То, что на следующий день погода была плохой. Антон Л. смог определить еще из постели, потому что занавески он не задернул. По привычке он прошлым вечером взялся уже было за занавеску, чтобы задернуть окно, но ему тут же пришло в голову, что это было бы более чем бессмысленно. От кого ему теперь скрываться? Он убрал руку, но решение оставить занавески незадернутыми оставило у него в душе какой-то неприятный осадок, оно казалось ему каким-то навязанным. Чего ради я должен менять свои привычки, пусть даже я остался один на свете? Он почувствовал в себе большое чувство, подобное тому, которое Лютер выразил словами: и даже если я буду знать, что завтра наступит конец света, я все же посажу сегодня еще одно дерево. Когда Антон Л. снова схватился за занавеску, он рассердился на то, что расходует на такую незначительную проблему столь выразительные мысли и чувства. «Теперь, – подумал он, – когда мир снова может стать простым, в расчет принимается лишь практическое». Таким образом, он оставил занавеску открытой и сегодня утром, еще не вставая с кровати, увидел затянутое тучами небо. Завести часы он снова забыл. Часы показывали примерно половину третьего. Антон Л. встал, открыл одно из окон и выглянул наружу. По положению солнца сегодня время он определить не мог, но у него сложилось впечатление, что еще довольно рано. Он поставил часы на семь и завел их.
Дождь прекратился, но вся Анакреонштрассе была покрыта лужами. В лужах лежали и галстуки господина Пфайвестля. Прямо под окном, рядом с дерендингеровским автомобилем, у сточной канавы громко чавкали три свиньи.
Откуда здесь взялись эти свиньи? Похоже на то, что домашние животные оказались прирученными намного меньше, чем мы думали. Их удерживали в клетках и хлевах не загородки и засовы, а удобство и леность, выработанная тысячами поколений привычка. Когда же случается такое, как теперь, свиньи все-таки разбивают загородки (и коровы, конечно же, тоже, и лошади, и куры) и вырываются наружу, на свободу, память о которой они пронесли через туман тысячелетий. Удалось ли вырваться из клеток животным в зоопарке? Любимыми животными Антона Л. были носороги. Когда-то он каждый день ходил в зоопарк и наблюдал там за носорогами. Большую часть времени они стояли на траве, словно вылитые из цемента. То, что их анатомическая форма была присуща живым существам, каждый раз казалось Антону Л. удивительным. У них были вытянутые головы, элегантно изогнутые, словно корабль, словно барк с острым, загнутым кверху носом, с глазами на том месте, откуда по человеческому разумению смотреть нельзя вообще. Когда носорог садится, медленными движениями, долго простояв на одном месте, словно отлитый из цемента (тут вдруг непроизвольно жалеешь об отсутствии вкопанного на этом месте в землю цоколя), неподвижные части верхней половины его тела перемещаются по отношению друг к другу, а движение ног кажется исключительно побочным продуктом огромной силы, которая так и рвется из этого колосса. Вырвались ли носороги на свободу? Их большой вольер под открытым небом был отделен от дорожки для пешеходов лишь бетонированным рвом. В то, что этот смехотворный ров мог стать серьезным препятствием для носорогов, Антон Л. не верил никогда. Он был убежден, что носороги спаслись. (Конечно же, отправиться в зоопарк и самому в этом убедиться, было слишком опасно.)
Три свиньи немного повалялись в грязи, но затем появилась свора собак. Свиньи убежали. Собаки залаяли, но преследовать свиней не стали, потому что их внимание отвлекли остатки еды, которые Антон Л. выбросил вчера вместе с грязной посудой из окна ресторана. Теперь собаки стали рычать друг на друга, потому что ни одна из них не могла позволить, чтобы другая вылизала тарелку.
«Не исключено, что собаки начали терроризировать город», – подумал Антон Л. Давно известно, что в этом городе собак было чересчур много.
Антон Л. достал ружье и прицелился в одну слишком уж жирную овчарку. Прозвучал выстрел. Овчарка подпрыгнула, совершила в воздухе сальто, свалилась на мостовую и вытянула лапы. Остальные собаки отбежали, но только лишь на несколько прыжков, после чего остановились, развернулись и выжидательно замерли. Антон Л. перезарядил ружье и прицелился в большую рыжеватую собаку, стоявшую на другой стороне улицы. Снова прозвучал выстрел, собака взвыла, из пасти потоком потекла кровь, она сделала несколько прыжков и скрылась за углом дома. Остальные собаки тут же бросились вслед за ней. Вся свора скрылась из поля зрения и обстрела Антона Л., слышен был лишь беснующийся лай и вой. Темно-коричневая такса тоже была членом шайки. После первого выстрела она отползла куда-то в сторону, а теперь, когда все остальные убежали, снова выползла и помчалась вслед за сворой, наискось перебегая улицу. Антон Л. выстрелил. Такса остановилась, слегка задрожала, испустила воды и после этого упала. Она сдулась, словно из нее выпустили воздух.
В фойе гостиницы расположилось кошачье семейство. Кошка с тремя котятами сидела в одном из кресел, которое они уже полностью исцарапали. Огромный, с металлическим отливом кот с чертами ангоры оттачивал свои когти о ковер. Когда Антон Л. спустился вниз, кот лениво залез под один из столиков. Кошка фыркнула, и шерсть у нее встала дыбом.
«На улице для них слишком сыро», – подумал Антон Л. Но как они смогли сюда зайти? (Позже он обнаружил открытое окно почти на уровне земли в помещении телефонного коммутатора.) Антон Л. приготовил завтрак. Он сварил кофе и открыл банку с мясным паштетом. Во время еды он снова вспомнил о кошках, открыл еще одну банку мясного паштета и поставил ее на ковер в фойе.
«Надеюсь, этот бетонированный ров все-таки не оказался для носорогов непреодолимым». Хотя не исключено, что они попадали в него и сидят в западне, возможно, они сломали ноги – может ли быть у носорога перелом ноги? А может, они вообще не пытались выбраться из своего вольера, потому что травы, которая там растет, им вполне достаточно? А может быть, они уже пасутся у реки?
«А если бы не его – подумал Антон Л., – а, например, старика, который время от времени звонил в дверь Хоммеров и просил милостыню, постигло бы «случившееся»…»
Господин Хоммер попрошайку постоянно прогонял, но фрау Хоммер, если ее мужа не было дома, ему обязательно что-нибудь давала. Это был особенный нищий, что выражалось в том, как он представлялся, когда просил милостыню. При выборе имен, которыми он себя называл, он особой фантазией не блистал. Он предпочитал фамилии «Мюллер», «Майер», однажды дошел до «Шнайдера» или «Рихтера». Имя же во всех случаях оставалось одним и тем же: Конрад.
Конрад Мюллер или Майер был высоким и худым, у него было кроткое лицо и, наверное, еще более кроткий голос. Он носил очень длинный темно-серый плащ-пыльник, на который зимой напихивал старые газеты. Он всегда носил с собой две хозяйственные сетки и старый портфель, один из двух замков которого был оторван. Портфель этот имел ремень, который можно было отстегивать. Конрад Мюллер или Майер однажды – все это он рассказал фрау Хоммер, когда ее мужа не было дома, – когда у него порвались последние подтяжки, снял этот ремень с петли портфеля. Он протянул его через предназначенные для ремня петли своих брюк. Ремень подошел, но его можно было застегивать, только закрывая на ключ. Теперь он постоянно боится, сказал Конрад Мюллер или Шмидт, что в случае срочной нужды он не сможет сразу же найти ключ – фрау Хоммер посоветовала ему привязать ключ на ленту и носить его на шее.
После того как господин Хоммер вышел на пенсию и стал постоянно находиться дома, Конрад Рихтер или Шульц потерял ровно столько, сколько раньше подавала ему фрау Хоммер.
«Такие негодяи являются тайными миллионерами», – говорил господин Хоммер. Антон Л. в это не верил, потому что однажды видел нищего спящим под мостом. Нищий вскочил и бросился бежать, хотя Антон Л. и кричал ему вслед, что ничего ему не сделает.
Заметил ли бы Конрад Рихтер или Шульц вообще, что все, кроме него самого, исчезли? Например, если бы он сразу же после успешного нищенского дня отпраздновал его купленной бутылкой вермута – по 80 пфеннигов бутылка – и лежал бы под мостом, где ему сейчас никто не мешал бы, почувствовал бы он нехватку грохота трамваев и ужасающего шума автомобилей? Если человек пьет вермут по 80 пфеннигов бутылка, ему уже ни до чего нет дела. Антон Л. был знаком с этим гадким напитком. Были времена, когда чистый спирт казался ему пресным. Именно тогда две или три бутылки вермута по 80 пфеннигов помогали ему опьянеть. Правда, пробуждение было апокалиптическим – ему казалось, что он окружен покрытыми слизью красными и шоколадно-коричневыми рожами, разглядывающими его с холодным интересом. Пробуждение оказывалось подобным антиалкогольному лечению, и уже именно поэтому во время запойных периодов Антона Л. вермут по 80 пфеннигов бутылка оказывался последней стадией. Но к красным и шоколадно-коричневым рожам можно привыкнуть. Наблюдая за Конрадом Рихтером или Шнайдером, он видел, что тот к рожам привык, наверное, даже с ними подружился. И вот он, вероятно, был бы разбужен, когда один из пасущихся в пойме реки носорогов, изнывая от жары, нашел бы под мостом тень (а, может, носороги тени не ищут? Солнечный удар они вряд ли могут получить, Антон Л. видел, как носорог неподвижно стоял под палящим солнцем – жар, скорее всего, не пробивает панцирь, но если тень все-таки есть, наверное, и носорог пытается укрыться от солнца) и обнаружил бы там спящего Конрада Майера или Шнайдера, и мягко ткнул бы его своим рогом. Тогда нищий, должно быть, с криком подскочил бы вверх – носорога еще никогда не было среди рож его пробуждения – и, пока носорог приходил бы в себя от удивления или испуга, взбежал бы наверх к растущим вдоль реки кустам. Возможно, все еще крича, он бежал бы дальше по городским улицам – носорог бы тем временем давно о нем забыл и снова принялся бы пастись, – стучал бы во все двери и лишь через добрых два десятка дверей домов и магазинов заметил бы совершенно необъяснимый факт, что все они средь бела дня были закрыты и что вокруг не было видно ни одной живой души.
Человек, подобный Конраду Рихтеру или Хуберу, совершенно одинокий и находящийся всегда более или менее начеку, все относит на свой счет. Поэтому тот факт, что куда ни глянь, совершенно никого не было, он воспринял бы как предостережение. И сразу же после этого он собрал бы в кулак всю свою бдительность, стал бы еще более осторожным, чем среди людей. Он ходил бы или проскальзывал по улицам известных ему до мелочей городских кварталов, плотно прижавшись к стенам домов: наверное, по Лодойскаштрассе, которая с одной стороны огибает парк, но затем еще больше сжавшись и сгорбившись, он по подземному переходу под железной дорогой вышел бы на Конкургиштрассе, где начинается совсем другой район города, или, может быть, свернул бы на Абенсерагенштрассе, на которой находится большой открытый бассейн и садово-огородное товарищество. Ни там, ни там людей бы тоже не оказалось. Открытый бассейн Конрада Хубера или Шмидта, конечно, не заинтересовал бы, но в садовое товарищество он наверняка бы залез, потому что ему уже хотелось бы есть. Разбить витрину магазина он бы. конечно, не решился, но из садово-огородного товарищества обязательно стащил бы какую-нибудь редиску и несколько картофелин. «Нет, – подумал Антон Л., – даже это нет». У Конрада Майера или Шмидта было такое мягкое и честное лицо. Такой человек не только не разобьет витрину магазина, он даже не перелезет через забор, чтобы украсть редиску и несколько морковок. Конрад Мюллер или Шмидт после того, как ему стало бы ясно, что он остался один на свете, сделал бы только одно: он бы впал в отчаяние. Все остальное показалось бы ему несправедливым. Конрад Мюллер или Шмидт умер бы от голода, потому что он был жертвой от рождения, мягкий, как овца, на которой мир, циничный до самого конца, сгоняет свое зло.
«Конечно же, – думал Антон Л., – было бы все иначе, если бы единственным оставшимся человеком стал Папа, Папа Римский…» Антон Л. в Риме бывал (правда, в основном знаком он был с римскими борделями; он бывал там именно в тот период), но о частной жизни Папы он знал так же мало, как и большинство людей. Папа жил в Ватикане. (А может, в конце июня он был уже в Кастель Кондолфо?) Говорили, что его обслуживают монахини. Антон Л. представил себе, как Его Святейшество Павел VI Монтини утром последнего вторника (вероятно, и в Риме великолепным солнечным утром) проснулся бы и тщетно бы звал монашку. Когда Папа вставал? Говорили, что он ужасно много работал на благо католического христианства и вставал рано, уже в пять часов утра. Наверное, его каждый раз будили. Скорее всего, у Папы в его скудно обставленной спальне, не имеющей никаких украшений за исключением нескольких фресок Рафаэля, будильника не было. Будильник был у дежурной монахини. Она ставила его на половину пятого и будила Его Святейшество ровно в пять, ни секундой раньше и ни секундой позже. Но в то утро 26 июня будильник напрасно звонил бы в комнате дежурной монахини, потому что ее там больше не было, Папу никто не разбудил и он, наверное, испуганно подпрыгнул бы в кровати, когда яркое римское солнце заиграло бы пробивающимися сквозь щели занавески лучами на фресках Рафаэля. Наручные часы у него, у Папы, наверное, были, и он бы на них посмотрел и увидел, что уже, скажем, четверть девятого. Чертыхаться Папа, конечно, не стал бы, но брови на его лице, конечно, нахмурились бы, и он бы нажал кнопку – что-нибудь подобное было у него наверняка, – которая включала звонок в комнате монахини… До этого места все бы происходило наверняка приблизительно так, как это нарисовал себе Антон Л. Ну а дальше? Трудно сказать. То, что Павел VI подумал бы «теперь уже все равно» и снова перевернулся бы набок, было совершенно невероятным. Он, скорее всего, встал бы и попытался по телефону, который наверняка стоял в его комнате, дозвониться до монсеньора, или секретаря, или даже какого-нибудь другого духовного служителя, который вел его домашнее хозяйство. Но телефон уже не работал. Набросил ли бы тогда двести семидесятый обладатель Престола Святого Петра на себя свой утренний халат, вскочил бы в (украшенные святым крестом?) домашние тапочки и пошел бы посмотреть, что же там случилось? Было не исключено, что Папе захотелось бы есть. Наверняка неподалеку от папских покоев находилась небольшая кухня. Туда бы – при условии, что он знал, где она располагается, – Папа бы и направился. Он метался бы в своем утреннем халате и вышитых крестами домашних тапках (белая папская шапочка на голове, без которой его совершенно нельзя себе представить; либо он не снимает ее и во сне, либо автоматически надевает, как только проснется) по гулким мраморным лабиринтам ватиканского дворца, в конце концов нашел бы кухню, там у него голод снова бы исчез, потому что на всем пути он не встретил бы ни единой живой души: ни монахини, ни кардинала, ни монсеньора, ни швейцарского гвардейца, никого. Он, конечно же, не мог бы найти этому совершенно никакого объяснения. Время от времени он выглядывал бы в какое-нибудь окно: ватиканский сад и вообще весь Ватикан всегда скорее безлюдны, чем заполнены людьми, но видеть такой пустой площадь Св. Петра Папе еще никогда не приходилось, причем это были бы еще не обеденные часы, когда солнце делает мраморную чашу площади Св. Петра невыносимо горячей.
На площади не было бы никого, даже под колоннадой Бернини, где есть тень, ни единого туриста, ни карабинера, ни сидящего там нищего. Били бы два фонтана, и за исключением этого площадь была бы безжизненной. Верховный Первосвященник побежал бы дальше. В коридоре неподалеку от часовни Николая V под какой-то фреской, изображавшей мученическую смерть Святой Амении (кисти Вазари? Пинтуриччио? Игназио Стерна?), Папа потерял бы один тапок. Так как Папа шел по коврам, он заметил бы пропажу лишь на каменной лестнице (под позднеримской копией «Дискобола» Мирона), но побежал бы дальше и попытался бы вызвать лифт – он больше не работал, – побежал бы по лестнице вниз, пробежал бы по пустым дворикам, построенным Виньолой, Балдассаре Перуччи, Браманте или Антонио Сангалло младшим, и наконец оказался бы в Соборе Св. Петра. Маленький Папа, полубосой, перевел бы дух под непостижимо монументальным куполом Микеланджело. «TU ES PETRUS…» – написано на мозаичном поясе по краю купола. «…ЕТ SUPER HANC РЕTRAM EDIFICABO ECCLESIAM МЕАМ…» Павел VI подтянул бы ногу, на которой не было тапка, вверх. Пол был холодным. «…ЕТ TIBI DABO CLAVES REGNI COELORUM». Теперь все население мира на сто процентов стало римско-католическим, но Папе показалось бы, что этот чудовищный собор буквально всей своей тяжестью навалился на него, как будто теперь ему нужно было удерживать равновесие так, словно вся иерархическая пирамида перевернулась…
Антон Л. был католиком; говоря точнее, он был римско-католического крещения, поэтому так и воспитан, и когда-то он пережил период активной и глубокой набожности (незадолго до первого алкогольного периода). Обычаи римско-католической церкви он помнил хорошо, но на службе в церкви не был уже давно.
«Если город таких размеров, – подумал Антон Л. (он имел в виду не Рим, он имел в виду город, в котором жил он сам), – становится безлюдным и при этом остается пригодным для жилья, это не может остаться незамеченным. То есть можно предположить, что весь остальной мир тоже осиротел. Так значит я Святой Петр? Апостольская преемственность, то есть непрерывная благословенная цепочка епископских рукоположений от апостолов до Павла V, который сейчас наверняка не стоит полубосой в базилике Святого Петра, а бесследно исчез так же. как и все остальные, за исключением меня, эта апостольская преемственность не была бы прервана, если бы моя конфирмация, – подумал Антон Л., – которую я принял от моего епископа, была бы в дальнейшем истолкована как рукоположение в епископы. Каноническое право, вероятно, не предусматривает такого случая, но если существует неформальное крещение, то можно представить себе и неформальное рукоположение… Но исходя из этого я принадлежу к единоспасающимся, и так как больше никто к ним не принадлежит, потому что кроме меня просто никого больше нет, то я, наверное, являюсь теперь главой этой церкви. Папа Римский Антон. Нет – уже полторы тысячи лет каждый Папа во время своего восхождения на престол, принимает новое имя. Может, мне назваться Пием XIII? Иоанном XXIV? Львом XIV? Сколько было Бенедиктов? Пятнадцать или шестнадцать? Грегоров?» Антон Л. решил при случае взять в книжном магазине историческую книгу о Папах.