Говорят, это был китаец. Эрцаббат Хильдигрим положил конец его проискам, да таким способом, что тот уже больше никогда не сможет творить свои злодеяния. Эрцаббат, не колеблясь, заклеймил китайца, имя которого так и осталось неизвестным, как «растлителя детей». Во время адвентов, когда после обеда уже так темно, будто на дворе ночь, тот забирался на дерево (большие крылья, какие бывают у летучих мышей, он держал расправленными, создавая тем самым иллюзию, будто бы он взлетел на дерево; его китайская лысина блестела при этом как полная луна) и разыгрывал перед детьми посредством механической женщины свои безобразия. «Форменное безобразие, – охнул эрцаббат. – Безобразные вещи, которые следует прекратить соответствующим образом».

У механической женщины вместо головы был маленький кукольный театр, в ее одеждах тоже раскрывались («Еще немного, и начнется полный разврат», – считал эрцаббат Хильдигрим) театральные площадки, если их можно так назвать; и с поразительной ловкостью пальцев китаец, находясь на дереве, управлял как механической женщиной, так и бесчисленными маленькими белыми фигурками, которые танцевали, водили хороводы и разыгрывали пантомимы.

– Но что это значит: с поразительной ловкостью, – брюзжал эрцаббат, – лучше и правильнее сказать: с дьявольской ловкостью, потому что никто иной не мог бы научить этому китайца. Если бы ловкость исходила свыше, то скорее бы я, а не, так сказать, непрошеный пришелец, вроде этого плешивого китайца, в общем-то язычника, владел ею.

В театрике же, находящемся на шее у механической женщины вместо головы, китаец разыгрывал вместе со своими белоногими фигурками трагедию «Клавиго».

– Это уже слишком! – фыркнул эрцаббат. – Именно «Клавиго». Именно эта жалкая писанина. Сам я ее, конечно, никогда не читал и не смотрел – упаси Господь! Это стряпня, издевающаяся над всеми старинными обычаями, над всеми ценностями, святость которых я постигаю путем постов, покаяний, аскезы, исихазма, чтобы не сказать путем тяжкого напряженного труда, это стряпня, форменным образом прославляющая грех, являющаяся символом морального падения, – и вот этой гадостью он развращает детей!

Детям же пьеса явно нравилась.

– Еще бы, – сказал эрцаббат Хильдигрим, – грех всегда притягивает.

По счастью – это было в день свв. Вунибальда и Феогноста – эрцаббат смог издали посмотреть на это позорище.

После того как он внимательно рассмотрел происходящее – со сдержанным смирением, хотя и с отвращением, – он собрался с духом, испросил поддержку у обоих святых этого дня, у обоих своих небесных покровителей (то есть у небесного покровителя имени, данного ему при крещении, и небесного покровителя своего монашеского имени), а также трех избранных святых пап второго и третьего столетия, а именно у святого папы Гигина, святого папы Урбана I и святого папы Сикста И. Правда, обращение к папе Сиксту II ошибочно достигло папы Сикста I, поскольку тот тоже был святым, и в потустороннем мире из-за этого возникло определенное напряжение. («Как вы могли услышать то, что обращено ко мне», – заорал Сикст И. «Не задирайте нос!» – возразил Сикст I), но в мире земном разница была почти незаметна.

Эрцаббат Хильдигрим запел громким голосом гимн альпийских стран: «О жемчужины добродетели!», который, как известно, заканчивается так называемым сакральным йодлем; его тут же подхватили все призванные святые, в ночи грянул мощный хор, и – что немаловажно – в тональности ми мажор, которая, как издавна известно, обладает невероятной способностью изгонять злых духов.

Китайца объял ужас. Дети разбежались, будто преследуемые фуриями. Китаец упаковал механическую женщину и фигурки и тоже бросился бежать. Но убежал он не так уж и далеко, как вскоре выяснилось. Одна из фигурок осталась лежать на земле, в чем нет ничего удивительного, потому что китаец собирал свое барахло в страшной спешке и ужасе, и вот эту-то фигурку эрцаббат исследовал самым тщательным образом (после того, как с благодарностью отпустил святых) и к своему ужасу установил, что она сделана из маленьких человеческих косточек («Этого еще не хватало! – эрцаббат от отвращения внутренне передернулся. – К тому же в виде голой женщины»). Интуиция подсказала эрцаббату, где китаец брал кости.

На день свв. Лазаря и Иоланты пришлось полнолуние. На кладбище было светло как днем. Эрцаббат подошел к ограде. И что же он увидел? Китаец выкапывал трупы, открывал гробы, разделывал скелеты; гробы небрежно громоздились один на другом – но и этого было мало: сбоку лежал завтрак, а рядом с ним бутылка вина (без этикетки, значит, разлита без законного разрешения, что эрцаббат, будучи ответственным и за монастырскую трапезную, сразу же понял).

Эрцаббат Хильдигрим покрепче сжал в руке свой посох (не торжественный епископский посох, а повседневный, для прогулок), пробормотал подходящее к случаю заклятие («Книга экзорцизмов», т. IV, с. 216), и тут же обрушились гробы, ящики и камни и погребли под собой богохульника.