– Шеф Маусбайгля был тоже не дурак. Целое утро он продумывал, как ему поступить, и пришел к выводу, что важнее всего было выяснить, каким именно образом Маусбайгль докопался до того, что в роли объявителя выступила именно канцелярия федерального канцлера. Шеф посвятил этому и послеобеденное время, и тут на него снизошло озарение. Он взялся за телефон, вызвонил отдел объявлений и в конце концов установил, что в упомянутом отделе в свое время побывал ревизор и проверял документацию. Нет, фамилию ревизора, к сожалению, не запомнили.

– Спасибо, мне пока и этого достаточно, – поблагодарил шеф, после чего для верности связался с соответствующим ревизионным отделом, или как там называется эта структура, я неважно разбираюсь в ведомственном лабиринте финансового управления, и убедился, как, собственно, и ожидал, что в означенный день никаких ревизий или налоговых проверок редакции не проводилось.

Шеф и следующее утро посвятил продумыванию, все прикидывал, как ему подойти к Маусбайглю, то ли в лоб спросить его, то ли потерпеть, и в конце концов тоже решил поиграть в детектива. Доступа к документации отдела кадров он не имел, для этого его ранга было маловато. У большинства начальников ранга для этого маловато, и к лучшему, надо сказать. Но у него в ящике стола лежала фотография, на которой было запечатлено празднование Рождества в их отделе. В кадр попал и Маусбайгль, причем как раз в тот момент, когда надкусывал рождественский коржик с корицей. Кроме того, имелся и еще один снимок, сделанный на пикнике незадолго до Октоберфеста – октябрьского пивного праздника. И здесь красовался Маусбайгль, правда, уже с глиняной пивной кружкой в руках, а не с коржиком. Вооружившись этими двумя фото, шеф отправился в редакцию газеты, предъявил служебное удостоверение и, показав на фото Маусбайгля, поинтересовался у главного бухгалтера или кого там, уж не знаю, тот ли человек приходил к ним в означенный день с проверкой. Без долгих колебаний в Маусбайгле узнали «ревизора».

Но шеф не стал сразу загонять своего подчиненного в угол. Он предполагал, что дело может принять такую огласку, которая явно обернется ему во вред. Чиновник, если он не какой-нибудь бесстрашный одержимый, не будучи уверен в нужном ему исходе дела, предпочитает заблаговременно и на всякий случай переложить ответственность на другого, лучше на кого-нибудь повыше рангом. И подобная манера, надо сказать, свойственная не только немецкому чинуше, в послевоенные годы спасла от наказания очень многих кабинетных работников, удачно прикрывшихся щитом формулировки «Я всего лишь исполнял приказ».

Но я ухожу в сторону.

Шеф составил об имевшем место инциденте отчет, включив его в разряд «Персональное дело. Конфиденциально», и переслал его в вышестоящую финансовую инстанцию. Потом до него дошли неясные слухи, что, мол, дело отфутболили еще выше, и по прошествии некоторого времени шеф уже почти уверовал, что оно так и не спустится вниз для разбирательства, что, как вы понимаете, было бы ему только на руку. Однако вышло как раз наоборот – дело Маусбайгля шумно плюхнулось шефу на стол. И не просто, а с резолюцией: «Маусбайгля от исполнения служебных обязанностей отстранить ввиду превышения служебных полномочий».

Так и возникло дело против Маусбайгля, даровавшее последнему неограниченное количество свободного времени.

То ли по воле случая, то ли последовав чьему-либо совету, то ли по собственному разумению, точно сказать не могу, да это и не важно, в конце концов, но Маусбайгль взял себе в защитники одного из известнейших в то время адвокатов, а именно Германа Лукса. Лукс пусть и вполне заслуживает отдельного рассказа, был хоть и весьма известным адвокатом – и не только по причине высочайшей юридической квалификации, – но не носил в себе и следа тех, кого принято называть «гвоздем сезона» или «знаменитостью». В том, что это было либо счастливой случайностью, либо вернейшим выбором Маусбайгля, мы еще убедимся.

Ведь с этими так называемыми гвоздями сезона всегда одно и то же. Возможно, в американской юридической системе по-другому, но у нас я не знаю еще ни одного судьи, пусть даже самого что ни есть запуганного или глупого, который бы дрожал мелкой дрожью перед какой-нибудь очередной «знаменитостью» в адвокатской мантии. Временами наблюдается даже противоположный эффект. Если обвиняемый по уголовному делу или же одна из сторон на гражданском берет себе в защитники «знаменитость», то судья нередко даже против собственной воли настроен к клиентам «знаменитости» с известной долей предубежденности. Или, во всяком случае, вынужден преодолевать эту предубежденность.

Естественно, что существуют хорошие, не очень хорошие, слабые и очень слабые адвокаты. Это как в карточной игре: с плохими картами на руках не выиграть даже сверхопытному игроку, и наоборот – если у никудышного игрока все козыри, он обставит кого угодно. Собственно, задача адвоката реально оценить шансы подзащитного.

Все это, разумеется, частности, я неисправим, все время только и норовлю отклониться от темы. Но все обстоит именно так, и коллега Шицер меня поддержит.

– Непременно, – отозвался доктор Шицер, – и я помню этого заметного адвоката по фамилии Лукс, заметного и в смысле физических данных. В свое время он был моим пациентом.

Я, разумеется, не могу перелистывать страницы. То есть могла бы, но после этого на страницах книг остаются противные царапины от моих когтей, и поступай я так, думаю, будущим читателям не доставило бы особой радости считывать с исполосованных когтями страниц.

Таким образом, приходится довольствоваться тем, что есть. И читать через плечо. Если кто-нибудь из моих добрых домашних духов усаживается в кресло с книгой, я устраиваюсь поудобнее у него за спиной и спокойно читаю вместе с ним. К счастью, мне, как всем представителям нашей кошачьей породы, на зрение жаловаться не приходится, посему я в состоянии различить даже мельчайший шрифт с почтительного расстояния. И читаю я быстрее человека. Кошки вообще во всем обгоняют человека – и в жизни, но это так, к слову. Пока человек переворачивает страницу, я успеваю прочесть парочку предложений. Иногда раздражает, если дочитаешь до последнего слова, а оно перенесено на следующую страницу. Вот и жди, пока он наконец перевернет ее.

Правда, мне не дано выбирать для себя чтиво. Я пыталась, призвав на помощь когти, вытаскивать книги и намеренно ронять их на пол, чтобы тем самым заявить о своем желании прочесть ту или иную вещь.

– Не пойму, что стряслось с этой кошкой? Всегда такая аккуратная, никогда ничего не разобьет, но вот взяла в привычку сбрасывать книги на пол. Что на сей раз? Эгон Фридель «История культуры Египта и Древнего Востока»!

Еще бы меня это не заинтересовало! Древний Египет. Но вы опять поставили книгу на место, так и не уловив моего намека. И вообще обращаетесь со мной, как с каким-то несмышленым домашним животным. К сожалению, вам знакомо то самое дело с ударом в затылок…

Оставим это. Таким образом, я всегда вынуждена ориентироваться на выбор других, и поскольку читаю далеко не всегда, а только от случая к случаю, потому что иногда мне просто опостылевает читать, это приводит к полуобразованности.

Писать было бы для меня куда труднее, чем читать, – окунать свои милые коготки в чернила, фу! Можно было бы, конечно, молотить лапами по клавишам пишмашинки, но как вставить в нее лист бумаги? Остается компьютер. Но и он имеет принтер, а с ним та же проблема… И прежде всего: а стоит ли вообще этим заниматься? Оправданны ли, так сказать, затраты энергии? Будучи не обделенной чувством самодостаточности и уверенности в себе кошкой, я не сомневаюсь, что мои произведения нашли бы достаточно широкую читательскую аудиторию. Но насколько широкую? И самое главное, как долго ее увлекали бы мои книги? И кого увлекали бы в первую очередь?

Вот сидит пожилой человек, очень пожилой, от него так и разит старостью, нет, не разит, конечно, скорее, попахивает. Как он ни старается выглядеть моложе, ухоженнее, старость неумолима. Вот он сидит глубокой ночью с моей книжкой в руке. Он пригасил все лампы в зале, все, кроме одной, свет ее падает ему на лысину и на разворот книги. Он читает не очень внимательно и читает не потому, что его так уж заинтересовала моя книга, он читает потому, что страдает бессонницей. Говорю вам: он сидит в зале. Это довольно любопытное помещение большого и старинного дома, зал с рядами окон, в каждом ряду по четыре окна, но все окна только по одну сторону зала, ряд над рядом. Верхний ряд немыслимо сложно поддерживать в чистоте. Впрочем, это уже не тревожит нашего старичка. В зале холодно. Но и этого он не замечает. Он уже продрог изнутри, поэтому и не замечает холода. На нем жилет из темно-серой шерсти, под ней красноватая рубашка. (Мысленно я пытаюсь вообразить себе красный цвет и зеленый, точнее, воссоздать их в воображении.) Он сидит, сгорбившись над столом, а на столе раскрытая книга. Он не берет книгу в руки, предпочитает класть на стол и склониться над ней, сложив руки между колен, едва не касаясь длинной бородой книжных страниц. Он долго вчитывается в эти страницы. Видно, что он устал. Ему, наверное, приходится перечитывать каждую фразу по нескольку раз, чтобы вникнуть в смысл. Это сложная книга. Старик устал, но сон все равно не идет. Я уже сказала, что книг не пишу, но если бы писала, то непременно тяжелые, сложные книги. Мне очень не нравится, вернее, не понравилось бы, если бы кто-нибудь из моих читателей угадал, кем написана книга. Или…

Или? А может, как раз легче угадать автора именно по сложной книге?

Поздно рассуждать. Это сложная книга. Старик вынужден дважды или трижды перечитывать фразы, чтобы понять их смысл, как я уже говорила, вот такая сложная эта книга.

Для него я и пишу. Хотелось бы мне знать, как его зовут…

* * *

– Адвокату Маусбайгля изначально было ясно, что карты у него на руках – плохие, во всяком случае, хорошими их назвать было трудно. То, что Маусбайгль воспользовался своим служебным положением для проведения частного, никем не санкционированного расследования, отрицать было нельзя. Во время процесса в зале сидело множество угрожающе неприметных господ в безликих тройках, без сомнения, наблюдатели из ведомства, где трудился Маусбайгль, из более высоких инстанций и из министерства. Адвокат Лукс делал ставку на скромный набор козырей, имевшихся в его распоряжении: на до сих пор безупречную репутацию Маусбайгля, на то, что он предпринял упомянутое расследование, исходя не из корыстных интересов, полученных сведений нигде не разгласил, за исключением имени объявителя, таким образом, тайна налогообложения была сохранена.

Могу я, друзья мои, сделать вам одно признание? В то время это дело захватило меня настолько, что я, в целом не вникая особо в суть его, явился в зал заседаний и уселся рядом с господами в неброских одеждах. Я знал судью, это был мой коллега по учебе, с которым мы были на ты. Он слегка удивленно отметил мое присутствие, когда я, стараясь не шуметь и не привлекать внимания, осторожно пробирался к своему месту уже после начала заседания – я вынужден был опоздать по не зависящим от меня причинам. Незаметно сделав ему знак, я дал судье понять, что нахожусь здесь не по службе.

Я ждал момента, когда адвокат Лукс разыграет свой единственный козырь, по-настоящему эффективный. Но он отчего-то медлил. Завершилось приобщение к делу доказательств, прокурор выступил с довольно худосочной речью, но тут поднялся Лукс и, выпрямившись во весь свой могучий рост, произнес сжатую и убедительную речь, в которой сначала шло перечисление уже упоминавшегося; затем он, чуть склонив величавую с коротенькой бородкой голову, поправил мантию и высказал следующее: «Высокий суд, и на данном этапе процесса, как Высокому суду, несомненно, известно… – Лукс вообще питал слабость к подчеркнуто-старомодным оборотам речи, – могут иметь место ходатайства о допущении доказательств. Я долго раздумывал и раздумываю сейчас, стоит ли выдвигать подобное ходатайство. Как известно Высокому суду, господину прокурору, а также… – тут в его голосе мелькнули оттенки напыщенности, – господам, присутствующим в зале, за этим проступком, несомненно, совершенным нашим обвиняемым, скрывается мне неизвестное, однако предположительно весьма значимое по своей важности обстоятельство. И прояснение упомянутого обстоятельства могло послужить для обвиняемого оправдательным мотивом пусть не в формально-юридическом, но в моральном аспекте, если не оправдать его окончательно. Вследствие этого я предъявляю суду ходатайство о допросе федерального канцлера в качестве свидетеля, а также…»

И так далее, и тому подобное.

Лукс зачитал весь тщательно подготовленный им список свидетелей: министры, члены правительства, все пофамильно, с указанием должностей и служебных адресов в Бонне, и в самом конце прозвучали фамилия и титул «фрау доктор Файгенблатт», имя и настоящая фамилия неизвестны. Место работы: Федеральная служба информации. Пуллах.

Зал зароптал, ряды неприметных господ содрогнулись, испуская жесткое и недоброе излучение.

Естественно, адвокат Лукс всерьез не рассчитывал, что его ходатайство будет с ходу удовлетворено, однако добился желаемого: судья сначала объявил перерыв, а потом и вовсе отложил судебное заседание. Это означало, что хотя Маусбайгль по-прежнему оставался отстранен от исполнения служебных обязанностей, неизбежно грозившее ему дисциплинарное взыскание находилось в полной зависимости от результата судебного разбирательства, то есть на тот момент вынесено быть не могло, и он и далее получал полагавшееся ему согласно штатному расписанию жалованье и располагал достаточным временем для продолжения совместно с герром Перном предпринятого ими частного расследования.

Следует упомянуть, что второго процесса над Маусбайглем так и не последовало. Дело решили завершить по-другому. Несколько недель спустя документы дела вернулись в прокуратуру с запросом: а нельзя ли «вследствие совокупности обстоятельств, могущих служить оправданием обвиняемому», – тут явно прослеживалась ссылка на речь на процессе адвоката Лукса, которая произвела фурор, – «счесть целесообразным приостановить разбирательство дела ввиду незначительности вины согл. Параграфу 153 Уголовно-процессуального кодекса»?

Все это вполне осуществимо в правовых рамках. Можно быстро разделаться с досаждавшей всем ерундой. Но вот только в данном ли случае? Самое высокое начальство обсудило со мной все треволнения суда. Может, в этом случае уместно будет поинтересоваться мнением финансового управления? Поинтересоваться, конечно, можно, так я ему ответил тогда, только оно взвоет, как ужаленное, скажет свое «нет», и мы вынуждены будем с ним согласиться. Почему бы не взбесить учреждение, которое постоянно уже по своему определению бесит всех, если есть такая возможность?

Так и поступили, и дело навсегда было похоронено в архиве. Так что федеральный канцлер не появился на судебном заседании в качестве свидетеля по делу обвиняемого Маусбайгля. Но все было много позже. А пока что события развивались следующим образом…

К Перну пожаловала дама, отрекомендовавшаяся фрау Линденблатт. Уловили сходство? Файгенблатт – Линденблатт. Правильно. Хотя, если судить по описанию, представленному Перном своему соратнику, дама по фамилии Линденблатт несколько отличалась от фрау Файгенблатт, но обе, вне всякого сомнения, принадлежали к одному и тому же ведомству.

И вот фрау Линденблатт языком повестки пригласила Перна на «беседу». С кем должна была произойти беседа и по какому поводу, об этом дама не заикнулась, просто назвала время и место: вилла в Богенхаузене, тогда-то и тогда-то, в такое-то время.

Или – представим себе – мою сложную книженцию читает женщина. Дело происходит летом, она в длинном белом платье с оторочкой из фиолетовых цветков и с длинными широкими рукавами и в белых туфлях на высоком каблуке сидит у себя в саду под раскидистым кустом сирени (видите, как поэтично я могу излагать), углубившись в мою книгу. Женщина слегка покачивает ногой и случайно сбрасывает туфлю в траву, теперь одна нога ее босая.

Я наблюдаю ее издали, сидя в тени дерева.

Дня нее я готова писать не сложные, а, напротив, легкие книжки. Или, может, ей все, даже самые тяжелые, книги кажутся легкими?

– Перн согласился, хотя с условием, что придет не один, а с Маусбайглем.

– Акцептируем, – ответила фрау Линденблатт.

– С «тц»? – осведомился Перн.

– Не понимаю, о чем вы, – ответила дама, прекрасно понимая о чем.

Перн заехал за Маусбайглем домой. У журналиста был старенький «рено», дребезжащая развалина, бывшее такси, так называемый мини-авто – нынче о таких уже позабыли, – и они в проливной дождь отправились в Богенхаузен. Облака нависли так низко, что казалось, солнце уже больше не появится на небе. И вообще тот день для мая месяца выдался необычно холодным. Перн предложил:

– Вообще-то не мешало бы заставить ее подождать нас. Видимости ради. Как вы считаете?

Маусбайгль ничего не ответил. Ему история не нравилась в целом. Каким-то образом вышло так, что прибыли они даже раньше назначенного срока, и теперь пришлось дожидаться в машине. При выключенном двигателе «дворники» не работали, и оба чувствовали себя запертыми в полупрозрачной клетке.

– Все, пора, – объявил Перн. – Так заставим ее ждать нас или же пойдем?

– Не знаю, – ответил Маусбайгль.

– Пусть все-таки немножко подождет, – сказал Перн, закуривая сигарету. – Не желаете? – предложил он Маусбайглю.

– Нет-нет, – покачал головой тот.

Будучи кошкой, я не выношу запаха дыма даже самых изысканных сигар. Но книгу мою предстоит читать и любителям сигар. Вот только герои моей книги – все как один некурящие. (Нет, это не связано с возможными осложнениями для автора.) Ведь в нынешних книгах, как уже замечалось, курение не входу. Недавно один из моей челяди читал книгу Макса Фриша. Так в ней герой чуть ли не на каждой странице закуривает новую сигарету. Но это довольно давний роман. В новых уже никто не курит. Вероятно, исследователи будущего изобретут новую классификацию: литература для курящих или литература для некурящих. Вам не кажется?

Они выбрались из «рено». Перн, глубоко затянувшись сигаретой напоследок, загасил ее, придавив каблуком и приняв при этом шутливо-грациозную позу, словно танцор.

– Машину и запирать ни к чему, кто на нее здесь позарится, – бросил он Маусбайглю.

Это был район исключительно для проживания – ни одного припаркованного автомобиля, – так что оба коллеги, остановившись непосредственно у входа в дом, выскочили из машины и направились к чуточку отдававшей китчем входной двери с окошком из цветного стекла. И тут же, не успел Перн нажать на кнопку домофона, она распахнулась. Тем не менее внимательный журналист успел разглядеть табличку под кнопкой: «Институт прикладных исследований».

– Да, по части фантазии у них явная напряженка, – пробурчал Перн.

Откуда-то сверху раздался голос:

– Поднимитесь по лестнице.

Перн узнал голос фрау Линденблатт. Дама ожидала гостей, она без слов кивнула на приоткрытую дверь и тут же исчезла. Перн осторожно, словно врата в ад, приоткрыл дверь. Они увидели пожилого, седоволосого, коротко, по-военному подстриженного господина в светло-сером двубортном костюме, сидевшего чуть ли не упершись спиной в тяжелые серовато-белые, как туман, портьеры.

– Прошу вас извинить, господа, что не встаю, – проговорил человек, – не могу, к сожалению. И прошу извинить, что не представляюсь вам…

– В любом случае вы назвали бы не свое имя, – перебил его Перн.

Мужчина поджал губы. Непонятно было, то ли в припадке злобы, то ли в попытке улыбнуться, оценив юмор гостей.

– Впрочем, это не имеет отношения к делу. Кто из вас господин Перн? И кто, – он мельком взглянул на листок бумаги в руке, – Маусбигель?

– Маусбайгль, – невольно вырвалось у Маусбайгля.

– Извините, – произнес господин в двубортном костюме, повертев листок в руке. – Здесь написано – Маусбигель.

– Значит, неверно написано, – агрессивнее, чем намеревался, ответил Маусбайгль.

И Перну, и Маусбайглю бросилось в глаза, что человек, вертя в пальцах листок, использовал лишь левую руку, словно правая была парализована. Правую же руку он в довольно неудобной позе держал позади, просунув ее в просвет портьер. «Наверное, управляет магнитофоном», – мелькнула мысль у Перна.

– Вот что, мы должны видеть обе ваши руки, иначе говорить отказываемся.

– Если вам угодно, пожалуйста, – ответил господин и выставил на обозрение и правую руку.

– Чем можем быть полезны? – осведомился Перн. Говорил он резче, чем следовало, но это было следствием волнения.

– Вы – тот, – ответил мужчина, – который, что называется, напал на след одной неприятной истории, которую лучше огласке не подвергать. Я надеюсь…

Перн вдруг вскочил…

Да-да, именно как кошка на мышь: полнейший покой – и в следующую секунду молниеносный рывок. Показать вам, как это делается? Ну хорошо, вы, значит, видели.

…и раздернул портьеры за спиной незнакомца. За ними обнаружился не магнитофон, а кое-что жуткое: вторая половина сидевшего перед ними господина в сером двубортном пиджаке – диковато уставившаяся на них и неприятно сучившая коротенькими ручонками. Сиамский близнец незнакомца. Кукла из сморщенной кожи.

– Прекратите! – завопил мужчина.

Перн невольно отпрянул. Шокированный, он лишь безмолвно, как заведенный, качал головой. Казалось, ему уже до конца дней не остановиться.

– Как это понимать? – вскричал Перн.

– Вы же сами видите, – ответил господин в сером двубортном костюме, манипулируя правой рукой за портьерой, видимо, успокаивая свою в буквальном смысле половину, затем тщательно задернул портьеру.

– Вот, оказывается, почему вы предпочли не вставать, – негромко произнес Перн.

– Разумеется, от него можно было избавиться операционным путем, и мне было бы куда легче, – произнес мужчина. – Но это означало бы убить его. Моего брата. – Лицо мужчины горестно скривилось. – Но это к делу отношения не имеет.

– Не имеет, – согласился Перн.

Мужчина молчал. Безмолвствовал и Перн. Маусбайгль начал качать головой. Прошло некоторое время, прежде чем мужчина спросил:

– И что же вы хотите?

– Ах вон что! – опомнился Перн. – Двести тридцать тысяч.

– Акцептировано, – ответил мужчина.

– Что значит «акцептировано»? – негромко осведомился Маусбайгль.

– Простак вы, как я посмотрю… Неужели так ничего и не поняли? – недоуменно спросил Перн.

– Марок? – не сообразил Маусбайгль.

– Чего же еще, – бросил в ответ Перн.

– Нам?

– Вам, вам, – вмешался мужчина. – Причем получите вы их немедленно и прямо здесь.

– То есть, – пролепетал Маусбайгль, – при условии, что…

– Да заткнешься ты или нет?! – прошипел Перн.

Мужчина в сером двубортном костюме тихонько свистнул, после чего за портьерой послышалось движение.

– Ясно? – спросил мужчина, обращаясь к невидимому собеседнику.

Портьера колыхнулась, однако никаких звуков не последовало.

– Ясно, – констатировал мужчина, продолжая смотреть на портьеру, после чего повернулся к Перну и Маусбайглю. – Когда будете уходить, получите деньги.

И кивнул, прощаясь.

Перн поднялся, потащил за собой Маусбайгля, но тот недовольно вырвал руку и сказал:

– А я хочу вернуться на службу…

– Как будто ничего не произошло, – дополнил мужчина.

Внизу они обнаружили стоявшую в дверях фрау Линденблатт. Та попросила подождать десять минут и, после того как Перн выкурил на лестничной клетке с совершенно голыми стенами две сигареты, снова вернулась с портфелем в руке.

– Будете пересчитывать? – осведомилась фрау Линденблатт.

– Поскольку вы прекрасно понимаете, что произойдет, если мы недосчитаемся хоть пфеннига, – ответил Перн, явно чувствуя себя в своей тарелке, – думаю, нам нет смысла пересчитывать.

Взяв у нее портфель, он кивнул и потащил за локоть Маусбайгля, протягивавшего фрау Линденблатт руку для прощания. Оказавшись на улице под дождем, оба бегом бросились к машине. Там и поделили деньги.

– Оставили бы портфельчик себе, – посоветовал Перн. – По-моему, он из настоящей кожи. И вообще, мне кажется, мы мало с них запросили.

– И, как я понимаю, – воровато озираясь, спросил Маусбайгль, – никакого обложения налогом?

– А вы попробуйте, внесите портфельчик в свою декларацию о доходах, – съязвил Перн, запуская мотор.

Тут доктор Ф. умолк.

– И что же было дальше? – не стерпела хозяйка дома, решив нарушить затянувшуюся паузу земельного прокурора.

– Ровным счетом ничего, – ответил земельный прокурор. – Увы, история на этом заканчивается.

– Хотя на самом деле она только начинается, – вмешался герр Гальцинг.

– Кое-какие детали я добавил от себя, – признался рассказчик. – Например, голые стены лестничной клетки…

– И проливной дождь? – полуутвердительно-полувопросительно произнес сын хозяев дома.

– Нет, в тот день действительно лило как из ведра, – ответил земельный прокурор. – Об этом мне рассказал Перн. Я знал его. В прокуратуре почти все его знали – тот самый политик возбудил против него столько исков, что в нашем учреждении его просто не могли не знать. Но потом дождь перестал.

– Ага!..

– Не стану повторять «ага», – не согласился земельный прокурор, – дело в том, что мне не раз пришлось общаться с Перном в ходе своего, как я выражаюсь, частного доследования. Представьте себе, на свою часть денег он открыл магазин, переквалифицировавшись из журналиста в торговца табачными изделиями. И с дождем я тут ничего не приукрасил. К тому же упомянутую лестничную площадку вполне могли украшать какие-нибудь безвкусные гравюры, явно полиграфического происхождения. Но по мне, лучше уж они голыми и останутся.

– У вас есть какие-нибудь идеи о том, кто мог бы воспользоваться этими двадцатью тремя миллионами марок, за вычетом одной десятой в пользу Перна и Маусбайгля?

– Предоставляю присутствующим угадать, – ответил на это земельный прокурор.

К Мендельсону я питаю особую привязанность. Он парит вне времени. И не правы те, кто считает его музыку легкой. Да, верно, она легкая, но вместе с тем и серьезная, почти как у Моцарта. Как и Моцарту, Мендельсону не чужд и меланхоличный мажор, и вообще Мендельсон – один из тех, кого узнаешь буквально с первой ноты, а это, как мне кажется, само по себе явление уникальное.

Если квартет исполняет Мендельсона, я никогда не упускаю возможности послушать, сворачиваюсь калачиком под софой (я – кошка старомодной закалки, посему диван называю софой, и вообще все кошки старомодны) и, мурча, слушаю музыку. Сегодня исполняли Фа минор, прекрасная вещь и вовсе не поверхностная, как утверждают многие. Дамы и господа, вслушайтесь в это произведение, в это поверхностное произведение, и я готова откусить себе язык, если оно до вас не дойдет. У меня создается впечатление, что эти четверо только и думают, как бы поскорее закончить. К счастью, Мендельсон – композитор allegro vivo.

Композиторов можно поделить на тех, кто сочиняет в allegro, andante или adagio. Брамс принадлежал бы к группе andante, Брукнер – к adagio; это не означает, что все эти композиторы писали исключительно allegro, andante или adagio (можно избрать еще более детальную классификацию – я уже попыталась отнести моего дорогого Феликса – Феликс… уже одно имя льстит кошке, которую величают no-латыни Felis felis, – так вот, моего дорогого Феликса к композиторам allegro vivo). Скорее, оттого, что современного сочинителя отличает великая изменчивость и подвижность духа. У великих мастеров, у гениев прошлого – Баха, Моцарта, Бетховена, Шуберта – все по-другому; вполне естественно, что каждого из них можно отнести и к allegro, и к andante, и к adagio.

Но я снова ухожу в сторону. Отчего эти четверо так торопились? Отчего этой торопливостью они начисто смазали все лучшее, что есть у Мендельсона? Вероятно, им не терпелось обсудить и попытаться отыскать разгадку истории, подброшенной им земельным прокурором. Именно подброшенной, как одна из соседок подбросила мне пару дней назад рыбью голову. Я, естественно, и не притронулась к ней. Но и квартет в полном составе, и тех, кто не играл, а слушал, всех без исключения эта история захватила так, что они до поздней ночи не закрывали рты, обсуждая ее.

Один мужчина, чей возраст определить трудно, сидит в трамвае. Он живет на пособие и немногие частные вспомоществования. Он композитор. Настоящий композитор, композитором был и им останется, поскольку ничем другим, кроме сочинения музыки, не занимался, ничего больше не умеет и не хочет уметь. Пока что ни одно из его сочинений не удостоилось публичного прослушивания, не было издано, не было даже отпечатано типографским способом. Он свято верит, что справедливость одержит верх. Вероятно, в этом его заблуждение. Он не решается предложить свои произведения на радио. Впрочем, это не совсем так. Однажды он попробовал, сходил на радио и показал там свое сочинение. Это было произведение для ансамбля в небольшом составе, может быть, для скрипичного трио, поскольку он побоялся или постеснялся огорошить всех симфонией или кантатой. И вот он оставляет у вахтера на входе свое произведение, завернутое в газетную бумагу, приложив к нему письмо. Что ж, он и поныне ждет ответа на него.

То, что в квартире у него нет фортепьяно, композитора не заботит, потому что он на слух воспринимает сочиненное, даже самые сложные переходы, поскольку слуху него – феноменальный. Но ему, хоть и нечасто, здорово помогают цимбалы из стальных полосок, купленные в магазине игрушек. И вот Ударяя деревянными молоточками по игрушечным цимбалам – как уже сказано, это случается довольно редко, – композитор и опробует сочиненное им на слух. Кое-как.

К счастью, он знаком с одним оптиком, который время от времени заменяет ему линзы в очках буквально за гроши. Оптик берет с композитора только за стоимость материала, да и то символическую сумму. А иногда вставляет бывшие в употреблении стекла, сданные клиентами. И наш композитор возвращается на трамвае как раз от этого оптика. Сегодня он обзавелся новыми (новыми для него) очками. Композитор понятия не имеет, стоят ли созданные им произведения новых очков, или же они вовсе макулатура. И никто понятия об этом не имеет, потому что никогда не слышал ни их самих, ни об их существовании. А когда композитор умрет, хозяин или хозяйка квартиры выбросят его сочинения в мусорный ящик за ненадобностью.

Композитор сидит, уткнувшись близорукими глазами в книгу, в ту самую, писанную мной непростую для восприятия книгу. Хочется думать, что для него она не слишком сложна. И он ее не покупал, нет у него лишних денег на покупку книг. Он взял ее почитать в библиотеке. Моя книга посвящена ему. А оптик, знакомый композитора, тот книг не читает…

…Как я слышу, они все еще пережевывают идеи о том, кому достались неполных 23 миллиона: террористам, мусульманам-фундаменталистам, просто охочим до денег авантюристам, праворадикальным элементам, концерну «ИГ Металл», Ватикану…

Слышу, как земельный прокурор резюмирует:

– Загадка по-прежнему ждет своего решения. А заключается она в том, что федеральное правительство не только не проявило интереса к расследованию этого случая, но и всеми способами препятствовало ему. И все варианты, которые мы тут с вами прогнали, не подходят в качестве ключа к разгадке этой истории.

– Значит, федеральное правительство?

– Оно не станет само у себя красть деньги, – сказал земельный прокурор.

– Федеральная служба информации? Вспомните этих Файгенблатт и Линденблатт.

– Возможно, – уклончиво ответил земельный прокурор.

Заблуждение, говорю я.

Откуда мне это знать?

Кошки – животные математического склада. И давным-давно разделались с жалкой человеческой математикой. Решить что-нибудь в духе знаменитой теоремы Ферма или диофантовы уравнения под силу даже молоденькой кошке. Я запросто извлеку вам квадратный корень из минус единицы. Такого, поверьте, еще не удавалось ни одному представителю рода человеческого. А мы можем, поскольку мир наш не ограничивается тремя убогими измерениями.

Короче говоря, мне известно, кому… сколько… И так далее.

И мы ориентируемся не только в четвертом, пятом, шестом измерениях, но и выше, не скажу, что в двадцать седьмом, но уж в двадцать первом точно. Не говоря уже о том, что существуют и недоступные человеческому пониманию отрицательные измерения. Измерения со знаком минус. И первое измерение – вообще не первое, говоря по правде. Оно… подождите, дайте подумать… как минимум седьмое. И что же там такое происходит? Грубо говоря, там властвует отрицательная математика. Это каждой кошке известно. А откуда в таком случае наша уверенность, что мы всегда приземлимся на четыре лапы, и откуда эти наши девять жизней – факт, который даже человек сподобился признать?

Если бы человек мог воспользоваться этими отрицательными измерениями (назову их так удобства ради), ему даже конец света был бы нипочем. Вот только вопрос, стоило бы переживать конец света, даже прихватив с собой партитуру «Форельного квинтета»…

…копченая форель. От души надеюсь, что с вилки земельного прокурора упадет кусочек. Только без этого отвратительного хрена. Борис, мой брат и возлюбленный, однажды умудрился вытащить живую форель из пруда на ферме, где выращивали рыбу. Как же тогда разорялся этот коротконогий гном – хозяин фермы! «Он стащил у меня самый лучший экземпляр! Самый лучший!» Схватив первое, что под руку попало, он бросился вдогонку за Борисом, но куда там! Тот с рыбиной в зубах исчез, будто сквозь землю провалился. «Нет, эта дрянь где-то здесь! Некуда ему деться! Некуда!» – орал владелец фермы. А Борис между тем и на самом деле провалился сквозь землю, так сказать, решил покинуть мир привычных трех измерений.

Вам ни разу не приходилось сталкиваться с подобным загадочным исчезновением кошек? Ну вот видите!..

Вот так и знания наши: не стесненные границами, они свободно перетекают из одного измерения в другое, ни время, ни место не играют для них роли.

Итак, мне известно: это заблуждение.

Читающий мою книгу еще не стар. Он далеко не старик, хотя, одолев полпролета лестницы, кашляет, будто чахоточный. Тот, кто читает мою книгу, не страдает чахоткой. Напротив. Он толст, как… Не хочется опускаться до уровня его недругов (а их у него хоть пруд пруди), сравнивая его с толстозадым буйволом. Воспитание не позволяет мне прибегать к подобной лексике. Он приземист, толст, краснолиц и все время пыхтит. Лицо его всегда багровое, создается впечатление, что ворот его постоянно туго затянут. Но ворот вовсе не туго затянут. Как злословят его закоренелые друзья, просто шея у него растет быстрее (в толщину, разумеется, не в длину), чем он успевает приобрести новую рубашку. У него хватает денег покупать рубашки с более просторным воротом, ему ничего не стоит прикупить себе и рубашки с золотыми пуговицами. Или с бриллиантовыми. При двадцати трех-то миллионах в кармане! И он пыхтит, сопит носом, отчего лицо его багровеет еще сильнее. Узковат воротничок, узковат. А все оттого, издеваются «друзья» (а их у него немало), что шея растет не по дням, а по часам. В ширину. И уже почти слилась с телом. А все от жадности.

Он сопит от напряжения, но не потому, что вынужден взбираться по крутой лестнице, нет, а потому, что читает мою книгу. И называется эта книга: «Человек без шеи, или К чему приводит жадность». Он пыхтит, как паровоз, одолевая строку за строкой – тяжкий труд. И непривычный для него. И еще оттого, что я упомянула в ней о 23 миллионах. Толстяк отбрасывает книгу. Она летит под скамейку для коленопреклонений в стиле барокко, некогда пожалованную ему нунцием ко дню рождения. Но сие устройство редко используется по назначению. Собственно, никогда. Он вообще не большой охотник плюхаться на колени, потом так трудно бывает подняться. И наш толстяк звереет. «Я не имею к этому никакого отношения, повторяю, ни малейшего отношения!» – вопит он. Только никто его не слышит. Успокойтесь, почтенный, ведь все это вымысел. Фикция. Вся эта история – фикция, не более. Книга – чистейшая выдумка от начала и до конца. Кошки – страшные лгуньи: налгут вам с три короба, а то и с четыре. И, когда лгут, высказывают чистую правду. И это тоже одна из особенностей других, недоступных вам измерений…

…Есть! Вот и свалился у него с вилки кусочек филе форели.

На этом заканчивается двадцать шестой четверг земельного прокурора д-ра Ф.