Предварительные замечания

В то время, когда в Китае, в Срединном царстве правила Сунская династия и Сын Неба, божественный Тай-цзун, более или менее благодетельно распоряжался в его столице, городе Кайфыне, пятидесятилетнему мандарину Гао-даю удалось построить компас времени, с помощью которого он — из чистого любопытства и любознательности — переместился на тысячу лет вперед. Меньшие по размеру «машинки времени», что-то вроде гильз для пневмопочты, дали ему возможность писать «Письма в древний Китай» и отсылать описания своих приключений единственному человеку, посвященному в это путешествие во времени, своему другу и коллеге мандарину Цзи-гу.

Гао-дай, осуществив молниеносное, а точнее сказать: вневременное путешествие и попав, как и следовало ожидать, в совершенно чужой, сумбурный мир, полагал, что прибыл в настолько изменившийся Кайфын, что его невозможно узнать. Лишь некоторое время спустя ему стало понятно, что он не учел неизвестное ему явление — двойное вращение Земли и оказался в отдаленном не только временем, но и пространством городе Минхэне.

Гао-дай прожил в этом Минхэне почти год, пытаясь понять нравы и традиции его жителей (в том числе и дурные). Свое проживание там он оплачивал за счет продажи взятых с собой серебряных лянов (слитков серебра, использовавшихся в Древнем Китае в качестве денег): антиквар заплатил большую сумму за эти древние китайские деньги, выглядевшие, на удивление, совершенно как новые.

Гао-дай изучил язык жителей Минхэня — «большеносых», познакомился с их образом жизни — для него не всегда понятным и приятным — и вернулся в свое, как он это называл, «родное время». Письма, которые он писал и посредством почтового камня посылал своему другу Цзи-гу, сохранились, несколько лет назад были переведены и опубликованы. Тогда никто еще не подозревал, что через пятнадцать лет Гао-дай будет вынужден — причину он называет на первой же странице своего послания — провести еще один год в мире большеносых при совсем иных обстоятельствах, чем в первый раз. Вскоре он, обремененный уже другими заботами, с изумлением понял, насколько изменился за прошедшее время и этот мир.

Таковы, в общем и целом, пояснения, которые издатель посчитал необходимыми для этой книги.

 

I

Эти заметки — в сущности письма к тебе, мой дорогой друг Цзи-гу. Я надеюсь, что Небо дарует мне милость, и я когда-нибудь смогу вернуться в родное время. Тогда я, мой любезный друг, передам эти листки — еще не знаю, сколько их будет — тебе прямо в руки, и если тебе позволит время, и если перед твоими глазами не предстанет что-либо более достойное, ты, возможно, не ради своего удовольствия, а чтобы порадовать меня, прочитаешь их и именно из этих писем поймешь, на что я, твой друг, наткнулся во время второго путешествия в далекое будущее. Я умышленно говорю: «наткнулся», а не «что я пережил», потому что, о мой милый Цзи-гу, под совершенно другой, несчастливой звездой, проходит это мое второе путешествие во времени, которое я в отличие от первого, случившегося пятнадцать лет назад, предпринял не по доброй воле!

Тогда мы простились с тобой со спокойной душой. Ты был единственным человеком, знавшим о моих авантюрных намерениях. Используя почтовый камень, я мог передавать тебе свои письма. Где теперь этот почтовый камень? Где ты? И где я, по-твоему? Где теперь моя милая, конечно уже постаревшая и раздобревшая, но все еще ослепительно прекрасная Сяо-сяо? Я не имею права думать о ней. Сейчас у меня нет возможности посылать тебе письма через почтовый камень, но несмотря ни на что, я надеюсь, что ты жив и что я смогу вернуться домой в не столь отдаленном будущем. Тогда ты, как уже говорилось, получишь эти листки из рук в руки, и, возможно, Великое Небо позволит нам вновь сесть рядом друг с другом в тени Абрикосового холма, и наши косы будет развевать легкий ветерок. Ты будешь читать эти строчки, время от времени задавать мне вопросы, а прекрасная Сяо-сяо будет ласкать мои ноги. Здесь же, как ты можешь догадаться, мне придется обрезать мою косу. Хотя косы тут тоже носят (преимущественно молодые люди), но они такие неряшливые и растрепанные, что нас с тобой при виде их охватил бы ужас. Кто бы мог подумать о таком повороте вещей? Я имею в виду не косы большеносых, я имею в виду коварство канцлера Ля Ду-цзи, когда он внезапно превратился в моего врага (притом, что он двоюродный брат моей третьей жены) и посредством известных тебе неслыханных интриг так настроил против меня Невыразимо Высокого, чье имя назвать в письме я не имею права, что меня объявили вне закона, отстранили от всех должностей, а мое имущество конфисковали. Но и этого мало: спустя несколько дней, когда я отправился далеко на запад, чтобы найти спасение у брата моей второй жены, один из немногих оставшихся мне верными слуг доставил мне известие, что тот самый деверь по имени Ши-мяо, ты его не знаешь (чтоб его лихорадка унесла!), переметнулся в стан моих врагов. Меня тут же окружили ищейки, потому что Ля Ду-цзи добился у Невыразимо Высокого смертного приговора для меня. Мне оставалось только исчезнуть, ускользнув сюда, в будущее, с помощью компаса времени. Последнее, что я увидел в своем родном времени, это глупые физиономии стражников, взирающих с разинутыми ртами, как я исчезаю в воздухе.

И вот я здесь — без серебряных лянов, которые смог бы продать. Едва ли можно представить себе более неприятное положение вещей, хотя я здесь вне опасности. Я должен пробыть тут некоторое время, пока не прояснится — в чем я совершенно уверен — необоснованность выдвинутых против меня обвинений. Я знаю, что некоторые министры, а среди них и благочестивый Би-чжу, тайно на моей стороне и что они — весьма осторожно — добиваются моей реабилитации. Мне, конечно, особенно жаль, что ты, мой лучший друг, тоже вынужден страдать из-за происков проклятого Ля Ду-цзи. Я надеюсь, что его гнев, направленный против тебя, уже остыл.

Возникает вопрос: каким образом я узнаю, что Священный и Божественный вновь одарил меня своей милостью? К сожалению, ты на сей раз не сможешь прислать мне никакого известия. Не вернуться ли тайно обратно? Пожалуй, я не решусь на это, потому, что боюсь, что не смогу точно рассчитать, где мне следует приземлиться. Возможно, я угожу прямо в лапы палачей или в комнату для омовения Ля Ду-цзи, где он в этот момент забавляется со своей наложницей. Отправиться меньше, чем на тысячу лет назад тоже не получится, машина на это не способна… она может только за короткое время перенести в это будущее. В общем, посмотрим. В случае крайней необходимости я останусь здесь. Это лучше, чем пребывать в родном времени, но с отрубленной головой.

Итак, более чем одну луну назад, я опять оказался у большеносых. Поскольку я на этот раз отправился из совершенно другого места, то и прибыл, конечно, в совершенно иное место, а не на идиллический мост через тот созданный для созерцания канал в городе Минхэне. Приземление на этот раз можно назвать как угодно, но только не созерцательным, и даже я, который знает мир большеносых или полагает, что знает его, был испуган значительно сильнее, чем в первый раз, когда принял незнакомую мне повозку Ma-шин за пыхтящего демона. Все пыхтящие демоны и все повозки Машин — ничто по сравнению с тем безумием, с тем кипящим котлом людей, который я увидел, едва прибыв сюда. Я оказался посередине каменистой улицы. Чуть подальше возвышалась мрачная громада с двумя некрасивыми башнями. Было холодно, шел дождь. Тем не менее, вся местность, насколько видел глаз, была заполнена нетвердо держащимися на ногах большеносыми. Такого беспорядка я у них еще не наблюдал. Они издавали какие-то громкие звуки, которые, вероятно, считались у них музыкой. Все большеносые — мужчины, женщины, дети — еще больше удлинили и увеличили свои носы, насадив на них носы из бумаги. Они приклеили носы, большей частью красные, даже собакам и лошадям. Лупили друг друга бутылками, но замертво падали не всегда. Очевидно, такие мелочи не портили им того настроения, в котором они пребывали. Они стояли вплотную друг к другу и двинуться вперед могли только, с большим трудом проталкиваясь друг меж другом. Треск, шум и грохот не поддавались описанию. Рядом со мной оказались мужчина, похожий на бочку с ушами, который колотил по невероятно большому барабану, и женщина, толстая, как зад кобылицы, и пахнувшая, как отхожее место, которая демонически засмеялась, когда я вынырнул рядом с ней, и заорала мне прямо в лицо нечто похожее на «Кёлинь на-се-да!». Тут внезапно вся толпа начала равномерно раскачиваться взад-вперед.

Крики усилились, если это еще возможно было вообразить. Я обратил внимание на то, что середина каменистой дороги была оцеплена стражниками, что, понятно, удавалось им с трудом. Выкрикивались все новые и новые заклинания, после чего внезапно появились большеносые такого огромного роста, что казалось, их головы достают до облаков. Но это были куклы, сделанные из бумаги, очевидно, местные божества, гигантского размера, частично неприкрытые одеждой. И облеченные в форму люди на лошадях, вероятно, военные (или священнослужители?), и пестро разряженные девицы, танцевавшие на улице — все приблизились к тому месту, где я стоял. Некоторые священнослужители, по-видимому, высокого ранга, бросали в народ золотые монеты — так я подумал сначала; я поймал один «золотой», это оказалась всего лишь сладость весьма посредственного вкуса. Потом на всех обрушился ливень маленьких пестрых кружочков из бумаги — непрекращающийся дождь, на который толпа не обращала внимания. Все происходило, хотя и шумно, но, судя по всему, совершенно серьезно.

Пятнадцать лет прошло, подумал я, стараясь проскользнуть между ногами гигантских большеносых, чтобы найти тихое местечко, пятнадцать лет прошло с тех пор, как я попробовал понять мир большеносых, уже тогда они мне иной раз казались сумасшедшими. Похоже, что за последнее время они полностью спятили.

Вскоре мне удалось спастись бегством в боковом переулке. Шатающихся людей там было меньше, но кричали они еще громче: «Кёлинь на-се-да!», а один из них подбежал, смеясь, ко мне и попытался схватить за косу. По правде говоря, я был поражен, что мои одежды на сей раз никого не удивляли. Я объяснил это тем — и совершенно неверно — что они, в том состоянии, в котором пребывали, были вообще не способны чему-либо удивляться. Кроме того, на них самих были такие одежды, что это не поддавалось никакому описанию.

Я ускользнул от охотника за косами, нырнул в еще один переулок, и что же я там увидел? Большую группу большеносых, одетых так, как по их мнению одевались в Срединном царстве: в желтое, со свисающими усами и косами и дурацкими надписями на китайском языке на куртках, правда, почти без орфографических ошибок. У одного на куртке было написано:

«Убедительно просим не переходить улицу в этом месте» (когда я ему объяснил, что это значит, он нашел это потрясающе смешным). Большеносые увидели меня, издали дружеский вопль, закружились вокруг в танце, забросали маленькими пестрыми бумажными кружочками, много раз прокричали мне в уши «Кёлинь на-се-да» и стали настойчиво звать куда-то. Я воображал, без всякого на то основания, что понимаю язык большеносых этой части света и еще не все забыл, полагая при этом, что оказался, согласно моим расчетам, недалеко от Ба Вай. Но из того, что мне сказали эти мнимые жители Срединного царства, я не понял ничего, кроме того, как это стало ясно по их жестам (они ужасающим образом вращали руками в воздухе), что они хотят меня куда-то потащить с собой. Поскольку они показались мне совершенно безобидными, я согласился.

* * *

Они притащили меня в помещение, где распивают пьянящие напитки. Это звучит ужаснее, чем есть на самом деле: у большеносых — даже у женщин — не считается предосудительным посещать такие места. Такого рода помещения бывают самого разного ранга: некоторые из них производят впечатление дворцов, где везде расставлены столы, на которых лежат белые скатерти, несмотря на то, что во время еды их могут запачкать. Там едят с помощью серебряных Пли-пол, напоминающих инструменты наших врачей. В таких помещениях угощают только тех гостей, которые не отрыгивают после еды, и там все ведут себя очень тихо. Слуги в передниках бегают взад-вперед на цыпочках и раздают плоские круглые чаши с едой, которую не разглядишь и широко раскрытыми глазами. Кроме таких, есть еще помещения, огромные, как небесный купол, и наполненные ревом; там едят руками и поглощают гигантское количество опьяняющей жидкости. Есть и совсем маленькие тихие помещения, где подают только теплую коричневую жижу, разбавляемую для питья коровьим молоком; большеносые их очень любят. Но есть и такие помещения, где толкутся «неблагородные». Они сидят за длинными столами, подперев подбородки кулаками и выглядят самым глупым образом.

Помещение, куда мы пришли, было скорее именно таким. Оно показалось мне похожим на место для ритуального сожжения жертвенных животных, потому что чад, царящий там, был совершенно невыносим. Обычай огненных жертвоприношений, как я опять убедился, до сих пор остается одним из важнейших суеверий большеносых. Они до сих пор засовывают в рот маленькие белые трубочки для ублажения дымом своих демонов и благоговейно, с просветленным взором, разжигают их. Но те звуки, которые раздавались в помещении, где распивали опьяняющие напитки и совершали жертвоприношения, вовсе не были громкими молитвами. Это был самый обычный рев. Я ничего не понимал. Но когда потом — по счастью на другом конце питейного стола — один из большеносых, нацепивший на себя красный нос, стукнул зонтиком по голове другого большеносого с золотым бумажным носом, я понял, что это вероятно произошло из-за богословских вопросов, связанных с курением фимиама. Возникшие разногласия, разумеется, привели к тому, что в мгновение ока все большеносые с криком набросились друг на друга, причем хозяин схватил предназначенную для таких случаев грубую палку и, подбадривая себя громоподобными боевыми кличами, исходящими из его невероятно большой глотки, начал бить по головам дерущихся. Вскоре опять наступила тишина. Разбитые сосуды были подобраны, принесены новые, люди пили, водружая на место частично пострадавшие картонные носы, и приносили новые жертвы демонам дыма.

Мы — я имею в виду группу большеносых, которые считали, что одеты как жители Срединного царства, и я вместе с ними — забрались в безопасный уголок и спокойно сидели там. Через какое-то время я начал понимать язык этих людей: они говорили на диалекте, очень странно звучащем для моих ушей, но двое из них старались употреблять понятные мне выражения, так что я постепенно догадался, что означает этот гвалт снаружи: что большеносые отмечают свой ежегодный весенний праздник (хотя весной еще и не пахло), что они в этом городе не все время ведут себя как сумасшедшие, однако, как с гордостью заявил один из большеносых, во всем мире они прославились «веселым нравом».

Наступил вечер. Группа разбрелась. Остались только я и те двое, что старались следовать более высокому стилю. Они мне много рассказали о жизни в этом городе (он называется «Кёлинь»), и о том, насколько важен для них весенний праздник. Однако передо мной постепенно встал вопрос, что делать дальше, где преклонить на ночь голову. Решать нужно было быстро: когда поздно ночью эти два мнимых жителя Срединного царства распрощавшись, удалились, а хозяин стал выбрасывать на улицу припозднившихся, большей частью сильно подвыпивших гостей, пришлось и мне уйти оттуда.

Я стоял на улице. Было холодно. Моросил мелкий дождь. Кругом лежали оставшиеся после весеннего праздника нечистоты. Голоден я не был, поскольку та самая группа меня великодушно накормила, пить мне тоже не хотелось, но я был совершенно одинок. Черное здание с двумя торчащими башнями возносилось прямо в недружелюбное небо, и единственным живым звуком был храп украшенной бумажным носом большеносой, спавшей с пустой бутылкой в руке рядом с лестницей в такой позе, которую не выдержал бы ни один трезвый человек. Я немного побродил вокруг. Я устал как собака. Потом я уселся у безлюдного входа в один из невероятно больших каменных домов, окружавших ту самую мрачную постройку с башнями, перепеленал, если можно так сказать, самого себя и вскоре действительно заснул.

Следующий день был снова пасмурным. Весенний праздник закончился, весна, как мне показалось, была еще дальше, чем день назад. Я проснулся от пинка, получив его в ту часть тела, которую образованные люди из скромности без нужды не называют. Одновременно я услышал крик.

Пинок мне дала одна большеносая, которая устав, как и все они, после весеннего праздника, и пребывая в дурном расположении духа, наткнулась на меня. Заранее предупреждаю: я лишь позже удостоился узнать, кем она была. Она была, только не смейся, цирюльницей! Я же, ничего не подозревая, более того — совершенно беспечно на ступенях перед цирюльней, заснул и во сне прислонился к двери цирюльни. Большеносая рассердилась — не совсем безосновательно — и пнула меня ногой, полагая, что я один из перепившихся большеносых. Я упал на бок, тут она увидела мою косу, сразу, будучи цирюльницей поняла, что она настоящая, и радостно вскрикнула.

Следует добавить — а это я узнал в течение вечерних и ночных бесед в том самом задымленном помещении — что здесь считается общепринятым переодеваться к весеннему празднику. Большеносая цирюльница, довольно толстая, хотя и не очень старая дама, конечно думала, что я ряженый, и очень удивилась моей настоящей косе. Я быстро поднялся на ноги, собрал свои немногочисленные пожитки и хотел было отбыть. Но она задержала меня и спросила, можно ли потрогать косу. Я, сказала она, хотя и занимаюсь волосами профессионально, никогда не видела такую прекрасную длинную косу, тем более у мужчины. Итак, она попросила разрешения потрогать косу, что я — хотя и неохотно — ей все же позволил. Она исторгла из себя одобрительные хрюкающие звуки, затем спросила: «Как вам удалось прицепить ее?»

«Она сама приросла» — ответил я. Цирюльница оцепенела, потом, придя в себя, открыла дверь в свою лавку.

Большеносые открывают двери с помощью маленьких металлических предметов, которыми они проделывают, как фокусники, загадочные трюки: так я думал первоначально. Позже — еще во время своего первого путешествия, я тоже овладел этим искусством. Прости мне это отступление; тебе, наверное, не терпится узнать, что случилось дальше с этой толстой цирюльницей, у которой, кстати, были поразительно большие ноги. Но поскольку я хочу описать странности большеносых с возможной полнотой, мне придется допускать подобные отступления. Итак: двери большеносых. Каждый большеносый убежден — и не без основания — что все остальные — вредоносные паразиты. Паразиты обычно избегают себе подобных и не вредят друг другу до тех пор, пока не размножатся в чрезмерном количестве. Крысы в подвале, из которого они не могут выбраться, бурно плодятся до тех пор, пока не начинают в конце концов поедать друг друга. В известной мере это относится и к большеносым: по причине их невероятного количества, они, в общем и целом, превращаются в пожирающих друг друга паразитов. Я говорю это в переносном смысле. Нет, они не едят друг друга, пока еще не едят, хотя в определенных частях мира большеносых уже почти дошло и до этого. Пока что они только обкрадывают друг друга. Штрафы уже не помогают. Никто больше не уверен в своей собственности. Украсть — считается все равно, что «найти». Все, что не наглухо заклепано, не крепко-накрепко приделано, в самое короткое время будет «найдено». (То, что самые могущественные и богатейшие из большеносых имеют дело с «находками» иного рода, это другой вопрос, к нему я еще вернусь.) Таким образом, перед большеносыми встает проблема необходимости постоянно охранять свое имущество и предохранять самих себя от везде подкарауливающих паразитов. В связи с этим у них возникла чрезвычайно сложная культура запирания дверей. Я избавлю тебя от технических подробностей, скажу только, что у каждой двери есть своя железная штучка, К'лю-цзи, с помощью которой ее можно открыть (ее засовывают в щель и поворачивают), а без нее дверь не открывается ни при каких обстоятельствах. Конечно, уже давно существуют поддельные К'лю-цзи, в связи с чем изобретатели железных штучек изготавливают все более сложные К'лю-цзи, тогда и подделки становятся все более изощренными — и так далее, все это старо как мир. Хотя дверь можно вышибить и с помощью обычного толчка, паразит (пока что?) боится пойти на это, так что собственность в известной степени защищена, если не забудешь, уходя, повернуть в щели К'лю-цзи в противоположном направлении.

Итак, большеногая толстуха-цирюльница повернула железную штучку в щели двери и открыла ее. Она с удовлетворением отметила, что ничего не украдено, обернулась ко мне и увидела, что я собираюсь незаметно ускользнуть. Тогда она дружелюбным голосом вернула меня обратно и пригласила войти в лавку, правда, не отвесив ни одного поклона. Я не почувствовал никакой опасности, потому что ее тон был доброжелательным. Само собой разумеется, если бы у нее были злые умыслы, она свободно могла бы раздавить меня своей гигантской тушей, захоти она этого. Признаюсь также, что меня привлекло тепло, исходящее из лавки. Попробуй разок поспать на улице в дождливую ночь!

Цирюльница, как я узнал позже ее звали С'ю-с'и, была и в самом деле дружелюбна. Слишком дружелюбна по моим понятиям, как выяснилось позднее. Ну хорошо. Я — неимущий, мокрый, украшенный необычной косой беглец (С'ю-с'и не могло и прийти в голову, из какого далека я сбежал) был рад прежде всего тому, что обрел кров. С'ю-с'и предложила мне тот самый коричневый горячий напиток, знакомый мне еще со времен моего первого путешествия. Она приготовила его на ужасающе шипящем П'ли-бо'л, который в общем и целом оказался вполне безопасным. Это бодрящий, а когда привыкнешь — и вкусный напиток, если его, конечно, не портить коровьим молоком, как это чаще всего и делают большеносые.

Я пил эту бурду и раздумывал, во-первых, о том, в какой степени я могу открыть правду о моем происхождении толстой С'ю-с'и, и во-вторых, как мне добраться до Минхэня, чтобы разыскать там госпожу Кай-кун и господина Ши-ми, и вообще, как я без денег и средств проживу все это время, до тех пор, пока: и тут возникает проблема: как? — не узнаю, что могу вернуться в родное время. По счастью, С'ю-с'и не интересовало мое происхождение, она продолжала ощупывать мою косу, и ее изумлению не было конца, при этом она совершенно бесцеремонно зевала.

Вчера, во время весеннего праздника она была «в стельку» (я не знаю точно, что это значит, возможно, это поэтический оборот), чересчур много выпила, только недавно пришла домой и теперь совершенно без сил, как старая кляча. Но она хочет купить мою косу. Поскольку она не переставала восхищаться ею, а мне меж тем стало ясно, что я все равно с этой косой слишком бросаюсь в глаза, то я согласился. Она дала мне несколько больших бумажек, имеющих здесь стоимость денег, отрезала косу и сказала, что выставит ее в окне. Потом она поцеловала косу, что меня никак не тронуло, а затем и меня, что было уже неприятно. Никогда в жизни я не дотрагивался до женщины с такими большими ногами.

— Подумать только, — заявила она потом, — я просто падаю от усталости. Прилягу-ка я в задней комнате, а если придет клиентка и захочет моих услуг, скажи ей что-нибудь…

— Что именно? — спросил я.

— Да что-нибудь, — зевнула С'ю-с'и, пошла в заднюю комнату, и вскоре я услышал такой храп, будто о берег бились волны.

Некоторое время никто не заходил. На улицах, насколько видел глаз, вообще не было никого. Я задумался.

Так я просидел, наверное, с час. Неподалеку от меня С'ю-с'и посылала свои волны на берег, я же мысленно гулял вместе с тобой по нашему абрикосовому саду, беседовал на нашу излюбленную тему: «Суеверные глупости астрологии», и попытался пошутить: мол, любимый мопс моей четвертой жены родился под знаком Заколки для волос, асцендент в Чесноке и ты засмеялся…

Но тут зазвенел колокольчик, прикрепленный наверху к двери, и я в страхе вскочил: в помещение вошла клиентка. Я воздержался от поклона в три восьмых и пробормотал приветствие, а клиентка сказала:

— Разве госпожи С'ю-с'и нет? У меня абонемент.

Я не знал, что значит «абонемент». Скрытый недуг? Болезнь волос? Внешне дама выглядела совершенно здоровой, хотя была сильно загорелой, морщинистой и обвешанной невероятным количеством золотых украшений.

— Нет, о солнце города Кёлиня, госпожа С'ю-с'и отсутствует. До конца ее, надеюсь, долгой жизни, ей будут причинять страдания болезнь печени и мозоли на ногах, потому что ей не удалось насладиться вашим обществом, о прекрасное солнце Кёлиня!

Я знал, что у большеносых не принято говорить столь вежливо, и решил, что подобное приветствие вынудит клиентку ретироваться как можно скорее. Но случилось обратное. Клиентка просияла, показала свои белые зубы (я тут же отметил, что они съемные), сказала: «Ах, как оригинально», и уселась на один из стульев, стоявших перед зеркалами у стены.

— Где же госпожа С'ю-с'и? Когда она придет?

Я не мог сказать правду. Мне ничего не приходило в голову, и поэтому я ответил:

— Она пошла на рынок, чтобы купить себе лошака.

— Как оригинально! — прокаркала белозубая, — Что, сейчас модно держать лошаков? А когда она вернется?

— Могу ли я позволить себе просить вас, удостоившую нас своим яшмовым присутствием, с лицом, подобным серебряному диску луны, обратить на мгновение свой блеск на эти мертвые предметы, чтобы я смог направить свои недостойные ноги в задние комнаты? — сказал я, побежал в заднюю комнату, осторожно закрыл дверь, потряс госпожу С'ю-с'и и прошептал:

— Там пришла одна, с белыми зубами, что мне делать?

С'ю-с'и издала, пробуждаясь, звук подобный скрипу старых городских ворот и спросила:

— Что случилось?

Я повторил свой вопрос.

— Скажи ей что-нибудь.

— Уже сказал. Она уселась в кресло и страдает абонементом.

С'ю-с'и опять заснула. Я снова потряс ее. Городские ворота опять заскрипели.

— Что мне делать?

С'ю-с'и сказала что-то такое, что мне не хочется повторять, и что означало: увлажни своим языком ту часть ее тела, на которой сидят. Этого я, конечно, делать не стал. Это было сказано образно.

— Да, конечно, но все же: что мне делать?

— Вымой ей голову… и возьми ножницы… и… что ты сказал? У нее абонемент? О Боже. Я не в состоянии… вылей ей что-нибудь на голову… там всего полно…

И она опять уснула. Позже она мне объяснила, что ей снился тяжелый сон. Ей приснилось, что она родила поросенка, и кроме того, она думала, что ее будил не я, а ее помощница.

Я вышел из задней комнаты и, как умел, принялся за работу.

Белозубая вскоре стала похожа на выкрашенного в зеленый цвет дикобраза. Вероятно, я вылил ей на голову не совсем подходящие настойки. Посмотрев в конце процедуры в зеркало, она закричала. Я только один раз в жизни слышал, чтобы женщина так кричала. Это случилось, когда главной королевской наложнице Хуан-гуа, сейчас уже скончавшейся, сообщили, что ее сын съел канарейку. Потому что это была ее любимая канарейка.

Белозубая кричала так, что воздух дрожал, и горы сдвинулись с места. Ее крик был мощным, как колонны храма, и ее попеременно черные и серно-желтые вопли зигзагообразно прошли сквозь воды земли и пробудили всех демонов, которые, правда, от ужаса заткнули себе уши — кроме одного из них, у которого было больше ушей, чем рук, и ее крики через четыре незакрытых уха проникли в самые бездны его души, отчего он незамедлительно проглотил луну и задушил землю своей щетиной… Тут даже госпожа С'ю-с'и проснулась, и спешно прибежав, закричала: «Что случилось — пожар?», однако на удивление быстро взяла себя в руки и проявила присутствие духа. Сознавая свою вину, я забился в дальний угол с нагретыми щипцами в руках. С'ю-с'и, однако, подошла к обвешанной золотом и сказала:

— Прекрасно! Теперь все так ходят.

— Правда? — спросила золотоносная.

— Я вам говорю. Я для этого специально выписала Ки-тайского специалиста по стрижке волос из города «Большое Яблоко». (Большеносые совершенно необъяснимо называют Срединное царство — Ки Тай). Там все, обладающие изысканным вкусом, носят такие прически.

Таким образом я стал мастером в искусстве стрижки волос. Счастья мне это не принесло, но средства к жизни я получил. На деньги за косу я купил себе в одной лавке подержанных вещей два Ко-туня, какие здесь носят большеносые, шкатулки для ног из жесткой кожи, а так же дорожную сумку, в которую спрятал мои дорогие настоящие платья. Остальным меня обеспечила госпожа С'ю-с'и, и все было более-менее терпимо. Многочисленные дамы из города Кёлиня, обладавшие изысканным вкусом, после описанного мною происшествия стали носить зеленые волосы и походить на раскрашенных дикобразов.

Но моя голова была постоянно занята другими мыслями: как попасть в Минхэнь? Как найти там госпожу Кай-кун и выдержавшего государственный экзамен господина Ши-ми? Это были единственные люди, которые знали о моем истинном происхождении во время моего первого пребывания здесь и у которых я мог найти надежное прибежище. Сначала я попытался открыть всю правду госпоже С'ю-с'и. Однажды вечером, когда мы закрыли цирюльню, я рассказал ей о моем путешествии во времени — робко и осторожно. Она посчитала это шуткой и сказала, что ей так смешно, будто она родила поросенка.

— Ты, наверное, беженец, — сказала она, — который у себя дома что-то натворил. Успокойся, меня это не касается, я не хочу ничего знать, и пока ты будешь красить баб в зеленый цвет, тебе тут будет хорошо.

О какой-либо оплате моей работы не было и речи. Однако не это явилось причиной, почему я однажды ночью — а я провел у госпожи С'ю-с'и приблизительно половину лунного месяца — тайком покинул прекрасный город Кёлинь. Причиной была сама госпожа С'ю-с'и. Я полагаю, что не должен быть неделикатным и описывать подробности. Я ничего не имею против округлых дам. Тебе известно, что мою первую жену, к этому времени уже скончавшуюся, в определенные моменты я называл «мой маленький окорочок», и что моя пятая жена была тоже весьма полной, но размеры госпожи С'ю-с'и вышли за тот предел, где я уже не мог испытывать к ней ни малейшей склонности. Прежде всего эти ее ужасающе огромные ноги.

Но довольно. Я упаковал мои немногочисленные вещи, когда ее не было дома, и потихоньку улизнул оттуда. И вот я опять стоял без денег под проливным дождем (в Кёлине опять пошел дождь, здесь он идет почти все время), но бросался в глаза меньше, чем прежде, потому, что был одет по здешней моде. Как же мне добраться до Минхэня? Я вычислил: то место в Срединном царстве, из которого я исчез, находилось примерно в двух днях пути от Кайфына, таким образом, город Кёлинь, куда я прибыл, находится, соответственно, на таком же расстоянии от Минхэня, потому что в первый раз я попал именно туда, исчезнув из Кайфына.

Но как я смогу преодолеть эти два дня пути до Минхэня? Большеносые путешествуют или на своих повозках Ma-шин, или в железных трубах на колесах, а иногда даже на искусственных Летающих Драконах. Все это стоит много денег. Я сижу сейчас в достаточно удаленном от цирюльни госпожи С'ю-с'и и, надо надеяться, надежном месте — довольно таки мрачной харчевне, где на последние деньги заказал себе чашку горячего чая. Я сижу здесь, пью то, что большеносые называют чаем, пишу тебе эти заметки и ломаю голову над тем, как мне попасть в Минхэнь, чтобы встретиться там с господином Ши-ми или с госпожой Кай-кун, которые, как я надеюсь, помогут мне. Чем, мой друг, закончится это приключение?

Напротив харчевни находится лавка, где продаются разные книги. На одной из них изображен мужчина в одеждах Срединного царства, отсюда я не могу разглядеть названия этой книги. Я слишком устал, чтобы перейти улицу. Может быть, потом. Чем все это кончится?

 

II

Для тебя, мой высокочтимый друг Цзи-гу, не останется непонятным, после того как ты ознакомишься с моим описанием последующих событий (если конечно захочешь злоупотребить своим подобным солнцу глазом для чтения этих недостойных строк), почему я совершенно не понимал, где я находился и не знал, кто я такой, когда очнулся.

Я лежал в постели в каком-то низком зале, где все было окрашено в белый цвет, в том числе и мебель, и где стояли еще двадцать три кровати, я потом сосчитал. Позднее мне удалось установить также, что в этих двадцати трех кроватях лежали двадцать три большеносых старика, некоторые из которых ужасно воняли. Одна постель была пустой, однако это для меня и последующих событий не имело никакого значения.

Постепенно я привел в порядок свои мысли, и прежде всего выяснилось, что я — это по-прежнему я, несчастный и преследуемый мандарин Гао-дай, начальник Палаты поэтов «Двадцать девять поросших мхом скал» и что у меня болят все части тела. Через некоторое время пришла большеносая женщина лошадиных размеров, засунула мне в рот маленький предмет из стекла и спросила: «Мы проснулись?» Я не знал, кого она имела в виду, говоря «мы» (всех здесь в зале?), и смог только что-то пробормотать в ответ, поскольку у меня во рту была эта стеклянная вещица. Мой сосед, если можно так сказать, в общем, тот, кто лежал в кровати справа, лысый старик с белой щетинистой бородой и без зубов, молча уставился на меня. Мне стало очень неприятно. К счастью, моя кровать была последней в ряду, слева только стена, откуда никто не мог глазеть на меня.

Большеносая кобылица (она тоже была вся белая, я имею в виду — одетая во все белое, на голове у нее было что-то вроде колпака) вынула из моего рта стеклянную вещицу, рассмотрела ее и что-то написала на доске, висящей над моей головой. Все было белым-пребелым. Только крест на колпаке кобылицы был красным и две маленькие пилюли, которые она мне дала, были синие. А все остальное было белое-пребелое, как смерть.

Вскоре после этого пришла другая, чуть меньше размером, но тоже одетая в белое, принесла кружку и сказала: «Сейчас мы выпьем это молоко». Я ответил: «О, благородная белая дева, любимица облаков, другие любят пить молоко, я же — нет». «Какие — другие?» — спросила она. «О, излучающая доброту добродетельная дочь! Вы же сказали: Мы выпьем молоко». Она покачала головой, сказала: «Нет так нет», и ушла. Позже пришел одетый в белое мужчина, в котором я после основательных размышлений предположил врача. Он спросил: «Как у нас дела?» Я сказал: «Лучше быть не может, хотя я, грязный червь, этого и не заслуживаю, но как дела у вашей сиятельной милости, снежной вершины целительного искусства, я знать не могу». «Тогда мы откроем рот», — сказал он. Я открыл рот. Он — нет. Почему? Я этого не понимаю. Он поковырял палочкой в моем рту и сказал: «Нам повезло». «Так, — сказал я и по обычаю большеносых отказался от всех форм проявления вежливости, — вам тоже?»

Но он покачал головой и ушел, не сказав ни слова. Вскоре после этого мы — действительно мы, а именно все двадцать три человека — получили на ужин какую-то зеленоватую кашицу, а потом в зале выключили свет.

Некоторые из стариков, как привидения, поднялись из своих постелей, открыли бутылки и начали пить, другие стали приносить дымом жертву своим демонам, третьи стонали, большинство дурно пахло, мой сосед через одну кровать громко пускал ветры, двое других ссорились, начался шум, но тут пришла кобылица, заорала: «Тихо, а то получите!» и закрыла дверь. Белые старцы (на каждом из них и на мне тоже были белые куртки) опять заползли в свои постели, и через некоторое время действительно установилась тишина. Сквозь окно в зал проникал блеклый свет.

Я задумался.

Через какое-то время, обступив меня со всех четырех сторон, возникли картины воспоминаний: последнее, что я смог поднять из черных глубин недавнего прошлого и поднести к глазам моей души, была та харчевня в городе Кёлинь, в которой я на последние деньги заказал чашку чая. Потом в моем сознании медленно всплыл образ большого бородатого мужчины с хриплым голосом, который вошел в харчевню и сел за мой столик. Он проорал мне что-то непонятное, но прозвучавшее вполне доброжелательно.

Выяснилось, что бородатый был повелителем огромной повозки Ma-шин, одной из тех, которые возят по стране чудовищные тяжести. Бородатый поставил свою великанскую Ma-шин, сзади к которой сверх того была прицеплена вторая великанская Ma-шин, перед харчевней. Все это вместе взятое было размером, я думаю, с шестнадцать слонов. Он прибыл сюда из другой страны, находящейся на севере, был плоскоголовым, хлестал жидкость из огромной бадьи и рыгал. Я понимал его с трудом, но все же понимал.

Его звали Гоу-лан. (Тут я не совсем уверен. Вполне возможно, что он сказал, что он из Гоу-лан). Он нагрузил свою шестнадцатислоновую Ма-шин круглыми красными фруктами, которые — он дал мне один попробовать — явно содержали воду. Он едет, сказал он, со своими красными водяными фруктами… я не поверил своим ушам (этого просто не могло быть!)… в Минхэнь. Он охотно возьмет меня с собой. После того как господин Гоу-лан выхлестал свою бадью, я поднялся в маленький домик, расположенный в передней части великанской повозки Ma-шин, и вскоре закрыл глаза.

Он ехал, нет: он мчался на своей шестнадцатислоновой повозке Ma-шин по каменным дорогам так быстро, что мне казалось, будто я слышу грохот одновременно разразившихся ста двух гроз. Он орал и смеялся, и у него был ящичек, из которого исходил ужасный шум. (Как я заметил, он считал этот шум музыкой). Он весело бросал свою повозку во все стороны дороги. Когда бы я ни открывал глаза, господин Гоу-лан проделывал одно и то же: пытался раздавить своей великанской Ma-шин повозки меньших размеров. Удавалось ли ему это и сколь часто, я не смог разобраться.

Несколько часов спустя я взлетел на воздух. Летал ли ты когда-нибудь по воздуху? Конечно, нет. Сообразно с природой явления это удивительное чувство. Ты уже больше не субъект, ты объект. Мои руки болтались как у куклы, которую подбросили вверх. Я увидел позади себя гигантское море большей частью превратившихся в месиво красных водянистых фруктов, а сбоку — дымящиеся обломки шестнадцатислоновой повозки Ma-шин, которая как раз в этот самый миг взорвалась светлым желтым фейерверком. Как ни странно, я не услышал никакого треска. Все произошло в мгновение ока, но в моих воспоминаниях растянулось на большой период времени. Господин Гоу-лан летел вслед за мной, собственно летела лишь половина его. Потом я увидел, как на меня наскочило дерево. И моя душа погрузилась во тьму до того самого мгновения, когда я очнулся в белом зале.

Я пробыл там приблизительно с четверть лунного месяца. Много раз тот, в котором я распознал врача, говорил что «нам повезло» и что «дела у нас идут хорошо», а потом сказал, что «нас завтра уволят». Я посочувствовал врачу, которого тоже должны выгнать и вежливо осведомился, не интриговали ли против него коллеги? Он, судя по всему, не понял моего вопроса, но во всяком случае я уже мог встать, надеть свои одежды, взять дорожную сумку, которую, впрочем, здесь тщательно оберегали, и уйти. (Я ее судорожно прижимал к себе во время полета, в чем должен признаться задним числом). А то, что я не пожалею об отсутствии общества белых стариков, не стоит подчеркивать особо.

Но перед моим уходом ко мне пришли. Это более сложное дело, и понятно объяснить тебе происходящее довольно трудно.

Посетителями было двое стражников, очень вежливых, хотя и в отвратительно зеленых одеждах. Они обратились ко мне с просьбой описать ход событий, приведших к несчастью. Я сообщил, что мог. Они записали мой рассказ, а потом спросили, кто я. Это было очень некстати.

Я назвал свое имя: Гао-дай. «Ага, — сказал один из стражников, — Ки Тай-цзе». — «Так и есть», — признался я.

Они поинтересовались моим возрастом, что я указал в соответствии с правдой, и спросили, где я живу. Я сообщил: у господина Ши-ми в Минхэне, назвал номер дома и название улицы.

Дело в том, что большеносые окружены номерами и различными указывающими обозначениями, как панцирями. Можно подумать, что суть большеносости по меньшей мере наполовину состоит из мертвых безжизненных номеров. Каждая улица, каждый переулок имеет твердо установленное обозначение, которое может быть изменено только по особому распоряжению Высокой управляющей инстанции. И каждый дом тоже имеет твердо установленный номер, изображенный на прикрепленной к нему дощечке. Повсюду номера, номера, номера. Большеносые всегда возят с собой ящички и записочки с номерами, у них есть книжечки с необозримым несчетным числом номеров, которые они постоянно перелистывают. Везде, куда ни посмотришь — номера. Номера окаймляют жизнь большеносых и пляшут вокруг них, и у меня такое чувство, что номера уже начали подавлять их жизнь. Я предчувствую, что в один прекрасный день номера обретут самостоятельность, выбросят на свалку ставших ненужными большеносых и станут хозяевами жизни. Но, справедливости ради стоит сказать, что по-другому тут и нельзя. Большеносых слишком много. Иного способа различать одного от другого, помимо присвоения им номеров, еще не придумано. Все вокруг становится сложнее и сложнее. Разве у нас, в нашем родном времени не возникает чувство, что наша жизнь тоже неприятно усложняется? Но я скажу тебе: все это ничто по сравнению со сложностью мира большеносых.

Я думаю, что это закон: все, что растет, все, что развивается в какой-либо форме, склонно усложняться. По всей видимости, причиной близкой, увы, гибели мира, являются не нечистоты и грязь, которые жители земли наваливают на нее, не перенаселение, а возрастающее усложнение всего и каждой системы, уже развивающейся или пока что еще неизвестной, которая потом задушит мир в своих сетях. Но довольно об их номеромании.

Белый дом, в котором я поневоле находился, был, как ты конечно догадался, больницей. Здесь не так, как у нас. Мы вознаграждаем своего врача до тех пор, пока здоровы, и прекращаем вознаграждать его, если заболеваем, поэтому у нас каждый врач заинтересован в том, чтобы его пациенты были здоровы. Здесь же все наоборот: совершенно необъяснимым образом врачу платят, когда болеют. Соответственно врачи весьма заинтересованы в том, чтобы их пациенты все время болели. Но это возмещается тем, что никто, насколько я понял, сам не оплачивает ни своего врача, ни, например, пребывание в больнице. Это берут на себя большие важные учреждения, одно из которых называется «О, страх». Занимается ли этим «О, страх» из человеколюбия или — что, скорее всего — здесь кроется какой-то обман, который я еще не распознал, я не знаю. Во всяком случае, когда я покидал больницу, мне сказали: все в порядке, мне ничего не нужно оплачивать, это сделает одно учреждение, которое меня и безвременно усопшего Гоу-лана вместе с его шестнадцатислоновой Ma-шин избавило от страха (это звучит приблизительно так: избавление от страха и обволакивание безопасностью), и более того: мне полагаются деньги.

Я был в полном недоумении.

За что?

За перенесенные страдания, за полет по воздуху здесь в качестве утешения получают деньги.

Это сделал для меня, о чем я до сего момента не имел ни малейшего представления, один дружелюбный благотворитель — ходатай из Минхэня. Его имя Вынь. Он узнал об этом деле сам, или, что вероятнее всего ищейки уведомили его о том, как все это произошло, и другое человеколюбивое учреждение выделило мне определенную сумму денег в качестве возмещения за испытанный ужас при полете из великанской повозки Ма-шин.

Дружелюбный большеносый вручил мне множество голубых и коричневых денежных бумажек и — другого и нечего было ожидать — множество бумаг, заполненных непонятной галиматьей, и пожелал мне всего хорошего.

И вот я стою на улице перед этой больницей.

Еще во время своего первого пребывания у большеносых я составил себе определенное представление о ценности этих денежных бумажек: коричневые стоят очень дорого, но и голубыми не стоит пренебрегать. Я спрятал денежные знаки, взял свою дорожную сумку и зашагал вниз по мостовой.

Через некоторое время я поставил сумку на землю и схватился за голову: куда это я собрался? К господину Ши-ми? Очень хорошо. Но каким образом? И в какую сторону мне идти?

Навстречу мне шел большеносый, по виду старый человек. Я отвесил три восьмых поклона и обратился к нему, из осторожности не употребляя формул вежливости. Я всего лишь сказал:

— Благородный господин, не могли бы вы мне сказать, где я нахожусь?

Он вытаращил глаза, челюсть у него отвисла, но он ничего не сказал.

Я повторил свой вопрос насколько возможно осторожно. Тогда он ответил:

— А, вот оно что — значит, где вы есть?

— Хотелось бы знать, — сказал я.

— Ах, вот оно что, — сказал он. — Я вижу, вы не здешний. Понимаю. Вы Ки Тай-цзе. Разумеется, вы не знаете, вы заблудились. В общем, вы находитесь на улице Дымной.

Попутно замечу: здесь отнюдь не было дымно, но для меня это не имело никакого значения.

— Вы оказали мне большое благодеяние, за которое даже мои правнуки будут воскурять для вас благовонные палочки, но скажите, пожалуйста, еще раз: где все-таки находится эта улица Дымная?

— Ну, — протянул он, — здесь.

— Я уже понял это после вашего дружеского уведомления, но где это: здесь? — Я показал на землю.

— Это земля, — сказал он.

— Конечно, — ответил я, — а как называется

этот город?

— Вы не знаете, в каком городе находитесь?

Он сделал шаг назад, и у меня возникло подозрение, что он хочет убежать.

Так оно и есть, к сожалению, — сказал я. — Дело в том, что меня только что выпустили.

Выпустили, — выдохнул он, — выпустили? — и бросился прочь.

Удалившись на некоторое расстояние он, однако, обернулся и крикнул что-то невразумительное:

— А далеко ли отсюда до Минхэня?

— Далеко! — крикнул он и исчез.

Я остался стоять на месте, так ничего и не поняв, не продвинувшись вперед ни на шаг. Из моего прежнего пребывания здесь я знал, что есть такие повозки Ма-шин, водители которых готовы за определенную плату предоставить свою повозку для поездки в нужное место. Такие повозки Ма-шин называются Та-си. Действительно, через некоторое время подъехало Та-си. Я кивнул. Повелитель Та-си остановился. Другая повозка Ма-шин чуть было не наехала на Та-си, и водитель той Ма-шин стал выкрикивать из своей повозки очень недружелюбные замечания повелителю Та-си, но тот заорал еще громче и выразил явно унизительно задуманное, но скорее символическое требование, чтобы хозяин Ма-шин увлажнил своим языком ту часть его тела, которая предназначена для сидения. Предваряя главное, я хотел бы уточнить, что это здесь обычный тон беседы водителей Ма-шин. Я не стал вмешиваться в эту, так сказать, беседу и сел в Та-си.

— Куда? — свирепо спросил водитель, но гневался он не на меня, а до сих пор сердился на того, другого повелителя Ма-шин.

— Вообще-то, — сказал я, — в Минхэнь, к господину Ши-ми.

Он повернулся ко мне.

— Куда? В Минхэнь? А вы знаете, сколько это стоит?

— Нет, — сказал я.

— По твоему виду понятно, что ты не сможешь заплатить. Поезжай-ка на По-зе.

Он обратился ко мне на «ты», а не на «Вы», что граничило с невежливостью, или, напротив, служило доказательством дружеского доверия. Я не настолько знал водителей Та-си, чтобы разобраться в этом, и поэтому промолчал.

Итак, По-зе. По-зе это передвижная железная труба, в которой можно сидеть. Это я знал. Я посмотрел на повелителя Та-си вызывающим сострадание взглядом и дал ему голубую денежную бумажку.

— Сможет ли благородный начальник всех повелителей Та-си содействовать тому, чтобы я попал в По-зе, который, как следует надеяться, приползет в Минхэнь?

При виде голубой денежной бумажки водитель Та-си стал заметно дружелюбнее. Он заботливо доставил меня до желаемой передвижной железной трубы По-зе, уладил за меня все формальности и хотел было внести меня прямо в По-зе на своих сильных руках, но я отклонил его поползновения.

Когда железная труба тронулась с места, он помахал мне вслед. Я смог это увидеть, потому что в железной трубе были окна.

Приблизительно через два часа По-зе привез меня в Минхэнь. Я быстро нашел знакомую улицу, ведшую мне дорогу к тому маленькому мосту через дворцовый канал, где когда-то находился наш почтовый камень и расположенное вблизи от него жилище выдержавшего государственный экзамен господина ученого Ши-ми — но тут меня ждало ужасное разочарование.

Я не узнал дома, вернее, на том месте, где когда-то стоял знакомый мне дом, в котором жил господин Ши-ми, самым дружеским образом предоставивший мне убежище на первое время, теперь стояла другая постройка значительно большего размера. Таковы большеносые. Они обращаются с домами так, как мы, пожалуй, только с ненужной мебелью. Ни один дом не строится на длительный срок, дома непрерывно сносятся, чтобы на этом месте построить новые (почему? разве новые красивее?). Эти новые в свою очередь вскоре тоже будут снесены. Вполне можно сказать, что дома приходят и уходят, и тут почти нет преувеличения, когда я утверждаю, что мир большеносых — это архитектурный улей.

Итак, тот дом исчез. Я был в отчаянии. Смеркалось, и, как ты уже догадался, пошел дождь. Я бегал взад и вперед, но пропали и другие дома. В конце концов я разыскал лавку округлой телом продавщицы овощей. Лавка та, как ни странно, стояла точно там, где мне запомнилось. И хозяйка лавки была там же, и платье на ней было то же самое: большеносые называют его «халат».

И — подумать только! — она узнала меня и, как мне показалось, даже обрадовалась. В непрекращающемся потоке слов, который она обрушила не меня, мелькнул вопрос и о моем здоровье. Но ответ не потребовался, потому что она продолжала говорить, не дожидаясь ответа, о своих многочисленных заболеваниях и о болезнях своих покупателей и родственников по восходящей и нисходящей линии. Когда она остановилась, чтобы перевести дух, мне удалось вставить свой вопрос о выдержавшем государственный экзамен господине Ши-ми.

— А вы разве не знаете? Он же там! На той стороне. В бывшей этой. Он там теперь, толком я и не знаю, какой-то начальник. Уже пять лет как. Он в городе Либицзин, точнее она сказать не может.

— А где этот город Либицзин? — спросил я.

— На Востоке, — ответила она, показав, однако, на Север (взаимосвязь мне стала ясна потом).

Я поблагодарил ее и хотел было уйти, но тут мне пришло в голову спросить ее, нет ли поблизости постоялого двора, готового за умеренную плату приютить чужестранца. Да, закричала она, она знает такое заведение, оно неподалеку отсюда, на Хитрой улице. Она начертила мне план, это было действительно неподалеку.

И вот с тех пор я живу на этом постоялом дворе. Ты, возможно, помнишь мой рассказ о похожей на дворец Го-ти Ни-цзя «Четыре времени года», в которой я когда-то проживал. Так вот. Тогда у меня были с собой чудодейственные серебряные кораблики. Теперь же я нищий. Теперь я должен стараться по возможности бережливо расходовать те деньги, которые получил за перенесенные во время полета страдания. Мне пришлось весьма кстати, что постоялый двор на Хитрой улице стоил недорого, хотя и не выдерживал никакого сравнения с тем дворцом.

И тем не менее деньги утекают, и когда-нибудь, да нет — очень скоро мне придется задуматься над тем, где их раздобыть, чтобы не умереть с голоду.

Помимо того, меня мучает мысль: как я узнаю, посчитал ли высокочтимый Сын Неба, Его Величество Император (тут я встаю и отвешиваю поклон в пять восьмых) выдвинутые против меня обвинения несправедливыми? Как я это узнаю? Уже миновала одна луна с тех пор, как я бежал. Вероятно, срок еще слишком мал, чтобы надеяться на подобную перемену императорского мнения.

К тому же все время идет дождь.

Когда же я смогу вернуться домой?

Дорогой Цзи-гу, ты, возможно, спросишь, почему я прежде всего не разыскал прекрасную госпожу Кай-кун.

Вот именно — почему? Признаюсь тебе, что чего я опасался, то и случилось, когда в день своего прибытия в Минхэнь, в тот день, когда я напрасно расспрашивал о господине Ши-ми, я все же разыскал госпожу Кай-кун.

Как ни удивительно, но ее дом стоял на том же самом месте, и, как ни удивительно, госпожа Кай-кун все еще жила в нем.

Большеносые прикрепляют к дверям своих домов маленькие кнопочки, которые поддаются нажиму и производят внутри дома неприятный пронзительный визг, указывающий жильцам, что перед дверью кто-то стоит. Такая кнопочка есть и на двери госпожи Кай-кун. Я нажал на нее. Через некоторое время дверь отворилась, и мужчина размером с дерево, правда, без волос на голове, посмотрел на меня сверху вниз. Он что-то прогромыхал, что, однако, прозвучало без явной угрозы.

У меня перехватило дыхание.

Потом я увидел, что внизу, под его толстыми руками стоит госпожа Кай-кун. Ее волосы, гладкие и прекрасные когда-то, были закручены, но она выглядела почти такой же красивой, как пятнадцать лет назад. Я заметил, что она испугалась, увидев меня, подавила возглас удивления и взволнованно дала мне понять знаками за спиной мужчины, что я должен молчать. Мне редко приходилось видеть такие умоляющие глаза. Она сделала просящий жест и исчезла.

Я все понял.

Я склонился на одну восьмую перед безволосым деревом и сказал:

— Я самым прискорбным образом ошибся дверью. И хотя я считаю за величайшую милость, что мне было позволено в результате этой ошибки восхититься вашим отливающим золотом отсутствием волос, тем не менее я безутешен…

Но еще до того, как я успел закончить свою вежливую речь, он еще что-то прогремел и закрыл дверь.

Так я лишился двух человек из мира большеносых, которым я когда-то доверился, которые знали, кем я был в действительности и откуда явился и которым намеревался довериться и на этот раз.

Ну хорошо. В последующие дни я пытался разыскать господина судью Мэй Ло, я разыскивал маленькую госпожу Чжун, я разыскивал господина Дэ Хоу, который так прекрасно играл на скрипке, — и не нашел никого. Удалось найти только бравого господина поэта Си Тэя, пишущего только в летние месяцы, — он лежал в одном из парков под камнем. Таким образом большеносые проявляют последнюю заботу о своих покойниках.

Тогда я решил поехать на Восток, который в действительности был Севером, чтобы там в городе Либицзин попытаться найти господина Ши-ми. Не только дружеская привязанность и доверие заставляют меня упорно следовать своему плану розысков господина Ши-ми. Не знаю, помнишь ли ты, что господин Ши-ми был выдержавший государственный экзамен знаток древних времен. Он знает все, что случилось раньше, вплоть до самой древности, и даже глубже нашего родного времени. Нет, он знает, конечно, не всё. Но многое, чего он не знает, он может установить по книгам.

Он знает, что если он чего-нибудь не знает, в какой книге ему справиться. «Вот это, собственно, и есть суть знания», — часто говорил он.

И я предположил, что события нашего родного времени, как то: интриги проклятого канцлера Ля Ду-цзи, его, надеюсь, последовавшее вскоре свержение, кара, которой он подвергся, благодатная перемена мнения Его Небесного Величества Императора — все это где-нибудь отражено как исторические факты — здесь, как давно прошедшие, а для меня — обратно пропорционально — как современные, и что господин Ши-ми будучи знатоком фактов из древних времен знает, в какой книге следует осведомиться. И тогда мне нужно будет только все хорошо рассчитать, немного подождать и вернуться в родное время.

Но мои деньги постепенно тают. Должен признаться, что я позволил себе роскошь — да, конечно, это было легкомыслием с моей стороны, но какие-то радости должны быть у человека — и купил маленькую коробочку Да Ви-доу, тех больших, благоуханных огненных жертв, о которых я с тоской, признаться, вспоминал все эти последние пятнадцать лет, да еще большую размером коробку с двенадцатью бутылками Шан-пань Мо-те, этого славного пенящегося напитка, не только мучительно напоминающего мне о прекрасных временах, проведенных с госпожой Кай-кун, но и одновременно чудодейственным образом озаряющего эти воспоминания блаженным светом. (Правда, все это вместе взятое обошлось мне в целую коричневую денежную бумажку).

Шан-пань Мо-те выпито. С огненными жертвами Да Ви-доу я более экономен. Опасаюсь, что уже вскоре больше не смогу их себе позволить. Я сижу пока что здесь; вторую главу этого длинного послания к тебе я уже написал; завтра утром уеду в Либицзин.

По счастью несколько дней назад мне пришло в голову обратиться к тому благотворительствующему ходатаю господину Вынь, чтобы — не открывая ему моей истинной сущности — подготовиться к путешествию: узнать, каким образом и куда мне следует ехать. Несмотря на мое предыдущее пребывание в мире большеносых, сейчас я блуждаю здесь в потемках, как маленький ребенок или слепой.

 

III

До сегодняшнего дня, то есть спустя почти две луны после моего прибытия сюда, я не имел никакого представления о том, что мир большеносых полностью изменился с тех пор, как я покинул его пятнадцать лет назад. И хотя, если можно так выразиться, внешняя жизнь осталась прежней и по течению обыденных вещей ничего не заметно, то в делах государственного и всемирного значения — объяснил мне господин ходатай Вынь, весьма любезный человек невероятных размеров, но с козьей бородкой — в этих делах ничего не осталось, как прежде. Все перевернулось вверх дном, все стало иным, а вот лучше ли — на это существуют разные мнения. Город Либицзин находится, как сказал мне господин ходатай Вынь, в относительно досягаемой близости. Он дал мне различные указания, как туда добраться — мне не хотелось бы утомлять тебя этими подробностями, — а напоследок сказал: я не перестаю удивляться порядкам в Либицзине.

(Господина ходатая Вынь поражала моя неосведомленность, но он поверил моим выдумкам, будто бы я многие годы провел в созерцательном уединении. По крайней мере больше расспрашивать он не стал.)

И вот я сел в железную трубу на колесах и поспешил на Север, который большеносые, как уже было сказано, называют Востоком. Еще одна их путаница. Страну, в которую меня привели поиски господина Ши-ми, я бы скорее назвал Тарелковой провинцией. Первое, что видишь здесь на Востоке, который на самом деле Север, это тарелки. Не те тарелки, из которых едят суп, а декоративные тарелки и к тому же огромные, как колеса повозок, а часто и еще больше, в поперечнике же размером с человека. Эти тарелки везде — в садах, на крышах домов, высовываются из них наружу, приклеены к стенам. Для чего они — не знаю. Возможно, это очередное суеверие большеносых вроде огненных жертв. Я внимательно рассмотрел эти тарелки: открытой поверхностью все они обращены на Запад. Может быть, это пугало против демонов с Запада? Может быть, большеносые из Тарелковой провинции убеждены, что с Запада им угрожает опасность? Я попытаюсь это выяснить во время своего пребывания здесь.

Железная труба на колесах шесть часов подряд тащилась через горы и долины и, наконец, приползла в большой город Либицзин. К сожалению, люди здесь не говорят на языке страны Ба Вай, во всяком случае не на таком, какой мне понятен. Они говорят, как мне объяснили, на языке Сак-си, который все остальные большеносые считают чрезвычайно смешным. Однако сам город Либицзин очень красив, в нем много украшенных золотом зданий. Но эта роскошь, как мне объяснили, недавняя, потому что во всей Тарелковой провинции свершились большие перемены, которые сак-си-большеносые называют «великие преобразования». Так сказал мне господин ходатай Вынь в упомянутом разговоре. Чтобы объяснить тебе это, я вынужден начать издалека:

В этой империи большеносых были две враждующие провинции: Черная и Красная. Они образовались по окончании последней Великой войны, во время которой — этого я до конца не понял — между Черной и Красной была еще одна, ведущая провинция — Белая, и эта империя, составленная из Черной, Белой и Красной провинций, казалось бы, великая и могущественная, потерпела в той войне ужасное поражение. Нанесенные ей удары, если применить тут сомнительное сравнение, свернули Черно-Бело-Красным шею, в результате чего, Белая исчезла, просто куда-то провалилась, а две другие упомянутые провинции остались. Каждая из них утверждала, что именно она является истинной наследницей бывшей империи. Это действительно странный случай, когда два предмета А и В тождественны каждый в отдельности предмету С, а друг другу — нет. Собственно говоря, большеносые, как черные, так и красные, все пятьдесят лет, прошедшие со времен войны, занимались тем, что — нет, совсем не тем, о чем ты подумал, — не залечиванием ран и даже не мечтой о мести — нет, они были заняты тем, что пытались отмежеваться от своего позора. В конце концов дошло до того, что каждый стал утверждать, будто почти ничего не знал о той войне. Он был занят другими делами. Даже черно-бело-красные мандарины и генералы были заняты другим, разве только иногда выполняли свой долг. Они, так сказать, стреляли, но не подозревали, что у стрел были острые кончики. Они все свалили на какого-то Великого Диктатора, который звался Цзяоань Хуньцзя и после поражения точно растворился в воздухе.

Цзяоань Хуньцзя тоже не имел никакого представления о совершенных зверствах. Таким образом, они воспринимают себя как «без вины виноватых». Это изречение принадлежит их любимому музыкальному мастеру, к которому тот самый Цзяоань Хуньцзя питал особое пристрастие.

Но пойдем дальше. Красная и Черная провинции долгие годы враждовали друг с другом, и — как утверждают черные — все люди, по крайне мере, на черной стороне, день и ночь со слезами на глазах и кровоточащими сердцами только о том и думали, как бы воссоединиться вновь (честно говоря, я таких нигде не видел, они должно быть тщательно скрывали свою боль разлуки), и вот, наконец, Верховный мандарин черных, толстяк по имени K°, у которого был хорошо подвешен язык, взял быка за рога, изгнал и растоптал красных, а Красную провинцию присоединил к Черной. Так я думал вначале. Но Верховный мандарин красных по имени Хо Нэйге был всего лишь брюзгливо щурящийся, полный злобы человек и до господина Ко просто не дорос. Большой Ко, как мне удалось выяснить, с тех пор стал еще больше и еще толще (сейчас он походит на очень большого евнуха), и все говорят и делают вид, будто бы посредством этого Вновь Обретенного Воссоединения разрешились все-все проблемы. Мне кажется, они еще пожалеют об этом. Но я должен еще раз начать издалека:

Большеносые свято верят, и у меня есть причина это утверждать, что их правящий в данный момент Верховный мандарин ниспослан им самим Небом. Чтобы выяснить, кто является в данный момент посланным Небом Верховным мандарином, они используют своеобразный метод. Они называют его «выборы», но это что-то вроде лотереи. Всем большеносым приказывается бросать в ящики записки с числами и именами. Кандидат, получивший больше всего записок, считается посланным Небом. (Учитывая повсеместно наблюдаемую глупость большей части большеносых, я полностью исключаю, что они при этом действуют осмысленно. Скорее всего это опять одна из разновидностей суеверия.) Но дела обстоят таким образом, что блеск Небесной Милости, посланной Верховному мандарину, через четыре года сильно тускнеет. Посвящение посредством записок должно повториться. Этот момент наступил вскоре после того самого Долгожданного Воссоединения. Все это мне рассказал господин ходатай Вынь. У толстого Ко был соперник, его звали Ша-пи, но каждый и всякий знал, что тот никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет стать Верховным мандарином, никто не мог даже представить его в этой роли, но и никто не знал — почему, собственно, нет? Этот Ша-пи не был ни несимпатичным, ни неопрятным; о взяточничестве тоже ничего не было слышно. Он не был тупым, во всяком случае, был не тупее остальных мандаринов, и тем не менее: каждый твердо знал — он не послан Небом. Почему?

Ты, конечно удивишься, но я выяснил, в чем тут дело, потому что господин Вынь показал мне его портрет: у Ша-пи была слишком длинная шея. У всех мандаринов, наместников в провинциях, Верховных мандаринов и т. д. всегда были и есть короткие шеи. Почему это так? Не знаю. Но всегда именно так. Загадочно, как и многое другое в мире большеносых. И только у Ша-пи оказалась длинная шея. Вот он и сломал ее, так сказать, в политическом смысле. Странно.

Но еще более странной выглядит эйфория большеносых, в которую они впали после Долгожданного Воссоединения. Они считают, что тем самым навели порядок в самой вселенной. Это похоже на то, как если бы больного раком долгие годы мучила мозоль, и вот теперь, после того как мозоль ему, наконец, удалили, он на радостях начинает считать себя совершенно здоровым. Ну ладно, это, конечно, не мой мир, но всегда интересно наблюдать за дураками.

Но когда я — посредством передвижной железной трубы прибыл сюда в Либицзин, мне пришлось удостовериться, что дело обстоит совершенно иначе. Не было никакой военной победы мандарина Ко. Здесь опять придется сделать отступление. В Красной провинции действовала странная система управления. Народу было сказано, что ему не о чем беспокоиться и не о чем думать, все это делает за него великий Лэй Нин (вероятно, это что-то вроде остробородого демона), нужно делать только то, что предписывает тот самый Хо Нэйге, последователь Лэй Нина, и все будет хорошо. Такие вещи народу, естественно, дважды повторять не надо. Людям в Красной провинции нужно было только громко кричать «О великий добрый Лэй Нин!», на все остальное смотрели сквозь пальцы. Разумеется, была в народе парочка и таких, нам с тобой это известно тоже, которые ворчали и брюзжали, но Хо Нэйге схватил их за шиворот и выгнал к черным. Об остальных позаботились. Кое-как, с грехом пополам, что и понятно, если никто не работает. Правда, большеносым из Красной провинции не хватало всем известных изогнутых желтых фруктов (сами по себе они являются пищей обезьян, но мне кажется, они обрели у большеносых статус символа), а также больших и добротных повозок Ма-шин, как у жителей Черной провинции. Когда черные большеносые разъезжали на своих больших блестящих повозках Ма-шин вдоль границы и размахивали изогнутыми желтыми фруктами, красные зеленели от зависти — очень некрасивое смешение цветов; и со временем на сцену вышло недовольство, и Хо Нэйге был вынужден самое меньшее за каждыми двумя своими подданными поставить надсмотрщика, а за двумя надсмотрщиками надсмотрщика надсмотрщиков, а это стоило денег, и если к тому же никто не работал, то система в конце концов рухнула сама собой, а именно потому — тут я, вероятно, не все понял — что несколько понедельников подряд прямо на улице зажигали некоторое количество свечей.

Должно быть это было бумажное государство, и демон Лэй Нин был тоже из бумаги, если пламя нескольких свечей обратило их в дым.

Именно таким образом все и произошло в действительности, а не так, как я думал вначале. Верховный мандарин Ко вовсе не завоевал Красную провинцию, нет, Красная провинция сама, как переспелое яблоко, упала ему в руки.

Тем не менее он утверждает, что это его заслуга. И что самое удивительное, люди этому верят. И поэтому толстяку Ко удалось в следующей лотерее обратить на себя Небесную Милость.

Большеносые Сак-си были безмерно счастливы. Они тут же купили повозки Ma-шин больших размеров и получили столько изогнутых желтых фруктов, сколько хотели. Но постепенно они начали понимать, что каждый должен заботиться о себе сам. Больше нет Лэй Нина, который думает за них. Не стоит отрицать, дорогой Цзи-гу, что и у нас то же самое. Необходимость думать — это самый тяжелый подневольный труд из возлагаемых Небом на людей.

И вот теперь, спустя пять лет, все недовольны; черные из своей провинции, возможно, потому, что должны поставлять сюда свои изогнутые желтые фрукты и потому что они не понимают язык Сак-си а Сак-си — потому что за них внезапно перестали думать. Бывший низший мандарин Красной провинции, по имени Ги Цзы, с головой как шар, постоянно выражал свою готовность думать за Сак-си — но они почему-то не захотели. Наверное, сообразили и испугались, что больше не получат изогнутых желтых фруктов.

Вот, в общем и целом, те великие перемены, которые произошли в империи Верховного мандарина и якобы в большей или меньшей степени во всем мире большеносых. Я постарался изложить тебе их в доступной форме, основываясь на том, что мне сообщил господин ходатай Вынь.

Итак, я, наконец, добрался до города Либицзин и протиснулся наружу из передвижной железной трубы — и тут выяснилось, что у меня украли почти все мои деньги. Эти большеносые, эти сопливые, эти проклятые белолицые с их загребущими руками — почему же господин ходатай Вынь не предостерег меня? Что же, нужно опасаться и за свою жизнь? А большеносые все превратились в крыс? Разве я не заслужил парочку этих денежных бумажек своим полетом по воздуху? Я совершенно не представлял, как это случилось. Вероятно, их вытащили, когда я спал. Монотонный грохот железной трубы усыпил меня — и вор этим воспользовался. По счастью, он не тронул ни мой компас времени, ни мои записи, ни другие вещи и украл только деньги. У меня осталась только одна-единственная голубая денежная бумажка и немножко маленьких денежных бумажек и монет. Всего вместе взятого не так уж и много. Вот так я появился в прекрасном городе Либицзин, который для меня еще более чужой, чем Минхэнь.

И, как ты догадываешься, здесь идет дождь.

Здесь два вида людей: ос-си и вес-си, помимо многочисленных восточных островных карликов (как они сюда попадают, демон его знает). Ос-си достаточно легко отличить от других людей. У осей мужского пола маленькие, похожие на щетки бородки над верхней губой, у ос-си женского пола, если они не слишком старые, сильно накрашенные волосы: красные, или оранжевые, или фиолетовые, или зеленые. Старые ос-си по большей части толстые и хромые. Это из-за того, сказал Хэн Цзи, по прозвищу «Большая нога с черным зубом», что во времена того самого Верховного мандарина Хо Нэйге или, как еще называли те времена — перед «великим поворотом», в наличии имелась лишь неудовлетворительная «о-буэ». Это те самые совершенно неудобные шкатулочки из жесткой кожи, в которые большеносые втискивают свои ноги. (Есть и другие «о-буэ», они сделаны из трудноопределимой массы, часто пестро раскрашенные, чрезвычайно сложные, большей частью запачканные и вызывающие потение ног. Подобные пестрые «о-буэ» очень популярны У молодых людей.) Итак, во времена Хо Нэйге, когда еще верили в демона или идола Лэй Нина, была только одна мастерская, но огромная, где делали «о-буэ». У людей, как известно, ноги различной величины. Но та мастерская, она называлась «Знамя мира», почему-то могла не обращать на это никакого внимания, а вот почему — Хэн Цзи не знал. Она упростила дело и сняла размер с самой большой ноги из Красной провинции. (Я представил себе, как созвали всех большеносых. Они должны были усесться и вытянуть ноги. Верховный мандарин, вечно недовольный Хо Нэйге обходит ряды, вероятно, с измерительной лентой в руках и выясняет, у кого самая большая нога.) Мастерская «Знамя мира» просчитала, что таким образом полученная огромная о-буэ годится на все ноги — от самой большой до самой маленькой. Ос-си с маленькими ногами должны были спереди набивать чем-нибудь свои шкатулки для ног. Обычно для этого использовали «Новую страну, в которой мы, ос-си, живем». Ты, конечно, спросишь, что это такое. Это своего рода плакат, который, правда, на стену не приклеивают, а складывают и распределяют среди населения. Это называется «Га-сет». Они имеются повсюду, на Западе тоже, на них оттиснуты лживые заметки. Га-сет «Новая страна, в которой мы, осей, живем» в этом смысле особенно отличалась, и поэтому ничего другого не оставалось, как набивать ею шкатулки для ног.

Но несмотря на это, говорит Хэн Цзи, ос-си часто спотыкаются, из-за этого разбивают себе ноги и хромают. Хэн Цзи все это прекрасно знает, потому что сам ос-си и хорошо в этом разбирается. Он тоже хромает, но скорее потому, говорит он, что в последнюю зиму отморозил кончики пальцев.

Вес-си же, напротив, не хромают. Они носят длинные плащи (а ос-си большей частью ходят в коротких, любимого ими цвета сливы). При них всегда маленькие плоские сумки, в которых они, по словам моего друга Хэн Цзи, носят пачки денег, с помощью которых скупают те самые дома, которые еще не рухнули.

Либицзин, как утверждает друг Хэн Цзи, еще пять лет тому назад представлял собой мусорную кучу. Как, впрочем, и все остальные города в Красной провинции. Ежедневно, к вящей потехе тех, кто там не жил, дома падали один за другим. Но у весельчаков смех быстро иссякал, когда начинали рушиться и их дома.

— Если ты, — сказал Хэн Цзи и завернулся в свое, к сожалению, не слишком чистое одеяло, — глянешь за дома, которые вес-си уже покрыли золотой гонтиной, то еще сможешь увидеть ту мусорную кучу, которой был Либицзин.

— Я ее видел, — сказал я. — А где был ты?

— В тюрьме, — ответил он.

— Вот как, — сказал я. — И почему же?

— Потому что я рассказал анекдот про Хо Нэйге.

— А почему тюрьмы не рухнули? Хэн Цзи засмеялся:

— Есть простофили, которые говорят: у нас — он имел в виду Красную провинцию до Великого Объединения — не все было плохо, — он еще раз засмеялся, — и это верно: у нас были самые лучшие в мире тюремные стены. И нашим задам нет равных: столько они отсидели.

Либицзин большой город. Как же я смогу найти в этом хаосе выдержавшего государственный экзамен ученого, чья фамилия звучит как Ши-ми?

Тебе следует знать, что фамилия Ши-ми здесь такая же распространенная, как у нас Ли. Но даже если бы моего друга и выдержавшего государственный экзамен ученого звали и не Ши-ми, а, например, «Покрытая разноцветными красками волосатая собака», найти его было бы не легче. Но я в мире большеносых не новичок. Я знаю, как себе помочь — так я считал.

Однако не спешить!

Передвижная железная труба, ехавшая через горы и долины с перехватывающей дыхание скоростью, внезапно остановилась. Всегда именно так: ты ударяешься о стену, твой багаж падает с полки тебе на голову — оказывается, ты, если тебе повезло, прибыл туда, куда намеревался. Передвижная железная труба проскользнула в пещеру, в которой уже пыхтели многочисленные подобные железные трубы и взад-вперед бегали орущие большеносые. Многие из них тащили за собой маленьких детей или четырехугольные мешки для вещей, или то и другое вместе. Снаружи пещера выглядела как дворец. Пещера в Либицзине, сказал мне Хэн Цзи, — самая большая в стране большеносых. В пещере расхаживали разодетые мандарины низшего ранга, командовавшие железными трубами, а некоторые из этих разодетых сидели в домике внутри пещеры, на котором было написано «Информация».

Будучи человеком опытным, я тоже навел справку. Я прекрасно знал, что спрашивать о знаменитом, выдержавшем государственный экзамен ученом лишено шансов на успех. Я спросил лишь о местонахождении Всегородского собрания ученых и узнал — правда, после первоначального недоразумения, основанного на незнакомой мне разновидности языка большеносых — что эта организация находится недалеко от Пещеры железных труб.

Я отправился туда. Меня удивляло, что улицы совершенно пусты. Над булыжными мостовыми стояла пугающая тишина. Воняло чем-то странным. Но по крайней мере дождя не было.

Я шел в направлении, которое мне указал один из тех любезных разодетых людей. На улицах почти не было повозок Ma-шин, обычно тысячами угрожавших жизни и делавшей ее небезопасной. Я не мог уяснить для себя ситуацию и сказал сам себе, что привычки большеносых непостижимы. То они выбегают из домов, то сидят внутри. Но и без объяснения, которое мне впоследствии дал мой новый друг Хэн Цзи, я понял, что здесь в Либицзине следует крайне осторожно ходить вдоль домов и не очень сильно наступать ногами на тротуар — иначе кусок стены может свалиться на голову. Я же шел по середине улицы. Это было возможно, потому что не было видно ни одной повозки Ma-шин. Так я добрался до здания Всегородского собрания ученых. Это только так говорится: до здания. Это было целое скопление зданий, одно из которых высилось до самого неба — так высоко… Я запрокинул голову назад, чтобы увидеть его вершину, голова закружилась, и я упал. По счастью на маленькую травяную площадку. Ну ладно. Я с трудом поднялся и вошел в близлежащее здание через ворота, показавшиеся мне главным входом. Здесь тоже никого не было. Я долго блуждал по дворам и проходам, пока, наконец, не нашел одного выдержавшего государственный экзамен ученого, в руках которого была метла. Ты должен знать: в таком Всегородском собрании ученых любая ученость почитаема. Здесь происходят совершенно невероятные вещи. Существуют ученые, которые изучают, как выглядит бог, а другие изучают, из чего состоит коровье молоко. Я же сказал, отвесив одну седьмую поклона:

— О благородный старец, постигнувший премудрость всей метловой учености, будут ли цветы твоего великодушия столь благосклонны ко мне, что мне позволено будет узнать — хотя я этого совершенно недостоин — не смогу ли я здесь где-нибудь найти выдержавшего государственный экзамен ученого по имени Ши-ми?

На это он сказал только: «Чего?» и посмотрел на меня так, будто у меня было два носа.

Я начал осознавать, что в случае человека с метлой речь скорее всего идет об ученом низшего ранга, и поэтому повторил свой вопрос в более простой форме.

На что он ответил: «Не-а» и, отвернувшись от меня, продолжал мести двор.

Итак, это был явно не ученый, а скорее всего слуга. Я вынул из сумки монету не слишком большого достоинства, протянул ее ему и еще раз кратко задал вопрос.

После многочисленных переспросов и недоразумений я, наконец, понял, что он мне ответил: во-первых, здесь есть семь выдержавших государственный экзамен ученых по имени Ши-ми; во-вторых, сегодня в доме никого нет, потому что сегодня один из самых главных праздников (Ага! Вот почему улицы пусты) и в-третьих, сейчас здесь вообще нет никого из выдержавших государственный экзамен ученых, потому как наступили каникулы, и все ученые уехали на далекий остров в море, который называется Ма-ёка.

— Все? — удивился я.

— Ну да, — сказал он и засмеялся. — Один или два, может быть, в горах в Ти Лой в снегу кувыркаются.

Что мне было делать? Я поплелся назад. Да: именно поплелся. Поездка в передвижной железной трубе меня порядком утомила. Я валился с ног. Было ясно, что деньги скоро закончатся. Следует ли мне дожидаться возвращения выдержавшего государственный экзамен господина ученого Ши-ми? И когда он вернется? Я еще раз обратился с вопросом к слуге с метлой. Он этого не знал.

— Этого не знает никто, — сказал он. — Они делают, что хотят. После Великого Преображения никакого порядка не стало.

Он взял свою метлу, слегка взметнул пыль и исчез.

Перед зданием простиралась большая площадь. Несколько жалких кустов выгибались навстречу скудному солнцу. На одной из скамеек сидело существо без лица. Я испугался и остановился. В шаре размером с голову из серо-белой, местами желтой пакли открылась щель, из щели раздался голос: «Ну чего тебе?» Тут я заметил, что в пакле были еще две щели, в которых блестели маленькие глазки. Ага, значит это человек. Я склонился в две седьмые.

— Ты нездешний? — спросил шар из пакли, не шевелясь.

Он сидел, вытянув ноги далеко вперед, а руки раскинул на спинке скамьи.

— Нет, — сказал я.

— И кто же ты такой? — спросил он.

— Несчастный, — ответил я.

Тут он громко рассмеялся.

— Несчастный. Очень хорошо. Несчастный. А остальные счастливые, да? Несчастный. Садись сюда.

Он принял одну руку со скамейки, чтобы освободить мне место. Я сел. Хорошо, что тут подул легкий ветер, потому что паклеголовый человек пахнул уксусом и еще чем-то, напоминающим паленый рог.

— Какой сегодня праздник?

Он употребил непонятное мне выражение. Только задав множество вопросов, я вытянул из него, что сегодня у большеносых торжество в память о том, что их бог был прибит гвоздями к стене.

Над воротами, через которые я снова вышел наружу, висело гигантское произведение искусства, изображавшее различных людей в чрезвычайно странных позах, будто у них все было вывихнуто. Они были сделаны из черного камня, а посередине — несоразмерно большая голова. Голова была закутана в вырезанную из камня паклю, почти как у человека на скамейке.

— Ага, — сказал я. — Этот, который из черного камня, и есть тот самый прибитый гвоздями к стене бог.

Человек засмеялся.

— Ну, ты даешь. Великолепно. Ха-ха. На самом деле это Ка Ма'с. Хотя — не так уж и много времени прошло — он был практически богом.

— Его тоже прибили гвоздями к стене?

— К сожалению, нет, — сказал мужчина. — Это он пятьдесят лет издевался над нами. Над всеми осей. Над вес-си — нет.

Я на время забыл о своем незавидном положении, потому что дело, как ты понимаешь, начало меня интересовать. Я узнал — большей частью путем расспросов, причем настойчивых, потому что этот человек, как ты уже между тем догадался — мой новый друг Хэн Цзи, был весьма несловоохотлив; итак, я узнал, что тот самый Ка Ма'с приблизительно сто пятьдесят лет назад основал религиозную секту, чье ученье гласило, что на свете мало богатых и много бедных. Для таких предположений, конечно, много ума не надо. Но Ка Ма'с сделал из этого вывод, что это происходит только из-за того, что бедные слишком тупые, и что если они возьмутся за руки и побьют богатых, то сами станут богатыми. Это показалось мне — и я сказал об этом Хэн Цзи, а он одобрил меня — первой ошибкой того самого Ка Ма'са, потому что при самом поверхностном подсчете выяснится, что если богатство всех богатых распределить между всеми, то каждому бедному достанется весьма незначительная часть.

— Да, — сказал Хэн Цзи. — И он пропьет это за три дня.

Но, как известно, боги не занимаются расчетами, в том числе и Ка Ма'с. Он создал манифест, и тот широко распространился, ясно почему. Ведь многие верили ему и полагали, что вот-вот станут богатыми — причем справедливости ради нужно сказать (это известно мне из предыдущих бесед с господином Ши-ми во время моего первого пребывания в мире большеносых), что бедным, если даже они работали, все равно в те времена жилось плохо.

И поэтому нельзя считать совершенно необъяснимым, что народное тесто, если на него сильно давить, в конце концов поднимается.

Тот самый Л эй Нин, о котором уже шла речь, объявил себя учеником Ка Ма'са и начал копаться в его учении, причем он понял то, что я знал заранее: что богатства всей земли не достаточно, чтобы всех сделать богатыми. Низший бог Лэй Нин заявил: справедливость восторжествует только тогда, когда все будет принадлежать всем, когда ни у кого не будет собственности, когда все будут делать одно общее дело, любить друг друга, помогать друг другу и постоянно думать о всеобщем благе.

— Хо-хо! — сказал я. — Для этого человек должен быть изначально хорошим.

Это Лэй Нин тоже знал, т. е.: что человек изначально не хороший. Что человек в большой степени чудовище, ни на что иное не способное, кроме как впиваться зубами в себе подобных. Итак, низший бог Лэй Нин пришел к заключению, что человек не понимает, что ему в действительности приносит пользу, поэтому его нужно силком вести к счастью. Этим занялись Лэй Нин и его мандарины — понятно, что Поводыри, так как на них лежала особая ответственность, получали лучшее пропитание, чем Будущие Счастливцы — и это все закончилось тем, что как я уже сказал, позади двух Еще-Не-Совсем-Счастливых стояли два Лэй-нинских надсмотрщика, которые, в случае необходимости применяя побои, заботились о том, чтобы те становились счастливее, а позади двух надсмотрщиков стояли надсмотрщики за надсмотрщиками, затем чтобы надсмотрщик за Еще-не-совсем-счастливыми вдалбливал в них правильное учение о счастье.

— Понимаю, — сказал я. — Но мне очень хотелось бы знать: почему Ка Ма'с укутывает свою голову и почти все лицо в паклю? Он что, мерзнет, как и ты?

— Что, что? — переспросил Хэн Цзи.

— Посмотри-ка, вся голова в пакле. Хэн Цзи засмеялся.

— Это не пакля, это борода. Знаменитая борода Ка Ма'са. Раньше даже насчет его бороды запрещалось шутить.

Мы решили немножко пройтись, чтобы слегка согреться. Мы гуляли, наверное, с полчаса, потом опять нашли скамейку в парке у маленького озера. Почти идиллического. Почти. Все еще сильно воняло. Я не знал, исходила ли вонь из воздуха или от Хэн Цзи.

— А ты? — спросил потом Хэн Цзи. — Ты ведь не отсюда?

— Я с задней стороны Луны, — сказал я и принял серьезный вид.

Хэн Цзи рассмеялся.

— В наших кругах, — сказал он и еще раз рассмеялся, — в наших изысканных кругах не расспрашивают, откуда человек пришел и куда он направляется. Очень хорошо: ты — Человек-с-задней-стороны Луны. И где ты ночуешь?

— Честно говоря, — начал было я, но не закончил, потому что Хэн Цзи опять прервал меня своим смехом, а потом сказал:

— Я так и думал. У тебя есть деньги?

— Немного, — ответил я.

— Это значит: все-таки есть. А у меня совершенно ничего. Я делаю тебе предложение. Пойдем пропустим, а потом я позабочусь о том, чтобы ты смог переспать где-нибудь в сухом месте.

Я согласился. Я подозревал, что мы не будем пропускать ни повозки Ma-шин, ни особо тучных дам. Скорее всего речь шла о поэтическом описании посещения какой-нибудь харчевни и потреблении там же одного — а скорее всего многих пенящихся напитков. Так оно и было. Хэн Цзи притащил меня в находящуюся довольно-таки далеко отсюда харчевню в одном их тех домов, которые вес-си еще не успели купить и отремонтировать. Улица была мрачной и покрытой мусором. Дом, в котором находилась харчевня, похоже входил в число тех, которые должны были вскоре обрушиться. Но сегодня, на что я от всей души надеялся, он еще постоит. Хэн Цзи выпил много маленьких плошек с прозрачной, но пахнущей раздавленными клопами, слегка маслянистой жидкостью. Я пригубил из такого же сосуда. Тотчас перед моими глазами опустился черный занавес, который очень быстро перекрасился в зеленоватый цвет. В моей голове завертелись красные, потом желтые и под конец белые огненные колеса, породившие такой шум, будто точат ножи. У меня перехватило дыхание. Предположительно, я был некоторое время без сознания; когда я снова пришел в себя и занавес снова поднялся, Хэн Цзи не моргнув глазом, пил уже четвертую «маленькую» (как потом подсчитали). Он выпил еще восемь «маленьких», отчего его речь стала слегка неотчетливой. В остальном же он почти не изменился и еще мог идти прямо.

— Железная тренировка, — объяснил он в ответ на мой вопрос, не падает ли и перед ним черный занавес.

Платить пришлось, естественно, мне, так как Хэн Цзи еще раньше сказал, что денег у него нет. Я располагал теперь лишь остатком моих утешительных денежных бумажек.

Спотыкаясь, мы вышли на улицу. Хэн Цзи распевал красивые песни, разносившиеся далеко в ночи, но не вызывавшие у людей в домах единодушного одобрения. Совсем близко от моей головы пролетела кухонная посуда. Однако вскоре мы пришли в открытую местность с деревьями, кустарниками и оградами. Дороги развезло (как и у нас).

Тут я должен высказать одно наблюдение, которое сделал, глядя наружу еще из железной трубы: Красная Тарелковая провинция была прямо-таки покрыта слоем невыразимо отвратительных маленьких дощатых сарайчиков, стоявших посередине чего-то, что с трудом можно было бы назвать садами. В этих так называемых садах вокруг сараев громоздилась всякая нечеловеческого вида рухлядь. Очень толстые люди с похожими на червяков детьми и собаками, похожими на диванные валики, крутились между будками или скребли какими-то загадочными приборами траву. Да-чжа, объяснил мне Хэн Цзи. Вот как, оказывается, называются эти сараи и сады. Они являются гордостью ос-си.

— Однако, тсс, — сказал он. — Обычно они здесь на ночь не остаются, но кто их знает…

Некоторое время мы крались между «да-чжа». Было ужасно темно, и я много раз попадал ногами в грязные ямы, но Хэн Цзи с уверенностью сомнамбулы вел меня вперед и привел-таки к крепкого вида и большей размером, чем все остальные «да-чжа», в которую мы проникли через окно.

Мы улеглись.

Поскольку меня интересовали взаимосвязи в истории стран большеносых, я стал всячески расспрашивать Хэн Цзи. Так мне удалось узнать, что во времена Красной провинции и героя Хо Нэйге не разрешалось выезжать за пределы страны по собственному желанию. Лишь однажды Хэн Цзи было позволено съездить в Черную провинцию.

— И что же? — спросил я.

— Там даже трава зеленее, — пробурчал Хэн Цзи.

К сожалению, он там услышал тот самый анекдот, который и привел его потом в тюрьму. Ты, конечно, спросишь, что это такое: анекдот. У нас ничего подобного нет. Анекдоты, это короткие рассказы, которые большеносые считают смешными. Они известны в трех видах: они комментируют или политические обстоятельства, или половую жизнь, или всеобщие неприятности. Насколько мне удалось понять, в основе их почти всегда лежит злорадство, проливающее яркий свет на душевную структуру большеносых. Анекдоты рассказываются повсюду, избежать их не удастся; самыми опасными являются так называемые «остряки», которые пристают к тебе, чтобы рассказать якобы новейший анекдот, хочешь ты его слушать или нет.

В Красной провинции, заметил Хэн Цзи, ходили анекдоты про высших. Поскольку высказывать неподобающим образом свое мнение о начальниках было весьма опасно, анекдоты были единственной возможностью дать волю своему негодованию. Само собой разумеется, подобные анекдоты были запрещены и не должны были попасть в уши упомянутым надсмотрщикам. Рассказывали ли сами надсмотрщики в свою очередь анекдоты, не предназначавшиеся для ушей надсмотрщиков за надсмотрщиками, Хэн Цзи известно не было. Он полагал: скорее всего нет. Герой Хо Нэйге не рассказывал анекдотов, сказал Хэн Цзи. В это я охотно верю. Насколько я могу судить по его портретам, которые мне удалось увидеть, в его случае речь шла о мизантропе с перекошенным от злобы лицом, похожего на старательного ученика, который однако ничего не добился и досадует на гениального лентяя, сидящего рядом с ним на одной парте.

О Хо Нэйге рассказывали одну короткую смехо-историю, которую Хэн Цзи услышал в Черной провинции и на свою беду пересказал в Красной:

Как при случае поступают все владыки — и у нас с тобой, утверждают, происходит то же самое, — Хо Нэйге переоделся, наклеил делающую его неузнаваемым бороду и отправился бродить по столице, чтобы выяснить, что в действительности думают о нем подданные. В одной из харчевен он встретил одного человека и спросил его: «Скажи-ка, что ты думаешь о Хо Нэйге?» Спрошенный испугался, оглянулся вокруг, вытащил переодетого Хо Нэйге наружу, еще раз оглянулся, затолкал его в укромный уголок между домами, в испуге убедился, что его никто не сможет услышать, и прошептал: «Я считаю его не таким уж и плохим».

Едва вернувшись из Черной провинции, Хэн Цзи тут же рассказал эту короткую смехо-историю своему лучшему другу. Своему якобы лучшему другу.

На следующий день его забрали ищейки Хо Нэйге, и все последующие годы он провел в заключении.

— Можешь ли ты понять, — сказал мне Хэн Цзи, — что в стране, где нельзя доверять своему лучшему другу, душа издыхает. Посмотри, как они бродят вокруг, эти издохшие души. Потому что уже ничего нельзя сделать. Может быть, будущее за молодежью, которая придет вслед за нами — но пока она подрастет, мир погибнет. Спокойной ночи.

И мы заснули. Когда меня разбудило чириканье птиц, Хэн Цзи уже куда-то исчез. А с ним, к сожалению, и остаток моих денег. Он оставил мне лишь голубую банкноту небольшой стоимости. Обязан ли я этим оставшейся в живых частичке его «издохшей» души?

Можешь себе представить, как я испугался, как я разозлился — в том числе и на самого себя — что вчера в харчевне не спрятал от Хэн Цзи то небольшое количество денег, которым я еще тогда располагал, как я проклинал его и весь свет, включая солнце, луну, воздух и интригана канцлера Ля Ду-цзи, но после того, как я в гневе пару раз бросился головой на стену, я осознал, что такого рода недостойное поведение не подобает конфуцианцу, даже если этого никто не видит. Я успокоился и стал обдумывать свое положение.

Не скрываю, что моему успокоению способствовало то обстоятельство, что та стена «да-чжа», на которую я бросался, на четвертый раз поддалась, я пробил головой дыру и застрял в ней. Снаружи сидела кошка и смотрела на меня. Я не допускаю, что ошибся: именно кошка не одобрила мой бессмысленный гнев. Она покачала головой, еще раз глянула, как комично выглядит моя засунутая в дырку голова, и шмыгнула через ограду.

Тогда я осторожно вытащил голову из зубчатой дыры, еще раз посмотрел на оставшуюся голубую банкноту, собрал свои пожитки и тоже шмыгнул — правда не так элегантно, как кошка — через ограду на улицу.

 

IV

Вот уже несколько дней у меня опять есть крыша над головой, и к тому же, как мне кажется, я очень многое успел. У меня есть еда и питье, и я знакомлюсь с миром, который для меня совершенно нов. Правда, я не выпускаю при этом из виду свою главную цель — выяснить, когда будут разрушены благодатным солнцем Его Императорского Величества черные происки злокозненного канцлера Ля Ду-цзи. Только выдержавший государственный экзамен господин Ши-ми мог бы мне помочь в этом или указать путь к моей цели, но он вернется в Либицзин лишь через некоторое время. Но когда? Если бы я это знал.

После той ночи на «да-чжа» с фальшивым другом Хэн Цзи я на всякий случай еще раз сходил к Дворцу Учености и оставил у привратника письмо, написанное языком и значками большеносых.

Поскольку, как я узнал, здесь было много выдержавших государственный экзамен ученых с. фамилией Ши-ми, которые во Дворце Учености в Либицзине распространяют свою мудрость среди (надеюсь, переимчивых) учеников, то я снаружи на конверте написал следующее: «Утренней заре науки, выдержавшему государственный экзамен сиятельному господину Ши-ми, а именно тому из носителей сверкающего имени Ши-ми, который знает недостойного червя тао-дая, просьба вручить это письмо».

Заспанный привратник посмотрел на меня одним глазом (второй его глаз в это время продолжал спать) и сказал:

— Будет сделано.

У меня было мало надежды, что это письмо дойдет до господина Ши-ми, но я не хотел упускать ни малейшей возможности. В этот день город Либицзин слегка оживился. Открылись магазины, вокруг сновали люди. Наконец наступила прекрасная погода, но мое настроение, как и следовало ожидать, было мрачным. Гнев на фальшивого друга Хэн Цзи сменился глубокой печалью. Разве не он сам говорил об «издохших душах»? Почти полстолетия безобразноликий Хо Нэйге или его предшественники и сообщники лишали радости жителей Красной провинции. Радость считалась подозрительной. Смеяться можно было только по разрешению свыше. Выражать радость дозволялось только по поводу Красных Знамен, прогресса, угрюмого лица Хо Нэйге и бороды Ка Ма'са. В своей собственной стране они были как заключенные. Они были загнаны в свои ужасные четырехугольные дома и вдыхали там запах инкубатора.

Все прекрасное запрещалось под угрозой наказания. Можно ли их осуждать? Они же не виноваты, что не знают, что такое «прекрасно». Что у них искалеченные души, проступающие сквозь их лица, и даже их ноги вынуждены спотыкаться. Постепенно меня охватила иная ярость: не ярость против бедного, хотя и неверного Хэн Цзи, которому я между тем искренне желаю удачи с украденными у меня деньгами, а против Хо Нэйге и ужасного Ка Ма'са. Существует ли более преступное, убивающее души учение чем то, которое придумали Ка Ма'с и Лэй Нин? Думаю, нет. Во всяком случае такое, которое можно было бы воплотить в жизнь? Все ли понимали, что под небесами всерьез распространяется глупость: «необходимо заставить массы быть счастливыми»? Среди всех проявлений слабоумия, которые выказывает или, лучше сказать, излучает большеносость в своем ослеплении прогрессом, учение Ка Ма'са и Лэй Нина представляются мне самым слабоумным. (Всерьез его принимали только те — как меня уверяли — кто не собирался жить под его господством. И если подумать, что сделали с ос-си Хо Нэйге и его сообщники, то можно согласиться с Хэн Цзи, неоднократно повторявший, когда о том заходила речь: «наконец-то сдохший Хо Нэйге».)

Бродя по улицам среди большеносых, я случайно попал на широкую площадь. Я был уставшим и растерянным. Сев на низкую каменную ограду, я попытался обдумать свое положение, но мои размышления были прерваны храпом с всхлипываниями. Я обернулся и заметил, что за моей спиной к другой стороне ограды прислонился старый человек. Ос-си. Я узнал его по шапке. Во время угрюмого Хо Нэйге все ос-си носили такие вот круглые плоские шапки преимущественно коричневого цвета со слегка выдающимся вперед козырьком. Очень некрасивые, придающие лицу выражение легкой тупости. Я не знаю, обязательным ли было ношение этих шапок, или ничего другого не оставалось, потому что в продаже ничего больше не было. Во всяком случае у этого старика, который в скрюченном, более того — в каком-то смятом состоянии прислонился к стене, на голове была ос-си-шапка, и я бы подумал, что старик мертв, если бы он не так ужасающе храпел.

Я совсем размягчился, хотя и без того был настроен упаднически, вынул из сумки голубую денежную бумажку, свернул ее и сунул в руку храпящего во сне старика. Его кулак слегка сжался, но потом рука упала в сторону, на траву. Это было вдохновение. Ты спросишь меня, почему я сделал это? Не знаю. В то, что добрые дела впоследствии вознаграждаются, я верю так же мало, как и ты, дорогой Цзи-гу. Сам себе я объясняю свой поступок скорее всего тем, что у меня появился бы прекрасный материал для наблюдения, как будет реагировать старик. Но как именно, увидеть мне не удалось, потому что я тут же пошел дальше.

В моей голове возникли разнообразные картины дальнейшего: возможно, он теперь уверовал в добрых фей? возможно, он направо и налево рассказывает своим об этом чуде, и по ночам все бедствующие пробираются в это место и пытаются спать с раскрытой ладонью? В одно я верю твердо — что он, откуда бы эти деньги по его соображениям ни взялись, их тут же пропьет.

И еще одно, как я вспоминаю, мерцало во мне: теперь, думал я, у меня больше ничего нет; теперь, мировой дух, ты волен делать со мной, что захочешь.

Ну и что же он сделал со мной? Вознаградил ли он меня? И существует ли вообще награда добрым людям? Нет, потому что даже не сунь я в руку старика деньги, я бы все равно встретился с ослом…

…или все же не встретился? Я бы остался там сидеть, возможно, еще целый час, не так быстро ринулся бы прочь, и мой путь не пересекся бы с путем осла…

Пусть будет так, как суждено. Осла вели под уздцы девушка в пестрых одеждах и карлик, и с обоих его боков свисали картонные таблички, на которых было написано: можно посетить цирк Ша Би-до, который сегодня находится в этом городе, а сзади к хвосту осла была прикреплена вывеска, что цирку требуются работники.

Это не было ни интересным, ни прежде всего легким занятием. Как хорошо, что никто из родного времени не видел меня, — а ты, в чем я уверен, сохранишь это как тайну, уже не говоря о том, что ты, даже если и захочешь, не сможешь это описать — потому что невозможно представить мандарина Гао-дая, начальника императорской Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал» с вилами для уборки навоза в руках.

А вот злобу остальных господ с навозными вилами, когда они заметили мою неумелость, вообразить вполне удастся. А как я мог быть ловким и умелым, если никогда в жизни мои руки не прикасались к таким предметам, уж по крайней мере — к навозным вилам.

Но я должен был быть довольным, и не только из-за того, что получил пищу и (хотя и передвижную) крышу над головой и постель, в которую мог лечь, смертельно устав, когда представление заканчивалось, животные угомонялись в своих клетках, а я, наконец, имел право расстаться со своими вилами, но и из-за Дарующей жизнь бумаги.

Я уже сообщал тебе, что большеносые одержимы страстью исписывать любую ровную поверхность. Писание — что-то вроде фетиша для них. Так как не хватает стен, чтобы удовлетворить их манию писания, то из-за этого фетиша у них образовалась зависимость от бумаги. Бумага сопровождает большеносых с первых часов их существования. Я узнал об этом в той самой больнице. Когда появляется на свет большеносый младенец, его обмывают и тотчас, в самую первую очередь акушерка берет клочок бумаги, на котором отмечает вес и рост новорожденного, как будто это представляет какой-то интерес. Эта и другие бумаги, на которых шаг за шагом помечается все, что случается с ребенком, а затем и взрослым человеком, сопровождает большеносого на протяжении всей его жизни. Я думаю, что они помечают даже те моменты, когда меняют свое платье. Поневоле со временем эта кипа бумаг накрывает большеносого с головой, а когда тот умирает, тут же изготовляется заключительная бумага, труп большеносого или сжигается, или предается земле, но не та бумажная гора, которую он оставил после себя. Его бумажное существование продолжается при известных условиях даже после смерти, а именно тогда, когда его потомки начинают бороться за наследство. Создается впечатление, что бумажная гора может существовать без большеносого, он же без соответствующей бумаги — нет.

Главную бумагу называют Па-no. В Па-по занесены некоторые данные о его обладателе и помещен его крошечный портрет. Па-по — это все и вся в жизни большеносых, Па-по может и имеет право быть изготовлен только в Высоком учреждении и почитается, как святыня. Без Па-по в мире большеносых ты не человек.

У меня, как можно легко догадаться Па-по не было. Таким образом, человеком я не был.

По счастью в цирке на подобные бумажные дела в виде исключения не смотрят так строго. Когда я обратился к карлику, ведшему осла (с подобающей вежливостью, но не более того) и сказал, что готов приняться за работу, о которой указано на привязанной к хвосту осла вывеске, в ответ он только резко бросил: «Иди с нами». Я прошагал вслед за ослом несколько раз вдоль и поперек города. Наконец, мы вернулись обратно к цирку, и я был представлен цирковому хозяину. Он был ростом с башню, без каких либо волос на голове, взамен этого у него были усы размером с двух бобров, а кроме того золотое кольцо в ухе. Но он оказался дружелюбным.

— Так, — сказал он. — Ты хочешь у нас работать. Как тебя зовут?

— Гао-дай.

— А где твой Па-по?

Я покачал головой.

— Ага, — сказал он. — Ты из этих. — Он засмеялся: Приступай. На дворе получишь навозные вилы. А там посмотрим.

Я должен был сообщить ему, когда и где я родился. Смешные вопросы. Ты знаешь, когда ты родился? Большеносые знают не только день, но и час. Представляешь, они всерьез верят, что расположение звезд на момент их рождения оказывает влияние на их судьбу. Вот так!

Но что я ответил Бобровым усам?

— Город, в котором я родился, называется Кайфын, — сказал я.

— Так, — протянул он. — И когда же?

Я отсчитал назад. Ты должен знать, что у большеносых ужасающе длинные обозначения годов. Они считают не как мы по годам правления Его Высочайшего Императорского Величества или по затмениям солнца, или наводнениям; они считают годы вперед, начиная приблизительно с того, когда их бог был прибит гвоздями к стене. Таким образом у них вскоре наступит двухтысячный год. Я отсчитал назад и назвал число, соответствующее тому, что получится, если вычесть из принятого у них года мой возраст.

— Так, — сказал бобровоусый, — и где же ты потерял свой Па-по?

И тут у меня в голове забрезжила мысль, что Высокое Учреждение можно и обмануть.

— Нет, — закричал я. — Я его не потерял, его украли. Его украл Хэн Цзи. Вместе с деньгами.

— Хэн Цзи, — сказал бобровоусый. — очень хорошо.

После чего меня отпустили, и я должен был приняться за навоз во дворе.

Через два дня у меня был уже мой собственный Па-по. А когда у тебя есть Па-по, все остальные священные бумаги появляются будто сами собой. У меня их уже целая куча толщиной с мой палец. Но Па-по с моим маленьким портретом самая прекрасная из них.

Увеселения большеносых, как я уже писал тебе в тех письмах прошлых лет, нам непонятны и чужды. Они очень шумные и заканчиваются давкой. Самой близкой для нас по духу из их забав можно считать цирк, но и тут имеются решительные различия: большеносые любят то, что нам отвратительно, а именно дрессировку животных. Все, что передвигается на четырех ногах, самым преступным образом превращают в предмет для фокусов, прежде всего лошадей, потом слонов, собак, ослов, верблюдов, даже таких диких зверей, как львов и тигров — и чем более они ужасны, тем охотнее — даже морских львов и тому подобную нечисть, и самым невероятным образом блох и вшей. Кроме блох и вшей, которых соответствующий дрессировщик, естественно, хранит в коробках, все животные в их клетках (где они находятся взаперти все время, кроме того, когда выступают), производят много навоза, и убирать этот навоз в течение многих дней было моей обязанностью и обязанностью еще трех остальных навозных людей. С одним из них, по имени И-гоу, я разделяю комнату. Но эта комната есть не что иное, как повозка из дерева, стоящая среди таких же повозок позади циркового шатра. И-гоу большой, рыжеволосый и очень печальный. Родом он из страны, являющейся родиной уже неоднократно упоминавшегося здесь Универсального преступника Лэй Нина. В большинстве случаев И-гоу лежит на кровати, уставившись в Ящик Дальнего Видения, которым оборудована каждая наша комната-повозка. Если он не смотрит в Ящик, то поет песни и при этом плачет. У него тоже не было Па-по, когда он примкнул к цирку. Так он мне сказал.

Таков мой товарищ по комнате И-гоу. Двое остальных ничем не примечательны, правда у младшего из них очень красный нос. Я самый маленький из четверых. Я здесь вообще почти всегда самый маленький. Мир большеносых населен великанами, даже женщины возвышаются до уличных фонарей. Только иногда, нет: скорее, к удивлению, часто, натыкаешься в этой стране на тех островных карликов с востока, которых здесь называют Яп-цзи и которые с плоскими лицами и черными портфелями в руках рыщут вокруг и занимаются еще более темными аферами, чем гиены вес-си. Так мне сказали. Поскольку я не имею никакого отношения к их делишкам, опасаться их мне не приходится, и я радуюсь, глядя на них: в большинстве случаев ростом они еще меньше меня.

Как-то раз я прервал пение И-гоу и спросил, как так получилось, что большеносые так мощно растут вверх — и чем моложе, тем они выше. Это связано, сказал И-гоу, с искусственным навозом. Уже приблизительно сто лет они больше не используют натуральный навоз для удобрения полей, только искусственный. С тех самых времен наблюдается неестественный рост ввысь большинства большеносых. Таким образом, между этими двумя явлениями имеется взаимосвязь. Вероятно, так думает И-гоу, искусственный навоз пропитал всю землю, его миазмы проникли снизу в тела людей и потянули их наверх.

— Почему же я тогда такой маленький? — спросил я.

— Возможно, дело в твоих маленьких ногах. Тебе разве не бросилось в глаза, что у всех большеносых большие ноги? Посмотри на мои. Твои ноги слишком малы, чтобы пропустить через себя миазмы искусственного навоза.

Я сомневаюсь в теории И-гоу. Но если она верна, то значит миазмы искусственного навоза поднимаются вплоть до мозгов большеносых и разрушают в них способность познавать решающие взаимосвязи вещей.

На всякий случай вслух я это не произнес.

И-гоу рассказал мне о своей родине. Он называет ее «матушка» или «страна черной земли». Люди там, сказал он, питаются в основном водкой. Поэты там — а прекрасный язык людей черной земли породил много поэтов — так невероятно печальны, так безутешны в глубине своей великой доброй души, что все они без исключения после того как напишут свои выдающиеся произведения, тут же сходят с ума или с удовольствием кончают жизнь самоубийством. Он показал мне маленькую книжечку. Она была усеяна непонятными мне значками. Много лет назад ее написал любимый поэт И-гоу по имени Го-го. Сначала он впал в тоску, а затем и в религиозное безумие. В книге говорится, как объяснил мне И-гоу, о мертвых душах (что типично, подумал я). Но поэты, как сказал И-гоу, никогда не были любимы государственной властью, во всяком случае хорошие — никогда, плохие же поощрялись (как и повсюду, подумалось мне, как и у нас — ведь тебе известны неслыханные вирши канцлера Ля Ду-цзи?). И часто случалось, что те поэты, которые сами не желали сходить с ума, помещались государством или в сумасшедшие дома или запрятывались в темницы, где все равно лишались разума.

Замечательная страна, эта «матушка черная земля».

Там, рассказывал мне И-гоу, и Лэй Нин на своем месте, там для некоторых людей лжеучение Ка Ма'са тоже упало на благодатную почву. Огромная, можно сказать, гигантская империя, простиравшаяся на другой стороне вплоть до Срединного Царства, управлялась с незапамятных времен императорами, которые по большей части были тиранами. Последний из них был стерт с лица земли, и именно тот самый Лэй Нин стал новым тираном. Он был, сказал И-гоу, лицемерно улыбающимся тираном. Никто, сказал И-гоу, а я ему охотно верю, в действительности не верил в учение Ка Ма'са о всеобщем счастье, в том числе и сам Лэй Нин. Он лишь хитроумнейшим образом использовал это учение, чтобы самому удержаться у власти, что ему удавалось в течение нескольких лет, пока другой осчастливливатель народа не задул огонь его жизни, а тому — следующий и так далее, как оно и бывает при тираниях.

Но когда последний из череды осчастливливателей узнал, что народ готов спиться окончательно, если это осчастливливание не прекратить, он велел с ним покончить.

— Но лучше у нас от этого не стало, — сказал И-гоу и засвистел печальную мелодию.

Он пригласил меня посетить его в стране черной земли, если он туда вернется. Я обдумаю его предложение.

Каждый вечер цирк дает представление. По нашим меркам здешних акробатов можно назвать жалкими. Многие работают спустя рукава. Все это выглядит совершенно не элегантно, а самое отвратительное, как я уже говорил, это их насилие над животными. В промежутках выступают комические фигуры, разыгрывающие популярные анекдоты. Один из номеров состоит в том, что некий человек вызывающей ужас наружности бросает ножи в почти неодетую девушку, прикрепленную к диску. Но в нее он еще ни разу не попал.

Когда я в тот день обратился к карлику с ослом, я и не подозревал, что тем самым в конечном счете ставлю свою жизнь на карту. Еще немного, дорогой Цзи-гу, и я бы больше никогда не вернулся в свое родное время, и поскольку тебе поневоле ничего не будет известно об этих местах, ты посчитаешь меня исчезнувшим в водовороте будущего времени.

Так что же случилось? И что же спасло меня?

Цирк постоянно перемещается с места на место. Много дней мы оставались в Либицзине, потому что это большой город, в связи с чем мы понадеялись на большой приток зрителей. Когда через некоторое время выяснилось, что зрителей мало и метатель ножей (его зовут Вань-Тань) бросает их перед почти пустыми скамейками, Бобровые усы распорядился сложить шатер и двигаться дальше вместе со всем скарбом и повозками и всем прочим, включая, конечно, и передвижные клетки с дикими зверями. Потом мы дали по одному или несколько представлений во многих маленьких городках, а также в некоторых среднего размера, смотря по обстоятельствам — в маленьких городках по одному, в средних несколько. Мы тащились на север, и приблизительно через месяц добрались до большого, очень большого города «Дай мне марку» (Этот город называется так потому, сказал мне И-гоу, что здесь невозможно выйти на улицу без того, чтобы у тебя не начали клянчить деньги, причем зачастую самым грубым образом.)

Здесь, так приказал Бобровые усы, мы останемся надолго. Так город «Дай мне марку» чуть было не стал городом моего конца.

Через несколько дней после отъезда из Либицзина я заметил, что песни И-гоу стали веселее. Сначала я не придал этому никакого значения. Должен заметить, что девушка, сопровождавшая вместе с карликом осла, была той самой, которая почти неодетая каждый вечер стояла прикрепленной к диску, куда Вань-Тань бросал свои ножи. Девушку звали Ю-ли, она была такая красивая, что понравилась даже мне. Для большеносой у нее был сравнительно небольшой нос и не такие большие ноги. Однако я был далек от каких-либо мыслей о надежде, уже не говоря о том, что мог заранее предсказать сопротивление молодой дамы такому старому стручку, как я, к тому же размахивающему навозными вилами. У меня были (и есть) другие заботы. Я не настолько лишился разума, чтобы осложнять свою и так сложную ситуацию ради какой-то любовной авантюры.

Ю-ли была подругой — а может быть, женой или возлюбленной? — тут никто этого точно не знал — метателя ножей Вань-Тань. Но уже давно, как выяснилось позже, на девушку положил глаз печальный И-гоу, сначала совершенно напрасно, но к тому времени, когда мы прибыли в город «Дай мне марку», Ю-ли со своей стороны тоже стала бросать взоры на И-гоу и всегда, когда Вань-Тань в пустом шатре тренировался в метании ножей или уходил в город чтобы, как это называл И-гоу, «смочить горло» или отсутствовал по какой-нибудь иной причине, И-гоу проскальзывал в жилую повозку метателя ножей, где его поджидала Ю-ли, и без сомнения тут же ее осчастливливал.

Дела у И-гоу и Ю-ли шли, как по маслу, потому что метатель ножей очень часто отлучался в город «смочить горло» или еще за чем-нибудь, кроме того «смачивающие горло бодрящие напитки» нередко оказывали на него скорее утомляющее воздействие, и он зачастую возвращался из города домой, выписывая кренделя и с большим трудом находил свою жилую повозку. При подобных обстоятельствах И-гоу мог с легкостью убежать, тем более что метатель ножей обычно возвещал о своем прибытии в родные края громкими, разносящимися во все стороны песнями.

Мне неизвестно, намекнул ли кто-нибудь ему — кто-то из отвергнутых Ю-ли и ставшим из-за этого ее недоброжелателем, или по причине враждебных (или дружеских?) чувств к метателю ножей, — или в нем самом закралось подозрение, повторяю, я не знаю. Во всяком случае в один прекрасный день он решил покончить с этим делом, для отвода глаз пошел в город, но не стал там принимать «смачивающие горло напитки» и без всякого пения неожиданно появился с другой стороны циркового лагеря.

Но я его увидел.

«И-гоу мой друг, — подумал я, — а метатель ножей — нет».

Незаметно, благодаря своему маленькому росту, я скользнул к жилой повозке метателя ножей, постучал в дверь и прошипел: «Берегитесь беды». Ю-ли вскрикнула: «Он вернулся?» — «Да», — прошипел я. Тут И-гоу ринулся вон из повозки, почти вовремя, еще до того, как метатель ножей появился из-за угла. Полуодетый И-гоу спрятался в большой куче сена, сложенной сбоку от жилой повозки, я же быстро ринулся к нашему жилью. Я услышал, как стерва проворковала пришельцу «Ах, милый, ты вернулся, как хорошо!» и хотела было заманить его в сети своей хитрости, потому что была голой.

Но Вань-Тань отшвырнул ее в сторону с криком «Где этот гад?» и начал рыскать между жилыми повозками. Все это произошло очень быстро и очень громко.

Цирковые артисты вышли из своих повозок (дело происходило очень поздно, после представления), полусонные, но любопытные. Зажгли огни, звери начали беспокоиться, львы и тигры недовольно рычать. Бобровые усы (в странной розовой ночной рубашке) вышел из своего жилища и рявкнул: «Вы что, с ума тут все посходили?» и «Тихо! Я спать хочу!»

Но Вань-Тань тоже закричал, сжал кулаки и в ярости заметался взад-вперед. Ю-ли взвыла, И-гоу дрожал в сене — как я выяснил позже, метатель ножей не видел ни И-гоу, ни меня, когда я, маленький и согнувшийся до предела, благоразумно выбрав вводящее в заблуждение направление — затерялся среди звериных клеток. То ли метатель ножей тоже ненамеренно был введен в заблуждение доносчиком, который, вероятно, и сам ничего толком не знал и лишь, как это часто случается, бросил в воздух смутные подозрения, то ли мысли Вань-Таня внезапно пошли в неверном направлении, мне уже не выяснить. Во всяком случае Вань-Тань заподозрил не И-гоу или меня, а одного из карликов (большеносые называют их Ли-ли-пу), того самого, который шел с ослом, старого человека по прозвищу «Маленький Хо». Подозрение метателя ножей, естественно, укрепилось, когда он заметил меня, почти такого же маленького, как «Маленький Хо», в тот момент, когда я прошмыгнул прочь.

Вань-Тань зарычал:

— Где этот подлец, где этот свинячий Ли-ли-пу, я убью его! Дайте мне соковыжималку, я раздавлю его!

Ничего не подозревающий Маленький Хо вышел из своей жилой повозки, любопытный как и все. Вань-Тань, наконец, заметил его (ослепленный яростью, он несколько раз пробежал мимо), но не стал давить соковыжималкой — он бросил в него один из своих ножей, которым пронзил левое ухо карлика и пригвоздил его к жилой повозке.

Лицо Маленького Хо пошло полосами зеленого, как у лягушки, цвета. Он взвыл, да так, как я никогда в жизни не слышал, одновременно издавая какие-то хриплые звуки. Второй нож, предназначенный для правого уха, не попал в цель и воткнулся в стену в непосредственной близости от головы карлика. Потом сильные установщики шатра одолели-таки Вань-Таня, затем появились городские ищейки и вслед за ними врач.

С этого момента от номера с метателем ножей пришлось отказаться, потому что он сидел в тюрьме. Судья ему не поверил, что он не покушался на жизнь Маленького Хо, а лишь целился в ухо. Вань-Тань вызвался прямо в зале суда продемонстрировать свое искусство и показать, что он может безошибочно попасть в любую самую маленькую цель и что его зашита не основывается на абсурде. Судья согласился, но запретил в качестве цели использовать его ухо и велел нарисовать на стене круг из ушей.

Вань-Тань, возможно, в возбуждении промахнулся, судья сказал: «Ну, стало быть…», и Вань-Тань был осужден за попытку к убийству. Ю-ли, не простившись, исчезла на следующий день после случившегося вместе с И-гоу, который, следует добавить, во время всеобщей суматохи благополучно вылез из кучи сена и смешался с толпой любопытствующих.

Но и Маленький Хо выпал из последующих представлений. Ранение уха не было очень тяжелым, но ли-ли-пу пережил обрыв жизненных нитей, продолжал дрожать и не смог больше удерживать мочу. Его вынуждены были поместить в больницу, и мы его тоже больше никогда не увидели.

Однако Маленький Хо — помимо того, что он в паузах отпускал банальные шутки — был членом состоящей из пяти господ и двух дам труппы ли-ли-пу-прыгунов.

Бобровые усы ревел и угрожал, что он сам повесится, а перед этим подожжет цирк (но ни то, ни другое никто всерьез не принимал) и успокоился только тогда, когда некая Ти На, наездница, указав на меня, сказала:

— Возьми его, он не намного выше.

Так я стал запасным карликом. Правда, отпускать банальные шутки меня не заставляли (вместо Маленького Хо этим стал заниматься другой член труппы), но я должен был, что мне удалось довольно-таки быстро освоить, прыгать по манежу в ярко раскрашенных костюмах. Чего только не приходится проделывать в мире большеносых. Но в качестве ли-ли-пу я заработал гораздо больше денег, чем орудуя навозными вилами.

Но я не хотел бы умолчать о самом ужасном из того, что мне пришлось здесь пережить: не крик, не ярость, не страх сильнее всего врезались мне в память, а глаза приколотого за ухо к стене карлика: они застыли, как мрамор, и все, что было в глазах белым — почернело.

 

V

Лето становилось жарким. Дождя больше не было. По крайней мере, хоть что-то. Мы движемся на север, но находимся все еще в Красной провинции. Земля здесь плоская и лесистая и граничит с довольно холодным морем. Местность почти не заселена, в связи с чем наши представления плохо посещаются. Метателя ножей заменили человеком, который мог разговаривать животом; другой карлик отпускает почти те же избитые шутки, а я прилежно кувыркаюсь вместе с остальными ли-ли-пу. Однако Бобровые усы становился все более недовольным, однажды он ругался почти целый день, пока не произошел большой взрыв. Но об этом позже. Пока что я должен сообщить тебе о другом большом взрыве, который — только не пугайся — случился на нашей родине, в Срединном царстве.

(Кстати, я пишу эти строчки опять в Либицзине, где снова нахожусь уже половину лунного месяца.)

Мир, который большеносые считают шаром или точнее шаровидным, если можно так сказать — сморщился. Естественно, не в прямом смысле слова, а в глазах большеносых. Они постоянно охотятся по всему свету за известиями о наинтереснейших вещах, и это происходит посредством уже упомянутого Ящика Дальнего Видения, из которого выглядывает что ни на есть мыльный лик лицедея (он называет себя: О-бо Сле-ва), на полном серьезе сообщающего по большей части дурацкие новости. Или посредством также уже упомянутых бумажных листков, похожих на наши дацзыбао, но они не наклеиваются, а предлагаются в раскрытом или сложенном виде. В них очень много картинок, и когда их читаешь, то пачкаешь пальцы.

Таким образом, все знают всё обо всех и обо всем. И о (сегодняшнем) Срединном царстве тоже. Тут следует сделать несколько предварительных замечаний. Несколько лет назад — я имею в виду: несколько лет назад в нашем родном времени, — как ты, вероятно, помнишь — я, пребывая еще в милости Императорского Солнечного Величия и владея своим состоянием, устроил в честь избрания старейшего поэта, «Цветка желтой лилии», достойнейшего человека, которого я, как ты знаешь, особенно почитал, званый обед и по окончании торжества велел запустить фейерверк, который обычно, как мне было известно, приводил почтеннейшего в восторг.

После фейерверка мы прошли в сад, и я заметил, как только что чествовавшийся, принятый (к сожалению) в поэтическую гильдию мастер, выбравший для себя академическое звание «Тысяча бабочек опускается на олеандровое дерево» (что уже само по себе указывало на его дурость), заговорил с мастером фейерверка, собиравшим в это время свою утварь.

— А можно ли, — услышал я вопрос поэта, — вместо огненных шаров запускать в воздух острые камни?

— Конечно, — сказал фейерверкер. — Вы считаете, что это красивее?

— Нет, — сказал поэт. — Но ведь это возможно.

— Конечно, возможно.

— А почему этого не делают?

— Разве следует делать все, что возможно?

— Можно направить острые камни против врагов.

Фейерверкер короткое время подумал и дал ему примечательный ответ:

— Разве стрелы и копья причиняют недостаточно бед?

Так вот, большеносые, дорогой друг Цзи-гу, делают все, что могут сделать. От них не скрылась и сила того самого порошка. Его, как нарочно, несколько столетий назад открыл один монах. Его звали Hei, поэтому шутовская безделушка называется черный порошок.

* * *

Но большеносые с самого начала стали использовать шутовскую безделушку не для увеселяющих душу фейерверков, а сразу же для того, чтобы швырять друг в друга острые камни или железные шары или уже совсем безрадостные вещи. И поэтому неизбежно должно было случиться, что этот порошок и прочие — находящиеся у них в большом почете — приборы для стреляния смертоносными предметами все более совершенствовались и улучшались (я бы сказал: становились все хуже и хуже) и что в конце концов появились такие приборы, которые бросались непрерывно, и людей, и зверей, и города, и целые местности превращали в огненное месиво. Если считать от этого времени, то уже добрых сто лет назад тут была война (о ней мне в свое время рассказывал господин Ши-ми), которая длилась тридцать лет и во время которой враждующие партии были на волосок от полного взаимного уничтожения. Но это ни в какое сравнение не шло с двумя войнами, потрясшими этот злосчастный мир через незначительный промежуток времени. Искалеченные состарившиеся жертвы этих войн до сих пор бродят вокруг.

— Что было причиной этих войн? — спросил я господина Ши-ми.

— Трудно ответить на этот вопрос, — сказал он. — Но если попробовать ответить одним предложением, то вот почему: ни по какой иной причине, кроме той, что враждующие партии владели оружием.

Если эти большеносые могут убить друг друга, то они это делают.

Но и этого мало. К концу последней из названных войн был изобретен — самым удивительным образом обеими враждующими сторонами одновременно — черный порошок нового вида, обладающий невероятной силой. Представь себе невидимого дракона, который поднимает вверх гору размером с тех, что окружают Кайфын, и с безграничной злобой бросает с небесной высоты на землю. Ты, конечно, можешь себе представить неминуемые разрушения, но ты даже не догадываешься, что эта гора состоит из, так сказать, огненных камней.

Вот такая дьявольская огненная гора, появившаяся из железного яйца скромных размеров, обрушилась на два города восточных островных карликов (что не полностью остановило заблудшую человеческую изобретательскую силу). Число людей, погибших при этом, не сосчитаешь. Многие из них испарились — но и этого было недостаточно. Исходя лишь из того факта, что это можно, большеносые дьяволы создали такие отбрасываемые огненные горы, в сравнении с которыми те, что обрушились на упомянутые восточные острова, следует рассматривать как камень из смешной детской рогатки. Повсюду хранятся тысячи подобных огненных гор, но где — не знает никто. Для большеносых это незаслуженное счастье, что еще ничто не взорвалось. Означает ли это, что отдаленное человечество, в особенности это касается большеносых, полностью лишилось разума?

Видит ли кто-либо из тех, кто изобретает огненные юры, чуть дальше своего носа?

Нет. Никто не видит. И это объясняется одним из самых значительных недугов большеносой учености, который мне пришлось наблюдать.

Представь себе врача, который лечит только нос. Когда тебе плохо, он говорит, осмотрев тебя: «Высокочтимый Цзи-гу, ваш достойный восхищения, затмевающий красотой все звезды неба и ароматы весны нос в полном порядке. До свидания»

А следующий врач занимается только пальцами на ноге. Следующий — пупком. И когда ты находишь, наконец, такого, который компетентен в твоих страданиях — скажем так: в твоем желудке, он дает тебе лекарство, от которого чуть не лопаются твои глаза. И если ты после этого начнешь жаловаться, желудочный врач скажет: «Сожалею. Меня это не интересует. Я должен был вылечить желудок. Я это сделал».

Точно так обстоит дело и с большеносой наукой. Как будто подорванные тем самым черным порошком, разлетаются во все стороны ее обломки. Я тут услышал шутку: что касается мира большеносых в области знания (или мудрости), то его сейчас можно разделить на две части. Одна часть не знает ничего обо всем, вторая знает все ни о чем. Последних называют знатоками.

И это прямо привело к тому, что безрассудные ученые изобрели огненные горы… а остальное их не интересует. Само собой разумеется, что уже сделанное открытие невозможно обратить назад, как нельзя поймать обратно вылетевшее изо рта слово.

А теперь о самом ужасном для тебя и для меня: наши отдаленные потомки, теперешние обитатели Срединного царства, не лучше. Явно зараженные взрывающим духом большеносых, они тоже изобретают подобные огненные горы, и недавно в одном из тех продающихся на улице сложенных плакатов (здесь их называют Га-сет) было сообщение, что властители в Срединном царстве если и не сбросили такую гору на головы другим, то для пробы ее взорвали — наверное, для того, чтобы послушать, как грохочет гром, и увидеть, как сверкает молния.

Предполагал ли ты подобное тупоумие у наших потомков?

Там случилось еще кое-что, для чего слово «возмутительно» ничуть не является соразмерным выражением, нечто, о чем я не осмеливаюсь тут написать. Я расскажу тебе об «этом», если когда-нибудь вернусь обратно.

Если раньше иногда у меня и возникали мысли каким-нибудь способом попасть в сегодняшнее Срединное царство, то теперь, когда я прочитал об «этом» в Га-сет, я буду «этого» остерегаться.

Опять вернуться в Либицзин было сложно, но я опасаюсь, что сбежать отсюда, а именно от Я-на, будет еще сложнее. Ни за что на свете она не должна узнать, что я здесь пишу. Прочитать она, конечно, не сможет, потому что у нее нет никакого представления о наших буквах, но она постоянно пребывает в чрезмерных хлопотах обо мне и не переставая спрашивает: «Что ты пишешь? Как это звучит? Прочитай это на моем языке!» и так далее. Она хороший человек, но ее доброта начинает на меня давить. Она ос-си, зовут ее, как сказано, Я-на. Всех дам в Красной провинции ос-си зовут Я-на. У нее двое, по ее мнению очаровательных детей, которые уже почти оборвали нити моей жизни.

Цирк Ша Би-до давал в одном из маленьких городов на упомянутом севере Красной провинции свое последнее представление — причем мы не подозревали о своей грядущей судьбе. Никто, кажется, кроме меня, не заметил, что однажды утром пришли два господина и разбудили Бобровые усы. Одетый в розовую ночную рубашку он, еще не совсем проснувшись, открыл им свою жилую повозку, и когда они вскоре ушли, Бобровые усы долго еще смотрел им вслед из двери — он был все еще в розовой ночной рубашке, но его лицо стало цвета очень светлого песка. И его босые ноги, выглядывающие из-под ночной рубашки, казались еще более бледными, чем обычно — эту странность я сохраню в своей памяти.

Я подошел к нему и глянул ему в лицо.

Он не поздоровался со мной, не пожелал «доброго утра», лишь сказал хриплым голосом: «Это всё».

— Что все, внушающий благоговение начальник всемирно известно цирка Ша Би-до?

— Внушающий благоговение! Как бы не так! Завтра заберут зверей. Шатер заберут уже сегодня после обеда. Повозки и все остальное уже давно мне не принадлежит. Остатки хлама они скорее всего сожгут. Когда ты услышишь хлопок, это будет означать конец.

Он пошел в свою живую повозку, заперся, и действительно в этом узком помещении сразу раздался такой ужасающий хлопок, что я в какой-то момент решил, что повозка лопнула. Все сбежались, открыли повозку и вынесли Бобровые усы наружу. Его розовая ночная рубашка была мокрой от крови. Он выстрелил себе в голову из ручного прибора с черным порошком.

Я, пригнувшись, пробрался через кричащую толпу, вбежал в свою жилую повозку, спешно упаковал вещи (за это время они помимо уже упомянутой сумки заполнили еще и внутренность одного Че Mo-дань) вынул из тайника сэкономленные деньги и отправился восвояси. Пещеру передвижных железных труб я нашел без труда. Будучи уже достаточно опытным, я купил бумажку, дающую мне разрешение на поездку в трубе, сел в вагон и поехал в Либицзин. В городе «Дай мне марку», называемом также «Городом сорока тысяч пивных» я должен был пересесть из одной железной трубы на колесах в другую.

И кого же, как ты думаешь, я встретил в нем? Ты даже представить себе не сможешь: лже-друга Хэн Цзи. Железная труба — в это невозможно поверить — везет с собой и передвижную харчевню, и именно там и нигде больше сидел и пребывал в весьма шумном веселье Хэн Цзи. Он успел опустошить бесчисленные стеклянные сосуды с бодрящей жидкостью и не только развлекал всех присутствующих, но и платил за них. Он распевал уносящиеся вдаль песни и среди прочих много раз повторял одну, где говорилось, что такой прекрасный день, как сегодня, никогда не должен закончиться.

Все подпевали, а Хэн Цзи снова и снова приказывал кельнеру, чтобы тот приносил новые бодрящие напитки, и размахивал большими коричневыми или оранжевыми денежными бумажками. Когда он углядел меня, то издал такое дружеское мычание, что вся железная труба задрожала. Он кричал, что наконец-то нашел своего старого друга, обнимал меня и говорил, что мы никогда больше не разлучимся. С большим трудом мне удалось уклониться от его поцелуя. О том, что он украл у меня деньги, он не сказал ни слова.

— Ты стал миллионером? — спросил я.

Он загоготал.

— Так точно, — сказал он. — Вдруг и вчера. Я выиграл приз за красоту.

Я ахнул.

— Да, — сказал Хэн Цзи. — За пуделя.

Все кругом покатились со смеху.

— А если бы, — орал Хэн Цзи, — владелец приносящего прибыль пуделя не был таким дураком и не сел бы играть со мной в карты, то приз бы остался у него.

Мне не оставалось ничего иного, как сделать хорошую мину при плохой игре. Я выпил маленькую рюмку бодрящей жидкости и надеялся лишь на то, что все общество, вкушая эту бодрость, уже вскоре перестанет понимать где верх, а где низ.

И не ошибся. Между тем в передвижную харчевню вошел некий господин, которого, что было ясно и непосвященному, совершенно не интересовало ликование Хэн Цзи и его собутыльников. Тем не менее Хэн Цзи крикнул ему, что тот должен немедленно присоединиться к попойке, но господин скорчил недружелюбную мину, пожаловался прислуге на шум и заявил, что намеревается посидеть здесь в тишине и покое, чтобы собраться с мыслями. Это настолько вывело Хэн Цзи из себя, что его лицо стало фиолетовым. Слуга оказался беспомощным, и приятный господин получил бы хорошую взбучку, если бы я не сказал Хэн Цзи, что этот господин мой друг и у него возникла настоятельная необходимость переговорить со мной.

Таким способом мне удалось доставить этого человека с безопасное место в дальнем углу харчевни, и вскоре после этого компания Хэн Цзи окончательно напилась, как я и ожидал. Большинство вскоре уснуло. Так я познакомился с выдержавшим государственный экзамен господином ученым Нау-ма.

Выдержавший государственный экзамен ученый и распространитель науки господин Нау-ма должен был ехать в железной трубе на колесах дальше, потому что он распространял свои знания не в Либицзине, а в расположенном несколько южнее городе, который назывался Йе-на, где находилась так называемая Высшая школа Мудрости. Вступив с господином Нау-ма в беседу, когда мы с ним вернулись в одну из комнаток железной трубы, я спросил, не знает ли господин Нау-ма моего друга, выдержавшего государственный экзамен господина ученого Ши-ми. Нет, ответил господин Нау-ма очень вежливо, сам он обучает в Йе-на премудрости юриспруденции и едва знаком с учителями исторической науки, к которым принадлежит господин Ши-ми, но он мог бы справиться, для него это несложно; он сделает это охотно, тем более, что я прямо-таки спас его своим присутствием духа; но должно пройти несколько дней, прежде чем он сможет дать мне достоверное сообщение о местонахождении господина Ши-ми. Он поинтересовался, где может найти меня это сообщение. Это, конечно, было сложнее. Но у него был выход: у него, сказал господин Нау-ма, в Либицзине есть племянница, туда приблизительно через восемь дней он направит известие. И он написал мне на записке, как зовут его племянницу и как ее найти.

Ты уже догадался? Ты понял совершенно верно.

Мы сердечно простились. Он остался в железной трубе, а я вышел. Восемь дней я прожил в Гоу-тел. Это один из самых больших (и, к сожалению, дорогих) постоялых дворов, в которых можно жить, не зная владельца дома.

Спустя восемь дней почти все мои сэкономленные деньги вышли. (У меня были всего четыре голубые денежные бумажки, это совсем не много. На сей раз я их сохранил, несмотря на то, что видел в парке и на площадях десятки праздношатающихся попрошаек — постарался больше не испытывать судьбу на прочность).

Я все еще надеялся найти господина Ши-ми, который мне поможет, и отправился на поиски той самой племянницы.

Она жила в высшей степени отвратительном доме вместе с несметным количеством других людей. Там уже на лестнице пахло.

Я нажал чудесную кнопку-колокольчик, которая у большеносых имеется на всех, даже самых простых дверях. Через короткое время Я-на открыла.

Что тебе сказать…

Я-на почти на две головы выше меня. У нее чрезмерно большие ноги и то, на чем сидят, тоже очень широко. Но она молода, у нее светлая кожа и оранжевого цвета волосы. Она в высшей степени сердечна, даже слишком сердечна. Между нами говоря… но об этом позже.

(Только что она была здесь, потерлась своей вздымающейся как гора грудью о мое плечо и проворковала: «Ты опять так долго пишешь? Не хочешь прерваться? Хочешь поесть? Или попить? Ничего? Ты не испортишь глаза? Тебе тепло? Не дует? Тебе мягко сидеть? Ты действительно ничего не хочешь съесть? И ничего выпить? Не хочешь со мной в постельку?» — и так далее. И лишь когда я рассердился, она обидевшись ушла прочь. Но, к сожалению, она обижается не надолго. Менее чем через час она определенно вернется.)

Некоторые вещи в мире большеносых происходят очень быстро. У меня, когда я покинул Гоу-тел, чтобы справиться по данному мне адресу относительно письма от выдержавшего государственный экзамен господина ученого Нау-ма, был с собой узел использованного нижнего белья, которое я собирался отнести в общепринятую здесь общественную прачечную. Это был тот крючок, на который попалась госпожа Я-на (или: я?). Госпожа Я-на пригласила меня в свое жилище, прогнала из комнаты детей — правда, они отсутствовали не долго, предложила мне чашу того самого коричневого напитка, о котором я тебе, кажется, уже писал, и действительно передала мне письмо от господина Нау-ма. Но в нем было написано, что господин Ши-ми в этот текущий период обучения мудрости (у них бывает в году два таких периода — один летом, другой — зимой) не распространял здесь свои мудрые знания, скорее всего он находится в отъезде. Подробности, чрезвычайно дружелюбно писал господин Нау-ма, я смогу узнать у начальника подотдела обучения, к которому относится господин Ши-ми. Господин Нау-ма самым предусмотрительным образом сообщил там обо мне и кроме того заботливо приложил рекомендательное письмо.

Несмотря на дружелюбность письма, я горько вздохнул. Собственно говоря, мне следовало сразу после этого уйти, но мне показалось это невежливым, и я осведомился у госпожи Я-на о здоровье ее Детей, которые бесновались в дверях, то и дело выскакивая из соседней комнаты, хотя мать трижды выгоняла их вон. В конце концов ей пришлось запереть дверь.

Госпожа Я-на неоднократно повторяла, что у нее очаровательные дети, истинная радость ее жизни. На мой вопрос о самочувствии ее господина супруга она смутилась и сказала: «Я полагаю, у обоих отцов дела идут хорошо». Естественно, что я больше не отважился задавать вопросов по этому поводу. С тех пор я постоянно мысленно разгадываю эту загадку: каждый из этих отцов произвел на свет одного ребенка или — большеносые способны и на такое — оба отца совместно участвовали в производстве обоих детей?

Но: каким же образом?

Потом госпожа Я-на спросила, что у меня в узле, и я сказал: «Мое грязное нижнее белье, которое я…» и так далее. Не успел я и глазом моргнуть, как она схватила этот узел, сказав: «У меня все равно стирка» и исчезла. Чтобы я не скучал, как она заявила, она пустила ко мне своих милых крошек, которые тут же набросились на меня, в особенности старался мальчишка — хоть и маленький, он изо всех сил пытался, забавно дурачась, обратить на себя мое внимание. Девочка, еще младше его, смастерила из искусственных цветов некрасивый венок и непременно хотела надеть его на меня. У меня в голове зародился план бросить белье (что было бы большой потерей) и бежать прочь, но тут в комнате опять появилась госпожа Я-на — почти раздетая — и простонала: «Ну и жара!» (что соответствовало действительности, день был очень жаркий), выдворила детей из комнаты и принялась поигрывать передо мной своими огромными ногами.

Вот так это и случилось, дорогой Цзи-гу. Признаюсь, что в тот момент — несмотря на очаровательных крошек — мне это пришлось кстати. Деньги у меня почти закончились, новых источников их пополнения не предвиделось, спасительный якорь в лице господина Ши-ми опять отдалился на неопределенное расстояние. Я остался у госпожи Я-на. Она меня кормила, стирала белье, заботилась обо мне во всех отношениях, а моей единственной обязанностью было терпеть ее детишек. Должен согласиться, не такое уж и страшное дело.

Считается, что любой опыт ценен. Не знаю, правильно ли это. Свое первое путешествие во времени, когда я писал тебе письма в прошлое, я предпринял из любознательности (которая является добродетелью, в отличие от любопытства, которое является пороком). Теперешнее путешествие я совершаю по необходимости. Однако и сейчас многое обогащает мои знания о мире большеносых, тем более, что я на сей раз поневоле вынужден все наблюдать с другой, так сказать, низшей точки зрения. Но я не уверен, что действительно нужно знать все, например, приобретать опыт в этом доме. Домов, а вернее сказать: домовых блоков, подобных этому, в каждом городе Тарелочной провинции несметное количество, в маленьком городе — сотни, в больших — тысячи. Зачастую в них много этажей, а стены — я проверил это, постучав по ним — сделаны из чего-то вроде уплотненной бумаги. Удивительно, что эти дома все же стоят вертикально. Все дома здесь одинакового приличного светло-серого или желто-коричневого цвета. О том, что в них постоянно пахнет углем, я, кажется, уже упоминал. Иногда, правда, пахнет чем-то кислым или каким-то не особенно приятно благоухающим горючим материалом: они называют его бурый уголь. (Когда садовник сжигает в моем саду гнилую траву, пахнет так же).

Отдельные жилища в этих домах, приставленные друг к другу или положенные друг на друга, очень маленькие, низкие и в изобилии заполнены различными предметами. У госпожи Я-на несметное количество различного цвета шкафов и сундуков, между ними втиснуты кровати, жесткие стулья, мягкие стулья, а также масса предметов непонятного назначения, которые заполняют оставшиеся промежутки. Еще имеются клетка с хомяком и морскими свинками, предназначенными не для пропитания семьи, как я решил сначала, а для развлечения детей, а также несколько птиц в одной клетке и большой четырехугольный стеклянный сосуд с лягушками, которых тоже никто не ел.

Вначале я как-то раз сказал госпоже Я-на:

— По-моему, это непорядок, что твои друзья и родственники, оставившие тут свое добро, до сих пор его не забрали.

Госпожа Я-на посмотрела на меня с недоумением. Нет, нет, сказала она, все это принадлежит ей, и через несколько дней сюда доставят маленький деревянный домик для ее очаровательного малыша. Он так о нем мечтал.

Деревянный домик (размеры приблизительно в пять чи в длину, ширину и высоту) был поставлен на кровать, где мы с госпожой Я-на спали, по ночам его убирали на плиту. И вообще его приходилось постоянно перемещать, чтобы он не мешал нашим потребностям. Я не буду описывать подробности, чтобы не быть нескромным.

Так как у меня была возможность по разным причинам побывать и в других жилищах этого дома (тут все дружили друг с другом), то я мог убедиться, что у всех все то же самое.

Относительно этой возможности между мной и госпожой Я-на возникла некрасивая ссора. В том же доме жила и другая дама, удивительным образом тоже с двумя детьми, удивительным образом тоже от двух, как она сказала, «производителей», у нее были красные волосы, и звалась она На-та. Однажды, когда я проходил мимо ее двери, госпожа На-та тоже вызвалась постирать мне белье. На ней было очень тонкое платье, и так как она была изящнее и обладала не слишком большими ногами, она понравилась мне больше, чем госпожа Я-на. Но когда госпожа Я-на это учуяла — иного я не могу предположить — она разбушевалась, как демон, чуть не лопнула от гнева и чуть не вырвала у госпожи На-та ее красные волосы. С тех пор рыжеволосая как сторожевая собака следила за каждым моим шагом, и я мог лишь изредка тайком кивать госпоже На-та.

Однажды мне удалось послать ей розу, и день спустя она сунула мне записку, в которой говорилось, что она ночью ласкала этой розой свое обнаженное тело.

Лишь бы госпожа Я-на не нашла эту записку!

Очень скоро, представь себе, я посетил Высокочтимого начальника в Далеко Разносящем Мудрость здании. Это происходило почти так же, как у нас, — пробиться к нему мне не удалось. Отличие от нас состояло в том, что путь к Высокопоставленному преграждали дамы или вернее сказать женщины. Две из этих женщин-дам, обе чрезвычайно объемистые (как это нравится ос-си), болтали и сначала делали вид, будто не замечают меня. Когда одна из них (та, что с голубоватыми волосами, у другой волосы были светло-пурпурные, завитые кренделями), наконец, подошла ко мне, взяла рекомендательное письмо и соблаговолила прочитать его, то стала несколько дружелюбнее и куда-то исчезла. Вернувшись через некоторое время, она стала очень громко объяснять мне…

— Вам не следует так громко кричать, — сказал я. — Я хотя и иностранец, но не тугоухий.

Иногда меня охватывает гнев. Правда, я не принадлежу к этому миру, но я все же человек с чувством собственного достоинства, хотя и принесший его из давних времен. Или я всего лишь привидение? Но ведь и привидениям нравится не все, что они слышат.

Такое во всяком случае — нет.

Голубоволосая, после того, как я набросился на нее, тут же стала невероятно вежливой, предложила мне стул, от которого я отказался, потому что захотел немедленно уйти прочь, и записала на записке время, когда господин начальник обучения сможет принять меня — через семь дней после обеда.

И кого же я встретил перед зданием? Хэн Цзи. Он сидел на скамейке среди кустов и клевал носом.

— Эй, Хэн Цзи! — крикнул я. (Я знаю, что в кругах Хэн Цзи предпочитают непривычные для нас, более легкие формы обращения.)

Хэн Цзи с трудом поднял глаза.

— Ну, — сказал он.

— Я тот самый несчастный, ты что, не узнаешь меня?

— Не знаю никаких несчастных, — пробурчал Хэн Цзи.

«Ага! — подумал я. — На всякий случай он меня больше не знает. Но я-то знаю, чем его можно пронять».

— А как насчет бодрящего пенящегося напитка?

— Великолепно, — заявил он и захохотал.

Я не заметил, что рядом с ним, почти закрытый кустарником, дремал еще один. Хэн Цзи дал ему пинка и заорал:

— Эй, ты, просыпайся! Тут есть чем поживиться.

Ударенный тоже подскочил. Он выглядел еще более жалким чем Хэн Цзи, и у него была ручная тележка.

— Это Ло-лан, — сказал Хэн Цзи. — Он слепой.

Мы пошли в близлежащую харчевню. Я выбрал именно ее из-за ее непрезентабельного вида, чтобы меня в сопровождении подобных людей тут же не выбросили вон. Мы пили бодрящую пенящуюся жидкость, а также другие бодрящие напитки в маленьких сосудах. Я много раз пытался намекнуть насчет похищенных денег, причем в самой сдержанной форме, но Хэн Цзи делал вид, что тугоух. Правду говоря, моей целью не было пригласить Хэн Цзи для распития бодрящей жидкости. Моей целью была злорадная месть, и она мне удалась. Под предлогом необходимости сменить платье, я ловко покинул пивную и быстро бросился прочь. Я очень радовался, что предоставил Хэн Цзи его судьбе, однако сожалел, что слепой Ло-лан был тоже вовлечен в неприятности.

Я поспешил домой к Я-на.

Домой к Я-на?

Уже через несколько дней я узнал, что Я-на, эта гороподобная, была чрезвычайно опасна. Не потому, что расспрашивала меня и пыталась выяснить мое происхождение, нет, для этого она слишком много болтала сама. Собственно говоря, она трещала без передышки, если не спала, даже во время любовного единения. Но и это не было причиной ее опасности для меня. Мне нужно было спасаться бегством, если я не собирался окончательно и без всякой надежды на освобождение из плена навсегда быть замурован в лягушатнике госпожи Я-на. Ее забота обо мне дошла до того, что она не только купала меня (что само по себе не было так уже и неприятно), она стала вмешиваться во все подряд. В своей гороподобной заботливости она дошла до того, что я не только в положенное время получал свою чашку чая, она, к сожалению, выстирала и мою дорожную сумку — что я считаю полным идиотизмом — и при этом обнаружила компас времени. Она дала его поиграть своему очаровательному сыну (меня в это время не было дома, я пошел нанести визит господину Всемогущему Начальнику в установленное им для меня время, но об этом позже), и ты можешь представить себе мой ужас, когда я, вернувшись домой, увидел компас в руках этого озорника. Еще немного, и он бы привел в действие механизм и исчез в древнем Китае.

Сейчас, когда я тебе пишу, я могу и посмеяться над этим: представь себе большеносого сопляка, сидящего где-то в Срединном царстве без Ящика Дальнего Видения… Вот так. Но тогда, когда я увидел драгоценный прибор в руках бледнолицего толстячка, я испытал совсем иные чувства. Я вырвал у него компас, мальчишка заревел, Я-на, разразившись слезами, заявила, что я, совершенно непонятно почему, настроен против ее очаровательных детей, хотя они, ее дети, меня безмерно любят и уже близки к тому, чтобы назвать меня «папой».

«Ого! — подумал я. Сейчас самое время отправиться в путь, прежде чем дама предпримет что-нибудь такое, после чего полу-большеносый с полным правом будет говорить мне «отец». К тому же от господина Всемогущего Начальника я узнал следующее: господин Ши-ми вернется в Либицзин только поздней осенью по той причине, что проводит выдающиеся учения в очень далеком городе, называющемся «Большое Яблоко». Он дал мне даже точное описание адреса, по которому я мог бы найти господина Ши-ми. На мой робкий вопрос, как мне добраться до города «Большое Яблоко», Всемогущий не ответил.

И вот я должен опять броситься в серо-зеленые волны судьбы, которые мировой дух помешивает своей ложкой — пока что я оставался наверху. Как просвещенный человек я, конечно, знаю, что так будет не всегда. Напротив: шансов на несчастье больше у того, кому чаще везло. Это всем ясно.

Но лучше сидеть на льдине несчастья, чем во влажно-теплой паутине женщины, которая караулит тебя даже тогда, когда ты меняешь платье.

 

VI

Ты не поверишь. Где я теперь? Ты не поверишь. Ты не сможешь себе этого представить. Тебе и в голову не придет, что нечто подобное существует. Такого просто не может быть. И даже с самой буйной фантазией, какие бы кувырки она не проделывала, ты не сможешь вообразить что-либо похожее, о чем мир впоследствии будет говорить: город «Большое Яблоко» — это чудо из чудес. Вот что я тебе скажу: этот город — как море из камня, город с домами, возвышающимися до неба; деревья между ними все равно, что ползучая трава; это город над всеми городами; мириады окон из сверкающего стекла; каскады света, скользящего ночью вверх-вниз по фасадам; говорят, что дома здесь скребут небо. На улицах вздымается пестрый людской прибой; сами же улицы похожи на ущелья; везде снуют тысячи повозок Ma-шин, большей частью желтого цвета, пульсирует летящая жизнь; кони восторга, драконы, возникающие из воздуха и воды; днем и ночью черные и белые молнии пронзают это «Большое Яблоко», и все это не имеет покоя; чувствуется, как бьется сердце этого города, подобного морю; это бурлящий котел, однако на каждом углу ты встретишь дружелюбного человека, везущего тачку, с которой он продаст тебе большей частью сладкий хлеб.

Город бесконечен, окружен широкими, как море, реками, стянутыми вздымающимися мостами; дома, роскошные, как старые храмы, только в тысячу раз выше и больше; парки и площади, и везде жизнь, жизнь, жизнь. Не в центре ли я мира?

Сейчас лето. Настали долгие дни. Жарко. Вечерами я иногда сижу у большой море-реки и смотрю на запад, где солнце заходит за огромные дома из мрамора, стекла и стали. Их силуэты отражаются в спокойной широкой реке, небо становится розовым; силуэты превращаются в дрожащую изящную линию фиолетового цвета. За стеклами их окон один за другим быстро-быстро начинают расцветать бесчисленные огни, повторяющиеся в дрожащей воде.

Это и есть город «Большое Яблоко», и иногда мне кажется, что я ничего более прекрасного не видел.

Но ты, конечно, спросишь, как я сюда попал? Это еще одна длинная история, которая началась в тот самый день, когда я пришел в ярость, потому что мальчишка госпожи Я-на играл с моим компасом времени, и когда я узнал, что господин Ши-ми пребывает в городе «Большое Яблоко». Госпожа Я-на пыталась умерить мою ярость всеми доступными ей средствами (частично, должен признаться, весьма приятными), но мое решение было твердым. Ночью, когда все спали, я тихо взял предусмотрительно собранные мною тайком чемодан и сумку, выдохнул, проходя мимо, немой привет у дверей госпожи На-та и выскользнул наружу. Все удалось.

Только: куда идти?

За время, проведенное с госпожой Я-на я не израсходовал никаких денег, у меня осталось несколько голубых бумажек, но этого было недостаточно, чтобы найти приют в лучшем Гоу-тел, где я жил до этого. Конечно, существуют и более дешевые Го-ти Ни-цзя, но как их найти? Да еще в середине ночи? Я брел по ночным улицам, тащил свои пожитки, и мои шаги отдавались эхом. Мои скитания можно назвать как угодно, но только не безопасными. Вокруг бродит много всяких темных личностей, и одинокий человек, тем более чужеродный, каким я и являюсь для этого мира, тут же становится целью для нападения.

В городе «Дай мне марку» я иногда вечерами, о которых мы в нашем родном времени не имеем никакого представления, вместе со своим другом И-гоу (о нем я писал тебе раньше) бродил в «поисках пивной». Вначале я ничего не понимал. С наигранной серьезностью И-гоу объяснил мне, что он с тех пор, как появился на свет, или, по крайне мере, с тех пор, как встал на ноги, ищет ту самую пивную. Пивную всех пивных. Воплощение идеальной идеи идеальной «пивной в себе». Короче: пивной, где бы он чувствовал себя действительно комфортно. До сих пор, так сказал И-гоу, несмотря на все усилия, он ее не нашел, но он не прекращает поиски. Так что мы часто ходили с ним «искать пивную». Как ты догадываешься, и вместе со мной он ее не нашел, эту пивную всех пивных, но особые надежды он возлагал на один определенный район города «Дай мне марку», называющийся «Увенчанная крестом гора». Там действительно почти на каждом углу были пивные, но, к сожалению, именно там я пережил такое, что заставило меня предположить, что большеносые, несмотря на все свои механические удобства, проживают не в идиллии.

Вот что произошло со мной в городе «Дай мне марку». Я долго сидел в пивной, которая для И-гоу не была той самой пивной, что ему, правда, не мешало прилипнуть к табуретке. Мне это надоело, и я пошел один, без большого И-гоу, в чьем сопровождении обычно чувствуешь себя увереннее, в направлении нашего циркового лагеря жилых повозок.

Внезапно из бокового переулка появились пять воинственных молодых людей — я вначале принял их за буддистских священников, потому что у них были стриженные наголо головы. Они угрожающе размахивали ужасными палками. «Посмотри-ка», — закричал один из них (я скорее догадался, чем понял, что он сказал, потому что он говорил на языке людей из Сак-си).

«Эй ты, желтая свинья, убирайся туда, откуда взялся!» и так далее. Все они были, конечно, пьяные, распевали песни, один из них вылил мне на голову из банки остатки пенящейся жидкости, потом они собрались наброситься на меня. С помощью компаса времени я мгновенно сделал прыжок на тридцать лет назад. Я даже рассмеялся, когда потом из безопасного угла посмотрел на эту ужаснувшуюся моему внезапному исчезновению и воющую от страха свору. Один из бритоголовых даже наделал в штаны, но это действительно было страшно.

Нужно внимательно следить за тем, чтобы подобные выходки молодых не привели к пропасти. Но эти большеносые, они ни на что не обращают внимания. Они уползают в свои дома и полагают, что там они в безопасности. Пока что. Но долго это не может продолжаться. Эти люди в кожанках, устраивающие на улицах охоту за другими людьми на своих гремящих двухколесных повозках, вскоре перестанут с уважением относиться к запертым дверям.

Ну ладно — это не мой мир. Как я уже писал вначале: большеносые здесь, в Объединенной Черно-Красной Империи полагают, что они здоровы, потому что излечились от мозолей на ногах. Но однажды они поймут, где раки зимуют. А именно тогда, когда наглый хаос громкоголосых олухов проникнет и в их комнаты. Вот тогда они все поймут. Но будет поздно.

Ты спросишь — но это между прочим — почему я выбрал такой сложный, как ты правильно предположил, путь к господину Ши-ми в город «Большое Яблоко», а не совершил вместо этого простой прыжок во времени к моменту его возвращения в Либицзин.

Вот почему: легко сказать, но трудно сделать. Компас можно настроить только на определенное число лет, а не месяцев или дней. С более короткими расстояниями во времени все может оказаться неточным. Расстояние приблизительно в тридцать лет наикратчайшее. Разве я знаю, что случится с господином Ши-ми через тридцать лет? Кроме того, как ты сейчас увидишь, мне опять пришла на помощь судьба. Вероятно, мировой дух вознаграждает меня за мои добрые дела… хотя я думаю, что тут дело в случайности.

Чтобы описать, что со мной случилось в ту ночь — сначала показавшееся мне ужасным, а потом уладившее все мне на пользу — я должен предварительно упомянуть об одном обстоятельстве, которое, насколько я знаю, я еще не затрагивал: это наши соотечественники, а вернее сказать, отдаленные внуки. Большеносые называют их — это образование от слова Ки Тай — ки-тай-цзы (так же называют и нас).

Уже двести лет назад, если отсчитывать от этого времени, у большеносых возникло великое, безграничное восхищение «Ки Тай», превратившееся в форменную моду, и они, насколько это им удавалось (естественно, не очень хорошо), начали подражать нашим сооружениям и нашим произведениям искусства, сделанным из фарфора. Иногда, правда, находишь и истинные свидетельства нашей культуры, но большей частью из более поздних времен, чем твое и мое родное время. Здесь есть даже «ки-тай-цзы», живущие вне Срединного царства. Их немного, но вполне достаточно для того, чтобы такое явление, как я, не везде считалось чем-то чрезвычайным.

Они занимаются в основном харчевнями, где подают большеносым такую еду, которую выдают за китайскую. Я ее пробовал. Об этом нечего и говорить. Никакой жареной собачьей печенки. Повару, которого я попытался расспросить, наш разговор очень не понравился. Кстати, это был никакой не «ки-тай-цзы», он был из Вьет Нам. Как мне удалось выяснить, большинство так называемых «ки-тай-цзы» родом из Вьет Нам, и ты можешь себе представить, что они там готовят.

Подумать только, большеносые радуются и чрезвычайно гордятся, когда они, употребляя при еде палочки, не все роняют на землю. (Сами же они, я писал тебе об этом? — право, очень тяжело отмечать все, что тебе чуждо — едят с чрезвычайными затруднениями — и потея при этом — с помощью различной формы металлических приборов, которые выглядят как маленькие сабли, вилы или черпательные лопаточки. У изысканных людей эти предметы из серебра, если не из золота.) Против этого не имело бы смысла возражать, если бы эти люди из Вьет Нам, о которых мы — и по праву, как мы считаем — мягко выражаясь, не очень высокого мнения — прекратили бы готовить свои «китайские» блюда. Но они не прекращают. Как восточные островные карлики — обманщики, держащие всю страну в неуверенности, так и эти южные мягкостелящие контрабандисты являются прожженными пройдохами. По счастью они регулярно убивают друг друга — но, к сожалению, не в достаточном количестве, поэтому их остается еще много. Слишком много. Ну ладно, ведь это не мой мир. Большеносые же совершенно беспомощны против этого. Дело обстоит следующим образом: согласно официальному и громко декларируемому мнению (мандарины и министры постоянно говорят об этом в Ящике Дальнего Видения) — пришелец является балуемым ребенком нации. Когда такое услышишь, то решишь, что пришельцев здесь действительно носят на руках, им расчищены все пути-дороги, в страну должно прибыть как можно больше пришельцев и каждый из них тут же получит две или три золотые горы.

В действительности же они получают пинок под зад, но об этом нельзя говорить вслух. Все это вполне объяснимо. Дела у людей в стране идут все хуже, потому что они чрезмерно размножаются, государство в долгах, потому что все и каждый присосались к его вымени и потому что мандарины, канцлер и министры не решаются никого оттолкнуть, так как все четыре года вынуждены трудиться на благо населения, если в результате выборов на то будет воля их божества, — короче: люди в их тяжелом положении слышат о пришельцах только льстивые слова и озлобляются. Злоба становится тем сильнее, чем упорнее ей запрещают выплеснуться наружу.

Плешивоголовые лже-буддисты с их колечками в носах и их дубинками, которыми они бьют мавров и «ки-тай-цзы», с этой точки зрения еще самые честные из них. Тут хотя бы знаешь, что тебя ждет, можно попытаться избежать столкновения. Но, конечно, среди них встречаются и самые отъявленные негодяи. Полиция и суды обязаны их преследовать — что они и делают, но не так охотно, как можно было бы предположить.

Дело тут, как это часто встречается в мире большеносых, в сочетании неясности мыслей и лживости. Даже такой просвещенный человек, как выдержавший государственный экзамен господин ученый Ши-ми — я заметил это спустя длительное время, внимательно вслушиваясь в его рассуждения — во многих случаях думает совсем не то, что произносит вслух. Я далеко отклонился в сторону, но это необходимо, чтобы понять изображаемые процессы.

Ты уже знаешь о суеверии большеносых, связанном с огненными жертвами: я имею в виду Си Га-ли, которые в зажженном виде держат во рту. Государство взимает с таких Си Га-ли нечто подобное религиозному налогу, в результате чего отдельная трубочка становится относительно дороже. Но у людей из Вьет Нам есть какие-то источники, откуда они провозят в страну тайком, не обложенные налогами трубочки и продают их в ночное время значительно дешевле. Это настолько выгодно, что то и дело возникают банды завистников, которые не могут пережить чужую удачу и с удовольствием уничтожают одна другую.

Итак, иду я в ту ночь со своим багажом по Либицзину и вдруг слышу сильный шум. В тусклом свете фонарей я вижу, что это люди из Вьет Нам гонятся с ножами за своими соотечественниками. Но прежде чем я успел спрятаться, один из них заметил меня и что-то крикнул, но что именно, я не понял. Я попытался убежать. Один из них ударил длинным ножом бегущего, тот, обливаясь кровью, упал. Другой Вьет Нам вытаращил на меня глаза, но по счастью его внимание было отвлечено на выпрыгнувшего сбоку из подъезда дома человека, зажимавшего в кулаке нож еще большего размера — беспорядок усилился, повсюду раздавались хриплые возгласы. Я попытался найти укрытие за каменными фигурами фонтана и сразу же насквозь промок, потому что упал в бассейн. Тут мимо меня пробежали двое, один из них с большим узлом. Он перепутал меня с одним из своих и незаметно для преследователя бросил мне этот узел, который я смог поймать, так как в это время выбрался из воды…

Шум утих. Я еще некоторое время слышал крики и хрипы, но они раздавались уже далеко отсюда. Потом еще раз мимо пробежал тот, что был с окровавленным ножом, но меня он не заметил. Потом все стихло.

Я подождал еще некоторое время. Потом пригнувшись тихо выбрался оттуда. Мокрый узел я взял с собой.

Вскоре рассвело и, как это всегда бывает при восходе солнца, слегка похолодало. Меня знобило, и я вошел в подъезд одного из тех домов, которые были предназначены к сносу. Там уже никто не жил, но я надеялся, что дом еще пару часов продержится. Я залез в какую-то квартиру через разбитое окно и открыл мокрый узел: — там находилось множество промокших и возможно уже не годных к употреблению огненных жертв и: сотни голубых бумажек и даже больших коричневых денег. Тоже промокших. Но в отличие от огненных жертв они не стали негодными из-за сырости. Я положил их на пол и наблюдал за тем, как они сначала в склеенном виде, а потом и в высохшем порхали под дуновением утреннего ветерка. Прежде чем они успели выпорхнуть прочь, я собрал их и надежно спрятал в своей незаметной дорожной сумке.

Снаружи между тем снова началась жизнь. Я удостоверился, что кругом безопасно, вылез из окна и отправился к большому полю, где живут Железные Драконы.

Еще до моей счастливой находки (если ее можно так назвать), я начал беспокоиться относительно своего путешествия. Расспрашивать госпожу Я-на я благоразумно не стал.

Однако я уже хорошо здесь ориентировался. На одной из больших площадей располагалась своего рода лавка, в которой можно было осведомиться о всевозможных вещах и получить ответ, который можно даже понять, если задашь встречные, само собой разумеется, вежливые вопросы.

— О Солнце мировой мудрости, — спросил я. — Тебе без сомнения известен знаменитый город «Большое Яблоко», который, конечно же, не так знаменит как город Либицзин, имеющий счастье хранить в себе жемчужину такого размера, как ты.

С «размером» получилось не совсем хорошо, потому что весьма объемная, однако удивительнейшим образом втиснувшаяся в узкое платье жемчужина поняла мои речи в другом смысле. Но так как я вежливо улыбался, то она в ответ тоже улыбнулась, но скорее кисло, и ответила:

— Да, я знаю город «Большое Яблоко».

Это означало, что она знает, где этот город находится, но она там не бывала.

— Далеко идти? — спросил я.

Тут она чуть не лопнула от смеха, и я быстро поправился:

— Я имею в виду, долго ли ехать?

Но она продолжала смеяться. Ее объемное жемчужное тело начало колыхаться, две другие жемчужные дамы, сидящие невдалеке, заразились от нее, их бюсты опасно заколебались, так что пол чуть не провалился, одна из жемчужин стала хватать ртом воздух и кричать: «Ой, не могу, ой, не могу!» Другая же размахивала, как плавниками, своими весьма крупными руками. Но тут раздался грохот, и первая жемчужина вскрикнула, но уже не от смеха. А от ужаса: в мгновение ока она вдруг выросла в верхнем размере, и ее изобилие вывалилось наружу.

— Мой грудодержатель лопнул! — закричала она и убежала через заднюю дверь в другую комнату.

Тут в помещение вошел слегка подвыпивший человек. Он сразу же понял, что я с луны свалился — что за скучная шутка — и разъяснил мне, что город «Большое Яблоко» отдален отсюда на тысячи ли и между «здесь» и «там» лежит огромное море (он показал мне географическую карту), что кораблем туда нужно добираться половину лунного месяца и что лучшее средство для путешествия — Железный Дракон. На мой вопрос сколько стоит такое путешествие, он назвал цифру, заставившую меня побледнеть и сразу превратившую мои жалкие накопления в ничто.

Но теперь, вооруженный высушенными коричневыми и голубыми денежными знаками, я храбро вошел в лавку, где можно было приобрести бумаги, разрешающие полет на Железном Драконе, холодно сказал: «Один в «Большое Яблоко» и обратно», получил эту бумагу, с таким же холодным видом сел в наемную Ма-шин Та-си и приказал доставить меня на поле к Железному Дракону — к большой открытой местности за чертой города.

Да. Должен признаться, мне было плохо. Невероятно плохо. Что в частности представляет собой Железный Дракон, я уже рассказывал тебе в письмах из своего первого путешествия к большеносым в связи с маленькой госпожой Чжун, которая была летающей горничной в одном из Железных Драконов. Таком образом, что такое Дракон, мне, в принципе, было известно, но когда я стоял среди ожидающих пассажиров, естественно, будучи самым маленьким среди них, мне стало не по себе. Поездка на Драконе будет длиться много часов. Мне захотелось повернуть обратно, но тут резкий невежливый голос повелел нам выйти наружу из дома на поле, где находился Железный Дракон. Мы вошли в него при помощи проводника. В другом городе, чье название я забыл, да и скорее всего не расслышал среди всего этого грохота (мы прибыли в этот город через короткое время), мы должны были поменять первый Дракон, на другой, гораздо большего размера, и он понес нас через сушу и море, через день и ночь, под фиолетовым дневным небом, под черным ночным небом, пока мы не прибыли в город «Большое Яблоко», где Дракон, споткнувшись, сел на корточки, еще пару раз фыркнул и отпустил нас.

Как я все это перенес, написать на бумаге легко, но передать невозможно. Знаю только, что эти строчки подскажут тебе, что я это пережил.

Ты, вероятно, подумал: в брюхе Дракона сидели на корточках четверо или пятеро людей. Нет: узкое брюхо заполнили сотни людей, втиснутые в маленькие сиденья, которые были малы даже для такого сравнительно невысокого человека, как я. Большеносые, сидящие рядом со мной — это я наблюдал — протягивали свои огромные ноги вдоль и поперек, охали и потели. Вонь была непереносимая. Через некоторое время, когда снаружи стемнело, большинство большеносых попыталось заснуть сидя, что, естественно, было неудобно и практически невозможно. Шевелясь во сне, они вцеплялись друг другу в лицо, дырявили друг друга носами и толкались ногами.

Я же, мой любезный Цзи-гу, не мог сомкнуть глаз от страха, и это в общем и целом было довольно-таки скучно. В качестве развлечения летающие горничные (маленькой госпожи Чжун, среди них не было, что меня огорчило) время от времени приносили что-то из еды и питья. И хотя я ел, вкуса от страха не чувствовал. Мой сосед, довольно-таки длинный человек с красным носом и почти такой же красной бородой, который в течение всей поездки при любом случае блеюще смеялся, сказал, что эта еда — позор для его отечества. В других Летающих Драконах она намного, намного лучше, и там имеет смысл принять на себя лишения полета, потому что они окупятся хорошей едой.

Когда ты пытаешься представить себе полет, то, конечно, подумаешь о птице — как она парит над горами и долинами и сверху наблюдает мир. Но этого представления недостаточно, чтобы понять, что такое полет Железного Дракона. Во-первых, ты со всех сторон окружен железом и находишься так сказать в брюхе Дракона. Наружу высунуться нельзя. Но везде вставлены маленькие окна. Мне посчастливилось получить место прямо рядом с таким окном, или, точнее сказать, смотровой дырой. Сначала это было занятно. Я смотрел наружу: Дракон начал двигаться, взревел, побежал все быстрее и быстрее, деревья снаружи косо разлетались в стороны, как будто их быстро срубали. Когда Дракон взвился на дыбы, какая-то сила вдавила меня в сиденье. Потом ландшафт внизу внезапно ушел вниз, как подставка; становится все интереснее, подумал я; дома и деревья стали размером с игрушку — это выглядело забавно, и на короткое время я забыл свой страх. Но потом Дракон наткнулся на облака. «Стой, стой»! — хотел я закричать, опасаясь, как бы он не врезался в небесный свод… но этого не случилось (Служанка, заметившая мой страх, позже провела меня в голову Дракона. Это не настоящий Дракон! Ты должен это знать. Это лишь подражание ему, но несмотря на это, он летает. Впереди, в голове Дракона уютно расположился кормчий. Он рассмеялся моему предположению о столкновении с небесным сводом и заверил, что будет тщательно соблюдать необходимую дистанцию). Итак, мы протиснулись сквозь облака, и с тех пор, кроме белой пустыни, уже ничего не было видно. Очень скучно, как я уже говорил.

Если ты полагаешь, что я прибыл в «Большое Яблоко» как перетертый жерновами, то ошибаешься. Какое впечатление этот город произвел на меня, я уже писал. Моя душа была подобна ракете, выпущенной ввысь. При этом произошло нечто такое, что совершенно невозможно объяснить тебе. Не подумай, что я считаю твои умственные способности незначительными, нет, ради всего на свете, я так не считаю: просто в нашем родном времени никто бы этого не понял, не понимаю и я — как могло перепутаться время из-за этого бешеного полета на Железном Драконе. Вместо девяти часов, в течение которых я летел туда, по прибытии оказалось, что прошли всего два часа. Попробуйте это себе представить, если сможете. Но это так. При этом сбиваются с толку и твои кишки и телесные соки; среди ясного дня ты чувствуешь себя усталым, а среди ночи просыпаешься и больше не можешь уснуть.

Лишь через некоторое время дух успокаивается.

Но это между прочим.

Вернемся назад, к моему прибытию: поскольку я на сей раз захотел принять меры предосторожности, то послал господину Ши-ми известие по данному мне адресу.

Он встретил меня у Железного Дракона, и ты даже не сможешь себе представить, какой сердечной и дружеской была наша встреча.

Мы ехали в повозке Ma-шин по невообразимо роскошным улицам «Большого Яблока» к жилищу господина Ши-ми. (Он проживает в жилище одного из своих коллег, которому в свою очередь надлежало заниматься науками на родине господина Ши-ми, в Минхэне).

Мы сели. Послеполуденное солнце светило в жилище, находящееся на вершине скребущего неба дома. Господин Ши-ми все время повторял: «Я так рад, я так рад!»

Потом он извлек две большие коричневые огненные жертвы Да Ви-доу, каждому по одной, а затем открыл — ты уже догадываешься, что именно: бутылку Шан-пань Мо-те.

Но как известно, не все то золото, что блестит. Господин Ши-ми и некоторые из его друзей, живущих в «Большом Яблоке» обратили мое внимание на это. Я не должен обольщаться волшебством безумия, пронизывающего «Большое Яблоко» или полнотой осуществления возможностей, которой этот город располагает, как никакой другой. «Большое Яблоко» — это бочка с порохом, каждую секунду готовая взорваться. Богатые так непомерно богаты, что невозможно и представить, а бедные столь же бедны. Пропасть между бедными и богатыми и вообразить себе невозможно.

И на самом деле вокруг полным-полно попрошаек и калек, а на некоторых углах отшатываешься при виде нечистот и нищеты. К тому же, говорят друзья господина Ши-ми, город непрерывно вращается вокруг самого себя. Где сегодня благородные кварталы, там завтра ютятся убогие жилища с ордами детей и крысами — но самым удивительным образом случается и наоборот, потому что дома, даже самые большие, можно сказать, переставляются, как фигуры на шахматной доске.

Основная проблема — это различные сорта людей. Они не ладят друг с другом и пытаются раздавить друг друга. Если удается, то «перекрывают друг другу воздух». И хотя различные сорта людей живут в более-менее раздельных городских кварталах, однако в центре города они сливаются в одном водовороте, и нередко там все трещит. Различные сорта людей почитаются по-разному, даже, правда очень редко, себе же подобными. Возможно, это самая острая проблема. Об этих различных сортах людей я тебе уже немного рассказывал: есть так называемые «Белые» — собственно большеносые; они считаются основателями и владельцами города, и едва ли кто из богатых-пребогатых не «Белый». Кроме того, здесь имеются «Красные»; они были коренными жителями этой страны, пока их не утеснили. «Красных» презирают за то, что они были настолько глупы, что продали свою страну хитрым «Белым». За ними идут «Желтые» — не смейся, это так сказать, мы, они считаются слишком прилежными и дельными, за что их и бьют. Есть еще и «Коричневые». Они прибывают с южных островов, обычно очень бедные, вечно мерзнут, у них куча детей, совсем нет денег, вместо этого длинные внушающие страх ножи. И под конец — «Черные». Это бывшие рабы, которые после того, как их освободили, стали очень дерзкими.

Почему же различные сорта людей не могут жить в мире друг с другом? Они просто не могут. А вот и причина: они не переносят друг друга. Черные считаются у остальных свиньями, красные — ленивыми, желтые — вероломными, коричневые — жестокими, белые же надменными. И поскольку они друг друга не переносят, то и не скрещиваются, а скрещивание сортов было бы, как мне кажется, единственным решением проблемы. Но они не скрещиваются, они остаются при своем взаимном пренебрежении, и в один прекрасный день котел переполнится. Жаль. Но к этому моменту меня здесь уже не будет.

 

VII

Первые дни в городе «Большое Яблоко» я использовал для того, чтобы в изумлении побродить вокруг.

Я могу только повторить еще раз: ты не сможешь себе это представить. Когда я говорю: здесь по улицам бродят толпы большеносых; они деловито бегают взад-вперед по домам из камня и стекла, поднимаются вверх к небесам и спускаются вниз; здесь мириады людей давятся в подземных железных трубах, которые молниеносно перевозят их на далекие расстояния — то я не имею в виду большеносых, как таковых. Нет: разновидности большеносых здесь пестры, как распущенный хвост павлина. Имеются светло-белые, темно-белые, коричневые, черные, красные большеносые, все вперемежку. Я видел большеносых с черными как смоль, желтыми, белыми, красными волосами, у некоторых волосы даже голубые или зеленые. Одежды часто очень яркие. Все движутся по большей части быстро, но, похоже, бессмысленно.

Торговые лавки часто огромных размеров, они заполнены изысканными вещами; совершенно непредставимы переливы неземного пестрого света, заливающего, едва стемнеет, возвышающиеся до неба фасады скребущих небо домов, так что при одном взгляде на них начинает кружиться голова.

Уже в первое утро господин Ши-ми взял меня на завтрак в один из дворцов на Пятой Главной улице. (Здесь так много улиц, что их различают по цифрам.) Когда мы вошли во дворец, собственно говоря — в башню-дворец или дворец-башню, это, так сказать, дюжина дворцов, стоящих друг на друге — у меня перехватило дыхание, хотя я за предыдущий вечер уже ко многому привык: холл, высокий, как небо, весь из розового мрамора; все, что можно, позолочено; сверкающие стены из зеркального стекла; море пальм и других растений, и — верх роскоши — водопад, который обрушивался с башенной высоты прямо в холл и был так толково устроен, что не обрызгивал никого из гулявших вокруг. Да! Это невероятно. Я не осмеливаюсь даже подумать о том, сколько это стоило.

Мы уселись у подножья водопада за одним из стоящих там столиков. Царила приятная прохлада. Летом город «Большое Яблоко» обычно изнывает от жары. Мы начали завтракать. Черная большеносая (скорее: плосконосая) с очень курчавыми волосами, но весьма дружелюбная, принесла нам за деньги все, что мы пожелали, и я почувствовал себя хорошо. Я рассказал господину Ши-ми о своей участи и тех прискорбных обстоятельствах, которые вынудили меня сбежать в мир большеносых.

Мы начали говорить о том, что я на сей раз мог бы вернуться только тогда, когда дела в нашем родном времени снова придут в надлежащий, угодный Небу порядок. И я бы хотел выяснить, когда именно это произойдет. Я не скрыл, что возлагаю все свои надежды на выдержавшего государственный экзамен господина ученого Ши-ми.

Господин Ши-ми несколько изменился в лице и покачал головой: установить через тысячу лет, когда именно канцлер-интриган Ля Ду-цзи будет свергнут, чрезвычайно сложно, сказал он. Он, Ши-ми, об этом ничего не знает, потому что он хотя и является выдержавшим государственный экзамен ученым в области историографии, никогда не занимался историей Срединного царства. Его специальность — это история Империи Л'им, и это не имеет никакого отношения к Срединному царству. Но господин Ши-ми полагает, что существует специальная книга, где подробно исследуется история Срединного царства. Большеносые пишут невероятное количество книг, о любом предмете написаны тома и о моем родном времени скорее всего тоже.

Забегая вперед: такую книгу мы не нашли. Мы даже съездили в другой город, резиденцию властителя Империи Ю-Э-Сэй, где по слухам находится самая большая в мире библиотека. Но и там мы не нашли такой книги. Кстати: мне до сих пор неясно, как в самой большой в мире библиотеке — когда большеносые из Ю-Э-Сэй говорят: самая большая, ты можешь быть уверен, что это больше, чем просто большая; «большой» — любимое словцо местных большеносых, в связи с чем их, пожалуй, следует называть больше-большеносыми — так вот, мне до сих пор неясно, как можно найти в этой так называемой самой большой в мире библиотеке какую-либо определенную книгу, если при этом никаких книг там не видно. Господин Ши-ми объяснил мне это загадочное явление. Но я ничего не понял.

В тот город мы приехали в трубе на колесах, и прежде чем мы вышли, господин Ши-ми, улыбаясь, обратил мое внимание на то, что помещение для прибытия железной трубы — самое большое в мире. Оно якобы столь велико, что там можно было бы разместить земной шар в натуральную величину.

Я был готов ко всему. И все же его размеры подавили меня — его крыша была далека от меня, как небо от земли, и меня бы не удивило, если бы по этому помещению поплыли облака. Но — тут господин Ши-ми снова улыбнулся — это был в действительности не такой уж и большой зал. Самый большой находился рядом — муравей, разглядывающий снизу скалы Куэнь Луня, должно быть испытывает то же чувство, что и я, когда я смотрел вверх на потолок этого зала.

Но книгу нам найти не удалось.

* * *

Если я хочу изобразить в полном объеме мир большеносых в городе «Большое Яблоко», я ни в коем случае не должен пренебречь и описанием того, что там едят и пьют. (Надеюсь, что ты уже поел и переварил пищу, прежде чем начнешь читать дальше. В противном случае повремени с чтением.)

Я раньше уже писал тебе, что большеносые — выдающиеся мастера охлаждения. Сделать горячим — это никакое не волшебство, для этого достаточно разжечь огонь. Но как охлаждают! Я не хотел бы наскучить тебе подробностями, признаюсь лишь, что сам я не совсем понимаю, как это происходит. Во всяком случае они это умеют. А большеносые из «Большого Яблока» прямо-таки наслаждаются, охлаждая все подряд. У них есть приборы, посредством которых они в самое жаркое лето могут изготовить маленькие кусочки льда. Они, правда, быстро тают, но большеносые так же быстро изготавливают все новые и новые кусочки льда и при каждом удобном случае суют их в стаканы и бокалы, и от этого никуда не деться. Однажды я в одной вечерней харчевне (она здесь называется «Ба») заказал бокал напитка Шан-пань Мо-те. Бац, и вот уже целая пригоршня ледяных кубиков в бокале. Я прохрипел хозяину Ба: «О, высочайшие заоблачные горы мудрости и ума! О, отец отцов всех хозяев Ба, пожалуйста, дай мне другой бокал Шан-пань Мо-те — без льда!» Он мрачно посмотрел на меня, забрал Шан-пань Мо-те обратно и дал мне другой бокал. На какое-то мгновение на его лице отразилось полное отсутствие мыслей и его рука опять потянулась к большой миске с кусочками льда, чтобы все же насыпать их мне в этот бокал. Я вскрикнул.

«Пардон», сказал он, но посмотрел на меня еще более хмуро. Я выпил один бокал, потом второй, и все без льда. Когда пил третий, то заметил, что не только хозяин Ба, но и оба его коллеги и постепенно все остальные посетители с недоумением уставились на меня, а когда я заказал четвертый без льда, хозяин Ба не смог этого больше выдержать, бросил пригоршню кубиков в другой бокал и поставил его, чтобы как-то успокоиться, рядом с моим, в котором льда не было.

Но главным напитком людей империи Ю-Э-Сэй является вовсе не Шан-пань Мо-те, а другой, неописуемо отвратительный. Я его как-то раз попробовал и могу себе представить, что такой вкус имеет свежераздавленная собака с сахаром. Он тоже коричневый. Господину Ши-ми, которому этот напиток тоже не нравится, пришли на ум другие вкусовые сравнения, которые я упоминать не стану, потому что не хочу нарушать приличий.

А поистине главную радость они находят в услаждении коровьим молоком. Образно говоря, оно стекает вниз по фасадам скребущих небо домов, и люди Ю-Э-Сэй слизывают его оттуда.

Что касается твердой пищи, то самая любимая для них та, которую и пищей-то не назовешь: это шары из клейкого теста размером почти с кулак (если их бросить на землю, они подскакивают вверх), в середине их разрезают и кладут туда кружочки того самого красного водяного фрукта из недоброй памяти шестнадцатислоновой Ma-шин, один зеленый листок и несколько колец сырого (!) лука, а также — к сожалению, никакое другое сравнение мне не приходит на ум — кусок рубленого мяса, цветом и формой похожего на размягченные собачьи экскременты.

Это мясо (я его один раз попробовал) тоже не имеет абсолютно никакого вкуса, его поливают густым красным соусом, совершенно безвкусным. Эти шары называю Хам-бу-ге, что явно связано с одним большим городом в Империи K°. Вообще мне представляется, что люди из Ю-Э-Сэй все свое остроумие употребляют на то, чтобы полностью лишить свою еду какого-либо вкуса. Упомянутый красный соус вполне этому способствует. Он называется Ке-чу и является чем-то вроде герба Империи Ю-Э-Сэй. И я не слишком удивлюсь, если в один прекрасный день — надеюсь, что меня здесь уже не будет — этот Ке-чу задушит всю страну Ю-Э-Сэй. Вполне очевидно, что люди толстеют и жиреют именно из-за него, потому что нигде, даже в Либицзине, я не видел так много неимоверно толстых людей, как в городе «Большое Яблоко». Возможно, что эти неописуемо жирные шары, катящиеся по прекрасным улицам города, появились в связи с пристрастием людей Ю-Э-Сэй к сахару. Ведь если они не посыпают кушанья невероятным количеством сырого лука, то обязательно добавляют в них огромную порцию сахара. Здесь есть лавки, на прилавках которых возвышаются прямо-таки горы изделий из сахара всевозможных ужасающих цветов.

Очень часто эти изделия прилипают к зубам или склеивают рот толстыми нитями. Здесь делают и пирожные. Если какое-нибудь из них упадет тебе на ногу, будешь хромать четыре дня. Но большеносые едят их. Мне представляется, что в связи с этим их желудки опускаются до самой нижней границы тела. Наверное, этим и объясняется их шаркающая походка.

И далее: с большой предосторожностью, чуть плутовски улыбаясь при этом — господин Ши-ми привел меня в некий квартал «Большого Яблока». Я окаменел от изумления. Если бы тамошние люди не были одеты по-большеносому, я бы подумал, что попал в Срединное царство. «Да, — засмеялся господин Ши-ми. — Ваших соотечественников очень много и в «Большом Яблоке» и вообще в Ю-Э-Сэй. Здесь их называют «Чай-ни». Я попытался поговорить с некоторыми из них… но почти ничего не понял. В чем тут было дело, я не знаю: то ли за тысячу лет наш язык настолько изменился, то ли я по несчастью наткнулся на людей с юга — не знаю, не знаю. Мы заказали еду, но ничего привычного для меня там не было. Красный соус добрался и до этих мест. Должен признаться, что в этом мире мне было еще более неуютно, чем в общем и целом в мире большеносых.

В городе «Большое Яблоко» я пробыл почти целый лунный месяц. За это время я выучил язык этих людей в достаточной степени, чтобы изъясняться, и занялся изучением фактов.

Потом я вернулся при помощи искусственного Летающего Дракона обратно, а именно в Минхэнь. И вот я опять в привычной для меня стране, где чувствую себя почти как дома. Но мне не терпится написать о том важнейшем для себя, что я узнал в Империи Ю-Э-Сэй, что может разъяснить, на чем держится этот далекий будущий мир изнутри и более того: что этот мир изнутри раздирает.

В связи с тем, что я считаю свои соображения чрезвычайно важными, я пишу их красными чернилами.

Приблизительно сто лет назад Империя Ю-Э-Сэй стала самой могущественной империей в мире. (Ее называют также, как я уже писал тебе раньше, А Мей-ка; но Ю-Э-Сэй будет точнее.) Здесь больше денег, чем во всех остальных империях вместе взятых, а если в Империи Ю-Э-Сэй упадет на землю камень, то это тут же отзовется громом повсюду по другую сторону моря.

Империя Ю-Э-Сэй самая прекрасная, самая могущественная, самая блестящая, и все люди в Империи Ю-Э-Сэй свободны и счастливы.

Так они говорят.

Империя Ю-Э-Сэй — а так как это пример для всех остальных, то все, что можно было там увидеть, относится и ко всем — запущенное стойло. Жесткое выражение?

Вначале, двести лет тому назад, это было прибежище свободы, и именно там изобрели нечто благородное, что называется «народовластием». Как говорилось в чрезвычайно благородном заявлении, все должны быть равны перед законом, и в государстве ни в коем случае не должно происходить ничего такого, что противно человеку.

Но всеобщая свобода это обоюдоострый меч. Она, к сожалению, приносит с собой и свободу бесчинства. Она тянет за собой и тех демонов, которые уничтожат мир: мелких, одетых в серое торговцев. Их бог — выгода. Выгода превыше всего. Перед выгодой всё обязано отступить. Для достижения выгоды любое средство хорошо. Приносить жертвы выгоде так же хорошо, как богу.

Та самая свобода, которой похваляется Империя Ю-Э-Сэй, и подражая ей, похваляются и все остальные империи, давно уже попала в стальную сеть коммерции и выгоды. Торговцы купили империи, правительства и мандаринов, а народ этого не замечает, да что я говорю: ни империи, ни правительства, ни мандарины этого не замечают. Как это называется, мой любезный друг Цзи-гу? Это называется коррупция.

Иногда вдруг всплывает наверх маленький острый кончик плавучей ледяной горы подкупа — что, конечно, является неприятным сюрпризом: например, тогда, когда несколько лет назад был убит правитель Империи Ю-Э-Сэй. [41]Имеется в виду убийство в 1963 г. 35-го президента США Джона Кеннеди (1917–1963). — Примеч. пер.
Вот тут, конечно, непроизвольно, у коррупции почти спала с лица маска, но едва ли кто смог это увидеть, потому что дело мгновенно замяли. Правитель еще не был предан земле, как убийцу уже казнили, а вслед за ним и убийцу убийцы, а потом и свидетелей и так далее, пока все концы не были опять надежно упрятаны в воду, и коррупция смогла дальше раскидывать свои сети.

Могущественные люди Империи только воображают себя могущественными. (Или: возможно, они знают, что это не так, но не признаются себе в этом; хотя они скорее всего подкуплены.) Могущественные разве что только управляют, правят же те, кто дергает за нити.

Ведь и ты, дорогой Цзи-гу, уже заметил, что в мире все движется в сторону все большего и большего усложнения? Я это давно заметил. Ничто не становится проще, при любых переменах все только усложняется. Даже мы в нашем родном времени в Срединном царстве, озабоченные тем, чтобы избежать любых перемен, вынуждены констатировать, что наступают сложности. Подумай о простых формах существования в глубокой древности, о чем мы знаем из письменных источников, и сравни с тем, насколько усложнилась наша теперешняя государственная структура (я имею в виду наше родное время). И тем более сейчас, когда большеносые, как одержимые, стараются все бесконечно изменять! Поэтому неудивительно, что они не справляются с ими же самими вызванными усложнениями. Они подобны густому лесу, непроходимой чаще, где может укрыться любое жульничество. Крупное жульничество остается безнаказанным. Почему? Потому что у вора всегда преимущества, он всегда впереди. А полиция всегда плетется сзади.

Господин Ши-ми лишь печально вздыхает, когда мы с ним беседуем на эту тему. Он считает этот пагубный процесс — и, вероятно, с полным на то основанием — необратимым. Он давно перестал, сказал он, волноваться по этому поводу. Он лишь удивляется. И он лучше будет заниматься наукой об истории.

Как я рад, мой дорогой Цзи-гу, что не останусь в этом мире. Если бы только узнать, когда, наконец, будет изгнан интриган канцлер Ля Ду-цзи! Чтобы я мог вернуться и заключить в объятия мою дорогую Сяо-сяо. С этого места я начинаю опять писать черными чернилами.

Должен ли я утаить от тебя, что еще приключилось со мной в городе «Большое Яблоко»? Конечно, нет. Ведь я ничего не скрываю от тебя.

Это случилось в конце моего пребывания в этом городе.

Господин Ши-ми делал прощальные визиты к своим коллегам, а я пошел позавтракать в одиночестве в один из больших Гоу-тел (здесь так принято). На сей раз я оказался в Гоу-тел, в котором раньше никогда не бывал, со странным названием «Империя редисок», и там мне выпало счастье познакомиться с двумя дамами, одна из которых была чрезвычайно привлекательна. Ее звали…

(Примечание издателя: здесь недостает одной или нескольких страниц рукописи. Строчки, которыми начинается последующая из сохранившихся страниц, явно являются последними строчками стихотворения. Цитируется ли здесь какое-то известное стихотворение, или же стихи сочинены самим Гао-даем, установить не удалось.)

…и платье зеленое это,

Мое и не мое,

И нитку жемчуга эту,

Твою и не твою

Я не опишу никому,

Кроме как только

Вечности. [43]

В железном Летающем Драконе есть три отделения. Большеносые вообще любят отделяться. Они любят отделять все, главным образом самих себя от себе подобных. Ну да ладно, мы тоже проделываем это и даже более резко. Однако бросается в глаза, что большеносые обязаны точно обозначать отделения. Мы, в Срединном царстве нашего родного времени, тотчас понимаем, кто перед нами — мандарин или крестьянин. Здесь же не так. Это происходит из-за того, что согласно букве закона, которым они очень гордятся, все люди равны. Логически это не оправдано, и на деле происходит совсем другое. Они только делают вид, что все равны, и чтобы не запутаться в различиях, они дают этим отделениям определенные названия.

Отсюда вытекает, что и в железном Летающем Драконе имеются несколько отделений, а именно три: одно для особо важных пассажиров, второе для не особенно важных пассажиров и третье для совсем не важных. Важность пассажиров, как я заметил, зависит исключительно от количества денег. Она тем выше, чем в более дорогом отделении ты собираешься лететь. Мои деньги, в буквальном смысле слова случайно принесенные мне ветром, очень быстро растаяли в городе «Большое Яблоко», потому что «Большое Яблоко» очень дорогое удовольствие, и такое впечатление, что там сеешь деньги горстями, а никакого урожая не снимаешь. Ну да ладно — некоторый запас у меня еще был, однако бережливости ради я выбрал самый низший из всех классов в Летающем Драконе. (Назад я летел один, потому что господин Ши-ми по каким-то причинам, думаю, чтобы встретиться со своим двоюродным братом, должен был съездить в другой город Ю-Э-Сэй, а в какой именно, меня не интересовало. Мы условились с ним опять встретиться в Либицзине.)

Итак, я купил бумагу, подтверждающую мое право на самый низший класс, и тут мне опять улыбнулось счастье, хотя сначала оно выглядело как неприятность:

Когда я вошел в Летающего Дракона и предъявил свою бумагу и летающая горничная подвела меня к соответствующему месту, выяснилось, что там уже сидит некая дама. Согласно моим наблюдениям это была типичная дама из Империи Ю-Э-Сэй: она была белая и толстая, имела очень много зубов, губы у нее были накрашены, волосы голубые, и она все время что-то жевала, даже когда говорила.

Летающая горничная сравнила наши бумаги: на обеих было указано одно и то же место. Очевидно, при выдаче бумаг произошла ошибка, и одно и то же сидячее место было продано дважды.

Летающая горничная состроила такую мину, что ее в этот момент было трудно отличить от идиотки; зубастая дама из Ю-Э-Сэй тотчас подняла громкий крик: она ни за что не встанет с этого места, тем более ради кривоного Яп-цзи, вроде меня. (Она спутала меня с восточным островным карликом.) Я же не потерял своего вежливого самообладания и смог по возможности сдержанно сказать: «О солнце Золотого Яблока, я бы пожелал вам чесотку на лицо, если бы не знал, что вы от этого станете только краше». Тут подбежала еще одна летающая горничная явно рангом повыше, злобно пошепталась с первой, и они отозвали меня в сторону. Все это ужасно нелепо, сказала вторая летающая горничная. Прискорбная ошибка. Но Железный Дракон полон под завязку, больше свободных мест нет. (Зубастая голубоволосая позади нас все еще вопила во все горло. Третья летающая горничная попыталась заткнуть ее рот сладостями, чтобы таким образом успокоить.)

Я уже опасался, что меня высадят, но успокаивающий воздушный начальник, подошедший к нам, сказал, что меня без доплаты посадят в отделение сверхвысокого ранга. Как ты полагаешь, согласился ли я?

Угадай с трех раз, мой дорогой Цзи-гу.

Так я оказался в отделении для неслыханно важных людей, в котором и сиденья шире и удобнее, и еда лучше, и летающая горничная то и дело прибегает и спрашивает, не нужно ли вам того или этого, и там было даже Шан-пань Мо-те!

Там я познакомился с мужчиной, который принадлежал к неслыханно важным персонам среди большеносых — так он по крайней мере выглядел — и которому я благодарен за подробное ознакомление с тем, что было для меня до сих пор загадкой — как во время моего первого, так и теперешнего пребывания здесь — и что является самым важным для большеносых, а именно со «Шпо».

Фа Си-би было имя человека, совершенно случайно оказавшегося рядом со мной в отделении для неслыханно важных людей Летающего Дракона, или вернее сказать, это я оказался рядом с ним, человек незначительного вида и к тому же Ки Тай-цзе. Итак, его звали Фа Си-би, и у него было лицо, очень напоминающее детскую попку.

Господин Фа Си-би сразу же начал говорить, и я тут же понял, что он исходит из того, что я его, само собой разумеется, знаю. Он рассуждал о таких вещах, которые мне были совершенно непонятны, и я сначала решил, что он говорит о мышах или он лунатик. Только со временем я догадался, что он говорит о Шпо. Когда приблизительно в середине полета я заявил ему, что будучи отвратительным образцом неосведомленности, не имею никакого представления о Шпо, он онемел, покачал скорее с состраданием, чем с удивлением своей похожей на детскую попку головой и в течение почти двух часов пытался объяснить мне, что такое Шпо.

Я ничего не понял. Попытайся, дорогой Цзи-гу, растолковать рыбе, что такое уздечка. Приблизительно такая же сложная задача стояла и перед господином Фа Си-би, и он почти впал в отчаяние. Насколько я понял, Шпо — так считает господин Фа Си-би — это самое важное, что существует в мире, и чрезвычайно серьезное дело.

Железный Дракон летел, я уже было заскучал, находясь над сушей и морем, но большей частью над морем, как вдруг мы подрулили к одному городу, который воображает, что он будто бы «Малое Большое Яблоко». Но, скажу я тебе, тот, кто знаком с настоящим «Большим Яблоком», понимает: никакого сравнения. Впрочем, пусть так, если людям это нравится.

Господин Фа Си-би искренне обрадовался, когда я ему сказал, что должен пересесть на другой железный дракон, следующий в Минхэнь, потому что он тоже летел в Минхэнь, чтобы потом попасть — тут ты удивишься — в ту самую ужасную местность под названием Ки Цзы-бу, где он, оказывается, проживает. Вспоминаешь ли ты мое описание сумасбродных купальщиков в снегу?

Когда господин Фа Си-би упомянул местечко Ки Цзы-бу, я засмеялся и рассказал ему о своих тамошних приключениях. Но господин Фа Си-би смеяться не стал, напротив — он объяснил мне, что это купание в снегу тоже Шпо.

(Я не могу себе представить, что это изнутри сплачивает мир большеносых.)

Потом он пригласил меня посетить его в Ки Цзы-бу. При этом его похожее на детскую попку лицо излучало полную уверенность в том, что этим приглашением он оказывает мне величайшую милость, долженствующую вызвать зависть остального человечества.

Почему господин Фа Си-би помешался именно на мне, незначительном карлике, мне не совсем ясно. Вероятно, его привлекла возможность обратить кого-то в свою веру, а именно в Шпо. Я твердо вознамерился съездить туда, поскольку господин Фа Си-би уверил меня, что летом там нет никакого снега.

 

VIII

С той поры, как я вернулся из города «Большое Яблоко», прошло много дней. Близится конец восьмой луны по исчислению большеносых, и я успел пережить здесь такие вещи, которые до этого посчитал бы невозможными.

Вначале я хотел съездить в Ки Цзы-бу, чтобы скоротать время до возвращения из Ю-Э-Сэй моего друга господина Ши-ми, и узнать у господина Фа Си-би, что же в конце концов значит этот Шпо, но все случилось иначе.

Без денег в мире большеносых ты еще большее ничтожество, чем у нас. Более того: ты сам себе кажешься совершенно ненужным. У тебя такое чувство, что тебя все время подталкивают к пропасти. У тебя такое чувство, что ты мешаешь тем, у кого есть деньги. Те, у кого есть деньги, накачивают вокруг себя воздух, и тебя вдавливает в стену. Я это пережил, когда был эрзац-карликом в цирке. Не иметь денег вообще — это ужасно, а иметь их мало, все равно, что быть постоянно грязным. Если бы мне иной раз не улыбалось счастье — о чем ты мог прочитать на предыдущих страницах, тем самым оказывая мне незаслуженную честь, направив свой бесценный яшмовый глаз на мою ничтожную писанину, повторяю — если бы мне время от времени не улыбалось счастье, я бы, вероятно, давно погиб. Я, конечно, не могу рассчитывать на то, что это улыбающееся счастье будет и впредь регулярно благословлять меня деньгами. Поэтому я заключил с господином Ши-ми определенную сделку. За то доверие, которое он испытывает ко мне, перехвалить его невозможно.

Итак: он «подкинул» мне в виде ссуды немалую сумму, которую я обязан вернуть ему своеобразным способом. (Дело не только в том, что он доверяет моему слову — здесь он может быть спокоен, я его сдержу даже ценой своей жизни — дело в том, что он не сомневается в моем триумфальном возвращении.) После того, как я буду благосклонно оправдан Его Императорской Милостью, я должен по возможности скорее привести в порядок свои дела в нашем родном времени, взять некоторое количество «серебряных корабликов», несколько ценных серебряных и золотых украшений и одну из моих уже и в наше время считающихся древними рукописей «Истинной книги о южной цветущей стране», а затем продать эти, ставшие за тысячу лет бесценными, сокровища моему другу Ши-ми.

Таким образом, благодаря другу Ши-ми, я был спасен от падения в пропасть.

Прошло два дня, как я вернулся в Минхэнь. Господин Ши-ми дал мне с собой свой запирающий прибор, чтобы я смог открыть дверь в его квартиру и жить в ней. Это позволило мне сэкономить деньги. Я бродил по городу в поисках тех мест, которые видел когда-то, и когда шел по улице, на которой находился Гоу-тел «Четыре времени года», вдруг услышал крики.

— Смотрите-ка, он тоже здесь, — завопил какой-то человек, и вскоре после этого меня по плечу рубанула тигриная лапа, да с такой силой, что у меня подкосились колени. И кто же это оказался? Ты, может быть, помнишь, что в письмах из своего первого путешествия я часто упоминал о господине Юй Гэнь-цзы, леснике, могучем бородатом знатоке деревьев, который был таким дружелюбным и веселым.

И именно этот Юй Гэнь-цзы, огромный как медведь, висел надо мной, ревел от радости и повторял все время одно и тоже: «Этого не может быть, это невозможно, да это же старина Гао-дай, ты оказывается еще жив? Как у тебя дела? Вот так радость!» И он прижал меня к своей груди, широкой, как у жеребца, и потащил тут же в ближайшую харчевню со странным названием «Что ставят в театре на сцену» и заказал бутылку Шан-пань Мо-те. Он даже вспомнил и о том, что пятнадцать лет назад мы с ним редко пренебрегали этим напитком.

К счастью он недолго расспрашивал меня о моем здоровье, сказал только: «Ты выглядишь хорошо. Моложе ты, кончено, не стал, старина, но дела у тебя явно идут великолепно» — и горячо заговорил о своих делах, которые, по крайне мере в последнее время, были далеко не блестящими, что однако не лишило господина Юй Гэнь-цзы его врожденной жизнерадостности.

Он рассказал, что несколько лет назад во время очередного пребывания в Минхэне познакомился с одной очень красивой женщиной, воспылал к ней любовью, и ему удалось после весьма дорогостоящих ухаживаний овладеть ею. Дело дошло до того, что он вопреки всем своим жизненным установкам, предложил ей стать его главной женой (большеносые, во всяком случае легально, имеют только одну жену), что она решительно отклонила. Но ему и это подошло, потому что она разрешила ему спать с ней, когда он бывал с Минхэне, и ее груди по роскоши были почти сравнимы с солнцем, а ее кожа была как шелк персикового цвета.

Годы пролетели как сон, но когда он несколько дней назад снова появился в Минхэне, на сей раз сюрпризом, и вот тут — «Ты даже не можешь себе представить!» — сказал он — в квартире послышался странный шорох, он пошел посмотреть, что там такое, а его персиковокожая вдруг разнервничалась и завизжала: «Я не слышу никакого шороха!» — и чтобы отвлечь его, стала сбрасывать с себя отдельные части своей одежды и трясти перед ним своим солнечным бюстом, но он не дал себя провести, потому что почуял еще и странный запах — у него, как у лесника и знатока деревьев, отличный нюх — и, короче говоря, когда он открыл шкаф, там сидел черный мужчина со стрижеными волосами и кольцом в ухе.

Госпожа Персиковый Цветок взвыла, черный жалобно захныкал, он, Юй Гэнь-цзы, вытащил того из ящика за упомянутое ухо, чтобы вышвырнуть в окно. Но женщина вдруг окончательно разъярилась и заявила: она, мол, сгорает от любви к стриженому, который является знаменитым певцом выдающихся песен и им можно ежедневно восхищаться в Ящике Дальнего Видения, а он, Юй Гэнь-цзы, должен убраться отсюда, иначе она вызовет охраняющую толпу.

Тут господин Юй Гэнь-цзы вытолкал вон хныкающего простофилю, влепил женщине оплеуху и ушел.

— Оплеуху, — сказал господин Юй Гэнь-цзы озабоченно, — конечно, не следовало бы давать. Бабам не принято давать оплеух, даже таким. Но вот что я тебе скажу: если бы я не дал ей оплеуху, я бы этого черного раздавил. А это было бы еще хуже, верно?

Но что его больше всего рассердило, он узнал позже: красивую красную повозку Ma-шин, драгоценнейшее изделие, которое господин Юй Гэнь-цзы подарил персиковокожей, черный продал, а деньги взял себе.

«Ну и черт с ними!» — закричал Юй Гэнь-цзы. За все свои беды он вознагражден нашей встречей и теперь желает провести со мной веселый вечер.

Я, конечно, согласился.

Не буду утомлять тебя перечислением харчевен и благородных заведений, в которые он затаскивал меня (иногда затаскивал и я), и количеством опустошенных нами бутылок Шан-пань Мо-те, к тому же подробности я забыл. В этот вечер мне была предложена одна вещь, и это привело к тому что я поехал не в Ки Цзы-бу, как первоначально собирался, а вместе с господином Юй Гэнь-цзы совершенно в другую сторону.

По этой же причине господин Юй Гэнь-цзы опять без предупреждения отправился к своей солнечногрудой, так как захотел преподнести ей сюрприз особого рода.

Чтобы объяснить тебе, о чем идет речь, я должен начать издалека. Ты, возможно, помнишь то письмо, где я изображаю, как господин Ши-ми привел меня в музыкальный развлекательный дом, в котором представляли в песнях и картинах случившуюся якобы в Срединном царстве историю под названием «Повесть о Стране улыбок». Подобные музыкальные развлекательные дома имеются не только в Минхэне, они встречаются повсеместно во всех городах большеносых, и один из самых знаменитых, да и, пожалуй, самых посещаемых музыкальных развлекательных домов, в буквальном смысле место паломничества всех друзей большеносой музыки, находится не в большом, а скорее в маленьком городке значительно севернее Минхэня, приблизительно на полпути между Минхэнем и Либицзинем.

Записки, дающие право на посещение тамошнего музыкального развлечения, получить очень сложно. Они, как сказал мне Юй Гэнь-цзы, ценятся больше, чем бриллианты такого же размера. Это связано с тем, что такое развлечение предлагают всего несколько раз за лето и что слава этого музыкального развлечения разошлась по всему свету.

Кроме того, не показаться там для определенных людей означает чуть ли не смерть, в связи с чем возникает такая давка за этими разрешающими записками, что ежегодно на дороге остаются несколько растоптанных претендентов. Образно говоря.

— Семь лет, — сказал Юй Гэнь-цзы, — нужно отстоять, чтобы тебя вознаградили запиской, а потом за нее нужно выложить кругленькую сумму.

В нынешнем году ему, наконец, удалось раздобыть две записки, и так как он знал, что его перси-ковогрудая рвется поехать туда, он решил доставить ей эту радость.

— Но вместо этого у нее в ящике сидит черный простофиля.

И он не смог отказать себе в удовольствии, засмеялся Юй Гэнь-цзы, сообщить даме посредством аппарата для дальних разговоров — после того, как он успокоился — что она теперь лишилась этого удовольствия.

Баба чуть не сошла с ума, захлюпала носом, завыла и даже елейным голосом произнесла несколько слов в машину для дальних разговоров.

— Но ничего у нее не вышло, — взревел Юй Гэнь-цзы. — Теперь со мной поедешь ты! Вот будет потеха.

Вот таким образом мы поехали — в повозке Машин господина Юй Гэнь-цзы — в местечко Зеленые Холмы, чтобы присутствовать там на развлекательном музыкальном представлении «Па-цзи-фань».

Мастера, сочинившего эту историю в песнях и картинах (как впрочем и все остальные, которые предлагают в «Зеленых Холмах»), зовут что-то вроде «Лихой-В-Огне». Для своих сторонников он бог. (Его остальные музыкальные пьесы, как я узнал от одного из посетителей, сказавшему мне это по секрету, смотреть не обязательно. Кто знает одну, знает и все остальные).

Шел дождь. Необозримое количество людей взбиралось на холм, такое же необозримое количество повозок Ма-шин образовало в стороне от развлекательного дома изменяющийся, как в калейдоскопе, жестяной ковер.

Из-за их шума не было слышно даже грома. Водители повозок Ma-шин бурчали сквозь свои маленькие окошки, что остальные Ma-шин обязаны освободить им место, что, однако, случиться не могло — это было ясно и понятно каждому. Тем временем на балкон вверху вышли музыканты, играющие на духовых инструментах, и оглушительно затрубили душераздирающую музыку — похожую на ту, что я услышал в огромном шатре на «Празднике осенней Луны» в Минхэне, правда здесь люди при этом не пьянствовали.

На дамах, прогуливающихся вокруг, были надеты драгоценные украшения из металла, и мне бросилось в глаза, что у большинства из них были чрезмерно большие ноги и благочестивый вид.

— Да! — сказал господин Юй Гэнь-цзы, когда я поделился с ним моими наблюдениями. — Это мероприятие многие считают не развлечением, а скорее молебном, почти церковной службой.

Неторопливые господа вышагивали взад-вперед. Внезапно по толпе пробежал шепот: смотрите, вон там идет живой, настоящий внук мастера «Лихой-В-Огне», который все это придумал.

— Следует ли мне преклонить колени? — спросил я.

— Нет, — ответил господин Юй Гэнь-цзы, — это необязательно. Хотя некоторые попытались проделать это в надежде получить входную бумажку.

Грохот машин достиг предела. Меня очаровал один фокусник: он с безрассудной смелостью встал между потоками жестянок и стал искусно двигать суставами, одновременно посвистывая на маленькой флейте. Я не мог наглядеться на него, но господин Юй Гэнь-цзы сообщил мне, что это не фокусник, а городская ищейка. Он пытался руководить лавиной повозок Ма-шин.

Опять зазвучали гигантские трубы. Накрапывал дождь, фокусник свистел на своей флейте, большеногие дамы вышагивали с благоговейным видом, прогуливающиеся раскрывали чудесные зонтики, везде и всюду кроткое жужжание. Неподалеку продавали зажаренные свиные кишки, наполненные рубленным мясом (я попробовал, оказалось очень вкусно), а на ветру развевались флаги, хотя и мокрые. Это было великолепно. Еще раз прозвучали гигантские трубы. Лавина Ма-шин, наконец, рассосалась, люди исчезли.

— Прекрасно! — сказал я господину Юй Гэнь-цзы. — Я великолепно развлекся. Что будем делать дальше?

Я узнал, что теперь только все и начинается. Это продолжалось, скажу я тебе, семь часов. Дважды нас выпускали наружу, но большую часть времени нужно было сидеть — так же тесно прижавшись друг к другу, как в Летающем Железном Драконе — внутри развлекательного дома. Семь часов прошли, в основном, в темноте. Содержание музыкального представления в песнях и картинках я не понял, хотя актеры старались декламировать громко, но в их декламацию все время вторгалась, я бы сказал, раздольная музыка. Она возникала откуда-то со стороны, и я удивлялся, почему внук Мастера не в состоянии найти способы и средства, чтобы приостановить эту мешающую музыку.

Герой представляемой комедии, сказал господин Юй Гэнь-цзы, будет спасен, это главное в этой истории. Но от чего он, собственно, будет спасен, узнать мне не удалось. Возможно, от долгов, потому что целая группа злобно глядящих людей, большей частью закутанных в одежды коровьего цвета (наверное, купцы или ростовщики) время от времени окружала главного героя, который выступал в довольно-таки рваных облачениях, вероятно, чтобы продемонстрировать свою бедность. Одна черноволосая женщина долгое время бушевала на сцене, но не раздевалась. (Здесь это не принято, сказал господин Юй Гэнь-цзы, это проделывают только в тех развлекательных домах, которые мы с вами посетили позавчера в Минхэне. Между ними имеются определенные отличия.) Пару раз через сцену пронесли на носилках какого-то старика. Он громко причитал, но пел достаточно мощно. Однажды герой послал вверх стрелу, и вниз упала большая птица. Мне это очень понравилось. Несколько танцовщиц к концу пьесы попытались, как мне показалось, слегка взбодрить утомленную публику — это было бы чудом после семи-то часов! Задумано оно было хорошо, но я бы посоветовал внуку увековеченного Мастера в следующий раз подобрать для этой цели более изящных дам. Хотя, возможно, их вид соответствует общепринятому здесь стилю. Больше мне сказать тут нечего. Появился и злой волшебник. У него была бородка клинышком, и стоял он на треугольной скале. Когда волшебник запел, эта скала стала слегка раскачиваться посредством искусного невидимого механизма. Волшебник был явно этим обескуражен, но театральная скала продолжала содрогаться, и волшебник чуть было не свалился вниз. Мне это очень понравилось. Остальным же людям, как мне показалось, — нет, потому что, как только перед сценой опустился огромный занавес, они начали шуметь и буйствовать и учинили страшный грохот, хлопая одной ладонью о другую (вероятно, намекая, что хотят влепить актерам — или самому Мастеру? пощечины), а когда актеры малодушно встали перед занавесом, явно желая попросить прощения, им не дали произнести ни слова. Через некоторое время гнев толпы — должен признаться, не совсем несправедливый — постепенно утих, и все побежали опять есть зажаренные фаршированные свиные кишки.

— Нет, нет, — сказал я господину Юй Гэнь-цзы. — Не беспокойся, пожалуйста. Я очень доволен. И этот опыт пойдет мне на пользу.

Но про себя подумал, что часто я бы сюда не ходил.

 

IX

Ты должен поверить мне на слово, дорогой Цзи-гу, что я ни на мгновение не забывал о своей истинной цели — вернуться домой (и тем самым в объятия твоей дружбы). И хотя я об этом не пишу, мои мысли постоянно заняты только возвращением. С меня хватит этого мира. Я его узнал слишком хорошо.

Но возвратиться и жить тайком, как нищий, в западных пустошах и жевать там траву или попасть в лапы предателя и клеветника Ля Ду-цзи я не желаю. Мне необходимы точные и достоверные сведения о положении дел в нашем родном времени, отдаленном отсюда ровно на тысячу лет. Нужного мне и точного исторического труда я до сих пор не нашел, как уже было сказано, ни в библиотеке столицы Империи Ю-ксе, которая похваляется — и совершенно неправомерно — что там находится по одной из всех книг, имеющихся в мире. Мне до сих пор не удалось найти ни одного ученого, который был бы осведомлен о подобных тонкостях нашей истории, я даже не смог выйти на след того, кто бы знал кого-нибудь, кто это знает. Правда, господин Ши-ми вселил в меня надежду: он говорит, что догадывается, каким путем нужно идти. Что есть весьма знаменитый, выдержавший государственный экзамен ученый, он называется «Высокий Павильон», и хотя он большеносый, он знает все, что касается Срединного царства, вплоть до мелочей. Необходимо разыскать этот достойный восхищения «Высокий Павильон», и господин Ши-ми после своего возвращения незамедлительно займется соответствующими поисками.

Конечно, существует возможность — это предложение господин Ши-ми сделал мне, когда мы обсуждали мою проблему — вернуться обратно не на тысячу лет назад, а, например на… да: интересно, на сколько? На девятьсот семьдесят, пожалуй, слишком мало, демон Ля Ду-цзи, наверное, все еще творит там свои черные дела. Девятьсот пятьдесят лет слишком неопределенны. Девятьсот подходят, тут с полной уверенностью можно считать, что Ля Ду-цзи уже забрал дьявол. Но что я буду делать среди детей моих детей? Все друзья давно умерли, а о моей Сяо-сяо и речи нет. Я буду там еще более чужим, чем здесь среди большеносых.

Уже не говоря о том, что мой компас времени может вернуть меня ровно на тысячу лет назад, а не на более короткий отрезок времени.

Не отправиться ли мне, сказал господин Ши-ми, в сегодняшнее Срединное царство, чтобы там покопаться в древних текстах? Я давно уже подумывал о такой возможности. И как ни странно это тебе покажется, сделать это достаточно просто — нужно войти в Летающий железный дракон и со свистом полететь в Кайфын. Но, решил я, в этом нет никакого смысла. Потому что

— о, пожалуйста, спрячь подальше эти листочки. Я пишу о том, о чем из чувства стыда хотел бы умолчать и что может подорвать основы твоего разума, ну так вот: в Срединном царстве -

Нет. Не могу написать. Это понять нельзя. Это так, как если бы круглое небо смешалось с четырехугольной землей и породило коричневую, как глина геометрию беспорядка. Но я должен написать об этом.

Держись покрепче.

Сначала сядь, потом проверь свое сиденье и дыши глубже, когда будешь читать, что: в Срединном царстве нет больше Императора.

Тебе удалось вынести это сообщение? Тогда читай дальше. Приблизительно восемьдесят лет назад — считая от той точки потока времени, где я сейчас нахожусь — в Срединном царстве произошла дворцовая революция. Подобные вещи нам знакомы. Случилось неслыханное: Его Императорское Величество, Сын Неба (маленький ребенок приблизительно шести лет) был смещен. Но и это бывало и раньше. Но что совершенно невероятно: Трон Дракона до сих пор пуст. Но и этого мало: Трон Дракона — образно говоря — за ненужностью был выброшен в пустое стойло для ослов и предоставлен древесным червям. Сейчас, как мне рассказали, в Срединном царстве господствует коррумпированная банда толстых стариков, ублюдков вроде Ля Ду-цзи. Они все еще почитают забытое в других местах учение Ка Ма'са и Лэй Нина и подавляют любые воспоминания о возвышенном прошлом; даже память о благородном мудреце с Абрикосового холма забрызгали грязью. И так как все старые записи были или сожжены, или отданы на откуп мышиным зубам, то нет никакого смысла туда ехать. Впрочем, они там настолько недоверчивы, что никого к себе не пустят, тем более такого, как я, потому что побоятся, что я — переодетый в «ки-тай-цзы» большеносый.

Итак, мне не остается ничего другого, как дожидаться возвращения господина Ши-ми в надежде, что он найдет ученого «Высокий Павильон».

Чтобы чем-либо заполнить свое время, пока, возможно, благодаря счастью и случаю не определится момент для благополучного возвращения домой, или, по крайней мере, чтобы использовать предоставившуюся возможность еще глубже исследовать мир большеносых, я решил принять, наконец, приглашение господина с лицом, как детская попка, потому что меня заинтересовал этот таинственный Шпо. Я расспрашивал о нем господина Юй Гэнь-цзы. Он ответил только, чтобы я с подобной чушью оставил его в покое. Шпо его никогда не интересовал, он в нем не разбирается и не собирается разбираться.

Но прежде чем я распрощался с господином Юй Гэнь-цзы, со мной приключилась еще одна история (если можно так выразиться, приключение духовного свойства), для описания которой мне опять придется вернуться назад. Я надеюсь, что у тебя хватит терпения все это прочитать, о Заоблачная Башня Дружеской Любви.

Когда я был в городе «Дай мне марку», который называется также Бе Лин, там все, не переставая, говорили об одном громадном, никогда ранее невиданном явлении. Под этим, к сожалению, подразумевался не наш несчастный цирк, а некий человек, чье имя я совершенно справедливо забыл. Речь идет о том, что у большеносых называется искусством, Во время своего первого пребывания здесь, в мире большеносых, я уже писал тебе о примечательной дурной привычке здешних художников забавляться катастрофами. Господин Ши-ми дал мне как-то великолепный альбом цветных репродукций произведений искусства из мира большеносых. Я полистал его и понял, что столкнулся с бесконечным потоком ужасающих несчастных случаев и мерзостей:

Очень часто изображали худого голого мужчину, пригвожденного к балке, или же с любовью выписывали, как забивают маленьких детей; или как две змеи пожирают старика и двух юношей; как с живого тела сдирают кожу; или кого-то сжигают; или как молодая женщина отрубает голову у спящего бородача; или как злобный, одетый в броню юноша поднимает на острие достойного сожаления дракона; прикованные к скалам обнаженные девственницы; черепа; обрушившиеся дома; просто руины — когда же я долистал до картины, на которой был изображен сидящий в котле мужчина, которого там варили — я отказался дарить свое внимание подобным мерзостям.

Можешь ли ты представить себе нашего мастера кисти, изображающего человека, которого варят? Я — нет. Разве этот мир, спросил я господина Ши-ми, сам по себе недостаточно отвратителен, чтобы еще и на картинах изображать его мерзость? Но он не понял меня. Художественные проявления большеносых должны быть непременно связаны с катастрофами. Но в настоящее время, я имею в виду время моего пребывания в мире большеносых, явно подготавливается или уже произошла иная катастрофа, поразившая искусство. Казалось бы, что было бы похвально, изобразители вечных несчастных случаев устали от них и обратились к другим вещам. Но это не то, что ты думаешь. Они не стали рисовать такие приятные вещи, как цветы или сады или лодку на озере — нет, они больше вообще ничего не рисуют. Одним из них был тот, чье имя я забыл и о ком говорил весь город Бе Лин: он запеленал дом в платок. Ты решишь, что ошибся при чтении? Он, конечно же, завернул в платок ком (глины? или чего-то еще?). Нет. Я написал совершенно верно: он запеленал в платок именно дом. Правда, как я узнал, он в свое время начал с малого: сначала запеленал кухонную ложку, потом свои сандалии, потом собаку, потом ствол дерева — и так далее.

Он двигался вперед ко все большим и большим предметам, при этом, как мне сказали, его слава возрастала. Но и этого ему показалось недостаточно. Для удовлетворения его художественного пыла требовались предметы еще большего размера. И тогда он нашел дом в Бе Лин размером с дворец, который он запеленал в платок к величайшему, в чем я не сомневаюсь, изумлению и восторгу его жителей. Результат я видел. Как он выглядел? Как запеленутый в платок дом. Как стало известно, мастер займется потом пеленанием гор в стране Ти Л ой; горы называются: Розовый сад.

А затем, но так считаю только я, ему останется только одно: запеленать самого себя.

Но, возможно, я был не совсем прав. Признаюсь. Я просмотрел еще раз ту стопку картин, которую мне дал господин Ши-ми. Дело в том, что большеносые художники имеют склонность к изображению отвратительных событий, и это обрушивается на неподготовленного человека с такой силой, что он начинает думать, будто все вокруг исключительно мерзко.

Но были и другие мастера, они есть и сейчас. Господин Юй Гэнь-цзы сказал, когда я ему во время освежительных часов между отдельными частями вышеупомянутой комедии поведал о запеленутом дворце: «Да, я слышал об этом. Чего только люди не придумают, если им позволить. Но ты должен познакомиться с Ми Ман-цзи и его искусством».

И мы договорились, что поедем в городок, расположенный несколько южнее Зеленых Холмов, потому что господин Юй Гэнь-цзы знаком с мастером Ми Ман-цзи еще со школьных времен. И вот таким образом я попал в прекрасный и, как мне сказали, всемирно знаменитый город Ню Лен-бег. Мастер Ми Ман-цзи, его полное имя Ми Ман Пехте, встретил нас в высшей степени дружелюбно, показал свои картины и рассказал об одном значительном мастере глубокой древности, который тоже жил в Ню Лен-беге и назывался «Мастером молящихся рук» или «Мастером зайца в траве».

О картинах самого Ми Ман-цзи позже. Я решил, что останусь в Ню Лен-беге еще на несколько дней, потому что спешить мне было некуда, Шпо от меня не убежит. Господин Юй Гэнь, однако, распрощался и поехал на свою родину на север. Так мы с ним и расстались — навсегда. Я это знал, а он — нет.

В Ню Лен-беге есть значительный Му-сен, который я захотел посетить. Знаешь ли ты, что такое Му-сен? Кончено, нет. Му-сен — это большой дом, где на стенах вразброс висят картины и где стоят статуи. Здесь в Империи большеносых не принято, чтобы заказчики вешали картины у себя дома и радовались, глядя на них. Нет. Мастер Ми Ман Пех-те объяснил мне, как все происходит: большеносые обычно крадут друг у друга картины, если они красивые и ценные, поэтому они охотно дарят их Му-сен, где те охраняются государством и выкрадываются реже. Но есть и такие картины, сказал Ми Ман-цзи, которые хотя и ценные, но не особенно красивые, о чем, конечно, по разным причинам вслух не говорится. Эти картины заказчики тоже отдают в Му-сен, чтобы длительное время не видеть их у себя дома.

Таким образом, в залах Му-сен в различных городах большеносых можно прочувствовать изменения в искусстве живописи, которые оно претерпевает со времен того самого «Мастера молящихся рук».

Художники, объяснил мне мастер Ми Ман-цзи, спустя столетия после того, как они занимались преимущественно тем, что, помимо упомянутых катастроф, рисовали некую Ма И-я, по большей части держащую на руках голого и достаточно упитанного ребенка (якобы бога-юношу, того самого И Су в виде младенца), вдруг взбунтовались и рассердились и в один прекрасный день начали рисовать только задний план, глумливо, так сказать, устранив главный предмет и изображая лишь оживляющие второстепенные фигуры. При этом живопись выказала бросающуюся в глаза склонность к плохой погоде. Я видел картины, на которых художники с издевательской жестокостью изображали тонущие во время шторма корабли, от одного взгляда на которые можно было заболеть морской болезнью. Или занесенные снегом каменные глыбы, льдины, пропасти с бурными потоками — в общем и целом, как я уже упомянул, искусство большеносых имеет явную склонность к изображению неприятностей. Но истинные катастрофы, говорит мастер Ми Ман-цзи — это сами произведения поздних мастеров, хотя некоторые из них работали с определенной творческой серьезностью. Они пытались нарисовать свет. Прекрасное и поэтическое намерение, но, как утверждает Ми Ман-цзи, это удалось лишь двум или трем великим. Одного из них зовут Мо Не. Но потом дело заглохло.

В сущности, объяснил мне мастер Ми Ман-цзи, в настоящее время в живописи имеются два типа художников: одни убеждены в том, что именно их творения (созданные частично с привлечением их ягодиц) являются выражением сути искусства; другие же знают, что они обманщики и дурачат своих заказчиков.

Кто из них хуже, сказал Ми Ман-цзи, я не знаю. Тут был один, который показывал всем свои раны. (К сожалению, я не смог выяснить, где, собственно, находились эти раны. Некоторые считают: в голове.) Он мастерил костюмы из войлока со свернувшимся коровьим молоком в карманах; он продавал также обрезки своих ногтей. Он издал манифест, в котором утверждал, что искусством является все, и только то, что является искусством — не искусство. Потом он умер — и совершенно справедливо, считает Ми Ман-цзи. Однако он продолжает жить в одной из своих учениц. (Ты расслышал совершенно верно: здесь и женщины выступают в качестве мастеров, тут уж ничего не поделаешь.) Ученица пускает червей ползать по бумаге, а потом раздавливает их экскременты. Ты, естественно, изумляешься, но здесь есть люди, готовые заплатить любые деньги за приобретение вот таких червивых фекалий. Отсюда ясно, почему они охотно отдают подобные покупки в Му-сен, а не оставляют их на стенах в своих домах.

Один из мастеров раскрашивал свои полотна только в голубой цвет. Но однажды он раскрасил холст в красный цвет, после чего был объявлен сумасшедшим и изолирован от общества. То есть: если мастер нашел свой вид искусства (например: вместо того, чтобы рисовать, стал разрезать полотно на куски), ему запрещается делать что-либо иное. А кто, спросил я, издает подобные запреты? Ха-ха-ха, засмеялся мастер Ми Ман-цзи, это делает тайный орден Знающих Искусство. Никто точно не представляет, кто они такие. Они никогда не появляются публично, но обладают скрытой, опасной властью, и именно они диктуют цены.

— А вы, высокочтимый мастер Ми Ман-цзи, — спросил я, — какого направления в искусстве придерживаетесь вы? Забиваете ли вы гвозди в рамы? Или обрызгиваете краской вашу достойную почитания госпожу супругу? Или сбрасываете на полотно с крыши вашего дома вашу собаку?

— Нет, — ответил мастер Ми Ман-цзи. — У меня нет ни собаки, ни тем более кошки, и я стою перед холстом или склоняюсь над бумагой и в соответствии со своим внутренним миром изображаю то, что важно для меня.

И он показал мне некоторые из своих картин. Возможно, мой любезный Цзи-гу, ты помнишь, как мне показалось при прослушивании Небесной четверицы, которая исполняла одно из произведений Бэй Тхо-вэня, что в мою руку проскользнула нить необъяснимого узнавания? Нечто подобное я испытал, глядя на картины Ми Ман-цзи. Там был изображен мир, который повсюду ценен, и рядом с этим миром все рисовальщики жира и войлока превращаются в ничто.

Спустя несколько дней, поскольку мысли об искусстве большеносых все еще теснились в моей голове, я еще раз зашел к Ми Ман-цзи в его мастерскую.

О встрече с ним я заранее не договорился, потому что не очень хорошо владею даньнеговорящими приборами, и всегда ругаюсь, когда там внутри что-то ужасающе свистит; или, если нажать кнопки не в надлежащем порядке, то из прибора раздается голос, напоминающий женский, который произносит приблизительно следующее: наби-пла-вий-ну-мел. В связи с этим я избегаю дальнеговорящих приборов. Я отправился к Ми Ман-цзи утром, будучи уверен, что приличный мастер занимается своим ремеслом при свете дня. И это было действительно так. Мастер Ми Ман-цзи работал, и я, отвесив три восьмых поклона, попросил прощение за вторжение, но, сказал я, у меня неотложный вопрос.

Мастер улыбнулся (что, принимая во внимание его прекрасную, однако скрывающую черты лица бороду, может заметить только внимательный наблюдатель) и сказал, что он посчитал бы себя плохим мастером своего цеха, если бы не смог приняться за прерванную работу без ущерба для нее с того самого места, на котором остановился. Лишь мазилы несут вздор о вдохновении.

Вот мой вопрос: как определяют, глядя на с трудом воспринимаемое искусство большеносых, что это гениально? Как узнать, является ли мастер беспорядочной живописи или мастер пеленания предметов или мастер сгибания проволоки гением или не является?

— Гениев, — сказал мастер Ми Ман-цзи, — назначают.

— Ого, — сказал я. — И кто же? Верховный мандарин? Высочайший священник? Или суд?

— Нет, — сказал Ми Ман-цзи. — Те, кто на регулярно появляющихся листах бумаги пишут об искусстве. Уже упомянутое Тайное Братство. Оно наблюдает, как некто наносит на бумагу треугольники и четырехугольники, и потом решает, является ли он гением или нет. И все обязаны с этим согласиться, и треугольники и четырехугольники или разрезанное полотно или что там еще получают навеки великое благословение.

— А если нет? — спросил я.

— Тогда-то он и увидит, кто он такой, — сказал мастер.

На меня это произвело сильнейшее впечатление. Я представил себе мастера по наклеиванию на холст заячьих шкурок, к которому в конце концов приходит тот самый Тайный Суд по искусству. Посовещавшись друг с другом, они устанавливают: этот — гений. После чего мастера по наклеиванию заячьих шкурок на холст с триумфом доставляют в ратушу, и мандарины Ню Лен-бега торжественно прикрепляют к его волосам Косу Гения… или что-то в этом духе.

Нет, сказал мастер Ми Ман-цзи, лично его, Ми Ман-цзи, гением не назначали. Так сказать, наоборот. Но в его случае это чрезвычайно мудреное дело. Тот самый Тайный Суд по Искусству не желал, чтобы кому-нибудь кроме них, не дай Бог многим людям, нравились бы произведения, которые рисуют художники. Они должны нравится только им, чтобы доказать тем самым, что только они обладают истинным пониманием искусства. Беда мастера Ми Ман-цзи состоит в том, что его живопись нравится всем. А это смертный грех. Таким образом, мастер Ми Ман-цзи лишен официальной Косы Гения, но, сказал он и снова улыбнулся, его радует и сам процесс работы и ее результаты, в то время как Назначенные Косы Гениев, как он подозревает, смертельно скучают над своими — и тут он употребил одно слово, которое я не решаюсь воспроизвести в письменном виде, поскольку оно связано с пищеварением — творениями.

Я хотел было распрощаться, но Ми Ман-цзи сказал, что я должен остаться еще на короткое время. Он взял лист бумаги и с большой тщательностью нарисовал меня.

Портрет был похож, однако не внешне, потому что мастеру Ми Ман-цзи удалось с помощью в высшей степени изобретательных поворотов и перспектив, а также мастерских введений неожиданных предметов, так сказать, вывернуть меня наизнанку. Быть нарисованным им в определенной степени небезопасно, но в конце концов на собственном изображении узнаешь, как глубоко мастер Ми Ман-цзи заглядывает в пространство и время.

Да, это так — и он настолько глубоко заглянул в меня, что я уже больше не мог скрывать от него мое истинное происхождение. После моего признания он на некоторое время онемел, но потом сказал, что слишком стар, чтобы чему-либо удивляться, и с этим делом было покончено. Он обещал, что никому не выдаст мою тайну, и подарил мне картину. Я не знал, как его отблагодарить. Но он заявил, что я не должен церемониться. Его порадует, если я возьму этот портрет с собой в древний Ки Тай. Возможно, он впоследствии вынырнет здесь как шедевр дальневосточного художника, и Тайный Суд по Искусству обозлится.

Я возьму эту картину с собой в глубину лет, если мне когда-нибудь, как я надеюсь, будет суждено вернуться назад. Как произведение одного из самых великих, хотя официально и не отмеченных Косой Гения мастеров искусства большеносых.

Но я сделал еще кое-что. У одного из Тайных Судей по Искусству, которого я выследил в Му-сен для Пробитых в Стене Дыр, мне удалось получить список всех назначенных гениев. К моему удивлению он предоставил мне его чрезвычайно охотно. А теперь, дорогой Цзи-гу, держись крепче. Я взял свой компас времени и проскочил на два столетия вперед в будущее. То, что я там увидел, здесь описывать не буду, пробыл я там недолго, но вполне достаточно: я быстро нашел, что искал, а именно Му-сен, и справился там по моему списку.

Что сказать тебе? Ни один из отмеченных Косой Гения не был известен там по имени. Но когда я назвал имя Ми Ман-цзи, у мандарина по искусству буквально перехватило дыхание, и он захотел купить мой портрет за такую сумму, которой хватило бы на постройку боевого корабля. Конечно, я отклонил его предложение. Зачем мне боевой корабль?

Я вернулся обратно в Ню Лен-бег, но мастеру Ми Ман-цзи ничего не рассказал. Мне и не нужно было говорить ему об этом: истинный — а не назначенный гений — и сам знает себе цену.

У мастера Ми Ман-цзи я был еще два раза, затем мы распрощались, и я отправился выяснять, что такое Шпо.

Шпо означает: без всякой необходимости бежать за прыгающим мячом из кожи. Шпо означает: человек в коротких штанах пытается ударить другого человека тоже в коротких штанах, но иной окраски. Шпо — это когда большой ложкой швыряют маленький мяч в голову другого человека. Шпо — это когда бегут с высунутыми языками, прыгают через палки, идут под воду, не потерпев кораблекрушения. Шпо означает размахивать многочисленными флажками, громко ликовать всей толпой до того и после того, как остальные отпрыгались и отбегались. Шпо — это денежный источник, это источник невероятной славы, шпо — это, как объяснил мне, глуповато улыбаясь, господин Фа Си-би: «важнейшее из второстепенных дел во всем мире».

Я поинтересовался смыслом шпо. Господин Фа Си-би долго думал, а потом сказал: шпо — это здоровье. Но когда выяснилось, что валяться в снегу тоже называется шпо, тут я смог возразить. Господин Фа Си-би вынужден был признать, что мучаться на холоде с шестами в руках и досками на ногах не очень-то здорово, «но несмотря на это, — сказал он упрямо, — шпо в конечном счете — это здоровье».

Понимаешь ли ты теперь, дорогой Цзи-гу, что такое шпо? Нет? Я тоже нет, хотя господин Фа Си-би еще долго уговаривал меня.

Мы сидели в большом прекрасном холле Гоу-тел «Четыре времени года», поскольку я, вернувшись из Ню Лен-бега в Минхэнь, решил провести здесь несколько дней. По старой привязанности я остановился в вышеупомянутой Го-ти Ни-цзя, где, как ты помнишь, я провел много недель во время своего первого пребывания в мире большеносых. Как Же я был удивлен, когда, встав перед Гоу-тел, устремил свой взор вверх и, так сказать, погладил взглядом его высокий фасад! Не мое ли каменное изображение смотрело на меня сверху вниз из одного из медальонов?

Слишком много чести, подумал я и сказал об этом ключнику Гоу-тел, находящемуся в холле.

— Что, что? — переспросил он.

Мы вышли наружу, и я показал ему на медальон. Тут удивился он: ему это ни разу не бросилось в глаза, хотя он в этом Гоу-тел работает уже двадцать четыре года. (Большеносые как правило не умеют наблюдать. Он меня не узнал. Я же его — да, узнал). Потом он сказал, что это скорее всего не мой портрет, а обобщенный образ человека из Срединного царства.

Что меня весьма удивило.

Ну, и кто же поспешил мне навстречу в большом холле Го-ти Ни-цзя? Господин Фа Си-би.

Он находился здесь в связи с конференцией могущественных начальников шпо, придумывающих новые оздоровления. Он жил в этом же Гоу-тел, и я таким образом сэкономил на поездке в Ки Цзы-бу, и без того оставившем о себе плохие воспоминания.

Шпо, утверждал обладатель лица, похожего на детскую попку, очень полезен для здоровья.

Справедливо ли это утверждение и в отношении тех, кто, наблюдая за шпо, поглощает из банок немереное количество бодрящих напитков и затем опрокидывается на землю? Господин Фа Си-би смутился. Это всего лишь издержки, сказал он.

— А когда, — спросил я, потому что уже видел как-то нечто подобное по Ящику Дальнего Видения, а теперь узнал, что это тоже шпо, — когда двое с огромными перчатками на руках колотят друг друга по носу до тех пор, пока один из них не опрокинется, можно ли этим зрелищем наслаждаться и без бодрящих напитков?

По сути своей это всего лишь обычные издержки, ответил он, сам же по себе шпо — это здоровье.

У меня создалось впечатление (но это я держу про себя), что шпо состоит главным образом из издержек.

А чтобы я, заявил господин Фа Си-би в конце нашей беседы, смог принять участие в одной из истинно великолепных манифестаций шпо, он приглашает меня на охватывающее весь мир событие в шпо, которое произойдет через несколько дней. Мне показалось, что он был твердо убежден, что тем самым не только оказывает мне великую честь, но и доставит огромное удовольствие.

Вокруг царила такая суматоха, по сравнению с которой суета в городе Зеленые Холмы вспоминалась как прямо-таки тихая молитва. Разница состояла также и в том, что здешние люди были наряжены, как клоуны в моем блаженной памяти цирке. А также и в том, что в толпе почти не было женщин. Крикуны размахивали плакатами, распевали грубые песни и явно были переполнены бодрящими напитками.

Господин Фа Си-би заехал за мной, и я прибыл к месту, где состоится шпо, в его повозке Ма-шин. Господин Фа Си-би занимает такое высокое место среди мандаринов шпо, что для него насильно расчистили в толпе маленький переулок. (Я шел за ним следом.) Толпа буквально взорвалась криками демонической силы, когда увидела этого обладателя похожего на детскую попку лица. Они называли его «император», что мне показалось некоторым преувеличением.

Но не стоит быть полностью несправедливым. В общем и целом он относился ко мне очень дружелюбно, что я, правда, объяснял лишь тем, что он считал просто-таки сердечной необходимостью пробудить во мне, несведущем, восторг перед шпо. Что ему не удалось — если предвосхитить события.

Мы вошли — и тут я должен сказать: здание было не совсем подходящим. Большеносые изобрели сам по себе достойный удивления способ отливать дома. Ты прочитал правильно. Они размалывают камни, смешивают кашу с какими-то добавками, а потом выливают — как мы при отливе колоколов — каменную кашу (она называется Бе Тонг) в подготовленную форму. В течение короткого времени каша засыхает, и дом готов.

Но и здесь обнаруживается, что облегчение первоначально утомительных процессов ведет к безобразиям и нелепостям. Здание, в которое мы вошли, было круглым и широким, как небо. Представь себе необъятных размеров миску без крышки: вот таким было здание, сделанное, естественно, из отлитой каменной каши. Если бы большеносые соорудили его, как обычно, из кирпича, они бы крепко подумали над тем, стоит ли воздвигать такое ненужное строение.

Так как я был гостем явно всеми высокоценимого господина Фа Си-би, то должен был сидеть в привилегированной ложе, где уже находилось множество шпо-мандаринов. Один толще другого. Один потел, как свинья, другой пахнул рыбой, пойманной много недель назад, многие хромали, один из них пришел с выбритой собакой, которую постоянно целовал.

Я поклонился им всем, а господин Фа Си-би объяснил мне, что без этих значительных господ не было бы никакого шпо.

— Будут ли эти господа сами заниматься шпо, — спросил я, — например, бросать железные шары или прыгать в песчаные ямы?

— Нет, — ответил господин Фа Си-би, — эти господа лишь пылают за дело шпо.

Я выглянул из ложи. Вышеупомянутая миска без крышки была внутри оборудована местами для сиденья, везде клубились люди и всё еще что-то выкрикивали. Господин Фа Си-би объяснил мне, что хотя и существует несчетное количество видов шпо, самым изысканным считается тот, который я вскоре увижу. Это будет великолепно. Это шпо в высшем своем проявлении, и на нем к тому же можно заработать много денег. При этих словах господин Фа Си-би буквально погрузился в мечты, остальные господа тоже размечтались, а самый толстый толстяк от охватившего его восторга еще раз поцеловал свою собаку.

И тут началось.

Я обратил внимание на то, что до сих пор не замечал — внизу, на самом дне миски был сохранен маленький кусочек земли. Там не было ни сидевших, ни стоявших людей шпо, там росла трава. Потом туда прибежала толпа мужчин в коротких пестрых штанах. В течение почти двух часов они пытались вытоптать этот газон. Одному из них удалось сломать другому ногу. Один раз один из мужчин дал другому такую пощечину, что у того выпал изо рта его музыкальный инструмент. Все это мне очень понравилось.

Остальные же массы кричали и шумели еще громче, чем до этого. Они зажигали фейерверки и били в барабаны. Может быть они тем самым пытались прогнать с газона уродов в коротких штанах? Я задал этот вопрос сначала господину Фа Си-би, потом толстяку с выбритой собакой, но ответа не получил, потому что эти двое, да, впрочем, и все остальные пребывали в таком возбуждении и восторге, что ничего больше кроме шпо не воспринимали.

Из вежливости я сказал потом господину Фа Си-би, что шпо мне понравилось почти в такой же степени, как и музыкальное представление на Зеленых Холмах. Но мое признание явно огорчило его, что не входило в мои намерения. По всей видимости он в своей попкообразной простоте действительно считал шпо самым прекрасным делом в мире.

* * *

Но это не имело для меня больше никакого значения, потому что мои отношения с господином Фа Си-би заметно охладели после того, как он заметил, как мало восторга несмотря на все его усилия вызывает у меня шпо. Больше мы не виделись.

Но что мне представляется примечательным, так это то, что несмотря на все узнанное мной о шпо, он является мерилом ценности отдельных народов. Если народ обладает сильным шпо, то рассматривается как народ высокого ранга, в связи с чем ему покровительствуют и правительства. Разве нормальный человек в состоянии понять это? Возможно, именно шпо и является причиной широко распространившейся деградации большеносых.

 

X

Пришла и уже почти прошла осень. Снаружи холодно, но еще холоднее в моем сердце. Случилось огромное несчастье. Господин Ши-ми умер.

Как ты, вероятно, помнишь, он еще на некоторое время остался в Ю-ксе, чтобы посетить там другого выдержавшего государственный экзамен ученого из своего цеха. Он вернулся на Летающем Драконе, а вместе с ним летела смертельная болезнь, о которой ни он, ни кто-либо другой не подозревали и которая, очевидно, уже давно пожирала его.

Мы собирались, как уже говорилось, встретиться в Либицзине. В условленный день я приехал на Драконье поле — из прибывшего на него Летающего Дракона выходили люди, но господина Ши-ми среди них не было. Но сразу я не обеспокоился. Возможно, сказал я самому себе, он пропустил время полета, или ему тоже выдали фальшивую подтверждающую бумагу и ему не посчастливилось, как мне, оказаться в отделении для Чрезвычайно-Важных-Персон.

Я вернулся в Гоу-тел (благодаря щедрости и великодушию господина Ши-ми денег у меня было предостаточно; госпожу Я-на я видел однажды на большой площади перед головой Ка Ма'са — мне удалось спрятаться за колонной). В доме для путешествующих на Воздушном Драконе я выяснил, когда из «Большого Яблока» прилетят остальные драконы, много раз встречал их, но господин Ши-ми так и не появился. Я начал беспокоиться и заставил себя использовать прибор для дальних переговоров, волшебный прибор, с помощью которого можно разговаривать с другими людьми через большие расстояния. Тут я узнал, что господин Ши-ми в том городе, где должен был пересаживаться с большого дракона, перенесшего его через море, на меньший, чтобы прилететь в Либицзин, был внезапно сражен болезненным недугом и увезен в госпиталь в Минхэнь.

Все это рассказал мне господин Те-хоу, один из участников той Небесной четверицы, с которым, что мне было известно еще во время моего первого визита в этот мир, господин Ши-ми был особенно дружен. (Для меня оказалось непростым делом разыскать Действующее на Расстоянии Число, которое помогло мне поговорить с господином Те-хоу. Но это между прочим.) Господин Те-хоу, которому мое истинное происхождение неизвестно, вспомнил меня и очень обрадовался, но он был настолько озабочен состоянием здоровья господина Ши-ми, что я незамедлительно — лишь с маленькой сумкой в руках, оставив остальные вещи в Гоу-тел — сел в передвижной железный рукав и отправился в Минхэнь.

Там я поспешил в госпиталь. Господин Ши-ми лежал в постели. Его глаза были открыты, но он не узнал меня. Я сразу увидел смерть, но врачи ее почему-то не видели. Остановился я в уже не раз упомянутом Гоу-тел «Четыре времени года», но ни прекрасный дворец, ни Шан-пань Мо-те больше не радовали меня. Два, а то и три раза в день я приходил в огромный, тоже похожий на дворец госпиталь, где лежал уже не узнававший меня господин Ши-ми. Как мне сказали, он уже не узнавал никого. Он ничего не говорил и ничего не объяснял, питание получал по каплям, иногда стонал. Хотя он меня не узнавал, я много часов просидел рядом с ним, время от времени дотрагиваясь до его руки. И я увидел смерть. Но ни врачи, ни сиделка ее не видели.

В похожем на дворец госпитале были, вероятно, сотни комнат. (Он был похож на мой госпиталь, где я лежал после своего первого полета в воздух; ты, конечно, помнишь об этом достопримечательном приключении в начале моего второго пребывания в мире большеносых.) По дороге к комнате, где находился господин Ши-ми (в отличие от меня он был в комнате один), мне приходилось идти через многочисленные переходы и коридоры. Должен признаться, что несмотря на мое горе, я с интересом бросал взгляды туда и сюда, поскольку мне было любопытно узнать, какую роль играет смерть в мире большеносых. И я узнал: смерть не играет никакой роли. В госпитале, где лежали сотни больных, ежедневно некоторые из них умирали — иного и быть не могло. Тем не менее увидеть смерть было невозможно. Смерть прикрывают и зарывают. О смерти не говорят и делают вид, будто ее нет. Они — я имею в виду большеносых — упразднили смерть. Но на их беду они все же умирают. И тут они произносят лишенные духовности слова вроде: «он скончался», или «он покинул бренный мир», или «он закрыл глаза», или «он испустил дух» — а дурной Хэн Цзи сказал про своего собутыльника, который поскольку в виде исключения был совершенно трезв, то свалился с моста в пересохшее русло реки и сломал себе шею, что он «сыграл в ящик». Смерть в глазах большеносых — это нечто некрасивое. У меня такое чувство, что они стесняются умирать.

Господину Ши-ми на глазах становилось все хуже и хуже. Один из врачей, сам по себе приятный человек, уже знавший меня, поскольку я часто сидел около господина Ши-ми, сказал мне, после того как я заметил, что вижу на его лице смерть: «Ах, что вы, нам уже намного лучше, и мы вскоре встанем на ноги».

И господина Ши-ми набили таблетками, разрезали его кожу и вставили в его плоть круглые трубочки, а на голову надели железную шляпу, что я первоначально посчитал суеверием: но нет, это была какая-то магнитная терапия. И это все для того, чтобы в конце концов якобы победить смерть, которая уже стояла рядом и была отчетливо видна: отпугнуть ее еще на одну неделю, еще на один день, еще на один час — еще на одну минуту. О достоинстве тут и речи нет. Но хуже всего ведут себя близкие. Я много раз наблюдал следующее: стоит кому-нибудь заболеть, его как можно скорее помещают в госпиталь и посылают туда цветы. Все остальное предоставляется совершить железным шляпам, трубочкам на руках, врачам и ухаживающим дамам. Как будто смерть — это что-то грязное. Врачам и ухаживающим дамам платят за то — как подметальщикам улиц, но побольше — чтобы они убирали эту грязь. А когда уже ничего вычистить нельзя, и смерть неотвратимо приближается, близкие обращаются в бегство, и вместо себя снова присылают цветы — теперь уже на погребение.

С тем самым дружелюбным врачом я беседовал много раз и подолгу. (Он считал меня, а я не возражал, своим коллегой из Срединного царства.) Я понял, что прогресс (ты слышишь? помнишь ли ты, что я рассказывал тебе об этом шагании вперед?) в искусстве лечения является как раз тем, чем большеносые гордятся больше всего. Я спросил врача, сколько пациентов относительно общего числа были вылечены посредством железных шляп, магнитов, пилюль и шлангов? Он сказал: в общем и целом целых сорок пять из ста! «Так, так», — сказал я и умолчал, что по нашим сведениям шаманы северных варваров, пританцовывая вокруг больных, ударяя в барабаны и гремя бубенчиками, достигают результатов получше — шестидесяти из ста.

Вероятно, все дело в том, что сами большеносые больны изнутри, душою. Что не удивительно для того безумного мира, в котором они живут.

Но одного у них не отнять. Они изобрели нечто, что я, если бы мог, с удовольствием взял бы с собой в наше родное время: они овладели искусством На-кос. Это что-то вроде мнимой смерти. Я видел это в Ящике Дальнего Видения: они вырывают у полностью или частично погруженного в мнимую смерть зубы, причем пациент ни разу не пискнет от боли; они разрезают его тело вдоль и поперек, а пациент потом только смеется над этим; однажды даже показали, как одному больному вместо его разрушенного сердца посадили другое, новое — подумать только! Мне представляется это нарушением небесного порядка — но кто знает, что будешь думать, если сам попадешь в подобное положение и сможешь продлить свою жизнь такого рода фокусами. Но прибор, с помощью которого можно было бы заменить на новые захиревшие из-за учения Лэй Нина души ос-си, или изъеденные во время безумного шагания вперед души остальных большеносых, они еще не изобрели.

И не изобретут, как я предполагаю.

Я сразу понял — это было в конце лунного месяца, который большеносые называют «восьмой», а в действительности он десятый, если считать от начала года (очередная путаница!) — что смерть господина Ши-ми подошла к нему так близко, что все большеносо-врачебное искусство вместе взятое не сможет ее отогнать. Тихо, как всегда, я вошел в белое, своеобразно пахнущее помещение. Мне сразу же бросилось в глаза, что из тела господина Ши-ми удалены все трубочки. Его нос заострился, его череп, казалось, стал еще крупнее, его щеки запали еще больше. У него отросла белая борода. Ухаживающая дама сидела в комнате и ничего не делала.

Когда я вошел, она сказала, что «наши» дела очень плохи и поспешно удалилась.

Я присел у кровати. Снаружи начал заниматься день. Вокруг некоторых деревьев, на которых уже почти не было листьев, летали вороны. Мне часто приходилось наблюдать, что природа старается соответствовать нашему внутреннему состоянию.

Я выключил свет. Тот свет, что приходил снаружи, был не более, чем серой сеткой. Так я просидел довольно долго, но вдруг дверь открылась и в комнату вошли лысый господин и маленький мальчик. Бывают очень красивые лысины, придающие их владельцам неизъяснимое достоинство. Таким именно достоинством и обладал вошедший господин. Речь идет не о моем представлении о смерти — пока еще не об этом. По особой одежде я признал в господине священника.

Я встал, отвесил треть поклона и назвал свое имя. Маленький мальчик в белых одеждах и со всевозможными приборами в руках включил свет, а священник слегка поклонился мне и тоже назвал свое имя: Э Пи-ско Сен. Внимательно оглядев меня, он сказал:

— Насколько я понимаю, вы не являетесь родственником выдержавшего государственный экзамен господина ученого Ши-ми?

— Нет, — ответил я. — Я его друг.

— Верите ли вы в Бога? — спросил он очень осторожно и вежливо и протянул мне маленький предмет: две скрепленные крест-накрест балки, а yа них тот самый прибитый гвоздями И Су.

— Я конфуцианец, — тихо сказал я. — Но я привык с уважением относиться к любой форме почитания Бога.

Он дружелюбно поклонился.

— Мне выйти? — спросил я.

Он мягко взял мою руку в свою и сказал:

— Мы стоим у постели доброго человека — я был с ним достаточно знаком — который собирается отойти в мир нам неизвестный. Кто знает истину? Спокойно оставайтесь здесь.

Он трижды дотронулся до головы и груди господина Ши-ми, произнес несколько тихих молитв, помазал лоб умирающего и снял тем самым, как он мне прошептал, все вероятные невинные грехи с души господина Ши-ми.

Я однако не верю, что душу господина Ши-ми отягощали какие-либо преступления.

Это была, в общем и целом, тихая и достойная церемония, и я радовался, что присутствовал на ней. Я только опасаюсь, что далеко не все священники различных большеносых религий обладают веселым добросердечием высокочтимого Э Пи-ско Сена.

После церемонии опять пришла ухаживающая дама, и спустя некоторое время господин Ши-ми вздохнул погромче, поднял подбородок, открыл глаза и посмотрел на свет на потолке. Потом его рот чужим голосом произнес непонятное слово, и он умер.

У меня было такое чувство, что в этот момент он стал еще уже. Со сложенными на одеяле руками он казался мне смирным и послушным ребенком.

Несколько дней спустя состоялась церемония по случаю смерти, а затем захоронение. В этом мире мертвые хранятся в специально для этого оборудованных холлах для умерших — чтобы смерть ни в коем случае не вошла в дом живых! — и их или деликатно сжигают, или, как у нас, закапывают в землю. Для этого служат кладбища, и могилы украшаются или обтесанными камнями, или перекрещенными балками из железа и тому подобного, а в некоторых случаях и статуями. На панихиду пришло много людей, но кроме господина Те-хоу я не знал никого. Я встал позади всех и прислушался к музыке. К моей радости и, вероятно, к радости души усопшего господина Ши-ми звучал тот кусок из Небесной Четверицы мастера Бэй Тхо-вэня, который он особенно любил. Господин Высокочтимый священник Э Пи-ско Сен произнес прекрасную речь, на гробе лежало много цветов, и после того, как его опустили вниз, все по очереди выразили соболезнование каким-то одетым в черное людям (потому что черный цвет у них — цвет траура); я сделал то же самое, хотя мной владело какое-то неопределенное чувство, что выражать соболезнование они должны были мне.

Когда траурная церемония закончилась, господин Те-хоу отвел меня в сторону и сказал, что я должен обратиться к одной даме, у которой «есть кое-что для меня». Я подошел к этой даме, одной из одетых в черное людей, отвесил одну седьмую поклона и назвал свое имя. Она дала мне записочку с адресом какого-то ходатая, к которому мне почему-то нужно было зайти. Ходатая звали Кси.

Во время своего первого пребывания в этом мире я познакомился с высокочтимой вдовой — матерью господина Ши-ми. Позже я узнал от него, что она к великому прискорбию умерла. Но то, что у господина Ши-ми были еще две замужние сестры, жившие в отдаленных провинциях, мне было неизвестно.

Одной из сестер оказалась та самая дама, что дала мне записочку.

Прямо на следующий день я отправился к господину ходатаю Кси — да, такого я поистине не ожидал. Сначала он был холоден и деловит, если не сказать недружелюбен; спросил меня, действительно ли я господин Гао-дай, друг умершего; да, ответил я, и тогда он протянул мне бумажный конверт. Там находится, сказал господин Кси, один письменный документ, который сестра господина Ши-ми нашла среди вещей своего брата. Я взял этот конверт, поблагодарил его и хотел было удалиться, как господин Кси, внезапно улыбнувшись, вытащил из ящика своего письменного стола какую-то книгу, протянул мне и спросил:

— Знаете ли вы, что это?

У меня чуть было не остановилось сердце. И что же было напечатано на крышке переплета? «Письма в древний Китай».

— Ваше имя Гао-дай? — спросил господин ходатай Кси.

Я раскрыл книгу. Язык у меня прилип к гортани, я не мог вымолвить ни слова. Это были переведенные на язык большеносых, мои письма к тебе — тогдашние! С указанием моего полного имени.

— Я надеюсь, — сказал я, когда мой язык снова принял нормальное положение, — что эту книгу прочитало не так много человек.

— На сегодняшний день продано десять раз по сто тысяч таких книжек.

— О! — выдохнул я. — Однако Гао-дай чрезвычайно распространенное имя, — солгал я и быстро распрощался.

О мой любезный Цзи-гу, храни мои послания в тайне, если они дойдут до тебя. Я не хочу, чтобы они впоследствии разлетелись среди большеносых в виде вот таких книжек. Дело в том, что они настолько чувствительны, эти большеносые, что, возможно, посчитают себя сильно уязвленными тем, как я описываю их мир. А мне не хотелось бы быть невежливым.

 

XI

Дорогой друг, плохое и хорошее как всегда перемешиваются. Что говорит мудрец у пурпурных ворот? «Едва получишь в руки чашу чистой воды, как туда падает отвратительная оса. Но если ты из-за дождя не выйдешь из дома, ты не найдешь на дороге слиток золота».

Если бы ты увидел сейчас меня, сидящего в городе, называющемся Бо-цзен, ты бы растаял от сострадания. (Хотя, может статься, твое положение еще хуже.) Рядом со мной храпит слепой Ло-лан, и, как ты догадываешься, идет дождь.

Но по крайней мере здесь не так холодно, потому что город Бо-цзен находится южнее в равной степени как громадной, так и непривлекательной горной цепи, которая по мнению некоторых большеносых отделяет населенные области этой части земли от — по климатическим причинам — не населенных и слегка сдерживает мрачные ледяные ветры, дующие с севера.

Я сижу здесь в одном из Му-сен, который, по правде говоря, закрыт, но хитрый Ло-лан… об этом позже.

По крайней мере мы не мокрые. На улице темно. Наружный свет сюда почти не проникает. Я сижу, скрючившись, в самом светлом месте и пишу эти строки. В животе бурчит. Ло-лан заснул. Возможно, сказал он, ему приснится, что он сыт. Последнее, что нам удалось съесть, был запеленутый в железо гороховый суп. Железо мы, конечно, не ели, а использовали его в качестве столовой посуды. Ло-лан подогрел суп в парке на костре из хвороста. По счастью, мы уже кончили есть, когда подошли две ищейки и стали нас прогонять. Это, как ты видишь, неблагоприятные стороны моего положения. Благоприятная же сторона покоится на надежде, а надежда на том, что было написано в документе, полученном мною от господина ходатая Кси.

Я раскрыл конверт сразу же под воротами, ведущими к огромному Дворцу ходатайств. В конверте лежал лист бумаги, написанный господином Ши-ми. Я сразу узнал его почерк. Это было неоконченное письмо доброго человека, адресованное мне. Писать его он начал еще в Ю-Э-Сэй. Очевидно, он взял его в свое, к сожалению, оказавшееся последним, путешествие на Летающем Железном Драконе, хотел закончить его в Минхэне и отправить мне. Что меня тронуло до глубины души, так это следующие строчки: «Мы договорились встретиться в Либицзине, но из опасения, как бы эта важнейшая информация не прошла мимо вас, я пишу это предваряющее письмо». Как будто он уже все предчувствовал.

В том самом городе, писал господин Ши-ми, куда он ненадолго приехал, чтобы повидать своего коллегу, он узнал от него, что я должен поехать в некий город Л'им, расположенный южнее великих гор, где с высокой долей вероятности, граничащей с полной уверенностью, в определенной библиотеке — он дал мне ее точное название — я найду необходимую мне книгу. И это еще не все: в следующем месяце в Л'им отправится известный ученый «Высокий Павильон», который может быть мне полезен.

С этим известием я опять поехал на передвижной железной трубе в Либицзин. Мне было ясно, что я снова остался без денег. Великодушный договор с господином Ши-ми относительно ссуды закончился с его смертью. Даже если бы я открыл свое истинное происхождение, кто бы мне поверил? У кого бы я вызвал столь великое доверие? Остатка моих денег хватило лишь на покупку подтверждающей бумаги для путешествия обратно в Либицзин.

Я забрал из Гоу-тел свои оставшиеся вещи, продал все, в чем остро не нуждался — но, конечно же, не компас времени, хотя за него можно было бы получить невероятную сумму. Я не хочу докучать тебе описанием утомительных усилий, которые я должен был предпринять, чтобы продать свои пожитки. Зачастую это было больше, чем просто унизительно, а получил я немного. Но все же железный резерв для путешествия в Л'им я собрал и вознамерился отправиться туда немедленно, хотя бы и пешком. Но ведь бывают счастливые стечения обстоятельств? Бродя по Либицзину и предаваясь самым мрачным мыслям после того как продал, так сказать, за пригоршню монет свое прекрасное, теплое и, собственно, совершенно новое пальто, отчего и сам Либицзин представлялся мне мрачным и угрюмым, я вдруг услышал: «Ах ты несчастный ки-тай-цзы!»

Я обернулся. На низкой каменной ограде сидел какой-то человек, закутанный в тряпки: то был не кто иной, как слепой Ло-лан.

— Как ты меня узнал? — спросил я.

— Я тебя учуял, — ответил он.

— Разве я воняю? — спросил я.

— Нет, — сказал он. — Но я могу учуять всё и всех, а уж тем более того, кто испускает хорошие запахи.

— Достойно восхищения, — сказал я.

— Да, — ответил он, — но по мне уж лучше бы быть зрячим.

— Прошу прощения, — сказал я и подсел к нему.

— Что, плохи твои дела? — сказал он.

— Ты это тоже учуял? — спросил я.

— В определенной степени, — ответил он.

И тут случилось невероятное. Он развернул старый, не очень-то аппетитно выглядевший и захватанный руками один из тех сложенных плакатов, которые здесь называются Га-сет, и сказал:

— Прочитай-ка это.

Там шла речь о чудесном исцелении, случившемся в городе Л'им, а именно посередине огромной площади на глазах у тысячеголовой толпы, молящейся какому-то богу, который не то уже явился, не то должен был появиться. Детали я не совсем понял.

— Я хочу туда, — сказал Ло-лан.

— Я тоже хочу в Л'им, — сказал я.

— Тогда все складывается удивительным образом. На одном обонянии я долго не протяну.

— Но у меня совсем нет денег.

— Это ничего. У меня их тоже нет. Ты меня поведешь, а я доставлю тебя на место. А теперь уходим.

Я встал.

— Быстрее, — сказал он.

— К чему такая спешка? — спросил я.

— Нужно торопиться, — ответил он. — Менее, чем через тридцать ударов сердца сюда явится Хэн Цзи. Я его уже чую. И скажу я тебе, он не очень-то хорошо о тебе отзывается после той истории в харчевне.

— Учуять Хэн Цзи не так уж и сложно?

— Тсс! Говори потише!

— А тогда ему пришлось заплатить?

— Это чем же? Нет — он разбил всю обстановку в харчевне и вылакал все запасы бодрящих напитков, после того как привязал хозяина к вешалке, а хозяйку изнасиловал — и в конце концов постоянные посетители еще до прихода ищеек его так отделали, что он услышал, как ликуют на том свете, который большеносые называют раем, те самые крылатые существа.

Мы без промедления отправились во Дворец для движущихся железных труб и забрались в один из них, не приобретая предварительно подтверждающие бумаги.

— Они там не нужны, — сказал Ло-лан. — Положись на меня. Я учую контролеров.

Поездка была сплошным приключением. Очень часто, когда контролеры наступали нам на пятки, приходилось прятаться под скамейками и тому подобным. Иногда не оставалось ничего другого, как мгновенно покинуть железную трубу на ближайшей остановке. Иной раз контролеры проявляли к нам сочувствие, но это случалось не часто.

В Минхэне мы тоже были вынуждены — без этого не обошлось — сменить железную трубу. Следующая железная труба, скользившая через горы и мимо захватывающих дух пропастей, на наше счастье была настолько заполнена людьми, что у контролеров пропала охота заставлять их показывать подтверждающие бумаги.

Перед этим, еще в Ню Лен-беге — я с тоской подумал о мастере Ми Ман — Ло-лан нашел в мусорном ведре почти целую жареную курицу. В Минхэне он незаметно украл у одного торговца, занимавшего маленький домик внутри зала для отдыха железных труб, подготовленные на продажу продукты — два размером с кулак куска белого хлеба с колбасой и два оживляющих напитка, упакованных в железо; а в железной трубе, когда мы ехали через внушающие ужас горы, невероятно толстая, но доброжелательная женщина подарила нам два яблока и один из тех самых кривых желтых фруктов, по которым сходили с ума жители Красной провинции. Вот так худо-бедно мы и пропитались.

Город Бо-цзен принял нас дружелюбно, хотя нам пришлось покинуть передвижную железную трубу не по своей воле, потому что наделенные властью железнотрубные контролеры шли по нашему следу, как лисица за гусем. Но когда мы вышли из Ва-гон, Ло-лан сказал, что он чует что-то, сам не знает что, но он совершенно уверен, что этот запах связан с чем-то очень хорошим для нас.

И мы пошли на этот запах. Он шаркал ногами, я плелся рядом и вел его. Было не очень холодно, слегка моросил дождь. Был седьмой день Не Де-ляо, тот самый день, когда большеносые по традиции почти или совсем не работают, и все лавки у них закрыты (но не харчевни), а на каменных улицах почти нет движения.

В конце концов мы приплелись в маленький парк. Ло-лан что-то унюхал. «Там лежит нечто, что кто-то выбросил», — сказал он. Я уже давно знал, как упрям и своеволен слепец, и хотя не имел никакой склонности к предметам, выброшенным другими людьми, все же стал продираться через кустарник и нашел там еще пригодный для употребления зонтик, который большеносые используют против дождя. Несмотря на то, что у нас с собой было предостаточно громоздкой поклажи, Ло-лан настоял на том, чтобы мы взяли с собой и этот зонтик. Я раскрыл его и держал над нами, пока было нужно.

Однако откуда же шел тот благоприятный для нас запах, который учуял Ло-лан? Ждать долго не пришлось: нос Ло-лана привел к черному ходу кухни одного из Гоу-тел-дворцов, и эта кухня никем не охранялась. На сковородках и в горшках что-то шипело.

Мы набили животы до отвала, тепло кухни разморило нас. Ло-лан особенно наслаждался характерными для здешней местности шарами размером с голову ребенка. Он съел, как я полагаю, в безумной спешке четырнадцать таких шаров, а также трех жареных куриц. Я не мог себе представить, как все это поместится в его теле, не на много большем, чем мое. Я много раз призывал к осторожности: повар не бросит свою кухню надолго без присмотра. Ло-лан успокаивал меня: повар оставил после себя дружелюбный запах. С нами ничего не случится.

Когда повар действительно вернулся, Ло-лан мгновенно спрятал последнюю куриную ножку, которую он обгладывал, в карман брюк и начал душераздирающе причитать. Жалостливый повар подарил нам кусок холодной жареной говядины и несколько кусков белого хлеба.

Мы быстро испарились, и еще долго слышали раздающиеся нам вслед вопли повара относительно неблагодарного сброда, после того как он обнаружил, сколько мы съели до этого.

Город Бо-цзен расположен не только по другую сторону Великой Горной цепи, но и — хотя там и преобладает привычный для меня язык большеносых — совершенно в другой, явно могучей империи, носящей странное название «Ев Нух».

Страна знаменита своими многочисленными достопримечательностями; Му-сен здесь навалом, как сказал Ло-лан. Всем желающим осмотреть достопримечательности или Му-сен предписано за более или менее незначительную плату приобрести подтверждающую бумагу. Но тем, кому уже свыше шестидесяти лет, в стране Ев Нух такая бумага была не нужна — это Ло-лан знал совершенно точно. Я был именно таким человеком. А Ло-лану было даже больше семидесяти. Таким образом, нам следовало только показать свои Па-по, и мы сразу попали в теплое помещение. Ло-лан тут же захрапел, переполненный нашпигованными салом шарами размером с голову ребенка, однако исхитрился проснуться еще до того, как мимо нас размеренным шагом прошел смотритель — Ло-лан не переставал внюхиваться даже во сне — и сделал вид, будто углубился в созерцание выставленных картин. Ему удалось так ловко скрыть свою слепоту, что смотритель ничего не заметил.

К вечеру музей закрыли, и смотритель удалился. Но до этого он обошел все помещения и прокричал: «Внимание! Внимание! Му-сен закрывается!»

Мы спрятались в одно произведение искусства, которое к нашему счастью представляло собой разукрашенный жиром и войлоком ящик. Поскольку-и это Ло-лан тоже знал — все Му-сен в следующий день после праздничного (у большеносых он называется «день Луны») закрыты, мы смогли здесь беспрепятственно остаться.

Ло-лан почти все время спит. Здесь, как уже говорилось, темно, но по крайнем мере тепло. Мы поедаем дары миролюбивого повара. В Му-сен есть чудесный водный источник — они имеются везде, даже в передвижных железных трубах. Я пишу эти строчки и тешу себя надеждой, что срок моего изгнания подходит к концу.

Незадолго до этого, когда еще было светло, я — в отличие от Ло-лана — действительно рассмотрел выставленные здесь произведения. Вспоминая мастера Ми Ман, я поразмышлял о здешнем понимании искусства. В этом городе у меня оказалось предостаточно свободного времени, чтобы изучить произведения того направления, в котором трудятся назначенные гении. Вероятно, среди них есть мастера по метанию кистей. На одной из картин были изображены круги красного и зеленого цвета, налезающие друг на друга — от них мне стало дурно. На другой картине сидел нарисованный довольно-таки узнаваемо покрытый грязью человек, у которого пальцы на руках и на ногах были размером с огурец.

В других помещениях я к своему удивлению внезапно нашел картины, которые мне понравились. Маленькие таблички указывали, что данного автора зовут Фо Гун-ге и он еще среди нас. (Небо, пошли ему долгую жизнь.) Его картины широки и глубоки. Они удивляют тебя, и ты сможешь, если позволено так выразиться, прогуляться внутри них. Все, что высокочтимый Фо Гун-ге изображает на своих картинах, существует и в реальности, но его реальность иная, отличающаяся от той обычной, что вокруг нас, и из отдельных частей своей реальности он создает новую, так сказать парящую реальность, которая, когда ее рассматриваешь, заставляет задуматься, и ты даже слегка приподнимаешься над обыденностью.

Здесь висели три его картины: две изображали серьезного лысого человека, как гора поднимающегося из пышного леса — один раз при хорошей погоде, другой раз — во время грозы.

Третья картина: дворцовая башня в форме белой руки, перед ней улитка с человеческим лицом, вдали свернувшийся в клубок потерпевший крушение передвижной железный рукав.

Я долго стоял перед картинами, намереваясь рассмотреть их еще раз завтра при дневном свете. Конечно, следует отметить — гроза на одной картине, крушение передвижного железного рукава на другой — что и мастер Фо Гун-ге тоже имеет распространенную среди большеносых художников склонность к изображению плохой погоды и катастроф.

Но я попытаюсь, учитывая то благоприятное впечатление, которое на меня произвели эти картины, быть справедливым по отношению к этому феномену. Мне представляется (после долгих размышлений), что художники большеносых выбирают эти имеющие глубокий потаенный смысл предметы, потому что они своим искусством нацелены не столько на утешение и увеселение, а скорее на пробуждение в зрителе острых душевных движений.

Почему это так, обосновать я не могу. Не в том ли дело, что художник, изображая непогоду, хочет внушить находящемуся, естественно, в закрытом и совершенно сухом помещении созерцателю чувство удовлетворения, что он, созерцатель, хотя и испытывает острое душевное движение, но находится не под дождем? Или пробудить сострадание к тем, на кого обрушивается непогода или катастрофа? Хочет ли он, чтобы душа созерцателя взбудоражилась, чтобы он ушел отсюда взволнованный, чтобы его взбудораженная душа не сразу успокоилась и из нее вышел нездоровый отвар? Возможно, с этим связана и необъяснимая страсть большеносых художников к изображению человека в обнаженном виде. Это тоже весьма примечательно. Преследует ли художник при этом ту цель, чтобы созерцающий полностью осознавал, что сам-то он одет?

Да, все это темно и непонятно, однако картины мастера Фо Гун-ге для меня тот приз, который я заберу с собой из Бо-цзена.

Ло-лан храпит. Он улегся на большое мягкое произведение искусства и прикрылся среди прочего и моим пальто. Пусть отдыхает! Здесь совсем не холодно. Я примощусь где-нибудь в уголке, к чему я за это время, к сожалению, привык. К тому же стало слишком темно, чтобы писать дальше. Когда-нибудь ты прочитаешь эти строки. (Но прежде всего я надеюсь, что мне предоставится возможность передать тебе эти листки из рук в руки.)

Доброй ночи. Я думаю о тебе, мой друг, о моей нежной Сяо-сяо (где-то она теперь!) и моем любимом родном времени. Чего лишишься, то ценишь вдвойне.

 

XII

Я и раньше много раз размышлял над тем, кто же в действительности управляет миром большеносых. Явно не канцлер и не мандарины.

Но кто же тогда? Народ, как это красиво звучит в душераздирающих речах, которые произносят по Ящику Дальнего Видения канцлер, мандарины и министры, когда опять то или иное приходит в беспорядок — большей частью из-за коррупции? Вздор: как может весь народ целиком управлять государством, если даже два человека редко придерживаются одного и того же мнения.

Но кто же тогда? Начальники Больших Кузниц? Самопровозглашенные благодетели рабочего слоя? Генералы? Торговцы, которые здесь у большеносых пользуются незаслуженным уважением? Бонзы Больших Хранилищ Денег? Да, казалось бы они. Однако, это не они.

А правит миром большеносых — как тебе это объяснить, если я и сам толком это не понимаю… Да, собственно, и добрая половина большеносых это тоже не понимает. Буквально так: большеносый мир можно разделить на две части: на ту, которая понимает ЭТО (в основном, молодые люди) и ту, которая ЭТО не понимает и уже никогда не поймет. «Уже никогда не поймет»: потому что ЭТО находится в такой фазе стремительного наступления, что не только старые, но и все возрастающее число полу-старых большеносых вынуждены сложить оружие. Если бы любого большеносого, жившего здесь лет пятнадцать назад, с помощью моего компаса времени перенести в сегодняшний мир, то он бы понял в нем также мало, как и я.

Но что же такое ЭТО, что отныне управляет миром?

Привидение в виде не очень большого Особого Ящика, окруженного со всех сторон всевозможными загадочными маленькими приборами, соединенными с ним посредством тонких трубок. Что представляет из себя этот Особый Ящик?

Особый Ящик может все. Он может считать, писать, он все запоминает, все отдает обратно, все знает. Он знает все книги, и иногда на его главном серо-серебряном стекле плавают взад-вперед рыбки, поразительно похожие на настоящих.

Вот что может этот Особый Ящик.

В обычаях и деятельности большеносых не существует ничего такого, о чем бы они не могли спросить свой Особый Ящик, который, впрочем, не без удовольствия выплевывает из себя длинные бумажные флаги со всевозможными значками. Ибо это он тоже может.

И все здесь вращается вокруг Особого Ящика. Если ты захочешь заказать подтверждающую бумагу для передвижной железной трубы, высокопоставленная железнотрубная дама спросит прежде всего Особый Ящик. Если ты что-нибудь покупаешь в лавке, будь то один джин хлеба, будь то штаны, владелец лавки спросит прежде всего Особый Ящик. Если ты задумаешь обменять деньги или тому подобное во Дворце для хранения денег, то строгий Начальник денег (или же стоящий ниже его по рангу денежный слуга) немедленно приведет в действие Особый Ящик. Когда я и господин Ши-ми в той самой большой библиотеке в столице Империи Ю-Э-Сэй осведомились об определенной книге, где бы точно описывались события нашего родного времени, чтобы установить, подвергся ли наконец паршивый канцлер Ля Ду-цзи справедливому наказанию, могущественная книжная начальница не пошла к полкам, чтобы поискать такую книгу. Нет, она спросила Особый Ящик.

И так далее. Я могу тебе сказать одно: я еще не решил, нужно ли презирать эту связь всех большеносых дел через Особый Ящик или следует ею восхищаться?

Ты можешь представить себе это приблизительно следующим образом. Тебе, конечно, известны те маленькие счетные приборы с шариками, которые используются у нас? Конечно, известны. Вот такой счетный прибор и усовершенствовали большеносые. Они снабдили его магнитной силой, они привели его в такое состояние, что посредством определенных манипуляций можно заставить стоящий, так сказать, за видимым приборчиком другой более мощный прибор произвести более сложные действия, когда ему поступает приказ: «изобрети еще более сложный прибор!», и этот более сложный прибор может самостоятельно создавать еще более сложные приборы — все это происходит невидимо для глаз в маленьких волшебных ящичках. Невероятно сложные процессы могут придуматься и вычислиться с молниеносной быстротой.

И так вплоть до того, что рождается тысячекратно усложненный прибор, который почти что (?) — правда, до этого они еще не дошли — самостоятельно думает. И что самое удивительное: все Особые Ящики во всем мире (даже в современном Срединном царстве) соединены друг с другом. Целая сеть сложнейших, но невидимых нитей связывает Особые Ящики через сушу и море, и все они могут всё. Даже петь, если тебе захочется.

Но самое прекрасное из всего этого я увидел в Гоу-тел, где, конечно, ничего не происходит без участия Особого Ящика. Я восхитился пестрыми рыбками, плавающими в его серо-серебряном окошечке и спросил о них; но, к сожалению, эти рыбки не несут никакого смысла. Они служат лишь охранниками ширмы. (Что это? никакой ширмы здесь не было. Не спрашивай меня, в чем тут дело.)

Но, как уже было сказано, это еще вопрос, следует ли приходить от всего этого в восторг? После некоторого размышления должен признать, что эта мощная невидимая сеть превратилась в какой-то сверхчеловеческий всемирный мозг. (Тут, правда, как и во всем — чем сложнее, тем уязвимее. Некоторое время назад, как рассказал мне господин Ши-ми, в результате не то случайных, не то злонамеренных действий в мир Системы Особых Ящиков проникло чужеродное тело. И вся Система, а с ней и без сомнения весь большеносый мир были на волосок от гибели. В самый последний момент несчастье удалось предотвратить. Я так и вижу, как чрезвычайно опытный специалист по Особым Ящикам засовывает свои острые пальцы в нужное место, извлекает оттуда паразита, бросает его на землю и раздавливает ногой.)

Напрашивается ли вывод, что Особоящиковедение следует почитать? Но, как мне представляется, тут дело обстоит так же, как и со всеми остальными облегчителями жизни у большеносых: сами по себе они хороши, но служат большеносым главным образом для того, чтобы заниматься бесчинствами, потому что это очень просто.

Все это, конечно, мне уже давно бросилось в глаза, но я об этом раньше не писал, хотя это и чрезвычайно важно, только потому, что долго сомневался, в состоянии ли я объяснить тебе, пребывающем в нашем родном времени, самые для нас чужеродные и непонятные вещи, встречающиеся здесь на каждом шагу, а также и потому, что до сих пор не было никакого толчка для подобных описаний. Теперь он появился, что привело меня и Лолана в некий город, расположенный вблизи от Вечного Л'има, и это путешествие было гораздо приятнее, чем путешествие в Бо-цзен.

Я снова сижу в Му-сен. Добрый Ло-лан опять храпит. Пока было светло, я побродил вокруг и рассмотрел картины. Этот Му-сен невероятно большой, с необозримым количеством картин. Опять на них всяческие катастрофы и бесчисленные изображения популярной здесь Ма И-я с толстым ребенком. А также несметное количество неодетых дам, иногда приятных на вид, хотя у многих из них большие ноги. Но встречались и очаровательные произведения. Особое впечатление на меня произвел один мастер, который явно не имеет ничего общего с изображением катастроф. Его имя произнести и передать нашим письмом совершенно невозможно. Одна из его картин демонстрирует в высшей степени привлекательную, само собой разумеется совершенно голую даму, старательно прикрывающую своими длинными волосами свой садик наслаждения и парящую в раковине над морем. Предположительно это аллегория? Но чего? Я бы увидел здесь аллегорию непреходящей силы прекрасного и призыв к людям согласиться с этим. Но кто знает, что видят на этой картине большеносые.

Люди тут говорят на совершенно другом языке большеносых, совсем не похожем на их язык по ту сторону Великих гор или в Империи Ю-Э-Сэй. Но До-лана это нисколько не затрудняет. Он владеет несколькими отдельными словами из этого языка, и я тоже кое-что уже усвоил. «А кроме того, — говорит Ло-лан, — запах есть запах, он везде одинаков. Тут с нами ничего не случится».

Между тем стемнело. Однако я продолжаю писать, потому что это место в Му-сен освещает стоящий на улице фонарь, и здесь светло, почти как днем.

Итак, на третий день, когда Му-сен в Бо-цзен снова открылся («незачем тратить мозги на такую чушь», — сказал Ло-лан, и мы уже больше не прятались, а дерзко прошли наружу мимо открывшего дверь смотрителя), мы направились в Большой зал для передвижных железных труб, но что за ужас: ни одна из них никуда не ехала. Здесь, в этой стране есть что-то вроде групповой игры, правила которой я не совсем понял. Она состоит в том, что, например, сначала пекари, а потом, к примеру, возчики а потом портные, а потом денежные слуги и т. д. заявляют остальному населению: «Сегодня у нас нет охоты работать». После чего возникает огромная неразбериха (что, правда, не особенно бросается в глаза среди всеобщей неразберихи, и так царящей в этой стране); в течение одного дня ругают пекарей, врачей или всяких прочих, кто объявил этот день «днем нежелания работать», на следующий день все позабыто, и теперь могут не работать могущественные водители железных труб.

Что и случилось в тот самый день.

Железные трубы печально лежали перед Большим залом дворца, а их начальники лишь пожимали плечами и говорили: «Возможно, завтра».

Мы вышли на улицу перед Большим залом. Пошел дождь. Не скрываю, что я был настроен весьма нелюбезно: «И что же дальше, Ло-лан? В Му-сен мы вернуться не можем, потому что не стали там тратить мозги…»

— Успокойся, — сказал Ло-лан и понюхал воздух вокруг себя. — Что там на другой стороне? — спросил он чуть позже.

— Красная повозка Ма-шин.

— Это я и сам чую. А какой у нее номер?

(Ты должен знать, что повозки Ма-шин, как всё и каждый у большеносых, имеют различающие их номера. На железке в виде доски, на которой приведен номер повозки Ма-шин, среди всего прочего можно узнать, из какого она города и из какой страны родом.)

Я перешел на другую сторону и рассмотрел повозку, потом вернулся к Ло-лану и сказал: «Из Минхэня».

— Так я и думал, — сказал Ло-лан.

Случилось так, что в этот момент владелец повозки Ма-шин, молодой, стройный человек высокого роста вышел из Большого зала и обратил внимание на меня.

— Что-то случилось? — спросил он.

Я хотел было запинаясь пробормотать какое-нибудь объяснение, но Ло-лан встал впереди меня и сладчайшим голосом просюсюкал:

Куда едет всемогущий господин?

— Я вовсе не всемогущий, — ответил господин, — а еду я в Фи-лен.

— Очень кстати, просто великолепно, — сказал Ло-лан. — Может быть, у вас есть случайно два свободных места?

Дружелюбный господин — а он был, не лгу, чуть ли не вдвое выше меня — засмеялся и сказал: «Садитесь». Я должен был сесть впереди, рядом с господином Я-коп (как его звали, я узнал позже), Ло-лан свернулся клубком на заднем сиденье и заснул еще до того, как повозка Ма-шин стронулась с места.

Господин Я-коп бесстрашно направил свою послушную повозку Ма-шин по чудесным широким каменным улицам на юг, сначала через завешенные облаками горы, потом, когда эти мрачные скалистые стены отступили назад и даже погода стала дружелюбнее, через просторные позднеосенние поля, мимо сверкающих городов, через многочисленные широкие реки, и преодолев большие, но теперь уже не столь угрюмые горы, добрался, наконец, в солнечную погоду до великолепного, окаймленного кипарисами города Фи-лен, по прозвищу «цветущий», чрезвычайно древнего и знаменитого. По дороге мы иногда останавливались. Тогда Ло-лан просыпался в надежде, поскольку он нюхал и во сне, что господин Я-коп пригласит нас в закусочную. Все остальное время Ло-лан крепко спал, а я беседовал с молодым господином Я-коп.

Чтобы избежать неприятных для себя расспросов, я уже наловчился при подобных или аналогичных обстоятельствах сам задавать многочисленные вопросы, и поскольку, как я давно заметил, все большеносые охотнее говорят, чем слушают, таким образом можно было уберечься от ненужных вопросов в свой адрес. Здесь я тоже сразу же подумал об этом и начал расспрашивать.

Я выяснил, что господин Я-коп является выдержавшим государственный экзамен знатоком в области науки Особых Ящиков и что он направляется на — без сомнения — блестящее собрание творцов Особых Ящиков, которое состоится как раз в городе Фи-лен, где эти выдержавшие государственный экзамен знатоки обменяются своим опытом и выдумают новые сложности. Я спрашивал и спрашивал, и господин Я-коп, который без сомнения заслуживает титула мудреца, отвечал мне охотно и пространно, и все, что я написал выше — а также и то, что я привожу сейчас, сидя в Большом зале из мрамора прекрасного Гоу-тел в центре Фи-лен — относительно искусства Особых Ящиков, рассказал и объяснил мне господин Я-коп-цзы.

Когда господин Я-коп-цзы протискивал свою повозку Ma-шин через хотя и прекрасные, однако узкие и чрезвычайно людные переулки города, чтобы найти стойло для Ma-шин и свой Гоу-тел, он спросил, куда мы собираемся дальше.

— В Л'им, Вечный город, — ответил я.

Не хотели бы мы провести несколько дней в Фи-лен, спросил он, потому что — обрати внимание, дорогой Цзи-гу! — у него есть вопрос ко мне.

Тут мы подъехали к Гоу-тел, который он искал.

Он поставил свою повозку Ma-шин на середину улицы, где тут же вокруг нее образовался громко шумящий клубок сотен подобных повозок различных размеров, и сказал, что мы должны вынуть свои вещи, а он тут же вернется назад — и исчез в Гоу-тел. (Это тот самый Гоу-тел, в чьем мраморном зале я сейчас сижу и пишу. Ло-лан находится вверху в комнате и… — ты, конечно, угадал, что он делает.)

Через короткое время пришел какой-то человек, сел в повозку Ma-шин господина Я-коп-цзы и хотел было исчезнуть вместе с ней, но я тут же вцепился в воротник этого мужчины и укусил его за руку. Поднялся страшный крик, господин Я-коп-цзы вышел наружу, засмеялся, дал (подумать только!) укушенному чаевые и объяснил мне, что это был слуга из Гоу-тел, который должен был отвезти Ma-шин в стойло.

Я попросил извинения у этого человека, хотя он был всего лишь слуга, отвесив одну седьмую поклона. (Несмотря на это, он сердито смотрит на меня, когда мы встречаемся в Гоу-тел. Но он скорее всего занимает такое низкое положение, что ничем не может мне навредить.)

После этого события, когда шум вокруг отеля еще не утих и мы короткое время еще стояли на улице, Ло-лан прошипел мне на ухо:

— Берегись!

— Чего? — спросил я.

— Этого длинного и худого.

— Почему?

— Я чую, будут сложности.

— На этот раз, — сказал я, — ты ошибаешься.

— И я не знаю, кто из нас в конце концов был прав — он или я.

Комнату, в которой он решил ночевать во время Всемогущего собрания экспертов, господин Я-коп-цзы заказал, конечно, из Минхэня с помощью своего Особого Ящика. Он спросил девушку в Гоу-тел, находившуюся за стойкой, нет ли еще одной свободной комнаты для нас обоих — Ло-лана и меня, в связи с чем Гоу-тел-девушка тут же обратилась к своему Особому Ящику и ответила, что есть. Тогда господин Я-коп-цзы заверил Гоу-тел-девушку (а вернее сказать Особый Ящик), что он передаст соответствующую сумму, и таким образом мы получили возможность спать в аккуратных кроватях, что Ло-лан и проделывал с этого момента практически без перерывов.

А я беседовал с господином Я-коп-цзы внизу в мраморном зале и ожидал обещанного вопроса.

— Откуда вы прибыли, уважаемый господин, если мне позволено быть столь любопытным? — спросил он меня после нескольких общепринятых вежливых фраз.

— Из Срединного царства, — ответил я.

— Я это вижу, если вы позволите мне это замечание (что было, как ты видишь, очень вежливо), — но у меня имеется определенное подозрение.

Тут мне стало не по себе. Я начал заикаться, но он прервал меня:

— Ваше имя не Гао-дай?

Значит, Ло-лан был прав. Я снова начал заикаться.

— Вы вернулись? — спросил он.

Поскольку моя реакция бросилась бы в глаза любому здравомыслящему человеку, я почувствовал, что загнан в угол.

— Я догадался об этом, — сказал он спокойным голосом, — потому что вы совершенно ничего не знаете относительно Особых Ящиков. Итак, вы Гао-дай?

Тут у меня забрезжила догадка:

— Вы знакомы с книгой?

— Так оно и есть, — сказал он. — И у меня определенное, так сказать почти родственное отношение к этой книге, но в данном случае это несущественно. Итак, это вы?

Я опустил голову.

— Вы можете рассчитывать на мое молчание, — сказал он, — но мне очень хотелось бы взглянуть на ваш компас времени.

Я изучающе посмотрел на господина Я-коп-цзы. Таким, как мы, чрезвычайно трудно прочитать что-либо на лицах большеносых. Все их лица совершенно одинаковы. Даже мне, уже получившему здесь некоторый опыт, совсем не просто разгадать выражение их лиц. Но выражение лица господина Я-коп-цзы показалось мне одновременно и мягким и решительным, так что я не стал сомневаться в его искренности.

Я поднялся наверх и принес ему компас времени.

Господин Я-коп-цзы повертел его в руках, удивился прежде всего его малому размеру и объяснил мне, что он, как эксперт по Особым Ящикам, по сути говоря занимается диковинами, и поэтому компас времени его особенно заинтересовал.

— А как так получилось, что он такой маленький?

— Ну, объяснил я ему, — основной принцип действия компаса времени связан с математическими расчетами и так далее.

Тебе же я этого объяснять не буду, ты и так все прекрасно знаешь. Я положил компас в футляр, и господин Я-коп-цзы пригласил меня пообедать с ним. Еда в этой стране, сказал он, лучшая в мире (что я в известной степени могу подтвердить, хотя — на что я первоначально надеялся — жареная собачья печенка неизвестна и здесь), и я принял его приглашение.

Мы сидели с ним в одном доме для еды, и я вынужден был рассказать ему, как и в связи с какими ужасными обстоятельствами я снова вернулся в здешний мир. Я рассказал ему также, почему я хочу поехать в Вечный город Л'им и что я надеюсь там узнать и так далее.

— Гм, — сказал он. — Вам, собственно говоря, незачем искать ученую книгу. Вы, конечно, не сможете вернуться туда даже на самое короткое время, потому что вы слишком известны там как выдающийся мандарин в области юриспруденции и начальник поэтической гильдии «Двадцати девяти поросших мхом скал». Но я? Я бы смог…

— А как вы сможете что-либо выяснить, если вы, несмотря на ваши почти сверхъестественные способности, к сожалению, почти не владеете языком Срединного царства или, как сейчас говорят, языком древнего Ки Тай?

Он рассмеялся.

— И правда. Я не только почти им не владею, я совершенно его не знаю. Я ляпнул глупость. В наше время даже в Срединном царстве достаточно знать только один язык, а именно язык Империи Ю-Э-Сэй — его понимают более или менее везде. Вы совершенно правы, однако…

И тут он изложил мне свою просьбу.

Вот почему я одолжил господину Я-коп-цзы компас времени. Что я сделал это весьма неохотно, в объяснениях не нуждается. Но, во-первых, он был нашим благодетелем, а, во-вторых, мы могли бы с пользой употребить те деньги, которые он мне предложил и которые я в конце концов взял — этого я, конечно, стыжусь, но что ни сделает нужда! (Ло-лана мне пришлось обмануть, чтобы не выдавать истинного положения дел, сказав, будто я взял у господина Я-коп-цзы взаймы. «Судя по запаху, я считал его более разумным. Интересно, получит ли он когда-нибудь свои деньги назад?»)

Я объяснил господину Я-коп-цзы — с этой целью мы с ним укрылись в большом храме, где было тихо и спокойно — механизм компаса времени и что он может отправиться или на тысячу лет назад или (только тут нужна особая точность) на двадцать, или тридцать или даже на больше лет — вплоть до сотни — вперед в будущее.

Он хотел в будущее.

На следующий день, как сказал он, должен состояться большой разговор между учеными науки Особых Ящиков, и тут он задумал изумить своих коллег предсказаниями; он осведомится в будущем относительно соответствующего этому времени положения дел в науке Особых Ящиков и поразит коллег этими познаниями, которые он преподнесет им как свои фантазии или как свои сны.

— Не уезжайте слишком далеко! — предупредил я.

— На сто лет можно? — спросил он.

— Уверены ли вы, что этот мир через сто лет будет еще существовать? Один мой друг, высокочтимейший, но, к сожалению, слишком рано умерший выдержавший государственный экзамен господин ученый Ши-ми, которого вы вряд ли знаете, прочитал в одной книге…

— Я знаком с господином Ши-ми по вашим письмам, но что это была за книга?

— Существует, — сказал мне господин Ши-ми, — собрание всецело святых книг, есть также и собрание не полностью святых книг, но они еще интереснее. Из одной из этих книг господин Ши-ми мне часто читал вслух. Я это не забыл. «Потому что мир потерял свою молодость, времена близятся к старости». И ангел говорит пророку. «И вот уже спешит орел, которого ты видел во сне».

Господин Я-коп-цзы обещал удалиться не далее, чем на семьдесят лет вперед, и когда он уже был готов исчезнуть, я крикнул ему:

— И еще один, сотню раз благословенный господин Я-коп-цзы, совет старого человека: не пытайтесь узнать день своей смерти. Тот, кто узнает день своей смерти, больше не живет.

— Гм, да, — сказал он, — если это так, то нам только смерть и сохранит жизнь. Но я последую вашему совету.

Он вернулся приблизительно через два часа. Он был расстроен не менее господина Ши-ми, тоже отважившегося на подобное путешествие. Но, сказал господин Я-коп-цзы, все же мир там еще существует и шагание вперед (П'ло г'ле-си) достигло такой степени, что описать это не представляется возможным. Положение вещей в те грядущие годы относится к сегодняшнему положению вещей так, как сегодняшнее положение вещей относится к положению вещей в нашем с тобой, дорогой Цзи-гу, родном времени.

— Правда, — несколько задумчиво сказал господин Я-коп-цзы, — у меня такое впечатление, что это шагание вперед похоже на кошку, гоняющуюся за своим собственным хвостом. Вскоре оно приведет к первобытной примитивности.

О моя очаровательная Сяо-сяо, когда же я опять смогу погладить тебя. Надеюсь, что скоро.

 

XIII

Мы в Л'име, Вечном городе. Я представлял его совсем иначе: золотым. Но, вероятно, дело во времени года. Сейчас поздняя осень, и небо серое…

Из города Фи-лен мы с помощью денег, которые мне дал господин Я-коп-цзы за предоставление компаса времени, уехали самым удобным образом, а именно в чрезвычайно комфортабельной железной трубе. Я настоял на том, чтобы были куплены подтверждающие бумаги, из-за чего Ло-лан буквально кричал «караул», потому что считал это совершенно ненужным. Он подсчитал, сколько мы могли бы купить на эти деньги разлитых в бутылки и запечатанных Оживляющих Прозрачных напитков, но я был тверд. Мне не терпелось поскорее попасть в Вечный город Л'им, и я пожелал поехать туда в железной трубе законно, а не постоянно держать ухо востро из-за контролеров. Ло-лан ворча сдался. Потом, когда я купил ему в одной лавке по дороге к Большому залу железных труб одну бутылку Оживляющего Прозрачного напитка, он слегка приободрился. Весь короткий путь до Л'има он проспал.

Прощание с господином Я-коп-цзы было сердечным.

Он рассказал мне, что его «сны» о будущем и «П'ло г'ле-си» в искусстве Особых Ящиков произвели фурор среди высокомогущественного собрания знатоков Особых Ящиков, потому что он смог все совершенно точно изобразить.

Я дал господину Я-коп-цзы конверты с почтовой бумагой. Ты помнишь, конечно, те крошечные капсулы, которые мы использовали тогда, пятнадцать лет назад, чтобы передавать друг другу сообщения. Я взял их с собой, но не смог использовать, потому что из-за преследований этого цербера Ля Ду-цзи нам не удалось договориться о почтовом камне. Господин Я-коп-цзы пообещал сохранить капсулы в целости и сохранности. Самое позднее через десять лет, сказал я ему, мне будет суждено вернуться в родное время, и я прошу его тогда изредка присылать мне сообщения из этого мира.

Мне любопытно, сделает ли он это. Если нет, тоже ничего не случится. С меня теперь хватит этого далекого будущего мира большеносых, и если мне будет суждено вернуться, я займусь другими делами.

В железной трубе я вступил в разговор с одним священником большеносых, сидевшим рядом со мной. (Ло-лан храпел, сидя позади меня. Его храп явно мешал толстой старухе в мехах, и она все время гневно отталкивала Ло-лана в сторону, в связи с чем тот просыпался, говорил: «На здоровье!» и снова засыпал.)

Священников здесь узнают по их черным одеждам. Именно в этой Империи, расположенной южнее Великого горного гребня, очень много вот таких одетых в черное мужчин.

Священник, с которым я вступил в разговор, владел языком северных людей, а также языком Империи Ю-Э-Сэй, и таким образом мы смогли довольно оживленно беседовать.

Я опять применил тут свой прием как можно больше расспрашивать, чтобы поменьше обращались с вопросами ко мне.

Но он все же задал мне один вопрос, а именно о том, как обстоят дела в Срединном царстве со сторонниками прибитого гвоздями к перекрещенным балкам обнаженного бога? Он, как и почти все священники, встречающиеся здесь, был приверженцем этой религии. Я ожидал этот вопрос и ответил на него так: «Ну да, то так, то иначе, смотря по обстоятельствам — иногда лучше, иногда хуже». Он сказал, что уже слышал что-то подобное, и был доволен моим ответом.

Итак, я в Л'име. Л'им — это город, где находится резиденция Верховного Священника религии прибитого гвоздями к расположенным крест-накрест балкам бога И Су.

Это я узнал от того самого священника, который мне много рассказывал о своей религии, и не только во время короткого пути до Л'има, но и здесь в городе, потому что — я предпосылаю это рассказу о более важных, тебя тоже интересующих вещах — священник спросил меня во время одной паузы в разговоре, есть ли у нас в Л'име жилье.

— Нет, — ответил я, — к сожалению, нет.

Если мы хотим, сказал он потом, мы можем пойти вместе с ним, потому что он знает в Л'име один монастырь (в Л'име много монастырей, хотя люди здесь не буддисты), и в этом монастыре можно довольно-таки дешево прожить; все остальное в Л'име очень дорого.

Я поблагодарил его от своего имени, а также и от имени спящего Ло-лана и принял его предложение. И мы пошли. Священник дружелюбно, как и я, вел слепого — слепой шел посередине — и вот теперь мы живем в маленькой комнатке высоко в монастыре, который однако населен не монахами, а одетыми в серое монахинями. Вблизи от нашей комнатки находится всеми используемая терраса монастыря, и оттуда открывается грандиозный вид на весь Вечный город Л'им с его многочисленными башнями и куполами, а также дворцами из мрамора.

По этой террасе мы много раз прогуливались, священник — его звали досточтимый господин Ка — и я, и он рассказывал мне о своей религии, а я слушал.

Мой дорогой друг Цзи-гу, мой верный долголетний спутник, ты прекрасно знаешь, что я не тот, которого называют набожно-глядящим религиозным человеком. Однако я не питаю презрения к набожно-глядящим религиозным людям, даже к таким, которые в своей детской непосредственности полагают, что достаточно более или менее точно выполнить религиозные обряды, и дело сделано. Я пишу тебе это потому, что знаю, что тебя интересуют вопросы религии. Разве мы не часто беседовали с тобой об этом? Разве не ты произнес однажды, что «с некоторых пор начал сомневаться в не-существовании бога»? Ты позволил и мне воспользоваться этими словами. Но несмотря на это, нас интересовало все, что связано с религией. Религия необходима для того, чтобы содержать народ в здоровом состоянии. Этот суррогат демона Ка Ма'с однажды сказал: «Религия — опьяняющий дым для народа». Это вздор, как и все, что говорил тот самый Ка Ма'с. Религия — лекарство для народа. Народ не может существовать без души, а религия — истинная она или ложная — питает душу. Если народу запретить религию, как это случилось в странах Л эй Нина, то он станет изнутри пустым: маленькие блуждающие белые дыры. Я всегда объяснял унылый вид достойных сожаления жителей Красной провинции тем, что у них вынули душу.

Но вернемся к моему отчету о религии того самого прибитого гвоздями к перекрещенным балкам бога, которого здесь называют «сыном человеческим». Я хотел бы (но, к сожалению, не смогу) дословно передать содержание тех бесед, которые я вел с высокочтимым господином Ка сначала в поезде, а затем в течение многих дней на террасе монастыря.

Приведу их вкратце.

Ты знаешь, и я знаю, что наш великий мудрец с Абрикосового холма — Кун-цзы действительно жил на свете. Мы с тобой знаем, что сейчас (я имею в виду наше с тобой родное время) он почитается как бог. Но мы также знаем, что он не бог и никогда им не был. Нечто подобное относится и к «сыну человеческому», насколько я понимаю то, что господин Ка рассказывает мне или зачитывает из книжечки «Благая весть о сыне человеческом». «Сын человеческий» судя по всему был особо выдающимся, достойным восхищения человеком, истинно благочестивым проповедником, учившим людей приблизительно в середине нашей эпохи Хань где-то в отдаленной восточной провинции Империи Л'им, что — а это не особенно далеко отстоит от всего истинного ценного, что можно вынести из учения Кун-цзы — недостаточно безмозгло следовать религиозным обрядам и обычаям, что необходимо всемерно напрягать свой мозг, чтобы постигнуть бога, дух его творения и его любви.

Кроме того, нельзя относиться к своим ближним с пренебрежением и жестоко обращаться с ними.

А потом они прибили его гвоздями к кресту. Понятно: проще безмозгло исполнять обряды, чем думать о боге.

Теперь я буду смотреть на многочисленные портреты этого «сына человеческого» совсем другими глазами.

Но случилось то, что должно было случиться, и так, как это всегда происходит. Его ученики, или те, кто себя считал таковыми, присвоили себе его прекрасное учение. Это всегда плохо. Они выдумали нелепейшие вещи: что он после смерти воскрес, что его произвела на свет с помощью святого голубя женщина, оставшаяся тем не менее после этого девственницей, и тому подобные привлекательные сказки. Кроме того, они постепенно сделали из доброго «сына человеческого» — как у нас из мудреца с Абрикосового холма — бога, причем он расщепляется у них на Трех богов, которые в свою очередь образуют все вместе одного бога…

— А где в этой маленькой книжечке, — спросил я господина Ка, — «сын человеческий» говорит, что он бог?

— Ну, не прямо, — вынужден был признаться он, — но…

— Но здесь не годится, — сказал я.

— Он спас человечество, — сказал он.

— От чего? — спросил я.

— От грехов.

— И теперь грехов больше нет?

— Они есть, — сказал он, — грехи еще существуют, но…

— Но не существует, — сказал я.

— Бог-отец, — сказал он, — принес в жертву своего возлюбленного сына ради нас, людей.

— Кому?

— Что значит: кому?

— Принести в жертву можно что-либо кому-либо. Бог — о ужас! — принес в жертву своего сына. Но кому? Самому себе?

На подобные вопросы у господина Ка, который, впрочем, был без всякого сомнения хорошим человеком, удовлетворительных ответов не было.

Чтобы его не обидеть, свои заключительные выводы я оставил при себе: те, кто объявляют себя сегодня приверженцами «сына человеческого», находятся именно в том состоянии, в котором «сын человеческий» их не хотел бы видеть. Они следуют целой куче сложнейших обрядов и думают, что этого достаточно. Они бросаются на колени в своих большей частью роскошнейших храмах, сотни раз произносят одну молитву за другой, постятся, опрыскивают всю местность вокруг святой водой, нашептывают в шкафах в уши своим священникам о своих грехах и так далее и тому подобное. Но они совершенно не напрягают свой мозг, чтобы познать бога, а своим ближним разбивают черепа.

Я опасаюсь, что добрый «сын человеческий» умер совершенно напрасно.

Я побывал во многих храмах Вечного города Л'им. Как я уже отмечал, они чрезвычайно роскошные, их украшают великолепные картины и статуи, хотя, к сожалению, по большей части изображающие различные катастрофы. Но что изображение печального по своей сути события может пробудить у созерцателя особые чувства, если это выдающееся произведение искусства, показала мне одна скульптура в самом большом из больших храмов города, собственном храме Великого Святого отца-священника. Эту скульптуру найдешь — я чуть было самым смехотворным образом не сказал: когда ты придешь сюда — сразу же справа после входа. Она настолько тонко высечена из камня и обладает такой трогательной красотой, что я в изумлении застыл перед ней, как вкопанный. Скульптура (она из белого мрамора) изображает женщину, печально склонившуюся над молодым мужчиной, чье мертвое тело лежит на ее коленях.

Я принял это за изображение, и весьма достойное, конца трагической любовной истории. Но господин Ка сказал мне: речь идет о снятом с креста сыне человеческом и его матери-девственнице.

Каким образом мать может быть одного возраста с сыном? Она что, осталась не только девственницей, но к тому же и не состарилась? Нет, столь великий художник как тот, что создал эту скульптуру, не может быть таким слабоумным!

К сожалению, я не запомнил его имя, поскольку оно чрезвычайно сложное. Но во время созерцания скульптуры моя душа пришла в такое же великое состояние, как тогда, когда я слушал Небесную Четверицу Бэй Тхо-вэня.

Может быть, они были знакомы друг с другом? Кто знает.

Мы бродили по городу. С тех пор, как я написал тебе вышеупомянутое, прошло несколько дней. Ло-лан постепенно становится все более утомительным. Он ворчит на всё и на всех, особенно ему не нравится завтрак в монастыре. Я ему, правда, сказал: «Что ты, собственно, можешь потребовать за эти незначительные денежные бумажки?» Его раздражает, что здесь дают только белый пшеничный хлеб, а именно те большие хлебные шары, которые по ту сторону гор называются Бу Лой-ки, а здесь Пи Лой-ки. Тут они размером почти с голову ребенка. В первый раз, когда мне подали Пи Лой-ки, я в прямом смысле слова испугался, но внутри они оказались полыми. Ло-лан требует то, что он называет «наш зернистый черный хлеб» — по моим понятиям почти что несъедобные ржаные глыбы, нарезанные кусками и имеющие вкус пыльного картона.

Ну ладно — я прощаю бедного парня. Жизнь обошлась с ним чрезвычайно сурово, почему же он должен прославлять ее. И чудесного исцеления не произошло. Недавно мы были с ним на большой площади перед Главным храмом. Там собрались сотни людей, и все они смотрели вверх. Из одного, кажущегося на расстоянии крошечным окна в боковом храмовом дворце вывесили красный платок, а потом появился человек, говоривший что-то непонятное. Люди вокруг орали во все горло. Некоторые упали вниз, по большей части на колени. Один человек рухнул в фонтан, скорее всего по ошибке.

Но когда я спросил Ло-лана: «Видишь ли ты теперь хоть что-нибудь?», он ответил: «Нет. Мы должны опять придти сюда через восемь дней».

Между тем, как я уже сказал, мы бродили по городу. Его омывает большая река, в середине города на реке находится маленький остров, к которому можно добраться по крепким мостам, а на острове стоят дома, и в одном из этих домов бесплатно дают горячий и совсем неплохой суп. Так нам удается сэкономить. А потом мы опять бродим по городу. Нам здесь тоже повезло, что люди старше шестидесяти имеют право посещать Му-сен бесплатно. Там мы греемся. (У Верховного Священника Святого Отца, оказывается, как я узнал, есть свой собственный Му-сен. Я бы с удовольствием сходил туда, потому что бесконечные Ма И-я с толстыми детьми в других Му-сен мне уже надоели. Но именно в этом Му-сен должны были платить и те, кому уже за шестьдесят лет.)

Город Л'им состоит, собственно говоря, из двух городов: один город наверху, второй же простирается под ним. В некоторых местах верхний слой соскабливают (что же происходит с домами? Я этого не знаю), и тогда на всеобщее обозрение выступают развалины нижнего города. Господин священник Ка объяснил это следующим образом: город Л'им всегда был большим и значительным; уже две тысячи лет назад он стал центром мира и был сильно перенаселен. Но люди не почитали свой город, они выбрасывали мусор на улицы и утаптывали его. Таким образом две тысячи лет подряд почва поднималась вверх: приблизительно на палец в год. С какого-то времени возникла необходимость покинуть нижний город, потому что иначе там можно было задохнуться в нечистотах, и наверху построили новый город. И так далее. И действительно, в разных местах можно обнаружить сооружения, находящиеся в земле на различной глубине.

Я охотно поверил рассказу о нечистотах. Люди города Л'им применяют изощренную изобретательность, чтобы выбросить мусор туда, где ему не место. Хотя при этом в городе повсюду расставлены сосуды для сбора отходов. Но бросить мусор в эти сосуды — нет, это превосходит самую буйную фантазию.

Вскоре дело дойдет до того, что люди в Л'име начнут строить еще один новый город — на фундаменте своих нечистот. При этом город, хотя он и не из золота, необыкновенно красив, если не обращать внимания на грязь.

В нем несколько центров, и один из них образуют несколько окруженных деревьями представительных, роскошно украшенных (и окаймленных нечистотами) храмов и дворцов, а также выступающие рядом с ними из земли развалины бывших храмов и дворцов. На одной стороне возвышается окрашенный белой краской Большой дворец (в действительности же это гробница одного короля) — он охраняет эту часть города. Но Большой гроб, который в целом выглядит так, будто какой-то великан скалит свои зубы, сам охраняется воинами. Воины же выглядят столь комично крошечными у белокаменной Великой гробницы, что я громко рассмеялся. Гробница эта, рассказал мне господин Ка, сделана не из мрамора, как здесь обычно строят все значительные здания, а из особенно отвратительного белого известкового камня, который специально для нее притащили сюда издалека. Почему? Да потому что родной брат Верховного мандарина или двоюродный брат строителя или кто-то в этом роде являлся владельцем соответствующей каменоломни. Коррупция. А коррупция является старой излюбленной традицией в этой стране, расположенной южнее Великих гор. Правда, несколько лет назад коррупция переполнила чашу терпения, и всех министров, канцлера, мандаринов и так далее отправили в отставку и заменили новыми.

Теперь занимаются коррупцией они.

Мы бродили по городу, ожидая, когда состоится следующее собрание под платком Святого отца, потому что днем находиться в основанном монахинями приюте не разрешалось. Особенно охотно мы бродили по вытянутому полю с развалинами, граничащему с Руинным холмом. Все это вместе взятое считалось тоже как бы Му-сен: мы, как старики, могли зайти туда бесплатно. Лишь один раз охранник спросил, что, собственно, интересует Ло-лана среди развалин, если он все равно ничего не видит. «Запах, — ответил Ло-лан. — А ты, охранник, пахнешь немытыми ногами».

Однажды с нами пошел и господин священник Ка, что мне было особенно приятно, потому что господин священник Ка был знатоком древности. Он показал и разъяснил мне (а Ло-лан в это время спал, завернувшись в пальто), что представляет собой это место. Мне почудилось, что печальный полог распада опустился и на это поле и на этот холм, когда я узнал, какая роскошь царила здесь когда-то и как человеческое безумие и непостоянство всего земного постепенно источили привлекательные строения. Мне показалось, что рухнувшие мраморные колонны хотят снова подняться вверх (некоторые из них уже встали), чтобы оплакать свою былую мощь и величие, но они были не в состоянии сделать это, они были слишком слабы, а те, которые стояли, давно умолкли. И я погладил рукой мрамор и утешил развалины тем, что все в этом мире преходяще.

Отсюда, с холма, виднеется море красных крыш, мешанина домов, над которыми возвышаются купола и странные башни. Здесь наверху тихо, хотя город очень громкий; небо завешено серым. Вокруг кипарисов кружат и пронзительно кричат вороны. Я заплакал. Когда же, дорогой Цзи-гу, я снова сяду рядом с тобой под персиковым деревом…

У Ло-лана появилась идея, как пополнить нашу кассу — потому что деньги, которые я получил от господина Я-коп-цзы, медленно, но верно тают; Ло-лан до сих пор не получил исцеления, а я не нашел господина великого ученого «Большой Павильон» — я уселся на одной из оживленных улиц и нарисовал вывеску на языке большеносых: мол, я за небольшое вознаграждение могу изобразить кисточкой на бумаге нашими знаками имя высокочтимого заказчика, которое он мне напишет на своем языке.

Выручить много нам не удалось. Когда пошел дождь, мне пришлось прекратить свой промысел. И мы пошли в Му-сен.

Когда господин священник Ка, пользующийся в монастыре определенными привилегиями, читает перед монахинями, мы имеем право в виде исключения иной раз оставаться в приюте и днем. Ло-лан, конечно, спит. (Он спит не потому, что устал, а, как он утверждает, потому, что во сне он видит). Тогда я прогуливаюсь с господином священником Ка в саду над крышею. Господин священник Ка продолжает истолковывать мне свою религию, которая тем непонятнее, чем больше он о ней рассказывает.

— Почему, — спросил я, — в мире до сих пор существуют пороки, если он давно спасен от грехов? Насколько я понял, Верховный Святой отец недавно сокрушался по поводу того, что количество пороков все время возрастает.

Священник Ка, без сомнения, очень хороший человек, взглянул на небо и ответил на это, что он будет молиться за меня. Больше я его расспрашивать не стал. Впрочем, у меня такое чувство, что эта религия считает главным, если не единственным пороком получение плотских наслаждений. Почему же они с таким удовольствием изображают своего бога обнаженным?

Понимай как знаешь. Ну хорошо. Многое запутано и абсолютно непонятно в этой религии, но это не значит, что в ней все неверно. Нужно быть ненормальным, чтобы опрокинуть всю повозку с фруктами только потому, что некоторые из них сгнили.

 

XIV

Я завершаю свой отчет.

Вскоре я должен, наконец, получить (а мы с Ло-ланом здесь в Л'име уже больше одного лунного месяца) обоснованную надежду, сообщение из родного времени и не просто сообщение: я совершенно уверен, что эти вести будут благоприятны для меня. Я смогу положить, мой дорогой верный Цзи-гу, эти листы прямо к твоим ногам и рассказать тебе, что случилось в самом конце, после моих последних записей и что таким образом со мной вскоре произойдет, но ради полноты картины я хотел бы завершить свой отчет…

…кто знает, может быть, он тоже переживет столетия, и большеносые сделают из него книжечку. (Меня волнует вопрос: что произойдет здесь, в этом отдаленном будущем, если мы сожжем те самые письма, которые я писал тебе пятнадцать лет назад в наше родное время, после того, как я вернусь домой? Исчезнет ли при этом, как по мановению руки волшебника, и несметное количество книжечек «Письма в древний Китай», которые лежат здесь повсюду? Потому что их не могло быть? И что случится с памятью тех людей, которые их уже прочитали? Но, вероятно, мы будем не в состоянии сжечь эту пачку бумаг, потому что время и причинность неразрывно связаны друг с другом. Вероятно, мировой дух и без того оскорблен моими передвижениями во времени и не потерпит дальнейших наскоков. Поэтому мы остережемся.)

…я аккуратно завершу свой отчет, прежде чем соберусь в путь, надену свою настоящую одежду (косу я, к сожалению, не смогу так быстро отрастить) и отбуду.

Время поджимает. С меня достаточно. Даже здесь, в Л'име становится все холоднее и холоднее. Большеносые опять готовятся к безумному празднику рождения своего ребенка-спасителя. И деньги практически подошли к концу.

Но сначала несколько слов о Ло-лане. Он узнал, от кого — мне неизвестно, — что то самое чудо, которое слепого сделало зрячим, было надувательством. Слепец был вовсе не слеп, только делал вид. Некая секта, фанатики, называющие себя «Дело Господне», инсценировали этот обман и во всеуслышание приписали исцеление своему идолу по имени Ка-си-ми или как его там звали. В этой религии большеносых принято, что Верховный Святой отец своей властью может возводить умерших в более высокий ранг. Дело отрегулировано очень точно. Мертвый должен совершить три чуда, и тогда он взлетает на ступеньку выше. Дама с бледно-голубыми волосами из этого самого «Дела Господня» было заинтересовалась Ло-ланом, но ее интерес быстро пропал, когда выяснилось, что он действительно слеп.

И тогда Ло-лан уехал: он задумал попасть в одно место на юге, где начала плакать статуя, и там он намеревается получить исцеление. Конечно, ему хотелось, чтобы и я поехал вместе с ним, но я вынужден был его разочаровать. Я остаюсь здесь, потому что я, наконец, нашел Выдающегося Ученого «Высокий Павильон».

Каким образом? Очень просто. У меня было с собой то самое незаконченное письмо, которое мне оставил добрый господин Ши-ми. Внезапно меня озарила мысль показать его господину священнику Ка. Он засмеялся и сказал:

— Вы уже несколько недель разыскиваете «Высокий Павильон»? Почему вы сразу не показали мне это письмо? Ведь все очень просто: господин «Высокий Павильон» ежедневно, что здесь и написано, бывает в библиотеке Верховного Святого отца во Дворце Ва-кан, и найти его там не составит труда.

И господин священник Ка привел меня во Дворец Ва-кан. Это своего рода Запретный город. Но господин Ка использовал свои привилегии и даже смог взять меня с собой. Мы вошли в невероятных размеров просторную, полную книг библиотеку, и уже через короткое время я встретил там господина Выдающегося Ученого «Высокий Павильон» — большеносого, который не только обратился ко мне на нашем языке, но и был первым человеком здесь, в этом отдаленном будущем, который почтительно ответил на мое вежливое обращение.

Я не буду здесь подробно рассказывать о том, каким образом мне удалось объяснить господину ученому «Высокий Павильон», чрезвычайно учтивому, хотя и старому, но по-юношески подвижному человеку, мое истинное происхождение. Ему понадобилось, должен заметить, совсем мало времени, чтобы поверить в мою историю. Этому поспособствовало то обстоятельство, что он был знаком с моими письмами к тебе, которые, правда, как он признался, считал всего лишь сказкой. Само собой разумеется, он был слишком хорошо воспитан, чтобы высказать сбои первоначальные сомнения в состоянии моего разума.

Потом я изложил свою просьбу: не смог бы он, будучи самым лучшим знатоком языка, обычаев, нравов и истории Срединного царства назвать мне книгу, в которой события моего родного времени описаны столь точно, что я смог бы установить, когда клятвопреступник Ля Ду-цзи свалится кувырком со ступенек, лишившись Императорской милости.

— Нет, сказал Выдающийся Ученый «Высокий Павильон», — столь точной книги не существует, но у меня есть другое предложение…

Рассказывать дальше не стоит. Это последние строчки моего отчета. Господин Прославленный Ученый «Высокий Павильон» улетел с помощью моего компаса времени на тысячу лет назад и установил, что благородным пинком ногой Его Императорское Величество отправил Ля Ду-цзи из солнца (незаслуженной) славы в (заслуженную) гниль тюремной дыры и что придворные круги выражают сожаление в связи с моим отсутствием.

Я хотел было поблагодарить господина Всемогущего Ученого «Высокий Павильон» не только обычно применяемыми в подобных случаях выражениями, но он отклонил мою благодарность, сказав, что вполне достаточно того, что ему, единственному из ученых науки о древности Срединного царства предоставилась возможность, хотя и на короткое время, увидеть собственными глазами древний Ки Тай (он был там два дня). К сожалению, добавил он (и понятно почему), он не сможет рассказать об этом на ближайшем заседании своей академии.

Я вторично покидаю мир большеносых. Я уже чувствую мягкий воздух моего родного времени. Мой узел собран. Прощай, сумбурный мир большеносых. Я никогда сюда больше не вернусь.

Я снова выражаю благодарность — как это уже было в моих «Письмах в древний Китай» — господину профессору доктору Герберту Франке за постоянную готовность дать необходимые советы и консультации, касающиеся «родного времени» Гао-дая. Без советов профессора Франке эта книга не была бы написана.

Г.Р.

HERBERT ROSENDORFER

DIE GROβE UMWENDUNG

1997