Лето становилось жарким. Дождя больше не было. По крайней мере, хоть что-то. Мы движемся на север, но находимся все еще в Красной провинции. Земля здесь плоская и лесистая и граничит с довольно холодным морем. Местность почти не заселена, в связи с чем наши представления плохо посещаются. Метателя ножей заменили человеком, который мог разговаривать животом; другой карлик отпускает почти те же избитые шутки, а я прилежно кувыркаюсь вместе с остальными ли-ли-пу. Однако Бобровые усы становился все более недовольным, однажды он ругался почти целый день, пока не произошел большой взрыв. Но об этом позже. Пока что я должен сообщить тебе о другом большом взрыве, который — только не пугайся — случился на нашей родине, в Срединном царстве.

(Кстати, я пишу эти строчки опять в Либицзине, где снова нахожусь уже половину лунного месяца.)

Мир, который большеносые считают шаром или точнее шаровидным, если можно так сказать — сморщился. Естественно, не в прямом смысле слова, а в глазах большеносых. Они постоянно охотятся по всему свету за известиями о наинтереснейших вещах, и это происходит посредством уже упомянутого Ящика Дальнего Видения, из которого выглядывает что ни на есть мыльный лик лицедея (он называет себя: О-бо Сле-ва), на полном серьезе сообщающего по большей части дурацкие новости. Или посредством также уже упомянутых бумажных листков, похожих на наши дацзыбао, но они не наклеиваются, а предлагаются в раскрытом или сложенном виде. В них очень много картинок, и когда их читаешь, то пачкаешь пальцы.

Таким образом, все знают всё обо всех и обо всем. И о (сегодняшнем) Срединном царстве тоже. Тут следует сделать несколько предварительных замечаний. Несколько лет назад — я имею в виду: несколько лет назад в нашем родном времени, — как ты, вероятно, помнишь — я, пребывая еще в милости Императорского Солнечного Величия и владея своим состоянием, устроил в честь избрания старейшего поэта, «Цветка желтой лилии», достойнейшего человека, которого я, как ты знаешь, особенно почитал, званый обед и по окончании торжества велел запустить фейерверк, который обычно, как мне было известно, приводил почтеннейшего в восторг.

После фейерверка мы прошли в сад, и я заметил, как только что чествовавшийся, принятый (к сожалению) в поэтическую гильдию мастер, выбравший для себя академическое звание «Тысяча бабочек опускается на олеандровое дерево» (что уже само по себе указывало на его дурость), заговорил с мастером фейерверка, собиравшим в это время свою утварь.

— А можно ли, — услышал я вопрос поэта, — вместо огненных шаров запускать в воздух острые камни?

— Конечно, — сказал фейерверкер. — Вы считаете, что это красивее?

— Нет, — сказал поэт. — Но ведь это возможно.

— Конечно, возможно.

— А почему этого не делают?

— Разве следует делать все, что возможно?

— Можно направить острые камни против врагов.

Фейерверкер короткое время подумал и дал ему примечательный ответ:

— Разве стрелы и копья причиняют недостаточно бед?

Так вот, большеносые, дорогой друг Цзи-гу, делают все, что могут сделать. От них не скрылась и сила того самого порошка. Его, как нарочно, несколько столетий назад открыл один монах. Его звали Hei, поэтому шутовская безделушка называется черный порошок.

* * *

Но большеносые с самого начала стали использовать шутовскую безделушку не для увеселяющих душу фейерверков, а сразу же для того, чтобы швырять друг в друга острые камни или железные шары или уже совсем безрадостные вещи. И поэтому неизбежно должно было случиться, что этот порошок и прочие — находящиеся у них в большом почете — приборы для стреляния смертоносными предметами все более совершенствовались и улучшались (я бы сказал: становились все хуже и хуже) и что в конце концов появились такие приборы, которые бросались непрерывно, и людей, и зверей, и города, и целые местности превращали в огненное месиво. Если считать от этого времени, то уже добрых сто лет назад тут была война (о ней мне в свое время рассказывал господин Ши-ми), которая длилась тридцать лет и во время которой враждующие партии были на волосок от полного взаимного уничтожения. Но это ни в какое сравнение не шло с двумя войнами, потрясшими этот злосчастный мир через незначительный промежуток времени. Искалеченные состарившиеся жертвы этих войн до сих пор бродят вокруг.

— Что было причиной этих войн? — спросил я господина Ши-ми.

— Трудно ответить на этот вопрос, — сказал он. — Но если попробовать ответить одним предложением, то вот почему: ни по какой иной причине, кроме той, что враждующие партии владели оружием.

Если эти большеносые могут убить друг друга, то они это делают.

Но и этого мало. К концу последней из названных войн был изобретен — самым удивительным образом обеими враждующими сторонами одновременно — черный порошок нового вида, обладающий невероятной силой. Представь себе невидимого дракона, который поднимает вверх гору размером с тех, что окружают Кайфын, и с безграничной злобой бросает с небесной высоты на землю. Ты, конечно, можешь себе представить неминуемые разрушения, но ты даже не догадываешься, что эта гора состоит из, так сказать, огненных камней.

Вот такая дьявольская огненная гора, появившаяся из железного яйца скромных размеров, обрушилась на два города восточных островных карликов (что не полностью остановило заблудшую человеческую изобретательскую силу). Число людей, погибших при этом, не сосчитаешь. Многие из них испарились — но и этого было недостаточно. Исходя лишь из того факта, что это можно, большеносые дьяволы создали такие отбрасываемые огненные горы, в сравнении с которыми те, что обрушились на упомянутые восточные острова, следует рассматривать как камень из смешной детской рогатки. Повсюду хранятся тысячи подобных огненных гор, но где — не знает никто. Для большеносых это незаслуженное счастье, что еще ничто не взорвалось. Означает ли это, что отдаленное человечество, в особенности это касается большеносых, полностью лишилось разума?

Видит ли кто-либо из тех, кто изобретает огненные юры, чуть дальше своего носа?

Нет. Никто не видит. И это объясняется одним из самых значительных недугов большеносой учености, который мне пришлось наблюдать.

Представь себе врача, который лечит только нос. Когда тебе плохо, он говорит, осмотрев тебя: «Высокочтимый Цзи-гу, ваш достойный восхищения, затмевающий красотой все звезды неба и ароматы весны нос в полном порядке. До свидания»

А следующий врач занимается только пальцами на ноге. Следующий — пупком. И когда ты находишь, наконец, такого, который компетентен в твоих страданиях — скажем так: в твоем желудке, он дает тебе лекарство, от которого чуть не лопаются твои глаза. И если ты после этого начнешь жаловаться, желудочный врач скажет: «Сожалею. Меня это не интересует. Я должен был вылечить желудок. Я это сделал».

Точно так обстоит дело и с большеносой наукой. Как будто подорванные тем самым черным порошком, разлетаются во все стороны ее обломки. Я тут услышал шутку: что касается мира большеносых в области знания (или мудрости), то его сейчас можно разделить на две части. Одна часть не знает ничего обо всем, вторая знает все ни о чем. Последних называют знатоками.

И это прямо привело к тому, что безрассудные ученые изобрели огненные горы… а остальное их не интересует. Само собой разумеется, что уже сделанное открытие невозможно обратить назад, как нельзя поймать обратно вылетевшее изо рта слово.

А теперь о самом ужасном для тебя и для меня: наши отдаленные потомки, теперешние обитатели Срединного царства, не лучше. Явно зараженные взрывающим духом большеносых, они тоже изобретают подобные огненные горы, и недавно в одном из тех продающихся на улице сложенных плакатов (здесь их называют Га-сет) было сообщение, что властители в Срединном царстве если и не сбросили такую гору на головы другим, то для пробы ее взорвали — наверное, для того, чтобы послушать, как грохочет гром, и увидеть, как сверкает молния.

Предполагал ли ты подобное тупоумие у наших потомков?

Там случилось еще кое-что, для чего слово «возмутительно» ничуть не является соразмерным выражением, нечто, о чем я не осмеливаюсь тут написать. Я расскажу тебе об «этом», если когда-нибудь вернусь обратно.

Если раньше иногда у меня и возникали мысли каким-нибудь способом попасть в сегодняшнее Срединное царство, то теперь, когда я прочитал об «этом» в Га-сет, я буду «этого» остерегаться.

Опять вернуться в Либицзин было сложно, но я опасаюсь, что сбежать отсюда, а именно от Я-на, будет еще сложнее. Ни за что на свете она не должна узнать, что я здесь пишу. Прочитать она, конечно, не сможет, потому что у нее нет никакого представления о наших буквах, но она постоянно пребывает в чрезмерных хлопотах обо мне и не переставая спрашивает: «Что ты пишешь? Как это звучит? Прочитай это на моем языке!» и так далее. Она хороший человек, но ее доброта начинает на меня давить. Она ос-си, зовут ее, как сказано, Я-на. Всех дам в Красной провинции ос-си зовут Я-на. У нее двое, по ее мнению очаровательных детей, которые уже почти оборвали нити моей жизни.

Цирк Ша Би-до давал в одном из маленьких городов на упомянутом севере Красной провинции свое последнее представление — причем мы не подозревали о своей грядущей судьбе. Никто, кажется, кроме меня, не заметил, что однажды утром пришли два господина и разбудили Бобровые усы. Одетый в розовую ночную рубашку он, еще не совсем проснувшись, открыл им свою жилую повозку, и когда они вскоре ушли, Бобровые усы долго еще смотрел им вслед из двери — он был все еще в розовой ночной рубашке, но его лицо стало цвета очень светлого песка. И его босые ноги, выглядывающие из-под ночной рубашки, казались еще более бледными, чем обычно — эту странность я сохраню в своей памяти.

Я подошел к нему и глянул ему в лицо.

Он не поздоровался со мной, не пожелал «доброго утра», лишь сказал хриплым голосом: «Это всё».

— Что все, внушающий благоговение начальник всемирно известно цирка Ша Би-до?

— Внушающий благоговение! Как бы не так! Завтра заберут зверей. Шатер заберут уже сегодня после обеда. Повозки и все остальное уже давно мне не принадлежит. Остатки хлама они скорее всего сожгут. Когда ты услышишь хлопок, это будет означать конец.

Он пошел в свою живую повозку, заперся, и действительно в этом узком помещении сразу раздался такой ужасающий хлопок, что я в какой-то момент решил, что повозка лопнула. Все сбежались, открыли повозку и вынесли Бобровые усы наружу. Его розовая ночная рубашка была мокрой от крови. Он выстрелил себе в голову из ручного прибора с черным порошком.

Я, пригнувшись, пробрался через кричащую толпу, вбежал в свою жилую повозку, спешно упаковал вещи (за это время они помимо уже упомянутой сумки заполнили еще и внутренность одного Че Mo-дань) вынул из тайника сэкономленные деньги и отправился восвояси. Пещеру передвижных железных труб я нашел без труда. Будучи уже достаточно опытным, я купил бумажку, дающую мне разрешение на поездку в трубе, сел в вагон и поехал в Либицзин. В городе «Дай мне марку», называемом также «Городом сорока тысяч пивных» я должен был пересесть из одной железной трубы на колесах в другую.

И кого же, как ты думаешь, я встретил в нем? Ты даже представить себе не сможешь: лже-друга Хэн Цзи. Железная труба — в это невозможно поверить — везет с собой и передвижную харчевню, и именно там и нигде больше сидел и пребывал в весьма шумном веселье Хэн Цзи. Он успел опустошить бесчисленные стеклянные сосуды с бодрящей жидкостью и не только развлекал всех присутствующих, но и платил за них. Он распевал уносящиеся вдаль песни и среди прочих много раз повторял одну, где говорилось, что такой прекрасный день, как сегодня, никогда не должен закончиться.

Все подпевали, а Хэн Цзи снова и снова приказывал кельнеру, чтобы тот приносил новые бодрящие напитки, и размахивал большими коричневыми или оранжевыми денежными бумажками. Когда он углядел меня, то издал такое дружеское мычание, что вся железная труба задрожала. Он кричал, что наконец-то нашел своего старого друга, обнимал меня и говорил, что мы никогда больше не разлучимся. С большим трудом мне удалось уклониться от его поцелуя. О том, что он украл у меня деньги, он не сказал ни слова.

— Ты стал миллионером? — спросил я.

Он загоготал.

— Так точно, — сказал он. — Вдруг и вчера. Я выиграл приз за красоту.

Я ахнул.

— Да, — сказал Хэн Цзи. — За пуделя.

Все кругом покатились со смеху.

— А если бы, — орал Хэн Цзи, — владелец приносящего прибыль пуделя не был таким дураком и не сел бы играть со мной в карты, то приз бы остался у него.

Мне не оставалось ничего иного, как сделать хорошую мину при плохой игре. Я выпил маленькую рюмку бодрящей жидкости и надеялся лишь на то, что все общество, вкушая эту бодрость, уже вскоре перестанет понимать где верх, а где низ.

И не ошибся. Между тем в передвижную харчевню вошел некий господин, которого, что было ясно и непосвященному, совершенно не интересовало ликование Хэн Цзи и его собутыльников. Тем не менее Хэн Цзи крикнул ему, что тот должен немедленно присоединиться к попойке, но господин скорчил недружелюбную мину, пожаловался прислуге на шум и заявил, что намеревается посидеть здесь в тишине и покое, чтобы собраться с мыслями. Это настолько вывело Хэн Цзи из себя, что его лицо стало фиолетовым. Слуга оказался беспомощным, и приятный господин получил бы хорошую взбучку, если бы я не сказал Хэн Цзи, что этот господин мой друг и у него возникла настоятельная необходимость переговорить со мной.

Таким способом мне удалось доставить этого человека с безопасное место в дальнем углу харчевни, и вскоре после этого компания Хэн Цзи окончательно напилась, как я и ожидал. Большинство вскоре уснуло. Так я познакомился с выдержавшим государственный экзамен господином ученым Нау-ма.

Выдержавший государственный экзамен ученый и распространитель науки господин Нау-ма должен был ехать в железной трубе на колесах дальше, потому что он распространял свои знания не в Либицзине, а в расположенном несколько южнее городе, который назывался Йе-на, где находилась так называемая Высшая школа Мудрости. Вступив с господином Нау-ма в беседу, когда мы с ним вернулись в одну из комнаток железной трубы, я спросил, не знает ли господин Нау-ма моего друга, выдержавшего государственный экзамен господина ученого Ши-ми. Нет, ответил господин Нау-ма очень вежливо, сам он обучает в Йе-на премудрости юриспруденции и едва знаком с учителями исторической науки, к которым принадлежит господин Ши-ми, но он мог бы справиться, для него это несложно; он сделает это охотно, тем более, что я прямо-таки спас его своим присутствием духа; но должно пройти несколько дней, прежде чем он сможет дать мне достоверное сообщение о местонахождении господина Ши-ми. Он поинтересовался, где может найти меня это сообщение. Это, конечно, было сложнее. Но у него был выход: у него, сказал господин Нау-ма, в Либицзине есть племянница, туда приблизительно через восемь дней он направит известие. И он написал мне на записке, как зовут его племянницу и как ее найти.

Ты уже догадался? Ты понял совершенно верно.

Мы сердечно простились. Он остался в железной трубе, а я вышел. Восемь дней я прожил в Гоу-тел. Это один из самых больших (и, к сожалению, дорогих) постоялых дворов, в которых можно жить, не зная владельца дома.

Спустя восемь дней почти все мои сэкономленные деньги вышли. (У меня были всего четыре голубые денежные бумажки, это совсем не много. На сей раз я их сохранил, несмотря на то, что видел в парке и на площадях десятки праздношатающихся попрошаек — постарался больше не испытывать судьбу на прочность).

Я все еще надеялся найти господина Ши-ми, который мне поможет, и отправился на поиски той самой племянницы.

Она жила в высшей степени отвратительном доме вместе с несметным количеством других людей. Там уже на лестнице пахло.

Я нажал чудесную кнопку-колокольчик, которая у большеносых имеется на всех, даже самых простых дверях. Через короткое время Я-на открыла.

Что тебе сказать…

Я-на почти на две головы выше меня. У нее чрезмерно большие ноги и то, на чем сидят, тоже очень широко. Но она молода, у нее светлая кожа и оранжевого цвета волосы. Она в высшей степени сердечна, даже слишком сердечна. Между нами говоря… но об этом позже.

(Только что она была здесь, потерлась своей вздымающейся как гора грудью о мое плечо и проворковала: «Ты опять так долго пишешь? Не хочешь прерваться? Хочешь поесть? Или попить? Ничего? Ты не испортишь глаза? Тебе тепло? Не дует? Тебе мягко сидеть? Ты действительно ничего не хочешь съесть? И ничего выпить? Не хочешь со мной в постельку?» — и так далее. И лишь когда я рассердился, она обидевшись ушла прочь. Но, к сожалению, она обижается не надолго. Менее чем через час она определенно вернется.)

Некоторые вещи в мире большеносых происходят очень быстро. У меня, когда я покинул Гоу-тел, чтобы справиться по данному мне адресу относительно письма от выдержавшего государственный экзамен господина ученого Нау-ма, был с собой узел использованного нижнего белья, которое я собирался отнести в общепринятую здесь общественную прачечную. Это был тот крючок, на который попалась госпожа Я-на (или: я?). Госпожа Я-на пригласила меня в свое жилище, прогнала из комнаты детей — правда, они отсутствовали не долго, предложила мне чашу того самого коричневого напитка, о котором я тебе, кажется, уже писал, и действительно передала мне письмо от господина Нау-ма. Но в нем было написано, что господин Ши-ми в этот текущий период обучения мудрости (у них бывает в году два таких периода — один летом, другой — зимой) не распространял здесь свои мудрые знания, скорее всего он находится в отъезде. Подробности, чрезвычайно дружелюбно писал господин Нау-ма, я смогу узнать у начальника подотдела обучения, к которому относится господин Ши-ми. Господин Нау-ма самым предусмотрительным образом сообщил там обо мне и кроме того заботливо приложил рекомендательное письмо.

Несмотря на дружелюбность письма, я горько вздохнул. Собственно говоря, мне следовало сразу после этого уйти, но мне показалось это невежливым, и я осведомился у госпожи Я-на о здоровье ее Детей, которые бесновались в дверях, то и дело выскакивая из соседней комнаты, хотя мать трижды выгоняла их вон. В конце концов ей пришлось запереть дверь.

Госпожа Я-на неоднократно повторяла, что у нее очаровательные дети, истинная радость ее жизни. На мой вопрос о самочувствии ее господина супруга она смутилась и сказала: «Я полагаю, у обоих отцов дела идут хорошо». Естественно, что я больше не отважился задавать вопросов по этому поводу. С тех пор я постоянно мысленно разгадываю эту загадку: каждый из этих отцов произвел на свет одного ребенка или — большеносые способны и на такое — оба отца совместно участвовали в производстве обоих детей?

Но: каким же образом?

Потом госпожа Я-на спросила, что у меня в узле, и я сказал: «Мое грязное нижнее белье, которое я…» и так далее. Не успел я и глазом моргнуть, как она схватила этот узел, сказав: «У меня все равно стирка» и исчезла. Чтобы я не скучал, как она заявила, она пустила ко мне своих милых крошек, которые тут же набросились на меня, в особенности старался мальчишка — хоть и маленький, он изо всех сил пытался, забавно дурачась, обратить на себя мое внимание. Девочка, еще младше его, смастерила из искусственных цветов некрасивый венок и непременно хотела надеть его на меня. У меня в голове зародился план бросить белье (что было бы большой потерей) и бежать прочь, но тут в комнате опять появилась госпожа Я-на — почти раздетая — и простонала: «Ну и жара!» (что соответствовало действительности, день был очень жаркий), выдворила детей из комнаты и принялась поигрывать передо мной своими огромными ногами.

Вот так это и случилось, дорогой Цзи-гу. Признаюсь, что в тот момент — несмотря на очаровательных крошек — мне это пришлось кстати. Деньги у меня почти закончились, новых источников их пополнения не предвиделось, спасительный якорь в лице господина Ши-ми опять отдалился на неопределенное расстояние. Я остался у госпожи Я-на. Она меня кормила, стирала белье, заботилась обо мне во всех отношениях, а моей единственной обязанностью было терпеть ее детишек. Должен согласиться, не такое уж и страшное дело.

Считается, что любой опыт ценен. Не знаю, правильно ли это. Свое первое путешествие во времени, когда я писал тебе письма в прошлое, я предпринял из любознательности (которая является добродетелью, в отличие от любопытства, которое является пороком). Теперешнее путешествие я совершаю по необходимости. Однако и сейчас многое обогащает мои знания о мире большеносых, тем более, что я на сей раз поневоле вынужден все наблюдать с другой, так сказать, низшей точки зрения. Но я не уверен, что действительно нужно знать все, например, приобретать опыт в этом доме. Домов, а вернее сказать: домовых блоков, подобных этому, в каждом городе Тарелочной провинции несметное количество, в маленьком городе — сотни, в больших — тысячи. Зачастую в них много этажей, а стены — я проверил это, постучав по ним — сделаны из чего-то вроде уплотненной бумаги. Удивительно, что эти дома все же стоят вертикально. Все дома здесь одинакового приличного светло-серого или желто-коричневого цвета. О том, что в них постоянно пахнет углем, я, кажется, уже упоминал. Иногда, правда, пахнет чем-то кислым или каким-то не особенно приятно благоухающим горючим материалом: они называют его бурый уголь. (Когда садовник сжигает в моем саду гнилую траву, пахнет так же).

Отдельные жилища в этих домах, приставленные друг к другу или положенные друг на друга, очень маленькие, низкие и в изобилии заполнены различными предметами. У госпожи Я-на несметное количество различного цвета шкафов и сундуков, между ними втиснуты кровати, жесткие стулья, мягкие стулья, а также масса предметов непонятного назначения, которые заполняют оставшиеся промежутки. Еще имеются клетка с хомяком и морскими свинками, предназначенными не для пропитания семьи, как я решил сначала, а для развлечения детей, а также несколько птиц в одной клетке и большой четырехугольный стеклянный сосуд с лягушками, которых тоже никто не ел.

Вначале я как-то раз сказал госпоже Я-на:

— По-моему, это непорядок, что твои друзья и родственники, оставившие тут свое добро, до сих пор его не забрали.

Госпожа Я-на посмотрела на меня с недоумением. Нет, нет, сказала она, все это принадлежит ей, и через несколько дней сюда доставят маленький деревянный домик для ее очаровательного малыша. Он так о нем мечтал.

Деревянный домик (размеры приблизительно в пять чи в длину, ширину и высоту) был поставлен на кровать, где мы с госпожой Я-на спали, по ночам его убирали на плиту. И вообще его приходилось постоянно перемещать, чтобы он не мешал нашим потребностям. Я не буду описывать подробности, чтобы не быть нескромным.

Так как у меня была возможность по разным причинам побывать и в других жилищах этого дома (тут все дружили друг с другом), то я мог убедиться, что у всех все то же самое.

Относительно этой возможности между мной и госпожой Я-на возникла некрасивая ссора. В том же доме жила и другая дама, удивительным образом тоже с двумя детьми, удивительным образом тоже от двух, как она сказала, «производителей», у нее были красные волосы, и звалась она На-та. Однажды, когда я проходил мимо ее двери, госпожа На-та тоже вызвалась постирать мне белье. На ней было очень тонкое платье, и так как она была изящнее и обладала не слишком большими ногами, она понравилась мне больше, чем госпожа Я-на. Но когда госпожа Я-на это учуяла — иного я не могу предположить — она разбушевалась, как демон, чуть не лопнула от гнева и чуть не вырвала у госпожи На-та ее красные волосы. С тех пор рыжеволосая как сторожевая собака следила за каждым моим шагом, и я мог лишь изредка тайком кивать госпоже На-та.

Однажды мне удалось послать ей розу, и день спустя она сунула мне записку, в которой говорилось, что она ночью ласкала этой розой свое обнаженное тело.

Лишь бы госпожа Я-на не нашла эту записку!

Очень скоро, представь себе, я посетил Высокочтимого начальника в Далеко Разносящем Мудрость здании. Это происходило почти так же, как у нас, — пробиться к нему мне не удалось. Отличие от нас состояло в том, что путь к Высокопоставленному преграждали дамы или вернее сказать женщины. Две из этих женщин-дам, обе чрезвычайно объемистые (как это нравится ос-си), болтали и сначала делали вид, будто не замечают меня. Когда одна из них (та, что с голубоватыми волосами, у другой волосы были светло-пурпурные, завитые кренделями), наконец, подошла ко мне, взяла рекомендательное письмо и соблаговолила прочитать его, то стала несколько дружелюбнее и куда-то исчезла. Вернувшись через некоторое время, она стала очень громко объяснять мне…

— Вам не следует так громко кричать, — сказал я. — Я хотя и иностранец, но не тугоухий.

Иногда меня охватывает гнев. Правда, я не принадлежу к этому миру, но я все же человек с чувством собственного достоинства, хотя и принесший его из давних времен. Или я всего лишь привидение? Но ведь и привидениям нравится не все, что они слышат.

Такое во всяком случае — нет.

Голубоволосая, после того, как я набросился на нее, тут же стала невероятно вежливой, предложила мне стул, от которого я отказался, потому что захотел немедленно уйти прочь, и записала на записке время, когда господин начальник обучения сможет принять меня — через семь дней после обеда.

И кого же я встретил перед зданием? Хэн Цзи. Он сидел на скамейке среди кустов и клевал носом.

— Эй, Хэн Цзи! — крикнул я. (Я знаю, что в кругах Хэн Цзи предпочитают непривычные для нас, более легкие формы обращения.)

Хэн Цзи с трудом поднял глаза.

— Ну, — сказал он.

— Я тот самый несчастный, ты что, не узнаешь меня?

— Не знаю никаких несчастных, — пробурчал Хэн Цзи.

«Ага! — подумал я. — На всякий случай он меня больше не знает. Но я-то знаю, чем его можно пронять».

— А как насчет бодрящего пенящегося напитка?

— Великолепно, — заявил он и захохотал.

Я не заметил, что рядом с ним, почти закрытый кустарником, дремал еще один. Хэн Цзи дал ему пинка и заорал:

— Эй, ты, просыпайся! Тут есть чем поживиться.

Ударенный тоже подскочил. Он выглядел еще более жалким чем Хэн Цзи, и у него была ручная тележка.

— Это Ло-лан, — сказал Хэн Цзи. — Он слепой.

Мы пошли в близлежащую харчевню. Я выбрал именно ее из-за ее непрезентабельного вида, чтобы меня в сопровождении подобных людей тут же не выбросили вон. Мы пили бодрящую пенящуюся жидкость, а также другие бодрящие напитки в маленьких сосудах. Я много раз пытался намекнуть насчет похищенных денег, причем в самой сдержанной форме, но Хэн Цзи делал вид, что тугоух. Правду говоря, моей целью не было пригласить Хэн Цзи для распития бодрящей жидкости. Моей целью была злорадная месть, и она мне удалась. Под предлогом необходимости сменить платье, я ловко покинул пивную и быстро бросился прочь. Я очень радовался, что предоставил Хэн Цзи его судьбе, однако сожалел, что слепой Ло-лан был тоже вовлечен в неприятности.

Я поспешил домой к Я-на.

Домой к Я-на?

Уже через несколько дней я узнал, что Я-на, эта гороподобная, была чрезвычайно опасна. Не потому, что расспрашивала меня и пыталась выяснить мое происхождение, нет, для этого она слишком много болтала сама. Собственно говоря, она трещала без передышки, если не спала, даже во время любовного единения. Но и это не было причиной ее опасности для меня. Мне нужно было спасаться бегством, если я не собирался окончательно и без всякой надежды на освобождение из плена навсегда быть замурован в лягушатнике госпожи Я-на. Ее забота обо мне дошла до того, что она не только купала меня (что само по себе не было так уже и неприятно), она стала вмешиваться во все подряд. В своей гороподобной заботливости она дошла до того, что я не только в положенное время получал свою чашку чая, она, к сожалению, выстирала и мою дорожную сумку — что я считаю полным идиотизмом — и при этом обнаружила компас времени. Она дала его поиграть своему очаровательному сыну (меня в это время не было дома, я пошел нанести визит господину Всемогущему Начальнику в установленное им для меня время, но об этом позже), и ты можешь представить себе мой ужас, когда я, вернувшись домой, увидел компас в руках этого озорника. Еще немного, и он бы привел в действие механизм и исчез в древнем Китае.

Сейчас, когда я тебе пишу, я могу и посмеяться над этим: представь себе большеносого сопляка, сидящего где-то в Срединном царстве без Ящика Дальнего Видения… Вот так. Но тогда, когда я увидел драгоценный прибор в руках бледнолицего толстячка, я испытал совсем иные чувства. Я вырвал у него компас, мальчишка заревел, Я-на, разразившись слезами, заявила, что я, совершенно непонятно почему, настроен против ее очаровательных детей, хотя они, ее дети, меня безмерно любят и уже близки к тому, чтобы назвать меня «папой».

«Ого! — подумал я. Сейчас самое время отправиться в путь, прежде чем дама предпримет что-нибудь такое, после чего полу-большеносый с полным правом будет говорить мне «отец». К тому же от господина Всемогущего Начальника я узнал следующее: господин Ши-ми вернется в Либицзин только поздней осенью по той причине, что проводит выдающиеся учения в очень далеком городе, называющемся «Большое Яблоко». Он дал мне даже точное описание адреса, по которому я мог бы найти господина Ши-ми. На мой робкий вопрос, как мне добраться до города «Большое Яблоко», Всемогущий не ответил.

И вот я должен опять броситься в серо-зеленые волны судьбы, которые мировой дух помешивает своей ложкой — пока что я оставался наверху. Как просвещенный человек я, конечно, знаю, что так будет не всегда. Напротив: шансов на несчастье больше у того, кому чаще везло. Это всем ясно.

Но лучше сидеть на льдине несчастья, чем во влажно-теплой паутине женщины, которая караулит тебя даже тогда, когда ты меняешь платье.