Антона Л. привело в кружок Бундтрока стечение обстоятельств (можно было бы сказать «оказался в кружке», рассматривая ситуацию с другой стороны). Это было году в 1970, в то время, когда Антон Л. сменил туристическое бюро Кюльманна на туристическое бюро Сантиханзера, и вот однажды, идя по городу, он встретил Йенса Лиферинга. Йенс Лиферинг ходил вместе с Антоном Л. в школу. Вместе они сдавали и экзамены на аттестат зрелости. Антон Л. не был особенно хорошим учеником. Йенс Лиферинг был вообще плохим. С чрезвычайным трудом и огромными усилиями многочисленных репетиторов он брал барьер аттестата зрелости; более того, он преодолел барьер аттестата зрелости. И сразу же после вручения аттестатов – вероятно, это соответствует какой-то внутренней закономерности – он стал одним из тех, кто говорит «с вами я не разговариваю». Вам предстоит еще переэкзаменовка. Йенс Лиферинг был очень высоким и за исключением нескольких деталей таким, кого в начале 50-х годов называли красивым мужчиной. После экзаменов на аттестат зрелости Антон Л. видел Йенса Лиферинга максимум раза два. Через год после выпускных экзаменов проводился вечер: одноклассники праздновали годовщину. Тогда пришли еще все. Йенс Лиферинг выделялся среди других, высокий, красивый и молчаливый. По нему было видно, что он молчал лишь потому, что считал недостойным разговаривать в круге, который он уже, по его мнению, перерос.
Бывшему «спикеру» класса – одновременно и классному клоуну, который и устроил эту встречу, – пришла оригинальная мысль: вызывать одноклассников по старому школьному списку и так же рассаживать их за столом. Так как Антон Л. по алфавиту следовал непосредственно за Йенсом Лиферингом, то ему пришлось рядом с ним и сидеть.
Лиферинг сказал, что изучает архитектуру.
«А правда ли, что этот факультет переполнен и виды на работу по окончании не очень надежны?» – спросил Антон Л.
«Для себя лично, – скупо произнес Лиферинг, – я вижу блестящие виды». Вопрос заключается лишь в том, чтобы доказать друзьям, что их загородные дома – сущее дерьмо. Тогда они их снесут и поручат ему построить новые.
Это произвело на Антона Л. очень большое впечатление, у него не было друзей, у которых были бы загородные дома.
На вторую годовщину выпуска Йенс Лиферинг уже не пришел. Да и Антон Л. очень скоро тоже стал этих встреч избегать.
– Эй, Л.! – сказал Лиферинг.
– Лиферинг! – ответил Антон Л.
В общем-то больше им и теперь – или именно теперь – через двадцать лет сказать было нечего. Но ведь это так: если на улице остановишься, встретив случайного знакомого (мимо которого лучше все-таки пройти, вежливо с ним поздоровавшись), то чувствуешь себя уже обязанным поговорить о том, о чем обычно в подобных случаях говорят. Это действует, конечно же, в том случае, если и собеседник придерживается того же мнения. «Пардон, вам так же хорошо, как и мне, известно, что нам нечего друг другу сказать. Посему я желаю вам доброго дня». А после этого: «Очень рад. И я думаю точно так же». Такой разговор могут себе позволить едва ли два человека из ста тысяч. А эти двое – наверное, у них бы нашлось, о чем друг с другом поговорить.
Конечно же, человеку очень печально себе признаться в том. что ему совершенно нечего сказать тому, кто стоит перед ним, и он старается отодвинуть этот позорный момент как можно дальше. Если в подобной ситуации на ум не приходит ничего, что можно было сказать, то говорят: «Может, сядем за столик в том кафе напротив?» Этим самым уже что-то сказано, и момент банкротства отодвигается на две минуты.
Кафе, в которое подались Антон Л. и Йенс Лиферинг, находилось в том же квартале, где и совершенно не известная Антону Л. в то время придворная свечная лавка (правда, на совсем другой улице, чтобы дойти туда, нужно было два раза повернуть за угол). И здесь вдруг и совершенно неожиданно выяснилось, что Антону Л. и Йенсу Лиферингу все-таки есть, что друг другу сказать. С этого и началось стечение обстоятельств.
Йенс Лиферинг рассказал, что он закончил учебу на архитектурном факультете и сдал экзамены. Антон Л. не мог удержаться, чтобы не съязвить и не задать вопрос, согласились ли его друзья снести свои загородные дома.
Иене Лиферинг отреагировал несколько уязвленно. Он занялся, сказал он, совершенно другими вещами, большими, более грандиозными вещами: планированием городов, например. В ходе разговора выяснилось, что Йенс Лиферинг принадлежал к тем архитекторам, которые за всю свою жизнь не построили ни одного дома. Йенс Лиферинг занимал какую-то должность строительного советника в каком-то министерстве, так сказать, архитектурного бумагомарателя.
Но через городское планирование Йенс Лиферинг пришел в социологию, а оттуда и в психологию, которой он, сказал он тогда, с некоторого времени интересуется больше, чем чем-либо еще. Антон Л. насторожился. В пятидесятые годы каждый, кто хотел хоть как-то отнести себя к людям одухотворенным и духовным, должен был интересоваться психологией. Антон Л. этой моде не последовал. Лишь несколько лет назад, когда мода на социологию уже давно подавила моду на психологию, Антон Л. начал – в высшей степени по-дилетантски: чтением научно-популярных брошюр, типа «Ты и душа» или «Неосознанное в твоей руке» – заниматься психологией. На этот путь его наставило растущее в нем в то время увлечение йогой.\
– Да, – сказал Йенс Лиферинг, он вращался тогда в чрезвычайно элитарном кругу. – Известно ли тебе имя профессора Бундтрока?
– Нет, – ответил Антон Л.
Окружение профессора Бундтрока, то есть кружок Бундтрока, было более чем изысканным. Встречи проводились каждый вторник. Приходить мог каждый.
Так Антон Л. попал в кружок Бундтрока.
Профессор Гюнтер Бундтрок был большим оригиналом. Всех сразу же предупреждали – Антон Л. же узнал об этом лишь много позже, лишь тогда, когда он снова отдалился от кружка Бундтрока, – что профессор Бундтрок не нес ответственности за духовную дряхлость людей, собиравшихся вокруг него, разве что принимал в свой кружок с распростертыми объятиями каждого, кто хотел прийти, потому что он – при случае даже делали на этом ударение – представлял теорию: негативное в человеке это ничто, пустое место; если отрицать это ничто, то остается лишь позитивное, хорошее, которое есть в каждом человеке. Если рассматривать именно так, говорил он, то каждый человек в основе своей хороший.
То, что Бундтрок принимал в свой круг каждого, имело еще и другую, внешнюю причину: Бундтрок возглавил кафедру истории медицины. Эта кафедра была после войны организована конкретно для него: ему хотели возместить то, что он подвергался преследованиям во времена нацистов. По причине того, что материал кафедры в программу экзаменов для студентов-медиков почему-то не включили, лекции Бундтрока никогда особенно посещаемыми не были. Еще хуже обстояло дело с посещением его семинарских занятий. Профессор Бундтрок чувствовал себя уязвленным, не воспринимаемым всерьез, в нем росло своеобразное упрямство, и в своих материалах, преподаваемых на лекциях, он все больше отдалялся от истории медицины. Так же, как в старой детской игре в буквы из слова ДОМ через слова РОМ, РОТ, КОТ, КИТ получалось слово ХИТ, так и профессор Бундтрок через несколько лет вместо истории медицины читал лекции типа «Зигмунд Фрейд и изобразительное искусство» или о драмах Ведекинда. Драмы Ведекинда нравились профессору Бундтроку более всего, потому что, еще будучи молодым человеком, он знал Ведекинда, даже сам был, еще до того, как начал изучать медицину, некоторое время актером, что давало ему теперь право на своих семинарах не скрываясь, постоянно вставляя свое «я», давать материалы типа «Хидалла или приход и расход, Дух земли» или вообще «Замок Веттерштайн».
Среди знатоков в университете эти курьезы обсуждались постоянно. Некоторые из этих знатоков, в основном искривленные или испорченные характеры со всех факультетов, а затем уже и не только из университета, сгруппировались вокруг Бундтрока и образовали этот кружок Бундтрока, который, как и все подобные образования, имел свое твердое ядро, а по краям был весьма изменчив.
– Так как же это так, что каждый может туда прийти? – спросил Антон Л. Йенса Лиферинга.
На это Йенс Лиферинг коротко выложил основную причину человеколюбия профессора Бундтрока: он рад каждому, кто его слушает.
Профессору Бундтроку, когда Антон Л. с ним познакомился, было уже почти семьдесят лет. Ростом под два метра, он был толстым, словно бочка, но лишь только в середине: он был бочкой с тоненькими ногами и узкими плечами, на которых сидела голова, которая несомненно производила значительное впечатление: казалось будто гример загримировал актера под Фальстафа и при этом соскользнул немного на внешность Герхарда Хауптманна.
От этого Антону Л. он импонировал ничуть не меньше.
Антон Л. как раз застал последнюю фазу собственно семинаров Бундтрока. Они проходили каждый вторник с пяти до семи часов. Профессор Бундтрок читал лекции. В семь часов Бундтрок и участники семинара перебирались в ресторан в центре города (неподалеку от того места на Медиаштрассе, где на Антона Л. напал медведь), где с половины восьмого был зарезервирован отдельный кабинет. Там Бундтрок продолжал болтать о том, о чем он читал лекцию.
Хотя стиль лекций профессора Бундтрока был невыносим даже для некоторых из его почитателей, беседы после них были все же интересными, все больше учеников Бундтрока предпочитали прогулять семинар и лишь после этого прийти в зал завсегдатаев в «Зеленом дубе». И Антон Л. тоже всего лишь три раза посетил собственно семинар Бундтрока. Бундтрок не сердился. Он отрицал отсутствие, а после того, как на семинар стали являться лишь господин В.А. Шлаппнер – буквально фанатичный почитатель Бундтрока – и его подруга Астрид (сестра Йенса Лиферинга), Бундтрок забросил эти семинары и сразу шел в «Зеленый дуб». В.А. Шлаппнера звали Вилли Адольф. Но он не без удовольствия слушал, когда поначалу предполагали, что его зовут Вольфганг Амадеус.
С этого времени вечера в отдельном зале «Зеленого дуба» делились на две части. Первая включала в себя болтовню профессора Бундтрока о Ведекинде, о новогрюндерах в двадцатые годы и так далее, во второй же части – которая, собственно, по-настоящему начиналась лишь тогда, когда сам Бундтрок в десять часов уходил домой – все обращалось к тому, что на самом деле держало вместе кружок Бундтрока: к психологии. Неписаным законом и даже табу для всех разговоров и вообще всех контактов в кружке было то, чтобы не воспринимать всерьез психологической ипохондрии собеседников; не в том смысле, чтобы не интересоваться мнимыми (а в отдельных случаях, вероятно, и действительными) душевными страданиями других – каждый интересовался только своими страданиями, – а потому что, слушая о нервных страданиях других, человек получал право вслед за этим говорить и о своих.
Сам Бундтрок – так уж нужно было говорить, выступая перед кружком, – странным образом не имел психологических проблем, довлеющих над его душой. Антон Л. много размышлял по поводу Бундтрока после того, как он вышел из его кружка, и особенно после того, как вскоре получил известие о его смерти. (В общем Бундтрок все еще продолжал импонировать Антону Л., он пошел на похороны, но, услышав там, как В.А. Шлаппнер каркающим голосом отдает распоряжения о прохождении траурной процессии, ушел и только на следующий день положил цветы на могилу.) Антон Л. попытался разобраться в характере Бундтрока. Он вывел формулу его существа: утонченный свин, но тут же поставил в уме напротив этой формулы вопросительный знак. Утонченный свин? Бундтрок был чувственным человеком. Фальстафом. Сальные анекдоты, хорошее пиво, вкусная еда и голые девочки радовали его так и оставшийся до последних дней детским нрав. Женщины интересовали его всегда. Он женился (естественно по очереди) на всех женщинах-докторшах и ассистентках, наконец, уже в возрасте за шестьдесят, на седьмой и последней, вместе с которой он вознес свой неослабевающий интерес к половым сношениям на небывалую высоту: вместе с ней издал историю искусства секса. Но душевных проблем у «утонченного свина» (пусть даже со знаком вопроса) не было. Он блаженно нежился в своей утонченной трясине. Но вероятно, размышлял Антон Л., ему как раз и нужен был такой простой нрав, чтобы стать центром группы духовных инвалидов.
С душевными страданиями это дело одно. В общем, надуманных душевных страданий не существует, а если себе придумать психоз, то он-таки наступает, пусть даже и надуманный. Вопрос заключается лишь в том, достаточно ли имеется времени, чтобы над этим поразмыслить. В большинстве своем основа кружка Бундтрока состояла из людей пропащих (а не был ли Антон Л. пропащим человеком?), которые имели счастье – или несчастье, – что об их средствах к существованию заботились другие или что они обучились профессии, которая не занимала у них слишком много времени, чтобы они могли углубиться в мысли о себе самих; так, например, как дело обстояло с Йенсом Лиферингом, архитектурным чиновником, или с фрейлейн доктором Ингеборг Шмилль, телкообразным существом с выдающейся вперед челюстью. Фрейлейн доктор Шмилль была членом большого адвокатского товарищества, но кроме этого имела так называемые духовные интересы. С фрау Астрид Делиус она с удовольствием говорила о книгах (которые они обе не читали). Фрейлейн доктор Шмилль старалась при случае трогательным, хотя и безуспешным образом быть «бесшабашной». Она с удовольствием носила застегнутое и завязанное до самой шеи платье из материала под крокодиловую кожу, поверх которого был наброшен платок, и заплетала действительно красивые, темные, тяжелые волосы кругами вокруг головы, что, наверное, должно было, как это задумывалось, выглядеть демонически.
Доктор Дункельхаймер из Бракведе, невысокий, добродушный человек, не так давно после многолетнего обучения непростой специальности «театроведение», получил пост четвертого драматурга в Государственной опере. Эта работа его особо не вдохновляла, ибо его задача заключалась в том, чтобы отобрать фотографии для программок и отнести их в типографию, где с них изготовили бы клише. Доктора Дункельхаймера все любили, потому что он почти всегда был мил и доброжелателен, хотя и обладал опасным свойством: как и многие северные немцы он имел страсть поговорить. Он говорил очень красиво, причем к содержанию своих речей он особых требований не выдвигал. У него было чрезвычайно много друзей и знакомых, и он постоянно договаривался на всевозможные разговоры и консультации. Так как говорил он не только красиво, но и долго, он забывал о месте и о времени, и нередко ему приходилось, заламывая от отчаяния руки, прерываться, торопясь на вторую встречу, в то время, когда он должен был бы быть уже на третьей. Таким образом, его день постоянно сдвигался на часы, к тому же доктор Дункельхаймер все время более или менее случайно встречал по дороге друзей и знакомых, конечно же, и здесь он не мог устоять от соблазна красиво поговорить. Таки образом, медленно сдвигался не только ход дня, но и ход жизни доктора Дункельхаймера на дни и на недели. Когда Антон Л. с ним познакомился, доктор Дункельхаймер отставал уже на несколько месяцев. Поэтому в общем-то милый в основе своей доктор Дункельхаймер был жалким, суетливым человеком. В кружке Бундтрока это считалось интереснейшей психологической проблемой. (О нем избегали говорить «ненадежный» и «непунктуальный», в кружке Бундтрока, говоря на их жаргоне, он был «нерассчитавшим».)
В отличие же от него по-настоящему аккуратными были доктора Клинтц. Их зубоврачебная практика процветала. Она, фрау доктор Барбара Клинтц, единственная из ядра кружка Бундтрока рассматривала метания его членов с ироническим предубеждением. Господин же доктор Клинтц страдал оттого, что, как говорил он сам, выбрал не ту профессию. «Как это может удовлетворять человека, – говаривал он при случае, – постоянно заглядывать в рот другим?» Доктор Клинтц на самом деле страдал. Дело дошло до того, что он тайно подверг себя настоящему психологическому лечению. Однако психоаналитик, который его консультировал, тоже ничем ему помочь не смог. После анализа некоторых снов душевный врач сделал вывод, что доктор Клинтц испытывал внутреннее отвращение не только к профессии зубного врача, а, более того, ко всем мыслимым профессиям вообще. Доктор Клинтц был близок к помешательству. Душевный врач анализировал дальше. Через год он сделал вывод, что существовала лишь одна профессия, против которой у доктора Клинтца не возникало внутреннего сопротивления: машинист локомотива. Но сменить свою профессию на эту доктор Клинтц так решиться и не смог.
Теодорих Линденшмитт (чтобы сказать сразу: он был соперником Антона Л. в почитании фрау доктора Клинтц) был музыкальным историком, скромно жил за счет побочной работы над музыкальным словарем; со своей работой он уже трижды завалил должность заведующего кафедрой по своей специальности. Дописана она, по-видимому, так никогда и не была.
Фрау Астрид Делиус была разведенной женщиной лет сорока. («Никто этому не верит! Мне никто не верит! – выкрикивала она всегда, когда разговор заходил о возрасте – Никто не верит, что мне сорок». Разумеется, никто не противоречил.) Она и ее друг Шлаппнер жили на алименты, которые платил ей ее бывший муж. И Шлаппнер душевных страданий не существует, а если себе придумать психоз, то он-таки наступает, пусть даже и надуманный. Вопрос заключается лишь в том, достаточно ли имеется времени, чтобы над этим поразмыслить. В большинстве своем основа кружка Бундтрока состояла из людей пропащих (а не был ли Антон Л. пропащим человеком?), которые имели счастье – или несчастье, – что об их средствах к существованию заботились другие или что они обучились профессии, которая не занимала у них слишком много времени, чтобы они могли углубиться в мысли о себе самих; так, например, как дело обстояло с Йенсом Лиферингом, архитектурным чиновником, или с фрейлейн доктором Ингеборг Шмилль, телкообразным существом с выдающейся вперед челюстью. Фрейлейн доктор Шмилль была членом большого адвокатского товарищества, но кроме этого имела так называемые духовные интересы. С фрау Астрид Делиус она с удовольствием говорила о книгах (которые они обе не читали). Фрейлейн доктор Шмилль старалась при случае трогательным, хотя и безуспешным образом быть «бесшабашной». Она с удовольствием носила застегнутое и завязанное до самой шеи платье из материала под крокодиловую кожу, поверх которого был наброшен платок, и заплетала действительно красивые, темные, тяжелые волосы кругами вокруг головы, что, наверное, должно было, как это задумывалось, выглядеть демонически.
Доктор Дункельхаймер из Бракведе, невысокий, добродушный человек, не так давно после многолетнего обучения непростой специальности «театроведение», получил пост четвертого драматурга в Государственной опере. Эта работа его особо не вдохновляла, ибо его задача заключалась в том, чтобы отобрать фотографии для программок и отнести их в типографию, где с них изготовили бы клише. Доктора Дункельхаймера все любили, потому что он почти всегда был мил и доброжелателен, хотя и обладал опасным свойством: как и многие северные немцы он имел страсть поговорить. Он говорил очень красиво, причем к содержанию своих речей он особых требований не выдвигал. У него было чрезвычайно много друзей и знакомых, и он постоянно договаривался на всевозможные разговоры и консультации. Так как говорил он не только красиво, но и долго, он забывал о месте и о времени, и нередко ему приходилось, заламывая от отчаяния руки, прерываться, торопясь на вторую встречу, в то время, когда он должен был бы быть уже на третьей. Таким образом, его день постоянно сдвигался на часы, к тому же доктор Дункельхаймер все время более или менее случайно встречал по дороге друзей и знакомых, конечно же, и здесь он не мог устоять от соблазна красиво поговорить. Таки образом, медленно сдвигался не только ход дня, но и ход жизни доктора Дункельхаймера на дни и на недели. Когда Антон Л. с ним познакомился, доктор Дункельхаймер отставал уже на несколько месяцев. Поэтому в общем-то милый в основе своей доктор Дункельхаймер был жалким, суетливым человеком. В кружке Бундтрока это считалось интереснейшей психологической проблемой. (О нем избегали говорить «ненадежный» и «непунктуальный», в кружке Бундтрока, говоря на их жаргоне, он был «нерассчитавшим».)
В отличие же от него по-настоящему аккуратными были доктора Клинтц. Их зубоврачебная практика процветала. Она, фрау доктор Барбара Клинтц, единственная из ядра кружка Бундтрока рассматривала метания его членов с ироническим предубеждением. Господин же доктор Клинтц страдал оттого, что, как говорил он сам, выбрал не ту профессию. «Как это может удовлетворять человека, – говаривал он при случае, – постоянно заглядывать в рот другим?» Доктор Клинтц на самом деле страдал. Дело дошло до того, что он тайно подверг себя настоящему психологическому лечению. Однако психоаналитик, который его консультировал, тоже ничем ему помочь не смог. После анализа некоторых снов душевный врач сделал вывод, что доктор Клинтц испытывал внутреннее отвращение не только к профессии зубного врача, а, более того, ко всем мыслимым профессиям вообще. Доктор Клинтц был близок к помешательству. Душевный врач анализировал дальше. Через год он сделал вывод, что существовала лишь одна профессия, против которой у доктора Клинтца не возникало внутреннего сопротивления: машинист локомотива… Но сменить свою профессию на эту доктор Клинтц так решиться и не смог.
Теодорих Линденшмитт (чтобы сказать сразу: он был соперником Антона Л. в почитании фрау доктора Клинтц) был музыкальным историком, скромно жил за счет побочной работы над музыкальным словарем; со своей работой он уже трижды завалил должность заведующего кафедрой по своей специальности. Дописана она, по-видимому, так никогда и не была.
Фрау Астрид Делиус была разведенной женщиной лет сорока. («Никто этому не верит! Мне никто не верит! – выкрикивала она всегда, когда разговор заходил о возрасте – Никто не верит, что мне сорок». Разумеется, никто не противоречил.) Она и ее друг Шлаппнер жили на алименты, которые платил ей ее бывший муж. И Шлаппнер тоже, как говорили, уже несколько лет, как лишился должности. Данные относительно его специальности колебались от юриспруденции до физики. Фрау Делиус однажды заявила, что ее и Шлаппнера психологические проблемы являют собой такое, на удивление, сходство, что в этом случае она может с полным, весьма редким правом говорить об абсолютной душевной гармонии.
Фрау Делиус была высокой и худой, господин Шлаппнер был маленьким и худым. Была ли фрау Делиус красивой – это вопрос индивидуального вкуса. Можно было постараться и обнаружить в ней некую изваянно-костлявую привлекательность. Сама же она считала себя, и при случае не преминула вскользь об этом упоминать, красавицей. О ее духовных дарованиях было говорить довольно трудно, ибо даже во время самых сложных разговоров и размышлений она лишь улыбалась и широко раскрывала глаза. В.А. Шлаппнер же, наоборот, говорил с удовольствием и много. Он носил толстые очки, но тем не менее мог читать лишь тогда, когда держал книгу вплотную к глазам. У него была лысина спереди и длинные прямые волосы, а вследствие отсутствия носа – никакое лицо, из-за чего большой узкогубый рот говорил со своеобразным акцентом, по-жабьему открываясь во время разговора. Жабий рот и блестящие глаза постоянно придавали ему обиженное выражение. «Коварно-покорная жаба», – сказала однажды фрау доктор Клинтц. На непредубежденных слушателей Шлаппнер во время первой встречи производил впечатление ужасно образованного человека. Он так и бросался во все стороны философией. Ниже Адорно и Виттгенштайна он не опускался. Но когда слушали его чаще, то замечали, что он наизусть выучил отдельные статьи энциклопедии.
Вторая часть вечеров Бундтрока, часть без профессора Бундтрока, еще до того времени, как Антон Л. присоединился к кружку, переместилась из «Зеленого дуба» в квартиру Клинтцев. Это значило: в десять часов, после того как уходил Бундтрок, все шли к Клинтцам. Шлаппнер ценил это очень высоко, потому что там ему не нужно был оплачивать пиво ни для себя, ни для Астрид.
При всем этом никак нельзя было предполагать, что психологией в кружке Бундтрока занимались лишь теоретически, что здесь лишь говорили о проблемах души. Значительную часть времени занимали практические занятия («игра», говорила фрау доктор Клинтц), это значит, грубо говоря, в гибких группах они друг друга оскорбляли. И Антон Л. тоже, ибо был он человеком сварливым и задиристым, находил в этих занятиях удовольствие. Однажды, например, выяснилось, что Шлаппнера в юности охватила платонически-эротическая страсть к правящей королеве Англии и что он все еще хранил вырезанные из иллюстрированных журналов фотографии королевы, которыми был забит целый ящик стола. Фрау Клинтц обрисовала мечты молодого Шлаппнера: королева приезжает в наш город, ей показывают университет; там над своей диссертацией сидит Шлаппнер; доктора и ассистенты вьются вокруг королевы, лишь только Шлаппнер серьезно смотрит в свои книги; и тут вдруг – покушение на королеву… все, кто до этого вокруг нее вился, поудирали, лишь Шлаппнер выходит вперед, спасает Элизабет, а она моментально благодарно в него влюбляется… «При этом мы знаем, – сказала фрау доктор Клинтц, – каким трусливым зайцем является наш друг Шлаппнер».
Конечно же, Шлаппнер обиделся и вместе с фрау Астрид покинул квартиру Клинтцев.
Но правила «игры» запрещали доходить до окончательного разрыва, как ни глубока была обида. Шлаппнер в последующие недели очертил в определенной степени группу, которой он был обижен, и вследствие центробежной силы, свойственной «игре», отбрасывал на поверхность ее вращения чем дальше, тем больше членов этой группы до тех пор, пока его положение не превратилось в статическое, в то время как все остальные вращались. Очень скоро на тех, кто теперь находился на периферии, начинала действовать центростремительная сила, и группа снова воссоединялась. «Игра» могла начинаться заново, уже с другим распределением ролей. Но определенная граница всегда соблюдалась: в задаваемых вопросах душевные проблемы затрагиваться не могли. Фраза «В общем-то, если посмотреть в корень, вы нормальны» оказалась бы непростительной, была бы вне правил и разорвала бы узы отношений.
«Игру», которая подошла вплотную к этим границам, даже в некоторой степени их перешла, что имело своим следствием временный застой в кружке Бундтрока (и выход из него Антона Л.), можно было назвать игрой в несколько ином смысле. Идея исходила от Бундтрока: профессор предложил поставить пьесу. План этот был, разумеется, с воодушевлением принят, еще до того, как дело хоть на йоту дошло до практической реализации, он занял всех членов группы и был, даже из-за одной возни вокруг распределения ролей, исходной позицией для бесчисленных «игр». Но со временем все это приобрело серьезную окраску. Профессор Бундтрок предложил одну из небольших ранних комедий Лессинга «Молодой ученый».
Этот молодой ученый в комедии Лессинга был надменной обезьяной, он считал себя умнее всех остальных и в конце из-за своего всезнайства попал впросак.
Было трудно не разглядеть, что природа преподношения себя у В.А.Шлаппнера почти слово в слово, до самых мелочей, копировала комедийную фигуру Лессинга. Это значило, что Шлаппнер должен был играть молодого ученого.
Поначалу Шлаппнеру льстило, что он получил самую большую роль. К тому же он подходил для этого и потому, что имел, благодаря заучиванию наизусть статей из энциклопедии, опыт в заучивании текстов. Но в ходе репетиций выяснилось, что Шлаппнер все-таки не очень подходил, потому что он роль именно играл. А ему бы следовало этой ролью быть. Примерно за неделю до премьеры ему сказала это фрау доктор Клинтц. Детонация последовала через некоторое время. Шлаппнер обиделся не сразу. После репетиции Шлаппнер поехал к фрау Астрид, которая на этой репетиции не присутствовала. А поскольку репетиция закончилась поздно, трамваи уже не ходили. Шлаппнеру пришлось брать такси. Но накануне таксомоторная корпорация решила повысить тарифы. По причине того, что таксометры в автомобилях нельзя было переключить так быстро, таксисты получили право требовать большую оплату, чем показывал таксометр. И таксист, который вез Шлаппнера к фрау Астрид, потребовал большую сумму, чем была на таксометре. Шлаппнер платить отказывался. Таксист показал на наклеенное в кабине объявление.
Шлаппнер заявил, что ему на это наплевать, и привел доводы, которые он считал юридически обоснованными. В конце концов Шлаппнеру все же пришлось заплатить повышенную цену. Но до белого каления довело его совсем не то, что таксист угрожал накостылять ему по шее, а то, что таксист совершенно открыто не воспринимал всерьез его, Шлаппнера, как человека и юриста.
Задыхаясь от гнева, Шлаппнер поспешил наверх к фрау Астрид. И запал гнева на таксиста взорвал бомбу, которую фрау доктор Клинтц подложила своим замечанием: «Вам не нужно играть молодого ученого. Вы и есть он».
Шлаппнер схватил телефон фрау Астрид, позвонил – прямо среди ночи – профессору Бундтроку и сказал, что больше в спектакле участвовать не будет.
Всего за неделю до премьеры подобное поведение создало массу осложнений. Все могло оставаться в рамках «игры», но за рамки «игры» в глазах Шлаппнера выходил примитивный и подлый шаг в горизонтальную человеческую реальность: роль быстро передали, что оказалось возможным потому, что за несколько дней до этого к кружку Бундтрока примкнул молодой учитель музыки, показавший себя великолепным актером; ему и была передана роль молодого ученого.
Премьера состоялась. Вслед за этим над кружком повисло ощущение неловкости, не потому, что отсутствовали Шлаппнер и фрау Астрид, а потому, что из-за нарушения правил игры по отношению к Шлаппнеру разрушились все щепетильные структуры, установившиеся в группе. (В этом отношении Шлаппнер мог бы быть доволен, ибо этот эффект привел снова в надежную область правил.) К этому добавилось и то, что профессор Бундтрок на полгода уехал, так как должен был исследовать в Японии деревянные эротические скульптуры. Группа распалась. Правда, позднее она вновь собралась, но Антон Л. этот момент упустил. После этого он никогда больше не переступал порог квартиры супругов Клинтцев. Он упустил этот момент не совсем без умысла. Это было связано с фрау доктор Клинтц.
Уже очень скоро после того, как» Антон Л. примкнул к кружку Бундтрока, он влюбился в фрау доктор Клинтц. И такой флирт тоже в общем-то был частью «игры», но в этом случае Антон Л. не очень придерживался правил. Однажды, когда господин доктор Клинтц был в отъезде и вторая часть вторничного вечера проходил у нее одной, Антон Л. умудрился сделать так, что остался последним. Это было непросто, ибо он в своих воздыханиях, как уже было сказано, имел соперника в лице господина Линденшмитта, Линденшмитт остался тоже. Состоялась жесткая дуэль в сидении. Антон Л. победил, потому что Линденшмитт жил далеко на окраине города, у него не было машины и достаточного количества денег на такси. Антон Л. жил в то время недалеко от квартиры семьи Клинтцев, так что мог дойти пешком. Незадолго до того, как должен был проехать последний трамвай, Линденшмитт выбросил полотенце и исчез.
Антон Л. попытался поцеловать фрау доктора Клинтц. Она мягко и холодно сопротивлялась, ссылаясь на правила «игры».
– Для меня это не игра, Барбара, – сказал он.
– Все в жизни игра – ответила она.
– Тогда поиграем в игру, – предложил он.
– В лучшем случае мы можем поиграть в то, что мы играем в игру, – сказала она, – нет, Антон, уберите руку с моего колена.
В это время раздался звонок. Линденшмитт опоздал на последний трамвай и вернулся. Фрау доктор Клинтц сказала:
– Ах, это вы! Теодорих…
Не успел Теодорих снять пальто, как она добавила:
– Антон как раз тоже собирался уходить. Теперь вы можете идти вместе.
Так Линденшмитт сопроводил Антона Л. домой. Влюбленность Антона Л. закончилась. Пешеходная прогулка Линденшмитта домой длилась еще два часа.
Все это было до премьеры «Молодого ученого», в которой Антон Л. принимал еще небольшое участие (роли у него не было). Когда вслед за этим кружок Бундтрока распался, Антон Л. заметил, что отсутствие вторничных вечеров его больше не тяготит. И он ухватился за возможность пропустить последующий сбор группы.