Антону Л. особенно приятно, но его восхищение йогой уже притупилось, что, в общем-то, было хорошо, потому что господин Хоммер. наверное, и стояние на голове назвал бы явлением «вакхическим». Но, тем не менее, прерванный более или менее насильственно второй период запоя впоследствии не проявлялся. Антон Л. мог без всякой опаски выпить стакан пива или стакан вина, который ему вечером предлагал господин Хоммер. В случае с Антоном Л. речь явно шла о больших циклах, внешние признаки которых, подобно таинственным кометам, на протяжении какого-то времени проходили сквозь жизнь Антона Л., иногда в нее возвращаясь, а иногда нет.

Когда Антон Л. с двумя пластиковыми пакетами и отягощенным винной бутылкой карманом куртки поднялся вверх на три пролета (в старом доме лифта не было), собаки все еще продолжали лаять. Они даже не лаяли, они неистовствовали. Ирма, на втором этаже, бросалась на дверь квартиры так, что дрожала лестница. Две собаки на третьем этаже тоже вели себя подобным образом. (Лишь бесформенная такса Хекси, которая вероятно уже сдохла, вела себя тихо.)

Антон Л. собак не любил. Было понятно, почему животные так неистовствовали. Хозяев или хозяек не было дома. Животные, боясь вследствие воспитания быть побитыми, если опорожнятся прямо в квартире, страдали от необходимости сдерживать позывы мочевого пузыря, а кроме того, им хотелось есть. Антон Л, не любил собак не потому, что они когда-то доставили ему неприятности, но шум ему мешал. Он решил их освободить. Это, разумеется, должно было быть произведено с большой осторожностью, потому что бушующая Ирма, здоровая скотина, глупая, как и все собаки, вполне вероятно напала бы на своего освободителя.

Поэтому Антон Л. сначала поднялся наверх и отрезал в хоммеровской кухне большой кусок вареной ветчины. Затем он взял большой, похожий на топор, почти живодерский нож и с намного меньшим усилием, чем ожидал, поддел дверь квартиры исчезнувшей домовладелицы Шварценбек. Собака выскочила из двери, схватила ветчину, которую бросил ей Антон Л., и помчалась по лестнице вниз.

Так как дверь все равно была открыта, Антон Л. зашел в квартиру. Он знал толстую старую Шварценбек, у которой на голове была почти лысина, но взамен утраченных волос она имела усы, и которая постоянно ходила в грязном цветастом домашнем халате, сползших вниз чулках и растрескавшихся шлепанцах. Домработница, карлица, была еще более грязной, чем ее хозяйка. Поэтому можно было себе представить, как выглядела ее квартира. Но наяву квартира превзошла все ожидания. Антон Л. не мог даже себе вообразить, что фрау Шварценбек собирала старые газеты. Горы пожелтевших газет были сложены под стенами, ими была завалена мебель и в некоторых комнатах они уже образовали крытые проходы, так что квартира казалась лабиринтом, состоящим из туннелей. Через открытую сейчас дверь распространялся неописуемый запах. Какой-то предмет далеко в конце туннеля Антон Л. принял за угольный ящик. Но это была кровать. По причине того, что это было единственное спальное место во всей квартире, возникало лишь одно предположение: на нем спали фрау Шварценбек, домработница и собака. Антон Л. зажал нос и распахнул окно. Он побоялся, что, если этот запах оставить, он забродит и дом взлетит на воздух.

Когда Антон Л. вскрыл еще и квартиру с двумя собаками – с новым куском ветчины в руке, – то увидел, что большая собака удовлетворенно спала в кухне. Она успела уже эту кухню осквернить и сожрать маленькую собачку. Чтобы предотвратить шум в дальнейшем, Антон Л. убил спящего пса своим ножом-топором. В остальном в этой квартире ничего особенного не было.

Может быть, из-за запаха в квартире фрау Шварценбек, может быть, из-за того, что голод со временем прошел, но у Антона Л. не было больше никакого желания есть. Ему хотелось лишь пить. Теперь он расположился в гостиной – вероятно, следовало говорить «в прошлом»? – семьи Хоммеров, бесцеремонно снял ботинки и остававшиеся на нем чулки и открыл бутылку, воспользовавшись искусно сделанным штопором господина Хоммера. Медленно у Антона Л. возникло чувство: наискось или поднимаясь из-за его спины, проступали воспоминания о множестве прекрасных звуков из времен его обоих алкогольных периодов. Ему пришла мысль, что теперь он был уже выше всего, что было тогда. Антон Л. вообще, с тех пор как стал думать, наблюдал в себе постоянное развитие ввысь. Поэтому он не только смотрел свысока – в смысле духовном – почти на всех людей своего окружения, он в этом смысле смотрел свысока и на Антона Л. в прошлом. Он часто качал головой, думая о слепом гноме, которым он был в прошедшие годы, месяцы, даже еще неделю назад. Так и сейчас он смотрел с некоей высокой горы на те обе провинции своей жизни, по которым протекали реки пива и вина. Около трех часов он открыл и вторую бутылку. В половине пятого он опорожнил и ее. Он знал, что господин Хоммер хранил в так называемом хозяйском буфете в гостиной бутылку коньяка. Антон Л. не стал ни доставать все еще грязный от собачьей крови нож-топор, ни искать ключ. Один удар тяжелым креслом – и буфет разлетелся. Там были две бутылки коньяка: одна полупустая, а одна еще запечатанная.

Антон Л. снял штаны и повесил их, что его страшно рассмешило, на торшер. После того как он выпил полбутылки, ему среди множества других мыслей из настоящего и прошлого пришла мысль об игуане Соне.

«Бедная скотина», – подумал он.

Он задумался, нужно ли было ее убить или накормить. Наконец он сделал выбор в пользу кормежки. Что жрут игуаны? Антон Л. не мог вспомнить, чем кормил ее господин Хоммер. Он отправился на кухню. Там он в первую очередь снял трусы и положил их в морозильник. После этого он отрезал кусок вареной ветчины. Соня ею пренебрегла. Антон Л. согласился с капризом скотины и развернул треугольный сыр. Он положил сыр на кухонный стол, крепко прижал его левой рукой, прищурил один глаз, быстро прицелился и резанул себя ножом по указательному пальцу.

«Все равно я еще принесу себе новый сыр», – подумал он и бросил в террариум весь кусок. Соня сначала испугалась и спряталась за камнем. Но после того как Антон Л. некоторое время неподвижно простоял рядом, животное снова выползло, понюхало окровавленный сыр и сожрало его.

– Отлично, – сказал Антон Л.

Он вернулся в гостиную. Вечернее солнце отбрасывало на домашнюю утварь красные лучи. Он с размаху опустился в большое кресло, любимое кресло господина Хоммера, кресло из гладкой коричневой кожи. Он вздрогнул, когда прохладная кожа соприкоснулась с его голой задницей, но в этот момент открылась дверь в комнату Марианны. Однако оттуда вышла не Марианна, а фрау Регула Векмайер.

Фрау Векмайер была бесспорной звездой среди женской половины финансового управления. Она была налоговым инспектором. Когда ее видели вот так, то можно было принять ее за кого угодно, но не за налогового инспектора. У нее были вьющиеся рыжие волосы, она носила самые короткие юбки и самые узкие брюки во всем финансовом управлении. Во время предпоследней экскурсии сотрудников на ней было невиданно короткое платье, завязанное сзади на шее узлом в форме банта. Во время пикника у какого-то ручья налоговый чиновник Хазельпойнтер, управленческий остряк и шутник, потянул за этот бант. Платье разошлось и на секунду стало видно, что на фрау Векмайер под платьем не было ничего, абсолютно ничего. Фрау Векмайер влепила господину чиновнику Хазельпойнтеру пощечину, но тут же рассмеялась.

Иногда говорили, что фрау Векмайер жила в какой-то анархистской коммуне. Однажды в одном из мужских журналов появилась серия фотографий, изображавшая со всех сторон обнаженную девушку, которая была потрясающе похожа на фрау Векмайер. Конечно же, этот журнал передавался в финансовом управлении из рук в руки. Фрау Векмайер отрицала, что моделью была она. При всем этом даже фрау Киттельманн не могла оспаривать, что фрау Векмайер, хотя она опаздывала на службу и разговаривала со всеми начальниками насмешливым и вызывающим тоном, была очень прилежной налоговой служащей. На это сослался даже шеф управления, господин финансовый директор доктор Ходдол, когда фрау Киттельманн сообщила ему результаты своего расследования по делу о фотографии с обнаженной девушкой и внесла предложение о наложении дисциплинарного взыскания. Он не вынес ей никакого взыскания. По этой причине фрау Киттельманн предположила, что доктор Ходдол имел с фрау Векмайер какие-то отношения. Она провела расследование и в этом направлении, которое, правда, ни к чему не привело.

Некоего господина Векмайера, видимо, не было или уже не было.

Антон Л. предполагал, что фрау Векмайер была тайно в него влюблена. Это предположение находилось в определенном противоречии с тем, что рыжеволосая инспекторша строила глазки абсолютно всем мужчинам управления – а прежде всего господам, стоящим выше по службе, – но Антона Л. не замечала никогда.

Фрау Регула Векмайер – друзья называли ее «Мышка» – вошла в гостиную. На ней была длинная, до пола, зеленая бархатная юбка и черная блузка. Антон Л. попытался открыть вторую бутылку коньяка. Ему удалось лишь снять оловянный колпачок на горлышке бутылки, но после этого он не смог найти искусно сделанного штопора господина Хоммера. «Мышка» включила телевизор. Дворецкий запутанной английской семьи играл на контрабасе какое-то танго. (Антон Л. в молодости, незадолго до своего первого запойного цикла, пережил и период бальных танцев, страсть, которая до сих пор в жизнь Антона Л. так и не вернулась, то есть она относилась к очень длительному циклу. Фокстрот и танго были сильной стороной Антона Л.)

То, что Антон Л. не мог найти искусно сделанный штопор, привело, кроме всего прочего, к тому, что он лишь шарил руками по прикроватному столику и не выпускал Мышку из поля зрения. Мышка танцевала на одном месте, подняв руки, и прищелкивала пальцами в металлическом, хлестком ритме, который задавал дворецкий. Антон Л. отбил горлышко бутылки о край стоящего у дивана столика. (При этом разбилось и стекло, лежавшее на этом столике.) Коньяк побежал прямо по голым коленям Антона. Мышка принялась вращаться, нет, она поворачивалась вокруг собственной оси, раз туда, раз обратно, прищелкивая в такт языком. Второй дворецкий защелкал, поддерживая контрабас, на кастаньетах. На Мышке теперь была длинная, до пят, зеленая бархатная юбка и не было блузки. Ее белые, как алебастр, груди выбивались в хлестком ритме из-под черного мини-лифчика.

Антон Л. налил коньяк в две рюмки. Одна из них упала на пол. Антон принес новую рюмку. Он опять наполнил обе рюмки. Одну он, кажется, уже выпил. Третий дворецкий играл на арфе. На Мышке был черный мини-лифчик и пояс из золотых монет. В комнату вошел господин Хоммер и принялся играть на губной гармошке. Антон Л. попытался задушить его с помощью коричневой кожаной подушки от софы. На Мышке оставался еще пояс из золотых монет. Антону Л. удалось повалить господина Хоммера на пол, но господин Хоммер крепко держал его за ноги. Антон Л. еще раз наполнил обе рюмки. Бутылка выскользнула у него из рук. Четвертый дворецкий снял с Мышки пояс. Мышка ударила в тамбурин, который держала у живота, а когда она повернулась, то молниеносно прикрыла им ягодицы. Антон Л. почувствовал, как к его бедрам поднимается ужасающий жар, но господин Хоммер все еще продолжал крепко держать его за ноги. У Мышки тамбурина больше не было. Антон Л. попытался дотянуться до Мышки, хотя господин Хоммер и держал его за ноги. Несколько раз это почти удалось. Мышка была, как это было видно по ее срамным волосам, рыжей от природы. Дворецкие обмотали Мышку кожаными шнурами. Мышка продолжала дергаться в этих сетях в дьявольском ритме. Антону Л. показалось, что он лопнет. Антон Л. лопнул.

Была ночь. Антон Л. лежал в своей кровати. На улице лаяли собаки. Антон Л. осторожно ощупал голову. Он хотел включить свет, это не удалось. На нем была нижняя рубашка, сорочка и костюмный пиджак. Свербящая боль поднималась от левой ноги вверх. Антон Л. ощупал рукой ногу: большой палец на левой ноге был на ощупь влажным. Далекие провинции воспоминаний подернулись туманом. Две большие птицы кружили вокруг темной башни, на которой сидел Антон Л. и держался за большой палец ноги. Антон Л. встал и пошел в туалет. Окно туалета выходило на запад. Его разбудило утреннее солнце. Он дернул ручку смывного бачка. Слив еще работал. «Ага, – подумал Антон Л., – вода еще поступает, электрический ток уже нет».

 

IV

Изнашиваются ли атомы?

Наручные часы остановились. Кухонные часы хоммеровской домашней обстановки работали от электричества и стояли уже давно. Антон Л. пошарил по квартире. В спальне он обнаружил часы господина Хоммера. Они лежали в кровати у левого рукава пижамы. Эти часы тоже стояли. (Кухонные часы показывали почти половину второго; часы господина Хоммера показывали пять минут шестого; часы Антона Л. остановились в одиннадцать часов двадцать одну минуту.) Но это не было такой уж большой проблемой. Судя по положению солнца, день клонился к вечеру, но вот только: какой день? Во времена его запойных горячек неоднократно случалось, что Антон Л. просыпал целый день или, лучше сказать, в горячке перепрыгивал его, а однажды он перепрыгнул даже целых два дня. Но тогда были другие люди, а среди них – и такие, которые выпускали газеты. По газетам можно было сориентироваться, и тогда снова становилось ясно, какое было число. Конечно, один день прошел, но сколько ненужных вещей случается зачастую в те дни, которые как раз не просыпаешь.

«Вчера, – подумал Антон Л., – то есть последний день, который я помню, был вторник. Значит, сегодня среда или четверг, 27-е или 28-е – если я не проспал два дня или три. Нет. Больше одного нет. Только…»

У Антона Л. возникло очень нехорошее чувство, стесняющее чувство, ужасное и парализующее чувство, похожее на обморок: возможно, он так никогда и не узнает, какой же сегодня день. Он понял, почему Робинзон на своем острове вел такой точный календарь. Но Робинзону повезло, у него не выпал ни один день. «Тот, кто разбирается в астрономии, мог бы, наверное, определить, было сегодня 27-е или 28-е число», – подумал он. Антон Л., конечно же, интересовался – во время увлечения йогой – астрологией, но в серьезном учении о звездах он не понимал абсолютно ничего. Он побежал к входной двери – напрасная надежда, газета, конечно же, не пришла. У входной двери на него напал голод. Словно лев, выпрыгнул голод из себя самого в душу Антона Л. и одним ударом отбросил все остальные мысли. Антон Л. – даже если сегодня была только среда – ничего не ел уже целых тридцать шесть часов.

Пакет с булочками все еще стоял на кухне. Антон Л. пощупал одну из булочек: все-таки сегодня, скорее, четверг. Булочки были все еще съедобными. Он разрезал полдесятка из них, намазал на них ставшее очень мягким масло и нарезал салями. (Конечно же, другим ножом, не ножом-топором.) Холодильник больше не работал. Пока Антон Л. жевал, ему пришла блестящая идея: поставить масло в раковину и включить холодную воду. После шести булочек он съел половину маринованных огурцов и выпил рассол. Ему показалось, что это пошло его желудку на пользу. Затем он без хлеба съел почти четырехсантиметровый кусок салями, а потом, опять-таки без хлеба, еще двухсантиметровый кусок салями.

Если это тот случаи… – размышляя, Антон Л. вышел на веранду. Соня подняла голову и точно по касательной посмотрела мимо Антона Л., но на этот раз с другой стороны. Сыр она сожрала до последней крошки. «Если это тот случай, что я по какой-то необъяснимой для меня причине остался один на свете, то тогда дата должна определяться по мне. Это вообще вопрос, протекает ли время и посредством других вещей, кроме как посредством восприятия протекания. Звезды движутся, да – некоторые возникают, некоторые разрушаются. Но из чего они возникают? На что разрушаются? На атомы. Атомы не изнашиваются. Все покоится в себе, без времени, если человек на это не обращает внимания. Человек – это я».

«Он все-таки его сожрал, более того: она его сожрала. Судя по всему, ей от этого плохо не стало. Тем не менее на будущее…» – Антон Л. теперь смутно припомнил, что господин Хоммер кормил игуану бананами и листьями салата. Или, может, все-таки из сострадания ее убить? Или выпустить?… Но она не выживет, не выживет на этой широте. Если она сожрала столько сыра, она сможет какое-то время продержаться. Посмотрим, смогу ли я раздобыть бананы.

«Или, может быть, атомы все-таки изнашиваются? Все-таки странно, что физика, где все так четко определено и отрегулировано, так близко граничит со столь расплывчатой областью, как философия, где каждый думает то, что он хочет».

Антон Л. дал игуане воды. Это пришло ему в голову, когда он увидел подставку для цветов, которая служила животному корытом.

– Знаешь ли ты, – сказал Антон Л. Соне, – ты тоже не должна жить, как собака.

Он взял мелкую фарфоровую чашку с золотым ободком и цветочными украшениями, которая у супругов Хоммеров сохранилась еще с их свадьбы, налил в нее воды и поставил в террариум. Либо игуане понравился изысканный цветочный узор, либо сыр вызвал у нее жажду. Животное набросилось на воду с такой скоростью, которую в нем едва ли можно было предположить.

Гостиная выглядела как поле боя. Антон Л. обнаружил и у себя два ранения: по одному порезу на пальце левой руки и на ноге. Обе раны уже подсохли. Поверхность столика у софы была покрыта осколками. Любимое кожаное кресло господина Хоммера было опрокинуто и пахло коньяком. На ковре виднелись два концентрических пятна: большое, которое тоже пахло коньяком, и маленькое, почти черное, в середине которого острым сколом вверх лежало горлышко коньячной бутылки. «Ага», – подумал Антон Л. и, хромая, подошел на шаг ближе. Пузатый хозяйский буфет был изуродован, словно корвет после прямого попадания в борт. В проломах торчали куски одного из стульев. На торшере были привязаны штаны Антона Л. Следов зеленой бархатной юбки фрау Векмайер, черной блузки или мини-лифчика не обнаружилось. «Тем не менее, – подумал Антон Л., – я, наверное, сплю сейчас, а вчера или, может быть, позавчера бодрствовал. Я признаю, что это маловероятно, будто фрау Векмайер пришла сюда и танцевала, а затем… – Он вздохнул, – Но еще менее вероятно, что все остальные исчезли вдруг, в одно мгновение, все, кроме меня».

Антон Л. поднял кожаную подушку с софы. Он размышлял о мужском журнале. «Это была она». – думал он. Теперь он это понимал.

Он снова бросил подушку и отвязал штаны от торшера. Все остальное он оставил так, как было.

 

V

В «Монте-Кристо»

Антон Л. вышел на улицу. Было жарко, как в печке. В какой-то сотне метров улица растворялась в слепящем сиянии, из которого виднелись лишь трамвайные рельсы, так как они отражали солнечный свет еще сильнее; словно раскаленные добела ленты, они тянулись вдаль, пока все же не растворялись в сиянии залитого солнцем дня.

Улица, на которой жил Антон Л., была уродливой. Старые доходные дома, построенные на стыке столетий, чередовались в нескольких местах с домами, построенными после войны. Эти дома тоже были уродливыми, наверное, еще более уродливыми, чем дома совсем старые, потому что кажущаяся целесообразность, ради которой они были возведены, очень скоро показала свое настоящее лицо, их убогость. Тем не менее все эти осыпающиеся фасады, которые в такой залитый солнцем день, как сегодня, все еще как будто отражали радостный теплый воздух и даже, казалось, небо, несли на себе что-то от неторопливого умиротворения. Можно было, живя здесь и не имея чрезмерных запросов, так сказать, в домашнем халате достичь всего, что входило в понятие достаточной жизни и невинных радостей жителя городской окраины.

Антону Л. эта уютность была известна. Она действовала на него, постороннего, родившегося или выросшего не здесь, намного сильнее и осознаннее, а иногда, в ее самодовольстве, намного неприятнее. Эта уютность, когда Антон Л. вышел из двери дома, охватила его, окутала за какие-то доли секунды; она окутала его, как жара солнечного дня. Но в тот же момент Антон Л. понял, что это было лишь воспоминание о неторопливой умиротворенности, что за или над этим отрезком улицы таилась какая-то загадочная катастрофа, какое-то таинственное зло.

«Этот спокойствие, – подумал Антон Л., – это нечто иное, как спокойствие летнего дня. Почему же не может быть просто летнего дня? – Его охватило нечто, подобное ностальгии – Почему это должно было случиться именно со мной?»

Вообще-то Антон Л. собирался в порыве служебного рвения, чего он ожидал от себя меньше всего, еще раз сходить в финансовое управление. Но теперь ему пришла мысль, что, наверное, все-таки еще не все было потеряно, нечто, что не могло произойти по причине своей невозможности, все-таки не случилось на самом деле, причем ему в голову пришло новое объяснение, которое его тоже напугало: только этот квартал был безлюдным, а в остальной части города дни продолжали идти, как и прежде. Возможно, была какая-то опасность, возможно, в какой-то момент возникла угроза взрыва, землетрясения, возможно, было установлено, что выделяются ядовитые газы, земля разверзлась, и все население этого квартала или всей части города по эту сторону реки было эвакуировано, и забыли только лишь одного его. На господина Хоммера это было похоже, потому что он думал только о себе и еще о своей дочери, и он мог оставить своего квартиросъемщика на волю судьбы. Свою жену он бы тоже оставил на волю судьбы, если бы до этого дошло, но она, наверное, смылась вместе с ним.

Размышляя таким образом. Антон Л. быстро повернул в другую сторону. Дом номер 2 был последним домом перед мостом. По ту сторону моста начинались улицы, ведущие к центру города.

Едва Антон Л. успел перейти мост, как увидел бессмысленность и безнадежность своего предположения (или опасения). Здесь, как и по ту сторону моста, не было ни одного человека. При этом все боковые улицы, отходившие от улицы, на которой жил Антон Л., были забиты припаркованными автомобилями. (На самой этой улице остановка была запрещена, за чем внимательно следила полиция.) В квартале, где люди скорее жили, чем работали, вечером все боковые улицы были забиты припаркованными автомобилями. Если в случае неожиданной эвакуации люди все бы и бросили на произвол судьбы, то это наверняка не коснулось бы автомобилей. Теория Антона Л. о трещине в земле или о неожиданном подземном складе боеприпасов времен войны была неправильной, и это можно было бы определить даже не глядя на ту сцену, зрителем которой стал Антон Л., стоя по ту сторону моста.

Когда Антон Л. был всего в нескольких шагах от садика какой-то гостиницы, расположившейся у моста, оттуда выскочила целая свора собак. Среди них было четыре или пять больших собак и несколько маленьких. Собаки, которые, по-видимому, до этого сидели в саду совершенно тихо, выскочив, моментально подняли дикий лай. Антон Л отскочил назад, но собак интересовал совершенно не он, а лаяли они в направлении деревьев, которые стояли у моста среди кустов, растущих вдоль реки. Антон Л. осторожно отошел на мост еще на несколько шагов. В этот момент между деревьями появилась еще одна группа собак. Одна из собак первой группы – вовсе не самая большая из них – отделилась от своих и бросилась на врагов, затормозив довольно точно посередине, между двумя группами, тявкнула несколько раз особенно громко в направлении чужаков, после чего побежала назад к своим товарищам, став за их спинами. Ее мужество явно исчерпалось этим храбрым выпадом. Пока она совершала этот одиночный бросок, ее группа сделала ровно один шаг вперед. Другая группа тут же разразилась бешеным лаем.

Птицы, сидевшие на деревьях, поднялись в воздух. Шпиц в окне второго этажа одного из домов, стоящего несколько в стороне, взволнованно хрипел с подоконника. Какую сторону поддерживал шпиц, определить было невозможно.

Через несколько секунд после выпада одной из собак правой – если смотреть со стороны Антона Л – группы, левая синхронно сделала два прыжка вперед и один назад. Правая группа заметалась, одна собака хотела уже обратиться в бегство, но ряды снова сомкнулись. Они все еще высоко держали знамя создаваемого ими шума, даже выше, чем прежде. Но на смелый выпад, как в тот раз, уже никто больше не решался, передние ряды стояли слишком близко друг к другу. Вспыхнула позиционная война.

Левая группа начала ее, когда большие собаки прижали головы с оскаленными зубами к земле, а задние части выставили их вверх. Правые тут же сделали то же самое, но это, конечно же, уже не возымело такого эффекта. Лай перешел в рычание и скрип, среди которого время от времени прорывалось отдельное тявканье. Только взволнованный шпиц в окне второго этажа продолжал беспрерывно визжать.

Неожиданно левые с удивительной скоростью, усилив на полтона рычание, по-пластунски бросились вперед, едва не достав морд врагов. Не сводя с противника глаз, они тут же отползли обратно, но уже не совсем на ту линию, на которой находились прежде.

После заметных колебаний правые тоже повторили этот маневр, правда, возвратились точно на свои исходные позиции, без территориального выигрыша. Так происходило несколько раз под аккомпанемент непрерывного рычания, словно собаки катали между собой невидимый мяч. Собаки левой группы уже затопали – по-прежнему прижав морды к мостовой – задними лапами, как вдруг у серого пуделя из правой группы сдали нервы и он бросился бежать. Напряжение спин со вставшей дыбом шерстью слева, залп лая справа – но правый фронт дрогнул, вторая собака, третья обратилась в бегство, все бросились бежать. Словно спущенные с поводка, левые собаки пустились вдогонку и убийственно ворвались в кучу убегающих. Дог и два боксера разорвали на куски самую медленную таксу. Серый пудель подлетел в воздух, был пойман и разодран. Более быстрые собаки побежденной группы бежали вниз к реке, победители их преследовали. Коричневый спаниель, который явно принадлежал прежде к правой группе, присоединился – не показывая предательски чрезмерного рвения – к преследователям. Лай двигался вниз по течению реки. Когда происходящее вышло из поля его зрения, шпиц попытался заглянуть за угол, но вышел слишком уж далеко на карниз. Он полетел вниз и шлепнулся на мостовую. Над полем битвы уже кружили вороны.

После того как лай удалился на достаточное расстояние, Антон Л. осторожно продолжил свой путь. Вид беснующихся, вероятно полуголодных, собак, был более чем пугающим, они превратились в то, чем были когда-то: в бестий, и Антон Л. должен был благодарить это произошедшее перед ним ужасное представление, потому что оно послужило для него предостережением.

Возле афишной тумбы на улице, ведущей от моста к центру города, стояла машина. По всей видимости, она на полном ходу врезалась в афишную тумбу. В машине никого не было. На месте водителя висел смокинг, на месте пассажира лежало нечто, напоминающее тончайший рукав из изумрудно-зеленой паутинки. «Если это было платье, – подумал Антон Л., – то мне очень жаль, что я никогда не встречал эту женщину». На полу машины стояли туфли: слева мужские, справа женские (тоже изумрудно-зеленые).

Антону Л. пришлось преодолеть приступ отвращения, прежде чем он полностью открыл приоткрывшуюся от удара дверцу автомобиля. Ему представилось, что это была не одежда, а трупы. «Глупость», – подумал он. Они не пахли, то есть: изумрудно-зеленая паутинка пахла нежными духами. «Диориссима», – подумал Антон Л. У него было очень чуткое обоняние, а Дагмар долго пользовалась этими духами.

Он взял в руки смокинг. В смокинге торчала рубашка, там же было и нижнее белье. «Все так, как было на нем», – подумал Антон Л. Он снова положил смокинг на место. Из кармана жилета выпали две трубочки: две банкноты по сто марок. Антон Л. засунул трубочки обратно в карман. Он поднял изумрудно-зеленый рукав. Из рукава выпали нежные паутинки: пара слегка отливающих золотом колготок, очень тонкое черное белье с цветочным орнаментом. «Жаль, – еще раз подумал Антон Л., – что я никогда не встречал эту женщину». Толстое золотое колье лежало на сиденье… Антон Л. рукой залез в трубку-платье. Паутинка блестела. Цвет ладони четко виднелся сквозь паутинку. «Может, я смогу себе это представить – подумал Антон Л. Он вытянул паутинки одну из другой. Запах духов на какое-то мгновение усилился – Дагмар бы это не подошло. Она была не очень стройной. Была бы Дагмар тоже здесь, если бы мы поженились?»

Антон Л. держал блестящую, прозрачную паутинку в руке, он был почти готов сунуть ее в карман, но затем все-таки бросил назад, в разбитую машину. Платье легло на сиденье, как змеиная кожа.

«Змеи! – подумал Антон Л. Змеи были животными, которые вызывали в нем такое отвращение, что он не мог смотреть даже на картинки с ними в энциклопедии. – Надеюсь, что змеи хотя бы не понаползают». Он пожалел, что не взял с собой хоммеровский нож-топор, хотя при одной мысли о том, чтобы разрубить змею, его чуть не стошнило.

Не должно было быть никаких змей, которые бы встретились Антону Л.

По пути в город на глаза ему попалось лишь несколько автомобилей, не припаркованных аккуратно у тротуаров. На Медеаштрассе одна машина стояла прямо на проезжей части. Чуть дальше, перед витриной магазина плетеных изделий, стояла радиофицированная полицейская машина. У обоих автомобилей тускло горели фары. Антон Л. когда-то – под, как он впоследствии говорил, мещанским влиянием Дагмар – брал уроки вождения. Правда, водительских прав он так никогда и не получил (помолвка с Дагмар расстроилась, как этого и следовало ожидать, но не из-за водительских прав), но он все еще помнил основы вождения автомобиля. Он обошел вокруг первого автомобиля и заглянул внутрь. На сиденье висел серый костюм.

«Те двое были в театре, а после этого в баре, – подумал он, – но что делает среди ночи на улице этот парень в сером костюме?» С некоторым трудом и после нескольких попыток ему удалось открыть багажник, в котором оказалась запасная канистра, лопата, пучок ремней и теннисная ракетка. Антон Л. снова захлопнул крышку. Затем он, уже не испытывая никаких угрызений совести и со своим обычным презрением почти ко всему, в данном случае – к неизвестному ему человеку, вышвырнул на улицу серый костюм и все белье, которое в нем находилось. После этого он сел на место водителя. Ключ зажигания торчал в замке. Антон Л. попытался завести машину. Мотор вяло крутнулся лишь один раз, после чего безжизненно замер.

Водитель испарился прямо во время езды, то есть педаль газа была отпущена, машина по инерции еще некоторое время катилась, мотор заглох, потому что скорость все еще сохранялась. Зажигание осталось включенным, фары тоже: ведь была ночь. Так что аккумулятор сел совершенно. Другая машина, та, в которой ехали господа в смокинге и в змеиной коже, наверное, нарушала и ехала на слишком большой скорости, в результате чего у нее сохранилась еще достаточная инерция, чтобы протаранить афишную тумбу. Патрульная машина, конечно же, тоже мчалась как угорелая, но, вероятно, по прямой. По этой причине она еще успела остановиться возле самой витрины. Антон Л. подошел к полицейской машине. Он чувствовал потребность довести дело до конца. Он достал из машины железный прут (зачем, подумал Антон Л., у них был с собой железный прут?) и швырнул его в витрину магазина плетеных товаров. Плетеные товары посыпались друг на друга. Пирамида из изысканных декоративных свечей, сооруженная явно с трудом, рухнула вниз.

Радиофицированная полицейская машина тоже не завелась. Вероятно, причина была та же: севший аккумулятор. Но рядом с полицейскими формами лежали два пистолета. Антон Л. подумал о змеях, о собаках и взял оружие. Кроме того, он взял с собой и фонарик. Рядом с магазином плетеных товаров дверь, ведущая во двор, оказалась приоткрытой. Антон Л. заглянул внутрь: темный проход с отслаивающейся от стен масляной краской вел к выложенному кафелем подъезду и дальше, на задний двор. Он снова вышел на улицу. Еще немного и этот задний двор, несмотря на пистолеты, станет его спасением.

Через два квартала фасад первого этажа углового здания был выкрашен в ярко-красный цвет. Над дверями висела вывеска «Граф Монте-Кристо». Дверь была открыта. Здесь размещался ночной бар. В украшенной всякой мишурой витрине были выставлены фотографии частью почти, частью совершенно голых танцовщиц. «Если это, – подумал Антон Л., – застигло их во время представления, то от них вообще ничего не осталось, в лучшем случае несколько перьев, которые были на голове, да еще золотой зуб».

Антон Л. вошел в дверь. Ему в нос ударил странный запах. Вниз вела отделанная красным бархатом лестница. До половины лестницы свет еще доставал. Внизу вход в бар преграждала тяжелая бархатная портьера.

Заведение это было Антону Л. небезызвестно. Однажды юбилей туристического бюро «Кюльманн» закончился именно здесь. «На что еще способен человек, если не на то, чтобы посвятить себя цифрам», – вспомнил Антон Л. В господине Кюльманне. шефе фирмы, с самого первого дня, стоило лишь повнимательнее присмотреться, сразу угадывался скряга. У Антона Л., хотя он в принципе интересовался лишь самим собой и своими собственными болезнями, был очень острый глаз на слабости других людей (за которыми он лишь наблюдал, но никогда не упрекал), что было странной, не сразу бросающейся в глаза, частью его презрения к людям. Он в самый первый день распознал в господине Кюльманне скрягу, хотя господин Кюльманн старался и, нужно сказать, по большому счету, старался с видимым успехом показаться «широкой душой». Господин Кюльманн был высокорослым и светловолосым. У него было необычайно большое лицо и на удивление маленький нос. Родом он был из Берлина и очень любил говорить, хотя говорил он не очень хорошо. Запас его мыслей был невелик, по причине чего темы его разговоров ограничивались небольшим числом предметов, что опять-таки вело к тому, что он очень часто повторялся. Большая часть его речей состояла из пустых фраз типа «…не правда ли…», «ведь так же…», «…хотелось бы еще сказать…» и тому подобных. Но если рассказчиком он был плохим, то слушателем – просто никаким. Господин Кюльманн стремился произвести на свое окружение три впечатления: показаться серьезным, показаться прилежным и выглядеть внушительно. Серьезность – ну, это весьма призрачное понятие, почти такое же призрачное, как и его противоположность. Господин Кюльманн слыл человеком серьезным в общепринятом смысле уже хотя бы потому, что был слишком скупым, чтобы быть несерьезным. Прилежным – господину Кюльманну в его бизнесе повезло: он процветал, он жил в благополучии, но если кто-то присматривался повнимательнее, то от его глаз не могло укрыться, что он был болваном. Конечно же, прилежно говорить и прилежно говорить о прилежности господин Кюльманн мог, причем здесь всегда наблюдается склонность считать прилежным того, кто прилежно говорит. Что же касается внушительности, то здесь Антон Л. как-то пережил с господином Кюльманном один сногсшибательный эпизод. Господин Кюльманн взял Антона Л. с собой в деловую поездку на машине. В одном месте господин Кюльманн повернул налево, но на этом месте поворот налево был запрещен. И именно на этом месте стоял полицейский. Полицейский засвистел и указал господину Кюльманну, чтобы тот съехал на край дороги и остановился. Полицейский был невысоким толстым человеком с чрезвычайно смешной желтой бородой. Господин Кюльманн тут же вышел из машины, принял внушительную стойку и ошарашил полицейского речами, типа: «…может же иногда случиться…», «…ведь вы же все-таки не так…», «…вы понимаете, кто перед вами стоит?» «Да, – сказал полицейский, – прусак, который повернул налево там, где он не имел права налево поворачивать». Антон Л., которому до этого случая еще не представлялась возможность взглянуть на всю сущность господина Кюльманна, подумал, что теперь господин Кюльманн просто разорвет маленького полицейского. Но произошло нечто совершенно иное. Господин Кюльманн ретировался, улыбнулся – у него был очень большой рот, в котором отсутствовало много зубов, – и поспешил вернуться к машине. Он принялся открывать и закрывать багажник и капот, что-то крутить в моторе, шарить в ящике с инструментами, а когда полицейский выписал штрафную квитанцию, заявил, что у него дела в соседнем доме (что, конечно же, было неправдой) и забежал в дверь этого дома. Антон Л. получил штрафную квитанцию, прикрепил ее господину Кюльманну на руль и сказал полицейскому, что он не может даже в мыслях себе представить, что господин Кюльманн заплатит штраф; он скорее умрет.

Через некоторое время господин Кюльманн выглянул из двери дома. Убедившись, что полицейский ушел, он снова уселся за руль. Серьезность и внушительность в этот момент несколько померкли. Господин Кюльманн улыбнулся. Подчиненный стал свидетелем постыдного события. Возможностями Гесслера господин Кюльманн в нашем веке, во всяком случае у нас, не располагал. Ему не оставалось больше ничего, как – говоря психоаналитическим языком – это дело замять. Добрых полчаса он молчал как рыба. Затем его серьезность снова всплыла в полном своем объеме. Он перестал улыбаться.

С тех пор у Антона Л. зародилось подозрение, что господин Кюльманн был не только слишком скуп, чтобы заделать так бросающиеся в глаза при улыбке дыры между зубами, но и слишком труслив.

Господин Кюльманн так и не оплатил эту штрафную квитанцию – это была очень мягкая штрафная квитанция, всего несколько марок. Он написал множество пространных заявлений, приводил всевозможные причины, его извиняющие, и, наконец, сослался на свое плохое здоровье (при этом несколько зубов оказались единственным, чего ему не хватало) и на свое жалкое финансовое положение. Добился ли господин Кюльманн успеха этими заявлениями, Антон Л. так и не узнал, потому что он уволился и перешел в туристическое бюро «Сантиханзер».

Позже Антон Л. как-то случайно встретил господина Кюльманна в городе. На работе шеф всегда носил серьезные и внушительные костюмы. Но было известно, что господин Кюльманн не мог пойти против своего характера и что-нибудь выбросить, каким бы ветхим оно не стало. Когда Антон Л. встретил господина Кюльманна, тот был в городе явно не по служебным делам, потому что на нем был совершенно изношенный плащ и шляпа, которая бы подошла разве что для символической фигуры «Жадность». Антон Л. поздоровался. Господин Кюльманн не ответил.

Сотрудники были удивлены, когда по случаю юбилея фирмы господин Кюльманн устроил праздник. Он целыми днями занимался тем, что искал, где можно было дешево купить шампанское, потому что, так сказать, открыто скупиться и экономить напитки противоречило серьезной и внушительной широте натуры, которую господин Кюльманн собирался продемонстрировать в этот день. Шампанское должно было течь рекой, но это должно было быть самое дешевое шампанское. Вот только оно не могло быть одним из заведомо известных дешевых сортов – господину Кюльманну приходилось нелегко, ибо он не относился к такому типу открыто-явных скупердяев, как старый банкир фон Шпекх (следующий шеф Антона Л.), который ездил за сорок километров чтобы постричься, потому что там работал парикмахер, который стриг на десять пфеннигов дешевле.

На празднике фирмы присутствовала и фрау Кюльманн. В остальных случаях бедная фрау появлялась редко. На ее внешности еще лежал отпечаток того, что раньше она была живой и ухоженной, но уже десятки лет ее заглушал муж, который все знал лучше.

Она никогда не переставала считать господина Кюльманна импозантным. Теперь она была полуслепой и полуглухой, вероятно, оттого, что постоянно смотрела на своего блестящего супруга, и оттого, что слушала его неисчерпаемые речи. Очень скоро фрау Кюльманн отвезли домой. После этого самый старый сотрудник туристического бюро, лысый прокурист Клипп, который уже несколько опьянел от потоков шампанского, предложил разок по-настоящему преступить дозволенное. «Совсем рядом, – сказал прокурист Клипп, – располагается греховное „Монте-Кристо“.

Господин Кюльманн не мог так просто уйти в сторону, но в этот момент в его душе бушевала борьба. Антону Л., который тогда почти не употреблял алкоголь, было понятно, что коль вопрос заключался в выпивке и деньжатах, верх в конце концов возьмет зажатая скупость господина Кюльманна. То, что старый жадина пойдет на такие расходы, ожидать не приходилось вообще.

День был не выходной. «Монте-Кристо» переполнен не был. Метрдотель провел господ (шесть господ и две дамы) к столику, стоявшему в нише. Прокурист Клипп тут же заказал три бутылки шампанского – господину Кюльманну сразу стало не по себе, – а когда шампанское принесли, Клипп моментально поднял тост за «благородного жертвователя». Господин Кюльманн уже не мог изобразить хотя бы кислую улыбку.

Выступление девиц было посредственным. По причине малого числа посетителей они вяло снимали одежду и в лучшем случае размахивали немного бюстгальтерами. Казалось, что в этот день выступал второй состав исполнительниц. Господину прокуристу Клиппу показалось, что в одной из раздетых дам он узнал гардеробщицу. «Тем не менее, – сказал он, – видно, что их опыт в стриптизе накоплен десятилетиями».

Когда господин прокурист Клипп заказал всем виски с содовой и при этом ничуть не сомневался, что и это должно быть записано на счет «благородного жертвователя», у господина Кюльманна чуть не выпал еще один из его больных зубов. Он похолодел как лед, чего, правда, никто из компании, кроме Антона Л., не заметил, потому что все остальные были уже пьяны.

Клипп рассказывал анекдоты. Все смеялись, господин Кюльманн нет. То, что он, с тех пор как они пришли сюда, совершенно ничего не говорил, должно было послужить всем остальным предостережением. Затем Клипп заявил, что он потанцевал бы с обнаженными дамами. (В это время как раз демонстрировался номер «Петербургские катания на санях».) Все засмеялись. Клипп делал вид, что он серьезно собирается это сделать. Его со смехом удерживали. И тут встал господин Кюльманн с желто-зеленым в лицом, сбросил с себя всю серьезность, взобрался на подиум, на котором показывали стриптиз, и принялся после «Петербургских саней» скакать вместе с барышнями. Барышни визжали и убегали. Музыканты заметили это не сразу и продолжали играть дальше. Два официанта вскочили на подиум и стащили господина Кюльманна вниз. Господин Кюльманн сделал вид, что снимает штаны. Его тут же вышвырнули на улицу. Колоссальный счет был разделен на всех. Даже прокурист Клипп при виде астрономической суммы вмиг протрезвел. Несколько человек – среди них и Антон Л – денег для оплаты своей части счета с собой не имели. Им пришлось отрабатывать свой долг на кухне «Монте-Кристо». «Старый скряга, – сказал прокурист Клипп – Но мы это еще отбездельничаем».

В качестве последних гостей (гостей?) покидал заведение остаток команды туристического бюро «Кюльманн». Дамы с более чем десятилетним опытом в стриптизе, одетые в мрачные пыльники, подзывали такси. (Никто, кто видел их в таком виде, не пожелал бы увидеть их раздетыми.) Антон Л. опасался, что швейцар, который тоже снял уже свою отделанную золотом униформу и сменил ее на прорезиненное пальто, насмешливо с ним поздоровается. Тот не поздоровался вообще. Он поднял тяжелую красную штору, но не из вежливости, а из опасения за дорогой бархат.

Перед бархатной шторой лежала отороченная золотом униформа. Антон Л. включил фонарик и осветил кучу одежды. Был ли это тот же швейцар? Шапка закатилась в угол. Возможно, это давно уже был не тот же швейцар. В этой сфере люди сменяются быстро.

Антон Л. сдвинул штору набок и осветил внутренний зал заведения. Волна запаха гниющего мяса ударила ему в нос. Поднялась огромная тень. Антон Л. осветил пасть с ужасными зубами – ему показалось, где-то высоко над ним. Антон Л. помчался так быстро, как только мог, по ступеням наверх. Медведь ужасно зарычал. К счастью, зверь запутался в бархатной шторе. Тем временем Антон Л. был уже наверху. Он хотел захлопнуть дверь, но она была закреплена – как, определить сразу было невозможно. Антон Л. бросился бежать. Медведи очень быстры, когда их разозлить. Фонарик медведя испугал. Он выбрался наружу и выпрямился во весь рост. Он был большим, чем дверь. Антон Л. мчался, как только мог. Медведь снова опустился на четвереньки и бросился вдогонку. Кажущийся добродушным бег зверя был обманчив. Он быстро прибли жался. Кусок железной цепи, все еще висящей на его лапе, тянулся за ним по мостовой. Медведь уже был неподалеку от Антона Л. когда тот добежал до приоткрытой двери дома. Он забежал внутрь и быстро ее захлопнул. Медведь бросился на дверь так, что весь коридор задрожал. Антон Л. выбежал во двор, захлопнул за собой дверь, перебежал через двор. Путь преградила стена. Возле нее стояли мусорные баки. Антон взобрался на них и перелез через стену. По другую сторону он увидел сад, за садом – заднюю стену следующего дома. Медведя больше не было слышно. Антон все еще бежал. В одном из окон первого этажа он разбил стекло и залез внутрь. Он прошел через квартиру и посмотрел в окно на улицу. Это была Вассертре-герштрассе. От медведя, если он его больше не преследовал, отделяли теперь уже две улицы. Антон Л. достал пистолеты. Он сел в резное кресло и перевел дух.

На дубовом буфете под стеклянным колпаком стояли часы. Они уже не шли. Над буфетом висела картина: кричащий олень зимой. На маленьком столике лежала большая стопка журналов с кроссвордами. На табуретке стоял фикус. Антон снова встал. Он так быстро бежал, что поначалу даже не мог спокойно усидеть на месте. Он отправился в кухню, принес воды и полил фикус. «В результате этого он погибнет на день позже», – подумал Антон Л. После этого он попытался выстрелить из пистолетов. Он не знал, что нужно еще передернуть затвор, поэтому ему не удалось выстрелить. (Он целился в часы под стеклянным колпаком.) Он снова спрятал пистолеты – лучше спокойно опробовать их дома. Еще один взгляд в окно убедил его, что медведя нигде нет.

С внутренней стороны входной двери квартиры торчал ключ, там висела целая связка ключей. Антон Л. открыл дверь и взял связку ключей с собой. «Заалэггер» было написано на медной табличке на двери. Заалэггеры были, судя по квартире, старыми людьми. Они наверняка больше не ездили на велосипедах, но может быть, на них ездили другие жильцы дома. Подвал был заперт, но ключ от него оказался в связке. В подвале находилось помещение, в котором стояли три велосипеда. Один из них, современный оранжевый дамский велосипед, пристегнут замком не был. Антон Л. вынес его наверх, еще раз осторожно выглянул из двери на улицу и быстро поехал домой. Он сделал большой крюк, чтобы, по возможности, меньше приближаться к медвежьей берлоге.

 

VI

Вечер и ночь

Настоящий страх охватил его тогда, когда самое худшее было уже позади: на велосипеде – на мосту, бегство с хоммеровской квартирой перед глазами, вне пределов досягаемости медведя – Антона Л. заняла мысль о ночи.

О ней думать было еще рановато, ибо день только начинал клониться к вечеру, а дни сейчас были самыми длинными в году. Но солнце навевало такое настроение, и мысль о том, что ночь неотвратимо придет и что Антон Л. будет совсем один, приходила все чаще.

Все, что продолжал делать Антон Л. до конца дня и наступившим вечером, помогало ему еще хоть как-то отвлечься от мыслей об одинокой ночи – но в конце дня и наступающим вечером весь возможный запас деятельности уже исчерпался и страх проступил снова. Если думать, что мне нельзя об этом думать, то получается как раз наоборот.

Больше Антон Л. далеко от дома не уходил. (Кстати, он вспомнил, что читал в газете о маленьком цирке, который давал представления на городских окраинах. Медведь, который все еще таскал за собой цепь, наверняка был из этого цирка. Цирк назывался «Лафорте».) В первую очередь Антон Л. еще раз испробовал на своей веранде – ведь он был настолько один, что совершенно естественно мог думать «своя» – пистолеты. С огромным удовольствием он сбросил с веранды вниз множество хоммеровских эмалированных тазов, цинковых ванн и фаянсовых горшков – покрытых пылью, погнутых и ржавых. По далеко разносящемуся грохоту – барахло падало вниз на целых три этажа – можно было судить, насколько тихим стал мир. Разве что в каком-то отдаленном дворе залаяла собака. Собаки, наверное, уже – поскольку они не могли выбраться – поиздыхали. При глухих земляных ударах фаянсовых горшков из находящегося за соседним домом двора взлетели несколько ворон. (Соня, во всяком случае, не пошевелилась.)

Антон Л. высвободил совсем не неудобную скамейку. Это была комбинированная скамейка-сундук. Он поднял крышку (одновременно поверхность для сидения). Сундук был набит вещами, напоминающими старую одежду. С них поднялся целый рой моли. Антон Л. взял охапку одежды и тоже выбросил в окно. Это было интересно: старое тряпье, падая, оставляло за собой, словно комета, след из пыли. Охапка упала, словно снаряд, и взорвалась облаком пыли. Антону Л. это понравилось. (Его не одолевали глубокие мысли о ночи.) Он бросил вниз еще одну охапку. Снова последовал пыльный взрыв. Антон Л. бросил третью охапку.

Он вспомнил о том, как господин Кюльманн, старый скряга, однажды переезжал. Это было как раз в то время, когда Антон Л. работал у него. (Переезд касался частной квартиры Кюльманна, не фирмы.) Разумеется, господин Кюльманн поскупился подрядить для этого транспортную фирму. Он просто нанял грузовик – или даже взял его напрокат – и назначил своих сотрудников посменно (работа в фирме, конечно же, тоже не должна была прекращаться) перевозить мебель. Каждому досталось по два дня, Антону Л. в самом начале и в самом конце. У господина Кюльманна было невероятно много вещей; по сравнению с ними то, что лежало на хоммеровской веранде, казалось мелочью. Весь переезд растянулся на четырнадцать дней. Господин Клипп, прокурист, который был недоволен неоплачиваемой работой (но который так и не решился сказать это напрямую), признался позже, прикрывая рот рукой, что он уронил стул на какую-то картину. Картина изображала довольно серьезного крестьянина, который засевал коричневую пашню. Когда господин Кюльманн увидел разрыв прямо на крестьянине, то чуть не заплакал, но он, Клипп, все так искусно перекрутил, что в конце концов Кюльманн даже стал сомневаться: а не был ли он сам виноват в случившемся несчастье. Тогда Кюльманн заклеил картину с обратной стороны лейкопластырем. Один раз за время четырнадцатидневного переезда разразился ливень. Как на старой, так и на новой квартире Кюльманна под открытым небом стояли бесчисленные диваны, туалетные столики, подставки для зонтиков, серванты, бельевые ящики и еще какие-то предметы обстановки, назначение которых трудно было понять. Господин Кюльманн от охватившего его страха за свою рухлядь, от обуявшей его деятельности и приступа всезнайства едва не умер. Выкрашенный в бледно-зеленый цвет посудный ящик, почти антикварный экземпляр, и верхний ящик какого-то комода, мраморная доска стола которого все еще стояла перед старой квартирой, наполнились водой. Посудный ящик и комод до такой степени вздулись, рассказывал господин Клипп дальше, что даже сам господин Кюльманн засомневался: не лучше ли было их выбросить? Но потом он их все-таки не выбросил. В результате старик на этом переезде даже выиграл, сказал господин Клипп, потому что жильцы дома, из которого переезжал господин Кюльманн, ночью потихоньку подбросили свою загромождавшую квартиры рухлядь к подготовленным к перевозке кюльманновским вещам. Господин Кюльманн забрал все. В конце концов в новой квартире свободного места не осталось вообще. Три дивана стояли там вертикально, рядом друг с другом.

В последний день, когда Антон Л. был задействован в последний раз, освобождали чердак старой квартиры. Господину Кюльманну было трудно при виде этих вещей, владельцем которых он был вынужден себя признавать, сохранять свои претензии на серьезность. Да, если бы они ему лишь принадлежали… Но то, что он брал их с собой, к тому же в присутствии своего служащего, должно было вызвать в его душе ужасную борьбу между серьезностью и жадностью. В конце концов жадность как всегда победила.

Дом, в котором Кюльманн жил, был двухэтажным. Это значило, что чердак находился там, где должен был находиться третий этаж. На чердаке нашли свое место: несколько старых велосипедов; пара сапог без подметок для верховой езды; примерно две сотни стеклянных консервных банок; грамота, подтверждающая храбрость на службе родине окружного начальника округа Варта господина Кюльманна, в рамке; три картины в рамках, шесть картин без рамок, три рамки без картин; одна гитара; кресло-качалка; две двери; папка с перепиской (Антон Л. прочитал ее в клозете. Переписка относилась к сорок четвертому году и была направлена на то, чтобы воспрепятствовать грозившему господину Кюльманну призыву в армию и вместо этого выхлопотать отдых в Швейцарии; аргументы частично совпадали с теми, которые господин Кюльманн выдвигал в полиции в связи с той штрафной квитанцией, что была ему выписана из-за неправомерного поворота налево); всевозможные абажуры для ламп; связанные стопками открытки; подставка для зонтов; несколько старых железных печек; «Майн Кампф»: связка бумажных воротничков и примерно два или три полных гарнитура. Антон Л. и его коллеги целый день таскали вещи через три этажа. Когда очередь дошла до матрасов, кто-то предложил для облегчения сбросить их через чердачное окно. Один сбрасывал их сверху, остальные оттаскивали их внизу. Матрасы пролежали на чердаке двадцать лет. Когда они падали, то тоже взрывались облаком пыли. Случилось так, что господин Кюльманн, носившийся повсюду в порыве своего всезнайства и собственной важности, попал как раз на линию падения матрасов. «Осторожно», – крикнул Антон Л. Он тут же пожалел, что крикнул «осторожно», но это все равно не помогло. Матрас свалился господину Кюльманну прямо на голову, повалил его на колени, а затем вообще вокруг него обернулся – пыль покрыла все вокруг, – господин Кюльманн был похож на большую мышь…

В отличие от кюльманновской, рухлядь на хоммеровской веранде была скромной. Антон Л. сбросил вниз еще несколько охапок, после чего уселся на скамейку-сундук и принялся обследовать один из пистолетов. Он все время целился в противоположную веранду, где раньше были две собаки, но выстрела так и не последовало. Антон Л. положил пистолеты на скамейку.

Теперь в его душе буйствовала мысль о надвигающейся ночи. Солнце уже опустилось за крыши. Одна моль залетела через вентиляционное отверстие в клетку Сони. Игуана тут же ее схватила. «Я должен что-нибудь ей принести, – пришло в голову Антону Л., – после сыра она ничего не ела».

Антон Л. взял с собой нож-топор – после того, как он не смог справиться с пистолетами, у него пока не было лучшего оружия – и отправился в магазин деликатесов, который он взломал во вторник. Он открыл его ключом. Когда Антон Л. вошел через черный ход в магазин, в разбитое окно входной двери на улицу хлынул поток крыс. Ему в нос ударил гнилостный, глухой запах. Антон Л. открыл все окна и двери. Вообще-то он собирался лишь взять то, что было ему необходимо на этот вечер, но увидев такое количество крыс, он решил сделать себе запас. Работы было много – она вытеснила страх. Во дворе Антон Л. нашел ручную тележку. Он загрузил ее консервами и банками и покатил к дому номер 2. Ему пришлось четыре раза подниматься вверх по лестнице, каждый раз нагруженным до зубов, прежде чем он все перенес. После этого он загрузил следующую тележку. Так он съездил шесть раз. Наверху товар был сложен в коридоре. Антон Л. решил хранить его в ванной, самом прохладном во всей квартире месте.

«Вернутся ли они назад? Они, остальные люди?» Антон Л. четко и логично собрался с мыслями и принял тот факт, что все жители этого города, кроме него, Антона Л., вероятно, вообще исчезли в ночь с 25 на 26 июня из этого мира, как естественное условие. Это значило, что должен был существовать неизвестный до сих пор закон природы, в соответствии с которым человеческие существа при определенных обстоятельствах десубстанцинировались. Это был, наверное, ужасный закон природы, но он был – если Антон Л. не сошел с ума или не спал – фактом, а из этого в свою очередь следовало, что, вероятно, должен был существовать и обратный закон природы, в соответствии с которым все люди вдруг снова появятся…

Антон Л. решил хоть немного прибрать в квартире. Гостиная, и он вынужден был это признать, была позором. То. что он выбросил старые горшки и лохмотья с веранды, должно было, скорее, радовать старых Хоммеров; к тому же, он кормил Соню – Соня – за доставкой продуктов он снова о ней забыл. Сыра он с собой не взял, потому что весь сыр так и кишел червями. Антон Л. насыпал в банку маленькие, очень аппетитно начищенные картофелины. Это был настоящий деликатесный картофель, кроме того, единственное в деликатесном магазине, что не было залито уксусом, маслом или другими консервантами. Он достал самую большую картофелину и бросил ее в террариум к Соне. Соня повернула голову в направлении картофелины и посмотрела прямо по касательной мимо картофелины. «Она-таки ее сожрет, – подумал Антон Л., – иначе мне придется принести ей сыр; возможно, она любит червей». Затем он снова отправился в гостиную. Он поднял осколки стекла со столика у софы и собрал их в деревянную миску, края которой были украшены колосьями. Между колосьями виднелась грубая надпись, тоже вырезанная: «Да будет нам сегодня наш хлеб насущный».

Наступил вечер. Мысли больше нельзя было сдерживать. Ночь придет. Меньше чем через два часа ночь неизбежно сюда придет. Для Антона Л. это было подобно неотвратимо надвигающемуся времени казни. Он поставил миску с «хлебом насущным», в которой теперь были стеклянные осколки, на письменный стол рядом с телевизионной программой. Серые тени заполнили комнату. Еще когда он в последний раз вез продукты, небо на западе стало затягиваться тучами. Тем не менее жара стала почти невыносимой. Антон Л. снял рубашку. Ему казалось, что нижняя рубашка была пропитана медом. Страх вызывает процессы сокращения. Душа сдает одну взрослую позицию за другой, отходит все ближе к центру и наконец защищает лишь ядро существа, которое зародилось уже тогда, когда человек был еще ребенком.

Телевизионная газета посвящала каждому телевизионному дню две страницы. На титульной странице стоял понедельник, 25 число. Сегодня была среда или четверг. Антон Л. в сумерках еще мог читать: четверг, 28-е, был последним днем, программа которого была в этом выпуске, после этого должен был прийти новый номер. Антон Л. посмотрел на часы. Он поставил часы очень приблизительно, по солнцу. Часы показывали девять часов, но на самом деле время было, вероятно, более ранним. «Сыновья Пророка. Израиль – старый или молодой? Документальный фильм» – по первой программе. По второй: «Дерево-виселица», американский художественный фильм производства 1953 года с Гарри Купером. Такого господин Хоммер наверняка бы не смотрел. Какого-то там Гарри Купера он любить не мог. Третья программа: «Антология. Дискуссия и проблемы». Господин Хоммер, конечно, переключил бы на австрийскую программу, но по ней тоже шло «Дерево-виселица». Хотя, может быть, господин Хоммер все-таки эту программу посмотрел бы. Антон Л. включил аппарат. Он, естественно, не работал.

Было невыносимо жарко. Антон Л. распахнул окно. Снаружи воздух казался еще более горячим, чем в комнате. Не чувствовалось ни дуновения. Небо было черным. Антон Л. был мальчишкой лет десяти или одиннадцати. Он хотел побежать куда-то, где были люди, убежать отсюда и добраться куда-нибудь, тяжело дыша, но добраться спасенным, туда, где был свет и люди. Но людей не было нигде.

Он выбежал на балкон. Там рядом с пистолетами он положил полицейский фонарик. Он его включил. Мощный луч упал на Соню, которая, ослепленная, отскочила от картофелины. Антон Л. снова выключил свет. Если фонарь будет гореть у него всю ночь, сядут батарейки. Вдруг действительно что-то произойдет, а у него не будет света? Кто знает, что за зверье уже бродит по городу. Нужно было раздобыть свечи. Непростительное упущение. В магазине плетеных товаров была целая пирамида из свечей. Но сейчас на охоту выходит медведь. «Будет лучше, если окна в гостиной я закрою, кто знает…»

Ужас поднялся в душе Антона Л. Он забежал в гостиную. У него вырвался крик и волосы встали дыбом: огромная птица сидела на подоконнике. Это была лишь занавеска, зажатая в окне. Подул едва заметный ветер. Антон Л. обшарил светом всю комнату, лишь затем вошел в нее и закрыл окно. Но теперь он почувствовал себя, словно в палате сумасшедшего дома. Он снова распахнул окно. Это был не ветер, то, что доносилось тогда; это нельзя было назвать ветром; сонные слои воздуха вяло накрывали друг друга.

«Они должны вернуться, – подумал Антон Л. А если они рассердятся, увидев хаос в гостиной? Я должен принести свечи. Может быть, свечи есть у „Штерра“ („Штерр“ был магазин деликатесов). Он выскочил наружу, но не успел добежать еще до второго этажа, как вдруг вспомнил о стаях собак. Снизу вверх по дому и с самого верха, от ужасного уже самого по себе чердака надвигался туман ужаса. Антон Л. испугался, что он его раздавит. Он включил фонарь и быстро забежал обратно в квартиру. Створки окон, которые он оставил открытыми, хлопали. Антон Л. решил спастись у себя на кровати, накрыться одеялом с головой и попытаться пережить эту ночь – но это была лишь одна из тысячи ночей. Но в кровати лежит змея, точно, в кровати лежит змея; змеи всегда лежат в постелях – тысяча ночей это даже меньше трех лет. Тридцать лет – это десять тысяч ночей. Каждая ночь нагромождает свои ужасающие квадры на предыдущие, пока не поднимется вавилонская башня страха: каждая последующая ночь будет еще хуже, сегодняшняя – самая мягкая…

Антон Л. выбежал на балкон, посветил на скамейку, взял один из пистолетов, потряс им, ощупал все, что двигалось (только затвор он не передернул), приставил ствол к виску и нажал на курок. Раздался ужасающий грохот, но снаружи – одновременно сверкнула молния. На город после дневной жары обрушилась сильная гроза. С первым ударом грома пошел дождь, сначала отдельными тяжелыми каплями, но затем полило как из ведра. Воздух стал прохладнее. Антон Л. чувствовал себя изможденным, как будто он носил блоки из песчаника. (Он ведь действительно перенес в квартиру шесть тележек консервов.) В кровати змеи не было. Антон Л. заснул. Правда, фонарь из руки он так и не выпустил.

 

VII

Наследие Пфайвестля

Сам Антон Л. машины не имел. У Хоммеров, Антон Л. это знал автомобиля тоже не было. Если ему не изменяла память, машина была у семьи Дерендингеров, которая жила на первом этаже. В доме жили две семьи Дерендингеров. Старые Дерендингеры обитали на четвертом этаже, они жили в доме почти так же давно, как и Хоммеры. Однажды показалось, что на землю снизошли сразу все святые, когда старый Дерендингер зашел к господину Хоммеру. Случая, чтобы господин Хоммер поднимался к господину Дерендингеру, Антон Л. припомнить не мог. Старый Дерендингер был старше господина Хоммера и уже долгое время пребывал на пенсии. Кем был Дерендингер раньше, Антон Л. не знал. Уже много лет назад, когда на первом этаже освободилась квартира, молодая семья Дерендингеров отделилась. (Еще одна семья Дерендингеров отделилась и переехала в тот дом, где находился магазин деликатесов, в котором Антон Л. «закупился».) Молодой Дерендингер, который тоже не был уж совсем молодым, когда Антону Л. стали понятны связи, конечно же, еще не достиг пенсионного возраста, но тем не менее кем он работал, тоже никто не знал. Это не было нечто, покрытое тайной, но Антона Л. факт сей просто не интересовал. Антон Л., наверное, вообще не соприкоснулся бы с молодыми Дерендингерами, если бы у молодого Дерендингера не было одной специфической склонности: эта склонность касалась спорта, а точнее говоря, футбола, а еще точнее: непосредственного и опосредованного наблюдения за футбольными матчами. «Склонность» – это, конечно же, сказано слишком мягко. Для молодого Дерендингера не существовало в жизни ничего больше, кроме футбола, весь мир состоял из футбола, футбол придавал жизни единственный смысл, структура мира состояла для него из запутанных хитросплетений местных, региональных, национальных и мировых лиг, дивизионов, кубков и чемпионатов, такие названия, как Милан, Мадрид, Варшава, Кипр, Ирландия значили для него только лишь определенные места в таблице футбольных чемпионатов; страны мира, в которых в футбол не играли, то есть Китай или Северная Америка, для него не существовали. Бог был для него, если он, конечно, над этим задумывался, воплощением первичного духа, облаченным в форму футбола. Все это было упоением Дерендингера. Любовь Дерендингера предназначалась лишь одному футбольному клубу, который назывался «Бело-Синие». Нежность и полноту этой любви просто невозможно было себе представить в полной мере. Чувственная, земная любовь, любовь пылчайших патриотов к отечеству, любовь художника к искусству были ничем по сравнению с всеобъемлющим, пустившим корни в каждой клетке его тела, непроходящим и нерушимым чувством Дерендингера, которое он испытывал к футбольному клубу «Бело-Синие». Дерендингера, если можно так сказать, вопросы теологии вообще-то не беспокоили, но когда футбольный клуб «Бело-Синие» побеждал, он верил, что Бог существует. Проигрышей же футбольного клуба «Бело-Синие» не существовало: существовали неблагоприятные погодные условия и плохое состояние поля, пристрастные судьи, предвзято настроенные к противникам болельщики, всевозможные стечения неблагоприятных обстоятельств, которые могли отнять победу у футбольного клуба «Бело-Синие», но они ни в коем случае не могли поколебать веру молодого Дерендингера в этот футбольный клуб. Дерендингер, который без малейших раздумий променял бы на футбольный клуб «Бело-Синие» свою жену и всех юных Дерендингеров (которых было трое, если не четверо, вероятно, сделанных во время летних перерывов в чемпионатах), если бы это принесло клубу хоть какую-то пользу, даже себя самого; он мог, не моргнув и глазом, если бы этим ему удалось заработать единственный решающий для матча гол, дать сварить себя в кипящем масле.

Совершенно ясно, что такое определяющее всю жизнь увлечение должно было находить выход наружу. Юных Дерендингеров мужского пола еще в совсем нежном возрасте брали с собой на футбольные матчи. Старшему из юных Дерендингеров, ему было примерно лет четырнадцать, молодой Дерендингер смог привить любовь к футболу, нб не любовь к футбольному клубу «Бело-Синие». Старший из юных Дерендингеров болел за местного соперника, спортивный клуб «Дойче Айхе». Это была личная дерендингерская проблема отцов и детей, которая принимала особенно болезненное и иногда даже слышимо рукоприкладное выражение, когда футбольный клуб играл против спортивного клуба.

Молодой Дерендингер был человеком, достаточно поездившим по свету. Он неоднократно бывал во всех больших городах Германии, кроме того, в Вене, Цюрихе, в крупных итальянских городах, в Барселоне, в Глазго, даже в Москве и Мехико, но свое мировоззрение он обогатил лишь знаниями о распределении футбольных мест.

Представить себе человека, который не интересовался бы футболом, для Дерендингера было вещью совершенно невозможной. Четвертое измерение тоже можно понять с немалым трудом и чисто теоретически – чувственно представить его себе нельзя никак. Не интересующийся футболом человек для Дерендингера был уродом, мнимо существующим. По этой причине женщины были для Дерендингера уродами, пусть даже они старались стать мягче по отношению к футболу, потому что они не были способны испытать весь восторг от этого вида спорта. Его испытывал Дерендингер. Женщины были для него тем же, чем и для истинного мусульманина: бездушными существами, ценность которых заключалась в довольно приятном половом органе и том факте, что они могли готовить еду. Если футбольный клуб Дерендингера «Бело-Синие» выигрывал, он в фазе эйфорического спада напряжения выплескивал на свое окружение все подробности хода матча. К окружению при этом причислялся каждый, кто попадался ему в это время на пути. Так и Антон Л., уже вскоре после того, как он переселился к Хоммерам в качестве поднанимателя, вступил в контакт с совершенно незнакомым ему молодым Дерендингером. Футбол был той страстью, которая Антона Л. не занимала еще никогда. Но Дерендингер в потоке своего восторга этого не заметил. А так как Антон Л. кивал головой, слушая гимны Дерендингера во славу подвигов героев футбольного клуба «Бело-Синие», он предстал в глазах Дерендингера как единомышленник.

Старый Дерендингер, вспоминал Антон Л., однажды рассказывал господину Хоммеру – это было на лестничной клетке, Антон Л. совершенно случайно подошел в это время, – что его сын купил новую машину. Антон Л. вспомнил еще, что вскоре после этого видел молодого Дерендингера садящимся в субботу с самым юным Дерендингером в красный «фольксваген». У них с собой были всевозможные клаксоны, дудки и трещотки, а кроме того, они взгромоздили на, видимо, специально приспособленный для этого на крыше багажник странный агрегат. Агрегат представлял собой большой крест, на поперечной и продольной планках которого крепились целые батареи сигнальных рожков. Агрегат был полностью автоматическим, работал на электричестве и мог плавно доходить до душераздирающей силы звука. Молодой Дерендингер придумал эту шумовую гаубицу и изготовил ее дома, пойдя на немалые затраты. Вообще-то этот агрегат, узнал Антон Л. из разговора старого Дерендингера и господина Хоммера, был применен один-единственный раз. Он настолько перекрыл все шумовые приспособления остальных болельщиков, что одного из игроков тут же схватила нервная судорога икроножной мышцы. Молодому Дерендингеру было в письменном виде запрещено в будущем брать агрегат с собой. (Это будущее так и не наступило. В следующий игровой день молодой Дерендингер, полубог с нервной икроножной судорогой и все остальные кудесники зеленого газона дематериализовались. Зеленый газон лежал теперь в полном одиночестве, разве что буйволы и газели, которым удалось, возможно, вырваться из зоопарка, паслись на нем.)

В доме гаражей не было. Поэтому Антон Л. предположил, что молодой Дерендингер поставил свой автомобиль на улице, вероятно, где-то поблизости. Ключ, наверное, лежал где-то в его квартире. Поэтому Антон Л. взломал дверь квартиры младших Дерендингеров. Его не удивило, что жилище в большей своей части было выдержано в бело-синих тонах и частично украшено фотографиями кривоногих футболистов в полный рост. На одном из крючков гардероба Антон Л. обнаружил пиджак Дерендингера, в кармане которого лежали ключи от машины. После непродолжительных поисков автомобиль нашелся – Антон Л. очень осторожно вышел на улицу, но диких зверей видно не было – в маленькой боковой улице…

Поездка на автомобиле, даже тогда, когда (предположительно) весь город был в распоряжении Антона Л. и ему не нужно было опасаться других участников движения, стала почти самым большим приключением в его жизни. Отношения с преподавателями вождения складывались у Антона Л. не просто. У него было их три, один за другим. Первый оказался лишь эфемерным явлением. Антон Л. не мог даже ничего вспомнить о нем. Второй был грубым чурбаном, у которого манеры отсутствовали вообще, третий был нерешительным и жалким человеком. Антон Л. обрушил весь гнев, который накопился у него в душе от грубости второго, на третьего. Но однажды его грубости, которые в основе своей были лишь переданными дальше (говоря бухгалтерским языком: проходящими) грубостями второго, переполнили терпение нерешительного и жалкого человека. Его обуял гнев – совершенно для Антона Л. неожиданно, – и он вышвырнул своего ученика из машины. Это случилось на одном из перекрестков, где Антон Л. упрямо отстаивал свое мнение по поводу преимущественного порядка проезда, которое отличалось от мнения его учителя, и даже когда учитель пошел на уступку и сказал, что можно разделять и мнения других, он ответил: нет, надо придерживаться только своего мнения. Учитель вождения в бешенстве пересел на место водителя и уехал. Антон Л. стоял на улице в совершенно незнакомой ему части города. Пошел дождь. Тогда у него произошло одно из самых сильных набуханий солнечного сплетения из всех, перенесенных им за всю жизнь. Но и учитель вождения, нерешительный и жалкий человек, выплеснув свое мужество, испытал затруднения. Так с учениками автошколы поступать было никак нельзя, ругался владелец автошколы, это может повлечь за собой невиданную ответственность и потерю концессии; кроме того, Антон Л. с его пятьюдесятью взятыми уроками вождения и с видами на еще пятьдесят предстоящих часов вождения считался хорошим клиентом. Учитель вождения был вынужден пойти к Антону Л. и извиниться. Но Антон Л. так об этом никогда и не узнал, потому что учитель вождения до него так и не дошел. А после такого унизительного обращения Антон Л. не решился более идти в автошколу. По этой причине его водительские права так и остались неполученными, но полученных знаний хватило для того, чтобы осторожно вывести красный «фольксваген» Дерендингера (в котором, само собой разумеется, в каждом окне висели вымпелы клуба, а на зеркале заднего вида болталась сетка с миниатюрным футбольным мячом и с миниатюрными футбольными бутсами) со стоянки. При выезде с места стоянки ничего не случилось, но затем Антон Л. чересчур сильно надавил на педаль газа, а улица, на которую он собирался повернуть, была слишком уж узкой (а может, кривая, которую описала машина, была слишком большой). Антон Л. ударил крылом большой синий автомобиль. «Могут ли вращаться дематериализовавшиеся молекулы Дерендингера в каких-нибудь сферах далеких измерений?» Не ради того, чтобы пощадить дерендингерские крылья, а ради своей собственной безопасности и ради того, чтобы сохранить машину в рабочем состоянии, Антон Л. поехал значительно осторожнее, медленнее, используя всю ширину проезжей части.

Из-за грозы и дождя, прошедших накануне, воздух был прохладным. Тучи рассеялись, солнце стояло еще низко. В больших треугольных тенях улиц, протянувшихся с севера на юг, сохранялись блоки прохлады, которые, правда, заметно таяли. По улицам, проходившим с востока на запад, пролетали мягкие стрелы пока еще легко подернутого дымкой утреннего солнца, попадавшие в деревья парка и аллей. На деревьях не было больше ни малейшего следа ночной бури, лишь большие капли капали с листа на листок, а потом на землю, на гравий и на асфальт, мирные, добрые большие капли, отзвук ливня, которые звучали совершенно иначе, чем такие же большие капли, которые вчера вечером стали предвестниками грозы.

На одной из улиц ветер свалил стенд, никто его не поднимал. Местами на мостовой валялись разбитые кирпичи, упавшие с крыш, никто их не убирал. В одном месте частично обвалились строительные леса. Стена, сделанная из множества распоротых мешков всевозможных суровых цветов и прикрывавшая леса, разорванная, свисала до самого тротуара.

Антон Л. увидел несколько собак, в большинстве своем державшихся стаями. Кошки встречались редко. Вероятно, все кошки потянулись обратно в леса. Одна из улиц в центре города была вымощена брусчаткой. В тончайших пазах между камнями был виден тончайший зеленый блеск. «Это происходит так быстро, – подумал Антон Л., – да, дождь». У реки, но далеко внизу, Антон Л. повстречал целое стадо коз. Это были совсем маленькие козы. Антон Л. вспомнил, что видел этих маленьких коз в зоопарке. Это были какие-то анаталийские или африканские горные козы. Антон Л. подумал, что этим животным не позавидуешь, хотя им и удалось вырваться из зоопарка, потому что там их наверняка хорошо кормили и хорошо за ними ухаживали, несмотря на то что они жили в загородке, которая находилась несколько в стороне от маршрута посетителей, по причине чего почти никто не замечал маленьких животных. Они были коричневые, с почти черными полосами на спине, тугие и круглые, едва ли не большие в ширину, чем в длину и высоту, но тем не менее невероятно живые. Некоторые из них были крошечные, молоденькие, еще совсем черные, но уже тоже тугие, бегали они рядом со своими матерями и терлись тугими тельцами о тугие тела своих матерей. Когда Антон Л. проезжал мимо, все стадо замерло. Головы всех горных коз повернулись в его сторону. Маленькие козлы смотрели так мрачно, как только могли. «Надеюсь, – подумал Антон Л., – они смогут защититься и от действительно опасных зверей…»

Когда Антон Л. выезжал с Фанискаштрассе, ему в голову пришла мысль о переезде. Антон Л., с тех пор как расстался со своей матерью – вернее: с тех пор как мать его оставила, – квартиры менял очень часто, раз десять, это уж точно. То, что он на протяжении двух лет поднанимал комнату у Хоммеров, было для него весьма долго. В большинстве случаев уже через очень непродолжительное время у него возникали трения с хозяевами, его разные периоды вносили в это свою лепту, так что раньше или позже у хозяев возникал повод квартиросъемщика вышвырнуть. Но при этом Антон Л. имел влечение к оседлости, определенное влечение, которое, правда, возникало лишь тогда, когда он переезжал, причем по той причине, что каждый раз, въезжая в новую квартиру, у него появлялось чувство: здесь он проведет весь остаток своей жизни. Иногда случалось, что уже на следующий день комната, район города или квартиросдатчик начинали казаться ему невыносимыми. В отличие от господина Кюльманна Антон Л. не держал много вещей. Его гардероб был скудным, правда, он много читал, но очень редко сохранял книги, для этого должна была быть какая-то особая причина. Он читал в основном книги в мягких обложках, которые после прочтения кому-нибудь дарил или просто где-нибудь оставлял. Он ценил переезды, потому что они всегда давали ему возможность избавиться от половины своего добра: прочитанных книг, изношенных костюмов и стоптанных туфель. У него не было склонности к имущественному обладанию. Как-то он жил в неотапливаемой комнате. Когда наступила осень, ему пришлось купить электрический обогреватель. А когда он его наконец приобрел, ему показалось, что он женился на вдове с пятью детьми. Через несколько недель он сбежал от обогревателя и переехал.

Разумеется, при таком отношении Антон Л. так никогда и не заимел бы своей собственной квартиры. Обладание обстановкой из мебели его бы угнетало. Комнаты, сдаваемые в поднаем, были для него самым подходящим, но еще лучшим было то, что он увидел, проезжая по одной из центральных улиц города, Анакреонштрассе: гостиница. В гостиничном номере жильцу принадлежит еще меньше, чем в сдаваемой в поднаем комнате. Антон Л. решил переехать в гостиницу «Три короля». Переезд он собирался совершить абсолютный: оставить все. кроме того, что было на нем надето.

Он остановил машину перед гостиницей, прямо на середине улицы. Большая стеклянная поворотная дверь заперта не была. (В гостинице такого высокого класса всю ночь дежурит портье.) Антон Л. вошел внутрь. Он никогда не бывал в этой гостинице, но знал – с тех времен, как работал в туристическом бюро, – что на втором этаже находилось несколько представительских номеров. Некий господин директор доктор Паоло Наппенбах из Буэнос-Айреса всегда заказывал проживание только в представительском номере 22. Антон Л. зашел за стойку портье. Ящичек на стойке для ключей с номером 22 оказался пустым. Это значило: представительский номер занят. Как и следовало ожидать, рядом со стойкой на полу лежала униформа портье. Антон Л. поднял лежавшую одежду: действительно, в кармане он нашел связку ключей. Один из ключей должен был, по всей видимости, быть универсальным, подходящим ко всем дверям. Антон Л. поднялся наверх. Тяжелые ковры заглушали звук шагов. От них поднималась пыль. По углам стояли полузасохшие декоративные растения. Антон Л. решил, что хотя бы на своем этаже обязательно их польет.

Универсальный ключ он нашел сразу. Представительский номер оказался темным, конечно же, ведь проживавший в нем человек в это время спал. Антону Л. было бы намного приятнее, если бы этот номер ночью, той решающей ночью, оказался незанятым. Почему? На гостиничной кровати, в которую ложишься, спали до тебя кто знает, что за люди, и кто знает, какими похабностями они занимались. (В гостиничном номере с Дагмар – конечно же, это было ни в коем случае не похабство, скорее, это была трагедия.) Да, но все-таки это напоминало ситуацию, когда в кровати лежит труп, хотя там лежала лишь пижама в желтую и черную полоску с поясом. Это кровать была еще более широкая, чем двуспальная, но господин в желто-черной пижаме был в ней один, разве что его дама спала совершенно голой. Следов похабностей Антон Л. не обнаружил. Пижама целомудренно лежала совсем одинокая. Есть разница, занимался ли человек в кровати, в которую собираешься лечь, похабностями или просто из нее дематериализовался. Этот аргумент не помог. Антон Л. попытался отбросить эти мысли. Он раздвинул тяжелые занавески и распахнул окна. Представительский номер оказался очень красивым (спальня, ванная, туалет, гардеробная, салон и прихожая), а кроме того, в это время года эта гостиница, самая шикарная гостиница города, наверняка была заполнена до отказа. Ни в одной кровати нельзя было быть уверенным, в любой могли происходить похабности. Он просто сменит постельное белье.

Антон Л. прошел в салон. Здесь он тоже распахнул окна, которые в отличие от спальни выходили на Анакреонштрассе. Внизу стояла его машина. «Я подумал „моя“ машина, – размышлял Антон Л. – Но при этом она принадлежит Дерендингеру, пускай он и дематериализовался. Или может, теперь ему, тому, кто всю жизнь чуждался собственности, принадлежит весь город – или вообще все?…»

Антону Л. пошла на пользу работа в различных туристических фирмах, он получил солидную практику. Сотрудники туристических бюро, естественно, никогда не могут отправляться в поездку в основной туристический сезон, когда они должны находиться на рабочем месте и обслуживать других путешественников. Но в «мертвый сезон», ранней весной или поздней осенью, они получают ваучеры и скидки в гостиницах, спальных вагонах и авиакомпаниях и поэтому спокойно привыкают к гостиничной жизни. Антон Л. сей удобный случай не упустил, правда, не в фирме «Кюльманн» (старый Кюльманн использовал бесплатные ваучеры либо сам, либо продавал из-под прилавка постоянным клиентам), а в «Сантиханзере». Эту возможность Антон Л. использовал в общей сложности около четырех лет, что совпало у него с периодом чрезвычайного сексуального влечения. Вообще-то это были два периода: более продолжительный, так сказать более мягкий, когда он как минимум на несколько часов влюблялся в попадавшуюся на пути проститутку, и более короткий, вулканический, когда его сексуальный порыв почти достигал размеров дерендингеровской страсти к футболу. Антону Л. были в то время известны все бордели Европы и Северной Африки. В некоторых он уже даже пользовался скидками. Вообще он мог себе позволить такое хобби, потому что за поездку и проживание ему платить не нужно было почти ничего. По этой причине он знал, что такое гостиницы, и все гостиницы были похожи друг на друга. Вот и в «Трех королях» он без особого труда нашел кладовую с постельным бельем. Он взял оттуда комплект и перестелил кровать в представительском номере 22. Старое постельное белье вместе с желто-черной пижамой последнего жильца он выбросил в окно.

Фамилия последнего жильца была Пфайвестль. Антон Л. обнаружил сумочку с документами. Ханс Эрхард Пфайвестль, родился 4.1.1919 в Тройхтлингене, фабрикант. В шкафах висели костюмы господина Пфайвестля. Наверное, он был приземистым, довольно толстым господином. Шестнадцать, частью ярких расцветок, галстуков тоже висели в шкафу. «Очевидно, – подумал Антон Л., – в Тройхтлингене отсутствует вкус». Он выбросил в окно и галстуки. На улице снова светило солнце. Ни одно дуновение ветерка не теребило пестрый клубок, который лежал теперь под окном возле старого постельного белья. Из окна просматривалась расположившаяся несколько ниже маленькая площадь. На ней находился фонтан. Вода в нем била. Антон Л. сотню раз ходил по Анакреонштрассе, но никогда не слышал плеска воды всегда включенного фонтана. Теперь шум фонтана долетал даже до этого окна. Какая-то кошка спала в тени фонтана.

 

VIII

Придворная свечная лавка

К этому вечеру Антон Л. подготовился предварительно. Сначала, правда, он не собирался сразу оставаться в гостинице, но затем решил рассматривать разведывательную вылазку, которая привела его сюда, как самый последовательный переезд в своей жизни и вообще больше не возвращаться в квартиру Хоммеров. (Впоследствии он все-таки еще раз это сделал.) Стоило бы очень больших усилий перенести вниз с третьего этажа все продукты, которые он там нагромоздил, и перевезти их сюда, тем более, что, как он убедился, продуктовые склады гостиницы были забиты. Приготовив на кухне гостиницы обед, он поел в большом зале ресторана. (Газ все еще поступал.) В ресторане восемьдесят столов – Антон Л. подсчитал – были накрыты на двести шестьдесят шесть персон. В малом зале стояло почти столько же приборов для завтрака. Тратить силы на мытье посуды Антон Л. не стал. Использованную посуду он просто выбросил в окно, а вечером, снова приготовив себе ужин, сел на следующее накрытое место. Через несколько домов находился хороший магазин мужской одежды. После обеда, когда жара перестала быть невыносимой, Антон Л. принес оттуда пижаму (красную, украшенную большими красными же цветами, стоившую 120 марок) и несколько носовых платков. Важнее был оружейный магазин, располагавшийся рядом. Антон Л. разбил витрину (что стало уже привычным делом) металлической палкой, которую нашел в гостинице, но тут же испугался, потому что взвыла сирена, питаемая, вероятно, от аварийного источника тока, затем взял охотничье ружье, а также инструкцию по его эксплуатации, в которой указывалось точное обозначение патронов, предусмотренных для этого ружья. Антон Л. взял с собой две пачки таких патронов.

Сидя в салоне своего представительского номера, он еще раз изучил руководство по эксплуатации, зарядил ружье и выстрелил в окно. Звук выстрела разнесся по тихой улице, отражаясь от фасадов домов. В воздух поднялись стаи птиц. Антон Л. выстрелил еще. На этот раз он целился в витрину какого-то банка. Снова грохнул выстрел, витрина разлетелась; и здесь тоже взвыла сигнальная сирена. Антон Л. снова выстрелил, на этот раз в окно, находившееся выше и дальше. Он промахнулся. Пуля отскочила рикошетом. Антон Л. стрелял и стрелял. Сирена сигнализации банка еще не перестала выть, когда Антон Л. расстрелял уже обе пачки патронов. В доме напротив он не попал лишь в три окна на пятом этаже. Пот стекал со лба. Трудно поверить, что стрельба – такое напряженное занятие. Антон Л. помчался в оружейный магазин, сгреб там все упаковки патронов нужного вида в охотничью сумку и, возвратившись домой, принялся снова стрелять, пока ружье не раскалилось. В радиусе двухсот метров все находившиеся в зоне обстрела Антона Л. оконные стекла были расстреляны. Лишь в одно окно мансарды углового дома Антон Л. попасть никак не мог. Улыбаясь, он милостиво дал ему срок до следующего раза…

Какой-то инженер или другой специалист в технической области создал аварийные агрегаты, которые, вероятно, стояли в некоторых магазинах, а также во всех банках, больницах и музеях и гарантировали работу сигнализации, обеспечивая ее аварийным источником энергии, которой возможно хватит на месяцы работы, пока… Да, насколько?

Фактом было то, что в одно мгновение, в ночь с 25 на 26 июня, вероятно около половины второго, все жители как минимум этого города исчезли, все, за исключением Антона Л. Феномен был необъясним, но логичной оставалась уже упоминавшаяся возможность, что все так же неожиданно появятся снова. Мог ли Антон Л. этого желать? Разве он не разыгрывал из себя наследника целого города? Что сказал бы господин Хоммер по поводу разбитого стекла на столе? Дерендингер по поводу уведенного автомобиля, у которого к тому же было смято крыло? А люди, обитающие на Анакреонштрассе, которым он перестрелял все окна? На улице все еще лежали никем не тронутые галстуки господина фабриканта Пфайвестля, но когда налетит ветер, их унесет, когда пойдет дождь, он их смоет. Что скажет господин Пфайвестль, если он (скорее всего голый, потому что его пижама тоже лежала внизу рядом с галстуками) снова материализуется в кровати рядом со спящим как раз Антоном Л., или на нем, или поперек него? Если уж Необъяснимое произошло один раз, то в будущем случиться может все что угодно.

Антон Л. решил снова принести в комнату галстуки и пижаму господина Пфайвестля, а кровать в комнате передвинуть на другое место, Это означало, что господин Пфайвестль в случае обратной своей материализации звонко шлепнется на ковер, и такой вариант, что было совершенно понятным, оказался бы для Антона Л. предпочтительнее, чем если бы жирный, маленький фабрикант из Тройхтлингена снова появился бы на свет совершенно голым, обнявшись с Антоном Л. Господин Пфайвестль негодовал бы как оттого, так и от другого, Антон Л. с этим фактом считался, ибо из опыта работы в туристическом бюро ему был знаком образ мышления и фабрикантов, но он как минимум не сможет упрекнуть его относительно галстуков.

Но за все про все: было бы проще, если бы они – все остальные – больше бы не возвращались. Аварийных источников энергии, если бы Антон Л. стал их использовать, на долго не хватило бы, даже при условии их обслуживания. Антон Л. решил оставаться при свечах. Он повесил ружье на плечо и принес немного свечей из магазина восковых украшений, расположенного в историческом центре города – Резиденции.

Был теплый и мягкий вечер. Небо было еще светлым и, за исключением нескольких безобидных полосок на западе, безоблачным. Гроза настолько охладила воздух, что жара даже за весь прошедший солнечный день не смогла дойти до предыдущего уровня. Впервые, идя по улицам с ружьем за спиной, Антон Л. заметил, что город не стал совершенно безмолвным. В городе было почти так же шумно, как и прежде, когда он кишел людьми, но теперь это были другие, чужеродные звуки. Настолько чужеродные (или естественные), что Антон Л. поначалу их даже не воспринимал. Когда его сознание открылось этим новым звукам, ему показалось, что перед ним распахнулась дверь шумного зала. Поток неисчислимых шумов так навалился на Антона Л., что он испугался. Еще больше его испугало осознание того, что он уже и раньше воспринимал эти звуки, но они не находили пути от ушей до мозга. Сверчки трещали, собаки выли – а может, собакоподобные звери (волки?), – ночные птицы начали свой скрип, все трепетало и ухало. Но и другие звуки (Антон Л. и не представлял, откуда они исходят) подобно таинственным артериям прошивали все остальные шумы, щелканье и потрескивание, хруст, трение, шипение, деревянный стук и легкое жужжание стояло надо всем и исходило, вероятно, с остывающих крыш. Такие звуки, подумал Антон Л., слышишь лишь тогда, когда остаешься один. Это симфония одиночества – нет, слишком высокое понятие. Симфониетта.

Было еще чересчур светло для того, чтобы бояться. Тем не менее Антон Л. шел быстрым шагом. На большой площади сидел старый курфюрст, протягивая вперед свою железную руку. Два мальчика стояли по обе стороны трона и держали корону и скипетр. По площади промчалась целая туча мышей и скрылась за цоколем памятника. По причине того, что они с другой стороны памятника не появились, Антон Л. предположил, что в цоколе было их жилище. Магазин восковых товаров находился за памятником. Курфюрст повернулся к поставщику своего двора (над магазином до сих пор значилось «Придворная свечная лавка») железной спиной. Не долго думая, Антон Л. разбил прикладом ружья витрину и влез внутрь. И здесь тоже Антон Л. почувствовал некоторое внутреннее изменение: вламывался ли он в квартиру фрау Шварценбек или в магазин на Вассертрегерштрассе, в квартиру, в которой он спасся от медведя, или в гостиницу – он всегда немного боялся – это бы было сказано слишком сильно, – он чуть сильнее сдерживал свое дыхание, ибо пугаться было нечего, ведь там никого не было. Еще в гостинице его не удивило бы, несмотря на все, если бы портье все-таки появился за своей стойкой откуда-нибудь сзади. Здесь, в лавке придворного свечника, он бы испугался, обнаружив, что в лавке кто-то есть. Он больше не рассчитывал, что может с кем-нибудь встретиться.

Вообще-то в лавке придворного свечника не было ничего – почти ничего – особенного. Антон Л. выбрал несколько больших красивых свечей, которые горели бы как можно дольше, и сунул их в охотничью сумку. Когда он уже собирался вылезти через разбитую витрину, то увидел лежавшее с внутренней стороны двери письмо. Это был простой белый конверт, который, очевидно, подсунули под дверь после того, как магазин был в последний раз закрыт. К адресату оно так и не попало. Антон Л. поднял конверт. Тот оказался заклеенным. На лицевой стороне было написано: «Для Л. С большим приветом, Э.»

Для Л. Его звали Л., Антон Л. Но возможно, так звали придворного свечника или одного из его служащих. (Мы употребляем для Антона Л. сокращение Л с точкой; каждый понимает, значит, что у него была фамилия – даже очень длинная фамилия, – которая начиналась на Л. Но на конверте действительно стояло лишь Л с точкой.)

А кто такой Э.? Дагмар тоже носила фамилию Э. Антон Л. сунул конверт к свечам в охотничью сумку. «На почте лежат многие тысячи писем. Пойду ли я когда-нибудь на почту, где буду вскрывать письма и читать их? Наверное, это не так интересно, как кажется на первый взгляд». Антон Л. остановился у витрины магазина головных уборов. Среди более или менее вышедших из моды шляп отдельно на стойке, скорее как декоративный экземпляр, чем как товар для продажи, была выставлена клетчатая шапка с планкой спереди и сзади, с опускающимися по бокам ушными клапанами, которые могут быть завязаны наверх, тот головной убор, который в практическом смысле кажется странным, шапка, которую носил Шерлок Холмс. Антон Л., не раздумывая, разбил витрину и взял оттуда шапку. Она ему подошла. Он посмотрел в другую витрину магазина головных уборов, которая разбита не была и в которой еще отражалась большая площадь, старый курфюрст и Резиденция, а теперь еще и Антон Л. Он еще никогда не носил такой шапки, да он никогда и не решился бы надеть такую шапку-ушанку, хотя и знал, что такие шапки существуют. Это было подобно посвящению. Антон Л. посмотрел на свое бородатое лицо (со вторника он так и не брился, да и зачем ему это было нужно?) и на клетчатую шапку на голове. Ему показалось, что он что-то себе подарил, что сбылся сон, который он до сих пор не рисковал даже увидеть. Из-за этой шапки он совершенно забыл о письме: ему хотелось прочитать его прямо здесь, не отходя…

Не успел Антон Л. дойти до гостиницы, как подул слабый теплый ветерок. Он сделал лишь небольшой крюк до самого большого в городе книжного магазина. Напротив гостиницы находилась маленькая книжная лавка, но Антон Л. хотел найти определенную книгу. Он начал читать эту книгу за несколько дней до события (перед катастрофой? Или нейтральнее: до того?). Она лежала с отметкой на том месте, где он закончил читать, примерно между 34 и 35 страницами, на стуле, стоявшем в голове кровати в хоммеровской сдаваемой внаем комнате и служившем ночной тумбочкой. Антон Л. на полном серьезе обдумывал, не стоит ли съездить в хоммеровскую квартиру и забрать оттуда эту книгу. Очень сложно начать читать новую книгу. Непрочитанная книга все время сопротивляется процессу чтения. Непрочитанное содержание с первых же страниц начинает сопротивляться читателю. Необходимо преодолеть сопротивление (существуют и другие, так называемые продажные и похотливые книги, от которых читатель не может оторваться; но являются ли они лучшими – это вопрос), нужно пробить брешь, завоевать доверие первых страниц, которые затем, когда их читают, успокоившись, отдаваясь своей судьбе, удовлетворенно лежат перед читателем и держат его в напряжении, представляя его идущим следом страницам как безобидного и неопасного. А если когда-нибудь пропустить середину книги, начинаешь сразу же испытывать легкое давление на спину. Последние главы, последние страницы стараются отпрянуть, книга пытается избавиться от читателя, отвергнуть его или изолировать, чтобы ее снова закрыли и она могла бы залечить свои раны. Другой экземпляр той же самой книги, которую начали читать, дальше читать почти невозможно. Уже прочитанные страницы, но не прочитанные в этом экземпляре страницы топорщились и принуждали читателя такими действительно могучими клещами буквально убираться из книги. Поэтому Антон Л. хотел привезти книгу из хоммеровской квартиры, но затем это показалось ему слишком затруднительным и не в последнюю очередь опасным, ибо кто знает, что за ночные звери могли тем временем творить там свои злые деяния. Антон Л. решил сделать крюк в сторону большого книжного магазина: он был уверен, что найдет здесь эту книгу – не такую уж и читаемую. В книжном магазине ему пришлось зажечь свечу, но вскоре он нашел желаемую книгу. Он взял с собой еще несколько книг, столько, сколько смогло уместиться в охотничьей сумке рядом со свечами. При этом он снова наткнулся на письмо, но любопытство его уже отступило, остался лишь тусклый интерес, который еще раз вспыхнул, хоть и весьма остро, но затем был парализован другим порывом. Антон Л. снова, не распечатывая, засунул письмо в охотничью сумку.

Легкий теплый ветер был достаточно сильным, чтобы сдуть с места галстуки и черно-золотистую шелковую пижаму господина фабриканта Пфайвестля и разбросать их по всей ширине Анакреонштрассе. Постельное белье было более тяжелым, поэтому осталось лежать на месте.

«Может быть, он все-таки больше не вернется», – подумал Антон Л. и оставил галстуки и пижаму лежать, где они и лежали.

Он слегка перекусил в ресторане, затем поднялся наверх, полил растения в коридоре, вернулся к себе в салон, расставил по комнате свечи и зажег их. Он открыл окна, так что мягкий, добрый ветерок, который так приятно пах, мог залететь в комнату, не создавая сквозняка. Огонь свечей слегка подрагивал. Антон Л. раскрыл книгу.

Но в конце концов мне удалось выбраться наружу и отправиться прочь, шаг за шагом, прямо среди деревьев… Он прочитал четыре страницы… Мне предстоит лишь выбор, борьба и. может быть, возвращение, этому старику, которым я являюсь сегодняшним вечером… Марианна вышла из-за свечи, стоявшей на одном из сервантов, в салон, хотя двери там не было; он даже старше, чем был мой отец, и старше, чем буду когда-либо я. Каким образом Марианна может носить это платье? И платье ли это? Не было ли ее тело просто разрисовано? Жирными красками, в которые были подмешаны золотистые блестки? Нет, это было платье, это было видно по складкам между ногами, это было длинное платье, но это было очень тонкое платье, оно прилегало плотно, словно чулок, затем оно стало более тонким, когда грудь Марианны и ее пах стали гореть: две тлеющие красные точки на груди и горящий золотом куст в паху – словно лампион. Ветер усилился. При каждом его порыве жар в груди и паху разгорался, словно раздувающийся огонь. Платье стало еще более эфемерным. Оно больше не выглядело тканью на коже, теперь оно выглядело, словно проецируемый на кожу диапозитив цветной фотографии. Антона Л. охватил жар. Он тоже загорелся, исключительно в области бедер. Хлопнуло окно. Антон Л. проснулся.

«Теперь галстуки окончательно улетели», – подумал он про себя. Это уже почти буря. Он закрыл окно, задул все свечи, кроме одной, и отправился в постель. Когда он как раз собирался задуть и последнюю свечу, он вспомнил о письме. Он еще раз встал и достал его из охотничьей сумки.

«Л.» означало «Людвиг». Это была, скорее всего, фамилия, потому что написавший письмо обращался к получателю на «Вы».

«Дорогой Людвиг, на этот раз я не ошибаюсь: то, что мы ищем, существует. Может быть, завтра я уже смогу это получить. Верните мне сбишельство не позднее, чем в половине десятого. Ваш К.»

«Что такое сбишельство?» Написавшего письмо звали К. Тот. кто написал насчет привета на конверте, то есть Э., был, вероятно, тем, кто конверт передал.

«Но что же такое сбишельство?» Письмо было написано от руки, очень быстро, наверное, в спешке. Действительно ли называлась эта штука сбишельство?

 

IX

Маленький Папа Римский, полубосой

То, что на следующий день погода была плохой. Антон Л. смог определить еще из постели, потому что занавески он не задернул. По привычке он прошлым вечером взялся уже было за занавеску, чтобы задернуть окно, но ему тут же пришло в голову, что это было бы более чем бессмысленно. От кого ему теперь скрываться? Он убрал руку, но решение оставить занавески незадернутыми оставило у него в душе какой-то неприятный осадок, оно казалось ему каким-то навязанным. Чего ради я должен менять свои привычки, пусть даже я остался один на свете? Он почувствовал в себе большое чувство, подобное тому, которое Лютер выразил словами: и даже если я буду знать, что завтра наступит конец света, я все же посажу сегодня еще одно дерево. Когда Антон Л. снова схватился за занавеску, он рассердился на то, что расходует на такую незначительную проблему столь выразительные мысли и чувства. «Теперь, – подумал он, – когда мир снова может стать простым, в расчет принимается лишь практическое». Таким образом, он оставил занавеску открытой и сегодня утром, еще не вставая с кровати, увидел затянутое тучами небо. Завести часы он снова забыл. Часы показывали примерно половину третьего. Антон Л. встал, открыл одно из окон и выглянул наружу. По положению солнца сегодня время он определить не мог, но у него сложилось впечатление, что еще довольно рано. Он поставил часы на семь и завел их.

Дождь прекратился, но вся Анакреонштрассе была покрыта лужами. В лужах лежали и галстуки господина Пфайвестля. Прямо под окном, рядом с дерендингеровским автомобилем, у сточной канавы громко чавкали три свиньи.

Откуда здесь взялись эти свиньи? Похоже на то, что домашние животные оказались прирученными намного меньше, чем мы думали. Их удерживали в клетках и хлевах не загородки и засовы, а удобство и леность, выработанная тысячами поколений привычка. Когда же случается такое, как теперь, свиньи все-таки разбивают загородки (и коровы, конечно же, тоже, и лошади, и куры) и вырываются наружу, на свободу, память о которой они пронесли через туман тысячелетий. Удалось ли вырваться из клеток животным в зоопарке? Любимыми животными Антона Л. были носороги. Когда-то он каждый день ходил в зоопарк и наблюдал там за носорогами. Большую часть времени они стояли на траве, словно вылитые из цемента. То, что их анатомическая форма была присуща живым существам, каждый раз казалось Антону Л. удивительным. У них были вытянутые головы, элегантно изогнутые, словно корабль, словно барк с острым, загнутым кверху носом, с глазами на том месте, откуда по человеческому разумению смотреть нельзя вообще. Когда носорог садится, медленными движениями, долго простояв на одном месте, словно отлитый из цемента (тут вдруг непроизвольно жалеешь об отсутствии вкопанного на этом месте в землю цоколя), неподвижные части верхней половины его тела перемещаются по отношению друг к другу, а движение ног кажется исключительно побочным продуктом огромной силы, которая так и рвется из этого колосса. Вырвались ли носороги на свободу? Их большой вольер под открытым небом был отделен от дорожки для пешеходов лишь бетонированным рвом. В то, что этот смехотворный ров мог стать серьезным препятствием для носорогов, Антон Л. не верил никогда. Он был убежден, что носороги спаслись. (Конечно же, отправиться в зоопарк и самому в этом убедиться, было слишком опасно.)

Три свиньи немного повалялись в грязи, но затем появилась свора собак. Свиньи убежали. Собаки залаяли, но преследовать свиней не стали, потому что их внимание отвлекли остатки еды, которые Антон Л. выбросил вчера вместе с грязной посудой из окна ресторана. Теперь собаки стали рычать друг на друга, потому что ни одна из них не могла позволить, чтобы другая вылизала тарелку.

«Не исключено, что собаки начали терроризировать город», – подумал Антон Л. Давно известно, что в этом городе собак было чересчур много.

Антон Л. достал ружье и прицелился в одну слишком уж жирную овчарку. Прозвучал выстрел. Овчарка подпрыгнула, совершила в воздухе сальто, свалилась на мостовую и вытянула лапы. Остальные собаки отбежали, но только лишь на несколько прыжков, после чего остановились, развернулись и выжидательно замерли. Антон Л. перезарядил ружье и прицелился в большую рыжеватую собаку, стоявшую на другой стороне улицы. Снова прозвучал выстрел, собака взвыла, из пасти потоком потекла кровь, она сделала несколько прыжков и скрылась за углом дома. Остальные собаки тут же бросились вслед за ней. Вся свора скрылась из поля зрения и обстрела Антона Л., слышен был лишь беснующийся лай и вой. Темно-коричневая такса тоже была членом шайки. После первого выстрела она отползла куда-то в сторону, а теперь, когда все остальные убежали, снова выползла и помчалась вслед за сворой, наискось перебегая улицу. Антон Л. выстрелил. Такса остановилась, слегка задрожала, испустила воды и после этого упала. Она сдулась, словно из нее выпустили воздух.

В фойе гостиницы расположилось кошачье семейство. Кошка с тремя котятами сидела в одном из кресел, которое они уже полностью исцарапали. Огромный, с металлическим отливом кот с чертами ангоры оттачивал свои когти о ковер. Когда Антон Л. спустился вниз, кот лениво залез под один из столиков. Кошка фыркнула, и шерсть у нее встала дыбом.

«На улице для них слишком сыро», – подумал Антон Л. Но как они смогли сюда зайти? (Позже он обнаружил открытое окно почти на уровне земли в помещении телефонного коммутатора.) Антон Л. приготовил завтрак. Он сварил кофе и открыл банку с мясным паштетом. Во время еды он снова вспомнил о кошках, открыл еще одну банку мясного паштета и поставил ее на ковер в фойе.

«Надеюсь, этот бетонированный ров все-таки не оказался для носорогов непреодолимым». Хотя не исключено, что они попадали в него и сидят в западне, возможно, они сломали ноги – может ли быть у носорога перелом ноги? А может, они вообще не пытались выбраться из своего вольера, потому что травы, которая там растет, им вполне достаточно? А может быть, они уже пасутся у реки?

«А если бы не его – подумал Антон Л., – а, например, старика, который время от времени звонил в дверь Хоммеров и просил милостыню, постигло бы «случившееся»…»

Господин Хоммер попрошайку постоянно прогонял, но фрау Хоммер, если ее мужа не было дома, ему обязательно что-нибудь давала. Это был особенный нищий, что выражалось в том, как он представлялся, когда просил милостыню. При выборе имен, которыми он себя называл, он особой фантазией не блистал. Он предпочитал фамилии «Мюллер», «Майер», однажды дошел до «Шнайдера» или «Рихтера». Имя же во всех случаях оставалось одним и тем же: Конрад.

Конрад Мюллер или Майер был высоким и худым, у него было кроткое лицо и, наверное, еще более кроткий голос. Он носил очень длинный темно-серый плащ-пыльник, на который зимой напихивал старые газеты. Он всегда носил с собой две хозяйственные сетки и старый портфель, один из двух замков которого был оторван. Портфель этот имел ремень, который можно было отстегивать. Конрад Мюллер или Майер однажды – все это он рассказал фрау Хоммер, когда ее мужа не было дома, – когда у него порвались последние подтяжки, снял этот ремень с петли портфеля. Он протянул его через предназначенные для ремня петли своих брюк. Ремень подошел, но его можно было застегивать, только закрывая на ключ. Теперь он постоянно боится, сказал Конрад Мюллер или Шмидт, что в случае срочной нужды он не сможет сразу же найти ключ – фрау Хоммер посоветовала ему привязать ключ на ленту и носить его на шее.

После того как господин Хоммер вышел на пенсию и стал постоянно находиться дома, Конрад Рихтер или Шульц потерял ровно столько, сколько раньше подавала ему фрау Хоммер.

«Такие негодяи являются тайными миллионерами», – говорил господин Хоммер. Антон Л. в это не верил, потому что однажды видел нищего спящим под мостом. Нищий вскочил и бросился бежать, хотя Антон Л. и кричал ему вслед, что ничего ему не сделает.

Заметил ли бы Конрад Рихтер или Шульц вообще, что все, кроме него самого, исчезли? Например, если бы он сразу же после успешного нищенского дня отпраздновал его купленной бутылкой вермута – по 80 пфеннигов бутылка – и лежал бы под мостом, где ему сейчас никто не мешал бы, почувствовал бы он нехватку грохота трамваев и ужасающего шума автомобилей? Если человек пьет вермут по 80 пфеннигов бутылка, ему уже ни до чего нет дела. Антон Л. был знаком с этим гадким напитком. Были времена, когда чистый спирт казался ему пресным. Именно тогда две или три бутылки вермута по 80 пфеннигов помогали ему опьянеть. Правда, пробуждение было апокалиптическим – ему казалось, что он окружен покрытыми слизью красными и шоколадно-коричневыми рожами, разглядывающими его с холодным интересом. Пробуждение оказывалось подобным антиалкогольному лечению, и уже именно поэтому во время запойных периодов Антона Л. вермут по 80 пфеннигов бутылка оказывался последней стадией. Но к красным и шоколадно-коричневым рожам можно привыкнуть. Наблюдая за Конрадом Рихтером или Шнайдером, он видел, что тот к рожам привык, наверное, даже с ними подружился. И вот он, вероятно, был бы разбужен, когда один из пасущихся в пойме реки носорогов, изнывая от жары, нашел бы под мостом тень (а, может, носороги тени не ищут? Солнечный удар они вряд ли могут получить, Антон Л. видел, как носорог неподвижно стоял под палящим солнцем – жар, скорее всего, не пробивает панцирь, но если тень все-таки есть, наверное, и носорог пытается укрыться от солнца) и обнаружил бы там спящего Конрада Майера или Шнайдера, и мягко ткнул бы его своим рогом. Тогда нищий, должно быть, с криком подскочил бы вверх – носорога еще никогда не было среди рож его пробуждения – и, пока носорог приходил бы в себя от удивления или испуга, взбежал бы наверх к растущим вдоль реки кустам. Возможно, все еще крича, он бежал бы дальше по городским улицам – носорог бы тем временем давно о нем забыл и снова принялся бы пастись, – стучал бы во все двери и лишь через добрых два десятка дверей домов и магазинов заметил бы совершенно необъяснимый факт, что все они средь бела дня были закрыты и что вокруг не было видно ни одной живой души.

Человек, подобный Конраду Рихтеру или Хуберу, совершенно одинокий и находящийся всегда более или менее начеку, все относит на свой счет. Поэтому тот факт, что куда ни глянь, совершенно никого не было, он воспринял бы как предостережение. И сразу же после этого он собрал бы в кулак всю свою бдительность, стал бы еще более осторожным, чем среди людей. Он ходил бы или проскальзывал по улицам известных ему до мелочей городских кварталов, плотно прижавшись к стенам домов: наверное, по Лодойскаштрассе, которая с одной стороны огибает парк, но затем еще больше сжавшись и сгорбившись, он по подземному переходу под железной дорогой вышел бы на Конкургиштрассе, где начинается совсем другой район города, или, может быть, свернул бы на Абенсерагенштрассе, на которой находится большой открытый бассейн и садово-огородное товарищество. Ни там, ни там людей бы тоже не оказалось. Открытый бассейн Конрада Хубера или Шмидта, конечно, не заинтересовал бы, но в садовое товарищество он наверняка бы залез, потому что ему уже хотелось бы есть. Разбить витрину магазина он бы. конечно, не решился, но из садово-огородного товарищества обязательно стащил бы какую-нибудь редиску и несколько картофелин. «Нет, – подумал Антон Л., – даже это нет». У Конрада Майера или Шмидта было такое мягкое и честное лицо. Такой человек не только не разобьет витрину магазина, он даже не перелезет через забор, чтобы украсть редиску и несколько морковок. Конрад Мюллер или Шмидт после того, как ему стало бы ясно, что он остался один на свете, сделал бы только одно: он бы впал в отчаяние. Все остальное показалось бы ему несправедливым. Конрад Мюллер или Шмидт умер бы от голода, потому что он был жертвой от рождения, мягкий, как овца, на которой мир, циничный до самого конца, сгоняет свое зло.

«Конечно же, – думал Антон Л., – было бы все иначе, если бы единственным оставшимся человеком стал Папа, Папа Римский…» Антон Л. в Риме бывал (правда, в основном знаком он был с римскими борделями; он бывал там именно в тот период), но о частной жизни Папы он знал так же мало, как и большинство людей. Папа жил в Ватикане. (А может, в конце июня он был уже в Кастель Кондолфо?) Говорили, что его обслуживают монахини. Антон Л. представил себе, как Его Святейшество Павел VI Монтини утром последнего вторника (вероятно, и в Риме великолепным солнечным утром) проснулся бы и тщетно бы звал монашку. Когда Папа вставал? Говорили, что он ужасно много работал на благо католического христианства и вставал рано, уже в пять часов утра. Наверное, его каждый раз будили. Скорее всего, у Папы в его скудно обставленной спальне, не имеющей никаких украшений за исключением нескольких фресок Рафаэля, будильника не было. Будильник был у дежурной монахини. Она ставила его на половину пятого и будила Его Святейшество ровно в пять, ни секундой раньше и ни секундой позже. Но в то утро 26 июня будильник напрасно звонил бы в комнате дежурной монахини, потому что ее там больше не было, Папу никто не разбудил и он, наверное, испуганно подпрыгнул бы в кровати, когда яркое римское солнце заиграло бы пробивающимися сквозь щели занавески лучами на фресках Рафаэля. Наручные часы у него, у Папы, наверное, были, и он бы на них посмотрел и увидел, что уже, скажем, четверть девятого. Чертыхаться Папа, конечно, не стал бы, но брови на его лице, конечно, нахмурились бы, и он бы нажал кнопку – что-нибудь подобное было у него наверняка, – которая включала звонок в комнате монахини… До этого места все бы происходило наверняка приблизительно так, как это нарисовал себе Антон Л. Ну а дальше? Трудно сказать. То, что Павел VI подумал бы «теперь уже все равно» и снова перевернулся бы набок, было совершенно невероятным. Он, скорее всего, встал бы и попытался по телефону, который наверняка стоял в его комнате, дозвониться до монсеньора, или секретаря, или даже какого-нибудь другого духовного служителя, который вел его домашнее хозяйство. Но телефон уже не работал. Набросил ли бы тогда двести семидесятый обладатель Престола Святого Петра на себя свой утренний халат, вскочил бы в (украшенные святым крестом?) домашние тапочки и пошел бы посмотреть, что же там случилось? Было не исключено, что Папе захотелось бы есть. Наверняка неподалеку от папских покоев находилась небольшая кухня. Туда бы – при условии, что он знал, где она располагается, – Папа бы и направился. Он метался бы в своем утреннем халате и вышитых крестами домашних тапках (белая папская шапочка на голове, без которой его совершенно нельзя себе представить; либо он не снимает ее и во сне, либо автоматически надевает, как только проснется) по гулким мраморным лабиринтам ватиканского дворца, в конце концов нашел бы кухню, там у него голод снова бы исчез, потому что на всем пути он не встретил бы ни единой живой души: ни монахини, ни кардинала, ни монсеньора, ни швейцарского гвардейца, никого. Он, конечно же, не мог бы найти этому совершенно никакого объяснения. Время от времени он выглядывал бы в какое-нибудь окно: ватиканский сад и вообще весь Ватикан всегда скорее безлюдны, чем заполнены людьми, но видеть такой пустой площадь Св. Петра Папе еще никогда не приходилось, причем это были бы еще не обеденные часы, когда солнце делает мраморную чашу площади Св. Петра невыносимо горячей.

На площади не было бы никого, даже под колоннадой Бернини, где есть тень, ни единого туриста, ни карабинера, ни сидящего там нищего. Били бы два фонтана, и за исключением этого площадь была бы безжизненной. Верховный Первосвященник побежал бы дальше. В коридоре неподалеку от часовни Николая V под какой-то фреской, изображавшей мученическую смерть Святой Амении (кисти Вазари? Пинтуриччио? Игназио Стерна?), Папа потерял бы один тапок. Так как Папа шел по коврам, он заметил бы пропажу лишь на каменной лестнице (под позднеримской копией «Дискобола» Мирона), но побежал бы дальше и попытался бы вызвать лифт – он больше не работал, – побежал бы по лестнице вниз, пробежал бы по пустым дворикам, построенным Виньолой, Балдассаре Перуччи, Браманте или Антонио Сангалло младшим, и наконец оказался бы в Соборе Св. Петра. Маленький Папа, полубосой, перевел бы дух под непостижимо монументальным куполом Микеланджело. «TU ES PETRUS…» – написано на мозаичном поясе по краю купола. «…ЕТ SUPER HANC РЕTRAM EDIFICABO ECCLESIAM МЕАМ…» Павел VI подтянул бы ногу, на которой не было тапка, вверх. Пол был холодным. «…ЕТ TIBI DABO CLAVES REGNI COELORUM». Теперь все население мира на сто процентов стало римско-католическим, но Папе показалось бы, что этот чудовищный собор буквально всей своей тяжестью навалился на него, как будто теперь ему нужно было удерживать равновесие так, словно вся иерархическая пирамида перевернулась…

Антон Л. был католиком; говоря точнее, он был римско-католического крещения, поэтому так и воспитан, и когда-то он пережил период активной и глубокой набожности (незадолго до первого алкогольного периода). Обычаи римско-католической церкви он помнил хорошо, но на службе в церкви не был уже давно.

«Если город таких размеров, – подумал Антон Л. (он имел в виду не Рим, он имел в виду город, в котором жил он сам), – становится безлюдным и при этом остается пригодным для жилья, это не может остаться незамеченным. То есть можно предположить, что весь остальной мир тоже осиротел. Так значит я Святой Петр? Апостольская преемственность, то есть непрерывная благословенная цепочка епископских рукоположений от апостолов до Павла V, который сейчас наверняка не стоит полубосой в базилике Святого Петра, а бесследно исчез так же. как и все остальные, за исключением меня, эта апостольская преемственность не была бы прервана, если бы моя конфирмация, – подумал Антон Л., – которую я принял от моего епископа, была бы в дальнейшем истолкована как рукоположение в епископы. Каноническое право, вероятно, не предусматривает такого случая, но если существует неформальное крещение, то можно представить себе и неформальное рукоположение… Но исходя из этого я принадлежу к единоспасающимся, и так как больше никто к ним не принадлежит, потому что кроме меня просто никого больше нет, то я, наверное, являюсь теперь главой этой церкви. Папа Римский Антон. Нет – уже полторы тысячи лет каждый Папа во время своего восхождения на престол, принимает новое имя. Может, мне назваться Пием XIII? Иоанном XXIV? Львом XIV? Сколько было Бенедиктов? Пятнадцать или шестнадцать? Грегоров?» Антон Л. решил при случае взять в книжном магазине историческую книгу о Папах.

 

X

Трудно поймать Соню

Несмотря на свои дурацкие привычки и странные периоды, Антон Л. не был непрактичным. Конечно, он был непрактичным в смысле ловкости – технического дарования у него не было совершенно, но ход его мыслей время от времени принимал практическую направленность. Это происходило, наверное, из-за его склонности к самоанализу. Этот самоанализ был неотъемлемой частью, основой жизни Антона Л., причем постоянной, начиная уже с четырнадцати– или даже десятилетнего возраста. Существовали два вида самоанализа (и этот факт Антон Л. тоже подвергал анализу); он называл их спонтанным и преднамеренным. Спонтанный самоанализ у Антона Л. ничуть не отличался от самоанализа у остальных – бывших – людей, которые время от времени размышляли о самих себе. Человек по какой-то причине пытается осмыслить, почему он сделал или не сделал то или это или почему он сегодня чувствует себя хорошо, а вчера чувствовал плохо. Одной из душевных особенностей Антона Л. был преднамеренный (или сладостный) самоанализ. Он готовился предварительно. Его предмет – конечно же, всегда частный аспект, касающийся личности Антона Л., – определялся предварительно в течение нескольких дней, одновременно собирался материал. Постепенно выкристаллизовывалось подходящее время (примерно так: в воскресенье утром, в постели), и когда затем наступал этот час, Антон Л. с удовольствием погружался в созерцание своей души, что приводило к почти наркотическому, а затем к опустошенному, очищенному и приятно изможденному состоянию. Иногда Антон Л. не мог отказаться от того, чтобы после короткого отдыха снова вернуться к проведенному анализу, сжато и поэтому сконцентрированно. в ходе второй очереди мыслей, что зачастую доставляло ему еще большее удовольствие, чем в первый раз. С того времени, как Антон Л. остался один, он преднамеренным или сладострастным анализом не занимался, но, само собой разумеется, несколько раз самоанализировался спонтанно. Один из таких анализов касался состояния здоровья Антона Л. Вспоминается, что утром 26 июня Антон Л. почувствовал раскаты в своем солнечном сплетении. Обычно такие раскаты перерастали в набухание солнечного сплетения, которое могло сохраняться при условии теплой погоды восемь или четырнадцать дней. Но ничего такого не произошло. Солнечное сплетение и остальные многочисленные стаи болезней в теле Антона Л. вели себя спокойно. Касающийся всего этого анализ привел к первому сомнению, которое возникло у него тогда в отношении природы и причины его болезней. Другой спонтанный самоанализ был более важным: Антон Л. осознал, что он, если ему хотелось уберечься в своем теперешнем положении от вреда, от внутреннего одичания, должен поставить перед собой задачу. (Он сказал «Рабочий план». Финансовый служащий сидел в нем намного глубже, чем можно было себе представить.) Результат самоанализа был, несомненно, правильным и показал присутствие ранее упомянутого практического образа мыслей Антона Л., который был у него, несмотря на все его странности.

Прежде чем разработать «Рабочий план» на последующие дни, Антон Л. подсчитал: понедельник, последний день перед загадочным исчезновением остальных обитателей земли, был 25-е июня, вторник был 26-е, среду он проспал; случай с медведем был, вероятно, в четверг, это было 28-е число; 29-го он переехал сюда, это было вчера, значит сегодня была суббота, 30-е. Антон Л. вкратце обдумал и такую возможность, что он провел в забытьи два дня; тогда сегодня было бы воскресенье, 1 июля. Но он все-таки сделал выбор в пользу 30-го. Он взял огрызок карандаша, найденный среди наследия господина Пфайвестля, и прямо на стене салона, между двумя окнами, на светлом месте покрытых узорами обоев, написал дату, в пользу которой сделал выбор. Рядом он отметил: Застрелено собак. (Через несколько дней Антон Л. взял за стойкой портье большой отрывной календарь и с тех пор использовал его в качестве краткого дневника, повесив на стену. Отрывной календарь за стойкой портье показывал «26». Либо дневной портье уже к конце рабочего дня 25-го «переставил» календарь на следующий день, либо педантичный ночной портье ровно в полночь – менее чем за два часа до своей дематериализации – оторвал листок «25».)

«Рабочий план» предусматривал концентрические круги. В первую очередь Антон Л. хотел основательно обследовать гостиницу, затем улицы вокруг гостиницы, затем улицы в ближних кварталах и так далее. С необходимой осторожностью он собирался после этого – через несколько недель – с помощью дерендингеровского автомобиля осмотреть ближние и, насколько возможно, дальние окрестности города. («Рабочий план» уже очень скоро был почеркан, можно даже сказать, обогащен; концентрические круги были прорезаны радиальной деятельностью; Антон Л. долгое время не отказывался от «Рабочего плана», причем, окончательно он от него так никогда и не отказался.)

Таким образом, еще до обеда Антон Л. вступил в первый круг своего «Рабочего плана». Он прошел по всем коридорам, заглянул во все подсобные и служебные помещения, чайные, кухни, кладовые, время от времени заглядывал в гостиничные номера, хотя они его, конечно же, интересовали меньше. Короткий спонтанный самоанализ показал: в нем все еще поднималось отвращение, когда он натыкался на останки, то есть на предметы одежды исчезнувших постояльцев. Вещи казались ему чем-то вроде покойников. Это чувство дошло до своей наивысшей точки, когда в кабине лифта под кучей, состоявшей из смокинга, он нашел протез ноги. Но находка дала и объяснение одному из аспектов катастрофы: дематериализация произошла по-видимому в мгновение ока, потому что протез торчал в щели двери лифта, которая по этой причине не смогла закрыться полностью. По положению смокинга и трости – трости из эбенового дерева с серебряным набалдашником – можно было заключить, что обладатель протеза, по всей видимости, собирался выйти из лифта. Ногу с протезом он как раз переносил за дверь. И в этот момент, вероятно, произошла молниеносная дематериализация, потому что предметы его одежды лежали еще в лифте. Монокль валялся в некотором отдалении – он закатился под уже засохшую пальму. Монокль принадлежал, скорее всего, человеку с протезом, другой одежды в этом коридоре не было – иначе, подумал Антон Л., здесь должна была разыграться бульварная комедия и за пальмой прятался голый человек в монокле.

Другое, не ужасное, а скорее, вызывающее сочувствие открытие Антон Л. сделал уже после обеда (он сварил себе суп-гуляш и открыл в придачу банку шампиньонов; грибы он съел с уксусом и маслом; после чего снова вышвырнул посуду в окно) в полуподвальной части здания, выходящей в междворовое пространство. В большой комнате стояли добрые три десятка клеток, в которых сидели полуголодные и совершенно перепуганные зайцы. Вероятно, в меню на 26 число или на один из последующих дней было предусмотрено жаркое из зайчатины. Антон Л. открыл все клетки. Очень медленно животные решились из них выйти. Некоторые настолько ослабели, что Антону Л. пришлось вынимать их оттуда. Но ни одно животное не сдохло, более того, одна зайчиха родила зайчат. Поначалу Антон Л. подумал, что надо открыть несколько банок с морковкой и разбросать овощи здесь же, но затем его охватило сомнение. Может быть, консервированная морковь могла зайцам повредить? Он открыл дверь во двор, а оттуда – ворота в большой сад. Сад, окруженный стенами, а с одной стороны – низкими домами, которые к гостиничному комплексу не относились, был, по всей видимости, предназначен не для проживающих в гостинице, а скорее, для персонала. Большая его часть была отведена под огород. Очень скоро зайцы нашли путь на свежий воздух и попрыгали на траву, где сразу же набросились на большие головы салата. И тут Антон Л. вспомнил о Соне. Это оказалось первым радиальным пересечением концентрических кругов «Рабочего плана». Антон Л. взял ружье, надел шапку и поехал на дерендингеровском автомобиле на хоммеровскую квартиру на Фанискаштрассе, 3.

По дороге ничего неожиданного с ним не приключилось. Улицы, по которым он ехал – он выбрал самую короткую дорогу, – были, естественно, тихими и практически не изменились с того воскресного утра, с того, казалось, уже давно прошедшего времени, когда здесь еще жили люди. Время от времени на улицах, вымощенных брусчаткой, Антону Л. казалось, что он снова видит зеленый налет нежной поросли травы, пробивающейся между камнями. В некоторых местах на заасфальтированных улицах появились дыры или трещины. Животных почти не было видно. Один раз Антон Л. наткнулся на свору собак. Он остановился, но еще не успел взять с заднего сиденья ружье, как собаки уже убежали. Зато он видел множество птиц, а у моста, уже неподалеку от Фанискаштрассе. стояла косуля, которая, когда рядом остановилась машина, ненадолго замерла, а затем бросилась напролом прямо через кусты, которые росли на склоне до самой реки.

В доме было совершенно тихо. Антон Л. осторожно зашел внутрь, держа ружье наизготовку, но здесь явно никого не было. Уходя в последний раз, Антон Л. запер хоммеровскую квартиру на ключ. Теперь ему пришлось ее отпирать. В нос ударил глухой и пыльный запах, даже несколько гниловатый. (Вероятно, подгнило что-то из запасов, которые сложил здесь Антон Л.) Соня была еще жива. Она неподвижно сидела на своем камне и по касательной смотрела мимо головы Антона Л.

Да… как же Антон Л. мог эту скотину перевезти? Он попытался поднять клетку. Это оказалось ему не по силам; не возникало и мысли, что можно перенести клетку на три пролета вниз и поставить ее в машину. На кухне висела авоська, с которой дематериализовавшаяся фрау Хоммер (астральные атомы которой сейчас, по всей вероятности, носились где-то на задворках галактики) ходила за покупками, а также большая, предназначенная для тех же целей, сумка. Антон Л. взял авоську и попытался накинуть ее на Соню. Соня, отпрянув назад, молниеносным прыжком убежала в свою пещеру под большим камнем. Антон Л. решил схитрить. Ему с трудом удалось расправить сетку перед входом в пещеру, после чего он постучал по камню с обратной стороны. Соня не выходила. Он постучал сильнее. Животное и не думало выходить. Антон Л. обратился к следующей хитрости. Он взял шестнадцатиугольный чайник, наполнил его водой и принялся медленно лить ее через сетку в нору. «Это никак не повредит животному, – подумал Антон Л., – скорее всего, это будет ему так неприятно, что оно все-таки выйдет». Животному это было неприятно. Когда Антон Л. наполнял чайник во второй раз, оно выскочило из пещеры, вырвало сетку из того места, где Антон Л. ее закрепил, и выпрыгнуло – Антон Л. оставил верхнюю крышку стеклянной клетки открытой – прямо на пол. На непривычно гладком линолеумном полу хоммеровской веранды оно заскользило, завертелось (все это с молниеносной скоростью), снова встало на лапы и исчезло под комодом-сиденьем, или как там еще этот предмет мебели называется.

Антон Л. выключил воду и улегся на пол. Игуана засунула голову в самый дальний угол и дышала тяжело и испуганно. До кончика хвоста Антон Л. смог дотянуться рукой. Он осторожно взялся за кончик хвоста. Соня не шевелилась. Он аккуратно потянул за хвост. За хвостом по гладкому линолеуму потянулась и игуана. Антон Л. уже почти вытянул ее наружу, как вдруг Соня снова сделала молниеносное, на удивление сильное движение всем телом и бросилась в кухню. Антон Л. прыгнул ей вслед. Игуана исчезла. Антон Л. обыскал всю кухню. Сони нигде не было. Антон Л. обыскал кухню еще раз. Так как другая кухонная дверь (ведущая в коридор) была закрыта, Соня должна была быть где-то в кухне. Антон Л. заглянул под всю кухонную мебель, даже в духовку и в мусорное ведро. Сони нигде не было. Когда Антон Л. сел на хоммеровскую в прошлом кухонную табуретку, чтобы подумать над этой загадкой, он увидел, что Соня убежала в большую хозяйственную сумку, которую он поставил на пол. Антон Л. застегнул «молнию» и отнес животное вниз к машине. Когда он уже был внизу, ему пришло в голову, что Соня может задохнуться. Поэтому он еще раз поднялся наверх и принес ножницы. Когда он поднимался, ему в голову пришла поджигательская мысль. Он подумал, имело ли что-нибудь из его вещей такую ценность, чтобы спасти их или взять с собой. Ему таковым не показалось ничего – хотя все-таки у него возникла теплая мысль о застиранном вязаном свитере из серой шерсти. Но он решил отказаться и от этого свитера, чтобы в конце концов не ставить под вопрос «абсолютный переезд». Он даже не стал заходить в свою комнату, а лишь взял ножницы и поджег занавеску в гостиной. Спички он нашел под газовой плитой. Огонь быстро побежал вверх. Антон Л. сбежал по лестнице, отъехал на бывшей дерендингеровскои машине до следующего перекрестка (заехав на улицу с односторонним движением против движения), но лишь настолько, чтобы дом номер 2 все еще оставался в поле его зрения. Вырезая с максимальной осторожностью в хозяйственной сумке маленькие вентиляционные отверстия, он наблюдал за окнами хоммеровской гостиной. Сначала из оконных щелей пробивался тонкий, светло-серый дым, а затем и он исчез. Примерно через полчаса Антону Л. это наскучило. Он взял ружье. Уже вторым выстрелом он попал в окно. Из окна вывалил клуб светло-серого дыма и ничего больше. По-видимому, огню не удалось найти достаточно пищи. Устраивать новый пожар Антону Л. не хотелось. У него и без этого было хорошее настроение. Он еще несколько минут смотрел вверх, затем положил ружье на заднее сиденье, поставил туда же хозяйственную сумку с Соней и поехал обратно в гостиницу. На одной из улиц, которая называлась Левенштрассе, перед машиной на улицу выскочила свора собак. Антону Л. удалось одну из собак переехать. За исключением этого сюрпризов и эта поездка не принесла.

В гостинице у Антона Л., разумеется, стеклянной клетки для Сони не было. Поэтому он решил разместить Соню в находящемся напротив его представительских апартаментов двухместном номере 14. В этом номере ночевала супружеская пара из Гравенхаге, что в Нидерландах, по фамилии Куйперс (Антон Л. нашел паспорта в соответствующей ячейке за стойкой портье.) Господа Куйперс приехали 25-го и собирались остаться здесь до 29-го. Господина Куйперса звали Филипп, и ему было пятьдесят шесть лет, госпожу Куйперс звали Маргрит, и ей был сорок один год. У господина Куйперса была склонность к клетчатым костюмам, госпожа же Куйперс почти без исключения носила лишь коричневые вещи. Одна только совершенно прозрачная, до самого пола, ночная рубашка госпожи Куйперс была желто-золотистой. Совершенно странная находка еще долго занимала мысли Антона Л.: в постели голландца Куйперса лежала сплетенная из лозы выбивалка для ковра. Оставленный по недосмотру персонала инструмент, который, вероятно, вечером 25-го не был замечен смертельно уставшим господином Куйперсом? Или принадлежность для эротических отклонений?

Еще до ужина Антон Л. убрал из комнаты все, что по его мнению могло помешать Соне: одежду, постельное белье, туалетные принадлежности (или может, эти вещи мешали скорее ему, Антону Л.), и выбросил их в окно номера 14 во двор, где они упали на стеклянную крышу кухни. В стеклянной хоммеровской клетке у Сони был гравий. Неподалеку от того места, где Антон Л. переехал собаку, находилась строительная площадка. В оцинкованной ванне, которая была такой большой, что едва поместилась в дерендингеровскои машине, Антон Л. за три ходки привез с этой стройки гравий. Это была не работа, это было издевательство, ибо цинковая ванна, наполненная щебнем, была тяжелой. Но Антон Л. принял это на себя, он хотел создать для животного привычную обстановку. Он насыпал посредине комнаты номер 14 плоский холм щебня. Щебня было намного больше, чем в хоммеровской стеклянной клетке. В последующие дни Антон Л. при случае привозил камни и ветки, которые раскладывал по комнате. Соня же этого не оценила. Она почти всегда сидела исключительно под кроватью.

Антон Л. был по-настоящему уставшим, когда – довольно поздно – сел ужинать в большом зале ресторана. Тем не менее после ужина – было уже совершенно темно – он совершил прогулку вокруг квартала, в котором гостиница и прилегающие к ней здания занимали большую половину. Густая сеть таинственных близких и далеких звуков – скрипучие шарниры ночной жизни – уже опустилась на город. Антон Л., конечно же, взял ружье с собой, но опасность его не подстерегала, хотя многочисленные тени и скользили, и порхали сквозь ночную тьму. Он сделал, так сказать, предварительный набросок к завтрашнему (согласно «Рабочему плану») концентрическому кругу. При этом он наткнулся на маленький, но очень изысканный магазин, в котором продавались лишь спиртные напитки и сладости, причем и они – Антон Л. увидел это в свете фонарика, который взял еще тогда из полицейской машины на Медеаштрассе, – самых лучших и самых дорогих сортов. Антона Л. обуял, хотя он и немало съел, острый голод, даже лучше сказать, острая жадность. Он порыскал по полкам и взял с собой две небывало большие коробки шоколадных конфет и бутылку малиновой наливки марки «Шладерер». Еще в магазине он съел два десятка марципановых картошек и трех лягушек из марципана, стоявших открытыми (но под целлофаном) на подносе.

В гостинице Антон Л. зажег, как и вчера вечером, в салоне свечи и, читая книжку о римских Папах, которую взял после обеда в книжном магазине, обнаруженном им, когда он возвращался с Соней, съел содержимое обеих конфетных коробок и выпил половину малиновой наливки, отчего ему явилась канувшая в вечность, или скорее, дематериализовавшаяся Маргрит Куйперс в своей прозрачной золотисто-желтой ночной рубашке. Она, дрожа, словно свет свечи, стояла на краю цинковой ванны с гравием и раздувалась – в видении это показалось Антону Л. очень эротическим, – пока ночная рубашка не лопнула, она вылилась, словно электризующая масса на уже сильно возбужденного Антона Л., который после этого все-таки проснулся, потому что у него – на этот раз уже по-настоящему – болел живот.

Антон Л. лежал на ковре в салоне своего представительского номера. Свечи догорели, за исключением одной, которая тоже уже почти потухла. Он зажег новые свечи, побегал, скорчившись, по салону, попытался лечь на диван, отчего живот у него разболелся еще сильнее, испробовал все возможные позы и определил самое удобное в этот момент положение: на животе в кресле с опущенной вниз головой ноги до отказа назад или расставленные. Долго Антон Л. продержаться в таком положении не смог, но после этого давление в животе несколько снизилось.

Антон Л. ходил по салону из стороны в сторону. Он взял в руки книгу о римских Папах и стал читать ее на ходу, затем, правда, отложил ее в сторону, взял книгу, которую читал вчера вечером, прочитал один абзац и тоже отложил. При этом из нее выпало письмо, которое он вчера обнаружил в придворной свечной лавке.

Он поднял письмо и снова его развернул. «Дорогой Людвиг, на этот раз я не ошибаюсь: то, что мы ищем, существует. Может быть, завтра я уже смогу это получить. Верните мне… (здесь следовало слово, показавшееся Антону Л. загадочным; но оно не было загадочным, так показалось ему лишь потому, что письмо было написано от руки, очень торопливо и, наверное, на неприспособленной для этого поверхности, так что оно буквально сопротивлялось чтению. Теперь же оно более не сопротивлялось. Слово читалось „свидетельство“). Верните мне свидетельство не позднее половины десятого. Ваш К.»

Антон Л. решил внести господина Людвига, К. и свидетельство в концентрические круги «Рабочего плана».

 

XI

Полная ванна в Фразиноне

Период хорошей погоды закончился еще до середины июля. И август тоже оказался дождливым и холодным. В дворцовом саду, находившимся неподалеку от гостиницы на краю старого городского ядра и уже вскоре включенного в концентрические круги «Рабочего плана» Антона Л., трава выросла по колено. Во многих местах буйно разрослись пышные сорняки. Один раз на несколько дней река вышла из берегов – наверное, где-то в горах из-за обильных дождей переполнилось искусственное водохранилище, поскольку никто больше не регулировал его уровень, – и даже по щиколотку залила Анакреонштрассе. Слетелось множество водоплавающих птиц. Галстуки господина Пфайвестля уплыли окончательно.

Река, которая обычно была прозрачной, как горный ручей, оставила на улицах грязь и ил. Не прошло и двух недель, как сорная трава выросла и здесь. На реке уже появилось что-то вроде зарослей, а на куполе дворцовой церкви выросло маленькое деревце. Однажды ночью в конце августа – шумы и шорохи уже давно не пугали Антона Л. – по Анакреонштрассе разнесся короткий, но мощный грохот, сопровождавшийся длительными раскатами. Когда он на следующий день отправился посмотреть, что же там случилось, то обнаружил, что обрушился ряд домов в узком переулке неподалеку от реки. Совершенно ясно было, что наводнение подмыло фундаменты.

В конце июля Антон Л. – ставший уже прекрасным стрелком – отойдя менее чем на двести шагов от гостиницы, уложил волка. Больше неприятностей доставляли муравьи, из-за которых Антону Л. пришлось перенести остатки конфет и шоколада из изысканного магазина в надежное место в гостинице.

Соня процветала. Правда, она до сих пор предпочитала для места своего пребывания темноту под кроватью, но время от времени сидела и на камнях, и на ветках, которые принес для нее Антон Л. Охотнее всего Соня ела вишневый компот, который, к счастью, был в кладовых гостиницы в больших количествах. Раз в два дня Антон Л. открывал для нее стеклянную или жестяную банку.

29 августа (по исчислению Антона Л.), в среду, когда Антон Л. принес ей вишни, Соня сказала ему, очень отчетливо: «Спасибо». Антон Л. вздрогнул, словно на него вылили ушат воды, и громко спросил: «Простите, что?» Но животное, как всегда, смотрело по касательной мимо его головы.

Кошачью семью в фойе гостиницы Антону Л. кормить было не нужно. В подвалах было достаточно мышей. Зайцы распространились далеко, до самого дворцового сада. Когда после наводнения Антон Л. спустился к реке, он увидел плавающих в прозрачной воде больших форелей. Это натолкнуло его на мысль отправиться в охотничий магазин, в котором продавались рыболовные снасти, и взять там удочку и учебник для рыболовов. Некоторое отвращение вызвало у него то, что надо было насаживать на крючок червяка, но уже с первого раза он поймал рыбу, которую зажарил затем на гостиничной кухне. Разумеется, ему уже давно приходила в голову мысль подстрелить себе на жаркое мясо, но на лад это дело не пошло. Поторопившись, он уложил свинью. Она щипала траву между камней, которыми была вымощена площадь вокруг памятника курфюрсту, стоявшего возле придворной свечной лавки. Но он буквально не имел ни малейшего понятия, как эту свинью разделать. «Наверное, я замахнулся слишком высоко», – подумал про себя Антон Л. После этого он зарядом с дробью выстрелил в одну из одичавших домашних кур, которые в несметных количествах бродили по улицам вдоль реки. И в этот раз Антон Л. потерпел фиаско, потому что не знал, как же надо эту курицу ощипывать. Он попытался зажарить ее прямо с перьями, но от нее пошла такая кошмарная вонь, что он выбросил курицу через окно вместе со сковородой. После этого он перестал охотиться на все, кроме собак. В июле он принялся составлять список своих трофеев. В конце августа он уложил уже четырехсотую. Трупы собак, которые Антон Л. всегда оставлял лежать на месте, в большинстве случаев исчезали уже на следующий день. Лишь кости белели в разросшейся траве, которая в некоторых местах уже пробилась и сквозь асфальт.

В первые дни сентября погода изменилась. Снова стало тепло, почти как летом, но то там, то тут виднелись деревья, листва которых уже начала желтеть.

4 сентября – по летосчислению Антона Л., а это значит, что могло быть и 3-е, и 5-е, – в соответствии с «Рабочим планом» обследованию подлежала Резиденция курфюрста. Антон Л. довольно добросовестно придерживался своих концентрических кругов, обнаружив при этом еще несколько магазинов со сладостями, два других свечных магазина и, что было более важным, еще один оружейно-охотничий магазин. В течение обоих прошедших месяцев он совершал и радиальные вылазки, о которых речь должна пойти и пойдет дальше, связанные с Тем письмом господину Людвигу. Довольно точно (таинственный знак?) к тому самому моменту, когда в «Рабочем плане» Антона Л. предусматривалась Резиденция курфюрста, именно туда же привели его и результаты радиальных вылазок и умозаключений.

Большие тяжелые ворота из бронзы были вмурованы в зеленоватые блоки главного фасада дворца Резиденции. В больших воротах имелась дверь, которая тоже была достаточно большой. Она была заперта. Антону Л. не удалось ее взломать, несмотря на то что у него уже накопилось достаточно опыта в насильственном открывании |дверей. Но большие, отделенные друг от друга широкими пазами блоки предоставляли неплохую возможность для того, чтобы вскарабкаться к одному из высоко расположенных окон первого этажа. Антон Л. разбил прикладом одно из окон и открыл его изнутри.

Каждый город хранит – если этому не препятствуют дикие реформаторы – основы вечности. Тот, кто гуляет по городу, открыв глаза на подобные памятники или вообще занимается историей города, тот это понимает. Эти основы могут быть большими или меньшими, это может быть угловой камень какого-нибудь дома или крипта какого-то собора. То, что эта Резиденция курфюрста – конгломерат из встроенных, надстроенных и пристроенных слоев столетий – была огромным, почти непостижимым блоком вечности и была им уже долгое-долгое время, вдруг неожиданно пронзило сознание Антона Л. в тот момент, когда он спрыгнул с высокого подоконника в зал. За несколько дней картина всего города, насколько мог судить Антон Л. по своим прогулкам, изменилась. Природа пробила в городе широкие просеки и бреши, даже там, где Антон считал это невозможным или невозможным за такое короткое время. А Резиденция курфюрста была этим развитием совершенно не тронута. Здесь все осталось таким же, каким и было ранее. Старик больше не меняет свою внешность, даже став Робинзоном.

Помещение, в котором стоял сейчас Антон Л., относилось к классицистской (самой поздней) части Резиденции. Во всем зале не стояло ни единого предмета мебели. Три стены были украшены колоссальными росписями. На них теснились большие, выше человеческого роста, мускулистые светловолосые красавцы, до неприличия чувственные дамы и сильные кони. Складывалось впечатление, что художник хотел изобразить больше, чем для этого давало возможность (на самом деле более чем достаточное) поле. То в одном, то в другом месте всадник возвышался над находящейся в движении толпой, а местами против движения всех этих благородных и чистых блондинов пробивал себе дорогу мрачно взирающий на всех обскурант. Немало из изображенных господ держали в руках арфы.

Прилегающее помещение, а также то, которое следовало за ним были украшены подобными фресками. Антон Л. шел по блестящему паркету. И в следующих двух залах мебели не было. Третье помещение, большее, чем два предыдущих, было угловым. Огромная створчатая дверь, которая заперта не была, вела в несколько более старую часть замка, а именно – на колоссальную лестничную клетку. Громадная каменная лестница по кругу поднималась вверх сквозь все этажи. Когда Антон Л. отпустил створку двери и она хлопнула, звук удара отозвался глухим эхом из дальних помещений. У подножия большой винтовой лестницы на низком цоколе стояла какая-то мраморная богиня.

Антон Л. поднялся на этаж выше. Там он прошел через несколько комнат восемнадцатого века, времени расцвета этой курфюрстской Резиденции. Стены покрывали темные картины в матово-блестящих золотых рамах: натюрморты с цветами, изысканные сцены с нимфами. парковые пейзажи, портреты господ в горностаях или в доспехах. Одна из комнат была обставлена в китайском стиле. Но самой большой комнатой оказалась спальня. Кровать, покрытая вышитым лилиями шелковым покрывалом, с возвышавшимся над ней сине-бархатным балдахином, стояла у противоположной от окна стены. Балюстрада, словно скамья для причастия в церкви, отделяла кровать, стоявшую на три ступени выше, от остального помещения. Два вырезанных из дерева добрых гения, позолоченных, каждый из которых держал в руке тромбон, парили по бокам над кроватью и держали балдахин. Сон владыки, которому принадлежала эта кровать, должен был быть чем-то чрезвычайно праздничным, достойным фанфар. Но позади балдахина, там, где он опускался до самого пола, в стену была встроена маленькая, едва заметная дверь. Антон Л. перелез через балюстраду, осторожно сел на кровать (от нее поднялось не так уж много пыли), но тут же встал, после чего поднял вышитое лилиями шелковое покрывало и с удивлением увидел, что кровать была застелена настоящим постельным бельем. Он снова бросил покрывало и повернулся к дверце в стене. Она была незапертой, и за ней оказались несколько ступенек, ведущих вниз, в ничем не украшенный коридор, в конце которого просматривался внутренний дворик. Правда, этот внутренний двор не остался старчески вечным. Он зарос буйными сорняками. Трава доходила каменным богам, стоявшим вдоль дорожек, до колен.

Резиденция курфюрста была знакома Антону Л. еще из прежнего периода. Во время работы в издательстве он часто здесь бывал. Приезжих авторов, которых нужно было чем-нибудь занять, чтобы они от скуки не понапридумывали заковыристых параграфов в договорах или не вынашивали непретворимых литературных планов, водили на экскурсию в Резиденцию. Это задание всегда приходилось выполнять более молодым редакторам, и они могли за счет издательства вместе с автором пообедать. Кроме того, ежегодно издательство давало прием в зале, который дирекция замка сдавала серьезным фирмам для подобных целей. Антон Л. трижды присутствовал на таких приемах, причем в третий раз – с Дагмар. Это был очень теплый солнечный вечер. Вообще-то, он не собирался брать Дагмар с собой, но она не оставляла его в покое, пока он в конце концов не согласился. Она с удовольствием ходила с ним везде, где поднимался голубой дым. В литературе она не понимала ничего, но говорила – с бокалом шампанского в руке, – как по книге, и причем постоянно одни глупости. Антону Л. было стыдно, через час он вытащил Дагмар из зала в сад (это был не тот двор, на который Антон Л. смотрел сейчас) и попытался ее остановить. Это было бесполезно, потому что Дагмар успела выпить уже два бокала шампанского. Она смеялась, разыгрывала даже перед Антоном Л. «важную даму», затем снова вернулась в зал и продолжала говорить с авторами, книги которых она не знала даже по названиям. Но авторы были совершенно очарованы Дагмар. особенно один из них, постарше, книгу которого Дагмар прочитала. Она говорила о книге, по-дамски просила огонь для своей сигареты в старинном мундштуке и продолжала пить шампанское. Затем выяснилось, что Дагмар прочитала книгу, которая лишь имела название, похожее на название одной из книг, написанных старым автором. Антону Л. казалось, что он провалится сквозь блестящий, словно золотистый мед, паркет, но эта ошибка, по всей видимости, совершенно не расстроила старого писателя. После этого он остался таким же очарованным Дагмар, как и прежде. Антон Л. разозлился.

Платье на Дагмар было слишком уж узким. Антон Л. вспомнил: ярко-желтое платье с глубоким вырезом спереди и сзади, которое при малейшем движении открывало в какой-нибудь щели чувственную грудь Дагмар. Постепенно опустилась ночь, темная, ясная, звездная ночь – общество переместилось на свежий воздух, в сад. Посредине сада находился фонтан, увенчанный фигурой Персея. Дагмар захотелось раздеться и искупаться в фонтане. Старый автор подбадривал ее, но Антону Л. удалось этому воспрепятствовать. Он подхватил Дагмар, непреклонно поставил последний ее фужер с шампанским на резную консоль конца семнадцатого столетия и напротив Резиденции нашел такси. Дагмар была полна гнева и вместе с тем бешеного желания полового сношения. Антон Л., который обычно чрезвычайно высоко ценил подобное желание, в этот вечер не имел абсолютно никакой охоты для подобного удовольствия. Он из-за поведения Дагмар чувствовал себя опозоренным и утверждал, что теперь он вообще не сможет показаться в издательстве. Это, конечно же, не соответствовало действительности, наоборот: Дагмар произвела неизгладимое впечатление на всех, кто с ней общался; как минимум на всех мужчин, правда, Дагмар общалась только с мужчинами, остальные женщины были для нее пустым звуком. Антон Л. в принципе это знал еще тогда, когда говорил о позоре, и это его злило. При этом ревность играла здесь меньшую роль, чем зависть, ибо он, Антон Л., производил неизгладимое впечатление лишь в редчайших случаях.

В квартире Дагмар все это нашло ужасающую разрядку, но Дагмар, совершенно не обращая на это внимания, сразу же после того, как переступила порог квартиры, разделась и соблазнительно развалилась на диване, выставив свои пышные формы. Антон Л. в этот день остался тверд. Без прощания и без полового сношения Антон Л. ушел, высказав предварительно множество грубых слов.

Не из-за этого – воображаемого – позора, случившегося тем вечером, уволился Антон Л. из издательства. Он снова не смог ужиться с начальником. Крах этого вечера не стал также и концом его помолвки с Дагмар. Это случилось несколькими неделями позже. К 31 августа Антон Л. уволился. 1 сентября он вместе с Дагмар поехал в Италию. Для этой поездки она одолжила машину у своего отца. (Дагмар могла водить машину, даже страстно любила водить машину.) В первый день путешествия Дагмар преодолела в результате рискованной езды отрезок через пол-Италии до Фрозиноне. Дагмар, свободная, в отпускном настроении и владея машиной, неслась, словно отпущенная на свободу дура. Антон Л. не был компетентен делать своей невесте замечания по поводу ее стиля езды, потому что у него еще не было водительских прав. (Чтобы изменить положение вещей, он записался в автошколу, но, как это уже упоминалось, не ужился с преподавателями вождения.) Напрямую признаться в опасениях за свою жизнь было для Антона Л. слишком уж большой роскошью, потому что он боялся предстать в глазах Дагмар трусом. Поздним вечером 1 сентября Дагмар и Антон решили переночевать в Фрозиноне. Истинной целью путешествия были Южная Италия и Сицилия, но до этого дело не дошло, ибо 2 сентября у Антона Л. начался приступ чистоплотности.

Первоначально в этот день Дагмар и Антон собирались доехать до Неаполя, но несмотря на отчаянную езду Дагмар, этого достичь не удалось. (В то время скоростные дороги с Севера на Юг еще построены не были.) В восемь часов вечера они доехали до Фрозиноне, совершенно непримечательного с художественной точки зрения провинциального города юго-восточнее Рима, расположившегося на холме и имевшего непривлекательные окрестности. Антон Л. уже некоторое время испытывал чувство голода. Дагмар ничего подобного не чувствовала. Когда она получала возможность вести машину, все ее остальные потребности, в том числе и в половом сношении, отступали на второй план. В Фрозиноне Дагмар согласилась остановиться. Они отправились в тратторию, расположившуюся на чванливой, но тем не менее убогой улице. Она была застроена зданиями времен Муссолини из коричневатого мрамора с мощными и грязными колоннами и аркадами с колоннадами по всей длине улицы. В то время Антон Л. почти никогда не выезжал из дома. (Это было до того, как он поступил в бюро путешествий.) Еще ребенком он вместе с родителями несколько лет подряд ездил в Каринтию на какое-то озеро, о чем сейчас едва мог вспомнить. Фрозиноне поэтому был самой южной точкой, до которой Антон Л. в своей жизни добрался. Несмотря на ужасные дороги, у него при виде чужой жизни под ярко освещенными аркадами, под которыми туда и обратно бегали итальянцы и разговаривали с помощью многозначительных риторических жестов, в то время как снаружи трещали популярные в то время «Vespas» и «Lambrettas», возник своеобразный экзотический душевный порыв. Дагмар же, в отличие от него, поездила уже достаточно. Она была дочерью немецкого торговца и родилась в Манчжурии. Семья потом некоторое время жила в Америке. Почти половину своей жизни Дагмар прожила в Испании. Она говорила на разных языках, и (она работала переводчицей в одной большой фирме) ей много приходилось ездить по служебным делам. В Италии она бывала часто.

Дагмар объяснила Антону Л., что было написано в меню. Он заказал себе «паста аскиутта» и «салтимбокка», «радиччио» и суп по-романски и еще всевозможные вещи, которые в то время еще не были известны севернее Альп. После ужина Антон Л. почувствовал усталость; у Дагмар, едва она успела выйти из машины, снова проявилось половое влечение. Они решили не продолжать путь, а переночевать здесь.

Дагмар поинтересовалась у официанта насчет гостиницы. Антон Л. сердился, что Дагмар так долго разговаривала с официантом. По причине того, что нельзя кого-либо упрекнуть в том, что он говорит на иностранном языке, которым сам не владеешь, Антон придрался к жестам Дагмар. «Мне кажется глупым, – сказал он ядовито, – что ты при каждом слове жестикулируешь». Антон Л. был прав: Дагмар, говоря по-итальянски, обращалась и к языку сопровождающих сказанное жестов, характерному для итальянцев. В него входят горизонтальное скольжение плоской ладони, горизонтальные или вертикальные взмахи руками, стучание кулаком по ладони другой руки (или это же с молниеносным раскрыванием кулака и быстрым подниманием открытой ладони или с показыванием собеседнику ударенной ладони), удары по лбу, многократные удары ребром ладони по ладони другой руки или по сгибу другой руки, круговой взлет одной (или двух) руки наискось вверх, плоское скольжение руки наискось вниз, поднимание и опускание согнутой в локте руки в непосредственной близости от тела или жест, который почти всегда сопровождает слово «dunque»: из большого и указательного пальца скручивается кольцо, которым быстро и решительно водят по невидимой линии несколько сбоку от тела (в более редких, но действенных случаях непосредственно перед серединой туловища) сверху вниз, причем три остальных пальца (иногда только мизинец) остаются оттопыренными. «Мне это кажется глупым», – сказал Антон Л. Дагмар ответила, что сама она этого совершенно не замечает, это происходит автоматически, когда она говорит по-итальянски.

«В таком случае, мне это кажется еще более глупым», – сказал Антон Л. До новой ссоры не дошло (пока еще не дошло) лишь только потому, что все внутреннее внимание Дагмар было направлено почти исключительно на предстоящую вот-вот сексуальную связь, и поскольку Антон Л. не мог недооценить, что здесь, в этот момент он был весьма беспомощным и находился в руках своей невесты, ему приходилось принимать во внимание возможные чрезвычайные неудобства.

У Дагмар и Антона Л. не было много денег. Поэтому Дагмар выбрала недорогую гостиницу. Она называлась «Альберджо Миссисипи» и располагалась на улице, которая вела с холма вниз в еще более уродливую новую часть Фрозиноне. «Альберджо Миссисипи» был ничем другим, как вторым этажом над «салоном» с американскими игральными автоматами, где владелец автоматов снимал несколько комнат. Дом был старым, комната – огромной, а салон с игровыми автоматами – чрезвычайно шумным. Каркасы кроватей были сделаны из железа и небезыскусно выкрашены под дерево. Над кроватями висело выполненное масляными красками изображение льдины с белым медведем, рядом – портрет Папы Пия XII. Сами же кровати были похожи на колбасу салями, то есть: жесткими и бугристыми. Стоило на нее лишь слегка прилечь, как прилегший тут же неизбежно скатывался либо набок, на пол, либо в середину, к другой кровати, где по причине того, что кровати с царапающим звуком по каменному полу раздвигались, он тут же падал между ними. Дагмар разделась и прыгнула в кровать. Под инерцией прыжка салямиобразный бугор поддался и превратился в вогнутость, то есть кровать превратилась в корыто. Но стоило лишь из этого корыта встать, как освободившийся от нагрузки матрас с ужасающим дребезжанием снова принимал первоначальную форму.

Для полового сношения, последовавшего сразу же после этого, кровати для Дагмар как всегда имели второстепенное значение. Половой газон Дагмар постоянно простирался на более широкие площади. После этого в кровать прыгнул и Антон Л., точно так же, как это показала ему Дагмар, чтобы кровать превратилась в корыто. Дагмар тут же заснула. Антон Л. всю ночь напролет боялся – он был намного тоньше и легче, чем Дагмар, – что его кровать вдруг и неожиданно из-за легкого веса Антона Л. снова придаст матрасу выгнутую салямиобразную форму и он, Антон Л., взлетит в воздух. Но и без этого Антон Л. спал плохо. Неописуемый шум в «Салоне Миссисипи» и перед ним стоял до поздней ночи. Неоновая надпись желтого и зеленого цветов находилась непосредственно перед окном, и слишком тонкие и узкие занавески не могли этот свет заглушить. Кроме того, в Антоне Л. уже зарождался порыв чистоплотности.

Дагмар, если у нее была такая возможность, спала долго. Однако Антон Л., который ближе к утру, когда шум затих и световая реклама была выключена, все-таки тоже немного поспал, проснулся уже в семь часов утра. Потребность в очищении развернулась в полном объеме. Антон Л. взял туалетные принадлежности и отыскал туалет и ванную Туалет оказался комнатой, едва ли не большей, чем спальня. Широкая лоджия вела из туалета в грязный двор с мусорными ящиками и горами пустых коробок и ящиков. В одном из углов комнаты – хочется даже сказать, зала – стоял очень необычный на взгляд Антона Л. красно-розовый унитаз. Ванная комната была рядом. Это помещение тоже было огромным, но оно было, так сказать, смежным, ибо здесь не было окна, выходящего наружу, а лишь, окно, выходящее на лестничную клетку. Антон Л. поставил под дверь хромоногий стул и попытался управиться с выложенным бирюзовым кафелем водяным нагревателем. После нескольких попыток ему удалось добыть теплую воду. Он принял душ, затем ванну, затем холодный душ, затем горячий. Когда уже весь пол ванного зала был покрыт лужами, кто-то толкнул дверь и отодвинул стул в сторону. Антон Л. заорал. Это была Дагмар.

– Ты уже встал? – спросила она.

– А ты совершенно голая пробежала через весь коридор? – спросил он.

– Да, а что тут такого? – спросила она.

Антон Л. не дошел до дальнейших пререканий, потому что Дагмар сразу же снова приступила к половому сношению. После этого она отправилась назад в комнату, чтобы лечь досыпать.

Антон Л. выкупался еще раз. После этого закончилось мыло. Он закутался в банное полотенце и пошел в комнату, где разбудил Дагмар просьбой, чтобы она достала ему кусок мыла, мочалку, сушеный морской огурец (он нужен для массажа), средство для мытья волос и еще определенную мазь для чистки ногтей пальцев ног. (Эту очистительную мазь Антон Л. открыл для себя во время последнего приступа чистоплотности.) Дагмар была совершенно ошарашена, ибо она еще не сталкивалась с приступами чистоплотности у своего Антона. После короткого, похожего на быструю закуску в буфете, полового сношения Дагмар согласилась одеться и принести то, что заказал Антон Л. Тем временем Антон Л. (все еще закутанный в банное полотенце) снова отправился в ванную. Но там уже был хозяин, который веником сметал лужи, оставшиеся на полу в результате вызванного Антоном Л. наводнения, в водосток на середине комнаты. Когда Антон Л. предпринял попытку снова залезть в ванну, хозяин отрицательно махнул рукой. Он по-итальянски говорил что-то Антону Л., который, конечно же, ничего не понял. Антон Л. принялся взволнованно говорить по-немецки. Это развязало длинную дискуссию, в процессе которой Антону Л., который уже с нетерпением ждал следующего купания, удалось, улучив момент, когда хозяин потерял бдительность, проскользнуть в ванну. Он тут же включил душ, отчего полетело множество брызг. Хозяин закричал, замахал веником и спасся от водного потока бегством. Затем он поступил очень просто: в подвале закрутил главный вентиль. В тот самый момент, когда Антон Л. принимал горячий душ, вода прекратила литься, еще немного покапала и закончилась вообще. Для Антона Л. было совершенно ясно, что этот насильственно прерванный, к тому же еще и горячий душ, которого хватило лишь на половину тела, неизбежно вызовет воспаление легких, если не набухание солнечного сплетения. Он принялся крутить все краны, конечно же, безуспешно. Дрожа, он закутался в банное полотенце и улегся в своей комнате на кровать. Прошло больше часа, прежде чем пришла Дагмар.

– Что ты делала целый час? – закричал Антон Л.

– Я объездила весь город. Во всем Фрозиноне нет сушеных морских огурцов. Твоей мази для пальцев ног тоже нет.

Остальное ей достать удалось.

– Хозяин выключил воду.

– Но ты же устроил наводнение.

– Если я сейчас же не смогу принять ванну, тогда… ты этого не знаешь! – заорал Антон.

– Не надо так кричать.

– Из-за дурака-хозяина я получу воспаление легких.

– Тогда оденься.

– Я хочу купаться.

– Но ты же уже купался.

– Сходи, пожалуйста, к хозяину и скажи ему, что он немедленно должен снова включить воду.

Дагмар спустилась вниз. Минут через пять – Антон Л. был уже готов броситься в ванну – она вернулась и сказала, что хозяин ответил отказом.

Антон Л. изрыгнул непонятные пожелания и от злости обеими ногами вскочил на кровать. Матрас в результате прыжка преобразился из салями в корыто, но на этот раз пружины моментально выгнулись обратно и отбросили Антона Л. вбок, он бедром свалился на железный каркас соседней кровати. Подделка под дерево вогнулась внутрь. Антон Л. заорал:

– Теперь я что-то себе сделал! Теперь я что-то себе сделал!

Лишь на долю секунды эта сцена показалась Дагмар забавной, но в первую очередь ее обуял страх, три страха: что Антон Л. спятит, что он станет все крушить и что придет хозяин. Эти страхи натолкнули ее на спасительную идею.

– Мне кажется, – сказала она, – что по дороге я проезжала мимо общественной купальни. (Это совершенно не соответствовало правде.)

– Чем мне поможет крытый бассейн?

– Нет, – сказала Дагмар, – с ваннами, и сауной, и тому подобным.

Антон не сказал на это ни слова, а торопливо оделся и сложил вещи. Дагмар ему помогала. Все было быстро собрано, и пока Дагмар оплачивала счет (за чрезмерное купание хозяин не потребовал ничего, радуясь тому, что ненормальные постояльцы так быстро уезжали), Антон Л. уже дрожал в машине, держа в руках мочалку.

Дагмар прибегла к такой лжи, так как хотела вытащить Антона Л. из гостиницы еще до того, как хозяин увидит разваленную кровать. Кроме того, она надеялась (по причине плохого знания его чистоплотных приступов), что либо у Антона Л. пройдет его банный порыв, либо они действительно найдут общественную баню (о которой в Фрозино-не вообще не слышали). Так они ездили, исколесив весь уродливый город. Дагмар спрашивала прохожих и полицейских. Никто ничего не знал. Антон Л. стал невыносимым. Дело шло к обеду.

– Ты мне соврала, – заорал Антон Л., – ты не видела никакой бани.

– Могу тебе поклясться, – вновь солгала Дагмар.

– В этом городишке нет вообще никакой бани.

– Конечно же, я могла и ошибиться, я ведь просто проезжала мимо, – тихо сказала Дагмар.

– Значит, все-таки соврала! – заорал Антон Л.

– Но я тебе клянусь…

– Стой! – заорал Антон Л.

Дагмар затормозила. Трехколесная повозка с мотором, загруженная доверху клетками с живыми курами, чуть не налетела на них сзади.

– Что случилось? – спросила Дагмар.

– Парикмахер, – сказал Антон Л. и показал на парикмахерскую, – Я пойду к парикмахеру. Я попрошу помыть мне волосы, меня побрить и постричь. Вероятно, они делают и маникюр.

У Дагмар словно камень с души упал. Она предложила, что пойдет вместе с ним и объяснит парикмахеру, что Антон хочет. Он отклонил это, сказав, что он не маленький ребенок и ему не нужен ее дурацкий итальянский язык. Он и сам может «размахивать руками». Она должна сказать ему лишь слово, которым обозначается «немного подстричь».

– Росо – сказала Дагмар, – немножко.

Но случилось несчастье. Под словом «росо» парикмахер понял не «росо подстричь», а «росо оставить». Антон Л., беспомощно сидя в кресле парикмахера, смотрел, как парикмахер всадил ножницы в его волосы и неистовствовал.

– Росо! Росо!  – кричал Антон Л.

– Si, si!– говорил парикмахер, – росо, ho capito.

И продолжал стричь так, словно стриг овцу.

Дагмар ждала его в кафе неподалеку от парикмахерской. В первое мгновение она узнала Антона Л. лишь по одежде. После этого она засмеялась, но это оказалось уж слишком. Антон Л. вырвал у нее ключи от машины, помчался к автомобилю и выволок из него свой чемодан. Дагмар подбежала следом. Она извинялась, она умоляла – ничего не помогло. Множество любопытных итальянцев (среди них водитель трехколесной повозки, который незагруженный возвращался с противоположной стороны) наблюдали за этой сценой. Антон Л. достал из бумажника деньги, общую дорожную кассу, отсчитал половину, отдал ее Дагмар и сказал:

– Наша помолвка расторгнута.

Для него оказалось совсем не простым делом найти вокзал и купить билет, но он это сделал, Он поехал домой. Дагмар он больше никогда не видел. Фрозиноне еще несколько лет оставался самой южной точкой, до которой он добирался в своей жизни.

Прерванный и накопившийся порыв к чистоплотности разразился дома с небывалой силой. К набуханию солнечного сплетения добавились опасные обстоятельства: угроза вырастания на спине соска в сочетании с покалываниями в ребрах, икотой, что было неразрывно связано со свистом в мошонке, и затекание ног при частых позывах к чиханию. Волосы лишь через шесть недель достигли той длины, которая бывала у них обычно после того, как Антон Л. выходил от парикмахера. Тем не менее воспоминания о событиях в Фрозиноне продолжали будоражить его память. С годами воспоминания приняли образ героического освобождения от бабы, которая – по его, Антона Л., мнению – не была ему ровней.

Он медленно пошел дальше. В конце галереи широкая лестница из белого мрамора снова вела вниз, на первый этаж. Внизу слева находилась галерея предков курфюрста. Справа украшенная золотыми завитками дверь вела в библиотеку.

Это Антон Л. и искал.

Рядом с дверью, между двумя искусственными букетами цветов из гипса, висело большое зеркало с бюстом кричащего фавна прямо перед ним. В зеркале был виден затылок фавна с более чем странным острым локоном. В зеркале был виден и Антон Л. Его волосы были растрепанными, и маленькие локоны беспорядочно торчали во все стороны. На нем была кожаная куртка с поясом (из дорогого магазина мужской одежды на Анакреонштрассе), которая показала себя очень практичной ввиду наличия в ней множества карманов. На плече он носил ружье и был подпоясан специальным ремнем-патронташем. «Словно Кожаный Чулок», – подумал Антон Л.

 

XII

Моцарт с фараоном и фараоншей

Владельца свечного магазина, той самой «придворной свечной лавки» за спиной бронзового курфюрста, в которой Антон Л. нашел загадочное письмо, звали Шиндлер, а не Людвиг. (Концентрические круги Антона Л. добрались до магазина в августе.) Бухгалтерия господина Шиндлера – Антон Л. как бывший финансовый служащий вынужденно в бухгалтерии понимал, хотя она и вызывала у него отвращение, – бухгалтерия господина Шиндлера была, мягко говоря, очень простой. Там обнаружилась папка с ведомостями выплаты зарплаты за текущий год, и на основании этой папки выяснилось, что в свечном магазине господина Шиндлера работал человек по имени С.Людвиг, который получал в месяц без всех отчислений чуть больше тысячи марок. Ничего более подробного об этом С. Людвиге найти не удалось, кроме разве что каллиграфических, словно нарисованных, подписей на ордерах на получение зарплаты. Букву «S» Людвиг писал или рисовал, нечто среднее между скрипичным ключом и змеей эскулапов. То, что этот значок обозначал букву «S», можно было определить лишь из напечатанного там же машинописного текста.

Антон Л. отправился на своем – то есть бывшем дерендингеровском – автомобиле в центральное финансовое управление, которое, как это понимал Антон Л., должно было заниматься этим районом, финансовое управление было не тем, в котором работал сам Антон Л., и находилось неподалеку от гостиницы, но тем не менее это вызвало очередной радиальный прорыв из концентрических кругов. Кто ориентируется в одном финансовом управлении, тот может сориентироваться и в других финансовых управлениях. Это так же, как в гостиницах. Антон Л. залез внутрь через одно из окон первого этажа и очень скоро нашел необходимый ему отдел, нужную комнату и искомый скоросшиватель, в котором были подшиты декларации о налогах на заработную плату фирмы «Придворное производство свечей Шиндлера». На основании ведомости налогов с заработной платы Антон Л. выяснил, что у господина Людвига были странные имена «Солиман Мария Keepксес» и он был моложе (33 года), чем можно было предположить при виде его тщательно вырисованной подписи. Когда-то Солиман Людвиг был женат, принадлежал к римско-католической конфессии, имел ребенка и – что было для Антона Л. самым важным – проживал в доме номер 2 по Хетумштрассе. Антон Л. вынул налоговую ведомость из скоросшивателя и не без определенного удовлетворения оставил папку скоросшивателя лежать так, как он ее и оставил, не стал закрывать даже дверь, ибо исполнительного налогового секретаря Вирмингера (как было написано плакатным пером на табличке в маленькой алюминиевой рамке рядом с дверью) по этой причине, в чем Антон Л. был тогда абсолютно уверен, никто уже не упрекнет.

Прямо из финансового управления Антон Л. поехал на Хетумштрассе. Эта улица находилась в северной части города. Одну сторону недлинной улицы полностью занимал корпус какого-то института, огороженный металлической оградой, он был построен в стиле, который в начале этого века называли «флорентийским». Дома по другую сторону улицы выглядели на фоне монументального сооружения весьма жалко. Дом номер 2 оказался угловым. Антон Л. вошел через мрачную подворотню и поднялся на высокий первый этаж, где находилась одна-единственная дверь. К двери были прибиты две таблички: «Л.Людвиг» (медная, с готическими буквами), а под ней «С.Людвиг» (эмалированная). Квартира была непросматриваемой, но совершенно по своему типу отличалась отхоммеровской квартиры на Фанискаштрассе. Большие, тяжелые портьеры из темного материала разделяли части коридора. На стенах висели непонятные картины. Повсюду стояло великое множество шкафов и комодов. Один шкаф был набит книгами, но они не были выставлены в ряд, корешками к смотрящему на них, а навалены кучами, свалены, словно макулатура. В квартире было намного больше пыли, чем ее могло осесть за те недели, что прошли с 26 июня. Сразу же возле входа справа находилась дверь, ведущая в комнату, которая была еще более мрачной и странной. Антон Л. тут же предположил, что это должна была быть комната Солимана. Одну из стен комнаты украшала картина. Это не была настенная роспись, хотя она и занимала всю стену. Полосы оберточной бумаги были наклеены друг на друга, прикреплены к стене, от потолка до плинтуса, покрыты белой грунтовкой, и уже поверх этого была нарисована сама картина. Она имела незаконченный вид. (Инструменты художника – темперные краски, кисти, средства для смешивания – лежали на низкой полке у окна.) В середине картины был расположен портрет Вольфганга Амадеуса Моцарта, копия известной картины Йозефа Ланге. Вокруг головы Моцарта парили странные, звероподобные фигуры херувимов, и облака поднимались до самого потолка. Художник – наверное, сам Солиман Людвиг – дополнил портрет Моцарта работы Ланга еще и руками. Правая рука Моцарта лежала на пирамиде, над которой трудились сотни египетских рабов (величиной с ладонь). Пирамида состояла из нот. Это, вероятно, была – Антон Л. точно определить не смог – рукописная копия первых тактов «Симфонии Юпитера». Фараон и фараонша (по полметра в высоту) наблюдали из-под балдахина за работой. На заднем плане были, по-видимому, запланированы еще и другие пирамиды. Они были намечены карандашом. Красное солнце отбрасывало лучи в форме еврейских письмен – цитата из Ветхого Завета; и ее тоже Антон Л. определить не смог, – которые извивались вокруг гротескных херувимов и окружали голову Моцарта. По карандашным наброскам было видно, что лучи-письмена должны были простираться далеко вправо, где почти в полный рост была тщательно вырисована фигура: на первый взгляд горбатый, но оказавшийся все-таки не горбатым, но все же каким-то образом скрюченный человек с уродливым, морщинистым, но дружелюбно-умным лицом, на котором выделялся ужасный нос. Человек выходил из какой-то пещеры или грота, в которой сиял изумрудный свет. Он открыл рот, словно собираясь закричать. Маленькие солнца, луны и звезды (сделанные из золотой фольги) и год 1601, написанный старинными цифрами, вырывались из его рта.

У стены напротив картины стоял черный письменный стол – абсурд в виде письменного стола – с множеством выточенных из дерева колонн и надстройкой с зубцами и башнями, похожей на крепость. Словно арку ворот огибала письменный стол книжная полка, растянувшаяся тоже на всю стену. На ней стояли астрономические, научно-музыкальные книги и труды по истории права. На самом верху в длинный ряд было выставлено собрание сочинений Карла Мая старого издания крокодилового цвета и с желтой шестиугольной звездой на корешках.

Антон Л. обыскал письменный стол. Никакого свидетельства он не нашел, но обнаружил там связку корреспонденции, то есть писем, адресованных Солиману Людвигу, а также разлинеенную красными полосами книгу с отпечатанными столбиками, какие раньше использовались торговцами для ведения счетов. В книге были какие-то записи. Антон Л. взял письма (когда он их держал, стопка доставала в высоту до локтевого сгиба) и книгу, сложил все это в машину и снова поехал в направлении гостиницы.

На большие расстояния Антон Л. на дерендингеровском автомобиле не ездил: от Фанискаштрассе до гостиницы, потом еще раз назад до Фанискаштрассе, когда он забирал Соню; затем несколько раз он использовал машину, когда концентрические круги его «Рабочего плана» удалились уже от гостиницы, и вот сегодня для у поездки в финансовое управление «Центр» и на Хетумштрассе. Вероятно, бензина в баке у Дерендингера было мало, потому что именно сейчас, на обратном пути в гостиницу, машина остановилась прямо посредине Земпадштрассе. Сначала мотор заработал толчками, затем снова гладко, затем толчки стали более продолжительными, мотор заглох, машина прокатилась еще несколько метров и остановилась. Антон Л. этого – быть может, просто не так скоро – ожидал. Не ожидал он того, что это случится именно тогда, когда он будет проезжать сквозь стадо коров.

Земпадштрассе была широкой улицей, на которой располагались исключительно общественные и деловые здания: министерства, институты, суды, страховые компании и банки. На том месте, где остановилась дерендингеровская машина, Земпадштрассе расширялась, превращаясь в площадь. С левой и с правой сторон площади стояли два одинаковых фонтана-близнеца. Как и известные римские образцы, эти фонтаны имели по две чаши, одна над другой. Вода стекала – даже еще сейчас – лентой сверху вниз, собираясь внизу в небольшом бассейне. В бассейне правого фонтана водосток забился. Возможно, из-за бури в июне и из-за наводнения в бассейн попал какой-то мусор. Вода вытекала из бассейна, в результате чего на находящейся в более низком месте части площади образовалось небольшое озеро. Вокруг этого озера растительность, пробивавшаяся сквозь камни мостовой, была намного гуще, чем в других местах. По озеру плавали утки. За то время, пока Антон Л. успел съездить в противоположном направлении, сюда на водопой пришло небольшое стадо коров. Это были, наверное, шесть или семь исхудавших коров с несколькими телятами и один бык. Скорее всего, шанс на выживание был как раз у тех коров, у которых родились телята, по причине чего молоко у них уходило естественным путем. (Остальные, вероятно, приняли мучительную смерть.) Бык собрал, наверное, силой своего непререкаемого авторитета это маленькое стадо, которое теперь нашло в близлежащем большом парке достаточно пропитания. Коровы, которых видел Антон Л., не были жалко исхудавшими, а, так сказать, естественно сморщившимися. Они были более мускулистыми, казались более жесткими, но и более злыми, чем те коровы, которых помнил Антон Л. Только бык был толстым. Как раз в тот момент, когда Антон Л. проезжал мимо, бык бросился в воду, отчего поднялся столб брызг, а утки взлетели вверх. Бык снова вскочил, видимо в бешенстве оттого, что помешали его купанию, засопел и выставил рога в направлении автомобиля. Все коровы обернулись и наблюдали за атакой своего патриарха. Антон Л. взял ружье, но стрелять не стал – сможет ли пуля сделать что-то такому большому зверю? Если бы он быка только ранил, тот, скорее всего, разозлился бы настолько (во всяком случае он об этом слышал), что уничтожил бы машину вместе с Антоном Л. Поэтому Антон Л. закрыл окно и стал ждать. Бык действительно через некоторое время успокоился и снова занялся прерванным купанием (тем временем Антон Л. принялся читать записи Солимана Людвига; об этом позже), коровы и телята пили воду. Через час стадо действительно перешло ко второму фонтану, а оттуда, пройдя мимо него, по боковой улице в ту сторону, где находился большой парк.

Антон Л. проявил тогда предусмотрительность. Как господин фабрикант Пфайвестль, так и господа Куйперсы имели с собой машины и поставили их в гараже гостиницы. Для Антона Л. не составило труда на основании документов на машины, которые он нашел в номерах, идентифицировать автомобили. Машина господина Пфайвестля оказалась темно-синим «мерседесом», Куйперсов – большим бежевым «опелем». После того как коровы наконец убрались, Антон Л. пешком дошел до гостиницы, взял там пфайвестлевский «мерседес» и вернулся к дерендингеровскому автомобилю, чтобы забрать из него бумаги Солимана Людвига. Вечером он снова погрузился в чтение писем, адресованных этому более чем странному человеку.

В общей сложности писем оказалось более тридцати связок. Каждая связка содержала письма, написанные одним отправителем. Толщина связок была различной: самая толстая состояла из пятисот, самая тонкая из десяти писем. Солиман Людвиг хранил письма без конвертов, развернутыми, в бумажных папках, связанных веревками. Самая большая связка – пятьсот писем некоего Симона Листа – состояла из четырех таких папок. С внешней стороны папок был написан адрес, красивым, рисующим почерком Солимана. Если отправитель менял место жительства – что случалось довольно часто: самая старая переписка началась пятнадцать лет назад, еще во времена учебы Солимана в гимназии, – то старый адрес слегка перечеркивался, а новый аккуратно надписывался несколько ниже. Симон:: Лист, с которым Солиман начал переписываться еще в 1969 году, за это время совершил восемь переездов с одной квартиры на другую. Судя по списку адресов, Симон Лист жил сначала в Вене, затем в Граце, затем снова в Вене, затем в Нью-Йорке, в Лондоне, на Мальте, наконец неподалеку от Зальцбурга и в конце концов снова в Зальцбурге.

Сзади на каждой папке стояли более или менее длинные ряды дат. Это, наверное, были даты, когда Солиман Людвиг писал свои ответы на полученные письма. Почти вся переписка продолжалась до самого последнего времени. Незадолго до катастрофы Солиман Людвиг, что выяснилось после проверки ряда дат, написал четыре письма: одно доктору Франкенштейну в Тель-Авив в пятницу перед катастрофой, два в субботу (некоей фрау Вайс в Гамбург, даме, которая, судя по ее письмам, занималась средневековой математикой; и какому-то профессору в Тегеране), и одно – Симону Листу – в понедельник, 25 июня. Здесь оговоримся, что это открытие впоследствии натолкнуло Антона Л. на самый важный след, на след, который должен был привести прямо к открытию тайны Солимана Людвига и его друзей. Солиман Людвиг и его друзья стояли на пороге своего открытия. Оно досталось – чему помогло стечение обстоятельств – Антону Л. Правда, если рассмотреть тот факт, что Антон Л. стал единственным исключением из катастрофы, из всеобщей дематериализации, то тогда возникает резонный вопрос, а было ли это «стечение обстоятельств» на самом деле лишь простым стечением обстоятельств?

В папках были сложены письма, написанные на разных языках, а именно: на немецком, английском и французском. В переписке, начавшейся в более поздние годы, использовались менее распространенные языки: португальский, польский, даже русский, а также еврейский, персидский и арабский. Солиман Людвиг выучил все эти языки, но это было, по его собственному мнению – насколько можно было воссоздать его образ по письмам, – едва воспринимаемым побочным продуктом его интересов, которые преимущественно касались древней филологии. Самая старая переписка, которая, правда, по неясным причинам закончилась менее чем шесть лет назад, была в этом отношении самой содержательной: Солиман Людвиг уже в гимназии (просто редчайший случай) – Антон Л. подумал соответственно о своем кресте, – восхищался латынью, а еще больше – греческим языком. Шаг за шагом спускался затем Солиман Людвиг в глубины все более древних языков: древнееврейского, древнеегипетского, вавилонского, а также древненордического, кельтского и тому подобных. Кажется однажды Солиман Людвиг (еще во времена своей учебы) был привлечен научным советом в качестве эксперта для установления времени написания какой-то важной письменной находки. Установление даты написания было, кажется, возможным лишь при точном знании определенных вавилонских диалектов, которыми Людвиг владел.

И в юриспруденции интерес Солимана Людвига медленно, но верно вел его к архаическому. Действующее право, казалось, интересовало его лишь настолько, чтобы только сдать два юридических экзамена. Вскоре он начал заниматься историей немецкого и германского права, которая – если Антон Л. правильно истолковал содержание писем – вскоре стала казаться ему слишком уж современной; он перешел непосредственно к истории римского права, а вскоре после этого – и к юридической папирусологии. Кажется, что он написал несколько работ и сделал несколько переводов по ассириологии. Примерно в 1970 году Людвиг, кажется, поссорился со своим профессором и руководителем. Стал ли тот факт, что он при своих способностях сделал столь странный шаг и поступил на явно не более чем подчиненную должность в придворной свечной лавке, причиной или следствием этой размолвки, из писем понять было нельзя. Возможно, это было связано с женитьбой Солимана и рождением его дочери (ее звали Эшива). Владелец придворной свечной лавки, господин Шиндлер, доводился Солиману Людвигу кузеном. Возможно, это можно было объяснить тем, что Солиман Людвиг, который вместе со своими родителями (кажется, он был единственным ребенком в семье) жил не в слишком уж блестящих материальных условиях, хотел наконец в возрасте тридцати лет создать себе определенную материальную независимость, чтобы заняться тем – об этом речь пойдет ниже, – что так поразило тогда его самого и его друзей. Возможно, что работа, которую предложил кузен Шиндлер в своей свечной лавке, была не такой уж и неприятной и предоставляла немало свободы. А возможно, что кузен Шиндлер впоследствии даже заинтересовался дальнейшими исследованиями Солимана.

С середины шестидесятых годов – в то время переписка с Симоном Листом стала более интенсивной – Людвиг увлекался в придачу еще математикой и астрономией, затем – одной из специальных областей философии, а именно средневековыми и ранне-христианскими духовными течениями, которые сегодня считаются ложными учениями: манихеизмом, совокупностью гностических и несторианских идей. Был ли это научно-исторический интерес или сыграли здесь роль исповедуемые компоненты, из того материала, который был у Антона Л., определить было невозможно. (Вполне вероятно, что Солиман Людвиг в результате обращения к побочным областям, неизбежно повлекшего за собой отход от астрологического в его так никогда и не законченной диссертации, разочаровался в своем научном руководителе, что, возможно, привело к упомянутой выше размолвке.)

Разочарование принесла «конторская книга». Солиман Людвиг начал ее вести в качестве дневника вскоре после поступления в институт. Десяток страниц был исписан краткими фразами о посещенных лекциях и прочитанных книгах. Несколько шире было изображено двухнедельное путешествие в Венецию, которое он совершил во время летних каникул в 1962 году. Но Солиман и здесь ограничился тем, что перечислил осмотренные им церкви и музеи. Среди прочего он посетил остров Сан-Лаззаро – причем два раза подряд в течение первой недели своего пребывания, а третий раз перед своим отъездом. Красным карандашом, который Солиман Людвиг нигде больше в книге не использовал, вслед за последней, относящейся к Сан-Лаззаро записью, было написано: «Патер Руб». (На Сан-Лаззаро находился монастырь армяно-католических монахов-мехитаристов и их знаменитая типография.)

Переписки с «Патером Рубом» обнаружено не было.

Вскоре после посещения Венеции Солиман Людвиг начал вести дневник почти нечитабельным небрежным почерком, затем на латыни и наконец какой-то тайнописью. Но так как числа на протяжении всей книги записывались обычными цифровыми знаками, можно было определить, что Солиман Людвиг продолжал вести дневник до самого последнего времени. Последняя запись была датирована 19 июня этого года.

Записи, сделанные плохо читаемым шрифтом, снова содержали сведения о прочитанных книгах, посещенных семинарах, театральных и концертных представлениях, а рядом со всем этим – записи об одной странной поездке: после этого Солиман отправился через Инсбрук и Боцен в Феррару, во Флоренцию и в Рим, Манфредонию, Дураззо, Корфу, Афины, Константинополь, Иерусалим, Багдад, а оттуда к крепости Аламут в Персии, где Хасан, уже тысячу лет живущий там скрытно шейх уль-Джибал или Старик Горы, провел его в чрево Земли и показал ему 121 Тайную Книгу ассасинов. Из последней части описания этого путешествия можно было предположить, что как минимум эта часть путешествия, а может быть даже и все путешествие было лишь мистификацией.

Написавший то короткое сообщение для Солимана Людвига, которое Антон Л. нашел в придворной свечной лавке, подписался сокращением «К.», передавшего конверт, который поверх конверта написал свой привет, звали «Е.». Ни «К.», ни «Е.» среди не менее чем тридцати отправителей писем не было, что, конечно же, не было удивительным, потому что оба они жили в одном городе с Солиманом и посему в переписке с ним не состояли. Правда, в письмах Симона Листа многократно шла речь о каком-то очень старом человеке по имени Лоренц Эшенлое и о некоем директоре издательства по фамилии Кандтлер.

Когда Антон Л. прочитал эту фамилию и то, что этот Кандтлер был директором издательства, в его памяти забрезжило воспоминание о человеке, которого он встречал в течение трех лет, когда и сам работал в издательстве. Эта фамилия была довольно редкой, и было трудно предположить, что ее носили два директора издательств, а кроме того, касавшиеся господина Кандтлера упомянутые в письме некоторые внешние признаки, вызвали у Антона Л. в памяти образ этого человека. Господин Кандтлер работал в другом издательстве, то есть не в том, где работал сам Антон Л., и занимал там заметную должность. Издательство «В.», в котором Кандтлер многие годы был главным редактором, отличалось серьезностью и изысканностью. Торопливость, беспорядочность, спешка были чужды издательству «В.», которое занималось издательской деятельностью уже более двухсот лет, то есть на протяжении жизней уже семи поколений. Поддержанию этих традиций служили мраморные лестницы, дубовые шкафы, добротные двери, приглушенное спокойствие и уникально тихоходный лифт. Не исключено, что этот лифт был, так сказать, девизом этого издательства (спокойно, тихо, надежно) и вместе с тем служил для того, чтобы ввести даже самого взволнованного и беспокойного автора в атмосферу издательства. Сначала очень долго приходилось ждать самого лифта. Затем беззвучно вбок сдвигались две солидные двери (одна железная, другая деревянная). Человек заходил и нажимал на кнопку, соответствующую желаемому этажу. После этого не происходило ничего. Лишь когда нетерпеливые пассажиры лифта снова из него выходили и собирались уже жаловаться портье (которым почти всегда странным образом была красивая девушка), он тихо, но решительно закрывался: сначала внутренняя, деревянная дверь, затем, после выдержанной паузы, и внешняя, металлическая. Начинал ли лифт после этого движение, пассажир определить не мог. Движение было слишком медленным. Когда сидишь на дереве, то тоже никак не можешь почувствовать, что оно растет. Пассажира окружала почти расточительная роскошь: зеркало, мягкое сиденье – все добротное и со вкусом, – пуф, стойка для зонтиков, латунный крючок для одежды. (Принимая во внимание время, которое затрачивал лифт на весь путь от подвала до шестого этажа, эта обстановка была не лишней.) Когда же лифт наконец прибывал, после долгой беззвучной подготовки открывалась сначала внешняя дверь, а затем наконец отодвигалась и внутренняя, и он выпускал на третьем этаже доведенного до полного спокойствия и сдержанности автора, каким бы кипящим и красным от гнева не вошел он в вестибюль. При этом красным от гнева по отношению к издательству «В.» быть вообще было нельзя. Все выглядело идеально корректным. Денег было более чем достаточно. Иногда возникало чувство, что издательство «В.» ни в малейшей степени не заинтересовано, чтобы его книги продавались. (Это касалось беллетристики, но конечно же, не объемной издательской деятельности в определенном, очень важном секторе специальных книг, который создавал материальное благополучие издательства.)

Кандтлер был невысоким стройным человеком с так называемой украшающей лысиной. Большинство мужчин вместе с волосами теряют определенную часть своей привлекательности. Но существуют и такие, а господин Кандтлер относился к таковым, которые ввиду благородной формы черепа из-за волос скорее теряют, чем выигрывают. К тому же господин Кандтлер носил смешанные бело-седые усы, иначе и не скажешь, дворянского вида. В общем, господин Кандтлер был похож на вернувшегося домой после многолетнего пребывания в колониях английского офицера. Такие люди всегда изысканным образом находятся не в курсе текущих событий, но не из-за неспособности их постичь, а из нежелания. Они знают, что можно быть «в курсе дел», только если этим интересоваться, но этот вариант они отклоняют. Они развивают в себе мягкий цинизм, а так как они – говоря судебным языком – плохая сторона, но хорошие арбитры, они вырабатывают в себе точность в мышлении и выражениях, и это доказывает, что они в глубине своей, то есть совершенно на другом уровне, все-таки «в курсе дела», да еще и как! Именно таким был и господин Кандтлер. Многие годы он опекал одного из самых значительных авторов своего издательства – одного из самых знаменитых немецкоязычных писателей нашего столетия, – и его заслугой было то, что после войны его имя постепенно было признано. После смерти упомянутого автора господин Кандтлер прибрал к рукам его наследие, и в то время, когда Антон Л. познакомился с Кандтлером, издательство «В.» вынужденно продавало книгу за книгой этого автора, которые стали уже почти «бестселлерами». (Слово, слыша которое, господин Кандтлер не мог удержаться, чтобы не спросить: а что это такое?)

Издательство, в котором работал Антон Л., издавало целый ряд антологий. В одну из них был включен рассказ того, опекаемого Кандтлером, писателя. Автор в то время был еще жив, известный, если не внушающий страх, неврастеник с припадками бешенства. (Не специально ли для этого человека оборудовало издательство «В.» свой успокаивающий лифт?) Но вот только издатель этих антологий, некий Марико Рек-Вавруцки, однажды написал что-то об этом авторе издательства «В.». Рек-Вавруцки был одним из тех литераторов, которые старались настойчивым писанием о своем собственном значении посеять это суеверие и у других людей. До собственно творческих фигур Рек-Вавруцки не дотягивал; он «издавал», рецензировал и печатал фельетоны. Дурацкий фельетон об авторе издательства «В.» – читатель наверняка уже давно догадался, что это был не кто иной и не меньше чем Каетан фон Шлаггенберг – вызвал в очередной раз один из шлаггенберговских приступов ярости, один из многих внушающих ужас локальных торнадо. Шлаггенберг поклялся, что при первой возможности «раздавит этого евнуха Река-Клавичника. или как там его зовут». (Шлаггенберг активно занимался спортом, был высоким, и даже в старости у него были крепкие мышцы; Рек-Вавруцки был жалким костлявым домоседом; итог непосредственной физической конфронтации был совершенно очевиден.) И вот теперь, правда уже по прошествии лет, именно этот Рек-Вавруцки издавал антологию. Если Рек-Вавруцки хоть как-то стремился к более или менее полному охвату и представлению периода, который должна была отразить его антология, то Шлаггенберг в ней отсутствовать никак не мог. Антон Л. получил щепетильное задание – Рек-Вавруцки даже теперь, по прошествии многих лет, не осмеливался появиться там, где он мог нарваться на несвоевременную вспышку ярости Шлаггенберга, – выступить посредником между издательствами. Было необходимо провести множество переговоров. В конце концов господин Кандтлер решил проблему деликатным образом: издательство Антона Л. предоставило в его распоряжение фотографию, на которой был изображен Рек-Вавруцки, догонявший отъезжающий трамвай. Трамвай был вырезан, но позади фигуры Река-Вавруцки было впечатано изображение Шлаггенберга. Любимым видом спорта Шлаггенберга была стрельба из лука. Это был также единственный пункт, в котором обычно скромный Шлаггенберг становился тщеславным. Поэтому он охотно фотографировался в образе стрелка из лука, хотя в остальных случаях он испытывал буквально ужас перед человеком с фотоаппаратом в руках. Поэтому гордая фигура стрелка из лука была в соответствующем размере впечатана, все это увеличено, взято в рамку и снабжено подписью «Рек-Витцвеллек, или как там его зовут, бросается наутек». Определенный риск, конечно, оставался, но Шлаггенберг, получив этот подарок, ужасно смеялся и согласился, чтобы его рассказ поместили в антологию.

И позже Антон Л. часто встречал господина Кандтлера, усы которого с годами становились еще красивее, и даже с ним разговаривал. Никогда Антон Л. не обнаружил ни намека на то, что господин Кандтлер хоть как-то интересовался теми почти оккультными вещами, которыми занимался Солиман Людвиг. (Если бы Антону Л. попали в руки старые планы издательства «В.», он бы обязательно сделал одно открытие. В 1962 году в серии «Лекции по древней истории» появилась небольшая книга «Библиотеки хашашинов и последствия их разрушений Ильханом Хуланом в 1256 году», написанная Солиманом Людвигом.)

После того как были найдены письма, написанные Солиману Людвигу, Антона Л. они настолько увлекли, что он ограничил свой «Рабочий план», хотя для его почти детективной работы они давали очень немного. Можно было определить, что Солиман Людвиг, господин Кандтлер, наверное, введенный в это дело лишь с практической точки зрения Эшенлое и переписывающийся с Людвигом Симон Лист договорились описать все существующие в мире тайные библиотеки и не менее того. Солиман Людвиг явно настаивал на том, чтобы исследовать и содержания исчезнувших библиотек, мероприятие, от которого Солимана Людвига все время отговаривали. Тем не менее интерес Людвига к этому вопросу казался неуемным. Одно из писем Симона Листа было почти сердитым. В конце концов в последний год, казалось, что Людвиг сконцентрировался на одном-единственном пункте: на раскрытии одной из специфических тайн, на след которой, как ему казалось, он напал. Что это за тайна, из писем понять было нельзя. Этот философский камень Симон Лист всегда обозначал – возможно, несколько смущенно – как «то, что Вы ищите», или «то, что нужно найти», или, наконец, как «ЭТО».

Антон Л. поразмыслил, не следовало ли ему отыскать квартиру господина Кандтлера или вообще поехать в Зальцбург и поискать в квартире Симона Листа (его адрес был известен, так как он был написан на папке), ибо, возможно, Солиман Людвиг в своих письмах к Листу, которые тот, скорее всего, тоже хранил, был менее скрытным. Но это оказалось совершенно излишним, ибо однажды в конце августа, в день, когда Антон Л. вообще ничего не сделал в соответствии с концентрическим кругом, обозначенным в «Рабочем плане», и лишь только читал письма Симона Листа – он прочитал уже почти все, – папка лежала закрытой, но вниз лицевой стороной, то есть обратной стороной папки вверх, на столе в салоне. Антон Л., ненадолго прервавший чтение, чтобы покормить Соню, вернулся назад, намереваясь продолжить чтение. Его взгляд упал на даты, проставленные на папке, даты, когда Солиман Людвиг отправлял письма Симону Листу. Последняя дата: 25 июня.

Это письмо еще никак не могло быть переслано адресату, пусть даже Людвиг написал его рано утром и отправил. Антон Л. приступил к сложному расследованию (обследование соответствующего почтового отделения и т. д.), но уже первый шаг возымел успех. Солиман Людвиг написал письмо после закрытия магазина (в то время как Эшенлое направлялся с посланием Кандтлера в свечную лавку) и бросил его в ящик поздно вечером. Из почтового ящика на углу Хетумштрассе 25 июня корреспонденция больше не вынималась, она вообще больше никогда не вынималась. Когда Антон Л. взломал почтовый ящик фомкой, на землю выпали двадцать или тридцать писем. Антон Л. сразу же узнал среди них письмо с красивым, рисующим почерком Солимана Людвига.

 

XIII

Письмо

«Дорогой друг Симон Лист,

Вы до сих пор еще сомневаетесь, хотя я знаю: это не шутка – я в этом уверен. Возможно, что «уверен» – это не совсем правильное слово, пока еще не совсем правильное, потому что у меня еще нет свидетелей, свидетелей я пока еще не нашел. Но все-таки я Вам говорю: я уверен, не в оккультном, мистическом, каббалистическом смысле, а в смысле трезво-логическом. Логика всегда занимала меня точно так же, как и все каббалистическое.

И я Вам это говорю.

Я Вам это уже говорил в последний раз, когда Вы были здесь. Теперь я Вам это пишу. Но и это, наверное, не было бы необходимым, потому что я знаю, что Вы запомнили то, что я рассказал Вам, К. и Э. Я пишу это для себя, пусть даже я это письмо отправлю.

Что есть мир (я имею в виду Вселенную)? Клубок из более или менее живых частей субстанций. Чем более живыми являются эти части, официально мы называем их клетками, тем более торопятся они с совершенно немыслимых, далеких, темных (или, скорее, огненно-красных) времен сделать одно-единственное, что им осталось сделать: сотворить как можно больше из самих себя. Все стремится создать матрицу, каждая клетка, каждый конгломерат клеток, начиная от домашнего зверька и кончая человеком имеет, если быть откровенным, и это необходимо признать, лишь одну тенденцию: размножаться. Каждое живое существо имеет склонность, нет, стремится к тому, чтобы создать вокруг себя подобные ему самому живые существа или переделать имеющиеся структуры в соответствии с собственным образом и подобием. Матрица есть тайна жизни.

Верю ли я в Бога, спрашивали Вы в предпоследний раз. Я определяю свое состояние в этом направлении таким образом: с некоторого времени я сомневаюсь в несуществовании Бога. Если Добрый Старик (или Злой? Гневный?) существует – в чем я все-таки сомневаюсь, а значит с оговорками могу говорить непочтительно, – то библейская форма Господа вполне возможна, но и в этом случае было бы ясно, что духовное существо не является свободным от стремления к созданию матрицы: он создал Адама и Еву по своему образу. (Хотя, мог бы сказать циник, можно было придумать более удобную форму.)

Но и Дух не является свободным от стремления к воспроизведению, доказательство: история наук является в то же время историей вербовки себе подобных. У каждого ученого есть свои ученики, в которых он хочет вчеканить свое собственное духовное видение мира. Все состоит из перечеканивания, переоценок в соответствии с собственным образом. В этом смысле амеба в своем образе ничем не лучше Платона. Поэтому у меня есть обоснованный повод для предположения, что мир, наш мир, Земля и ее созидательное единство тоже имеет склонность и стремление к матрице. Результатом этого стала – книга.

Вселенная не может создать рядом с собой еще одну вселенную, если Вам угодно, я скажу: не может по причине ограниченного числа атомов и т. д. и т. п. Стремление к матрице, разделенное поначалу на невообразимый спектр многообразия мира, перекрещивается под давлением «желания к размножению», которое не нашло никакого другого пути, в фокусе, и именно в этом фокусе должна затем возникнуть новая – новая/старая – картина мира, отчеканенная, отштампованная, соответствующая.

Был ли этот фокус усилием одного-единственного человека, на которого вдруг снизошли все знания мира в виде самому ему непостижимого откровения, или было это творением группы людей, которые на протяжении столетий тайно томились над своими записями, я не знаю. Я предполагаю, но это всего лишь ни на чем не основанное умозаключение, что это была династия не особенно высокопоставленных эмиров-ассасинов, которые на протяжении примерно двухсот лет писали этот труд в замке на северном склоне персидской горы Эльбурс. Ко времени уничтожения всех ассасинских крепостей монголом Хулагом в 1256 году труд был, видимо, уже завершен. Вероятно, он был передан в безопасное место другой, уцелевшей во время этого уничтожения ассасинской ветви в сирийских горах Носаири или, может быть, закопан. Хулагу, и это известно, был очень зол, что, несмотря на многолетние поиски, он так и не нашел сокровищ ассасинов.

Право предположить, что матрица мира создавалась в форме книги, я взял себе, исходя из отрицания: а как еще? Я уже сказал – мир стоял под принуждением отчеканить самое себя. То есть он избрал для себя довольно простой путь, говоря лучше: стремление пробило себе путь там, где это было легче всего. В какой еще форме познание может быть изложено легче и проще на ограниченном пространстве, чем в книге? Мышление – язык – написанное – книга… это этапы матрицы мира. Поэтому должна была существовать, нет, поэтому существовала книга, в которой содержалось все познание мира. И эта книга еще существует. (Отдельные ограничения, о которых я говорил: она еще лишь будет; с этим я соглашаюсь; и тогда мы потерпим фиаско. Но я в это не верю, потому что мы стоим скорее ближе к концу мира, чем к его началу, а мир никогда бы не стал настолько медлить со своей матрицей.)

Грустным в этом деле является то, что мир ничего не сделал для распространения своего образа. Как и большинство живых организмов, он тоже потерял интерес к своему образу, тому, в котором он когда-то был сотворен. Конечно же, вполне возможно, что труд этот пропал. Но тогда мир немедленно приступил бы к созданию нового своего отражения. Вероятно, он сделал это – после перерыва в созидательном деле, который необходим в подобных случаях. Вполне вероятно, что та книга на Эльбурсе уже тысячная. То, что я ищу именно эту книгу – а со мной также Вы, К. и Э., – имеет самую простейшую внешнюю причину: у меня есть точки отсчета ее местонахождения, а других нет.

Эшива умеет уже считать до двадцати. Недавно я объяснил ей еврейские буквы. Перспективное письмо она освоила довольно быстро. Мы думаем, не стоит ли нам осенью отдать ее в школу сразу во второй класс. Здешняя «Волшебная флейта» была довольно неплохой. Шиндлер собирается на следующей неделе уехать, поэтому я в субботу вырваться не смогу. С пальцем у Анны уже получше.

Приветствующий Вас,

Ваш Солиман Людвиг».

 

XIV

Ведута Каналетто

Резиденцию курфюрста от гостиницы отделяло всего лишь несколько сот метров. Этот короткий отрезок Антон Л. преодолевал пешком. Теперь он возвращался – был уже почти вечер – сквозь высокую траву и сорняки, которые проросли из всех пазов в брусчатке и из всех трещин в асфальте, в гостиницу. Даже на крышах домов буйствовала сорная трава. С некоторых балконов густая зелень свисала, подобно бородам.

«Той книги» Антон Л. в библиотеке курфюрста не обнаружил. Антон Л. не был разочарован, его бы, скорее, насторожил быстрый и неожиданный успех.

Но у него с собой было кое-что другое: завернутую в кусок простыни, которую он вытащил прямо из огромной кровати курфюрста, он нес под мышкой картину. Это был известный, работы Каналетто, вид города, великолепное творение мастера, которое висело в спальне курфюрста. Антон Л. после безрезультатных поисков в курфюрстской библиотеке на обратном пути снова прошел через спальню. Косой луч заходящего солнца наискось пробежал по комнате, оставив отблеск на золотых лилиях на синем бархате кроватного неба, и осветил Каналетто. Это была небольшая картина с изображением вида города с противоположного берега. В то время оба берега реки не были застроены. Река извивалась множеством русел по лугам и болотистым равнинам. На переднем плане паслось несколько коров, а кроме того, здесь и на мосту через реку до самых ворот (ворота стояли еще по сей день) разыгрывались разнообразные жанровые сцены: торговались бродячие торговцы, у одной деревянной повозки сломалось колесо, семьи горожан предавались идиллии, прыгала какая-то собачка, благородная, запряженная четырьмя лошадьми карета ехала с зашторенными окнами, нищий протянул шапку для подаяния. Вечернее солнце играло лучами на медных куполах только что построенной придворной церкви, барочный квартал Резиденции возвышался над густо теснящимися домами горожан; еще высились городские стены, но жалкие поселения уже располагались за их пределами. Над городом распростерлось ясное вечернее небо осеннего теплого дня. Каналетто рисовал такое невероятно прозрачное небо сильными и вместе с тем нежными мазками: голубым и золотистым. Великолепная картина. Антон Л. тут же решил украсить ею свой гостиничный номер. Позже он решил в придачу принести маленький автопортрет Рембрандта и, может быть, любимую картину, тот захватывающий, почти импрессионистский тернистый венок старого, едва ли не столетнего Тициана из Национальной галереи, хотя при этом – размышлял Антон Л. – из-за размеров картины могут возникнуть проблемы при транспортировке. Для комнаты Сони он присмотрел «Подсолнухи» Ван-Гога из Новой государственной галереи.

Перед старым зданием Главпочтамта на углу дворца Резиденции, где начиналась Анакреонштрассе, все шелестело зарослями сорняков. Большая лужа, уже почти пруд, осталась еще со времени наводнения в небольшой низине, образовавшейся из-за того, что опустился уровень мостовой. Вероятно, под ней обвалился свод какого-нибудь подвала. Антон Л. осторожно опустил Каналетто и прислонил его к одной из колонн придворного театра. Он снял с плеча ружье. (Этот шелест был ему уже знаком.) Между домами было темно, но глаза Антона Л. были к этому достаточно привычными. Вверх поднялся целый рой фазанов. Антон Л. вскинул ружье и выстрелил, второй раз, третий. Один фазан перевернулся в воздухе, замахал крыльями и упал на Анакреонштрассе где-то около шелкового магазина Михельлойтнера. Эхо выстрела прокатилось по улицам. Антон Л. больше ничего подобного не боялся. Тучи птиц взмыли в воздух и некоторое время летали над крышами. Но вдруг послышался грохот другого происхождения: на землю полетели кирпичи. По ту сторону площади стояли дома, к которым бронзовый курфюрст был повернут спиной и в одном из которых располагалась придворная свечная лавка Шиндлера. Вероятно, крыша давно уже была в аварийном состоянии. Эти повреждения еще более усугубились растущими на крышах сорняками. Звуковой волны от трех выстрелов хватило, чтобы теперь эти кирпичи ослабить. Словно плоская лавина сдвинулся слой кирпичей, и они полетел вниз, разбиваясь о мостовую на мелкие кусочки. Они падали долго; в конце концов вход в свечную лавку завалила гора мусора, она была выше человеческого роста.

– Странно, – сказал бронзовый курфюрст.

«Да, странно, – подумал и Антон Л – Я больше не смог бы найти имеющее тяжелые последствия послание. Но теперь мне совершенно не нужно его находить. Путь, который показывает мне это послание, я уже почти полностью прошел. Мне только нужно будет найти новый источник для пополнения запасов свечей. (Ему теперь требовалось не так уж много свечей. За месяцы, прошедшие с 26 июня, его день стал ориентироваться на дневной свет. Когда становилось светло, он вставал, когда наступала темнота, его одолевала усталость и он ложился спать.)

Антон Л. поднял убитого фазана и привязал на пояс. Дойдя почти до гостиницы, он вздрогнул: «Не курфюрст ли произнес сейчас эти слова, или я брежу?»

Он остановился, затем медленно повернулся и поставил Каналетто к стене гостиницы. Антон Л. не хотел снова нести картину к Резиденции и обратно, пусть даже весь этот путь имел длину в несколько сот метров.

Страха у Антона Л. больше не было, не было уже давно. Страх забывается, даже если – как Антон Л. – принадлежишь с детства к робкому десятку. Страх со временем улетучивается, точно так же, как чувство головокружения, которое присутствует поначалу, когда поселяешься в высотном доме на самых верхних его этажах; когда живешь там долго, то привыкаешь к высоте, тело начинает ориентироваться на нее. Это Антон Л. заметил по себе уже много лет назад, когда он работал в издательстве. Издательство находилось в трех самых верхних этажах семиэтажного здания, в котором разместились всевозможные офисы и в котором был чрезвычайно большой световой колодец-двор. Двери офисов выходили в узкий круговой коридор, тянувшийся вокруг светового двора, который казался разверзнутой бездной. (Все, кто здесь работали, называли это здание «Синг-Синг». Но это, конечно же, имело совершенно другое значение.) Комната Антона Л. находилась на пятом этаже. Поначалу ему всегда становилось плохо, как только он выходил из лифта прямо в круговой коридор и шел почти вдоль всей бездны к двери своего кабинета. Но со временем тошнотворное чувство улетучилось. Антон Л. мог даже подходить к ограждению, бездна стала привычной; Антон Л. смотрел вниз как ни в чем не бывало, здоровался с кем-то по другую сторону бездны, словно стоял прямо на земле. Но только на пятом этаже. Стоило Антону Л. подняться на шестой или седьмой этажи, головокружение снова незамедлительно давало о себе знать. Антону Л. казалось, что весь круговой коридор вместе с ограждениями медленно сползает вниз, в бездну. Он недостаточно часто поднимался на шестой и седьмой этажи, чтобы и там избавиться от своего страха. Сколько он ни работал в издательстве, на шестом и седьмом этажах он ходил лишь, держась поближе к стене, и должен был мириться с тем, что постоянно сталкивался с людьми, которые в спешке выскакивали из кабинетов.

Страха перед возможно говорящими бронзовыми курфюрстами и подобными феноменами Антон Л. больше не испытывал.

Когда Антон Л. пришел к памятнику, солнце уже спряталось. Крыши домов тоже лежали в темноте. Небо было светлым. Площадь опутывали похожие на паутину серые сумеречные нити, на нее опускалась нежная осенняя предвечерняя дымка, глядя на которую нельзя понять, настоящие ли это испарения или еще не сгустившиеся ночные тени. Памятник курфюрсту стоял посреди площади, похожий на бесформенно-колючую черную глыбу.

– Я бы не оставлял Каналетто без присмотра, – сказал курфюрст.

– А кто может его украсть? – спросил Антон.

– Более надежным было бы, если бы вы занесли его в вестибюль. Я бы на вашем месте его на оставлял, – повторил курфюрст.

– За несколько минут носорог его на свой рог не нанижет, – ответил Антон Л.

– Но ведь вполне может оказаться и так, что вы в городе не совсем один?

– Пока что я не обнаружил еще ни малейшего следа другого человеческого существа, – сказал Антон Л.

– А если пойдет дождь? Тогда Каналетто конец, – продолжал курфюрст.

– Да ну! – возразил Антон Л. – Ясное, безоблачное небо. Если, скажем, в последующие четыре часа пойдет дождь, я сожру…

– …Каналетто, – подсказал курфюрст.

– Согласен, – сказал Антон Л – Кроме того, он завернут еще и в простыню.

– В одну из моих простыней, хотели вы сказать, – заметил курфюрст.

– Но не будете же вы в самом деле утверждать, что эта простыня сохранилась с восемнадцатого века. Простыню приобрела государственная дирекция замка, она… она… она…

– …пользовалась милостью курфюрста, – продолжил его мысль курфюрст.

– На ней не было милости курфюрста.

– Но она с моей кровати! – сказал курфюрст.

– Ладно, – согласился Антон Л. – Вашей курфюрстской милости будет приятнее, если мокрой будет простыня, а не Каналетто.

– Одна простыня особо не поможет, – сказал курфюрст – Она промокнет насквозь.

– Дождь не идет и не пойдет, сейчас не идет, не пойдет и через десять минут, пока я снова туда не вернусь.

– Мне бы было не по себе, если бы я просто так оставил Каналетто, прислоненным к стене гостиницы, – не унимался курфюрст.

– Хорошо, – успокоил его Антон Л., – я немедленно возвращаюсь, действительно, одна из проклятых собак может вцепиться в картину.

Антон Л. развернулся и пошел.

– Доброй ночи, – сказал курфюрст.

– Пардон – Антон Л. еще раз повернулся, слегка поклонившись, – Доброй ночи.

– Это еще совершенно не значит, что все принадлежит вам одному, пусть даже вы остались в одиночестве! – крикнул курфюрст.

Антон Л. уже завернул на Анакреонштрассе.

– Доброй ночи, ваша курфюрстская милость! – крикнул Антон Л. в ответ.

В воздух поднялась испуганная стая лысух. Каналетто по-прежнему неподвижно стоял у гостиничной стены.

Тем временем уже почти наступила ночь. Еще во время разговора с курфюрстом дымчатый покров сумерек растворился между домами в абсолютной темноте. Тихий стрекот сверху, шуршание и чавканье в траве, неожиданный громкий гогот, кваканье и зевание, доносящийся издалека сдержанный свист, раздающееся время от времени рычание – настало время уже давно ставших привычными звуков ночи. Подул легкий ветерок, местами на небе вспыхивала звезда или в высокой траве пара настороженных глаз. (Несколько дней назад Антон Л. впервые увидел за гостиницей рысь.) Все это, разумеется, его взволновать уже не могло. Антон Л. и без того сохранял бдительность и был начеку, что совершенно естественно в подобной ситуации. Но когда в то время, как он собирался уже войти в крытый подъезд гостиницы с колоннами, вдруг выскочила лошадь, он все-таки вздрогнул. Причем заметим: он вздрогнул, но страха не почувствовал. Лошадь, наверное, устроилась в открытой части подъезда, своеобразном предфойе. Это была очень большая лошадь, буланая лошадь, которая в темноте еще немного отсвечивала, словно сохранила в своей шерсти немного дневного света.

Буланая лошадь выскочила на Анакреонштрассе в том направлении, откуда пришел Антон Л. Она немного хромала. По неравномерному топоту копыт было слышно, что одна подкова, видимо, потерялась. Лошадь двинулась наискось через улицу, прыгнула немного в сторону и дальше – по направлению к Абенсерагенштрассе. И тут все внимание Антона Л. обратилось к сильному взрыву, который животное, по всей видимости, почувствовало на секунду раньше.

Вероятно, некие взаимовраждебные химикаты въелись друг в друга на какой-то фабрике или на каком-то складе, возможно, под влиянием наводнения или потому, что обрушились разделявшие их стенки, и образовали взрывчатую смесь. Высотой с башню, вспыхивающий красно-золотыми отблесками, пронизанный черными нитями столб огня поднялся в небо по другую сторону реки. За ним последовал громовой раскат. Взрыв явно произошел далеко на восточной окраине города и был для центрального района не опасен, тем не менее Антон Л. пригнулся и вместе с Каналетто вошел в спасительные двери гостиницы. Это было сделано вовремя, потому что очень скоро по улицам, словно ураган, пронеслась вызванная взрывом волна и снесла все, что было не закреплено или закреплено слабо: цветочные горшки, куски дерева, окна, уличные таблички, балки и небольшие деревья; часть трамвайных проводов была снесена и скручивалась, вырастала, образовывая беспорядочный клубок, он докатился почти до самой гостиницы, и тут вдруг, как парус, с одного из домов сорвалась железная крыша, с грохотом пронеслась между домами, сметая за собой все таблички и вывески, висевшие на фасадах, и исчезла в направлении Резиденции. Посуда Антона Л. полетела вслед за всем этим. Оконные стекла в ближайших домах, как вы помните, стали жертвами первых стрелковых упражнений Антона Л. Несколько из них оставались нетронутыми; теперь они разлетелись, как, к сожалению, и многие стекла в гостинице. Антона Л. прижало к стене, но с ним ничего не произошло. Когда волна пронеслась, он встал и посмотрел за угол. Слева и справа от большого столба огня вверх поднимались маленькие тонкие столбики. Большой столб стал желто-зеленым, а затем быстро почернел и уже не прорезал ночное небо на востоке. Вскоре полоска свечения расширилась по восточному горизонту города и оставалась таковой несколько дней.

Антон Л. занес фазана на кухню, затем вместе с Каналетто поднялся в свой представительский номер. Как он и опасался, стекла были разбиты и там, одиннадцать стекол в трех оконных створках. Ему сразу же пришла в голову очень простая идея заменить оконные створки с разбитыми стеклами на подходящие створки из других комнат этого этажа. Окна были одинаковыми на всем этаже, лишь на более высоких этажах они были меньшими. В комнате Сони – ее окна выходили во двор – стекла не пострадали.

Антон Л. ощипал фазана – это была уже не первая птица, которая стала его добычей, – и зажарил. С тех пор как в конце августа перестал поступать газ, он стал топить креслами из конференц-зала. Кресла были свалены в углу большой гостиничной кухни, рядом лежал топор.

Пока фазан жарился в духовке, Антон Л. взял одно кресло – последний раз на нем кто-то сидел, завтра оно отправится в огонь, – прислонил его к плите и задумался. Член разросшейся тем временем примерно до двадцати пяти голов кошачьей семьи, черно-белая молодая кошка, зашла в кухню, увидела кучу фазаньих перьев, лежащих на полу, остановилась, подняла вверх хвост, фыркнула и нырнула в кучу, так что перья разлетелись. Поднявшиеся вверх перья накрыли впавшую в бешенство кошку. Она прыгала за перьями, кусала их, била их лапой, а иногда даже обеими передними лапами. Через некоторое время кошка так запыхалась, что улеглась возле плиты, свернулась в клубок и заснула.

В кухне горела одна свеча, очень большая свеча. Кроме того, свет исходил и от плиты. Но пока жарился фазан, Антон Л. не читал – по кухне медленно расползался вкусный запах, – он теперь никогда не читал, пока готовилась еда, он размышлял: «Теперь я чемпион мира по всем дисциплинам. Я чемпион мира по прыжкам в высоту, чемпион мира по прыжкам в длину, чемпион мира по бегу на сто метров, чемпион мира по велогонкам, чемпион мира по тяжелой атлетике…»

Он встал, взял тяжелый пень, на котором рубил стулья, и поднял его. Когда он снова с размаху опустил его на пол, кошка проснулась, посмотрела на него полными упрека глазами, зевнула и свернулась в клубок в другом направлении.

«Чемпион мира по тяжелой атлетике. А можно ли в одиночку стать, скажем, чемпионом мира по теннису? По шахматам? Даже если бы я, – размышлял Антон Л., – поднял не тяжелый пень, а, например, лишь только этот спичечный коробок, я бы все равно был чемпионом мира по тяжелой атлетике, и даже если я мог бы лишь хромать, еле передвигаться и затратил бы на дорогу до бронзового курфюрста целый час, я был бы все равно чемпионом мира по бегу на стометровку. Но могу ли я быть чемпионом мира по чему-либо, чего я вообще не умею? Например, по планеризму, или бриджу, или гольфу?

Фазан был готов. Вынужденные упражнения Антон Л. довел до определенного искусства в приготовлении пищи. Тем не менее фазан еще был не тем, что делало честь гастрономической части этого отеля. Завсегдатай, например, господин Пфайвестль, из-за его жесткости несомненно вернул бы блюдо обратно. Антон Л. задул на кухне свечу, накрыл плиту крышкой и поставил фазана на шестьдесят третьем месте в большом зале ресторана. К фазану у него было полбанки горошка. Вторую половину банки получила Соня.

Прежде чем Антон Л. этим вечером отправился спать, он взял полевой бинокль (он был тоже из охотничье-оружейного магазина рядом с гостиницей), высунулся из окна и осмотрел восточный горизонт. Равномерное свечение огня стало шире. Отдельных деталей видно не было.

Свечение сохранялось до конца следующей недели, пока не начались первые осенние дожди.

 

XV

Замочек

Когда в конце следующей недели пошли дожди – тем временем подошла уже середина сентября, – стало ясно, что лето прошло. Правда, потом, в октябре, было еще несколько хороших дней, но осенние дожди начались еще в сентябре. Лето прошло.

К этому времени Антон Л – временно – приостановил свои концентрические круги, он снова хотел предпринять радиальный прорыв. Но сначала встала проблема отопления. Холодный дождь, недружелюбно поливавший стены домов, напомнил Антону Л. о том, что он каким-то образом должен был сделать запасы на зиму. По-настоящему он еще не мерз, а лишь испытывал внутреннюю дрожь, когда смотрел на дождь. Холодновато было и Соне.

Гостиница была снабжена центральным отоплением – системой, подключенной к одной из теплоцентралей. От нее не приходилось ждать ничего более. Электрические обогреватели, установленные здесь, тоже ничем помочь не могли. Печей не было. Лишь на кухне, когда Антон Л. топил плиту, становилось тепло. Но он не хотел все время сидеть в полуподвале.

Сначала Антон Л. стал потеплее одеваться и достал себе более теплые одеяла. Попытка разложить костер из паркета, взятого в соседних номерах, в медном тазу в салоне представительского номера оказалась неудачной. Медный таз, тяжелый и довольно плоский, стоял в фойе и служил подставкой для массивного горшка с филодендроном. Этот горшок с филодендроном был одним из тех, которые Антон Л. поливал. Тем временем филодендрон пустил корни во все стороны так. что они стали заползать под мебель, под ковер и в щели паркета. Вытащить медный таз из-под тяжелого горшка с декоративным растением оказалось делом непростым. Справившись наконец с этой задачей, Антон Л. затащил таз (он, скорее, был похож на широкую сковороду) в свой салон, нарвал газет (они в большом количестве находились в газетном киоске гостиницы, все от 25 июня; иногда Антон Л. их читал, прежде чем отправлял на топку), выломал в комнате номер 16 (возле номера Сони) с помощью топора кусок паркета и разжег огонь. Костер запылал очень скоро, но от него было слишком много дыма. Постепенно весь номер заполнился черным дымом. Языки пламени опасно лизали обои. Антон Л. распахнул окно и налил в медный таз воды. Тот зашипел. Посудина стала такой горячей, что до нее нельзя было даже дотронуться. Антон Л. привязал ремень к одной из ручек таза и вытащил его из номера в коридор. Там он чадил еще целый час. В салоне потолок и частично стены были черными от сажи. (Чтобы продолжать вести дневник на обоях, он был вынужден отмыть его от сажи. О сегодняшнем дне он написал: пожар в комнате.) Там, где стоял таз, на ковре осталось большое коричневое пятно. Оно несколько дней воняло холодным дымом, хотя Антон Л. все время проветривал номер, оно воняло даже еще в ноябре, когда Антон Л. совершал свой последний переезд.

Этот последний переезд имел под собой много причин. В начале ноября выпал первый снег. Стало по-зимнему холодно. Соня была близка к тому, чтобы распрощаться с жизнью. Антон Л. переселил ее в кухню. На этот раз Соня дала себя поймать легче, потому что она, скорее всего, от холода уже почти не могла двигаться.

В кухне совсем холодно не бывало никогда. Она находилась практически в подвале, и здесь было мало окон. Кроме того, Антон Л. теперь не давал огню в большой плите погаснуть. На ночь он тщательно сгребал весь жар в одну кучу. Стулья из конференц-зала были уже все сожжены, теперь Антон Л. топил другой мебелью, в день уходило два-три шкафа или тумбы или соответственно больше более мелких предметов. В первых числах ноября ему приходилось носить мебель уже со второго этажа. Вырисовывался исход всех запасов.

Теперь в течение дня, если он не был где-то в отъезде, Антону Л. все-таки приходилось спускаться в мрачную кухню. В представительском номере было слишком холодно. Но спал он по-прежнему только наверху, пока не проявилось далекое последствие того взрыва, воздушная волна от которого разбила довольно много окон. Дождь и снег проникали в гостиницу сквозь зияющие рамы, образовывались лужи, которые замерзали, снова оттаивали, от чего растрескивался пол. Постепенно стало сыро и в номере Антона Л. На стенах появился грибок (кроме тех мест, где была сажа). Спасать такое большое здание в течение столь продолжительного времени от подобных повреждений или хотя бы принять аварийные меры одному человеку было не под силу. Кроме всего прочего, образовалась трещина. Это произошло 19 ноября, скорее даже в ночь с 18 на 19 ноября. Антон Л. проснулся от оглушительного грохота. Сначала он не мог сообразить, не приснился ли ему этот грохот, но затем, будучи уже в несомненно бодрствующем состоянии, он услышал отчетливое журчание. Он вскочил с кровати. (Это был, так сказать, шестой этаж страха, уровень, к которому Антон Л. еще не привык.) В комнате было не так холодно, как в предыдущие дни, и даже не так, как вчера вечером. (Как выяснилось впоследствии, ночью начал таять снег.) Антон Л. спал в одежде. Порывы к очищению с того июньского дня не посещали его, точно так же, как и набухания солнечного сплетения. Нижнее белье Антона Л. приняло такой цвет и такой (для Антона Л.) уютный запах, которых раньше нельзя было достичь, принимая во внимание человеческое окружение. Тем не менее Антону Л. пришлось еще в конце сентября расстаться с милым его сердцу бельем, или лучше сказать: оно рассталось с ним. Однажды он почувствовал на своих бедрах что-то очень непривычно мягкое и выпуклое. Рудименты нижнего белья скатались в трусы. Антон Л. принес из дорогого магазина мужской одежды «Шпербер» на углу Анакреонштрассе и Хадрианштрассе комплект нового, учитывая приближающуюся зиму, более теплого белья. Родной и уютный запах очень скоро появился снова.

Антон Л. спал в одежде, правда без обуви и без шапки. Когда он после грохота вскочил с кровати, стояла еще глубокая ночь, совершенно темная. Антон Л. зажег свечу в садовом подсвечнике, которая всегда стояла у его кровати, и осмотрел всю комнату. Он выбежал в коридор. Там тоже поначалу ничего не было видно. Журчание прекратилось. Антон Л. вернулся в свой номер, натянул сапоги, нахлобучил шапку и взял ружье. После этого он снова вышел в коридор. Перед номером 20 («его» номер был двадцать вторым) он заметил, что обе створки двойной двери криво висели на петлях. Он толкнул дверь и осторожно зашел в комнату. Он оказался почти на улице. По внешней стене вертикально протянулась трещина, стена разошлась почти на полметра. Пол вздыбился от двери до стены. Повсюду валялись куски кирпичей. Антон Л. посветил на потолок. Он тоже треснул.

Антон Л. быстро сбежал вниз на улицу и осмотрел здание. Но кромешная тьма не позволила что-либо увидеть. (Небо было затянуто, с несколько более теплым воздухом по сравнению с ясной холодной погодой пришел дождь.) Можно было рассмотреть лишь то, что перед гостиницей валялись кирпичи и куски стены. На следующее утро, когда Антон Л. снова вернулся к гостинице, чтобы забрать кое-какие вещи, он увидел, что дом треснул от крыши до первого этажа. Внизу трещина разверзлась примерно на полметра, вверху, под самой крышей, значительно больше. Крыша на месте трещины полностью обвалилась. На третьем, четвертом и пятом этажах фасад даже несколько выгнулся наружу.

Еще несколько дней назад, когда Антон Л. обдумывал возможность принятия в гостинице мер безопасности (забить разбитые окна и тому подобное) и эти размышления в конце концов отбросил как бессмысленные, ему пришла мысль о новом переезде. За недели, прошедшие с сентября, он много дней провел в Резиденции курфюрста. Резиденция, явно более солидное строение, чем гостиница «Три короля», до сих пор ничуть не пострадала. Но он замыслил переезд в Резиденцию не только в качестве демонстрации своих неограниченных претензий на владение городом (а может, всем миром?). После Каналетто он все чаще и чаще присматривался к очень красивой маленькой жанровой картине работы Франца Хальса и мифологическому изображению (обнаженная женщина с пантерой) кисти Гвидо Рени. Когда он тащил в гостиницу вторую картину, которая была значительно больших размеров, чем Каналетто и Франц Хальс, бронзовый курфюрст сказал:

– А почему бы вам сразу не переселиться в мою Резиденцию? В этом случае вы могли бы обойтись без перетаскивания картин.

– А мне больше нечего делать, Ваша Курфюрстская Милость.

– Я имею в виду, что вы будете переносить их до самой смерти.

– Кроме того, в гостинице имеется кухня, а в ней есть запас продовольствия. И Соня занимает отдельную комнату,…

– Это было всего лишь предложение.

– А кроме прочего, я привык к гостинице.

– Но все-таки, я бы переехал в Резиденцию.

– Я над этим подумаю, Ваша Курфюрстская Милость.

С тех пор Антон Л. действительно постоянно задумывался над этим предложением, особенно, когда в гостинице стало совершенно неуютно. Но он подумывал и о том, что, наверное, было бы не очень умным – во всяком случае, на зиму – переезжать из одного большого здания в другое, еще большее. Он все еще тянул с решением, пока в ту самую ночь с 18 на 19 ноября трещина лишила его более возможности обдумывать это решение.

Он забежал назад в гостиницу, прислушался, не раздается ли еще какое-нибудь журчание или потрескивание. Было тихо. Он взял в салоне оружие, хотел прихватить и Соню (кухня оказалась неповрежденной). Но Соня не показывалась. Найти ее в большой кухне со множеством углов и закутков Антон Л. не мог.

Остаток этой ночи Антон Л. проспал в большой гала-кровати курфюрста, но на следующий день он принялся обустраиваться в подходящих помещениях: в дворцовом саду было маленькое озеро (оно теперь заросло камышом), на котором в тени большой Резиденции стоял крошечный замочек, скорее даже павильон. Он был более старым, чем большая, классическая часть Резиденции. В павильоне-замочке в любезном китайском стиле нашли архитектурное отражение настроения принцессы восемнадцатого века. Все казалось маленьким и кукольным (и при этом было явно не таким уж и маленьким, а даже значительно большим, чем дом на одну семью, какие стоят на городской окраине): маленький салон с китайскими вазами, маленький зеркальный кабинет, маленькая винтовая лестница, ведущая на второй этаж, там – обшитая панелями спальня с маленьким балконом, выходящим прямо на озеро. Резные и позолоченные украшения в китайском стиле покрывали внутри стены до самого верха. Спальня была шестиугольной, ибо и весь замочек был шестиугольным, а верхний этаж состоял из одной этой комнаты. За резной обшивкой стен находились шкафы, четыре на четырех стенах, пятая стена была окончанием винтовой лестницы снизу, а за шестой стеной (позади кровати) маленькая дверь вела вверх на плоскую крышу, где с маленькой шестиугольной платформы с балюстрадой из кованого железа можно было видеть все озеро и парк. В орнамент, который образовывала кованая балюстрада, уже были включены переплетенные друг с другом инициалы Антона Л. (Это произошло потому, что ту принцессу звали Антония Людовика.)

Но прежде всего весь павильон отапливался с помощью камина, находящегося в прихожей первого этажа.

Павильон-замочек бывшей принцессы А.Л. представлял собой обозримую и отапливаемую квартиру, содержание которой, по всей видимости, не превосходило возможностей и сил неопытного в практическом смысле человека. Было лишь одно неудобство: здесь отсутствовала кухня. Но в Резиденции была старая, историческая кухня, которую раньше обязательно показывали на экскурсиях из-за ее ценного дельфтского кафеля.

И бронзовый курфюрст тоже посоветовал переехать в китайский замочек.

Антон Л. действовал последовательно. Замочек имел лишь одну дверь, старую резную дубовую дверь, которая, правда, была оборудована современным замком с секретом. Конечно же, Антон Л. мог взломать дверь испытанным способом, но он этого не хотел. Дверь должна была остаться в таком состоянии, чтобы ее можно было запереть. Где был замок, там должен был быть и ключ. Резиденция, кроме всего прочего, была еще и музеем. Поэтому в новом корпусе находилась комната портье и довольно большое помещение, где раньше продавались входные билеты, музейные каталоги и художественные открытки. Там Антон Л. обнаружил множество связок ключей, из которых он сразу же отсортировал те, которые явно не подходили. Осталось примерно сорок ключей от секретных замков, которые он по очереди начал подбирать. Одиннадцатый открыл дверь.

Внутри замочек был весь покрыт пылью и затянут паутиной. Антон Л. такое положение дел предвидел, и по этой причине принес из комнаты портье веник, ведро и половую тряпку. К обеду он уже более-менее все убрал. Затем он отправился обратно в гостиницу и по очереди привез оба «своих» автомобиля, которыми – что было раньше строжайшим образом запрещено – он доехал до самого замочка. Каждым рейсом он перевозил часть своего имущества. (Это был самый грандиозный переезд, который ему приходилось совершать когда-либо в жизни; он поступил точно так же, как и господин Кюльманн, скупердяй.) Перевез: как можно больше гостиничного инвентаря; оружие и боеприпасы; Каналетто, Франца Хальса и Гвидо Рени; свечной запас; запас спичек; кипу газет; ящик консервов, который он выгрузил не в замочке, а в кухне Резиденции. (Там он уже в день переезда приготовил себе еду в курфюрстской медной посуде: чечевицу с салом фирмы «Бассерманн», а перед этим – черепаший суп фирмы «Камбелл». В «Трех королях» держали все лишь самое лучшее.) И, само собой разумеется, он взял с собой Соню. По причине того, что в гостиничной кухне постепенно стало холодно, Соня замерла и дала себя поймать после того, как Антон Л. обнаружил ее в одном из посудных шкафов. Соне был отведен зеркальный кабинет. (Позднее Антон Л. оборудовал для нее в зеркальном кабинете ящик, но тем не менее животное загадило паркет и даже, как это ни странно, до определенного уровня зеркала. Очень скоро в кабинете появился запах, но Антон Л. его не воспринимал благодаря ярко выраженному собственному запаху.) К вечеру переезд был в общем закончен. В последующие дни, правда, появилась необходимость, или разумность, других поездок, как, например, доставка машины конфет и шоколада из третьего магазина кондитерских изделий, который Антон Л. тоже собирался опустошить. Сладости Антон Л. сложил в трех из четырех стенных шкафов в верхней комнате (при этом он обнаружил и дверь, ведущую на крышу); в четвертый шкаф он поместил письма Солимана Людвига и документы, а также все остальное, что имело отношение к той книге.

Камин функционировал превосходно. Весь замочек очень быстро прогрелся, вот только дров шло довольно много. Партия мебели ушла в топку за три дня. Разумеется, мебель замочка Антон Л. в топку не отправлял. Свои запасы он пополнял в бюро и офисах на Луитпольд-аллее, разрубал все, что годилось для топки, прямо на месте и на ручной тележке (он хотел сэкономить бензин) возил дрова к замочку. Он рубил прилавки и полки, столы, стулья, двери, деревянную облицовку, паркет, деревянные лестницы, все, что было деревянным; одно за другим он пустил на топку (все из домов на Луитпольд-аллее 1, 3, 5 и 7, которые граничили с дворцовым садом): банк, магазин верхней женской одежды (попытка топить и женской одеждой оказалась неудачной; одежда лишь тлела), антикварный магазин, еще один банк, магазин по продаже ковров (не очень удачный, мало полок, а ковры гореть тоже не желали), магазин меховых товаров, чрезвычайно дорогой магазин изделий из верблюжьей шерсти, женскую парикмахерскую (тоже не очень продуктивную, ибо почти все там было из пластика и стекла), кинотеатр и филиал «Винервальда». Кинотеатра и «Винервальда» хватило надолго, так как там было много деревянных откидных кресел, а стены ресторана были облицованы деревянными плитами. В кинотеатре Антон Л. оставил – дело настроения – одно сиденье в центре зала. Время от времени он садился на это кресло и смотрел на экран. Большое пустое помещение отзывалось эхом. Когда после очередного наводнения поздней весной следующего года подвалы домов по Луитпольдштрассе с первого по седьмой номер попали под воду и остались под ней, появилось множество крыс. Когда Антон Л. в темноте сидел на своем кресле, они создавали вокруг неприятный шум. Тогда Антон Л. отказался и от этого кресла.

В конце отопительного периода Антон Л. попал в галерею современного искусства, которая располагалась на третьем этаже дома номер семь. К моменту катастрофы там как раз выставлялись произведения скульптора по имени Густав Хюббе. (Его имя можно было прочитать на уже пожелтевшей афише на двери внизу.) Густав Хюббе работал по дереву и занимался преимущественно малоформатным творчеством. Антону Л. измельчать его произведения почти не пришлось. Однажды ему на глаза попалась целая стопка проспектов: на них была изображена одна – уже сожженная – деревянная скульптура и сам автор: еще молодой симпатичный человек с маленьким носом-кнопкой и очень большими ушами. Вся остальная часть лица заросла бородой. Антон Л. захватил с собой эту стопку проспектов и тоже сжег их за исключением одного, который прикрепил канцелярскими кнопками на стене в спальне. Сами скульптуры представляли собой обработанные корни. Все они имели слегка красноватый цвет и были полны какого-то непонятного и беспредметного неприличия. Однажды Антону Л. приснился непристойный сон, связанный с одной из скульптур. (Эти сны стали сниться заметно реже.) Сон был скорее пугающим, чем удовлетворяющим.

Каждый раз Антон Л. привозил дров – в качестве запаса на случай болезни или других неожиданных ситуаций – несколько больше, чем составляла его дневная потребность в них. То, что не успевало сгореть, он штабелем складывал на улице рядом с замочком. Немного дров он сложил на курфюрстской кухне.

Исследования в соответствии с концентрическими кругами Антон Л. временно прекратил еще в сентябре. Большое значение имел радиальный прорыв – вернее, два радиальных прорыва, один за другим, по одному и тому же радиусу. Они были совершены еще из гостиницы в сентябре, причем на автомобиле. Причиной послужили взрыв и пожар на городской окраине по другую сторону реки. Антон Л. решился на эту экспедицию лишь после того, как по прошествии нескольких дождливых дней больше не было видно ни единого отблеска огня. Ранним утром он выехал по Анакреонштрассе в направлении от центра города, через мост и по высокой набережной. Намного быстрее, чем рассчитывал – он не проехал и десяти минут, – Антон Л. доехал до района разрушений. Пахло сырой золой. По обеим сторонам улицы стояли фасады сгоревших домов. Местами виднелись обрушившиеся здания. Обвалившиеся стены и обугленные перекрытия сужали улицы и вскоре вообще перегородили путь. Повсюду виднелись горы пепла. Антон Л. был вынужден развернуться. Он попытался проехать в этом же направлении по другим улицам, где предполагал увидеть очаг пожара, но повсюду его ожидала одна и та же картина. Продолжая эти попытки, он постепенно сдвигался на юг. При этом он наткнулся на широкую выездную дорогу, которая выходила на скоростную магистраль. Эту дорогу огонь, до того как его потушил дождь, перепрыгнуть явно не смог. Дома на левой стороне улицы выгорели и частью обрушились, дома на правой стороне не пострадали. Антон Л. проехал по этой улице почти до городской окраины, миновал выезд на скоростную дорогу и вернулся по более узким улицам пригорода, застроенного виллами. В садах вилл и домов на одну семью сорняки вымахали выше человеческого роста. Сквозь заборы пробивались колючие заросли. В одном месте на какой-то узкой улице, по обеим сторонам которой располагались сады, наискось по всей ее ширине вились – ярко-красные в осенней расцветке – дремучие заросли. Антон Л. попытался с разгона проехать, но машина их не пробила. И здесь тоже Антону Л. пришлось повернуть, то есть снова выехать с этой улицы и попытаться проехать по параллельной, не заросшей сорняком.

Около полудня Антон Л. сделал остановку. Он предусмотрительно запасся провиантом: пачкой сухарей, двумя плитками шоколада и бутылкой шампанского. Он вышел из машины. Так как шел дождь, он спрятался под навесом полуоткрытого павильона трамвайной остановки. За павильоном остановки тянулась длинная красная стена. Антон Л. съел сухари, громко выстрелил пробкой из шампанского и выпил его прямо из бутылки, затем съел шоколад, рассматривая при этом длинную красную стену. Это было кладбище, то самое кладбище. на котором лежала погребенная госпожа Роза Л. Госпожа Роза Л. была матерью Антона Л.

Антон Л. был единственным ребенком своих родителей, вынужденным, если правдой было то, что говорила его мать: она была вынуждена после долгих слез, угроз совершить самоубийство и тому подобного выйти замуж за Альберта Л., отца Антона Л. По истечении нескольких лет подобных преследований и после того, как Альберту Л. удалось с помощью интриг, хитрости и даже насилия отпугнуть других претендентов на ее благосклонность, она дала согласие выйти замуж за Альберта Л., правда при одном условии: она хотела остаться непорочной. Альберт Л. дал слово, но уже в первую брачную ночь (Роза Л. рассказала это своему сыну, когда ему было 12 или 13 лет) Альберт Л. повел себя, словно неистовый вояка. Он голый метался по комнате, выставляя напоказ невиданные мужские достоинства, кричал, затем снова умолял, даже плакал; ее напоминания и ссылки на обещание оставить ее непорочной не произвели никакого впечатления. Он сорвал с нее невестинскую ночную рубашку, но она с прозорливой предосторожностью оставила под ней шерстяное нижнее белье, которое-таки смогло защитить ее достоинство не только в первую брачную ночь, но и целых четыре последующих года. Правда, ей приходилось все время быть начеку, словно рыси. Но раз в четыре года засыпает и рысь. Это случилось в 1931 году. Она забыла запереть дверь ванной. Альберт Л. хотел в ванной что-то взять, ввалился туда, она закричала, под рукой не оказалось ничего, чем она смогла бы прикрыться (полотенце висело с обратной стороны двери). Взгляд у Альберта Л. моментально стал, как у быка. Он молниеносно расстегнул штаны, из которых тут же вывалилось его невиданное мужское достоинство. Затем он, не обращая никакого внимания на свою одежду, бросился на нее. Секундой позже она уже свою непорочность потеряла.

Никогда в жизни она не была более угнетенной, чем тогда, в ванной. Вид Альберта Л., спрятавшего в мокрых штанах уже не столь невиданное мужское достоинство, не вызывал в ней ничего, кроме отвращения; одежда Альберта вобрала в себя столько влаги, что в ванной воды почти не осталось, по причине чего Роза Л. начала мерзнуть. С того момента она стала Альберта Л. презирать. Особенно ее угнетало то, что вскоре после этого одна из ее подруг на примере книги «Женщина как домашний врач» объяснила, что она находится в положении. Через девять месяцев она родила его, Антона Л. Чтобы лишить отца вообще всякой радости по поводу рождения сына, она окрестила его Антоном. Отец обязательно хотел, чтобы сына назвали, как и его, Альбертом. Она для видимости согласилась. (Крещение состоялось лишь тогда, когда мать смогла подняться с послеродовой кровати.) Крестная, та самая подруга с книгой «Женщина как домашний врач», была во все посвящена. Пришли в церковь. Когда священник спросил имя, крестная сказала: «Антон». Отец довольно громко, то есть громко, учитывая то, что они были в церкви, произнес: «Альберт! Альберт!» Тогда она, мать, собралась с духом и сказала: «Да, Альбертом зовут отца». Священник ответил: «Тихо!» и окрестил ребенка Антоном. После этого уже ничего нельзя было поделать. Кстати, имя Антон носил последний из всех претендентов на руку Розы Л., которого Альберт Л. перед свадьбой отвадил особенно подлым трюком.

Дома старик снова принялся бушевать, но так как ребенка уже назвали Антоном, это уже ничему помочь не могло. Старик вел себя, как дурак, почти так же, как и в первую брачную ночь, с той лишь разницей, что выделялось не невиданное мужское достоинство, а ставшее угрожающе красным лицо. Он даже дошел до того, что поднял на нее, на мать, руку, довольно сильно схватив ее за левое ухо. Но она так закричала, что сбежались соседи с лестничной клетки и даже со двора, а она продолжала безостановочно и громко кричать даже тогда, когда старик отпустил ее ухо. Лишь после того, как он попросил прощения, даже вымаливал его, встав в конце концов на колени, она прекратила свой крик.

Конечно же, к мужчине, который стоял перед ней на коленях и умолял, она не могла испытывать ничего, кроме презрения. Ее подруга, крестная, подтвердила, что и она в этой ситуации испытывала только презрение.

Тем не менее Альберт Л. и в последующие годы не оставлял при случае попыток с ней сблизиться. Но теперь она всегда начинала кричать; это помогало. Более поношение ее чести не состоялось.

Вся убогость отца проявилась, когда разразилась гражданская война в Испании. Хотя он, Альберт Л., до этого всегда ругал Гитлера, он немедленно записался в «Легион Кондор»; вероятнее всего, из-за красивой униформы и потому, что жаждал приключений и бесконтрольных наслаждений. За такой недостойный и негодный образ мыслей она – и крестная тоже – могла лишь еще больше его презирать. Подруга составила короткое письмо в гестапо, которое она, мать, затем отослала, чтобы воспрепятствовать приключениям старого дурака (ему было уже за пятьдесят). Но письмо, наверное, не сразу попало по назначению, две неопытные женщины – она и ее подруга – точного адреса, конечно же, не знали. Не могла же она спросить об этом у Альберта Л. Таким образом старик действительно отправился в Испанию. Обратно же он вернулся даже с орденом.

Тем временем письмо после нескольких явно неправильных попаданий все-таки дошло до нужного адресата, ибо в один прекрасный день Альберту Л. пришла повестка. Когда он снова вернулся домой, то заявил: если он выяснит, кто на него показал, он свернет ему шею. Скорее всего, сказала Роза Л., он не постеснялся выставить в гестапо свой орден, хотя он по-прежнему продолжал неуважительно отзываться о фюрере. Поэтому, наверное, служащий гестапо, который наверняка ордена не имел, ничего сделать ему не смог. Конечно же, обещание свернуть шею было лишь пустой угрозой. Она, Роза Л., из осторожности отослала письмо анонимно.

Когда затем началась настоящая война, в 1939 году, старик снова все бросил и в первый же день записался добровольцем. За все время войны он не соизволил написать домой ни одной строчки. Он даже не приезжал в отпуск, более того: однажды он все-таки приехал в отпуск, но как раз в то время, когда Роза Л. с ребенком и подругой поехала к ее (подруги) матери. Мать подруги жила в небольшом местечке в горах за Санкт-Меери. Она на протяжении многих лет в одно и то же время летом ездила к матери подруги в горы в Санкт-Меери – это старик мог бы и знать. Вполне вероятно, что он специально все так устроил, чтобы получить отпуск именно в это время. Она и знать не хотела, сказала мать, чем он занимался во время своего отпуска в пустой городской квартире.

Когда авианалеты стали более опасными, Роза Л. переехала в Санкт-Меери, где подруга выделила ей в доме своей матери две комнаты. Антону Л. было 11 лет. Вскоре пришло сообщение, что отец попал в плен. Времена наступали все более тяжелые, но фрау Роза Л. в те ненадежные годы, когда ни один человек не знал, что же будет дальше, и когда многие цеплялись за те вещи, о которых они впоследствии и слышать не хотели, почувствовала конъюнктуру и ходила из дома в дом, раскладывала карты и предсказывала будущее. Она посещала только постоянных клиентов, потому что полиция не должна было ничего узнать об этом ремесле.

Фрау Роза Л., ее подруга и мать подруги устраивали еще и спиритические сеансы, которые регулярно посещал кооператор Смекал, учитель Закона Божьего у Антона Л. Это было уже после войны. Эти спиритические сеансы тоже проводились тайно. В то время в Санкт-Меери временно проживали по различным причинам многие высокопоставленные особы. Некоторые из них были не настолько бедны, как хотели показаться, и оставляли после сеанса на сбитом с помощью деревянных гвоздей столе, предназначенном для спиритических сеансов, золотую монету. С кооператора Смекала плата не взималась, наоборот, Роза Л. и подруга делали все, чтобы приручить духовного отца с помощью омлета с повидлом (его он ел охотнее всего, в то время такая еда была редкостью). Яйца для омлета Роза Л. выменивала у крестьян на золотые монеты. Кстати, позднее стали захаживать и офицеры чужой армии – подруга Розы Л. говорила по-английски, она в свое время ходила в лицей, – те расплачивались сигаретами. Они ценились примерно так же высоко, как и золотые монеты.

Когда отец Антона Л. возвратился из плена – было уже лето 1947 года, – Антон Л. как раз был на каникулах в палаточном походе скаутов Св. Георга. Антон Л. не видел отца, потому что, когда он вернулся из палаточного похода, отца уже не было. Старик, сказала мать Антону Л., сразу же показал себя с самой ужасной стороны. Не успел он подойти к двери, как сразу же набросился на сливочный торт. И прежде чем она и тетя Хильда (подруга) забрали у него торт, отец уже успел проглотить большой кусок; а торт был испечен для господина кооператора, прихода которого ожидали вечером.

– А потом? – спросил Антон Л.

– Оставшийся кусок, слава Богу, больше, чем три четверти, мы порезали на порции, как у кондитера, господин кооператор ничего не заметил.

– Я имею в виду отца.

– После этого он снова ушел, – сказала мать.

Антон Л. узнал позже, что отец очень долго ждал его под школой. Это уже осенью, когда начался новый учебный год, поведал ему комендант. «Я, – рассказывал комендант, – вышел и спросил, чего он ждет». «Антона Л.» – ответил человек. «Но сейчас каникулы», – сказал комендант. Он удивился, что отец этого не знает. Затем отец спросил, хорошо ли Антон Л. учится. Он, комендант, ответил, что таких подробностей, к сожалению, не знает, он всего лишь комендант.

Примерно год спустя исчезла и мать. Этому событию предшествовало странное напряжение, затем открытая, хотя и тщательно заглушаемая враждебность между матерью и тетей Хильдой. Когда мать оставалась с Антоном Л. наедине, она жаловалась на «неблагодарность» и говорила, что «пригрела на груди змею». Оказалось, что полиция получила информацию о нелегальном гадании на картах. Полиция явно не торопила события. Когда она появилась, Роза Л. уже исчезла. И господин кооператор Смекал исчез в это же время.

Через несколько дней после случившегося отец забрал Антона Л. к себе в город. Уже позже Антон Л. спросил отца, откуда он узнал, что мать исчезла.

– Мне об этом телеграфировала тетя Хильда, – сказал Альберт Л.

– У тети Хильды был твой адрес?

– Этот адрес был указан на письмах, которые я писал.

– А ты писал матери письма?

– Нет, – ответил Альберт Л., – не ей, а тебе.

– Ах, – сказал Антон Л.

В то время Антону Л. было 16 лет. В последующие годы, когда он с отцом жил в старой городской квартире, он иногда склонялся к тому, чтобы спросить, что вообще соответствовало правде из того, что рассказывала мать. Но в таком возрасте люди еще стыдятся спрашивать о подобных вещах.

Отец умер, когда Антон Л. учился на первом курсе института народного хозяйства. Отец заключил страховку на обучение, которая была оплачена до конца учебы, но у Антона Л. тем временем возникло определенное негативное отношение к специальности «народное хозяйство» и к учебе вообще, кроме того, начался первый запойный цикл. Почти десять лет спустя – Антон Л. работал в туристическом бюро «Сантиханзер» – ему пришло сообщение из районного заведения для умалишенных, что он должен оплатить стоимость погребения усопшей в этом заведении Розы Л. Антон Л. купил венок и отправился на похороны. Кроме него там никого не было, лишь только недовольный молодой священник и четверо гробокопателей. Священник, ввиду минимальной траурной процессии, отказался от своей речи, а лишь совершил обязательные для этого случая ритуальные молитвы и благословения и, прежде чем уйти, пробормотал что-то вроде: «Мои соболезнования». Гробокопателям Антон Л. дал по две марки на чай, за что и гробокопатели уверили его в своих соболезнованиях.

Больше он никогда не приходил на могилу.

Дождь усилился. Антон Л. закончил свою трапезу. Бутылку из-под шампанского и остатки пищи он оставил в павильоне. («То, что засоряю я сам, – сказал он как-то позднее в разговоре с зайцем Якобом, – идет на пользу окружающей среде. Неужели вы серьезно думаете, будто то, что я выбрасываю свои тарелки из окна, может нанести какой-то вред?») Он вышел из павильона, поднял воротник куртки (уродливой, в коричнево-зеленую клетку куртки, но очень теплой, из охотничьего магазина, откуда происходила вся его охотничья амуниция) и вдоль кладбищенской стены дошел до ворот. Ворота, большие, выкованные из железа, были закрыты. (Время посещения: май – октябрь с 8 до 17 часов, ноябрь – апрель с 9 до 16 часов.) Насколько Антон Л. мог рассмотреть через решетку, кладбище заросло дикой растительностью особенно густо. Могилы едва виднелись. Попытки перелезть через ворота или взорвать их были бессмысленными, потому что едва ли удалось бы пробраться через эти дикие заросли. Кроме того, он уже совершенно не мог вспомнить, где находилась могила. Может, мертвецы служат особым удобрением? Или это происходило оттого, что кладбище и без того в память об усопших было чрезмерно засажено растениями? Из зарослей поднялся невиданный рой ворон, они перестроились в воздухе и снова сели. Дождь усилился еще больше. На западе возникла бледно-желтая стена. Антон Л. вернулся к автомобилю и поехал вниз по улице, ведущей к реке.

Это было уже совсем недалеко от Фанискаштрассе. Башня часовни больницы Святой Клариссы, стоявшей напротив финансового управления – его финансового управления – была с этой высоты хорошо видна. Антон Л. не собирался этого делать, но теперь, когда он был уже так близко, он свернул в маленькую улицу, ведущую прямо к той самой потайной двери с задней стороны управления, которая 26 июня оказалась запертой.

Антон Л. затормозил прямо перед дверью. А что, если дверь сейчас оказалась бы вдруг открытой? При этой мысли Антона Л. обуял ужас. Он заглушил мотор, но остался сидеть в машине. Густые, тяжелые потоки дождя стекали по крыше автомобиля и по окнам. Если бы дверь оказалась сейчас открытой, то это бы значило, что кроме него, Антона Л., здесь был еще кто-то. Отпечаток ноги Пятницы. Обуреваемый такими мыслями, Антон Л. был не в состоянии прийти в себя.

Прежде всего он бы выяснил, мужчина это или женщина. Если бы это была женщина, то стало бы ясно, почему он, Антон Л., стал исключением во время этой катастрофы, если речь, конечно, шла о молодой женщине, которая еще была в состоянии рожать детей. Тогда он, Антон Л., и женщина стали бы новым началом. Правда, если желательным было бы дальнейшее размножение, дети в первом поколении были бы обречены на инцест. (Проблема, от которой библия стыдливо уходит, а с другой стороны, особенно католические теологи придерживаются теории происхождения от одной пары людей, из-за учения о наследственном грехе, который в свою очередь стал предпосылкой для божественного спасения Иисусом Христом. В свое время Антон Л. не смог ответить господину кооператору Смекалу на касающийся этой темы вопрос; тот воспылал гневом. В наказание Антон Л. был вынужден наизусть выучить три молитвы Марии, причем в одной из них было не менее четырнадцати строф. Этот случай не в последнюю очередь повлиял на отчуждение Антона Л. от католической церкви, что привело в результате к мощнейшему внутреннему слому, когда после первого периода запоя Антон Л. ударился в буддизм. Уход в буддизм прошел бесследно. Но внутренний разрыв с католической церковью был безвозвратным, хотя Антон Л. и остался – сточки зрения церковного налога – членом единодуховной римско-католической церкви. Почему? Наверное, ему необходимо было поговорить об этом с курфюрстом, дядя которого все-таки был архиепископом.)

Но если тот другой, который открыл, возможно, эту боковую дверь, был мужчиной, то это значило, что мир должен был быть поделен. Это могло бы вызвать затруднения. Неформальные отношения были бы невозможными. В принципе, существует лишь три цифры (некоторые австролоидные негры, наверное, именно так и считают); один – два – много. Один – наедине с собой; два – не в одиночестве; три – четыре, пять, шесть, бесконечность. Прыжок от нуля к единице – это, так сказать, творение; прыжок от одного к двум является мостом через бездну между существующим и возможным; прыжок от двух к трем – это развитие от качества к количеству. После трех остановиться уже нельзя, три – это то же самое, что и много. Чтобы избежать какой бы то ни было безоглядной борьбы, Антон Л. решил подчиниться.

Но дверь черного хода оказалась запертой. Антон Л. взломал ее своим ломиком. Он шел по хорошо знакомым, но затхлым, заполненным гниловатым запахом коридорам. Наверное, в подвалах вода, оставшаяся со времени наводнения, стояла до самого потолка. Вероятно, там загнили документы финансового архива. В здании все окна оказались неповрежденными. Этот район города из-за того, что находился под прикрытием возвышенности, с которой только что спустился Антон Л., от воздействия взрывной волны не пострадал. Антон Л. поднялся на второй этаж. Когда он открыл дверь, ведущую с лестничной клетки в коридор, дверь разорвала густую сеть паутины. Ключ от его комнаты все еще висел у него на связке. Он открыл ее. Толстый слой пыли лежал на обоих письменных столах. В папке, на которой было написано «Исходящая информация», тоже покрытой толстым слоем пыли, были сложены документы, которые Антон Л. обработал после обеда 25 июня. Утром 26 июня их должен был забрать курьер управления. У управленческого курьера была тоже своя большая «папка» на колесах, оборудованная множеством ящичков, которую он возил по коридору от двери к двери. Из этой тележки курьер брал предназначенные для обработки документы, заносил их в кабинеты, клал на письменный стол в папку с надписью «Входящая информация», а из папки с надписью «Исходящая информация» забирал уже обработанные документы и уносил с собой. «Как видите, – сказал ему во время вводного занятия старший финансовый служащий Остерберг, – документы должны попасть из «Входящей информации» в «Исходящую информацию». Это и есть принцип управления». Успешный результат работы прилежного служащего основывается на том, что «Исходящая информация», которую управленческий курьер забирает с собой, по объему больше, чем «Входящая информация», которую он приносит. Если же все-таки «Входящая информация» больше, служащему это все равно безразлично. Если же «Входящая информация» постоянно больше, чем «Исходящая информация», то тогда говорят о том, что служащий перегружен.

Управленческий курьер приходил два раза в день: утром, около половины девятого, и после обеда, около двух. Утром он сообщал – частным образом, это не входило в его управленческие обязанности, – что будет на обед в столовой. В начале месяца он собирал – это было уже управленческой обязанностью – у чиновников и служащих деньги на питание и раздавал талоны на обед.

То, что папка «Входящая информация» у Антона Л. была пус той, совершенно не значило, что Антон Л. обработал все документы. Существовал еще и шкаф для документов, в котором Антон Л. складывал наиболее сложные бумаги, обработку которых старался отодвинуть. «Ничего не откладывайте в долгий ящик, – сказал ему тогда старший финансовый служащий Остерберг – Бумаги, они женского рода и становятся с возрастом все более неприятными». Но у Антона Л., как и у всех остальных, за исключением нескольких карьеристов, был свой «долгий ящик». Антон Л. открыл шкаф. Здесь пыли было не так уж и много. В самом низу лежал документ «Фирма Смитана». В декабре Антон Л. сделал при обработке этого документа роковую ошибку. В результате поступившей жалобы документ попал к шефу. Случай был настолько сложным, что шеф не смог определить сразу, кто же допустил эту ошибку, но он уже почти выяснил, кто был виновником. В январе, в первые дни после Крещения этот документ снова поступил к нему с запиской шефа: «Пожалуйста, немедл. зайд. ко мне»

Антон Л. поднялся к шефу, но шефа, к счастью, на месте не оказалось. Тогда Антон Л. снова забрал документ с собой и положил его в шкаф в самый низ. Шефу он с чистой совестью мог сказать: я незамедлительно пришел к вам для разговора… Но шеф об этом деле забыл. Если бы Антон Л. тогда, сразу же после этого, разработал соответствующее – хотя и очень замысловатое – постановление, то тогда как минимум на первый взгляд по отношению к фирме Смитана все было бы заглажено. Но Антон Л. отодвинул это дело от себя подальше.

В марте этот документ давил уже на душу Антона Л., словно груз совести. В апреле поступило официальное распоряжение шефа касательно фирмы Смитана и касательно предоставления документов и письменного отчета. К счастью, шеф не заметил перепутанных номеров документов. Поэтому Антон Л. отправил наверх другой акт – на который попал ошибочный номер – вместе с письменным отчетом. Поначалу это вызвало замешательство, и вполне вероятно, что все это дело попало теперь в «долгий ящик» шефа. Но это ничего не меняло, ибо в июле, самое позднее в августе вместе с новой налоговой декларацией дело всплывет опять. Антон Л. должен получить грандиозный «пистон». Он вполне серьезно и многократно обдумывал, не стоит ли ему тайно взять этот документ с собой и уничтожить его. Но он не был уверен в том, что его сосед по кабинету не знал, что этот документ находится в шкафу, в самом низу. (И его сосед по комнате имел там свой груз совести, правда не такой тяжелый.) Однажды во время дурацкого приступа доверительности он даже пожаловался своему коллеге по комнате: «Чтоб эти документы Смитаны черт забрал».

А если все-таки все эти бумаги Смитаны черт-таки забрал? Антон Л. держал в руках документы, толстую пачку документов, обвязанную волокнистым управленческим ремешком с застежкой. Было ли достаточно такой ничтожной причины – совершенно ничтожной причины, – чтобы объяснить катастрофу ночи с 25 на 26 июня? «Едва ли», – подумал Антон Л.

Он раскрыл окно, развязал бумаги и выбросил их. Дождь закончился. Документы полетели вниз, упали на разросшиеся кусты на узкой полоске земли перед зданием; большинство же упало на мокрый асфальт.

Когда Антон Л. снова отъехал на машине, завернул за угол, а затем двинулся вдоль главного фасада финансового управления, он с удовлетворением проехался по некоторым лежавшим документам, которые клочьями взлетели позади автомобиля.

Сплошные тучи на западе уже таковыми не были. Деревья на берегу реки стояли, окрашенные в огненные осенние краски. Высокое дерево, стоявшее прямо напротив моста, было огненно-красным. Словно в продолжение цвета этого величественного дерева тучи и облака на западе окрасились в золотисто-желтый цвет, в оранжевый, а затем и в огненно-красный. Темно-красный солнечный луч, словно пучок стрел, выстрелил из прорванных туч, падая наискось на городские башни и заставляя крыши блестеть, отдаленно копируя мир Каналетто.

 

XVI

Курфюрст, завернутый в жесть

Во второй половине августа Антон Л. еще раз съездил в квартиру Солимана Людвига, но задержался в ней ненадолго. Он искал нечто определенное, и ему казалось – что полностью подтвердилось, – будто он знает, где ему это нужно было искать.

«Дорогой Людвиг, – гласило письмо, написанное редактором Кандтлером и переданное господином Эшенлое, – в этот раз я не ошибаюсь: то, что мы ищем, существует. Может быть, я завтра уже смогу это получить. Верните мне… – в этом месте Антон Л. прочитал „сбишельство“. Теперь он знал, что слово это значило „свидетельство“. Последнюю букву Кандтлер опустил вниз и приделал к ней какой-то хвостик, – Верните мне свидетельство не позднее, чем в половине десятого. Ваш К(андтлер).

Из переписки Людвига Антон Л. знал, что господин Кандтлер перерыл библиотеку, директором которой был доктор Гебэссер, друг Кандтлера. За несколько недель до катастрофы он натолкнулся на след трактата средневекового врача Ax-Мери (или Ак-Мери). У трактата было ничего не говорящее, но претенциозное название «De mundo». Этот Ax-Мери был шотландским рыцарем-крестоносцем, который в битве у Хаттина, уготовившей первому Иерусалимскому королевству ужасный конец, попал в плен к султану Саладину, затем остался в Египте и стал учеником знаменитого врача и философа эль-Исмина. Позднее он снова возвратился в Европу и жил в Венеции. Труд его в оригинале не сохранился, но существовал комментарий к нему, написанный Джованни Баттистой Нани. Нани, который умер в 1678 году, был издателем официозной истории Венецианского государства. Все, даже недосягаемые обычно источники, были в распоряжении Нани. Был у него доступ и к рукописям Ax-Мери, которые – вероятно потому, что это было произведение еретика, – хранились в тайном архиве дворца дожа, где они вместе со всеми остальными книгами, например «Золотой книгой венецианской аристократии», были сожжены после захвата Венеции Наполеоном. (Уже даже из-за одного этого сий корсиканский карлик заслужил такой адской пытки, до которой не додумался бы и сам Данте.) Для государственной истории Нани рукопись Ах-Мери не была подходящим источником, но она, видимо, настолько подействовала на Нани, что он написал к ней упомянутый выше комментарий. Этот комментарий без фамилии автора был напечатан в 1704 году в Амстердаме.

В той самой библиотеке, директором которой был доктор Гебэссер, Кандтлер отыскал в общем-то поверхностную книгу бельгийского историка-мракобеса по имени Клаудиус Лактанс, граф Хомпешский, датированную 1895 годом, которая в одном из своих разделов цитировала пассажи из комментариев Нани к рукописи Ах-Мери. Книга Хомпешского называлась «Истинная Библия». Написана она была поверхностно и небрежно, но ее оказалось достаточно, чтобы взволновать Солимана Людвига и его друзей, ибо в ней напрямую высказывались их тезисы о книге, в которой объясняется Тайна Мира. Как назло, во-первых, в хомпешской книге (Симон Лист в одном из своих писем назвал ее даже «халтура») цитата из комментария Нани была настолько неточной, что нельзя было различить, где комментарий Нани, а где цитата из Ах-Мери, во-вторых, не было указано, как и где Хомпешский обнаружил произведение Нани, то есть анонимное издание 1704 года.

И все-таки после этого усилиями доктора Гебэссера удалось выяснить, что существовало еще три экземпляра издания 1704 года: один в библиотеке Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, один в Ягеллонской библиотеке в Кракове и один в Британском музее. Британский музей высказал готовность сделать с него для доктора Гебэссера фотокопии.

Обо всем остальном Антон Л. Мог только догадываться: возможно, что 25 июня господин Кандтлер узнал, что фотокопии – это был наверняка довольно объемный пакет – уже прибыли. Чтобы их получить, ему нужен был его библиотечный билет-свидетельство (хотя директор доктор Гебэссер был его другом, или он тем временем ушел в отпуск?), который по какой-то причине находился у Солимана Людвига. Чтобы узнать, о какой библиотеке шла речь, Антон Л. должен был найти этот билет.

«Кандтлер, наверное, предполагал, что Людвиг носит его с собой, иначе было бы совершенно бессмысленным подсовывать это сообщение под дверь уже после закрытия магазина», – размышлял Антон Л. Кандтлер рассчитывал на то, что Людвигу «не позднее, чем в половине десятого» не придется снова возвращаться домой, чтобы взять там это свидетельство-билет. К тому же во время работы магазина это вообще навряд ли было возможно. Поэтому нужно всего лишь порыться в сумке у Солимана Людвига. И билет оказался там: выписанный на имя Хорста Кандтлера, действительный для отдела раритетов Государственной библиотеки, подписанный доктором Гебэссером.

Антон Л. снова засунул читательский билет в сумку исчезнувшего Солимана Людвига. Государственная библиотека находилась как раз на половине пути от квартиры Солимана Людвига к гостинице, неподалеку от того места, где не так давно Антона Л. напугали коровы. Уже много лет Антон Л. не бывал в Государственной библиотеке, но внутреннее ее расположение он себе приблизительно представлял, потому что во времена, когда он работал в издательстве, ему время от времени приходилось по работе туда заходить.

Привычным способом – с помощью ломика – он проник в большое, классическое здание. Табличка-указатель рядом со входом сообщала: отдел раритетов находится на третьем этаже. Там, Антону Л. пришлось затратить некоторое время на поиски, он уже почти смирился с мыслью, что пакет находился где-то в другом месте, возможно, в отделах «Выдача книг» или «Межбиблиотечный абонемент». Но затем оказалось, что пакет – целая картонная коробка – лежит на письменном столе в кабинете директора доктора Гебэссера. К коробке прилагалась записка: «Для господина Кандтлера. Будет забрано 22.06.» Рядом лежал счет. Господину Кандтлеру нужно было заплатить 120 марок.

Антон Л. уселся в кресло господина директора доктора Гебэссера и открыл коробку. В ней лежала толстая пачка фотокопий. Первая страница оказалась обильно исписанным титульным листом. На нем от руки были написаны данные об издателе: «Г.Б.Нани, Венеция», здесь же пометка библиотеки, длинный номер и штамп Британского музея. И тут наступил шок: книга – и это Антон Л. мог бы предположить заранее – была написана на латыни.

В гимназии Антон Л. латынь изучал. Он вообще был не первым учеником, а в латыни и вовсе последним. За все годы он так ни разу и не применил свои познания в латинском языке. Он снова сложил все листы в коробку и ушел. Но на следующий день вернулся и приступил к работе. Он вспомнил, что в читальном зале на втором этаже стояли словари. Он принес – ему пришлось сходить дважды – семь томов фолиантов «Tesaurus Linguae Latinae», а когда он понял, что этот словарь для его цели слишком уж подробный, тем более, что доходил он всего до буквы «М», принес карманный латинско-немецкий словарь Лангеншайдта. Сначала нужно было переводить глагол, это Антон Л. еще помнил. Значительную помощь оказала и «Латинская грамматика» Войт-Цинсмайстера, в приложении которой были приведены все самые употребительные неправильные глаголы.

Ему казалось, что он расшифровывает какой-то код. Трудности убывали по мере достижения прогресса в работе. Каждый день один или два часа Антон Л. работал в удобном кабинете доктора Гебэссера. Поначалу он переводил письменно, это значит, что он печатал переведенный текст на пишущей машинке доктора Гебэссера, которая стояла на маленьком столике рядом с большим письменным столом. Примерно через тридцать страниц Антон Л. решил на этом сэкономить и стал писать лишь самые сложные предложения – перевод которых требовал больших усилий – между строчками прямо в оригинале. Во всяком случае, так все же было быстрее. В конце августа Антон Л. мог с чистой совестью сказать, что латинский текст Джованни Баттисты Нани он уже прочитал. При этом чтение было, скорее, скучным. Метр Нани ударился в бесконечные философские спекуляции, прерываемые моралистическими проповедями, в которых автор явно стремился не допустить никакого сомнения, что он твердо и непоколебимо стоит на платформе римско-католической веры. Правда, остальной текст свидетельствовал об этом недостаточно: он был, скорее, тайным янсенистом, поскольку вообще неохотно высовывался за границы христианских святынь.

Упоминания об Ax-Мери (Нани называл его Альмириус) были весьма туманными. Во второй книге – текст ее был несколько интереснее – Нани рассказывал историю Ax-Мери, но так, что здесь снова можно было определить: Нани пытался отмыть Ax-Мери от подозрений в измене христианской вере и в ереси. Нани утверждал, что Ах-Мери умер, будучи аббатом некоего монастыря. Совершенно ясно, что это было выдумкой, ибо Нани, с одной стороны, не конкретизировал, о каком монастыре шла речь, с другой же стороны, он сообщал, что просмотрел документы какого-то монастыря.

Последние четыре страницы оказались решающей находкой. «Если бы я это знал, – сказал себе Антон Л., – то не стал бы читать предыдущие 236».

Последние четыре страницы были написаны на старонемецком языке, напечатаны другим шрифтом и наверняка не относились к труду Нани. Можно было с уверенностью сказать, что автором этого приложения был не Нани.

Четыре страницы гласили:

«В о время карнавала anno Domini MDCC юный господин принц Филипп Моритц, герцог Б***, прибыл в Венецию. Юный принц был вторым сыном курфюрста М*** и имел предназначение получить духовный сан. Епископства Мюнстера и Падерборна не имели в то время предстоятеля. На эти епископские престолы и должен был взойти принц, возвысившись сим в коадъюторысвоего дяди, курфюрста К***. Между тем, принц был торжественно рукоположен в епископы, но проявлял больше вкуса к всевозможным мирским делам. Было ему в то время от роду около двадцати лет. В его свите находился и его гофмейстер, некий господин граф Якобус фон Цвайффель, который служил еще господину отцу принца и разделил с ним не только победоносные походы против турок, но и его несчастливый рок в изгнании далеко от прекрасной' страны.

В Венециюна время карнавала стекался всяческий народ, от благородного до низкородного, облаченный в маски. У гофмейстера принца не возникало никаких возражений против того, чтобы и принц надел такую же маску, ибо посчитал это безобидными проказами, склонность к которым молодые люди проявляли во все времена. Дабы не оставлять молодого господина одного, граф фон Цвайффель должен был всеми правдами и неправдами также облачиться в маску. Однако молодой господин принц небывало высоко оценилобычай сиих людей танцевать на площадях в сопровождении прекрасной музыки, какую, с другой стороны, не так уж часто можно услышать в замках благородных господ, хотя на площадях тех музицировали лишь только простые гондольеры и мелкий люд или даже нищие. К концу карнавала принц столь рьяно ударился в танцы, что у его господина гофмейстера, едва тот вышел из дома, говоря другими словами, перехватило дыхание. И принц сказал: «Пусть карнавал длится всего несколько дней, но даже сенаторы и патриции могут никем не узнанные смешаться с остальными танцующими, дабы окунуться в сие наслаждение. Посему принц отправился один.

После того как это продолжалось несколько дней, господин гофмейстер юного принца не мог более не замечать изменений, кои происходили в последнем. Невзирая на то, что гофмейстер по причине сырости, господствующей в Венеции из-за множества каналов, был вынужден ввиду подагрических болей почти все время лежать в кровати, он убеждал юного принца и говорил: «Я старый человек и знаю, что может происходить с молодым юношей, особенно если он танцует в маске. Открой мне свои мысли».

Принц был весьма смущен, но затем после длительных увещеваний все же признался господину гофмейстеру, что танцевал он с молодой особой женского пола, кою считал он подобной ангелу.

И тогда застонал господин гофмейстер, граф фон Цвайффель еще сильнее, чем от подагры, и сказал: «Мог ли я подумать о чем-либо подобном, и что скажет Его Курфюрстская Милость, ваш отец, когда узнает о сим неравном амуре. Тем более, что ваше предназначение – духовный сан!»

«Пускай забирает черт это духовное положение», – ответил юный принц, – а также епископские монастыри в Мюнстере и Падерборне, если они ему для чего-нибудь нужны. Я хочу хотя бы узнать, как ее имя».

Гофмейстер подумал: «Если я ему запрещу это открыто, он наделает лишь новых глупостей «. И он со стонами встал со своей подагрической кровати и повязал на себя маску при этом сказав принцу: «Да простит вас небо, что столь больной, страдающий подагрой старик должен из-за вашего амурного каприза облачаться в маску, подобно молодому повесе и делать из себя дурака «. И они отправились разыскивать молодую особу женского пола, которая с первого взгляда показалась обезумевшему принцу ангелу подобной. Однако таковой найти так и не удавалось, что было отнюдь не странным, ибо в последние дни карнавала суета на улицах Венециии ее площадях становится совершенно безумной, повсюду кривляются дураки и плуты, на каналах плывут в разные стороны сотни гондол. Время от времени принц кричал: «Это она!» Но это была не она.

В первый день поста, когда кривляние и маскарад исчезли с улиц, принц сказал: «Мне никогда ее не найти. Я не знаю даже, кто она такая «. И его охватила хворь. Господин гофмейстер вздыхал из-за подагры, но вскоре юный принц так заболел и так начал вздыхать, что гофмейстер вынужден был свои вздохи отложить и написать Его Милости Курфюрсту в М***, что сына его одолела хворь.

Господин курфюрст отправил одному еврею в Венеции вексель и приказал написать письмо о том, что самые наилучшие медиумы и врачи Венеции должны были устранить причину болезни принца – ибо в Венеции жили известные врачи и медиумы, – и что он надеется, что принца одолела не та же хворь, которая косила многих кавалеров.

Господин гофмейстер созвал, как ему и предписывалось, всех врачей к ложу больного, но принц отвернулся к стене: он вздыхал и был очень слаб. Врачи делали ему кровопускание, ставили клистир и натирали мазями и пичкали различными снадобьями, но ему ничего не помогало.

И вот двенадцатого марта пришел наконец один медиум, прослышавший о болезни принца и называвший себя Хормисдасом. И был он армянином. Он принес с собой кожаный мешок и сказал: «Я слышал о неизвестной болезни господина принца, но это отнюдь не неизвестная болезнь, ибо то, что лежит у меня здесь, в кожаном мешке, есть болезнь и вместе с тем лечебное снадобье, ежели господин гофмейстер соизволит заплатить сто двадцать цехинов «. Гофмейстер почесал голову и сказал: «Это самое снадобье, в мешке оно или нет, будет полностью оплачено из курфюрстского векселя еврею, но я сперва хочу увидеть, что же лежит в мешке». На что армянский Хормисдас о тветил: «Если сначала не будут заплачены деньги, я не покажу, что лежит в мешке».

Но дверь оказалась открытой, и потому услышал больной принц эти речи и закричал тут же: «Дай ему его цехины «. Впервые за все дни болезни принц кроме стонов и жалобных причитаний издал хоть какой-то звук; гофмейстер тут же поверил в чудесную силу снадобья, которое армянин держал в своем мешке, и быстро заплатил сто двадцать цехинов. И тогда армянский в рач подошел к принцу, вытащил из мешка маленький портрет и показал его принцу. Тот подскочил и закричал: «Это она!» Он прижал портрет к сердцу, целовал его, и прыгал, и снова садился, пока не выбился из сил, ибо много дней ничего не ел. Он сказал: «Отведите меня к ней, если не желаете, чтобы мне пришел конец «. Он был весьма слаб, и армянин пообещал, что придет на следующий день, но принц должен съесть укрепляющего супа из зеленого лука.

Но еще тем же днем принц улгер. Его гофмейстер организовал похороны и написал печальное письмо курфюрсту. Он уже собрался без принца возвращаться в М***, когда в час отъезда снова пришел армянин.

«Ваше снадобье все-таки не помогло, господин медиум, – сказал гофмейстер, – и суп из зеленого лука тоже».

«Язнаю, – ответил армянин, – господин принц мертв. Но дама, имя которой я назвать не могу, посылает вот это «. И он вручил гофмейстеру ларец, такой большой, словно строительный камень, завернутый в полотно, зашитый и запечатанный сургучом. Она, дама, последняя в своем роду, он, гофмейстер, не должен ни о чем спрашивать, а дама теперь в монастыре, где она хочет и остаться.

И тогда подумал гофмейстер, что это не может быть обманом, ибо армянин не потребовал за ларец ничего; гофмейстер взял его с собой. По пути он сломал печать, снял полотно и нашел в ларце странную книгу с пустыми страницами. Но оттого, что была она прелестно переплетена, он передал ее вместе со всем наследием господину курфюрсту, который вместе с госпожой курфюрстшей принца от всего сердца оплакивали. Книга была вся обернута в тонкую синюю кожу с золотыми и красными звездами и золотой змеей на обратной стороне, которая раздваивалась и образовывала фигуру, подобную цифре восемь».

Ни в одном из выставленных в читальном зале Национальной библиотеки энциклопедических словарей Антон Л. не обнаружил ни малейшего упоминания о принце по имени Филипп Моритц. Использовать же Готский генеалогический альманах, что было делом не простым, Антон Л. не смог. Но в иссенбургско-лорингховенской «Генеалогии к истории европейских государств, том I» он принца обнаружил.

День смерти соответствовал – 12 марта, год был указан 1719, совпадало и то, что он был вторым сыном курфюрста. Но затем оказалось, и Антон Л. это увидел, что этот принц приходился двоюродным дедом бронзовому курфюрсту, стоявшему у Резиденции, повернутому спиной к придворной свечной лавке, в которой работал Солиман Людвиг.

Но что случилось с книгой? Старый курфюрст, оплакивавший своего сына, по всей видимости, ее не выбросил. Он наверняка поставил ее к себе в библиотеку или в свой кабинет, где были собраны раритеты, и она с большой вероятностью продолжала передаваться по наследству до тех самых пор, пока не была отменена монархия. А потом? Культурные ценности остались храниться в Резиденции, в том числе и ювелирные изделия. Что же случилось с книгой, наверное, никто не знал.

Поэтому Антон Л. в первые дни сентября решил поискать ее в Резиденции. Он нашел библиотеку, но не книгу.

Когда Антон Л. через несколько дней после того взрыва снова шел в направлении Резиденции, то обнаружил, что бронзовый курфюрст закутан, закутан в крышу, которая словно жестяной парус пронеслась по Анакреонштрассе. Жестяная крыша зацепилась за памятник, остановилась и изогнулась вокруг него.

– Что у вас за вид, Ваша курфюрстская милость? – спросил Антон Л.

– Ерунда, – ответил курфюрст, – лучше размотайте меня.

– Это было бы весьма нелегко, – сказал Антон Л., – ведь это же целая железная крыша.

– Но не можете же вы оставить курфюрста закутанным в жесть, коль вы уж воруете его картины.

– О воровстве не может быть и речи…

– А как же еще это назвать, господин Л.? Пусть даже вы один на свете, но это еще вовсе не значит, что все принадлежит вам.

– Это весьма скользкий юридический вопрос. И вообще: откуда вам известно, как меня зовут? – спросил Антон Л.

– Большое искусство, – произнес курфюрст, из-под жести это прозвучало весьма глухо, – если жив всего лишь один человек и его зовут Л., то вас наверняка зовут Л.

– А жив только я? – спросил Антон Л.

– Во всяком случае, я больше никого не заметил, – ответил курфюрст.

Антон Л. принялся – а это была тяжелая работа – разгибать крышу. Его усилия особого успеха не принесли.

– Не получается, – сказал Антон Л.

– Вы делаете это совершенно неправильно. Подгоните сюда свою машину. Привяжите сзади канат…

– Очень хорошая идея, – сказал Антон Л. и побежал обратно в гостиницу.

Он приехал на машине и привез трос.

– Канат слишком тонкий, а к тому же и слишком короткий, – глухо произнес курфюрст.

– Откуда вы знаете, как вы можете это видеть, если вы закутаны?

– Я вижу все, что видят ваши глаза, глупец, – ответил курфюрст. – Или вы думаете, что я на самом деле разговариваю?

– Я как раз собирался об этом спросить…

– Сейчас не спрашивайте совершенно ничего. Во всяком случае канат, который вы привезли с собой, – это совсем не канат, а шпагатная веревочка. Здесь лежит контактный провод от трамвая. Почему бы вам не взять его?

Взрывная волна на самом деле буквально скрутила в клубок несколько десятков метров контактного провода. Антон Л. размотал провод и отрезал длинный кусок. (Для этого ему пришлось еще раз возвратиться в гостиницу, где в одной из мастерских лежали инструменты, в том числе и кусачки.)

– Не так, – вмешался курфюрст, когда Антон Л. собирался прикрутить провод к крюку автомобиля – Эта штука, когда оторвется от меня, выстрелит сзади по вашей машине. Вам нужно сделать ворот. Обогните провод вокруг колонны придворного театра и протяните его в противоположном направлении. Колонна это выдержит.

Антон Л. подчинился.

– А затем вам нужно пробить в крыше две дырки, чтобы вы смогли протянуть через них провод. А затем вы должны…

– Должен… должен… – возмутился Антон Л., но тихо.

На это курфюрст ничего не ответил.

«Наверное, он обиделся», – подумал Антон Л.

Он работал не меньше часа. Трижды не выдерживали неумелые узлы на упругой проволоке. Лишь когда Антон Л. обмотал узлы другой проволокой, провод выдержал. Антон Л. нажал на газ, крыша с жестяным грохотом сдвинулась с места, машина рванулась вперед, железная крыша со скрежетом дернулась в сторону придворного театра, где и осталась лежать на ступенях. Курфюрст был свободен. Лишь его шпага изогнулась.

Антон Л. вышел из машины.

– Вы могли хотя бы спасибо сказать, – с упреком произнес Антон Л.

– Спасибо, – ответил курфюрст.

 

XVII

Хормисдас II

В ноябре, уже после первых снегопадов, выдалось еще несколько хороших дней. Листвы на деревьях уже почти не осталось, лишь изредка на голых ветвях виднелся удерживающийся там упрямый лист, который теперь, под холодным, ярким ноябрьским солнцем, блестел, как маленькая драгоценность. Воздух был сухим, подмерзлая земля была покрыта тонким белым и скрипучим слоем инея, причем там, куда падала тень, даже днем. Но из-за того, что ветра не было, в местах, куда доставало солнце, все еще было тепло, словно поздним летом.

Прошли два таких дня – Антон Л. в одной рубашке рубил дрова на свежем воздухе, – третий день обещал быть таким же, по этой причине Антон Л. предпринял свою самую длинную и последнюю вылазку, последний радиальный прорыв уже давно не выдерживаемых им исследовательских концентрических кругов. В этот день он вообще не рубил дров. Он вытряхнул в серебряную курфюрстскую тарелку, служившую Соне миской, банку консервированных вишен, взял с собой две бутылки шампанского, пачку сухарей, банку маринованных огурцов, кострец зайца, которого он два дня назад подстрелил и зажарил, а также четыре коробки шоколадных конфет и отправился на машине в путь. Он снова поехал на восток по Фанискаштрассе, объехал район, который, как было ему известно, опустошил взрыв. Окруженная с обеих сторон деревьями дорога вела к скоростной автомагистрали. Вдоль домов лежали горы гниющих листьев, особенно много их было в углах и углублениях, куда на прошлой неделе их задул осенний ветер. Из одной особенно большой кучи мусора у подножия какой-то высокой стены выскочила целая стая мышей и помчалась через дорогу. Неподалеку сидела лисица. Когда Антон Л. проезжал мимо, лиса спряталась за деревом.

Дома отступили назад, а чистые поля подступили к самой дороге. Вдали появилась темная лента леса. Бледное, но совершенно голубое небо возвышалось над сей природной картиной конца осени. С хлебного поля, которое уже никогда больше не будет убрано, поднимались стаи ворон. По скоростной магистрали Антон Л. ехал едва ли не слишком быстро. В большом туннеле в нескольких километрах от города собралась вода – настоящее маленькое озеро. Когда он испуганно затормозил, увидев, как на него надвигается вода, машина пошла юзом, развернулась и остановилась лишь тогда, когда уже все четыре колеса оказались в воде. В темную водяную пещеру крякая заплыло несколько уток.

Мотор заглох. Антон Л. опустил стекло. Вода имела затхлый запах, по поверхности медленно плавала разноцветная слизь, покрытая покачивающимися листьями. Антон Л., придя в себя от пережитого испуга, попытался снова завести мотор. Это удалось, мотор заработал. Антон Л. осторожно задним ходом выехал из воды, после чего развернул машину и поехал в обратном направлении. («По скоростной магистрали! – подумал он, – и никакая полиция не сможет мне это запретить».)

Теперь он ехал медленнее. Через несколько сот метров рядом с шоссе появилась проселочная дорога. В одном месте, где не было бордюра, Антон Л. осторожно направил автомобиль через низкий кустарник. Проселочная дорога вела к деревне. Он остановился на деревенской площади возле церкви. Перед кладбищенской стеной стоял военный памятник: ангел, держащий в руках лавровый венок, поднимает умирающего солдата, у которого из рук выпала винтовка. «Погибшим общины» было написано золотыми буквами на черной, полированной каменной плите, между словами «Погибшим» и «общины» разместился железный крест, ниже его «1914 – 1918» и два десятка фамилий. С другой стороны была установлена еще одна черно-полированная плита: «1939 – 1945» и четыре десятка фамилий, выбитых более мелкими буквами (обе доски должны были располагаться симметрично). Как на первой, так и на второй плите бросалось в глаза, что многие погибшие носили фамилию Маусбергер. Рядом было указано и воинское звание:

«Маусбергер Георг, ефр., 4. IV.1917, Аррас»; «Маусбергер Генр., старш. ефр., 28. XI.1917, Камбре». На второй плите: «Маусбергер Георг, солд., 6.VII. 1943, Орел»] Маусбергер Гюнтер, уфц., 31.VIII.1942, Эль-Аламейн». Антон Л. вспомнил названия этих населенных пунктов. В то время они упоминались довольно часто. «Уфц.» – это значило унтер-офицер. Антон Л. просмотрел плиты до конца. Он увидел и лейтенанта – «Россрукер Людвиг, 1945, убит на Востоке». Это было самое высокое звание. Нечто подобное Антон Л. встречал и раньше, когда он с отцом посетил военное кладбище Австрии. Отец разыскивал тогда могилу своего друга, который погиб на войне. Они шли по бесконечным рядам и читали имена. Редко среди них попадался старший лейтенант или капитан. «А где же лежат генералы?» – спросил тогда Антон Л. отца. Отец рассмеялся. «Генералы, – ответил он, – по-другому относятся к геройской смерти».

Был полдень. Справа и слева от военного памятника стояло несколько скамеек. За скамейками у стены и на газоне вокруг памятника тоже буйствовали сорняки. Сейчас они были уже обессилевшими, вялыми и желтыми. На деревьях листьев уже совсем не осталось. Солнце сквозь ветви светило на скамейки. Антон Л. достал из машины провиант и сел на одну из скамеек. Листва, лежащая повсюду кучами и толстым слоем, пахла терпко и остро, что напоминало отдаленно запах дыма. Антон Л. откусил небольшой кусок от заячьей ноги, после чего съел сухарь. Когда он стал для него слишком уж сухим, он открыл бутылку шампанского. Хлопок пробки от шампанского разнесся в тихом воздухе, словно телесно-чужая, черная птица, темные крылья которой на какое-то мгновение погрузили в темноту этот поздний осенний день. После хлопка Антон Л. по-настоящему осознал, насколько тихо было все вокруг.

После обеда Антон Л. немного походил. (Ружье он взял с собой, хотя от машины больше чем на двести метров не удалялся.) Он осторожно шел по мягкой подушке из вялых листьев. Возле постоялого двора «Швеннер» он заглянул через маленькое окно в гостиничный ресторанчик. Стулья стояли на столах. Время было уже нерабочее, тогда. С внутренней стороны на подоконнике лежал толстый слой пыли. Окна были затянуты паутиной. Антон Л. обошел вокруг постоялого двора. Ворота оказались открытыми. На цепи все еще лежал скелет собаки. Крысы бросились наутек в сарай. Антон Л. вернулся к машине. Он положил ружье в салон и взял коробку конфет – десерт, ставший уже привычным; все это он запил остатками шампанского. Когда он засунул в рот четвертую конфету и укусил ее левыми задними зубами (трюфель с миндалем в сахаре), его пронзила острая боль, ото лба до самых пальцев ног. Он моментально открыл рот, не рискуя больше жевать, отлепил раскушенную конфету от зубов и швырнул ее на землю. Боль стала затухать, заглушаться, почти блаженно отступать ото лба, рассосалась и распалась. Антон Л. осторожно закрыл рот, сжал зубы, сначала слегка, затем крепче – ничего больше не болело. Он втянул в себя воздух, заметил, что несколько секунд не дышал. Еще раз сжал зубы, даже постучал ими друг о друга – ничего. Слава Богу. Антон Л. поймал себя на мысли: что скажет на это курфюрст? Он медленно засунул в рот еще одну конфету, но жевал уже задними правыми зубами, избегая левой стороны – боли не было.

С кладбищенской стены свисали заросли пожелтевшей крапивы. В высоту она была выше человеческого роста. Антон Л. съел шестую конфету, все еще избегая жевать левыми зубами.

На голых деревьях повсюду висели черные клубки или шары – птичьи гнезда. Первый посторонний звук с тех самых пор, как он приехал в эту деревню: ямбическое кряканье утки, сначала громкое, оно постепенно становилось быстрее и тише. Вероятно, там был деревенский пруд. Антон Л. съел седьмую и восьмую конфеты. Далекая утка крякнула еще раз, затем еще, спустя некоторое время снова стало тихо. Коробка конфет была почти пустой.

Напротив церкви находилось подворье священника. Нигде не было написано, что дом на этом подворье принадлежал священнику, но только лишь дома священников имеют такую осанисто-солидную, гладкую, так сказать, бесполую архитектуру, которая резко отличается от всех остальных сельских домов. В общем существуют всего три вида домов: крестьянский дом, гостиница и дом священника. Все остальное – то лишь поздние добавки.

«Что, – подумал Антон Л., – если из дома священника сейчас выйдет священник? Скажем, священник не слышал, как я сюда приехал, скажем, он спал». Какое слово было бы первым? Достойная сожаления ситуация. В любом случае Антон Л. немедленно схватит оружие. «Глупость, – подумал он, – а может, все-таки не глупость? Может, у священника тоже есть оружие? Конечно же, у него есть оружие». «Хэлло!» – наверное скажет священник. Или: «Что вы здесь делаете?» Может быть, Антону Л. следовало бы сразу же представиться: «Меня зовут Антон Л.» После этого священник скажет: «Меня зовут…» Тут Антону Л. снова пришла в голову первоначальная мысль. Тогда, несомненно, этот священник был бы Папой Римским. Антон Л. съел последнюю (двадцать третью) конфету. Он встал и медленно пошел к дому священника. Окна на первом этаже были забраны решеткой. И здесь на подоконниках слой пыли был в палец толщиной. Антон Л. постучал по стеклу. В это время внутри заскрипела дверь. По спине у Антона Л. побежали мурашки. Ему показалось, что кто-то позади него вцепился когтями в его плечи. Дверь в комнате, в которую он смотрел, медленно открылась, снова скрипнула. Из-за двери выглянула кошка. Когти на плечах ослабили хватку, но еще некоторые последствия волны ужаса продолжали подниматься по спине до затылка. Кошка зашла в комнату и посмотрела на окно, прижала хвост к полу, готовая сразу же удрать. Кошка была хорошо откормленной. Либо кошка священника знала тайный выход из дома, либо расплодилось столько мышей, что она была ими более чем обеспечена. Кошка отправилась обратно. Антон Л. разбил прикладом ружья одно из окон, чтобы у кошки был выход наружу на тот случай, если у нее нет своего, а мышиный запас подойдет к концу, просунул руку и открыл его изнутри. Но кошка больше не показывалась. «Она это все равно в один прекрасный день заметит», – подумал Антон Л.

По узкой дороге он поехал дальше. Лес, темный еловый лес, подступил к дороге, но затем снова отступил. Показалась вторая деревня. Антон Л., не останавливаясь, проехал ее. Лес снова подступил к дороге, навис над ней. Местность постепенно стала холмистой. Когда лес опять отступил, на холме, на который вела дорога, появилась еще одна деревня, побольше.

Был еще ясный день, но солнце на западе уже клонилось к лесу. Деревья отбрасывали длинные резкие тени на пестрые луга, которые никто и никогда больше не скосит. Постепенно Антона Л. охватило чувство неуверенности. Было ли это потому, что близился вечер? Он не испытывал большой охоты оставаться здесь на ночь. Он чувствовал бы себя здесь чужим, более того: он бы здесь чувствовал себя совсем одиноким.

В деревне, расположившейся на холме, узкая дорога вливалась в более широкую. У перекрестка стояли желтые указатели. Налево дорога шла дальше на юг в горы, направо – обратно в город: «74 км». Антон Л. испугался. Нет, бензина с собой у него было достаточно, полные канистры в багажнике. Но если вдруг что-нибудь случилось бы с автомобилем! Возможно, тогда он так никогда и не смог вернуться в город. Он поехал быстрее, но затем подумал о туннеле на скоростной магистрали, о том, что подобное может подстерегать его повсюду, и притормозил. Он проехал через несколько населенных пунктов. Глядя на желтые указатели, он считал километры: «61 км», «58 км», наконец всего лишь «24 км», затем весьма странным образом снова «25 км», хотя он проехал уже три километра. «Ничего уж не поделаешь, – подумал он, – неправильный указатель».

Однажды наискось по дороге пробежала группа странных животных. Это были очень худые серо-белые куры, которые, сгорбившись и выгнув вперед шеи, выскочили с кукурузного поля и помчались к какой-то яме. на краю которой стояла ольховая рощица. «Так вот как на самом деле выглядят куры», – подумал Антон Л.

Когда Антон Л. доехал до расположившихся на городской окраине районов, солнце уже зашло. Один раз он перепутал дорогу, потому что этот район был ему незнаком. Один раз ему пришлось поехать в объезд, потому что на улицу обвалились строительные леса. Когда он добрался домой, была уже ночь.

«Так значит все-таки это я – Папа Римский», – подумал Антон Л. Он топил камин своего маленького замочка. (Соня к вишням едва притронулась. С тех пор как похолодало, она вообще ела немного. Впадают ли игуаны в зимнюю спячку?) Антон Л. все еще читал, хотя и на редкость медленно, перед тем как лечь спать. Поэтому он зажег большую свечу, достал новую бутылку шампанского и полированный стакан из музея Резиденции, из которого он теперь пил, поставил их на маленький шахматный столик, выпил и съел остаток зайца, два маринованных огурца и следующую коробку шоколадных конфет. Сегодня он взял в руки художественный путеводитель по Риму издательства «Реклама» – «Италия, том V», – который он в свое время, когда еще жил в гостинице, принес из книжного магазина, потому что в этом путеводителе был помещен список Римских Пап.

Иоанн XXIII, Анжело Джузеппе Ронкали… с 1958 – был последним Папой в списке. Ага, книга была 1962 года издания. После этого на престол взошел еще Павел VI, Джованни Баттиста Монтини. Когда умер Иоанн XXIII? В 1963 или 1964 году, скорее, в 1963. Антон Л. вспомнил: наверное, это было в 1963 году, в том самом году, когда он предпринял еще одну попытку в учебе. Он взял карандаш и зачеркнул «… с 1958 года» напротив Иоанна XXIII, написав сверху «1958–1963». Ниже он написал Павла VI с датами «1963 – 19…». Он написал это слишком большими буквами, для следующей записи места почти не оставалось, и ее пришлось вынести на поля: «…, Антон Л., с 19…». Но какое имя ему выбрать?

Павел VII?

Иоанн XXIV?

Пий XIII?

Бенедикт XVI?

Бенедикт родил вердикт. Нет. Бенедикт имя некрасивое.

Антон Л. двинулся дальше по списку, углубляясь в столетия: Лев XIV?

Грегор XVII?

Клеменс XV?

Имя Клеменс Антону Л. понравилось. Для выбора он его. так сказать, отложил в сторону. Далее.

Иннокентий XIV.

Имя, скорее, смешное.

Александр IX.

Тоже неплохо. Тоже пойдет в узкий список для выбора.

Урбан IX.

Фрейлейн Урбан звали модель на курсах рисования обнаженного тела, которые Антон Л. посещал когда-то в Народной высшей школе. Она была весьма симпатичной. Курс начался в октябре (это было в году 1970 или 1971, тогда Антон Л. трудился в туристическом бюро «Сантиханзер»), в ноябре стало прохладно. Курсы проводились в рисовальном зале старой школы. Фрейлейн Урбан ужасно мерзла и носила, даже когда она была совершенно голой, платок, намотанный вокруг шеи. Рисовальный зал плохо отапливался, по причине чего кроме центрального отопления возле подиума, на котором должна была стоять обнаженная модель, дополнительно стояла печка-чугунка. Фрейлейн Урбан часто нарушала свою «позицию» и отогревалась. Это имело – во всяком случае для Антона Л. – весьма своеобразный эффект: пока фрейлейн Урбан стояла на подиуме, она не была для него ничем другим, как моделью. Рисование обнаженной натуры дело непростое. Но когда она наклонялась к печке, то пробивала стеклянную стену полового нейтралитета и превращалась в голую, за исключением накрученного на шею платка, девушку, которая на глазах у всех подкладывала в печку дрова. Это возбуждало Антона Л. Он попытался после окончания занятий – она тогда снова уже была одета – завязать с ней разговор. Это ни к чему не привело. За фрейлейн Урбан всегда приезжал какой-то молодой человек.

Из-за этих воспоминаний имя Урбан показалось Антону Л, – как минимум для Папы – неприличным, почти отталкивающим.

Сикст VI.

Это тоже довольно странное имя.

Маркелл III?

Юлий IV?

Адриан VII?

Эти имена ему тоже не нравились.

Каликст IV?

Еще меньше.

Николаус VI?

Это бы пошло. Итак, Клеменс, Александр или Николаус. Может быть, есть еще что-нибудь, что подойдет.

Следующий Папа, который был более чем предыдущим, был напечатан курсивом: Феликс (V) 1439–1449. Сравнение с датами Евгения IV – Габриеля Кондулмеро, 1431–1447, и Николауса V, Томмазо Парентучелли, 1447–1455, наглядно показывало, что этот курсивный Феликс был в чем-то заподозрен, был, скорее, теневым Папой, который, казалось, каким-то образом впал в немилость, по причине чего номер его стоял в скобках.

Антон Л. стал пролистывать столетия быстрее. Бенедикты, Клеменсы, Грегоры, словно песок у моря. Напротив Келестина V стояла звездочка, а внизу примечание: «Единственный Папа, добровольно отказавшийся от своих полномочий». Это нужно вознаградить, подумал Антон Л. и внес в свой выбор и Келестина VI.

Затем пошли интересные имена, неслыханные имена: Ландо, Формозус (с дополнением «Корсе?», он правил с 891 по 896 год), Анастасий (еще один курсивный), Сиссиний, Конон, Агато, Деусдедит, Пелагий, Сильверий, Диоскур (еще один сомнительный, но творил свои курсивные бесчинства лишь один год: 530), а затем Антон Л. насторожился:

«Хормисдас», было там написано, «(из Фрозиноне) 514–532».

«Фрозиноне… Так значит, я Папа Хормисдас II». При этом небольшой номер не показался Антону Л. нескромным. Он снова пролистал назад и дополнил:

«Хормисдас II, Антон Л., с 19…»

Стоп – он снова пролистал вперед и остановился за Хормисдасом I.

Коробка конфет была пустой. Папа Хормисдас II взял свечу, поставил ее на ночной шкафчик, снял ботинки, лег на кровать и задул свечу. С завтрашнего дня он будет чистить зубы, запланировал Папа Хормисдас II. Ночью Его Святейшество чувствовал легкую боль в зубах с левой стороны внизу, но он не был уверен в том, что боль не была лишь неприятным воспоминанием во сне. А вообще Папа Хормисдас II видел во сне фрейлейн Урбан. Это был очень отчетливый сон и он никак не стыковался с основами целибата.

 

XVIII

Летосчисление по косулям

Зима была чрезвычайно мягкой. За исключением нескольких снежных бурь. С конца октября, то есть еще осенью, снег уже почти не падал до самого февраля. Даже несмотря на то, что Антон Л. из-за того случая через несколько недель после катастрофы больше не знал точно и так никогда и не узнал, какой же наступил день, он все равно не вспоминал ни о Рождестве, ни о Новом годе. И только в тот день в феврале, когда выпал снег, ему пришла мысль: «А у нас уже наступил Новый год. У кого это, у нас?» – Антон Л. запнулся, после чего сказал: «Курфюрст, заяц и я».

Курфюрста он не навещал уже довольно давно, хотя замочек и стоял в каких-то двухстах метрах от его замка. Антон Л. вообще теперь больше никуда из своего замка не высовывался. Он приносил дрова, то есть мебель, из самых ближних домов, брал конфеты и шоколад в новом кондитерском магазине (напротив банковского филиала, который он пустил в топку), стрелял дичь, из которой готовил жаркое. Питание одними консервами он прекратил с тех пор, как консервы, которые он открывал, стали видимо подпорченными. Дело дошло до того, что ему приходилось открывать по шесть банок, чтобы найти среди них одну съедобную. (Кстати, Соня ела и порченые консервы). Поначалу, когда он еще жил в гостинице, то охотился только на небольших животных, в основном на птиц: фазанов, куропаток, перепелов, позднее же от случая к случаю на зайцев. Он научился потрошить животных и снимать с них шкуры. Жарить стало значительно труднее, потому что не хватало жира. Все масло, весь маргарин, все упаковки с жиром для жарки, которые он находил в кишащих мышами, крысами и паразитами продуктовых магазинах, были уже прогорклыми. Лишь только оливковое масло в банках или в бутылках сохранялось дольше. Но и эти запасы, что можно было предвидеть, если не закончатся, то испортятся. Зимой, то есть настоящей зимой, в феврале, когда выпал снег, Антон Л. подстрелил косулю. С высокой позиции на крыше замка он мог следить за животными, забредшими в парк. Сюда приходили косули, дикие свиньи и даже олени, привлеченные корой на деревьях. Это была одна из тех ночей, когда он проснулся от какого-то звука. Вообще-то сон его был спокойным и глубоким, как у Сони. Но в ту ночь он проснулся: раздалось протяжное, душераздирающее завывание. Он встал с кровати и выглянул в окно. Ясная лунная ночь. Голые деревья отбрасывали на снег черные сетеобразные тени. Сквозь эти сети рыскали тени, все время в одном направлении. Одна тень на мгновение приостановилась: сверкнула пара глаз. Не возникало никакого сомнения – это были волки.

«Я был бы счастлив, – подумал Антон Л., – если бы они не сделали ничего зайцу Якобу. Что до меня, то в парке и так достаточно всякой живности».

С наступлением дня волки исчезли, днем Антон Л. еще никогда волков не видел. Заяц же Якоб был слишком хитрым, чтобы волки смогли его отыскать.

То, что зайца звали Якоб, сказал сам заяц.

– Меня зовут Якоб, – сказал он, – с буквой «б».

Антон Л. стоял на маленьком балконе в своей спальне и смотрел вниз на парк. Тогда и пришел заяц, сел на задние лапы, после чего завел разговор, простой разговор о погоде, какие у нее перспективы и так далее.

– Но это же невозможно – сказал Антон Л., – я же не брежу, я не сошел с ума, но это же невозможно, чтобы вы говорили. Или, может, я все-таки рехнулся?

– Разумеется, что ты не рехнулся, – ответил заяц, – Все это имеет совершенно естественное объяснение. Неужели ты не замечаешь, что я не говорю ничего другого, кроме того, о чем думаешь ты сам или о чем ты мог бы думать? С курфюрстом ведь та же история.

– Так значит, на самом деле вы не разговариваете?

– Нет, конечно же, я на самом деле не разговариваю. Где же это слыхано, чтобы заяц разговаривал, или памятник…

– …или игуана.

– Да, или игуана, – сказал заяц, – Во мне ты слышишь себя самого. Это уже давно известный психологический феномен. Помочь тебе разобраться с этой проблемой?

– Вы имеете в виду, когда слышишь голоса?…

– Ты читал об обошедшем на парусах вокруг света Чичестере, который на протяжении долгих недель совсем один был в море на своей лодке.

– Он слышал, как разговаривали водяные дыры.

– Видишь, тебе это известно. Я не могу сказать тебе ничего больше, кроме того, что ты уже знаешь сам и что хранится в потайных уголках твоего сознания. Чичестер был трезвомыслящим британцем, тем не менее он разговаривал с водяными дырами. И ты читал также о замурованных шахтерах, которые тоже слышали голоса и даже видели какие-то картины.

– А откуда берется этот феномен?

– Я не знаю, потому что этого ты не знаешь и никогда не знал.

– Сейчас меня заинтересовало: а не один ли вы из тех зайцев, которых я выпустил из клеток в гостинице?

– Когда это было?

– Прошлым летом.

– Ну, с тех пор у нас, зайцев, прошло уже два поколения.

– Ах так, тогда, наверное, вы происходите от одного из тех зайцев?

– Мы, зайцы, генеалогией не занимаемся.

Антон Л. засмеялся.

– Конечно. Вы не можете этого знать, потому что этого не знаю я.

– Именно так оно, наверное, и есть.

– Лишь одно меня смущает, – сказал Антон Л, – вы сказали, что вас зовут Якоб…

– Ты можешь спокойно говорить мне ты.

– Хорошо: ты сказал, что тебя зовут Якоб. Откуда же взялось это имя? Откуда же я мог это знать?

– Так вот! Твоего прадеда по отцовской линии звали Якоб, Якоб Л., дед твоего отца.

– Ах да, правильно. Так значит, зайцы все-таки занимаются генеалогией?

– Лишь только человеческой.

После этого Антон Л. принял решение в зайцев больше не стрелять. Но и без этого было удобнее и практичнее охотиться на косуль, особенно после того, как он получше осмотрелся на курфюрстской кухне и обнаружил инструмент, который был известен ему лишь понаслышке да еще из всяких исторических фильмов: вертел. Он изучил механизм, затем насадил ободранную и выпотрошенную косулю на вертел, зажег огонь из дорогого банковского оборудования и, медленно поворачивая, принялся жарить животное в собственном соку. Местами оно подгорело, но в общем было вкусным. Кулинарных претензий у Антона Л. не было уже давно. И мишура с тарелками и столовыми приборами тоже была отброшена. Он взял охотничий нож, отрезал себе кусок – внутри он был еще с кровью. Тогда одной рукой он продолжил вращать вертел, а другой держал над огнем нанизанный на охотничий нож кусок. Время от времени он от него откусывал. Очень скоро Антон – Л. почувствовал вкус к мясу с кровью. После каждого откусывания он делал глоток из бутылки. Шампанское, к счастью, не портилось. Насытившись, он прекратил вращать вертел и засыпал огонь золой. Кстати, даже Соня, когда он ей отрезал мелкие кусочки, ела жареное мясо.

Неделю или полторы косуля продержалась на вертеле, причем было заметно, что Антон Л. ел лишь самые лучшие куски. К концу недели мясо стало довольно жестким и по вкусу напоминало угли. «Наверное, это хорошо для пищеварения», – подумал Антон Л.

(Здесь, вероятно, стоило бы сказать об одной проблеме, о которой кто-нибудь из читателей уже явно подумал: пока Антон Л. жил в гостинице, трудностей не возникало. Была вода, а вместе с ней работала и канализация. Апартаменты исчезнувшего господина Пфайвестля имели, конечно же, свой собственный туалет. Принцесса, которая жила в замке, своего собственного туалета не имела. Тогда, в восемнадцатом веке, об этих делах думали совершенно иначе. Но в большом замке, в курфюрстской Резиденции, туалеты, несомненно, были строительными дополнениями двадцатого века – последнего – столетия. Ближайший к замку Антона Л. туалет находился за комнатой портье и билетными кассами музея драгоценностей. Но и этот туалет был для ночной, утренней или просто неотложной соответственной потребности слишком далеко. В таких случаях Антон Л. использовал – как, наверное, в свое время и сама принцесса – посудину из фарфора, стоявшую в незаметном ящике под обшивкой стены возле кровати. На этой скрытой от чужих глаз посудине конструкция не заканчивалась. «Этого в школе не проходят», – подумал про себя Антон Л. В восемнадцатом веке они тоже не были дураками. Потайной ящичек имел своеобразную воронку из эмали, откуда труба вела вниз и за замок. Пока была зима и лежал снег, Антон Л. все время нагребал его на это место, что помогало. Уже весной, а особенно когда по-настоящему наступило лето, от этого места стал распространяться такой запах, который заполонил весь замок. На Антона Л. это никак не влияло, он уже давно перестал воспринимать запахи. Потайной ящичек пах точно так же. В несметных количествах налетели мухи. Но и это не мешало Антону Л. – а еще меньше снова проснувшейся Соне, которая с удовольствием этих мух пожирала, – но когда он однажды при открытом окне зевнул и случайно проглотил при этом целую пригоршню мух, то принял решение эти затруднения устранить. Кстати, и курфюрст во время первого его посещения весной пожаловался на вонь, которая исходила от Антона Л. Курфюрст посоветовал устроить выгребную яму, а кроме того, чтобы время от времени Антон Л. выливал в эмалированную воронку потайного ящичка чан воды.

Таким образом, Антон Л. выкопал позади замочка большую яму в том месте, где заканчивалась труба, идущая сверху. Время от времени он забрасывал в яму некоторое количество вынутой земли. Растительность на этом месте уже ранней весной росла особенно буйно.

В гостинице Антон Л. вел дневник на обоях. В последнее время в замочке он еще вел счет дням: каждый день он делал зарубку на деревянной обшивке своей спальни, но уже в скором времени он сбился, не помня, сделал ли он вчера зарубку или нет. Он так и оставил эту затею. Само собой возникло новое летосчисление: по «косулям».

В то время, когда Антон Л. ел уже шестую косулю – то есть примерно в конце февраля или в начале марта, – он снова проснулся среди ночи. Весь предыдущий день напролет шел снег, и даже тогда, когда он перед тем, как лечь в постель, посмотрел в окно, падали медленные, большие хлопья. Было тихо. Когда Антон Л. проснулся, стояла – эта мысль моментально молнией пронеслась в его мозгу – снова тишина, но тишина совершенно другого рода. Это была тишина после предшествовавшего ей шума. Не этот ли шум разбудил Антона Л.? Или, может, его разбудила наступившая за ним тишина? Несколько минут он продолжал лежать в кровати, затем приподнялся и прислушался. Ничего не было слышно. Он встал с кровати и выглянул в окно. Снегопад прекратился, и было на удивление светло. Антон Л. вспомнил о том бледном свечении, которое, как ему казалось, увидел в полусне. Антон Л. спустился вниз. Соня тоже проснулась и сидела, как сидела почти всегда, на треугольном столике с консолями. Антон Л. снова поднялся наверх, натянул сапоги и втиснулся в набитую ватой охотничью куртку. После этого он поднялся на свой высокий наблюдательный пункт.

Небо было красновато-голубым. От горизонта поднимались четыре языка: один за Резиденцией курфюрста на юге (был виден лишь самый верхний край этого языка), другой за рядом домов, которые отделяли сад замка от Луитпольд-аллее на западе, один позади кавалерских корпусов, служащих границей дворцового сада на севере, и один за высокими, голыми, покрытыми толстым слоем снега деревьями восточнее маленького озерца. Языки были горизонтально прочерчены полосами, словно подернутые тонкими облаками. В первое мгновение Антон Л. вспомнил о таком феномене, как северное сияние. Языки не переливались, спокойно стояли на небе, красновато-желтые, но через несколько минут Антон Л. определил, что они все-таки двигались. Он определил это по южному языку, который в конце концов полностью исчез за высоким черным силуэтом Резиденции. Языки стали более низкими, но при этом и более широкими. У него сложилось впечатление, будто этот световой эффект вышел из какого-то загадочного явления в зените над городом и теперь снова исчезает за горизонтом.

Было очень светло. Толстый, только что выпавший снег блестел красно-желтым отражением от языков на небе. На выступах Резиденции, на карнизах над окнами, на ризалитах и картушах лежал снег. И этот снег отсвечивал красными и желтыми бликами. Фасад выглядел так, словно его украсили гирляндами, кровавыми гирляндами.

«Сейчас оно придет снова, на этот раз оно заберет и меня, – подумал Антон Л., – тогда оно забрало всех. Прошел уже год. Прошел год? Нет, год еще не прошел…»

Не было слышно ни звука, все еще не было.

Языки продолжали опускаться, расширялись по горизонту, края языков, их выбросы, медленно приближались друг к другу. В одном месте, в том самом, где восточный язык должен был встретиться с северным, Антон Л. мог наблюдать (в других местах окружающие дома были слишком высокими): языки вроде как заволновались, изменили цвет с красновато-желтого на бледновато-желтый, стали лизать друг друга. В то самое мгновение, когда языки соприкоснулись, разразилась буря. Но прямо перед этим выскочила лошадь. Наверное, она все это время стояла, плотно прижавшись к стене замочка, поэтому Антон Л. видеть ее не мог. Это была большая светлая лошадь. Она галопом помчалась вдоль озера, так что за ней поднялось облако снега, и исчезла в темноте под деревьями и в непроглядной стене снега, ибо буря поднимала свежий снег на высоту дома и сметала гирлянды с фасадов Резиденции. Это была буря, гудящая, как грозный хор тромбонов. Она ударила по Антону Л., словно доска, такая плотная, даже телесная. Она смела бы Антона Л. с платформы на крыше замочка, если бы была одна, но это было четыре бури. Четыре доски ударили по Антону Л. со всех четырех сторон. На какое-то мгновение Антону Л. показалось, что его сейчас сотрет в порошок. Он на ощупь двинулся назад до выкованных из железа поручней с инициалами «А.Л.» и крепко в них вцепился.

Подобно другому, огромному, но черному коню, на востоке выросла стена из туч, словно табун коней, становившаяся все выше по мере накатывания волн. Небо, после того как языки отошли. стало темным, почти черным. Тучи теперь казались еще более черными, более низкими. Вдруг из тучи ударила молния, сразу же за ней последовал оглушительный раскат грома. Словно оттого, что молния попала в Антона Л., пушистая боль пронзила левую сторону головы сверху донизу, застряла с левой стороны шеи и оставила жгучий след от виска до самой шеи. Левым глазом Антон Л. видел лишь только кровавый огонь, левым ухом он ничего больше не слышал.

Теперь молнии и раскаты грома следовали друг за другом очень быстро. Каждый из них действовал на болезненный след в голове Антона Л. так, словно сквозь голову протягивали раскаленную цепь. Антон Л., прижимая руку к левому глазу, на ощупь пробрался к люку в крыше и спустился вниз. Он снял охотничью куртку, а также сапоги. Затем лег в кровать. Боль обострилась: слева в челюсти. Она наполнялась, словно опухоль, и импульсивно там бушевала. Это болел зуб, тот же, что и тогда, у военного памятника. Обо сне этой ночью никакой речи идти не могло. Тем не менее Антон Л. не мог сказать, когда же улеглась буря и снежный буран.

Утром стоял ледяной холод. Озеро было замерзшим. Еще до того, как взошло солнце, Антон Л., закутавшись в шарф, помчался в аптеку, находившуюся на другой стороне Луитпольд-аллее. Как бывшему ипохондрику ему были известны болеутоляющие средства. Ружейным прикладом он разбил стеклянную дверь, ногами выбил решетку. Он яростно прошелся по всем полкам: принял четыре таблетки аспирина, четыре – тогала, четыре – томапирина и четыре капсулы мелабона. В охотничьей сумке он сделал запас таблеток. (На подставке в аптеке стоял большой аквариум. В протухшей воде лежали скелеты рыб.) Когда Антон Л. снова вышел на улицу, то почувствовал себя очень странно. Он захромал на левую ногу. В животе появился шелковистый жар, на лбу выступил холодный пот. Не доходя до дворцового сада, он вырвал. Антон Л. доковылял до замочка и лег в постель. Боль немного утихла. Когда Антон Л – ему показалось, через продолжительное время – проснулся, зубная боль прошла, лишь в животе продолжало бурлить. Но это был всего лишь голод.

Антон Л. встал, спустился, бледный и заспанный, вниз и отправился в курфюрстскую кухню. Было светло, хмурый день. На дорожках лежал глубокий снег; он больше не смерзался.

В кухне на вертеле висел седьмой олень. Антон Л. был слишком голоден, чтобы разжигать огонь. Он достал охотничий нож и отхватил кусок полусырого мяса, посолил его и съел. Ему стало легче. Он съел еще один кусок, затем еще один. С новыми силами он вышел и снова возвратился к замочку. Заяц сидел перед дверью.

– Вот, – сказал Антон Л., – ты тоже это видел.

– Разумеется, – ответил заяц, – это навряд ли можно было не заметить.

– Что это было?

– Я думаю, – произнес заяц, – северное сияние.

– А ты уже когда-нибудь, я имею в виду раньше, видел северное сияние?

– Нет, – сказал заяц, – никогда. Но я представляю, что северное сияние выглядит именно так.

– Но это было на севере и на юге, на востоке и на западе.

– Я уже говорил, – повторил заяц, – этого не заметить было нельзя.

– Так значит это все-таки было не северное сияние?

– Я тоже над этим размышлял, – сказал заяц.

– А как размышлял?

– По-всякому размышлял.

– Может быть, это была всего лишь зимняя гроза? – спросил Антон Л.

– Зимние грозы случаются редко, – ответил заяц.

– Поэтому они такие призрачные и таинственные, – произнес Антон Л – Вероятно, все это имеет естественное объяснение.

– Вероятно, – подтвердил заяц.

– Поначалу мне стало страшно. Я даже подумал, что на этот раз оно заберет и меня.

– Такие издержки ради одного человека? – спросил заяц.

– Возможно, они кое-что на это израсходуют, подумал я, коль я уж все-таки самый последний.

– Не думаю, – сказал заяц, – все это имеет совершенно простое, естественное объяснение.

– Совсем простое?…

– Разумеется, если бы его понимать, – продолжил заяц, – если бы был, скажем, метеоролог или еще кто-нибудь.

– Гм, – недоумевал Антон Л, – Ты тоже видел лошадь?

– Я видел все, что видел ты.

Антон Л. обошел вокруг замочка. Заяц прыгал за ним. Следы копыт на снегу были уже размыты, но тем не менее проступали еще довольно четко.

– Тебе не привиделось, – подтвердил заяц.

– Нет, – сказал Антон Л., рассматривая следы копыт. – Это была реальная лошадь. Значит и остальное тоже все-таки было – я имею в виду, что все остальное тоже имеет естественное объяснение.

– Я только об этом все время и говорю, – продолжал заяц.

Антон Л. вернулся к двери замочка, заяц вместе с ним.

– Хочешь ко мне зайти?

– Спасибо, нет, – ответил заяц.

– Ну, ладно, – сказал Антон Л – Будь осторожен, чтобы тебя не нашли волки.

Заяц засмеялся и помчался прочь.

 

XIX

Красная стрелка на глобусе

В этом году настоящая весна пришла поздно. Правда, во время примерно десятой или одиннадцатой косули, чтобы считать вместе с Антоном Л., то есть примерно в конце марта или начале апреля, выдалось несколько теплых дней, но затем снова стало холодно и выпал снег. Лишь во время четырнадцатой косули холода отступили. Весна буквально ворвалась; ее словно удерживали взаперти из-за непомерно долгих холодов, она там бродила и закалялась и наконец окрепла так, что одолела запоры холодов, пронеслась теплыми ветрами над землей и всего за несколько дней покрыла все новой зеленью, и листья почти слышимо проклюнулись из ветвей. Вокруг замочка Антона Л., словно спущенные с привязи, из земли полезли вверх трава и сорняки. Едва ли можно было определить, в каких местах в прошлом году еще были проложены посыпанные щебнем дорожки. К тому же свое дело сделало и наводнение. Правда, наводнение до района Резиденции и дворцового сада не дошло, но и маленькое озерцо в парке вышло из берегов. В течение нескольких дней вода омывала стволы деревьев. Группы деревьев торчали из воды, словно острова. Выход из берегов маленького озера не казался угрожающим или опасным, скорее игрушечным. Когда оно снова приняло прежние очертания, то оставило за собой тонкий слой ила, который явно подействовал, как удобрение. Повсюду, куда доходила вода, трава и другая растительность росли вдвое быстрее, чем в других местах. Магазины и жилые дома на Луитпольдштрассе тоже были затоплены. Банк и магазин антиквариата, обстановку которых Антон Л. отправил в печь, имели с обратной стороны выходы в дворцовый сад. По причине того, что Антон Л. сжег тогда и двери, и дверные косяки, вода залила помещение до самой земли, где тоже, естественно, остался слой ила. Перед черным ходом банка буйствовали тернистые заросли. Антон Л. затоптал их и заглянул в кассовый зал. Помещение с высокими стеклянными витринами в сочетании со слоем ила-удобрения выглядело, скорее, как теплица. Из каждой трещины в паркете (его Антон Л. еще сжечь не успел) пробивался зеленый росток, причем в некоторых местах с такой силой, что паркет потрескался.

Оба автомобиля, которые Антон Л. захватил из гостиницы – два больших автомобиля дематериализовавшихся господ Пфайвестля и Куйперса, – он поначалу поставил возле замочка на видимой еще в то время, посыпанной щебнем дорожке. После той поездки поздней осенью Антон Л. ни один из них больше не использовал. Лишь только, когда выпал снег, он поставил обе машины немного подальше, под навес неподалеку от черного хода банка. Тем не менее снег их все равно засыпал, что, правда, Антону Л. ничуть не мешало. Затем машины оказались в воде, а позже заросли сорняками. И это тоже Антону Л. не мешало. Он надеялся, что если ему понадобится использовать один из автомобилей, он сможет его высвободить. Правда, ржавчину в некоторых местах не заметить было уже невозможно. Поначалу Антон Л. предполагал более не совершать автомобильных вылазок, кроме всего прочего и из-за «раскатов грома».

Первый «раскат грома» был услышан им во время наводнения. Сначала Антон Л. подумал, что это гроза; но это была не гроза. «Гром» возникал либо единичный, либо в целой цепи «громовых раскатов», где они сменяли друг друга, нарастая, а потом снова затухая. Вскоре Антон Л. понял, что же это такое. После наводнения не проходило ни одного часа, ни днем, ни ночью, чтобы не было слышно этих «громовых раскатов».

Когда из берегов вышло маленькое озеро, оно затопило как часть парка вокруг замочка, так и располагавшуюся в низине дорожку между парком и Резиденцией, по которой Антон Л. должен был ходить, когда направлялся в курфюрстскую кухню к своему вертелу. На территории вокруг озерца разлившаяся вода доходила лишь по щиколотку, но на оказавшейся в низине дорожке вода стояла довольно высокая. Антон Л. побродил немного по залитому водой парку, коль так уж было нужно (у него были сапоги), но от кухни он был отрезан. Ему пришлось оставить там на вертеле семнадцатую косулю и преждевременно подстрелить восемнадцатую. Эта косуля стала первой, которую он съел сырой. (Сложенный перед замочком запас дров тоже отсырел; но стало уже так тепло, что Антону Л. топить было не нужно.)

Во время наводнения Антон Л. удалялся с маленьких окрестностей замочка так же редко, как и тогда, когда лежал глубокий снег. Но тем не менее он мог наблюдать за другим наводнением, разливом реки, за опасным наводнением. С платформы на крыше своего замочка можно было еще, пока деревья не облачились полностью в свою листву, через невысокую пристройку к Резиденции и через незастроенное место смотреть на две, расположенные ниже улицы – Мессециусштрассе и Фабиусштрассе. Обе эти улицы были боковыми ответвлениями Анакреонштрассе; более отдаленная Фабиусштрассе проходила, кроме всего прочего, мимо бокового фасада гостиницы «Три короля». (В свой охотничий полевой бинокль Антон Л. мог разглядеть даже один из углов гостиницы.) На обеих этих улицах целыми днями пенилась вода вышедшей из берегов реки: коричневое, иногда зеленое, бурлящее, кипящее и рвущееся месиво, которое время от времени высоко взлетало, наталкиваясь на выступающие части фасадов домов. Вода несла по улицам вырванные с корнями деревья, трупы животных и доски. С грохотом перекатывались камни. После этого в первый раз «загремело».

Как нежная вода озерца оставляла за собой ил, так и вышедшая из берегов вода реки – и это тоже мог различить со своей высокой позиции Антон Л – оставляла за собой всякую дрянь, камни, мусор, песок и гравий. Кроме того, Антон Л. заметил, что один из домов на Мессециусштрассе накренился. Пока он жил в гостинице, он часто проходил мимо этого дома. Он вспомнил о том, о чем когда-то читал: в этом доме размещались государственная геологическая коллекция и перуанское консульство. Целых четыре дня дом простоял в таком кривом положении. На пятый день, как раз в тот момент, когда Антон Л. смотрел на него в бинокль, с крыши вниз начали падать кирпичи, сначала несколько штук, потом все быстрее и все больше. Еще до того, как последние кирпичи упали на землю, фасад треснул и обрушился; все произошло за какие-то секунды. Комнаты этого дома, которые сейчас не падали вперед, а скорее поворачивались, открылись на какой-то миг взору. Столы, стулья, шкафы выпадали на мгновение раньше, чем обрушивался дом, превращаясь в массу кирпичного боя и разлетаясь в «громовом раскате» по улицам. Затем облако пыли на целый час скрыло место обвалившегося дома.

Это был «раскат грома». Особенно часто этот «гром» доносился со стороны успокоившейся уже реки. Вероятно, подвалы в той стороне были затоплены больше всего, и вода подмыла фундаменты. Может быть, и мороз разорвал некоторые стены. «Гром» время от времени переходил буквально в «треск», похожий на звук падающих друг за другом костяшек домино. Кстати, уже летом куча кирпичей бывшей государственной геологической коллекции и персидского консульства поросла буйным сорняком.

Антон Л. не покидал маленький район не только солидно построенной, но и расположенной выше остальных строений Резиденции, чтобы не быть случайно погребенным под развалинами какого-нибудь дома. И в автомобиле он тоже не мог быть уверен в своей безопасности; затопленные улицы не были более проходимыми для машины…

И постамент курфюрста тоже зарос сорняками, а напротив, на крыше придворного театра, на которую указывала курфюрстская шпага, вырос куст, которого в прошлом году там не было. Сам курфюрст не изменился.

– Вы отыскали книгу? – спросил он.

– Книгу? – удивился Антон Л. – Ах, книгу. Книгу я отыскал, более того: я ее не отыскал.

– Это тоже ответ.

– Я имею в виду, – продолжал Антон Л., – что нашел книгу о книге, книгу в которой упоминается та книгу, но саму книгу я так и не нашел. Разве я вам об этом еще не рассказывал?

– Нет, – сказал курфюрст.

Антон Л. рассказал всю историю в общих чертах, поскольку предполагал, что она может заинтересовать курфюрста.

– Да, да, – протянул курфюрст, – это был мой дядя, Филипп Моритц.

– Вы его знали?

– Каким образом! – изумился курфюрст. – Когда я появился на свет он уже восемь лет как был мертв, кстати, почти день в день. Но об этом поговаривали тайком.

– Вам было известно о книге?

– Нет. О книге не шептали ничего.

– Я, честно говоря, надеялся, что вы, может быть, знали, где эта книга находится. Она, вероятно, должна была храниться в библиотеке курфюрста, если, конечно, ее не продали. Так значит, вы о ней не знаете?

– Вы глупец! – возмутился курфюрст, – Я же не могу знать больше, чем знаете вы. Вам же это говорил даже заяц.

– Значит, я должен искать.

– А разве вы еще не искали?

– Искал, – сказал Антон Л. – Сразу же после того, как я перевел этот латинский фолиант, я искал в… в Вашей курфюрстской милости библиотеке, там…

Антон Л. пальцем показал через плечо.

– Не нашли?

– Нет. Но… я не знаю; даже если бы я ее нашел… книга же совершенно пустая, она состоит лишь из чистых страниц.

–  В то время, – сказал курфюрст, – в ней были пустые страницы. Никто не утверждал, что со временем в ней не проявился текст.

– Вы так считаете?

– А разве вы этого не заметили, Адам Л.?…

– Почему вы говорите Адам Л.?

– Пардон, Антон Л., разве вы этого не заметили? Это так, словно красная большая стрела, приклеенная на глобусе, и если внимательно на нее посмотреть, острие стрелы указывает прямо на вас. Неужели похоже на совпадение то, что после загадочного исчезновения всего человечества остались исключительно вы один? Что группа рассудительных людей, из которой вы не знали совершенно никого…

– Неправда, Кандтлера – поверхностно.

– Вы видите, что за связь! Вы знали одного из них, не предполагая, какая огромная тайна за ним скрыта. Группа рассудительных людей в последние свои годы стремилась проложить вам путь к книге; даже в последний день перед катастрофой последний, или лучше сказать, предпоследний член цепочки, ведущей к книге, был представлен; другими словами: катастрофа ждала, пока посылка с фотокопиями, без которой вы не могли бы продвинуться дальше, не прибыла бы в Национальную библиотеку. Неужели вы думаете, что это случайность? И то, что именно в свечной лавке было оставлено сообщение, которое направило вас на след? Не в какой-нибудь школе вождения или в парикмахерской, или в цветочном магазине, в магазине детской одежды или в страховой компании… Существовала тысяча возможностей просунуть записку в магазин, куда бы вы никогда в жизни не зашли. Но свечи вам были нужны!

– Так значит Солиман Людвиг, я имею в виду то, что Солиман Людвиг работал в свечной лавке, уже было частью плана…

– Частью красной стрелы, которая была наклеена на глобусе и указывала на вас. Более того, разве вы сами не говорили, что владелец свечной лавки доводился кузеном Солиману Людвигу?

– Да.

– Речь идет о придворной свечной лавке. Возможно, о фирме, которая уже на протяжении нескольких поколений находилась в семейном владении. Это значит, что план охватывает и более древние времена, времена прадеда-свечника Солимана Людвига и кто знает, кого еще. Книга здесь, иначе ничего бы не было. Книга должна быть здесь, иначе все было бы не более чем глупостью.

– Но где же она?

– В непосредственной близости от вас. Я точно не знаю, но предполагаю, да иначе и быть не может, книга должна быть в непосредственной близости от вас. Совсем рядом с вами. Вы ничего не чувствуете? Нет?

– Если бы меня не одолевала все время эта зубная боль, – сказал Антон Л.

– Вы едите слишком много шоколадных конфет.

– Слишком много конфет, – повторил Антон Л. – Я еще никогда не слышал, что можно съесть слишком много шоколадных конфет.

– И слишком мало витаминов, или как там называется еще эта штука. Вам нужно ежедневно к вашим косулям делать еще и салат из крапивы, иначе у вас выпадут все зубы.

– После войны, – сказал Антон Л., – я помню, моя мать иногда готовила салат из крапивы. Но вот только как его готовить, чтобы он не обжигал рот?

– Мой дорогой друг, – произнес курфюрст. – Я курфюрст, но никак не повар. Но я предполагаю, что жжение отступает, если крапиву поместить в уксус или растительное масло. Или если вы тушите ее, как шпинат. Или вы можете взять также щавель, он не жалится.

– А зубная боль – она лечится щавелем?

– Еще раз, мой дорогой друг, я курфюрст, или во всяком случае, памятник курфюрсту, но не зубной врач…

При слове «зубной врач» к Антону Л. моментально вернулась зубная боль, которая в последние недели почти ежедневно его мучила. Боль снова пронизала тело Антона Л. от верхушки черепа до колен (до самых пальцев ног: нет, это было бы слишком, до колен), словно пушистая молния. Молния пробила трещину в реальности, через которую памятник курфюрсту мог говорить. Курфюрст замолчал.

Но при слове «зубной врач» возникла, кроме того, ассоциация. За памятником курфюрсту находился, хотя уже и засыпанный, вход в придворную свечную лавку. В нескольких метрах от него – вход в дом (не засыпанный, как заметил Антон Л.), через который он довольно часто ходил. Но сколь бы часто Антон Л. теперь, то есть за время последнего неполного года, пока он был один, ни проходил мимо этого дома и мимо этого входа, он никогда не думал о том, какое значение имел для него этот вход. Все случилось несколько лет назад. Может. Антон Л. подсознательно старался ни о чем не вспоминать? Основания для этого у него были.

Антон Л. обошел замолчавший памятник и приблизился ко входу. Табличка все еще была там, гравированная медная табличка:

Кабинет находился на третьем этаже, квартира Клинтцев – на четвертом. Они пробили в потолке дырку и построили винтовую лестницу, так что минуя лестничную клетку можно было попасть из кабинета в квартиру.

Прикладом ружья Антон Л. выбил дверь и поднялся на третий этаж.

Наверное, раза три был Антон Л. на приеме у докторов-супругов Клинтцев. Если он не ошибался, один раз его лечил господин Клинтц, а два раза – госпожа Клинтц. Но намного чаще Антон Л. бывал наверху, в квартире Клинтцев. Он познакомился с супругами Клинтцами в так называемом кружке Бундтрока.

 

XX

Кружок Бундтрока

Антона Л. привело в кружок Бундтрока стечение обстоятельств (можно было бы сказать «оказался в кружке», рассматривая ситуацию с другой стороны). Это было году в 1970, в то время, когда Антон Л. сменил туристическое бюро Кюльманна на туристическое бюро Сантиханзера, и вот однажды, идя по городу, он встретил Йенса Лиферинга. Йенс Лиферинг ходил вместе с Антоном Л. в школу. Вместе они сдавали и экзамены на аттестат зрелости. Антон Л. не был особенно хорошим учеником. Йенс Лиферинг был вообще плохим. С чрезвычайным трудом и огромными усилиями многочисленных репетиторов он брал барьер аттестата зрелости; более того, он преодолел барьер аттестата зрелости. И сразу же после вручения аттестатов – вероятно, это соответствует какой-то внутренней закономерности – он стал одним из тех, кто говорит «с вами я не разговариваю». Вам предстоит еще переэкзаменовка. Йенс Лиферинг был очень высоким и за исключением нескольких деталей таким, кого в начале 50-х годов называли красивым мужчиной. После экзаменов на аттестат зрелости Антон Л. видел Йенса Лиферинга максимум раза два. Через год после выпускных экзаменов проводился вечер: одноклассники праздновали годовщину. Тогда пришли еще все. Йенс Лиферинг выделялся среди других, высокий, красивый и молчаливый. По нему было видно, что он молчал лишь потому, что считал недостойным разговаривать в круге, который он уже, по его мнению, перерос.

Бывшему «спикеру» класса – одновременно и классному клоуну, который и устроил эту встречу, – пришла оригинальная мысль: вызывать одноклассников по старому школьному списку и так же рассаживать их за столом. Так как Антон Л. по алфавиту следовал непосредственно за Йенсом Лиферингом, то ему пришлось рядом с ним и сидеть.

Лиферинг сказал, что изучает архитектуру.

«А правда ли, что этот факультет переполнен и виды на работу по окончании не очень надежны?» – спросил Антон Л.

«Для себя лично, – скупо произнес Лиферинг, – я вижу блестящие виды». Вопрос заключается лишь в том, чтобы доказать друзьям, что их загородные дома – сущее дерьмо. Тогда они их снесут и поручат ему построить новые.

Это произвело на Антона Л. очень большое впечатление, у него не было друзей, у которых были бы загородные дома.

На вторую годовщину выпуска Йенс Лиферинг уже не пришел. Да и Антон Л. очень скоро тоже стал этих встреч избегать.

– Эй, Л.! – сказал Лиферинг.

– Лиферинг! – ответил Антон Л.

В общем-то больше им и теперь – или именно теперь – через двадцать лет сказать было нечего. Но ведь это так: если на улице остановишься, встретив случайного знакомого (мимо которого лучше все-таки пройти, вежливо с ним поздоровавшись), то чувствуешь себя уже обязанным поговорить о том, о чем обычно в подобных случаях говорят. Это действует, конечно же, в том случае, если и собеседник придерживается того же мнения. «Пардон, вам так же хорошо, как и мне, известно, что нам нечего друг другу сказать. Посему я желаю вам доброго дня». А после этого: «Очень рад. И я думаю точно так же». Такой разговор могут себе позволить едва ли два человека из ста тысяч. А эти двое – наверное, у них бы нашлось, о чем друг с другом поговорить.

Конечно же, человеку очень печально себе признаться в том. что ему совершенно нечего сказать тому, кто стоит перед ним, и он старается отодвинуть этот позорный момент как можно дальше. Если в подобной ситуации на ум не приходит ничего, что можно было сказать, то говорят: «Может, сядем за столик в том кафе напротив?» Этим самым уже что-то сказано, и момент банкротства отодвигается на две минуты.

Кафе, в которое подались Антон Л. и Йенс Лиферинг, находилось в том же квартале, где и совершенно не известная Антону Л. в то время придворная свечная лавка (правда, на совсем другой улице, чтобы дойти туда, нужно было два раза повернуть за угол). И здесь вдруг и совершенно неожиданно выяснилось, что Антону Л. и Йенсу Лиферингу все-таки есть, что друг другу сказать. С этого и началось стечение обстоятельств.

Йенс Лиферинг рассказал, что он закончил учебу на архитектурном факультете и сдал экзамены. Антон Л. не мог удержаться, чтобы не съязвить и не задать вопрос, согласились ли его друзья снести свои загородные дома.

Иене Лиферинг отреагировал несколько уязвленно. Он занялся, сказал он, совершенно другими вещами, большими, более грандиозными вещами: планированием городов, например. В ходе разговора выяснилось, что Йенс Лиферинг принадлежал к тем архитекторам, которые за всю свою жизнь не построили ни одного дома. Йенс Лиферинг занимал какую-то должность строительного советника в каком-то министерстве, так сказать, архитектурного бумагомарателя.

Но через городское планирование Йенс Лиферинг пришел в социологию, а оттуда и в психологию, которой он, сказал он тогда, с некоторого времени интересуется больше, чем чем-либо еще. Антон Л. насторожился. В пятидесятые годы каждый, кто хотел хоть как-то отнести себя к людям одухотворенным и духовным, должен был интересоваться психологией. Антон Л. этой моде не последовал. Лишь несколько лет назад, когда мода на социологию уже давно подавила моду на психологию, Антон Л. начал – в высшей степени по-дилетантски: чтением научно-популярных брошюр, типа «Ты и душа» или «Неосознанное в твоей руке» – заниматься психологией. На этот путь его наставило растущее в нем в то время увлечение йогой.\

– Да, – сказал Йенс Лиферинг, он вращался тогда в чрезвычайно элитарном кругу. – Известно ли тебе имя профессора Бундтрока?

– Нет, – ответил Антон Л.

Окружение профессора Бундтрока, то есть кружок Бундтрока, было более чем изысканным. Встречи проводились каждый вторник. Приходить мог каждый.

Так Антон Л. попал в кружок Бундтрока.

Профессор Гюнтер Бундтрок был большим оригиналом. Всех сразу же предупреждали – Антон Л. же узнал об этом лишь много позже, лишь тогда, когда он снова отдалился от кружка Бундтрока, – что профессор Бундтрок не нес ответственности за духовную дряхлость людей, собиравшихся вокруг него, разве что принимал в свой кружок с распростертыми объятиями каждого, кто хотел прийти, потому что он – при случае даже делали на этом ударение – представлял теорию: негативное в человеке это ничто, пустое место; если отрицать это ничто, то остается лишь позитивное, хорошее, которое есть в каждом человеке. Если рассматривать именно так, говорил он, то каждый человек в основе своей хороший.

То, что Бундтрок принимал в свой круг каждого, имело еще и другую, внешнюю причину: Бундтрок возглавил кафедру истории медицины. Эта кафедра была после войны организована конкретно для него: ему хотели возместить то, что он подвергался преследованиям во времена нацистов. По причине того, что материал кафедры в программу экзаменов для студентов-медиков почему-то не включили, лекции Бундтрока никогда особенно посещаемыми не были. Еще хуже обстояло дело с посещением его семинарских занятий. Профессор Бундтрок чувствовал себя уязвленным, не воспринимаемым всерьез, в нем росло своеобразное упрямство, и в своих материалах, преподаваемых на лекциях, он все больше отдалялся от истории медицины. Так же, как в старой детской игре в буквы из слова ДОМ через слова РОМ, РОТ, КОТ, КИТ получалось слово ХИТ, так и профессор Бундтрок через несколько лет вместо истории медицины читал лекции типа «Зигмунд Фрейд и изобразительное искусство» или о драмах Ведекинда. Драмы Ведекинда нравились профессору Бундтроку более всего, потому что, еще будучи молодым человеком, он знал Ведекинда, даже сам был, еще до того, как начал изучать медицину, некоторое время актером, что давало ему теперь право на своих семинарах не скрываясь, постоянно вставляя свое «я», давать материалы типа «Хидалла или приход и расход, Дух земли» или вообще «Замок Веттерштайн».

Среди знатоков в университете эти курьезы обсуждались постоянно. Некоторые из этих знатоков, в основном искривленные или испорченные характеры со всех факультетов, а затем уже и не только из университета, сгруппировались вокруг Бундтрока и образовали этот кружок Бундтрока, который, как и все подобные образования, имел свое твердое ядро, а по краям был весьма изменчив.

– Так как же это так, что каждый может туда прийти? – спросил Антон Л. Йенса Лиферинга.

На это Йенс Лиферинг коротко выложил основную причину человеколюбия профессора Бундтрока: он рад каждому, кто его слушает.

Профессору Бундтроку, когда Антон Л. с ним познакомился, было уже почти семьдесят лет. Ростом под два метра, он был толстым, словно бочка, но лишь только в середине: он был бочкой с тоненькими ногами и узкими плечами, на которых сидела голова, которая несомненно производила значительное впечатление: казалось будто гример загримировал актера под Фальстафа и при этом соскользнул немного на внешность Герхарда Хауптманна.

От этого Антону Л. он импонировал ничуть не меньше.

Антон Л. как раз застал последнюю фазу собственно семинаров Бундтрока. Они проходили каждый вторник с пяти до семи часов. Профессор Бундтрок читал лекции. В семь часов Бундтрок и участники семинара перебирались в ресторан в центре города (неподалеку от того места на Медиаштрассе, где на Антона Л. напал медведь), где с половины восьмого был зарезервирован отдельный кабинет. Там Бундтрок продолжал болтать о том, о чем он читал лекцию.

Хотя стиль лекций профессора Бундтрока был невыносим даже для некоторых из его почитателей, беседы после них были все же интересными, все больше учеников Бундтрока предпочитали прогулять семинар и лишь после этого прийти в зал завсегдатаев в «Зеленом дубе». И Антон Л. тоже всего лишь три раза посетил собственно семинар Бундтрока. Бундтрок не сердился. Он отрицал отсутствие, а после того, как на семинар стали являться лишь господин В.А. Шлаппнер – буквально фанатичный почитатель Бундтрока – и его подруга Астрид (сестра Йенса Лиферинга), Бундтрок забросил эти семинары и сразу шел в «Зеленый дуб». В.А. Шлаппнера звали Вилли Адольф. Но он не без удовольствия слушал, когда поначалу предполагали, что его зовут Вольфганг Амадеус.

С этого времени вечера в отдельном зале «Зеленого дуба» делились на две части. Первая включала в себя болтовню профессора Бундтрока о Ведекинде, о новогрюндерах в двадцатые годы и так далее, во второй же части – которая, собственно, по-настоящему начиналась лишь тогда, когда сам Бундтрок в десять часов уходил домой – все обращалось к тому, что на самом деле держало вместе кружок Бундтрока: к психологии. Неписаным законом и даже табу для всех разговоров и вообще всех контактов в кружке было то, чтобы не воспринимать всерьез психологической ипохондрии собеседников; не в том смысле, чтобы не интересоваться мнимыми (а в отдельных случаях, вероятно, и действительными) душевными страданиями других – каждый интересовался только своими страданиями, – а потому что, слушая о нервных страданиях других, человек получал право вслед за этим говорить и о своих.

Сам Бундтрок – так уж нужно было говорить, выступая перед кружком, – странным образом не имел психологических проблем, довлеющих над его душой. Антон Л. много размышлял по поводу Бундтрока после того, как он вышел из его кружка, и особенно после того, как вскоре получил известие о его смерти. (В общем Бундтрок все еще продолжал импонировать Антону Л., он пошел на похороны, но, услышав там, как В.А. Шлаппнер каркающим голосом отдает распоряжения о прохождении траурной процессии, ушел и только на следующий день положил цветы на могилу.) Антон Л. попытался разобраться в характере Бундтрока. Он вывел формулу его существа: утонченный свин, но тут же поставил в уме напротив этой формулы вопросительный знак. Утонченный свин? Бундтрок был чувственным человеком. Фальстафом. Сальные анекдоты, хорошее пиво, вкусная еда и голые девочки радовали его так и оставшийся до последних дней детским нрав. Женщины интересовали его всегда. Он женился (естественно по очереди) на всех женщинах-докторшах и ассистентках, наконец, уже в возрасте за шестьдесят, на седьмой и последней, вместе с которой он вознес свой неослабевающий интерес к половым сношениям на небывалую высоту: вместе с ней издал историю искусства секса. Но душевных проблем у «утонченного свина» (пусть даже со знаком вопроса) не было. Он блаженно нежился в своей утонченной трясине. Но вероятно, размышлял Антон Л., ему как раз и нужен был такой простой нрав, чтобы стать центром группы духовных инвалидов.

С душевными страданиями это дело одно. В общем, надуманных душевных страданий не существует, а если себе придумать психоз, то он-таки наступает, пусть даже и надуманный. Вопрос заключается лишь в том, достаточно ли имеется времени, чтобы над этим поразмыслить. В большинстве своем основа кружка Бундтрока состояла из людей пропащих (а не был ли Антон Л. пропащим человеком?), которые имели счастье – или несчастье, – что об их средствах к существованию заботились другие или что они обучились профессии, которая не занимала у них слишком много времени, чтобы они могли углубиться в мысли о себе самих; так, например, как дело обстояло с Йенсом Лиферингом, архитектурным чиновником, или с фрейлейн доктором Ингеборг Шмилль, телкообразным существом с выдающейся вперед челюстью. Фрейлейн доктор Шмилль была членом большого адвокатского товарищества, но кроме этого имела так называемые духовные интересы. С фрау Астрид Делиус она с удовольствием говорила о книгах (которые они обе не читали). Фрейлейн доктор Шмилль старалась при случае трогательным, хотя и безуспешным образом быть «бесшабашной». Она с удовольствием носила застегнутое и завязанное до самой шеи платье из материала под крокодиловую кожу, поверх которого был наброшен платок, и заплетала действительно красивые, темные, тяжелые волосы кругами вокруг головы, что, наверное, должно было, как это задумывалось, выглядеть демонически.

Доктор Дункельхаймер из Бракведе, невысокий, добродушный человек, не так давно после многолетнего обучения непростой специальности «театроведение», получил пост четвертого драматурга в Государственной опере. Эта работа его особо не вдохновляла, ибо его задача заключалась в том, чтобы отобрать фотографии для программок и отнести их в типографию, где с них изготовили бы клише. Доктора Дункельхаймера все любили, потому что он почти всегда был мил и доброжелателен, хотя и обладал опасным свойством: как и многие северные немцы он имел страсть поговорить. Он говорил очень красиво, причем к содержанию своих речей он особых требований не выдвигал. У него было чрезвычайно много друзей и знакомых, и он постоянно договаривался на всевозможные разговоры и консультации. Так как говорил он не только красиво, но и долго, он забывал о месте и о времени, и нередко ему приходилось, заламывая от отчаяния руки, прерываться, торопясь на вторую встречу, в то время, когда он должен был бы быть уже на третьей. Таким образом, его день постоянно сдвигался на часы, к тому же доктор Дункельхаймер все время более или менее случайно встречал по дороге друзей и знакомых, конечно же, и здесь он не мог устоять от соблазна красиво поговорить. Таки образом, медленно сдвигался не только ход дня, но и ход жизни доктора Дункельхаймера на дни и на недели. Когда Антон Л. с ним познакомился, доктор Дункельхаймер отставал уже на несколько месяцев. Поэтому в общем-то милый в основе своей доктор Дункельхаймер был жалким, суетливым человеком. В кружке Бундтрока это считалось интереснейшей психологической проблемой. (О нем избегали говорить «ненадежный» и «непунктуальный», в кружке Бундтрока, говоря на их жаргоне, он был «нерассчитавшим».)

В отличие же от него по-настоящему аккуратными были доктора Клинтц. Их зубоврачебная практика процветала. Она, фрау доктор Барбара Клинтц, единственная из ядра кружка Бундтрока рассматривала метания его членов с ироническим предубеждением. Господин же доктор Клинтц страдал оттого, что, как говорил он сам, выбрал не ту профессию. «Как это может удовлетворять человека, – говаривал он при случае, – постоянно заглядывать в рот другим?» Доктор Клинтц на самом деле страдал. Дело дошло до того, что он тайно подверг себя настоящему психологическому лечению. Однако психоаналитик, который его консультировал, тоже ничем ему помочь не смог. После анализа некоторых снов душевный врач сделал вывод, что доктор Клинтц испытывал внутреннее отвращение не только к профессии зубного врача, а, более того, ко всем мыслимым профессиям вообще. Доктор Клинтц был близок к помешательству. Душевный врач анализировал дальше. Через год он сделал вывод, что существовала лишь одна профессия, против которой у доктора Клинтца не возникало внутреннего сопротивления: машинист локомотива. Но сменить свою профессию на эту доктор Клинтц так решиться и не смог.

Теодорих Линденшмитт (чтобы сказать сразу: он был соперником Антона Л. в почитании фрау доктора Клинтц) был музыкальным историком, скромно жил за счет побочной работы над музыкальным словарем; со своей работой он уже трижды завалил должность заведующего кафедрой по своей специальности. Дописана она, по-видимому, так никогда и не была.

Фрау Астрид Делиус была разведенной женщиной лет сорока. («Никто этому не верит! Мне никто не верит! – выкрикивала она всегда, когда разговор заходил о возрасте – Никто не верит, что мне сорок». Разумеется, никто не противоречил.) Она и ее друг Шлаппнер жили на алименты, которые платил ей ее бывший муж. И Шлаппнер душевных страданий не существует, а если себе придумать психоз, то он-таки наступает, пусть даже и надуманный. Вопрос заключается лишь в том, достаточно ли имеется времени, чтобы над этим поразмыслить. В большинстве своем основа кружка Бундтрока состояла из людей пропащих (а не был ли Антон Л. пропащим человеком?), которые имели счастье – или несчастье, – что об их средствах к существованию заботились другие или что они обучились профессии, которая не занимала у них слишком много времени, чтобы они могли углубиться в мысли о себе самих; так, например, как дело обстояло с Йенсом Лиферингом, архитектурным чиновником, или с фрейлейн доктором Ингеборг Шмилль, телкообразным существом с выдающейся вперед челюстью. Фрейлейн доктор Шмилль была членом большого адвокатского товарищества, но кроме этого имела так называемые духовные интересы. С фрау Астрид Делиус она с удовольствием говорила о книгах (которые они обе не читали). Фрейлейн доктор Шмилль старалась при случае трогательным, хотя и безуспешным образом быть «бесшабашной». Она с удовольствием носила застегнутое и завязанное до самой шеи платье из материала под крокодиловую кожу, поверх которого был наброшен платок, и заплетала действительно красивые, темные, тяжелые волосы кругами вокруг головы, что, наверное, должно было, как это задумывалось, выглядеть демонически.

Доктор Дункельхаймер из Бракведе, невысокий, добродушный человек, не так давно после многолетнего обучения непростой специальности «театроведение», получил пост четвертого драматурга в Государственной опере. Эта работа его особо не вдохновляла, ибо его задача заключалась в том, чтобы отобрать фотографии для программок и отнести их в типографию, где с них изготовили бы клише. Доктора Дункельхаймера все любили, потому что он почти всегда был мил и доброжелателен, хотя и обладал опасным свойством: как и многие северные немцы он имел страсть поговорить. Он говорил очень красиво, причем к содержанию своих речей он особых требований не выдвигал. У него было чрезвычайно много друзей и знакомых, и он постоянно договаривался на всевозможные разговоры и консультации. Так как говорил он не только красиво, но и долго, он забывал о месте и о времени, и нередко ему приходилось, заламывая от отчаяния руки, прерываться, торопясь на вторую встречу, в то время, когда он должен был бы быть уже на третьей. Таким образом, его день постоянно сдвигался на часы, к тому же доктор Дункельхаймер все время более или менее случайно встречал по дороге друзей и знакомых, конечно же, и здесь он не мог устоять от соблазна красиво поговорить. Таки образом, медленно сдвигался не только ход дня, но и ход жизни доктора Дункельхаймера на дни и на недели. Когда Антон Л. с ним познакомился, доктор Дункельхаймер отставал уже на несколько месяцев. Поэтому в общем-то милый в основе своей доктор Дункельхаймер был жалким, суетливым человеком. В кружке Бундтрока это считалось интереснейшей психологической проблемой. (О нем избегали говорить «ненадежный» и «непунктуальный», в кружке Бундтрока, говоря на их жаргоне, он был «нерассчитавшим».)

В отличие же от него по-настоящему аккуратными были доктора Клинтц. Их зубоврачебная практика процветала. Она, фрау доктор Барбара Клинтц, единственная из ядра кружка Бундтрока рассматривала метания его членов с ироническим предубеждением. Господин же доктор Клинтц страдал оттого, что, как говорил он сам, выбрал не ту профессию. «Как это может удовлетворять человека, – говаривал он при случае, – постоянно заглядывать в рот другим?» Доктор Клинтц на самом деле страдал. Дело дошло до того, что он тайно подверг себя настоящему психологическому лечению. Однако психоаналитик, который его консультировал, тоже ничем ему помочь не смог. После анализа некоторых снов душевный врач сделал вывод, что доктор Клинтц испытывал внутреннее отвращение не только к профессии зубного врача, а, более того, ко всем мыслимым профессиям вообще. Доктор Клинтц был близок к помешательству. Душевный врач анализировал дальше. Через год он сделал вывод, что существовала лишь одна профессия, против которой у доктора Клинтца не возникало внутреннего сопротивления: машинист локомотива… Но сменить свою профессию на эту доктор Клинтц так решиться и не смог.

Теодорих Линденшмитт (чтобы сказать сразу: он был соперником Антона Л. в почитании фрау доктора Клинтц) был музыкальным историком, скромно жил за счет побочной работы над музыкальным словарем; со своей работой он уже трижды завалил должность заведующего кафедрой по своей специальности. Дописана она, по-видимому, так никогда и не была.

Фрау Астрид Делиус была разведенной женщиной лет сорока. («Никто этому не верит! Мне никто не верит! – выкрикивала она всегда, когда разговор заходил о возрасте – Никто не верит, что мне сорок». Разумеется, никто не противоречил.) Она и ее друг Шлаппнер жили на алименты, которые платил ей ее бывший муж. И Шлаппнер тоже, как говорили, уже несколько лет, как лишился должности. Данные относительно его специальности колебались от юриспруденции до физики. Фрау Делиус однажды заявила, что ее и Шлаппнера психологические проблемы являют собой такое, на удивление, сходство, что в этом случае она может с полным, весьма редким правом говорить об абсолютной душевной гармонии.

Фрау Делиус была высокой и худой, господин Шлаппнер был маленьким и худым. Была ли фрау Делиус красивой – это вопрос индивидуального вкуса. Можно было постараться и обнаружить в ней некую изваянно-костлявую привлекательность. Сама же она считала себя, и при случае не преминула вскользь об этом упоминать, красавицей. О ее духовных дарованиях было говорить довольно трудно, ибо даже во время самых сложных разговоров и размышлений она лишь улыбалась и широко раскрывала глаза. В.А. Шлаппнер же, наоборот, говорил с удовольствием и много. Он носил толстые очки, но тем не менее мог читать лишь тогда, когда держал книгу вплотную к глазам. У него была лысина спереди и длинные прямые волосы, а вследствие отсутствия носа – никакое лицо, из-за чего большой узкогубый рот говорил со своеобразным акцентом, по-жабьему открываясь во время разговора. Жабий рот и блестящие глаза постоянно придавали ему обиженное выражение. «Коварно-покорная жаба», – сказала однажды фрау доктор Клинтц. На непредубежденных слушателей Шлаппнер во время первой встречи производил впечатление ужасно образованного человека. Он так и бросался во все стороны философией. Ниже Адорно и Виттгенштайна он не опускался. Но когда слушали его чаще, то замечали, что он наизусть выучил отдельные статьи энциклопедии.

Вторая часть вечеров Бундтрока, часть без профессора Бундтрока, еще до того времени, как Антон Л. присоединился к кружку, переместилась из «Зеленого дуба» в квартиру Клинтцев. Это значило: в десять часов, после того как уходил Бундтрок, все шли к Клинтцам. Шлаппнер ценил это очень высоко, потому что там ему не нужно был оплачивать пиво ни для себя, ни для Астрид.

При всем этом никак нельзя было предполагать, что психологией в кружке Бундтрока занимались лишь теоретически, что здесь лишь говорили о проблемах души. Значительную часть времени занимали практические занятия («игра», говорила фрау доктор Клинтц), это значит, грубо говоря, в гибких группах они друг друга оскорбляли. И Антон Л. тоже, ибо был он человеком сварливым и задиристым, находил в этих занятиях удовольствие. Однажды, например, выяснилось, что Шлаппнера в юности охватила платонически-эротическая страсть к правящей королеве Англии и что он все еще хранил вырезанные из иллюстрированных журналов фотографии королевы, которыми был забит целый ящик стола. Фрау Клинтц обрисовала мечты молодого Шлаппнера: королева приезжает в наш город, ей показывают университет; там над своей диссертацией сидит Шлаппнер; доктора и ассистенты вьются вокруг королевы, лишь только Шлаппнер серьезно смотрит в свои книги; и тут вдруг – покушение на королеву… все, кто до этого вокруг нее вился, поудирали, лишь Шлаппнер выходит вперед, спасает Элизабет, а она моментально благодарно в него влюбляется… «При этом мы знаем, – сказала фрау доктор Клинтц, – каким трусливым зайцем является наш друг Шлаппнер».

Конечно же, Шлаппнер обиделся и вместе с фрау Астрид покинул квартиру Клинтцев.

Но правила «игры» запрещали доходить до окончательного разрыва, как ни глубока была обида. Шлаппнер в последующие недели очертил в определенной степени группу, которой он был обижен, и вследствие центробежной силы, свойственной «игре», отбрасывал на поверхность ее вращения чем дальше, тем больше членов этой группы до тех пор, пока его положение не превратилось в статическое, в то время как все остальные вращались. Очень скоро на тех, кто теперь находился на периферии, начинала действовать центростремительная сила, и группа снова воссоединялась. «Игра» могла начинаться заново, уже с другим распределением ролей. Но определенная граница всегда соблюдалась: в задаваемых вопросах душевные проблемы затрагиваться не могли. Фраза «В общем-то, если посмотреть в корень, вы нормальны» оказалась бы непростительной, была бы вне правил и разорвала бы узы отношений.

«Игру», которая подошла вплотную к этим границам, даже в некоторой степени их перешла, что имело своим следствием временный застой в кружке Бундтрока (и выход из него Антона Л.), можно было назвать игрой в несколько ином смысле. Идея исходила от Бундтрока: профессор предложил поставить пьесу. План этот был, разумеется, с воодушевлением принят, еще до того, как дело хоть на йоту дошло до практической реализации, он занял всех членов группы и был, даже из-за одной возни вокруг распределения ролей, исходной позицией для бесчисленных «игр». Но со временем все это приобрело серьезную окраску. Профессор Бундтрок предложил одну из небольших ранних комедий Лессинга «Молодой ученый».

Этот молодой ученый в комедии Лессинга был надменной обезьяной, он считал себя умнее всех остальных и в конце из-за своего всезнайства попал впросак.

Было трудно не разглядеть, что природа преподношения себя у В.А.Шлаппнера почти слово в слово, до самых мелочей, копировала комедийную фигуру Лессинга. Это значило, что Шлаппнер должен был играть молодого ученого.

Поначалу Шлаппнеру льстило, что он получил самую большую роль. К тому же он подходил для этого и потому, что имел, благодаря заучиванию наизусть статей из энциклопедии, опыт в заучивании текстов. Но в ходе репетиций выяснилось, что Шлаппнер все-таки не очень подходил, потому что он роль именно играл. А ему бы следовало этой ролью быть. Примерно за неделю до премьеры ему сказала это фрау доктор Клинтц. Детонация последовала через некоторое время. Шлаппнер обиделся не сразу. После репетиции Шлаппнер поехал к фрау Астрид, которая на этой репетиции не присутствовала. А поскольку репетиция закончилась поздно, трамваи уже не ходили. Шлаппнеру пришлось брать такси. Но накануне таксомоторная корпорация решила повысить тарифы. По причине того, что таксометры в автомобилях нельзя было переключить так быстро, таксисты получили право требовать большую оплату, чем показывал таксометр. И таксист, который вез Шлаппнера к фрау Астрид, потребовал большую сумму, чем была на таксометре. Шлаппнер платить отказывался. Таксист показал на наклеенное в кабине объявление.

Шлаппнер заявил, что ему на это наплевать, и привел доводы, которые он считал юридически обоснованными. В конце концов Шлаппнеру все же пришлось заплатить повышенную цену. Но до белого каления довело его совсем не то, что таксист угрожал накостылять ему по шее, а то, что таксист совершенно открыто не воспринимал всерьез его, Шлаппнера, как человека и юриста.

Задыхаясь от гнева, Шлаппнер поспешил наверх к фрау Астрид. И запал гнева на таксиста взорвал бомбу, которую фрау доктор Клинтц подложила своим замечанием: «Вам не нужно играть молодого ученого. Вы и есть он».

Шлаппнер схватил телефон фрау Астрид, позвонил – прямо среди ночи – профессору Бундтроку и сказал, что больше в спектакле участвовать не будет.

Всего за неделю до премьеры подобное поведение создало массу осложнений. Все могло оставаться в рамках «игры», но за рамки «игры» в глазах Шлаппнера выходил примитивный и подлый шаг в горизонтальную человеческую реальность: роль быстро передали, что оказалось возможным потому, что за несколько дней до этого к кружку Бундтрока примкнул молодой учитель музыки, показавший себя великолепным актером; ему и была передана роль молодого ученого.

Премьера состоялась. Вслед за этим над кружком повисло ощущение неловкости, не потому, что отсутствовали Шлаппнер и фрау Астрид, а потому, что из-за нарушения правил игры по отношению к Шлаппнеру разрушились все щепетильные структуры, установившиеся в группе. (В этом отношении Шлаппнер мог бы быть доволен, ибо этот эффект привел снова в надежную область правил.) К этому добавилось и то, что профессор Бундтрок на полгода уехал, так как должен был исследовать в Японии деревянные эротические скульптуры. Группа распалась. Правда, позднее она вновь собралась, но Антон Л. этот момент упустил. После этого он никогда больше не переступал порог квартиры супругов Клинтцев. Он упустил этот момент не совсем без умысла. Это было связано с фрау доктор Клинтц.

Уже очень скоро после того, как» Антон Л. примкнул к кружку Бундтрока, он влюбился в фрау доктор Клинтц. И такой флирт тоже в общем-то был частью «игры», но в этом случае Антон Л. не очень придерживался правил. Однажды, когда господин доктор Клинтц был в отъезде и вторая часть вторничного вечера проходил у нее одной, Антон Л. умудрился сделать так, что остался последним. Это было непросто, ибо он в своих воздыханиях, как уже было сказано, имел соперника в лице господина Линденшмитта, Линденшмитт остался тоже. Состоялась жесткая дуэль в сидении. Антон Л. победил, потому что Линденшмитт жил далеко на окраине города, у него не было машины и достаточного количества денег на такси. Антон Л. жил в то время недалеко от квартиры семьи Клинтцев, так что мог дойти пешком. Незадолго до того, как должен был проехать последний трамвай, Линденшмитт выбросил полотенце и исчез.

Антон Л. попытался поцеловать фрау доктора Клинтц. Она мягко и холодно сопротивлялась, ссылаясь на правила «игры».

– Для меня это не игра, Барбара, – сказал он.

– Все в жизни игра – ответила она.

– Тогда поиграем в игру, – предложил он.

– В лучшем случае мы можем поиграть в то, что мы играем в игру, – сказала она, – нет, Антон, уберите руку с моего колена.

В это время раздался звонок. Линденшмитт опоздал на последний трамвай и вернулся. Фрау доктор Клинтц сказала:

– Ах, это вы! Теодорих…

Не успел Теодорих снять пальто, как она добавила:

– Антон как раз тоже собирался уходить. Теперь вы можете идти вместе.

Так Линденшмитт сопроводил Антона Л. домой. Влюбленность Антона Л. закончилась. Пешеходная прогулка Линденшмитта домой длилась еще два часа.

Все это было до премьеры «Молодого ученого», в которой Антон Л. принимал еще небольшое участие (роли у него не было). Когда вслед за этим кружок Бундтрока распался, Антон Л. заметил, что отсутствие вторничных вечеров его больше не тяготит. И он ухватился за возможность пропустить последующий сбор группы.

 

XXI

Инструмент с шариком

Когда Антон Л. поднимался через два этажа к кабинету доктора Клинтца, зубная боль уже перестала быть просто зубной болью. Боль пульсировала в левой половине тела. Левым глазом Антон Л. видел лишь кровавые круги, левое ухо оглохло. Антону Л. казалось, что его левая сторона отмерла и все-таки пульсировала.

Дверь в кабинет была открыта. Антон Л. был настолько захвачен болью, что не заметил этого более чем странного обстоятельства. Прямо напротив входа находилась комната ожидания. В те времена все три раза, когда его лечили господин или фрау Клинтц. ему как «другу семьи» ждать было не нужно. (Счет тоже был, скорее, дружеским, и в нем была проставлена смехотворная, скорее символическая, сумма; в остальных же случаях Клинтцы получали весьма высокие гонорары. Их пациенты были зажиточными людьми.) Слева был кабинет господина Клинтца, справа – фрау Клинтц. Антон Л. повернул направо. И эта дверь тоже – хотя и не так уже странно, поскольку находилась внутри обычно закрытого помещения – была распахнута настежь.

Повсюду лежал толстый слой пыли. Между стойкой, на которой висела бормашина, и знаменитым зубоврачебным креслом пыток – как и в остальных частях помещения – висела паутина. Движением руки Антон Л. смахнул паутину с лечебного кресла и с размаху в него опустился. Вверх поднялось облако пыли и едва не задушило Антона Л. Он был вынужден снова вскочить, вверх поднялось новое облако пыли. Антон Л. распахнул окно. Оно выходило прямо на площадь. Он видел курфюрста сверху и сзади.

Антон Л. опять заполз в зубоврачебное кресло. Хотя на сей раз он садился осторожнее, пыль поднялась снова, но в значительно меньшем количестве.

Что ему здесь было нужно? Конечно же, полечить или вырвать зуб, а может быть что-нибудь еще. Безумная мысль.

Антон Л. покрутил ручки полностью механизированного кресла. Неожиданно спинка откинулась назад, подставка для ног поднялась вверх и кресло превратилось почти что в кровать. Антон Л. вспомнил о механизме, он не испугался, но боль в левой его половине перелилась по телу, словно горячая жидкость, вверх, едва не разорвала череп, закружилась, пошла вниз, протягивая свои огненные руки, словно ветви, и к правой стороне. Слева во рту образовался огненно-жаркий куб из каменящей боли, беспрерывно излучающий волнообразные, забивающие все остальные чувства, сигналы. Антон Л. вернул кресло в вертикальное положение и схватил со стойки стрелу бормашины.

Безумная мысль. Бормашина работала от электричества. Теперь она больше не работала.

Не заяц ли говорил ему, что некоторые зубоврачебные кабинеты параллельно с электрическим приводом имели и механический? Или это сказал курфюрст?

Антон Л. выпрямился, зажмурил левый глаз, а правым внимательно осмотрел сверху до низу стрелу бормашину со сверлом. И действительно, в самом низу оказались две педали. Антон Л. нажал на одну из них. Высоко вверх брызнула струя коричневатой тухлой воды. Он нажал на вторую педаль. Не произошло совершенно ничего. После нажатия на третью педаль сверло с жужжанием пришло в движение и крутилось, пока Антон Л. держал ногу на педали. Боль моментально прошла, словно ее сдуло. Боль была слева, Антон Л. слегка покачнулся, как будто с левой его стороны вдруг сняли тяжелый груз.

Боль лишь спугнулась, но изгнана окончательно не была. Через две-три секунды она возвратилась сверху вниз, словно удар кнутом. Горячий кубик на левой стороне челюсти стал еще большим.

Антон Л. снова включил сверло и послушал его жужжание. Это больше не помогало. Боль осталась.

Антон Л. зажмурил левый глаз, закрыл его рукой и принялся разглядывать правым глазом ящик с инструментами бывшего доктора фрау Клинтц. который лежал на поворотном шарнире на стойке бормашины. И здесь Антону Л. показалось, что он вспомнил: фрау доктор Клинтц слегка постукивала ему по челюсти каким-то инструментом, у которого на конце был укреплен шарик. Это был, кажется, один из способов, которым можно было установить, какой зуб болел. Инструмент с шариком был, как и все, покрыт пылью и опутан паутиной. Антон Л. нажал на ту педаль, которая включала воду. Он жал на нее, пока вытекающая вода не стала чистой, и обмыл ею инструмент с шариком.

После этого он осторожно открыл рот, залез туда большим и указательным пальцами левой руки и отодвинул щеку от зубов. Затем он, насколько это было возможно, ничего не видя, стал ударять по зубам, по одному за другим, сначала сверху, затем снизу.

Сверху не болело ничего. Снизу же сначала одинаково болели все зубы, начиная с резцов. А когда Антон Л. ударил по одному из следующих зубов, по пятому или шестому, на него словно обрушился молот боли, в его голове загудел набат; порыв болезненного ветра, закрутившийся вокруг зубоврачебного кресла, унес прочь от него все видимое. Обстановка, окна, двери на несколько мгновений закружились, словно карусель, отдельные детали воспринимались лишь как цветные, черные или белые полосы. Инструмент с шариком выпал из руки Антона Л.: так значит это он, подумал Антон Л. или подумалось в неподвижном центре этого состоящего из боли торнадо. В эти мгновения Антон Л. был лишен способности думать. Падение инструмента вызвало звенящий звук. Звон пронесся как серебряный электрический луч слева, внизу, справа, вверху сквозь быстро мчащуюся в центробежном движении карусель и сдвинул ее ось. Антон Л. обнаружил себя сгорбившимся в зубоврачебном кресле. Обеими руками он крепко держался за подлокотники. Он чувствовал, как по его телу течет пот. Центробежное вращение сузилось. Вскоре мрачный, прорезаемый красными полосами бак вращался уже непосредственно вокруг головы Антона Л. Он хватал ртом воздух. Ось бака снова перешла в вертикальную плоскость, вращение замедлилось, прекратилось. Какое-то мгновение перед глазами Антона Л. стояла чернота, затем чернота рассыпалась, дневной свет снова ее пробил.

Боль осталась в зубе, сравнительно безобидная, даже смешная боль по сравнению с той, которая была до этого.

Антон Л. глубоко вздохнул, вытер пот одной из бумажных медицинских салфеток, лежавших на столике с инструментами. Издалека доносился отголосок боли, похожий на эхо захлопываемых изысканных ворот, разносящийся по дальним коридорам.

– Это он, – подумал Антон Л.

Он осторожно пальцами ощупал зуб. Конечно же, внешне ничего заметно не было.

Перед ним висело сверло, которое приводилось в движение ножной педалью.

«Глупость, – подумал Антон Л, – Совершенно безумная мысль. Что я смог бы сверлить? И как бы я сверлил? Скорее всего, зуб надо выдернуть».

На столике для инструментов лежали и щипцы исчезнувшей фрау доктора Барбары Клинтц.

Антон Л. взял в руки запыленные щипцы. В это время снова разнесся гром от далеких ворот, орда скачущей боли вновь стала слышимой, она была сзади, быстро приближалась. Антон Л. быстро швырнул щипцы обратно на столик. Орда на мгновение замерла, после чего отступила.

Антон Л. прекрасно знал, что существовали уколы. В то время фрау доктор Клинтц тоже делала ему какие-то. Но и уколы надо уметь делать. Кроме того, какой укол ему нужен? Какие-то лекарства лежали рядом, среди них даже ампулы с сывороткой. «Нет», – подумал Антон Л. Он поднялся с зубоврачебного кресла и, качаясь, вышел из кабинета.

– Ну? – спросил курфюрст, когда Антон Л. проходил внизу мимо памятника, нет, проскальзывал мимо него.

– Ничего, – ответил Антон Л.

– Это можно было бы предположить с самого начала, – сказал курфюрст.

– Совершенно ничего не получилось, – повторил Антон Л.

– Выдернуть самому себе зуб! – изумился курфюрст. – Это не смог бы сделать и опытный зубной врач.

– Опытный зубной врач, может быть, и смог бы, – ответил Антон Л.

Он сел на один из тупых круглых каменных столбиков, десятком окружавших курфюрстский памятник и державших на себе тяжелую, низко висящую цепь.

– Может быть, – произнес курфюрст, – может быть, разве что очень опытный зубной врач.

Антон Л. поставил одну ногу на цепь и стал ее раскачивать.

– Если, – протянул курфюрст, -…

– Что если? – спросил Антон Л.

– Если провидение, или Бог, или еще что-то выбрало вас, то есть исключительно вас, Адам Л., для того чтобы вы единственный пережили катастрофу, то тогда…

– Тогда? – переспросил Антон Л.

– …то тогда провидение, или Бог, или еще что-то обязали вас вашу зубную боль устранить. Иначе все это не имело бы ни малейшего смысла.

– Гм, – задумался Антон Л.

– Было бы совершенно неудовлетворительным, если бы эта катастрофа, то есть этот конец человечества, не стал бы каким-то образом новым началом.

– Я уже тоже об этом думал.

– Если этим самым не подразумевалось новое начало, то тогда бы не оставили совершенно никого, то есть и вас тоже.

– Случайности быть не может, – сказал Антон Л.

– Правильно, – подтвердил курфюрст, – и тогда они, следовательно, обязаны устранить вашу зубную боль.

– Мысль, которая мне более чем очевидна, – сказал Антон Л.

– Она исчезла?

– Зубная боль?

– Да.

– Нет.

– Гм, – сказал курфюрст.

Некоторое время оба помолчали. Былая, лишь только запертая с обратной стороны далеких ворот боль распространялась почти как благостное настроение по душе Антона Л., хотя, если объективно, зуб все еще буйствовал.

– Вы опять-таки обратились ко мне «Адам», – произнес Антон Л.

– Пардон, – извинился курфюрст.

– Нет, нет, – сказал Антон Л – Адам это совершенно правильно. Я Адам.

– Можно согласиться, – сказал курфюрст, – в определенной степени.

– Не только в некоторой степени. Я захватил власть над землей.

– Неплохо.

– Я использую грядущее лето, чтобы отправиться в Италию. Если один из автомобилей еще может ездить, я доеду на нем туда, куда он еще сможет меня довезти. А дальше я пойду пешком. Вас мне будет не хватать.

– Ах, – сказал курфюрст, – меня вам не будет не хватать. Как раз в Италии стоит много моих коллег.

– Да, – ответил Антон Л., – теперь совершенно необязательно говорить по-итальянски, чтобы отправиться в Италию. Немецкий язык стал всемирным.

– А книга? – спросил курфюрст.

– Возможно, я найду ее еще до того.

– Ведь вполне вероятно, что она находится совсем рядом с вами.

– Что вы имеете в виду?

– А вы хотя бы один раз обыскали тщательно ваш замочек? По-настоящему вы его обыскали?

 

XXII

Обезглавленный палач

Если бы Антон Л., лежа в своей кровати, хотя бы один-единственный раз дотронулся рукой до деревянной облицовки стены в спальне в замочке – при этом ему не пришлось бы даже вставать с подушек, лишь только протянуть руку налево, – он дотянулся бы до маленького выступа, с помощью которого можно было сдвинуть целую часть стенной облицовки. Если бы Антон Л. еще несколько месяцев назад нажал на этот выступ, который никоим образом не был ни спрятан, ни замаскирован, а скорее, представлял собой весьма бросающуюся в глаза ручку или кнопку (правда, на первый взгляд выступ был похож на хвост мифического грифа, такие грифы повторялись многократно во всем резном декоре, но ни один из них не имел такого выступающего хвоста; тем не менее такая маскировка, если это была именно она, могла послужить, скорее, указателем), если бы Антон Л. еще несколько месяцев назад, тогда, когда он сюда переехал, нажал на эту ручку или кнопку, он бы сберег много сил, потраченных на поиски. Книга лежала за этой облицовкой.

Там были еще и другие книги, двадцать или тридцать, намного меньше, чем могла вместить полка за облицовкой. Но в середине лежала она, обознаться было невозможно: вся обернутая в тонкую кожу, с золотыми и красными звездами, с золотой змеей на задней стороне обложки, которая раздваивается и образует фигуру, похожую на цифру восемь.

Антон Л. достал книгу и отошел к окну. Возвратившись «от зубного врача» или от курфюрста, он не лег, как собирался, в постель, а сразу же принялся обыскивать замочек сверху донизу, что значит: снизу доверху, начиная с комнаты Сони, по причине чего наступил уже вечер, когда Антон Л. наконец обнаружил ручку или кнопку на хвосте грифа.

Но это был солнечный мягкий вечер. Это был один из самых длинных дней в году. (Было ли это 26 июня? Годовщина?) Солнце опустилось за кусты, разросшиеся на провалившихся крышах окружающих придворный сад домов. Оно посылало мягкие золотистые и красные лучи сквозь уже давно снова чистый и прозрачный вечерний воздух. Отражение оконной рамы, почти филигранно выполненной, лежало на паркете.

Хромающая лошадь буланой масти, которую до этого дня в парке видеть еще не приходилось, паслась в высокой траве.

Антон Л. держал книгу против света. Он ее раскрыл. Он раскрыл ее не так, как раскрывают книгу, которую, рассматривая более или менее бездумно, раскрывают прямо на середине. Он раскрыл первую страницу обложки, перелистал форзацный лист. Он не испугался, когда на поначалу чистой титульной странице, едва лишь ее коснулся солнечный луч, появился текст. Антон Л. прочитал название.

Он перевернул страницу, тщательно пригладил страницу ногтем большого пальца правой руки, чтобы она не перевернулась обратно, медленно перелистал содержание, которое занимало три страницы. После этого он приступил к чтению первой главы. Она касалась возникновения Вселенной. Четыре сноски и один рисунок на раскладывающейся странице облегчали понимание этих сложных связей. Книга была написана на немецком языке. Антон Л. читал, пока солнце не скрылась за стоявшими с западной стороны домами. После этого он зажег свечи, но их свет не проявлял текст на пустых страницах. Поэтому Антон Л. снова положил книгу на полку и нажал на ручку или кнопку на хвосте грифа. Ложиться спать было еще слишком рано. Он взял ружье, надел на голову выцветшую шапку-ушанку и, спустившись вниз, вышел из дома. Низко над придворным садом летел целый рой птиц. Из четырех фонтанов журчал всего один. Фонтаны зимой замерзли и все за исключением одного полопались. Вода переливалась через бортики фонтанных чаш и превратила прилегающую к ним землю в топь и болото. Фонтан, который еще работал, оброс бородами из мха.

Антон Л. медленно пошел через парк в сторону Луитпольд-аллее. Другой рой птиц, более мелких, наверное воробьев, пролетел по низко ведущей кривой над парком, затем взлетел и уселся на крышу павильона. (Диана, венчавшая крышу павильона, упала вниз, она лежала, зарывшись лицом в землю, поперек почти уже неприметной гравиевой дорожки. Столбы, поддерживавшие павильон, уже до половины поросли мхом.) Воробьи не остались надолго на крыше павильона. Один из них (существуют ли воробьи-лидеры? В книге это будет описано в соответствующей главе) взлетел и запорхал вверху, остальные последовали за ним, сформировались в рой и полетели по идеальной прямой сквозь листву и ветви какого-то дерева. «Неужели ни один из них не сломает там себе голову?» – подумал Антон Л. Воробьи пролетели сквозь дерево, словно вода протекла сквозь сито.

Над Луитпольд-аллее уже сгущались сумерки.

– Куда ты идешь? – спросил заяц Якоб.

– А, ты тоже здесь, – заметил Антон Л.

– Я скоро заползу в укрытие, прежде чем проснутся эти большие волосатые паразиты с длинными зубами, думая о которых, я так и не могу понять, зачем они вообще существуют на свете.

– Все имеет свой смысл, – сказал Антон Л.

– Значит что-то подобное заключается и во мне?

– Об этом я еще никогда не думал.

– Сможет ли это еще помочь? – спросил заяц.

– Что чему помогает?

– Я имею в виду, сможет ли еще как-нибудь помочь то, что ты прочитаешь книгу.

– Зачем помогать?

– Если ты прочитаешь книгу, то будешь знать все, – сказал заяц.

– Да.

– Но чему поможет то, что ты будешь знать все? Раньше, когда здесь были и другие люди, раньше, да, тогда ты с удовольствием вышел бы с этой книгой. Но теперь, ведь теперь ты не можешь никому сказать, что знаешь совершенно все.

– …тебе…

– Глупость. Ты же знаешь, что я на самом деле совершенно ничего не говорю и не слушаю. Ведь мы уже это выяснили.

– Конечно, теперь я никому ничего не смогу объяснить…

– Так значит, вся эта затея просто смешная, – огорчился заяц.

– Осознание никак не может быть смешным, – попытался успокоить его Антон Л.

– Это вообще вопрос, может ли отдельное осознание, изолированное осознание, вообще быть осознанием.

– Я знаю то, что я знаю.

– Ты хватил чертовски высоко, – сказал заяц – Я знаю то, что я знаю Просто благоговейно. Ты скоро дойдешь до того, что скажешь: я тот, кто я есть.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты еще увидишь.

– Ты говоришь сегодня натуральные глупости. Кроме того, мне совершенно не нравится твои тон: …хватил чертовски высоко…, это мне кажется в подобном случае наглостью.

– Да, да, – продолжал заяц. – Тебе будет совершенно несложно сказать: я не буду говорить больше ни с кем, кто не прочитал эту книгу.

Антон Л. ошарашенно посмотрел на зайца.

– Так, может быть, мне вообще не нужно читать эту книгу? Когда все в мире, возможно, с самого его начала было нацелено лишь на это…

– Я знаю, я знаю – на глобусе наклеена красная стрелка, которая показывает прямо на тебя. Смотри сюда: это Антон Л. Но кто должен на это смотреть?

– Это мне безразлично.

– Теперь тебе совершенно не нужно читать эту книгу. Ты и без того теперь самый умный человек, неоспоримая вершина разума.

– Так значит ты не стал бы читать книгу?

Заяц дернул одним ухом и ухмыльнулся.

– Я не хотел бы этого говорить.

– И все же! – настаивал Антон Л.

– Это была бы лишь одна возможность, – продолжал заяц, – одна из возможностей…

– Не читать книгу?

– Мы углубляемся в бесполезные теории. Факты таковы, что имея такую книгу, ее необходимо прочитать; в подобной ситуации. Испей то, что должно быть испито. Это я понимаю.

– Каждый конец одновременно является и новым началом.

– Кто это сказал? – спросил заяц.

– Курфюрст.

– При всем моем уважении к Его курфюрстской милости, – заявил заяц, – ничем не подтвержденное утверждение – это, говоря помягче, козлиное дерьмо.

– Но во всем всегда есть свое ядро.

– Не витай в облаках, – сказал заяц – Такие речи. Мне это кажется пантеистской ерундой. Существуют концы, в которых кроются новые начала; но есть и концы, в которых никакого начала нет.

– Но я бы не увидел в этом никакого смысла…

– Существуют вещи, которые имеют свой смысл, и существуют вещи, которые смысла не имеют. «Все имеет свой смысл!» Это космическое раскрывание глаз! Стоит мне это только услышать…

– Но почему ты становишься при этом таким сердитым?…

– Люди сами затуманивают свое сознание космическим фимиамом. «Все имеет свой смысл!» Тогда я могу с тем же успехом сказать: ничто не имеет смысла.

– Ты невыносимый пессимист.

– Оптимизм – это благоразумие глупцов. Кроме того, я ни пессимист, ни оптимист. Если же ты все-таки хочешь меня классифицировать, то я позитивист. Но и ты тоже вскоре им станешь, как только прочитаешь эту книгу.

– Мы снова растворяемся в теориях. Содержится ли в каждом конце семя начала? Дай мне договорить, пожалуйста. Ты сам говоришь: в некоторых концах кроется начало. Поэтому все же можно предположить, что во мне, в последнем из Старых Людей, скрывается первый Новый Человек…

– Красивая космическая мысль, – вставил заяц.

– Я же просил тебя меня не перебивать.

– Пардон.

– Значит, во мне… что я хотел сказать?

– Но я же не знаю.

– У меня теперь выскочило из головы то, что я хотел сказать.

– Что в последнем Старом Человеке находится первый Новый Человек. Во мне тоже кроется Новый Заяц.

– У меня в голове сложилась такая красивая фраза, а теперь она вылетела, потому что ты меня перебил.

– Тогда уж она будет больше красивой, чем реальной, – сказал заяц.

– Короче говоря, – продолжал Антон Л., – я, как бы там ни было, хочу стать новым началом.

– А как, если мне позволительно спросить, это должно произойти?

– Что ты имеешь в виду?

– Я совершенно ничего не имею в виду, я спрашиваю: как это должно произойти? Как ты собираешься сделать новое начало? Ты собираешься спароваться с коровой? Или как?

– Отдельные подробности я еще пока что не обдумывал.

– Да. Отдельные подробности и не обдумывают, если только парят в космическом фимиаме.

– Я совершенно не думаю с кем-то пароваться: ни с какой-то там коровой, ни с кем бы то ни было еще. Вероятно…

– Вероятно?

– Вероятно, – высказал предположение Антон Л., – я бессмертен.

– Ах, посмотри-ка! – воскликнул заяц.

– Я совершенно не понимаю, что ты имеешь в виду. Это было бы самым простым объяснением того, что я, именно я, остался жив.

– Потому что ты бессмертен, – сказал заяц.

– Я не говорю, что я бессмертен…

– Все-таки.

– …я лишь говорю: существует такая возможность, что я мог бы быть бессмертным. В пользу этого говорят косвенные улики.

– Зачем же ты тогда читаешь книгу?

– Какое это имеет ко всему отношение?

– Здесь я должен начать издалека: хотя я не человек, а лишь бездушное существо, но я тоже размышляю над развитием мира. Если я правильно информирован, люди хотят прежде всего быть спасены, это было то, что обещали им религии. Из-за того, что люди в общем-то ничего не понимали в смысле и предназначении мира, им была дана возможность – верить. Ты смог бы последовать за мной?

– Я спокойно смог бы последовать за зайцем.

– Возникает вопрос, куда. Ну, ладно. Вера могла бы быть записана людям как заслуга, которая давала бы им надежду на спасение после смерти. На вечную жизнь, например. Другими словами: если Бог, при условии, что он существует, открылся бы, то есть стал бы доступен разуму, так сказать, физически, а не только намеками, как в Новом Завете…

– Ты заяц-теолог?

– Теперь ты не перебивай меня. Новый Завет не есть откровение, Новый Завет есть помощь в Вере. Знания его не развивают. Побуждение к Вере, можно сказать и так. Но об этом я говорить не хочу. Если бы Бог открылся физически, люди бы об этом знали. Знания не тяжелы, знания не есть заслуга. Вера, она тяжела, да. А ты? Если ты прочитаешь книгу, ты будешь знать все. Эта книга (я, конечно же, ее не читал, но, по-видимому, оно так и есть) – физическое откровение Бога. Тебе после этого не нужно будет уже верить, ты просто уже не сможешь больше верить.

– Так значит вера была бы милостью?

– И потому, что ты не сможешь верить, ты не сможешь уже быть спасенным.

– Возможно, здесь учитываются и другие заслуги?

– Какие? – спросил заяц.

– Ну, – сказал Антон Л., – например, то, что я нашел эту книгу.

– Xa, xa! Нашел книгу. Ты же сам сказал, что мир с самого начала был направлен на то, чтобы ты нашел эту книгу. На глобус наклеена красная стрела, острие которой показывает на Антона Л.! Ха, ха! При определенных обстоятельствах то, что ты нашел книгу, должно было оказаться заслугой. Но тогда, скорее, стало бы заслугой, если бы ты ее не нашел. Нет, нет: факт, что тебе отказала заслуга веры, говорит о том, что с тобой покончено. Покончено с миром человечества. Последний имеет право знать.

– Так значит оно было возвращено мне, яблоко осознания?

– Да. Очень красиво. Ты сожжешь книгу под яблоней. Там сзади, куда ты сбрасываешь свои отходы, твои фекалии, где все так красиво растет, так как оно так хорошо удобряется, там в последние несколько недель вверх вытянулся побег яблони. Через некоторое время он превратится в яблоню.

– С тобой говорить невозможно.

– Все-таки можно, – ответил заяц, – если вместе со мной думать.

– А если все-таки в книге написано, что Бога нет?

– Но ты же уже прочитал первые несколько страниц, неужели там об этом ничего не написано?…

– Книга состоит из трех частей, в каждой по двенадцать глав. Я просмотрел содержание. О Боге речь идет в двенадцатой главе третьей части.

– Так что же тогда должно быть, если Бога нет?

– Мыслимо ли Спасение без Бога?

– Ах, так, – сказал заяц, – своеобразная потусторонняя демократия. Души сами создают себе Вечную Жизнь. Неплохая мысль. Говорят ли в пользу этого косвенные улики?

– Вечно ты со своими косвенными уликами.

– Извини, но становится уже темно, пройдет совсем немного времени, и появятся эти отвратительные волки. Наверное, ты понимаешь, что моя индивидуальная безопасность для меня важнее, чем спасение твоей души. Боюсь лишь того, что тебя не ждет никакое новое начало, разве что ты действительно спаруешься с какой-нибудь коровой. Спокойной ночи.

– Существует еще другая… – Антон Л. приберег последний свой козырь, который, по его мнению, должен был бы ужалить. Но заяц уже убежал. Луитпольд-аллее была пуста.

Антон Л. пошел вниз по Луитпольд-аллее в направлении Национальной библиотеки. Многочисленные ночные звуки были ему давно привычны, даже необходимые меры безопасности он принимал подсознательно, параллельно, по причине чего он мог предаться своим размышлениям.

Это происходит быстро: даже бетон явно содержит жизненный материал. Одного года и одного наводнения оказалось достаточно для того, чтобы даже из бетонных плит, покрывавших широкий тротуар Луитпольд-аллее, пробились примитивные зеленые побеги, причем не только из щелей между плитами – оттуда не пробивалась, оттуда росла кустистая трава, столь буйная, что уже не одна плита была ею поднята и качалась, когда на нее наступали; следующее наводнение обязательно ее унесет, – на плитах росли сплетения, в форме звезд и кругов, в форме лучей расползались они вдоль по поверхности. Природа, столетиями мучавшаяся под асфальтом, за этот год лишь несмело решилась протянуть свою руку в сторону города, построенного из камня. Сейчас, после наводнения, после чрезмерной весны и во время влажного лета, природа нанесла направленный удар.

Большое, построенное в классицистском стиле здание Национальной библиотеки было в общем неповрежденным. Оно, словно темный чурбан, возвышалось над Луитпольд-аллее. На небе висел полумесяц. И лунный свет показался Антону Л. более светлым, вероятно тоже из-за того, что воздух был прозрачным. Лунный свет подчеркивал разделительные линии на фасаде библиотеки. Каждый мраморный выступ отбрасывал вниз на фасад длинные тени. В некоторых местах фасад все-таки осыпался, наружу выглядывала кирпичная кладка, матово-красная на фоне более светлой штукатурки, которая теперь, там, где она не пряталась в темно-черных пятнах тени, отсвечивала в лунном свете бледно-зеленоватыми тонами. Многие окна были разбиты. Из некоторых торчали сорняки, либо свисая вниз, либо карабкаясь наверх по выступам стены или появившимся в ней трещинам.

Немногим дальше, ниже Национальной библиотеки, на Луитпольд-аллее стояла церковь Святого Серапиона, здание, построенное тоже в классическом стиле. Двойная галерея с колоннами, за которой располагался сад, соединяла церковь с Национальной библиотекой. Галерея с колоннами и Луитпольд-аллее в этом месте прерывались. Наверное, мощный поток во время наводнения натворил здесь дел. Галерея с колоннами была больше чем на три четверти смыта. Лишь несколько колонн все еще возвышалось с одной стороны возле церкви и еще несколько с другой – у библиотеки. Остальные были разбиты и лежали разбросанными рядом и одна на другой. Грязь, которую наводнение оставило между камней, вызвала усиленный рост растений. Мшистые стволы деревьев, вырванные потоками воды из сада позади галереи с колоннами и отнесенные от нее в сторону, были обвиты кустарником, колонны – плотно увиты плющом.

На другой стороне улицы, там, где мощный поток устремлялся дальше, в фасаде темного, находившегося в тени дома по Луитпольд-аллее, зияла большая дыра. Церковь Святого Серапиона еще стояла, лишь фасад отсутствовал, будто срезанный. Внутренние помещения церкви зияли, словно большая, незаживающая рана. Изнутри местами поблескивали золотые камешки (Антон Л. вспомнил об этом) романтических и несколько сладковатых, чрезмерно монументальных мозаичных произведений. Группа статуй одного из боковых алтарей стояла, после того как фасад был снесен, практически под открытым небом. На них падал яркий лунный свет, придавая мрамору бледно-зеленый оттенок. Гигантский палач замахивался мечом, чтобы обезглавить молящегося епископа. Епископ свою голову сохранил, голова же палача скатилась на пол.

Перед Национальной библиотекой – с той же стороны, где произошло опустошение, – к входу вела двойная открытая лестница. И на лестнице тоже росли сорняки. Четыре блока со стороны перил лестницы – два здесь, два там – раньше были украшены четырьмя фигурами. Антон Л. вспомнил, что однажды, во время восстановления библиотеки после войны, возник спор относительно того, какая из фигур на каком месте должна была стоять. Фигуры изображали сидящих мыслителей в античных одеяниях. (Они были, наверное потому, что принадлежали к творениям одного небезызвестного скульптора, вывезены и спрятаны,) В ходе спора совершенно неожиданно встал и другой вопрос: кого должны олицетворять эти четыре статуи? Вопрос, касающийся трех фигур, так никогда и не был окончательно разрешен. Лишь об одной фигуре было совершенно точно известно, что скульптор хотел изобразить мыслителя Платона, ибо он отчеканил это имя греческими буквами с тыльной стороны табуретки, на которой сидел философ, чего не было на других статуях. Вероятно, он и сам не знал кого изобразил.

Три безымянных философа вместе с частью перил были сброшены с лестницы на землю, возможно, одним из мощных потоков воды. Две фигуры (одна треснувшая посредине) лежали у подножия лестницы, третья была отнесена еще дальше и лежала где-то под слоем ила и обломков. Лишь Платон остался стоять, вероятно, не потому, что он был Платоном, а потому, что стоял дальше всех от места прорыва.

Антон Л. почувствовал голод. Все последние дни из-за зубной боли он ел очень мало, а сегодня вообще ничего не брал в рот.

Дома, то есть в курфюрстской кухне, на вертеле торчали остатки двадцатой косули. Антон Л. как раз собирался повернуть назад, когда в зарослях у ног Платона что-то зашелестело. На Антона Л. выполз толстый черный петух, пьяный от сна. Когда он сообразил, что Антон Л. хочет его поймать, то от ужаса моментально проснулся и, взмахнув крыльями, взлетел, хотя это ему уже не помогло. Антон Л. поймал петуха голыми руками, свернул ему шею и съел прямо на месте. Перья и кости он выплюнул.

– Приятного аппетита, – сказал Платон.

– Что? – удивился Антон Л.

Так как Платон больше ничего не сказал, он продолжил трапезу.

 

XXIII

Фазан без костей

Все последующее время, пока Антон Л. читал книгу, происходили радикальные перемены. Книга состояла, как Антон Л. уже сообщил зайцу, из трех частей, по двенадцать глав в каждой. «Сумма сумм» называла при случае книга сама себя в первых главах. Дальше речь в ней шла о других, более глубоких вещах.

Антон Л. читал медленно и внимательно. Лето проходило. Поездка в Италию, о которой он рассказал курфюрсту, так и не состоялась. Человеку, – человеку9 – читающему такую книгу, не нужна больше поездка в Италию, ему не нужна больше вообще никакая поездка, как это сразу же становится ясно.

Книгу, хотя и повествующую о таких сложных вещах, читать было легко, она была очень содержательной. Нельзя было сказать, что ее было трудно понимать, тем более что содержание было составлено по нарастающей. Много раз Антона Л. охватывал известный эффект: «Я бы давно мог предположить, что именно так и есть! Почему же я раньше сам до этого не дошел! Если посмотреть на свет, то это не может быть никак иначе!» Тем не менее Антон Л. читал медленно и сосредоточенно. Он хотел, чтобы от его внимания не ускользнуло ни одно слово.

Воспринимал ли Антон Л. перемены, о которых речь еще пойдет, вопрос спорный. Конечно, ангела он увидел, не заметить его было невозможно; но более мелкие перемены? Зачастую он прочитывал одну и ту же главу два-три раза подряд. Часто он рассматривал одну фразу, даже половину фразы целыми днями. Вставленные иллюстрации он изучал очень тщательно. Поэтому было совсем не удивительно, что недели и месяцы пролетали за чтением этой книги совершенно незаметно, поскольку Антон Л. в первые недели – до конца двенадцатой главы – был привязан к естественному ходу дня, то есть к восходу и заходу солнца.

С тех пор как Антон Л. приступил к чтению книги, он больше не появлялся на курфюрстской кухне. Последняя, двадцатая косуля, так и осталась висеть на вертеле, не тронутая Антоном Л. Она стала жертвой червей и личинок. Поначалу его еще посещало чувство голода и жажды, но оно отступило, когда он однажды открыл окно и в него влетел фазан. Фазан сам себя ощипал. Антону Л. оставалось только его съесть. Первому фазану Антон Л. еще скрутил голову, с последующими – всего их было не больше трех – он не соизволил сделать даже этого. Фазанам, казалось, это было совершенно безразлично. У последнего фазана не оказалось костей. Жизненные потребности Антона Л. совершенно ограничились. После последнего фазана у него вовсе исчезло чувство голода, лишь время от времени возникала легкая жажда, которую он по привычке утолял шампанским, по полбутылки в неделю, но по прошествии какого-то времени он забыл и об этом, совершенно не ощущая, что ему чего-то не хватает. И даже соответствующие обратные потребности стали затихать. Потайное устройство под обшивкой стены в последнее время оставалось нетронутым.

Однажды поздним летним вечером, наверное, это было в первые сентябрьские дни, Антон Л. подошел к западному окну своей комнаты на верхнем этаже замочка. Прочитав первые двенадцать глав, он почувствовал острую потребность начать чтение второй части, то есть тринадцатой главы. Но солнце село. Маленькие, узкие, темные полоски облаков тянулись через линию горизонта на западе. Высокая, в человеческий, рост трава, густо покрывшая весь парк, шелестела от прикосновения тихого ветерка. (Лишь там, где вода все еще вытекала из лопнувших фонтанов, вытягивались большие, бледные растения с толстыми волосистыми листьями.) Кусты на крышах домов западного квартала отбрасывали на эту маленькую прерию длинные тени. Солнце окрасилось в красный цвет.

Еще раньше Антон Л. заметил, что может по виду различать облака. Теперь он принялся рассматривать солнце. Сначала оно слепило так, что Антон Л. видел лишь огненные круги и точки, как тогда, когда у него болел зуб (который, само собой разумеется, больше не болел никогда), но он не сдавался, смотрел еще более энергично, и солнце отступило, превратилось в мягкий стеклянный шар и поддалось солнечным теперь глазам Антона Л. Солнце снова слегка поднялось над горизонтом и оставалось в этом положении, пока Антон Л. не дочитал до конца тринадцатую и четырнадцатую главы и не оставил его в покое. С облегчением, но без возмущения мягкий стеклянный шар опустился за горизонт. Антон Л. лег спать.

Управлять солнцем было непросто. Однажды Антон Л. забыл его освободить до того, как улегся спать. Когда он проснулся, то вынужден был констатировать, что деревья вокруг замочка с одной стороны полностью выгорели. Ему показалось слишком накладным заботиться о вещах, которые протекали раньше сами по себе так, как и должны были протекать. Но это был лишь переходный период. В середине октября, когда он начал чтение третьей части, двадцать пятой главы (теперь уже каждая страница содержала в себе море знаний и откровений, в которые он погружался), появился ангел.

Ангел был очень высокий, с птичьей головой, но покрыт не перьями, а чешуей, был женственным – не женского пола, но женских форм, – на нем были огненно-красные одеяния из неопределенного огненного материала, являющего собой что-то среднее между перьями и камнем. Когда ангел двигался, одежда сдвигалась и обнажала женское тело невиданного совершенства: белая кожа с золотистым блеском, грудь полная и гордо-упругая, так что рубиновые ее острия смотрели чуть ли не в две различные стороны света и еще вверх, живот с безупречными линиями, окруженный розовым орнаментом там, где у людских женщин начинается пол. Имел ли ангел тоже подобные половые признаки – если да, то наверное, такие же совершенные, как и все остальное, – Антон Л. определить не смог. Но он и не стремился к этому.

– Я Соня, – представился ангел.

– Ах, да, – сказал Антон Л.

После этого Соня позаботилась об обременительных обязанностях, которые были результатом прогрессирующего осознания.

Последняя фраза третьей части, последняя фраза тридцать шестой главы, последняя фраза книги гласила: «Ты есть Бог».

 

XXIV

Бог не может сказать: «Я растворяюсь»

– Действительно, очень мило с твоей стороны, – сказал заяц Якоб, – что ты еще говоришь со мной после того, как ты стал Богом. Или, может, мне теперь нужно говорить тебе Вы!

– Пока что еще никто не обращался к Богу на Вы, – ответил Антон Л.

Антон Л. сидел перед солидным в прошлом антикварным магазином, годное для топки содержание которого он в свое время отправил в печку. Каменная – наверняка не совсем настоящая – садовая скамейка в стиле рококо, конечно же, в топку быть отправлена не могла. Ангел Соня вынесла ее из магазина и поставила перед ним, чтобы Антон Л. мог на нее сесть. Он сидел на скамейке, положив ногу на ногу. Ангел стоял позади него и развернул пурпурно-фиолетовый ореол.

– Я, – сказал Антон Л., – поскольку уж я Бог, более того, так как я теперь знаю, что я Бог и я всегда был им, то я создам новое человечество.

– Я бы хорошенько над этим подумал, – сказал заяц Якоб. – Когда, прямо сейчас?

– Я все очень хорошо обдумал…

– Пардон, Бог, – вмешался заяц, – если я тебя перебью. Новое человечество? Разве без человечества нельзя? Это значит, что в тебе все еще торчит большой осколок человеческой сути. Заметно, что ты назначен всего лишь очень недавно.

– Что ты имеешь против людей? Я людей – нет, людей я не любил. Я даже людей ненавидел; но человечество я любил, горячо любил всем сердцем.

– Почему именно человечество?

– Я тебя не понимаю, – удивился Антон Л.

– Человечество есть, скорее, сомнительный предмет для столь горячей любви. Жизнь, да, я бы это понял, жизнь как таковую. Человечество, и заячество, и носорожество, и птичество, и рыбство, червячество, муравьевство, домашнеживотничество, деревство, травство, папо-ротничество, моховство – любить все, вот это я бы понял. Но человечество? Стоила ли эта упадочная толпа такой цены?

– Боюсь, что ты этого не поймешь.

– Нет, – согласился заяц, – я этого не пойму. Я никогда не понимал, почему раньше ради спасения нескольких дураков тратилось так много сил.

– Ты забываешь о великих деяниях человечества.

– Великих деяниях? – иронично заметил заяц. – В нас стреляли чаще всего именно вы.

– Короче, – прервал его Антон Л., – дальше продолжать дискуссию я не буду. Бог не ведет дискуссий. Я принял решение создать новое человечество. Новое! На этом сделано ударение.

– Желаю тебе получить удовольствие, – сказал заяц.

– Я положу новое начало. Завтра, в час, когда я назначу восход солнца, я рематериализую человечество.

– Ну и глаза же будут у них.

– С помощью книги, то есть собственными силами, разреши заметить, я сотворю это деяние. Я дам ему, то есть человечеству, несмотря на его ничтожность шанс, который был у меня самого и который, как ты вынужден признать, я сам использовал. Я вспоминаю 1945 год. В то время часть человечества стояла перед лицом подобной ситуации. Большинство их ценностей было уничтожено. Временно, тогда лишь только временно! Сейчас же оно найдет полностью разрушенный мир. Их мирное и духовное осознание останется, ибо я отниму у человечества определенные свойства, которые показали себя с отрицательной стороны.

– Не давай им больше ружей.

– Не только ружей. Доступ ко всем силам природы, которые им вредили, я должен сохранить в тайне.

– Очень красивая теоретическая мысль.

– Почему теоретическая?

– Мне кажется, – сказал заяц, – что ты изобретешь объединение вегетарианцев, которые будут бегать в сплетенных вручную сандалиях и радоваться назидательным трактатам…

– Они больше ничего не смогут тебе сделать.

– Они кое-что сделают тебе, позволю предположить. Они уже однажды кое-что сделали Богу, который думал о них слишком уж хорошо.

– Я и об этом размышлял. Я рематериализую совершенное человечество. Я перепрыгну все болезненные ступени развития, я спасу человечество от жестокой школы ошибок, которые ему пришлось бы еще совершить. Я пробужу последнее, чистое человечество.

– Разреши сделать тебе лишь одно предложение?

– Да?

– Я посмотрел бы сначала на несколько образцов, прежде чем вызывать обратно сразу всех.

– Думаю, это неплохая мысль.

– Я бы на твоем месте, – продолжал заяц, – прежде чем завтра утром рассеять все человечество по достойной жалости планете, вызвал бы еще сегодня вечером нескольких, дабы предстали они перед твоим троном.

– Сегодня вечером?

– Тогда ты сможешь все еще раз продумать.

Антон Л. обернулся и с сомнением посмотрел на ангела Соню, который лишь держал ореол, отвернув голову в сторону, а из-под его развевающегося одеяния выглядывало великолепное тело.

– Ну хорошо, – согласился Антон Л.

Землетрясение прошло по Луитпольд-аллее. Здание, перед которым сидел Антон Л., наклонилось вперед, фасад с грохотом упал, хлынул дождь из камней и кирпичей, но ангел Соня держал ореол над Антоном Л. и зайцем, словно навес, от которого камни и кирпичи отскакивали.

Земля разверзлась. Из расщелины, образовавшейся вдоль середины улицы, поднялся человек, ступни которого росли прямо из колен; зато руки его были похожи на гигантских змей. Он бил руками вокруг себя и шатался, едва не падая обратно в расщелину, ибо он, по всей видимости, был слеп.

– Стой, он снова упадет внутрь, – крикнул Антон Л.

Но он не упал обратно, ибо из расщелины выполз другой и оттащил первого. Второй был прозрачным, без волос, а череп был большим, словно чан для воды, и в нем пульсировал коричневатый мозг. Мозг постоянно выделял какую-то жидкость, которая проходила сквозь тело и выделялась на ступнях, Второй человек схватил первого за руку и принялся из него сосать.

Из расщелины вышел третий человек. Он был высоким, сильным и ходил на волосах, словно гусеница; когда он повернулся, стало видно, что он тонкий, словно бумага. У четвертого, карлика, был мужской пол, причем такой большой, словно пушка, в три раза больше, чем он сам. Карлик попытался обхватить свой пол руками, лишь отклонившись назад, он смог удержать равновесие. Когда взгляду карлика открылось замечательное тело Сони, член встал вертикально вверх, оказавшись высотой с дерево. Карлик завалился вперед. Член подцепил бумажного человека, ходящего на волосах, прямо посредине. Тем временем человек с длинными руками почувствовал, что кто-то присосался к одной из его рук, но он не мог видеть, что же это было. Он принялся вращать руками вокруг себя. Прозрачный крепко вцепился в него и вращался вместе с его руками.

Из расщелины поднялся пятый, у него на шее была такая мощная складка, что он мог в нее закутаться, словно в пальто. Шестой своим телом напоминал полный гриб, у седьмого был рот сосущей формы, как у пиявки. У восьмого не было ни кожи, ни костей, он передвигался так: расплывался в лужу, немного протекал вперед, после чего снова затвердевал, словно мягкий красный сыр. Тот, у которого был рот пиявки, проглотил его, отчего сразу лопнул. Из остатков образовались новые экземпляры.

Следующими были линии, словно выгнутые из проволоки. Затем из расщелины выпорхнули еще и тени, словно дымка – светлая и темная. Они смешались и длинными полосами закружились над землей. Затем появилась красная пасть с белыми зубами.

Пасть высунула язык, большой, словно флаг, к которому приклеились некоторые из теней. Длинная белая личинка из жира, большая, словно небольшой воздушный корабль, поднялась из расщелины и нахально посмотрела на всю эту сцену четырнадцатью глазами.

– Это… – произнес Антон Л.

– Что, это? – спросил заяц, который забился под каменную скамейку и смотрел сквозь ноги Антона Л.

– Это в мои расчеты вкралась какая-то ошибка, – пояснил Антон Л.

– Отнюдь. В твои расчеты никакая ошибка не вкрадывалась. У тебя просто нет четкого результата твоего космического умножения.

Антон Л. махнул ангелу рукой. Ангел развернул другой ореол и взмахнул им над исчадиями, извергнутыми расщелиной. Ореол округлился в шар, поймал все в себя и уменьшился до размеров аквариума для золотой рыбки, в котором продолжались извивания, и толкотня, и спаривания, и чавканье в уменьшенных размерах, сверхчетко, словно под лупой. Ангел отдал шар Антону Л., который положил его перед глазами на ладони и наблюдал.

Заяц снова выполз из-под каменной скамьи.

– Мне почти что жаль, – сказал заяц, – настолько ужасно, даже я не мог себе этого представить.

Антон Л. молчал. Он посмотрел на ангела, которые снова держал ореол и несколько изменил направление взгляда. Он смотрел по касательной мимо головы Антона Л.

Антон Л. встал и швырнул шар обратно в расщелину.

– Что теперь? – поинтересовался заяц.

– Может ли Бог сам себя растворить? – спросил Антон Л.

– Не думаю, – ответил заяц.

– В общем я тоже так не думаю, – согласился Антон Л. – Бог не может сказать: «Я растворяюсь». Что произойдет, если Бог скажет:

«Я растворяюсь…»

Нагрянула первая холодная ночь. Когда на следующий день взошло солнце, первые листья деревьев окрасились в осенние цвета.

Толчок землетрясения нарушил фундамент памятника курфюрсту. Тяжелая металлическая фигура склонилась набок и рухнула на землю. Она раскололась в двух местах, на бедрах и на шее: ноги и нижняя часть туловища лежали рядом с цоколем, верхняя часть туловища отлетела немного дальше, сабля воткнулась в землю. Голова откатилась еще дальше. Она смотрела вверх, в светлое, ясное осеннее небо, по которому на юг летела стая скворцов.