Зачем, спрашивается, он назначил встречу на станции Разлив? Что за придурь? Ирина могла бы поартачиться, перенести свидание в город, поближе к дому. Но она согласилась, потому что при упоминании названия «Разлив» на нее нахлынули ностальгические чувства, с которыми бороться трудно, да и ни к чему. Сколько она себя помнила, они с мамой всегда снимали дачу на лето по этой дороге на курортный городок Сестрорецк. Правда, не в Разливе, там было слишком дорого, а поближе к Ленинграду, в поселке со смешным именем «Лисий Нос», и жили обычно в какой-нибудь времянке или сараюшке, опять же из экономии. С Володей первое время поселялись там же, а потом, когда он выбился в люди, переехали в Тарховку, почти сливающуюся с Разливом, и снимали уже две приличные комнаты с верандой, но до Разлива так и не добрались. В этом фешенебельном месте даже в советские времена жили люди богатые, и дома там – деревянные, правда, и выкрашенные в безвкусные голубые и салатные цвета – казались дворцами, потому что имели по два этажа с длинными верандами и балконами, и какие-то башенки на крышах, и крылечки, отороченные балясинами. Однако гулять по длинным тенистым улицам Разлива никто никому не запрещал, а озеро Разлив, от которого и пошло название поселка, принимало на своей вытоптанной береговой поляне всех желающих, лишь бы нашлось место. Озеро тогда еще не цвело, не зарастало травой и не таило в себе вредные для здоровья организмы, по крайней мере, никто об этом не знал. В жаркие дни оно кипело от тел, а на берегу загорали, устраивали пикники, играли в волейбол и бадминтон и пели под бренчание гитар. Впрочем, если оказывалось слишком тесно, можно было перейти железнодорожную линию и попасть на берег Финского залива, уже не такого мелкого, как безграничная лужа, оставшаяся от залива в Лисьем Носу. На желтый крупитчатый песок пляжа с разбросанными кое-где осколками карело-финских скал еще не ступала нога цивилизации в виде кабинок для переодевания и лотков с мороженым и пирожками. Зато по соседству располагался ресторанчик, в котором всегда было душно и тесно, полно народу и невкусно кормили. Там Ирина с Володей в августе всегда отмечали годовщину свадьбы. Почему в августе? Ведь они поженились в апреле? Ах да! Это Володя придумал: август – месяц, когда мы с тобой вышли на финишную прямую нашей предстоящей встречи. Не слишком убедительно звучит, пожалуй, притянуто за уши, но Ира согласилась с положительным смыслом такой формулировки, хотя подозревала, что мог быть и другой, менее приятный для жены смысл, например последний месяц нашей (моей) свободной жизни. Впрочем, это давно уже не имело значения…

И все-таки ехать за тридевять земель в разгар рабочего дня по озабоченному муравейнику Петербурга – не слишком приятное занятие. Длиннющая улица Савушкина забита машинами до такой степени, что даже у самого отъявленного оптимиста могут сдать нервы. Это не входило в Иринины планы, поэтому она свернула вбок, к Приморскому проспекту, который трудился изо всех сил по выходным дням, прогибаясь под тяжестью мчавшихся за город легковушек, зато позволял себе немного расслабиться по будням. Эта дорога по Приморскому проспекту, постепенно переходящему в Приморское шоссе, тоже была для Ирины памятной и любимой. В самом центре столичного города здесь как будто располагался небольшой оазис уютного пригорода. Слева по курсу тянулся малый канал Большой Невки, на противоположном берегу которого, на Елагином острове, полыхали яркими осенними красками еще пышные и веселые, не ведающие предстоящей нищеты деревья Центрального парка культуры и отдыха (ЦПКиО). Канал хранил неподвижность, никуда не спешил, не морщился, а спокойно и мудро следил за движениями природы на берегу. По правую сторону движения вытянулись в линейку невысокие двухэтажные домики, построенные, как говорили, еще после войны пленными и молчаливо хранящие тайны своей насыщенной событиями долгой жизни. В этом месте беспокойного Петербурга человек и природа, разбежавшиеся на две стороны, не противостояли друг другу, а жили в мирной гармонии, не перетягивая каждый на себя флаг первенства.

Ирина выехала на Приморское шоссе, и замелькали знакомые названия станций: невзрачная когда-то Лахта, теперь взятая в кольцо новыми высотными домами, Ольгино, обрамленное узкой полосой леса с подстриженной травой, – как длинный парк, сохранивший природную первозданность, тот самый Лисий Нос, вздыбленный виадуком над землей и приобретший солидность некой узловой станции, перевязанная шелковой тесьмой КАДа Горская; потом по-старому тихие, не тронутые цивилизацией Александровка и Тарховка. И наконец, Разлив – конечный пункт ее путешествия. Вот железнодорожный переезд, опасное место, где когда-то погиб местный доктор Алеша, разъезжая по вызовам на старом раздолбанном «Москвиче». А вот и каменный дедушка Ленин, пишущий на каменном же пеньке свои мудрые собрания сочинений, и никто пока не посмел посягнуть на его величие. Огромная каменная надпись многометровыми буквами напоминает забывчивым гражданам, кто это здесь сидит, такой большой и страшный, но мало кто еще помнит, при чем здесь какие-то «шалаш» и «сарай». Ирина помнила и именно туда держала путь – к музею «Сарай». Интересно, он еще работает? И зачем ей туда надо?

Она поехала по улицам Разлива, не узнавая их и ничему не удивляясь. Конечно, в этом элитном месте жизнь должна быть устроена красиво с точки зрения эстетики, удобства и благопристойности. Коттеджи, особняки, поместья, дворцы – все правильно. Между этими самодовольно расправившими мощные плечи красавцами-богатырями кое-где жмутся бывшие роскошные дома советской знати, с видом растерянным и даже подавленным. Так чувствует себя, наверно, наивная, случайно выигравшая счастливый билет жена денежного воротилы, которая, отправляясь на светский прием, надевает свою лучшую красную юбку до щиколоток и прелестную, цвета желтого одуванчика шелковую блузку с бантом и вдруг оказывается в компании роскошных парижских туалетов, глубоких декольте, обнаженных плеч и спин. Жена-то, конечно, со временем пооботрется, вольется, так сказать, в коллектив, а вот участь линялых деревянных домов с террасами и балконами – плачевна. «Уж лучше бы их скорее прикончили: портят картину жизни», – безжалостно подумала Ирина.

Она издали заметила блестящий черный «Мерседес» и высокую благообразную фигуру человека, пригласившего ее на странное свидание в Разливе у музея «Сарай». Он подбежал к ее машине, галантно распахнул дверцу, помог выбраться.

– Здравствуйте. Вы пунктуальны.

– Как обычно, – ответила она. – Ну так что, мы идем в музей?

– Нет, нет, – улыбнулся он. – Я назначил для встречи это место, чтобы вы не плутали по поселку. А мы сейчас поедем в «Шалаш».

– Ленина?

– Не совсем. Это небольшой ресторанчик, здесь недалеко. Я ужасно проголодался. А там превосходная фаршированная рыба. Вы не возражаете?

– Нет, пожалуй. Я люблю путешествовать по историческим местам. И против рыбы тоже не возражаю. Но мы могли бы там и встретиться.

– Да нет, встречаться в ресторане как-то не комильфо. Как поедем? На моей машине или каждый на своей?

Конечно, по сравнению с его шикарной тачкой ее скромный KiA sporting выглядит как пародия на счастье. Но… автомобиль – не роскошь, а средство передвижения. Эту мудрость она взяла себе за правило и сторонилась дешевого (хотя и дорогого) шика.

– Поезжайте вперед, я за вами.

Ресторан оказался мрачноватым и не слишком уютным в дневное время. Они сели за столик на двоих у окна.

– Смотрите, какой хороший вид.

Вид, вообще говоря, был довольно унылый – какой-то лишенный растительности дворик. Впрочем, кому что нравится.

– Так объясните мне наконец, почему мы здесь, в Разливе? – спросила Ирина, отдав должное виду из окна. – Это просто чудачество? Или мы от кого-то прячемся?

– Сейчас все объясню. А вот и наша рыба.

Огромный фаршированный судак вальяжно расположился на блюде в окружении зелени и кружков вареной свеклы.

– Вы намерены все это съесть?

– Не знаю. Попробуем вместе.

Он ловко разрезал рыбу на куски, разложил по тарелкам и довольно улыбнулся. Ирина улыбнулась в ответ…

С этим господином Ирина познакомилась случайно месяц назад, на дне рождения Аркашиного приятеля Александра. Их было трое: Аркашка, Сашка, Мишка – друзья с первых институтских дней в ЛЭТИ, неразлучная троица. После четвертого курса, однако, Аркадий понял, что он художник, причем, конечно, талантливый, бросил всю эту электротехнику и математику и ушел в свободное плавание. После неудачной попытки прорваться в Академию художеств посещал какую-то студию и брал частные уроки за счет скудных родительских пожертвований. Впрочем, святая троица не распалась, но несколько видоизменилась. Теперь была уже не дружба, а скорее приятельство, скрепленное временем и глубокой взаимной симпатией и привязанностью.

На день рождения Александра Аркадий пойти не смог: после обильных возлияний накануне он был настолько измучен, что боялся даже в воображении представить себе стол с закусками и винами – так и тянуло к канализации и водопроводу, не говоря уже о головной боли и общей слабости.

– Ирка, умоляю, сходи к Сашке одна. Сочини что-нибудь приемлемое про меня, ты умеешь приврать.

– И врать не надо, – обиделась Ирина. – Ты болен похмельем. Слово «похмелье» можно опустить.

– Умница! Ты меня спасаешь.

– Как всегда, – буркнула Ирина.

Она вообще не очень рвалась к Сашке с его вечными разговорами о политике и демократии, а тем более не хотелось идти без Аркадия, на которого можно было бы переложить общение с компанией, а самой тихо сидеть в уголке, ожидая конца мероприятия. Но Аркаша просил, ему было плохо, Сашка обидится – железные аргументы, требовавшие с ее стороны очередной жертвы. Она пошла. В небольшой компании знакомых людей ей сразу бросился в глаза новый человек – высокого роста, с приятным, хотя и слегка надменным лицом. В отличие от прочих присутствующих он был одет слишком хорошо, даже изысканно: серый костюм, белоснежная рубашка, широкий галстук в горошек и такой же платочек в кармашке пиджака – как будто пришел не в развеселую компанию приличных людей среднего класса, а на торжественный прием в высшее общество. Интеллигентный Александр тут же счел необходимым познакомить нового человека с гостьей.

– Вот, Ириша, познакомься: это Семен, – и тут же, повернувшись к Семену, произнес важно, хотя и с легкой иронией: – А это Ирочка, жена гениального художника, нашего друга, к сожалению, скоропостижно заболевшего.

– Очень я не люблю, – улыбнулся Семен, – когда, знакомя меня с хорошенькой женщиной, мне начинают рассказывать о ее муже. Муж – лишняя деталь.

Весь вечер «господин в костюме», как мысленно окрестила его Ирина, не сводил с нее глаз. Во время ужина, сидя напротив, через стол наливал вино в ее рюмку и накладывал в тарелку закуски. Потом они танцевали, он молчал, прижимая ее к себе немного слишком тесно, и смотрел ей в глаза, немного слишком пристально. Впрочем, все было вполне прилично, но ей так в конце концов надоело это зыбкое приличие, что она утащила Александра на кухню и спросила:

– Кто этот тип?

– Да я его мало знаю, у него с Мишкой какие-то дела.

– А откуда он здесь взялся?

– Да запросто. Сидели с Мишкой, а Мишке надо ко мне. Вот и пришли вместе.

– Так запросто? Без приглашения?

– А что такого? Он купил виски, коньяк, пришел с моим другом. Встречались мы с этим Семеном нечасто, но Мишка-то о нем рассказывал. Так что – не чужие.

– И что он рассказывал? Интересно, что за личность.

– А он не личность. Он везунчик, Богом поцелованный. Богатенький Буратино.

– О!

– И представь: не вкалывал до пота, не воровал, а богат, как Крез.

– О!

– Наследство получил в Америке. Огромное! Думали, свалит, а он нет – здесь остался. Как говорится, лучше быть первым парнем на деревне, чем последним в городе, Живет припеваючи, стрижет купоны, всех знает, всех имеет по полной программе.

– Хорошо бы и меня поимел.

– Что, приглянулся? – удивился Александр.

– Нет, я в другом смысле.

«Вот друзья, – подумала Ирина про себя. – Где же вы были, когда ваш «гениальный художник» маялся, катился вниз и до воровства докатился? А тут такой человек, который всех знает и имеет. Да, приятели – не друзья. Приятельство – это легко, быстро и не всегда полезно. Как растворимый кофе…»

Через несколько дней Михаил позвонил Аркадию с просьбой разрешить одному любителю живописи познакомиться с его творениями. «Да за ради бога», – равнодушно ответил художник, и Михаил привел «господина в костюме», который осмотрел картины, коротко резюмировал: «Прелестно!» – и ушел, отказавшись от чая и оставив Михаила толковать с Аркашей о демократии с последующим ужином и обильным употреблением живительных напитков. Прощаясь в прихожей, господин Семен деловито, но с элементами приятности предложил Ирине встретиться и обсудить очень важное и полезное для всех дело. Место встречи – поселок Разлив. Ирина сразу согласилась, потому что, во-первых, почувствовала, что для Аркаши могут настать новые времена, а во-вторых, конечно, ностальгия —, очень сильное и светлое чувство…

– Ну, я вас слушаю, – сказала Ирина, отведав тающий во рту кусочек рыбы.

– Вкусно, правда? Жаль, что мы на машинах. Хорошо бы водочки под такую закуску. Правда?

– Ага. Итак?

– Итак… Вашему мужу пора выходить в люди. Так сказать, на большую дорогу. Я бы хотел помочь. К мужу вашему не обращаюсь – понимаю, что от вас больше толку. Что взять с творческого человека?

– Спасибо за доверие. Что я должна делать?

– Ничего пока не нужно. Я хочу организовать выставку его картин.

– Где?

– У меня здесь, в Разливе, дом. Трехэтажный, с огромным залом. Если хотите, его можно назвать танцевальной залой. Собственно, в некотором роде он для этого и предназначен. В данном же случае он может служить для экспозиции картин.

– Но…

– Нет, нет, это абсолютно для вас бесплатно. Я выступаю в роли мецената, потому что в восторге от его работ.

– Я, собственно, не об этом. Я просто подумала, кому же захочется ехать на выставку неизвестного художника в такую даль?

– Во-первых, это не даль, а практически черта города. Во-вторых, в октябре месяце здесь необыкновенная красота. Представьте себе: роскошный зал, волшебные полотна нового мастера, фуршет, наслаждение осенней природой, Финский залив, озеро Разлив…

– Очень светски, но, боюсь, мало кто купится на эти приманки.

– А вы не бойтесь. Посетителей я вам обеспечу в неограниченном количестве. Работать выставка будет по выходным дням, вход свободный.

– То есть для друзей и товарищей по работе, для родных и близких.

– Ничего подобного. У меня огромный круг общения: художники, любители живописи, просто интересующиеся люди.

– А критика, искусствоведа среди ваших знакомых нет?

– Есть. Некий молодой человек по фамилии Кусочков. Художник из него получился неважный, но он хорошо разбирается в живописи, пишет статьи в Интернете.

– В Интернете… Это не очень солидно.

– Ошибаетесь. Но мы пока говорим на пустом месте. Я для того и попросил вас приехать, чтобы показать театр действия, так сказать. Вот мы сейчас поедим и отправимся ко мне, чтобы вы всё увидели воочию.

– Ах, вот в чем дело!

– А в чем же еще? – сурово спросил он…

Это был дворец. Из просторного сумрачного холла белая мраморная лестница со старинным зеркалом на площадке вела прямиком в девятнадцатый век, в роскошный зал с лепным потолком, наборным паркетным полом и зеркальными окнами, за которыми холодным серебристым светом переливалось осеннее озеро. Замысловатая люстра на потолке, бра в виде старинных подсвечников на стенах. Вот здесь должен располагаться белый рояль – он как раз и располагается. Близ него должны стоять узорчатые белые стулья, обитые серебряной или золотой парчой, на которых дамы в вечерних туалетах с веерами в руках и господа во фраках с орхидеями в петлицах будут слушать Моцарта или Генделя с Гайдном, – вот, пожалуйста, стулья и стоят. А в том дальнем углу – место для фуршета. Правильно, там оно и есть: несколько столиков на витых ножках. Все уже приготовлено, осталось только заполучить тех дам и господ, для которых этот земной рай уготован.

– Я вижу, вам здесь нравится, – сказал Семен, усаживая Ирину на кушетку у стены и слегка обнимая ее за плечи. – Рояль и стулья, конечно, уберем, кушетки поставим посредине зала, как делают в музеях, – и чуть-чуть прижал ее к себе.

– Я размышляю, а вы меня отвлекаете, – сказала Ирина, высвобождая плечо и отодвигаясь.

– Простите. Вы меня тоже отвлекаете. Впервые встречаю такую женщину, которая одновременно прелестна, умна и деловита. Обычно что-нибудь одно. Я бы хотел сесть за рояль и сыграть для вас.

– Ну так вперед!

– Увы! Бог не дал. Но он все-таки несказанно щедр, если послал мне встречу с вами.

– Я не очень понимаю: мы, вообще говоря, зачем встретились?

– Не сомневайтесь, мы встретились для дела, о котором говорили. И это не пустая болтовня, уверяю вас. Но, вы не поверите, с тех пор как я увидел вас впервые, я о вас только и думаю.

– Значит, выставка – это все-таки предлог, чтобы заманить меня сюда.

– Нет, нет, клянусь вам! Но мне очень хочется вас обнять, – он снова прижал ее к себе.

– Семен, – сказала она, не вырываясь. – Послушайте меня внимательно. Я не из тех женщин, которые идут на поводу у своего тела. Я могу пойти на поводу только у своих чувств, – она легонько похлопала себя по груди, определяя местонахождение чувств. – Если я встречаю мужчину ответственного, делового, твердого и упорного – вполне могу заинтересоваться им. Вы пока никак себя не проявили, и мои чувства молчат. Давайте делать дело, а там посмотрим, каковы ваши шансы.

Он еще раз сильно прижал ее к себе и отпустил.

– Я восхищен вами. Поговорите со своим художником, и начнем действовать.

– Хорошо, я поговорю, только не знаю…

– Я напугал вас?

– Нет. Просто боюсь, что Аркадий не согласится на такую… салонную выставку.

– А вы его убедите, у вас получится. В конце концов, с чего-то надо начинать, ибо из малого строится великое. Сначала салон, потом Русский музей, Эрмитаж, Третьяковка, Лувр.

– Замечательно! – засмеялась Ирина. – Впереди Лувр…

Она ехала по пустынному Приморскому шоссе, некоторое время переживая только что возникшую и вполне банальную ситуацию. «Ах ты, хитрец, ах, кобелина эдакая, – думала она. – Устроил романтическое свидание. Но не на ту напал. Ты для меня все сделаешь, как надо, а я еще тебя продинамлю, богатенький Буратино».

Потом она успокоилась и плавно, с небольшой скоростью покатила домой. Аккуратные светло-серые сумерки легкой стенкой выстраивались вдоль дороги, и на ее спокойном фоне яркими красками вырисовывалось совсем недавнее Иринино прошлое, которое ей так нравилось, но на воспоминания обычно не хватало времени. По ассоциации с только что увиденным дворцом она вспомнила, как в первый раз после побега из деревни вошла на порог Аркашиной квартиры и в ужасе остановилась: комната метров двенадцать, не больше, смежная с кухней, казалась разгромленной бандитским налетом.

– Здесь были воры, – прошептала она.

– Нет, – смущенно улыбнулся Аркадий. – Это я так живу.

Тогда-то впервые мелькнула в ее голове короткая мысль: ну я и влипла! Впрочем, мелькнула радостно, по-детски озорно. Она мигом помыла руки, разобрала со стола на кухне все невообразимое разнообразие пристроившихся там предметов, обтерла столешницу и табуретки какой-то ветошью и поставила чайник, брезгливо заглянув в его ржавое нутро и постаравшись забыть эту картину, как страшный сон.

– Давай пить чай, булочки остались.

Они сидели напротив друг друга и любовались друг другом, стараясь не смотреть по сторонам.

– Почему такая маленькая квартира? – спросила Ирина. – Таких вроде никогда не строили.

– Думаю, это перепланировка. Сами прежние жильцы постарались. Может, две квартиры разделили.

– Откуда у тебя это, с позволения сказать, жилище?

– При разводе с женой выменял. Ей приличная досталась, а мне повезло с этой. Все-таки лучше, чем коммуналка.

– Когда ты развелся?

– Это было так давно и так малоинтересно, что вспоминать не хочется.

– А дети? Дети у тебя есть?

– Нет.

Забавно задавать такие вопросы, когда все уже свершилось и нет пути назад. Это совершенно несерьезно. Но есть и серьезные вопросы, можно сказать – актуальные. Например:

– У тебя ведь, наверно, есть женщина?

– Без женщин жить нельзя на свете, нет! – пропел Аркадий.

– И как же теперь быть?

– Женщины и женщина – не одно и то же. Никакой постоянной возлюбленной у меня нет. Только ты.

– А как насчет выпивки?

– Выпить – это хорошо. Уважаю.

– Ты пьющий?

– Иногда.

– Иногда или часто?

– Иногда часто.

«Влипла», – опять весело подумала Ирина.

– Надо срочно покупать квартиру и приступать к популяризации великого художника, – меняя тему, сказал Аркадий.

– Ах ты, мой великий художник! К сожалению, великие все такие: разум поглощается талантом. Поэтому послушай меня, простую, бездарную и потому разумную женщину.

– Ириша, может, не стоит? – уныло спросил Аркадий.

– Стоит, Аркаша, стоит. Давить на тебя я не могу и не хочу, но высказаться должна. Может быть, ты вернешься на землю и прислушаешься?

– Ну давай, разумная моя.

– Аркаша, дорогой, эти деньги, – она повела головой в сторону рюкзака на полу, – ты должен сам спрятать, куда – не знаю и знать не хочу. Спрятать и забыть о них на некоторое время, ну, скажем, на год.

– Ничего себе! Выходит, зря старался?

– Наверно, не зря, если считать, что ты поступил правильно. Однако дело сделано. А теперь представь себе, что эти деньги все-таки ищут.

– Никто их не ищет.

– Скорее всего. Но точно знать мы не можем. Поэтому не должны они нигде мелькать, не должен ты внезапно разбогатеть.

– А может, я нашел себе богатую женщину.

– Это легко проверяется. А ты ведь не очень хорошо знаешь своего потерпевшего. Вдруг он всю страну поставит с ног на голову в поисках своих по́том и кровью нажитых копеек? Тем более что это вовсе не копейки. Поэтому нам надо пока жить тихой, скромной жизнью.

– То есть нищей жизнью?

– Почему нищей? Ты же работаешь. Или уволился?

– Нет, я взял три дня за свой счет.

– Вот видишь. Пойдешь на работу. Я тоже буду работать.

– Ты хочешь устроиться в библиотеку?

– Нет! – воскликнула Ирина.

Нет, нет! Она больше не хотела тишины библиотечного зала, придуманных кем-то историй и молчаливых людских теней у стеллажей – этих жалких пожилых интеллигентов, основных посетителей библиотек, у которых нет живых собственных событий и радостей и потому они пользуются чужими, вымышленными. В душе Ирины бурлила жизнь, не только будущая, но и настоящая, в которую она так неразумно и так чудесно влипла.

– Нет, в библиотеку не хочу. У меня другие планы, но это пока секрет.

– Надеюсь, ничего непристойного?

– Ох, Аркаша, что ты несешь?! Лучше скажи, ты согласен со мной?

– Нет, совершенно не согласен. Как мы будем жить здесь вдвоем? Ты еще на этом диванчике не спала, потому такая смелая.

– Ты забыл? У меня ведь есть деньги, те, что я у мужа утащила. На них мы постараемся навести здесь порядок, диван купим, еще кое-что. Там достаточно денег. И еще я хотела бы купить себе машину. Б/у.

– Машину? Это такая ты скромница?!

– Мне не нужна машина. Но я боюсь ездить общественным транспортом, а еще больше боюсь ходить по улицам. А вдруг встречу… детей и мужа? Петербург – город маленький.

– Ну на метро-то они точно не катаются. А вот на улице… В общем, я тебя понял, – он встал, подошел к ней, прижал к себе, увидев на ее глазах слезы. – Не расстраивайся, купим, конечно, машину. И я, пожалуй, соглашусь с тобой. Будем существовать скромно, но с достоинством…

Неужели Ирина рассчитывала на рай земной? Нет, конечно. Она вообще ни на что не рассчитывала, она только знала, что счастлива сейчас и будет счастлива впредь. Короткое словечко «влипла» постепенно утратило свой радужный колорит и приобрело мрачноватый оттенок, что, однако, не уничтожило общего ощущения счастья, как тонкая случайная нитка не портит красоты яркого рисунка на праздничной ткани.

Ирина постепенно превращала конуру Аркадия в человеческое жилье. Экономно тратя деньги, она умудрялась стряпать для любимого вкусные завтраки, обеды и ужины и осваивалась с характером человека, ставшего отныне ее жизнью. Ну, в конце концов, не впала же она в счастливый идиотизм! Кому могло понравиться его унылое сидение у стола, когда вялая рука вычерчивает на бумаге не то какие-то эскизы, не то китайские иероглифы? Или молчаливое пребывание у окна и внимательное изучение пространства, в котором не было ничего, кроме соседней блочной пятиэтажки и нескольких хилых кустов, похожих на старые потрепанные веники? Или неожиданное: «Пойду пройдусь», после чего он возвращался через полчаса или через три часа, шатаясь, добредал до дивана и заваливался прямо в пальто, улыбнувшись Ирине перед погружением в сон. Она раздевала его, укладывала, а потом ложилась рядом, гладила по волосам, целовала в грудь и не понимала, что может нравиться женщине в пьяно храпящем мужчине и почему это так нравится ей. Скорее всего, она все-таки была полной дурой. Иначе почему, почему, проходя мимо него, сидящего за столом, она, не обращаясь к нему, не отвлекая от его непонятного дела, просто прикасалась, как бы случайно, к его спине или руке, или приглаживала мимоходом его растрепавшиеся волосы, или, когда он приходил пьяным, любовалась его бессмысленной доброй улыбкой?

Иногда он что-то писал красками, а она подглядывала исподтишка и ждала возможности похвалить, но как-то не за что было зацепиться. Аркадий показал ей некоторые свои прежние работы. Что она в этом понимала? Она не могла, как это делали его братья-художники, хлопнуть его по плечу и воскликнуть: старик, ты гений! У нее не было на это права, не было знаний. Она могла только чувствовать. И она почувствовала. В каждом дереве, в каждом случайно вырванном из пейзажа лесном или садовом «пятачке», в утопающей в тумане реке или небе с тревожными облаками, в каждом дворовом закоулке с деревянными покосившимися сараями или в толпе людей, стремящихся к метро, стоящих на автобусной остановке или глазеющих на праздничный фейерверк, – во всем нарисованном, рукотворном, не имеющем к ней никакого отношения, она видела внутреннюю суть автора, его душу, близняшку с ее душой, их единение. И неважно, какова была эта суть и как описать ее словами, – важно было странное, почти волшебное совпадение искусственного с живым, и, наверно, в этом совпадении заключался талант художника. Вряд ли Ирина могла бы полюбить мужчину только за талант. Она могла полюбить за… За то, что называется ни за что, не определяется конкретно, но существует как нечто – и это «нечто» было в картинах художника Аркадия Сажина, и за это «нечто» Ирина любила его вдвойне.

Портретов он не писал. Был только один, написанный акварелью портрет девочки, скромно сидящей на стуле, напряженно выпрямив спину и положив руки на колени. На девочке было клетчатое платье с белым круглым воротничком и маленьким бантиком у ворота. Ее светлые волосы, небрежно постриженные, закрывали уши и слегка касались щек, а большой лоб прикрывала прозрачная челка. Девочка смотрела прямо перед собой, и не было в ее взгляде ни настороженности «Девочки с персиками», ни тайны «Джоконды», потому что она не видела окружающий мир – она словно рассматривала себя изнутри. «Какая я?» – как будто спрашивал ее взгляд, устремленный внутрь, и не находил ответа. Она еще не знала себя, не понимала, на что способна, сколько добра, сколько зла намешано в ней. Она изучала себя спокойно, не торопясь, предчувствуя, что скоро все откроется само собой, а пока – только намеки, только штрихи, только загадки.

– Кто это? – спросила Ирина, не в силах оторвать глаз от портрета.

– Это ты, – ответил Аркадий.

– Ты меня предчувствовал? – пошутила Ирина.

– Выходит, что так, – серьезно ответил он и добавил для ясности: – Ты жила со мной по соседству. Здесь тебе двенадцать лет…

По утрам Аркадий уходил в «контору», где вкалывал художником-оформителем, а Ирина, прибрав в квартире и приготовив обед, начинала свою работу. Идея пришла к ней случайно, еще в поезде, когда они ехали в Петербург и, успокоившись, решили немного поспать. Уже на грани сна она вспомнила, что скоро Новый год, и тут же промелькнули в мозгу деревня Ключи и Дом культуры, где население будет веселиться по придуманной ею схеме, а дети – читать написанные ею смешные стишки. Слово «стишки» оказалось ключевым, и она сразу поняла, чем займется в Петербурге, если их приключение закончится благополучно.

В Питере она сразу принялась за дело. Сначала внимательно изучила рекламу по телевизору и сочинила несколько забавных текстов о лекарстве АЦЦ, кока-коле, коте Борисе, туалетной воде и других жизненно необходимых вещах. Потом она несколько дней выкручивала руки компьютеру в поисках адресов рекламных агентств. Наконец, с адресами в кармане и поэтическими шедеврами в сумочке, отправилась на охоту за работодателями, предлагая себя в качестве опытного мастера рекламы, о чем могли свидетельствовать созданные ею тексты. Однако судьба ее творений оказалась плачевной. Ни в одном рекламном агентстве читать их не захотели, потому что с таким нехитрым делом, как написание стихов, «мы вполне справляемся сами».

– Кто же у вас пишет?

– А кто придется. Стихи – ерунда, мелочь. Реклама сильна не стихами.

– А чем?

– Женщина, вы мешаете работать. Вам же сказали: поэты нам не нужны. Только их и не хватало.

На современном языке это называлось «полный облом». Ирину, однако, сломить было трудно. «Придумаю что-нибудь другое», – решила она, и тут это «другое» буквально выпрыгнуло ей навстречу.

На невысоком невзрачном здании около окрашенной грязной охрой двери красовалось яркое объявление:

ООО ТЕРРИТОРИЯ ПОЗДРАВЛЕНИЙ»

Группа компаний Кочкина

Петербургское отделение

Интересно, что это за «территория»? Не похоже, чтобы здесь происходили юбилейные торжества или свадьбы. Контора какая-то. Ирина на всякий случай решила зайти. На первом этаже дверь оказалась запертой, на втором – распахнута настежь. Вдоль длинного коридора, как в западных кинофильмах, тянулась стеклянная клеть, разделенная на ячейки, в каждой из которых сидели мужчины и женщины, клацали компьютеры, шелестела бумага и кое-где негромко играла музыка. Между ячейками сновали деловитые фигуры с какими-то документами и папками в руках. Современный офис. Кого и с чем они поздравляют на этой территории?

Ирина сунулась в наиболее крупную ячейку, где сидела за компьютером молодая девушка в белом пушистом свитере и огромных дымчатых очках, придававших лицу неприступный вид. К белому свитеру был приколот бейджик «Марина».

– Здравствуйте, Марина. Простите, пожалуйста, чем занимается ваша организация?

Девушка от удивления так высоко вскинула брови, что очки сползли на кончик носа, и обнаружились холодные серые глаза, излучающие ярко выраженную неприязнь.

– В смысле? – отрывисто спросила она.

– Я насчет работы. Хотела узнать… каков профиль вашей конторы… то есть офиса… то есть организации?

– Мы выпускаем поздравительные открытки современного дизайна, с текстом.

– А-а… Это те, которые со стихами? – в вопрос как-то случайно прокралась ирония.

– Именно. И это очень удобно. Человеку не надо ничего выдумывать, купил открытку – а там уже все, что надо, написано. Ставь подпись, дату – и готово! – девушка даже повеселела, так, по-видимому, ей нравилась ее работа.

– Значит, я пришла по адресу. Я как раз тот человек, который умеет писать чудесные тексты. Я на этом деле собаку съела. Из написанных мною текстов можно составить собрание сочинений в нескольких томах.

– Люблю скромных людей, – проговорила девушка. – Только не знаю…

– Простите, а вы кто? По должности…

– Старший менеджер производства. Вы что, хотите попасть к нам в штат? Он укомплектован.

– Но тексты на ваших открытках… Они, конечно, очень ценны, однако можно написать оригинальнее.

– С вашей, конечно, помощью? – язвительно спросила Марина.

– У меня большой опыт. И меня не обязательно брать в штат, можно на договорной основе.

– Слушайте, мне очень некогда. Давайте так: вы напишете несколько текстов по случаю разных праздничных событий. Через несколько дней принесете, я посмотрю.

– Я завтра принесу.

– Нет, это что-то! – прыснула Марина. – Завтра так завтра, но можете не торопиться. Вот визитка, позвоните, когда будет готово, чтобы я оказалась на месте. Понятно?

– Понятно.

– Галя, ты слышала? – окликнула Марина соседку за стеклянной перегородкой, не дождавшись Ирининого ухода. – Сколько наглости в людях!

За вечер, пока Аркадий вычерчивал за своим столом какие-то каракули, Ирина создала десять гениальных произведений на актуальные темы, в том числе к Дню России, Пасхе и даже поздравление с выходом на пенсию, причем последнее, с учетом некоторой печальности события, было написано в мягкой лирической форме с добродушным юмором, похвалами и добрыми пожеланиями в адрес получателя.

– Что это? – удивленно спросила Марина, принимая из рук автора толстую пачку листов.

– Это мое резюме, – пошутила талантливая поэтесса.

Марина читала так долго, что автор испугался: уж не заснула ли старший менеджер производства во время этого скучного чтения. Наконец хозяйка стеклянной клетки подняла глаза, приспустила на кончик носа очки и произнесла равнодушно, без эмоций:

– Я оставлю это у себя, пусть редактор посмотрит. Позвоните на той неделе.

Ирине звонить не пришлось. Редактор позвонил сам и пригласил на собеседование. Он, в отличие от сдержанной Марины, был улыбчив, суетлив, щедр на похвалы и предложил «очаровательной женщине» место внештатного сотрудника с построчной оплатой текстов. Сколько должна стоить строка ее творений, Ирина не знала, но предложенные условия приняла, не колеблясь, рассчитывая компенсировать очевидно низкую построчную плату большим количеством строк.

И посыпались задания. Сначала редко, раз в неделю, потом чаще и чаще, больше и больше, потому что продукция, которую Ирина поставляла, несла в себе некую новизну, причем не слишком дорогую для данной территории. В принципе, ее занятие было, конечно, глупым, можно сказать – пустым, но творческий человек всегда найдет изюминку даже среди картофельной шелухи. Ирина увлеклась этим несерьезным делом – как будто берешь в руки мятую невзрачную тряпицу воздушного шарика, постепенно надуваешь, и пустота внутри превращается в яркую разноцветную игрушку с непременной картинкой на боку. Ирина надувала и надувала свои шарики и вдруг получила неожиданное предложение. Ее попросили сочинить поэму или балладу для одного небедного человека, который хочет поздравить жену с серебряной свадьбой и готов хорошо заплатить прямо из рук в руки, иначе говоря – частным порядком. Позже Ирина узнала, что на «Территории поздравлений», в неком теневом ее углу, существует не облагаемая налогом деятельность, так сказать, «спецотдел» или, точнее, «випотдел», где уважающее себя и имеющее денежные средства лицо может заказать лично и даже по личному проекту красочное поздравление к любому событию, конечно, с соответствующим текстом. В текстах как раз и состояла загвоздка. А тут появился талантливый мастер-текстовик, первая ее поделка по частному заказу имела шумный успех, и среди достойных людей пошла гулять слава о новых блестящих возможностях «Территории поздравлений». Конечно, люди на этой территории работали непростые, головастые, они сразу установили тарифы на свою бурно развивающуюся теневую деятельность: в конверте брали с заказчика деньги за все художественные работы плюс некоторый налог на индивидуальный текст, так сказать, «за наводку». Ирина же получала свой гонорар в строгом соответствии с договоренностью с заказчиком. И это выглядело достаточно честно, тем более что випклиентура обязательства свои выполняла, а в некоторых случаях, если Ирине удавалось достичь вершин мастерства, добавлялось еще несколько купюр в качестве премии.

Господи! Сколько пикантных подробностей из жизни высшего общества она узнала, о каких замечательных качествах товарищей, жен, детей и любовниц она наслушалась, внимая рассказам клиентов и клиенток и их убедительным просьбам упомянуть в стихах все изложенное.

Ее знание жизни неизмеримо возросло, даже если учесть, что бо́льшая часть рассказанного была высокой пробы враньем.

Кроме больших денег и развития познания о неведомом, эти контакты принесли Ирине еще одну трудно оценимую пользу. Началось с неприятного пустяка: одна из молодых жен, готовящая поздравление с семидесятилетием своему кормильцу-мужу, обратилась к Ирине на «ты». Ирина, конечно, и бровью не повела, но не то чтобы обиделась, а как-то была уязвлена, может быть, потому, что красотка выглядела слишком уж шикарно, независимо и точно знала о своей неотразимости. Когда она ушла, вернее, выплыла к своему авто, Ирина осмотрела бегло свою ужасную комнату, потом подошла к зеркалу и глянула на себя. Надо менять квартиру, а главное – собственную внешность. Она не должна быть скромной домохозяйкой в серой юбочке и белой кофточке, с гладко причесанными волосами и не тронутым косметикой лицом. Бытие определяет сознание – вот что. Надо заняться собой.

И она занялась. Как во всем, дотошно, системно, изучая моду, выбирая адреса спа-салонов и фитнес-клубов. Говорили же ей иногда, что она красивая, вот и Аркаша вроде говорил. Да, дело в том, что красота должна быть заметной. Не прошло и двух месяцев, как она изменилась. Покрасила волосы в золотистый цвет (блондинки в моде!), подстриглась – длинное каре до шеи с косой челкой. Накупила одежды в модных бутиках на все случаи жизни. Чистая гладкая кожа, дорогая косметика, подчеркивающая особенности ее миловидного лица. Если у тебя ресницы длинные – а это так и есть, – достаточно немного туши. Если у тебя высокие скулы – именно так, только она не знала, что это выглядит сексуально, – их можно подчеркнуть румянами и пудрой. Губы… Хорошо бы иметь толстые коровьи уста, от которых мужчины падают замертво, но такой красоты у нее нет, до пластики она пока не созрела – значит, придется обойтись тем, что есть в наличии: пусть не толстые, но и не тонкие, а рисунок необходимо подчеркнуть хорошей помадой, подобрать цвет, неяркий морковный. И глаза. Здесь уже дело техники.

Про свои странные глаза, меняющие цвет в зависимости от освещения и настроения, она знала с детства. Этим свойством надо умело пользоваться. Если хочешь поразить кого-то русалочьей зеленью – стань лицом к свету. Если хочешь таинственной кареглазости – повернись в тень. Если хочешь казаться страстной – разозли себя, и глаза вспыхнут черным пламенем. Говорил же Володя, ее бывший муж: «Ах, эти жгучие глаза!» Правда, это была шутка.

О фигуре заботиться особенно не пришлось. Грудь могла бы быть побольше – если бы могла. Зато есть лифчики, придающие небольшой груди красивую форму. Ноги длинные, если научиться ходить на высоких каблуках. Она, конечно, научилась. Стройность? Да нет у нее никакого лишнего жира и не будет, надо только следить за собой. А костлявость вообще, кажется, выходит из моды.

Немного обидно было, что Аркадий вроде и не замечает происходящих в ней перемен. В оправдание такого невнимания она придумала две версии. Во-первых, он полюбил и любит ее такой, какой увидел, и все ее нынешние ухищрения были ему, грубо говоря, до лампочки, тем более что и не на него рассчитывались. Во-вторых – и это главное! – он наконец начал писать, был полностью поглощен работой и мало замечал окружающее. Он часто пил, бросал и ломал кисти, ругался, обижал ее, и Ирина, поняв, что теперь она, пожалуй, влипла окончательно, уже не радовалась этому факту, но любила еще сильнее этого увлеченного, неуравновешенного, неистового человека – за страсть в работе, в жизни, в постели. По крайней мере, она теперь знала, за что.

Аркадий любил ее, может быть, иначе, чем в первое время, но как-то более глубоко, серьезно и уважительно. Она заметила, что если раньше, соглашаясь с ней, он все-таки пытался сопротивляться, то теперь он ей верил, и был убежден в ее правоте, и понимал ее искренность, и знал, что она умеет чувствовать и предчувствовать и вовсе не стремится подавить, подчинить его себе, а поступает по велению ума и сердца. Он обнаружил в ней тонкое восприятие людей, событий и природы, умение по-своему видеть и слышать и по-своему выражать свои ощущения. Ему даже стало казаться – возможно, так оно и было, – что она понимает его живопись лучше, чем он сам. Иногда в процессе работы он подзывал ее к себе: «Посмотри, как ты думаешь, это хорошо?» Она говорила то, что чувствовала, и он знал, что стоит прислушаться. Порой его удивляло сочетание в ней мудрой расчетливости и пылкой радости по самому ничтожному поводу и то, что она обращала внимание на каждую мелочь в природных проявлениях и всему, что замечала, давала свои нестандартные определения. Однажды, проходя мимо по-зимнему некрасивой, сучковатой березы, она сказала:

– Странно, почему говорят «штрихи на березе»? Какие же это штрихи? Это летящие ласточки…

Возможно, не ей одной приходила на ум такая метафора, но в голосе ее было столько удивления, как будто она только что сделала открытие. А он подумал, что и сам только что сделал открытие. Он написал композицию «Улетающая осень»: полуобнаженные березы и слетающие со стволов ласточки. «Ты соавтор», – сказал он Ирине. Она усмехнулась и потрепала его по волосам.

Он уважал Ирину за ее в общем-то никчемную работу, время от времени читал ее опусы и удивлялся, как она умудрялась, мусоля одни и те же глупейшие темы, каждый раз придумывать что-то новое, смешное и лирическое. Она как будто лепила фигурки из пластилина, потом сминала полученное изделие в разноцветный комок и начинала лепить сызнова, уже что-то другое. Ему нравилось, что она хорошо зарабатывает, но при этом ведет себя сдержанно, не ставя его в неловкое положение из-за тех жалких копеек, что он получает на трудовом посту художника-оформителя. То, что квартиру следует срочно менять, учитывая специфику Ирининой работы, он понимал, но прошло всего полгода после их авантюрного бегства из деревни, и ворованные деньги – по убеждению той же Ирины – тратить пока было опасно. Она, конечно, нашла выход. Есть еще Володины деньги – это раз. Есть отложенные с ее гонораров – это два. Они возьмут некоторую сумму из злополучного рюкзака – это три. И наконец, четыре – кредит в банке, года на два. Кредит, когда рядом мешок с деньгами?! Аркадий был потрясен, но знал, что она права: надо соблюдать осторожность.

Они купили небольшую двухкомнатную квартиру в блочном доме спального района «Озерки». Ссуду в банке, оформление квартиры – всё записали на ее имя. Аркашину «живопырку» не трогали, решили оставить ее как мастерскую, в которой он работал по настроению. От чего зависело это настроение, было неясно, но если он уезжал к себе, Ирина не выспрашивала и не возражала. Чаще же он работал в их новой спальне, что, конечно, портило ее внешний вид, но радовало Ирину присутствием любимого. Иной раз во время работы он поворачивался к Ирине и смотрел на нее, приспустив отороченные густыми ресницами веки, долгим, проникновенным и зыбким взглядом – и тогда Ирина опять говорила себе: ну и влипла я!

Хорошо, что Володя когда-то заставил ее получить водительские права, объяснив понятно и просто: «Ну выпью я в гостях – как за руль сяду? Должен быть запасной водитель». Теперь Ирина из запасного превратилась в основного. Они купила подержанный KIA sporting и больше не боялась случайно встретить в маленьком городе Петербурге своих брошенных детей и мужа…

Однажды в мае, в очередной день своего рождения, который собиралась провести вдвоем с любимым человеком, она поехала в центр города за продуктами и, как-то так получилось, оказалась в непосредственной близости от своего бывшего дома. Она подвела машину к самому дому и остановилась в сторонке, так чтобы была видна парадная дверь. Не удержалась, смалодушничала. Она подумала: сегодня суббота, может, дети приедут сюда навестить отца и она хоть посмотрит на них. Только посмотрит, всего один раз. Год назад она приняла решение, а решения свои привыкла выполнять. Она просто посмотрит, один раз – из любопытства. Она сидела в машине, не сводя глаз с двери, и про себя шептала заклинание: выходите, выходите, выходите. И они вышли. Оба высокие, элегантные, совсем взрослые. Даже слишком взрослые. «Почему у них такие суровые лица?» – подумала Ирина. Андрюша взял Леночку под руку и медленно повел к своей машине. «Почему она в платке? – опять подумала Ирина. – Ей не идут платки, ей идут шляпы с широкими полями». И потом следующая мысль: «Почему платок черный?» Черный платок? Кто-то умер? Володя?!

Тут же, в машине, она набрала номер Володиной секретарши – трудолюбивая фирма вкалывала без выходных и праздников, по крайней мере, так говорил Ирине муж. Да, действительно, фирма вкалывала, Ирина узнала знакомое курлыканье секретарши Оксаны.

– Здравствуйте, – изменив по возможности хорошо знакомый Оксане голос, строго сказала Ирина. – Мне бы переговорить с Владимиром Ивановичем.

– А-а… кто его спрашивает? – спросила Оксана после паузы.

– Я по работе, по срочному делу.

– Тогда я позову его заместителя, сейчас, минуточку…

– Нет, нет, мне нужен лично Владимир Иванович.

– Но… вы разве не знаете? Владимир Иванович… он же… скончался, – и зарыдала в трубку.

– Скончался? Как же так, Господи! Он же молодой. Как же это – скончался? От чего?

– Онкология. Она никого не щадит: ни молодых, ни старых… Кстати, – уже по-деловому добавила секретарша, – похороны завтра, на Волковском кладбище. Вы пойдете? Тогда я расскажу подробно: время, церковь для отпевания и прочее.

– Нет, – резко прервала ее Ирина. – Я уезжаю, не смогу. Соболезную…

Кому она соболезновала? Фирме, утратившей ценного работника и хорошего человека? Своим детям, ставшим сиротами? Или себе самой, потерявшей кусок собственной жизни? Впрочем, этот кусок она утратила год назад, добровольно. Но ведь Володя был здоров, совершенно здоров. Или чувствовал недомогание, но не жаловался? Или коварный рак приходит тайно, как вор, забирающий с собой все ценное? Или… Или этот вор знает всегда верную дорогу и приходит туда, где плохо закрыта дверь? Стресс – вот легкий «французский» замочек, который легко открывается с помощью простой отмычки. Стресс… Не она ли, Ирина, стала причиной Володиного стресса, может быть, даже горя, может быть, не так уж безразлична она была ему, может быть, она ошибалась? Не все ли теперь равно?!

Ирина медленно отъехала от дома, понимая, что никогда больше здесь не появится. Она не пошла в магазин, забыла про день своего рождения, и Аркадий, пришедший вечером с бутылкой коньяка и фруктами, застал ее лежащей на диване, лицом к стене – и полный кавардак в квартире.

– Ириша! – вскричал он, входя в комнату. – Что случилось? Ты заболела?

Она повернула к нему неподвижное, как будто застывшее лицо.

– Володя умер.

– Какой Володя? – не сразу сообразил он. – А-а, Володя… Умер?! Что ты такое говоришь? Откуда знаешь?

– Узнала случайно, не хочу говорить, умер от рака, завтра его хоронят, я не пойду, – сказала без пауз, разом выдохнула всю информацию, чтобы он больше не расспрашивал. Она не хотела никаких разговоров.

Аркадий сделал то, что делал всегда, он понимал, что ей нужно: подошел, обнял, прижал к себе, поцеловал в волосы. Потом сказал:

– Я принес коньяк. Садись, помянем.

Ирина залпом выпила полную рюмку и сказала, не поднимая глаз:

– Может быть… мне надо пойти к детям, поддержать их?

– Может быть…

Она помолчала, вскинула глаза на Аркадия. «Ах, эти жгучие глаза!» – шутил Володя. Черные, непреклонные глаза.

– Нет! – она еще раз выпила. – Я не нужна им. Найдутся другие утешители. А меня больше нет. Я так решила.

– Как знаешь, – осторожно поддакнул Аркадий.

Ирина была пьяна, по лицу ее текли слезы, но сказала она совсем неожиданное и скорее всего неуместное:

– Аркаша, а я ведь теперь вдова. Мы могли бы узаконить наши отношения.

– В смысле? – как-то плохо он соображал сегодня.

– В смысле – вступить в брак, – разозлилась она. – Если ты, конечно, хочешь.

– Я не думал об этом. Но да, хочу, конечно.

– Хочу, конечно, – передразнила она. – Нет бы прыгать от счастья! – она была здорово пьяна.

– Прыгать от счастья сейчас некстати. Но есть другой вариант.

Он порылся в кармане, достал бархатную коробочку.

– Дай руку.

Она протянула левую руку.

– Нет, правую дай, – и надел на безымянный палец колечко. – Я купил тебе это в подарок на день рождения. Но сейчас другие обстоятельства. Сегодня у нас помолвка, я дарю тебе кольцо и предлагаю стать моей женой.

– Аркаша, дорогой, прости меня! Я так тебя люблю!

– Ты не ответила.

– Согласна, согласна! – закричала Ирина и снова выпила, что было совсем уж лишним…

Они зарегистрировали брак без свидетелей и гостей, не уведомив даже Аркашиных друзей – которых Ирина мысленно ласково называла собутыльниками, – об этом историческом событии. На вечер Ирина приготовила утку с яблоками и кое-какие закуски, купили шампанское и сыграли скромную свадьбу на дому, вдвоем, периодически выкрикивая себе «горько!». И все было бы неплохо, но что-то настораживало Ирину, что-то в настроении Аркадия смущало ее: какой-то вялый, напряженный и в глаза не смотрит.

– Аркаша, что с тобой?

– Ничего, все в порядке.

– Может быть, мы поступили неправильно? Может, поторопились?

– Все правильно, никуда не торопились. Я счастлив, что мы вместе.

– Но…

– Но… Ты тут ни при чем, Ириша. Это все натура моя дурацкая. Нет душе покоя.

– Я, кажется, понимаю. Ты недоволен, что живем вместе больше года, и деньги есть, а никаких шагов в твоей карьере не сделано. Я права?

– Нет, не очень. Я о карьере последнее время не думаю. Много пишу – и тем доволен. Порой спрашиваю себя: зачем нужно было в грабители играть? Не в славе счастье.

– Зато благодаря этой игре мы встретились.

– Это так. Это судьба. Но все же, Ира… Я ведь считал себя вполне приличным человеком, а кем оказался? Теперь, когда у меня так много поводов для радости, когда ты со мной, когда мы тут сидим и празднуем, никак не могу отделаться от мысли: подонок я, ничтожество, низкий ворюга.

– У психологов это называется «комплекс вины». Часто тебя мучают подобные мысли?

– Часто. Не представляю, как сумею воспользоваться этими деньгами.

– Сумеешь. Не пропадать же добру. И зачем после драки кулаками махать? Ты человек чувствительный, с душой трепетной – творческий, одним словом. А жить надо. Вину свою надо отпустить.

– Не хочет она.

– Слушай, кое-что расскажу тебе. Я в детстве однажды наябедничала на одну девчонку, ее наказали. И стала я мучиться, вот как ты сейчас. Тогда мама и говорит: «Возьми лист бумаги, опиши свой поступок, честно объясни, зачем в ябеды пошла – для доброго дела или злого. Дай зарок: прежде думать, а потом делать. Напиши, что раскаиваешься. Потом этот листочек спрячь. И станет тебе легче». Это, мол, такой психологический прием, чтобы отпустить вину.

– Ты советуешь мне использовать этот прием?

– Ничего я не советую. Может, мама все выдумала, но мне стало легче.

Мама ничего не выдумывала. Эту сказочку Ирина только что выдумала сама, в том числе про психологический прием, о котором не имела ни малейшего представления.

– Может, мне на исповедь сходить, батюшке все честно поведать?

– Лучше ничего не придумал?

Аркадий вскочил со стула, побежал в комнату, принес лист бумаги и авторучку.

– Давай, диктуй, что писать.

– Не собираюсь диктовать.

– Так хоть намекни.

– Ну, например: я, Сажин Аркадий Павлович, такого-то числа такого-то года, в таком-то городе по такому-то адресу ограбил сейф своего приятеля такого-то. Потом напиши, что сделал это не из жадности, не из желания обогатиться, а по… такой-то причине. Напиши, как тебе чуждо то, что сделал, как ты мучаешься раскаянием. Только ни в коем случае не оправдывай себя, старайся писать искренне. Потом подпись свою поставь.

– Понял.

Он локтями очистил место на столе, подтянул стул, уселся поудобнее.

– Аркаша! Это надо делать не под утку с яблоками и шампанское. Уйди к своему столу, когда закончится наш банкет, и напиши наедине.

– Нет. Я сейчас же, – и побежал в спальню.

«Финита. Свадьба прошла весело, – обиженно подумала Ирина и тут же осадила себя: – Глупости. Порыв в человеке надо приветствовать. Порыв – это искренность».

Он отсутствовал не менее получаса. Потом вышел, протянул ей исписанный листок.

– На, читай.

– Ни в коем случае. Ничего я читать не буду, это твое, только твое. Спрячь куда-нибудь подальше, чтобы никто, кроме тебя, не мог найти. А как полегчает – порвешь и выбросишь. И никому об этом не говори. Слышишь, Аркаша? Никому никогда. Особенно по пьянке.

– Ну-у, Ирочка…

– Не обижайся. Это очень серьезно. Спрячь. И давай наконец завершим наше затянувшееся свадебное торжество.

На что она надеялась? На внушаемость, свойственную податливым чувствительным натурам? Или на чудо? Но свершилось и то и другое. Аркадий действительно успокоился, повеселел и через некоторое время снова стал поговаривать о разумном продвижении к своей неминуемой славе. И явилось чудо – в лице «богатенького Буратино» Семена…

Ирина уже въехала в город и неспешно катила по освещенному фонарями Приморскому проспекту, изредка бросая взгляд в сторону черного канала, окрапленного электрическими бликами. «Ну, Семен, дамский угодник, – весело думала она. – Страсть, видите ли, его охватила. Потерпишь, дорогой. Я из тебя вытяну все возможное и невозможное, а в награду… Как говорится, не дождетесь».

Если Семен не врет, из этой салонной авантюры может получиться по крайней мере первый шаг. Надо только уговорить Аркадия, чтобы не чванился. И заставить работать над оформлением выставки. И еще реклама. С рекламой ей скорее всего повезло. Ее коллеги по «Территории», ее новые друзья-завистники, имеют тесные связи с рекламными агентствами – такова многоплановая специфика их работы – и обязательно помогут с недорогой рекламой. Помогут, помогут, ведь и ей приходилось несколько раз поставлять стихи и песенки, воспевающие женские прокладки и средства от импотенции… Хорошо, что есть на свете славный меценат Семен. Все получится, все получится…

Ирина резко затормозила: маленькая девочка перебежала дорогу, едва не коснувшись капота. Уф-ф! Только этого не хватало! Девочка добежала до тротуара, споткнулась, упала и заревела на всю округу. Ирина выскочила из машины, помчалась к сидящему на корточках ребенку.

– Что? Что с тобой?!

– Вот, – плакала девочка, показывая порванные на колене колготки. – Порвались! – и снова зарыдала.

– Покажи коленку. Разбила?

– Нет, – плакала девочка, показывая сквозь дыру чуть розовую кожу.

– Тут нет ничего страшного. Не болит нога?

– Не болит.

– Что ж ты так плачешь?

– Мама заругает.

– За колготки?

– За колготки. И за то, что в парк одна ходила.

– А почему же ты ходила?

– Захотела, – усмехнулась девочка и опять заплакала.

– Вот видишь, как плохо маму не слушаться. Ты чуть под машину не попала. Но, слава богу, обошлось. Ну поругает мама, а ты будешь теперь послушной. Да?

– Нет, – еще громче заплакала девочка. – Я не умею быть послушной, а мама все ругает и ругает.

– Бьет тебя?

– Не бьет. Но она так кричит! И планшет отбира-а-а-ет! – слезы лились по ее лицу, и так жалко стало Ирине эту дурочку, что она прижала ее к себе и погладила по голове. – Ну не плачь. Ты подрастешь и поймешь, когда можно не слушаться, а когда нельзя. И никто не станет тебя наказывать. Ты будешь умная-разумная, а мама скажет: «Какая чудесная у меня дочка!»

Девочка обхватила ее руками за талию, уперлась головой в живот и притихла.

– А колготки? – опять встрепенулась она. – Колготки-то порва-а-а-лись, – и снова завыла.

– Из этих колготок ты почти выросла. Все равно скоро новые покупать. Не плачь, ты ведь большая девочка. Сколько тебе лет?

– Восемь.

– Целых восемь лет, а ты плачешь. Ну перестань, обойдется.

Девочка все сильнее прижималась к Ирине, постепенно успокаиваясь. У нее было худенькое легкое тело и негустые пушистые волосы. От нее пахло чистым ухоженным детством.

– Иди домой. Где твой дом?

– Да вот он.

– Ну беги, не бойся. Я за тебя, хоть ты и виновата, – и поцеловала ребенка в волосы…

Ирина сидела за рулем, не в силах двинуть машину с места, и плакала. Ты нежная и удивительная… Как же так получилось, что она никогда толком не обнимала своих детей, не прижимала к себе, впитывая волшебный запах детства? Чмок – здравствуй, чмок – до свидания. И всё?! Она дружила с ними, помогала, утешала, разделяла их радости, но не могла припомнить случая, чтобы они сидели рядком на диване – она в центре, Андрюша и Леночка по бокам – и, обняв друг друга, шептались о разных разностях, или смотрели телевизор, или читали вслух одну общую книгу. Никогда не было такого, чтобы, идя мимо, она прижимала к себе ребенка, на минуточку, по ходу жизни – и каждый шел дальше по своим делам. Никогда не произносила она слов, казавшихся ей пошлыми и фальшивыми: радость моя, солнышко, котенок, ягодка, – а теперь вдруг обнаружилось, что это лучшие из известных ей слов, потому что они переполнены любовью и близостью. Ты нежная и удивительная. Неправда!

Успокаивающей музыкой Листа напомнил о себе мобильный телефон. Ирина откашлялась, пытаясь прогнать из голоса слезы, и взяла трубку.

– Ну где же ты? – недовольно спросил Аркадий. – Ночь на дворе, а от тебя ни слуху ни духу. Я ведь волнуюсь, между прочим.

– Я уже близко, Аркаша, – бодренько ответила Ирина. – Скоро буду. Все хорошо. Не волнуйся, радость моя. Солнышко мое… – и сразу отключилась, чтобы он не слышал ее рыданий…

Ирина была неправа, когда не верила в возможности, способности и обязательность Семена. Салонная выставка открылась быстро и была совсем как настоящая. Аркадий с его импульсивностью легко включился в процесс, отбирал картины, отыскивал для них места на стенах в зависимости от освещения, сюжета и композиции выставки в целом. На открытии он обещал обязательно быть, но оговорил себе право в последующие дни не появляться, так как не выносил толпы, долгих разговоров и необходимости быть в центре внимания. Впрочем, какую толпу он имел в виду? Думая об этом, Ирина про себя посмеивалась. Но она не знала Семена. Толпа не толпа, а народ на выставку явился. Очень много разного народа, молодого и старого, солидного и не очень. «Танцевальная зала» шелестела шагами и негромкими разговорами, фуршетные столики ломились от шампанского, фруктов и малюсеньких канапе с семгой, грибами и пармезаном. Прелестен был вид светских дам, разгуливающих с бокалами в руках, и серьезных мужчин, неподвижно по несколько минут стоящих возле полотен. Аркадий явился в костюме, белой рубашке и красной «бабочке» и, похоже, чувствовал себя неплохо, чтобы не сказать прекрасно, охотно разъясняя желающим замыслы сюжетов и еще какие-то профессиональные тонкости о свете, цвете и композиции, Ирининому интеллекту не доступные.

– Ну как? – спросил Семен, вальяжно приблизившись к скромно стоящей в сторонке Ирине. – Есть посетители? А вы говорили…

– В другой раз уже вряд ли кто-то придет?

– Придут, не сомневайтесь.

– А кто эти люди? – уточнила Ирина. – Ваши друзья и знакомые?

– Мои друзья, знакомые, знакомые знакомых. Встречаются лица, которых я вообще не знаю, просто любители живописи.

– Например, кто?

– Ну, Ирина, зачем считать по головам? И вообще, по-моему, вы относитесь к мероприятию несколько иронично. А зря. Это нормальная, хорошо организованная первая выставка талантливого художника. Это старт. И верю, он будет удачным.

– Да, да, я помню: впереди – Лувр. А вы организатор и вдохновитель всех наших побед. Наша КПСС.

– Возможно. Так что, дорогая Офелия, помяните меня в своих молитвах, – он нежно прикоснулся к ее руке.

– Непременно, везде, где можно, мы вас помянем, вы заслуживаете славы. Кстати, а где же ваш искусство-вэд, как его… Огрызков?

– Кусочков, – поправил Семен. – Василий Кусочков.

– Боже мой, он еще и Вася! Искусство-вэд Вася Кусочков. Похоже на анекдот. Может, это его псевдоним?

– Не знаю. Но вы напрасно иронизируете. Он большой пройдоха, и если вы подружитесь, может оказаться полезным. Вот только жадный.

– Так он здесь?

– Конечно. Давайте познакомлю.

Вася Кусочков носил не только красивое экзотическое имя, но имел яркую, нестандартную внешность. Такие люди не могут раствориться в толпе. Они заметны. А заметный человек украшает любое общество и вселяет в спящие души множество чувств самого разнообразного свойства: от уважения до презрения. Это полезно как для оживления общества, так и для самочувствия заметного человека.

Вася Кусочков был упакован в желтого цвета толстовку, из раскрытого ворота которой торчал не то шарф, не то бант в горошек. Тонкие, обтянутые джинсами ноги, вставленные в грубые солдатские ботинки, довершали гармонию образа. К этому прибавить бритую голову с небольшим «ирокезом» надо лбом и тончайший шнурочек бородки, окаймляющей рот и заканчивающейся малюсенькой кисточкой на подбородке. Глаза Васи Кусочкова, когда его знакомили с Ириной, сияли восторгом и даже счастьем.

– Какой художник! Какой великий художник! Будущая слава России. Почему он только пейзажист? Он должен писать портреты! Его пейзажи живые, у них есть лица, характеры, они дышат и говорят, как люди. Почему он не пишет портретов? – задал Кусочков конкретный вопрос Ирине.

– Не могу вам ответить. Надо у него спросить.

– Спрошу, обязательно спрошу. Уговорю, заставлю, сумею убедить. Я умею убеждать, потому что кое-что понимаю в живописи и в людях. Мы с вами должны работать над ним вместе, жены иногда очень полезны для художников.

– Иногда?

– В вашем случае думаю, что да. Вы производите положительное впечатление.

– Спасибо, – насмешливо ответила Ирина, отвесив легкий поклон.

– Давайте обменяемся телефонами и выпьем за наш союз во благо отечественного искусства. За смычку! – он поднял бокал, галантно держа его за ножку большим и указательным пальцами и оттопырив остальные.

Ирине понравилось слово «смычка». Старомодное, из послереволюционных времен, – смычка города и деревни, – оно звучало сейчас как-то по-новому и отвечало ее задачам.

– Сегодня же напишу статью в Интернете, – пообещал искусствовед.

– Прекрасно, спасибо большое, – проговорила Ирина и поспешно отошла, устав от яркости и нестандартности своего будущего союзника.

Его опус в Интернете, изобилующий общими фразами, специальными терминами и непомерными восторгами, Ирина прочитала и была настолько удручена, что на некоторое время утратила свой неизменный оптимизм. Такие «кусочковы» растащат творчество Аркадия на куски и превратят в груду мусора. Она уселась за стол и написала сама красивую лирическую статью о неизвестном талантливом художнике Сажине, кое-что приврав в его биографии и трудной судьбе, вычленив пламенные черты его характера и светлый, облагороженный печалью взгляд на мир. Она сочиняла образ героя и верила себе, потому что сопоставляла этот образ с творениями художника и умела находить живые метафоры для их описания. Много теплых слов было сказано о Семене, о его подвижнической деятельности. С готовым материалом она явилась на встречу с Кусочковым.

– Я прочитала вашу работу в Интернете. У вас хороший стиль и ви́дение, но, к сожалению, вы совсем не знаете Сажина. А я знаю хорошо. Посмотрите это, – она протянула Васе свое сочинение. – Специально для вас сделала распечатку.

Он прочитал, усмехнулся.

– Вы автор?

– Да, как могла…

– Очень хорошо написано. Вы верно оценили эмоциональное состояние художника, перенесенное на холст. Красиво! Но видно, что работал дилетант. Куда вы собираетесь это тиснуть?

– Это – никуда. Здесь должен потрудиться специалист. Хорошо, что я познакомилась с вами. Вы могли бы все это… переработать, сохранив стиль и подробности. То есть сделать настоящую искусствоведческую работу. Поработайте, и будем печатать текст под вашей фамилией.

– Где печатать?

– В журнале «Петербургский живописец».

– Вы туда вхожи?

– Нет, конечно. Я думала о вас.

Он засмеялся.

– Да меня там на дух не переносят. Вы вообще-то знаете, что это за контора? Туда бритва не пролезет. Ни меня, ни вас, никого чужого там и слушать не захотят. Популярный журнал, богатый, зачем им такие, как мы, грешные?

Ирина знала. Она видела этот журнал живьем, его странички в Интернете, отзывы о нем. Это был читаемый журнал, посвященный искусству живописи, и там работали умные люди, которые сумели в трудные времена умирания печатного слова сделать свою продукцию массовой, не поступившись ее качеством. Чуть-чуть хитрости никогда и никому не мешало. Например, название «Петербургский живописец». Живописец – это ведь не обязательно художник. Живописец – это человек, который пишет о живой жизни. Читайте! В журнале помещались аналитические статьи известных в стране критиков по искусству, рассказы о художниках и одновременно – веселые байки из жизни великих мастеров, анекдоты, высококачественные репродукции картин классиков и детские рисунки с комментариями, и рассказы о талантливых детях из глубинки, и истории из жизни животных в картинках детских художников, и светская пикантная хроника. Плюс к тому – телепрограмма, астрологические прогнозы, тематические конкурсы, а также объявления о выставках и презентациях. Журнал «Петербургский живописец» был посвящен живописи, но об этом не сразу можно было догадаться. А на его глянцевой обложке всегда красовалась фотография известного артиста в отчетливо видном интерьере какой-нибудь картинной галереи…

– Ну что ж, – вздохнула Ирина. – Придется заняться этим делом самой.

– Дерзайте, – разрешил Кусочков и слегка засмущался.

– Ваша работа будет оплачена, – спохватилась Ирина. Кусочков за свою редакторскую деятельность запросил так много, что Ирина мысленно ахнула, однако выплатила всё до копейки. Он сделал то, что требовалось, ничего не испортил, но в нужных местах вмешался своим профессиональным пером. Ирина посмотрела и решила, что теперь можно и в бой.

В приемной главного редактора журнала она просидела пять часов. Сначала у него было совещание, потом строгое секретарское: «Ой, нет, нет, у него люди», потом он обедал, потом просто: «Он занят, ждите». Ирина дождалась к концу рабочего дня, секретарша, кажется, забыла о ее существовании, наконец вспомнила и запоздало спросила:

– А вы, собственно, по какому вопросу?

– По личному, – ляпнула Ирина первое попавшееся. – Можно зайти?

– Сейчас узнаю, подождите… Заходите, только ненадолго, Сергей Сергеевич очень устал.

Мужчина средних лет, лысоватый, полноватый, с усталым, несколько бледным лицом и внимательными глазами за стеклами очков в тонкой металлической оправе. На нем был серый шерстяной свитер с закатанными к локтям рукавами, что придавало ему домашний вид и сокращало, смягчало тернистый путь от просительницы к вершителю судьбы. Ирина приободрилась.

– Я Ирина, жена художника Аркадия Сажина.

Ни один мускул не дрогнул на лице хозяина – о художнике Сажине и его супруге он и слыхом не слыхал. Ирина прибавила обороты, заспешила:

– Я помогаю своему мужу, можно назвать меня его администратором.

– Похвально, – откликнулся Сергей Сергеевич.

– Дело в том, что критик Кусочков написал статью о его творчестве…

– «О, Вася, конечно, Вася, ну кто ж его не знает?» – вспомнил серьезный человек старый простенький шлягер.

– Статья очень удачная, на мой взгляд, но Кусочкова, как я понимаю, у вас не жалуют. И он это знает. Поэтому я пришла сама. Вот, посмотрите, пожалуйста, текст, – она выложила на стол подписанное Кусочковым свое творение.

Редактор пробежал глазами написанное, с любопытством взглянул на Ирину.

– А вы, собственно, чего хотите?

– Хочу, чтобы эта статья в ближайшее время появилась в вашем журнале. У Сажина сейчас выставка в Разливе, очень полезно было бы о ней поговорить. Причем срочно, пока выставка не закрылась.

– Полезно – кому?

– И художнику, и всему прогрессивному человечеству, – начала злиться Ирина.

– Послушайте, Ирина. Я не знаю Сажина, но хорошо, хотя и не с лучшей стороны, знаю Кусочкова. Скажите, пожалуйста, с какой стати я буду публиковать этот материал, тем более что у нас существуют постоянные, весьма достойные авторы и мы не печатаем самотека?

– Неизвестный талантливый автор обязательно должен стать известным, но он не может стать известным, потому что никто не хочет знать неизвестного, пока он не стал известным. Это замкнутый круг. Должен же кто-то его разорвать.

– Именно я?

– У вас очень хороший журнал.

– Комплимент здесь не прокатит.

– Это не комплимент. Я читала «Петербургский живописец» и поняла, что вы человек мудрый – это не лесть, – умеете учесть интересы широкого читателя, не изменяя вкусу и профессиональной направленности издания. Поэтому я к вам и обратилась.

Редактор явно заскучал.

– Вы, кажется, не совсем понимаете, – устало сказал он. – У нас план, тематика журнала определяется на год, а то и больше. В следующем номере у нас большая статья самого Богомольцева («Кто бы это мог быть?» – подумала Ирина). А вам, видите ли, надо толкнуть опус Васи Кусочкова, к тому же срочно. То есть я выброшу Богомольцева и дам Кусочкова? Так что ли?

– Он пьющий?

– Кто?

– Богомольцев.

– Еще как! Выпьет сто граммов и оторвет мне голову, если я посмею посягнуть на его сочинение.

– А вы его угостите, – Ирина грохнула на стол две бутылки подарочного виски и коньяка.

– О, боже мой, вы в своем уме?

– Тогда заплатите ему двойной гонорар – за некоторую непредусмотренную отсрочку.

– Из своего кармана, надо полагать?

– Нет, из моего, – и она аккуратно положила на стол конверт.

– Уберите это, – быстро сказал Сергей Сергеевич. – Уберите и уходите наконец.

– Сергей Сергеевич, прошу вас, – взмолилась Ирина. – Пожалуйста, разрешите мне в субботу отвезти вас на выставку. Вы же не равнодушный человек, увидите картины, поймете, что этому художнику надо помочь.

– Где эта выставка, вы говорите?

– В Разливе.

– Вы бы еще в деревне Поповка развернули экспозицию. Почему Разлив? Дешевая аренда?

– Нет, там живет один меценат, о нем, кстати, и в статье Кусочкова упоминается. Он прекрасно организовал выставку. И люди приходят. Вы увидите.

– Я увижу? Господи помилуй, вы мне весь мозг вынесли. Надо же, нарвался под конец рабочего дня! Хорошо, скажите адрес, в субботу я приеду сам. Кстати, благодарите Васю. Писанину его по ходу нашего разговора я прочитал. Неожиданно интересно… И деньги, деньги спрячьте, пока что они не пригодятся. А напитки можете оставить. Не тащить же вам их обратно.

«Обманул, – обреченно подумала Ирина. – Обещал, чтобы я отвязалась, и забудет о своем обещании сегодня же. Операция провалилась».

Но нет, операция не провалилась. В субботу редактор прибыл на выставку в сопровождении лохматого старика в джинсах.

– Кто это с ним? – шепотом спросила Ирина Аркадия, которого на всякий случай уговорила присутствовать.

– Это Яськов, – срывающимся голосом прошелестел Аркадий, – народный художник России. Класс!

Класс так класс. Прибывшие поздоровались с Аркадием – редактор за руку, народный художник – легким кивком головы – и отправились осматривать экспозицию, довольно решительно отказавшись от сопровождения. Они обошли всю выставку медленными шагами, но не задерживаясь у экспонатов, и удалились, отказавшись от предложения перекусить… В общем – мимолетное видение. Аркадий был разочарован и зол.

Однако через несколько дней Сергей Сергеевич позвонил Ирине и попросил приехать. Она сидела перед ним, вытянувшись в струнку, готовая к приговору, и чувствовала легкое шевеление в голове серых клеточек мозга, суетящихся в поисках нового выхода из положения. Выдержав, строго по системе Станиславского, убедительную паузу, главный редактор популярного журнала наконец заговорил:

– Удивительный человек этот Вася Кусочков! Кто бы мог подумать, что в его беспросветной голове таится столько возможностей. Я внимательно прочитал статью – блестяще написана. Не верится, что это его рук дело. Впрочем, возможно, это заслуга художника: задел лучшие струны Васиной души.

Последовала новая пауза. Ирина с кислым равнодушием выслушала гимн автору статьи и встрепенулась только на последней фразе.

– Ваш Сажин действительно хороший живописец. Талантливый художник, тонкий, пронзительный. Наш Яськов даже прослезился.

Ирина не разглядела слез на лице народного художника. Она вообще не заметила на его лице какого-либо выражения, тем более игры чувств. Хотя вполне возможно, он разрыдался уже в машине. Художников, особенно народных, понять трудно.

– Как же получилось, что Сажин, немолодой уже человек, до сих пор не вышел из тени?

– Трудная судьба, – процитировала Ирина статью Кусочкова.

– Вы, наверно, молодая жена, недавняя? – неожиданно спросил редактор.

– Да, – односложно ответила удивленная Ирина.

– Действительно, судьба. Он должен был встретить вас раньше, теперь давно бы «звездил».

Ирина молча пожала плечами.

– Ну ладно, к делу. Расклад таков. Я помещу статью гения Кусочкова в ближайшем номере, но не вместо Богомольцева, а за счет другого материала. Уверяю вас, что это тоже будет во всех отношениях непросто.

Ирина, правильно оценив намек, достала заветный конверт. Сергей Сергеевич, мельком заглянув внутрь и чуть заметно кивнув, скинул конверт в ящик стола.

– Далее. Статья пойдет под рубрикой «Новое имя» и будет сопровождаться редакционным комментарием. Я напишу его сам, упомянув мнение Яськова.

Ирина только кивала.

– Завтра вы обеспечиваете вход на выставку нашему фотографу. Он сделает снимки нескольких картин. Сажин должен присутствовать, укажет, что хотел бы показать в первую очередь. Кроме того, нужен его портрет.

– У него вряд ли найдется.

– Не надо. Это дело нашего фотографа. Главное – присутствие и соответствующий вид.

– Фрак, «бабочка» и цветок в петлице?

– Как угодно, – ответил редактор, не принимая шутки, которая в самом деле была неуместна. – И знаете что? Мысль открыть экспозицию в Разливе не очень удачна, вы, конечно, понимаете. Нужна нормальная галерея. Я бы посоветовал «Центр-арт», но вряд ли вашему спонсору это по карману. Может быть, найдете что-нибудь подешевле здесь, в городе? Но Разлив?! Как это вообще могло прийти в голову?

– Однако именно там вы открыли новое имя.

– Не женщина, а подарок судьбы, – улыбнулся редактор. – Повезло вашему Сажину. И я рад знакомству. Вот что такое настоящая жена художника.

– Благодарю…

И тем не менее редактор «Петербургского живописца» ошибся. Возможно, статья в популярном журнале возымела действие, но в «ненормальной» галерее за пределами Петербурга появились новые посетители, в том числе такие, имена которых восторженный Вася Кусочков срывающимся голосом нашептывал на ухо Ирине в сочетании с коротким словечком «сам». Затем последовало грандиозное событие: некий безумного вида гражданин с лысиной, увенчанной торчащими во все стороны седыми космами, купил пейзаж Сажина за приличную сумму и бессчетное число раз благодарил «великого художника». Картина называлась «Солнечный свет» и изображала три сосны на невысоком холме, но особенность ее заключалась в том, что запечатлены на пейзаже были сумерки, небо светлосерого цвета не таило в себе даже отблесков солнца, а свет шел как бы от пропитанных за день солнцем стволов деревьев. Вообще говоря, идея опять была подсказана Ириной. Она как-то заметила вскользь, что любит сосны за их стройность, горделивость, аромат, а главное – за удивительное свойство стволов накапливать солнечный свет. Художник Сажин в своей работе пошел дальше: освещенный стволами пейзаж доказывал людям, что богатство можно не только копить, но и щедро отдавать. Поэтому чумовой покупатель, выражая восхищение автором за глубокий общественный смысл простого пейзажа, назвал картину мировоззренческой.

Заработанные честным трудом деньги были торжественно вручены Семену в знак благодарности и приязни. Конечно, Семен не жил на жалкие социальные подачки от государства и не ходил с протянутой рукой, но денег никогда не бывает много. Кроме того, получить вознаграждение за картину «великого художника» было большой честью, к которой добавились другие элементы почета: пространное упоминание Семена в статье, ящик французского коньяка и подаренная Аркадием своему благодетелю еще одна картина, которую живописец с болью оторвал от сердца. Ирина считала, что Семен должен быть доволен. Так оно и было, но, увы, сама Ирина не стала от этих манипуляций менее желанной для «богатенького Буратино», и намеки на счастье, которое она ему подарит, продолжали поступать с удручающим постоянством. Ирина искала выход и не находила. Спасение пришло издалека, из-за границы, аж из самого города Парижа.

Увлеченная заботой о карьере мужа Ирина как-то выбросила из головы личную жизнь своего мецената, никогда не думала о его семье и вообще считала его холостым прожигателем жизни с легким уклоном в сторону культуры. И вдруг выясняется, что у богатенького Буратино есть собственная Мальвина, девочка с голубыми волосами, причем действительно голубыми, ибо этот радикальный цвет подарил ей один из российских косметических салонов, дабы выгодно выделить ее индивидуальность на фоне стандартной красоты других прелестниц. Юная жена Семена, девочка с голубыми волосами, много месяцев развлекалась в Париже и думать не думала о своем «папике» в России. И вдруг до нее доходит слух, что в роскошном дворце Разлива творятся странные события, какие-то выставки, бесконечные движения посторонних людей, неизвестные сборища, которые могут грозить дворцовым переворотом и разорением. Мальвина всполошилась. Когда же ей доложили о некой немолодой, но Прекрасной Даме, постоянно мелькающей во дворце, заправляющей распорядком царской жизни и имеющей тесный контакт с временно вдовым царем поселка Разлив, Мальвина по-настоящему испугалась и покатила на родину – спасать династию. Вот что такое молодость! Раз-два, легко и просто порядок был восстановлен, выставка закрыта, а богатенький Буратино вывезен за границу – правда, не в Париж, где его, по всей видимости, не ждали, а в Рим, осматривать всякие там Колизеи, Форумы и прочие Сикстинские капеллы. Семен с грустью простился со своей дамой сердца, дождался от нее ответной грусти и отбыл надолго, освободив Ирину от домогательств, но поставив перед проблемой срочной организации новой выставки. Собственно говоря, проблема эта и так уже назрела.

Ирина пошла, конечно, в галерею «Центр-арт», рекомендованную знатоком Сергеем Сергеевичем. Первое, что она почувствовала, войдя в огромный пустой зал, – мерзкую неблагодарность к своему благодетелю Семену, который вместе с его жалкой «танцевальной залой» вдруг показался ей бездарной пародией на истинный размах и величие. Зал галереи – который, кстати, значился как средний – был огромен и прекрасен: высокие лепные потолки, пилястры и редкие колонны, уютные уголки, отделенные арками, пол из серого шлифованного мрамора и окна… Особенно окна: то широкие и высокие, то узкие и половинчатые, то тройные, убранные в небольшие углубления в стенах и поставленные наподобие трельяжа. Хрустальные люстры на потолке тоже были размещены явно с соблюдением какой-то неправильной геометрии – здесь, в этом помещении, грамотно управляли светом. И красотой – очевидной, но без излишеств. Ирина смотрела вокруг и с восхищением думала о величии человечества, способного приручить даже такие независимые, свободные субстанции, как свет и красота, поместить их в рамки, направить в нужную сторону, укротить или раззадорить. И каким же ничтожеством выглядит на фоне общечеловеческого величия один маленький человек, стоящий на мраморном полу великолепного зала и пытающийся измерить его свойства в денежных единицах, к тому же ворованных!

Когда ей назвали сумму арендной платы за средний зал, Ирина пришла в ужас не столько от ее абсолютной величины, сколько от неуверенности в возможностях кормильца-рюкзака. Столько уже было трат, крупных и мелких, она вытаскивала деньги вслепую, не обращая внимания на остаток. А если не хватит? Дома она долго с отвращением раскладывала на полу на кучки оставшиеся бумажки по достоинствам и радостно отмечала, что хватит, хватит на арендную плату, да еще и останется. Правда, немного, а расходов еще – не приведи Бог!

Ирина загрустила. «Пора бы Аркаше начать зарабатывать», – подумала она и разозлилась. Да что это такое, в самом деле! Она бегает, суетится, организует, между прочим, унижается, а он малюет свои картинки, и дела ему нет до его же собственных проблем. Для этого у него есть жена, а его даже на собственную выставку не вытащить. Все за него сделает любящая жена. Промелькнувшее в мыслях слово «любовь» притормозило и задержалось. За что ты его любишь? Ни за что, просто люблю. Такой ответ теперь не проходит. Ирине надо было знать – за что? Вместо ответа на этот трудный вопрос пришел ответ на вопрос простой: что тебе в нем не нравится? О, многое! Его вялость, апатия, бездействие, неряшливость, пьянство. И еще, и еще… Но она давно знала, что влипла, а значит, надо найти, за что же все-таки? Неужели только за талант?! Она не умела любить мужчину за талант. Любить мужчину за талант – все равно что влюбиться в Северный полюс только за то, что там бывает северное сияние. А полярники любят Север не за это, за что-то другое, Бог знает, за что – им виднее. Я люблю своего мужа за то, что он умеет хорошо рисовать. Чушь! Однако же… Вот взять хотя бы Анну Григорьевну Достоевскую. За что-то ведь любила она своего беспутного, жалкого, беспомощного Федю. Своего талантливого Феденьку. Своего единственного…

Выставка в «Центр-арте» открылась и разочаровала, хотя «товарищи по работе» помогли Ирине с несколькими рекламными плакатами, расклеенными по городу. Но посетителей не было. Вернее сказать, были, но проходили они транзитом через средний зал в малый, где одновременно функционировала экспозиция русских самоцветов. Изредка кто-нибудь из «прохожих» бросит рассеянный взгляд на стены, увешанные полотнами неизвестного художника, и торопится вперед, к истинно прекрасному. Ирина запаниковала и назначила свидание Васе Кусочкову, с которым успела уже близко познакомиться, перейти на «ты» и подружиться настолько, что могла себе позволить язвительные замечания в его адрес. Вася в ответ молчал, ибо нельзя кусать руку, тебя кормящую.

– Вася, – спросила Ирина, – у тебя есть знакомые на телевидении?

– На канале «Культура»? – сразу насторожился Кусочков.

– Не обязательно. Просто нужен хороший репортер, хотя бы из «Новостей». Нужно интервью, или сюжет, или репортаж, но чтоб толково, увлекательно, грамотно, само собой.

– Ты, Ира, как та старуха… – аккуратно начал Кусочков.

– Какая такая старуха? Что еще за новости, Василий?

– Да нет, не в смысле, что вообще старуха. Я про ту, что у разбитого корыта осталась, слишком многого требовала от золотой рыбки.

– Во-первых, я ничего не требую. Во-вторых, в отличие от той старухи, забочусь не о себе, а о талантливом человеке. В-третьих, речь идет не о подарках, за подарки не платят, а я плачу. Так что, дорогой Вася, в нашей истории я не старуха, а как раз та самая золотая рыбка. А ты, если хочешь, можешь называться старухой, пока получаешь от меня хорошую жизнь, а будешь вякать – останешься у разбитого корыта. Понял, дружок?

– Да я ничего, я ведь все, что могу… Что надо-то?

– Вот это другой разговор. Я уже сказала: нужен хороший, опытный, желательно известный телевизионный репортер, который по телевизору поведает миру о живописце Сажине и выставке его бессмертных холстов в «Центр-арте». Срочно!

– Вроде нет у меня таких знакомых, шушера одна.

– А ты подумай, постарайся, потрудись, одним словом. Ты же знаешь, я не люблю рабский труд. Труд должен быть оплачен. За мной не заржавеет.

Эти слова взбодрили, конечно, Кусочкова, но по задумчивости его лица чувствовалось, что работа предстоит не из легких. А кому сейчас легко?

И все-таки Вася Кусочков был необыкновенным человеком. Умел он, Вася Кусочков, пролезать в залитые бетоном щели при условии внушительной и своевременной оплаты. За деньги Вася Кусочков совершил бы все двенадцать подвигов Геракла и отгадал бы все загадки принцессы Турандот. Великим человеком был Вася Кусочков – он самоотверженно любил денежные знаки. Может быть, на таких добрых мо́лодцах и держится вся наша земля-матушка?

Очень скоро Кусочков, усталый, но довольный, возник перед Ириной с клочком бумаги в руке.

– Вот, держи, – сказал он, ликуя. – Позвонишь по этому телефону. Лучшего репортера тебе надыбал. Важный, как индюк, работает только с известными личностями по указанию своего начальства. Но иногда отвлекается, если как следует уговорить. Я прошел все круги ада, прежде чем добился его милостивого согласия. Пока условного. Встретишься с ним и добьешь. Запасись терпением и «бабками», их много потребуется, не обессудь. И цени мой адский труд, – он засмущался и, как всегда в таких случаях, поник головой и заковырял носком землю, ни дать ни взять, скромное застенчивое дитя.

– Оценю, Вася, обязательно, но когда все устроится.

– А если не устроится? Я же работал…

– Получишь меньше, если не выгорит. Отрицательный результат – тоже результат, но менее ценный. Ты согласен со мной?

– Да ладно, – махнул усталой дланью Кусочков…

По телефону голос у Геннадия Степановича был низкий, бархатистый, глубокий, как у оперного «баса», причем непременно народного артиста. Ирина робко представилась, он выдержал небольшую паузу, как бы вспоминая, кто бы это мог быть, потом радостно «вспомнил».

– А-а, Ирина Викторовна, мне много говорили о вас. Нам надо встретиться, сейчас посмотрю в органайзере. Завтра в девятнадцать ноль-ноль вас устроит?

– Конечно.

– Тогда приезжайте ко мне в девятнадцать часов. Записывайте адрес.

– К вам? Куда – к вам?

– Ко мне на квартиру, само собой. Серьезные вопросы в людных местах не решаются.

– Но…

– Вы готовы записывать? Диктую адрес…

Голос был истинным украшением внешнего образа опытного репортера. Он это знал и использовал природное достояние на всю катушку, то понижая, то повышая регистр, то растягивая слова, то сжимая их до эффектных точек, то расцвечивая руладами плавное течение речи. В целом же этот редкий голос совершенно не соответствовал обыкновенной, даже стандартной внешности своего владельца. Геннадий Степанович принял Ирину в пузырящихся на коленях джинсах и простой клетчатой рубашке с распахнутым воротом. На ногах у него были домашние жесткие туфли с примятыми задниками – из того симпатичного обмундирования, что выдают в приемных покоях больниц гражданам, не запасшимся собственными тапочками. Ирине предложены были точно такие же, разумеется, мужского размера. Репортер был среднего роста, средней полноты и среднего возраста, с простым, тоже как бы усредненным лицом, то есть все черты присутствовали и располагались на своих местах – как дешевая мебель, не украшающая комнату, но придающая ей жилой вид.

Ирина, теряя тапки, прошлепала в комнату, чувствуя, что на ходу стремительно утрачивает женскую привлекательность. Посреди комнаты располагался накрытый стол. Не «оливье», не селедка под шубой, не шпроты и тем более кильки в томате – нет-нет, то был изысканный стол для полуофициального приема почетного гостя. Для Ирины то есть. Фрукты, печенье, конфеты, бутылки красного и белого вина, коньяк, виски, минеральная вода – что твоя душа пожелает. Такой прием удивлял, но и обнадеживал.

– Проходите, пожалуйста, присаживайтесь за стол. Выпьем, отметим наше приятное знакомство, – прокурлыкал хозяин.

– К сожалению, выпить не смогу. Я за рулем.

– О, не беспокойтесь. У меня есть молодой сосед, мой большой приятель. Он вас отвезет в нужное время в нужное место.

Ирина уселась за стол, незаметно освободив ноги от больничных тапок.

– Что будем пить? – спросил хозяин.

– Белое, пожалуйста.

– Отлично. Итак, за успех нашего безнадежного дела!

– Безнадежного? – улыбнулась Ирина.

– Нет, нет, это шутка, – они выпили. – Давайте теперь поговорим о деле. Вы, стало быть, жена?

– Жена художника Сажина.

– Почему я о нем не знаю?

– Так получилось. Вот я и хочу, чтобы о нем узнали и вы, и многие другие.

– Вам говорили, что я не занимаюсь новичками?

– Говорили.

– Вы знаете, что для меня это будет внеплановая работа?

– Да, конечно.

Затем последовала короткая сцена из криминального фильма: он взял листок бумаги, кое-что нацарапал на нем и протянул Ирине: там значилась грозная цена вопроса.

– Я готова, – сказала Ирина, судорожно сглотнув.

– Тогда выпьем еще раз за сотрудничество. Советую коньяк, только не забудьте закусить, – он аккуратно разорвал бумажку и сжег в пепельнице. Как в кино.

Ирина взяла клубничину из вазочки.

– Вот очень вкусное печенье. Тает во рту.

Ирина взяла печенье.

– Ну а теперь – чтобы все были здоровы!

– Прекрасный тост – засмеялась Ирина и закусила конфеткой, чувствуя приятную истому в теле и некоторую мозговую расслабленность.

– Я должен буду посмотреть картины вашего мужа.

– В «Центр-арте» открыта экспозиция.

– Прекрасно. Картины я должен посмотреть, конечно, конечно. Но главное – вы понимаете? – я должен познакомиться с вашим мужем. В принципе, качество репортажа будет зависеть не от качества картин, а от того, как сложится наша беседа.

– А картины – дело второстепенное?

– Ну почему? Картины пусть оценивают люди, интересующиеся живописью. А наша с вами задача их заинтересовать. Думаю, что сумею это сделать. Вопрос в том, как потом пропихнуть репортаж на телевидение. Но это уже моя забота. Ох-ох!

– Надо бы поскорее, пока выставка открыта.

– Ну вот видите. Так что не думайте, что я чересчур алчный.

– Да нет, что вы…

– Значит, так. Завтра… нет, послезавтра я приеду в галерею, познакомлюсь с… Сажиным – правильно: Сажин?

– Да, Аркадий Сажин.

– Я с ним познакомлюсь, поговорю, посмотрю полотна, дальше будет видно. А пока… Я бы поговорил с вами, для начала. Расскажите мне о своем муже. Сколько ему лет?

– Сорок пять.

– Как же получилось, что никто о нем не знает?

– Ну-у… Его инертность, отсутствие средств…

– Как же вам удалось снять зал в «Центр-арте»? Там цены!

– Спонсоры помогли, – запнувшись, сказала Ирина.

– А где же они раньше были, ваши спонсоры?

– Где-то были. Вы хотите сказать, что художник бездарен и помощи не заслуживал?

– Я не могу знать того, чего не видел. И вообще не о том речь. Давайте-ка пересядем на диванчик и побеседуем об Аркадии Сажине и о жене художника.

Они пересели на диванчик.

– Ну, расскажите о себе.

– Обо мне неинтересно, я тут ни при чем.

– Еще как при чем! Ведь это вы вокруг него суетитесь. Так любите своего мужа?

– Люблю. Но давайте говорить не обо мне.

– Сначала о вас. Меня предупредили, что придет очень привлекательная женщина. Но не до такой же степени, черт возьми!

Ирина, потеряв дар речи, молча уставилась на него.

– Вот, вот, – воскликнул он. – Вы, конечно, знаете о своих чудесных глазах. Уверен, это ваша «фишка».

– Не очень-то я понимаю, – тупо сказала Ирина.

– Когда мы сидели за столом, вы прекрасно продемонстрировали свои глаза: зеленые, карие, черные. Сейчас они черные. Вы злитесь. И зря. Вам ровным счетом ничего не угрожает. Я восхищен вами и выражаю свое восхищение простым русским языком. Разве не приятно это слушать?

– Не знаю, – опустила глаза Ирина. – Мне бы не хотелось менять тему нашей встречи.

– А мы ее и не меняем. В репортаже о художнике вы тоже будете присутствовать и очень его украсите. Хотите, я расскажу вам о вас?

Ирина пожала плечами.

– Вы сокровище, и не улыбайтесь так ехидно. В вас есть все, что делает женщину уникальной. Плюс скромность, которая, как это ни странно, только подчеркивает и даже умножает все прочие качества: и красоту, и ум, и деловитость, и кокетство, и страсть.

– Как вы сумели изучить меня за пару часов?

– Это бросается в глаза и делает вас неотразимой.

– Ох, Геннадий Степанович, по-моему, вы слишком много выпили.

«И я, – подумала она про себя. – Как бы глупостей не натворить рядом с таким краснобаем».

Да что там краснобай! Хуже другое. Хуже эти аккуратные, как будто несмелые его прикосновения, от которых почему-то мурашки бегают по телу: тронул плечо, руку, чуть-чуть, почти неощутимо коснулся колен. Ирина слегка подалась назад. Он обхватил ее за талию и вернул на прежнее место.

– Не дергайтесь. Никто вас насиловать не собирается. Но вот, например, шея. Линия шеи – как удержаться, чтобы не коснуться?

И коснулся. Шеи, щеки, опять шеи, потом пониже, углубляясь в вырез блузки.

– Не надо этого делать, – прошептала Ирина.

– Надо, – и прижал к себе.

Ирина вскочила, чувствуя, что еще минута, и она сдастся. От злости на себя проговорила то, что говорить не собиралась:

– Насколько я понимаю, это входит в плату за услугу. И если я сейчас уйду, никакого репортажа не будет. Так ведь?

– Абсолютно не так. Работа – это святое. Мы договорились, и свое слово я собираюсь сдержать. Другое дело, что…

– Что?

– Я ведь упоминал уже, что это задание для меня неинтересно и сложно в смысле реализации готового материала. Чтобы все у нас получилось, как задумано, я должен быть воодушевлен. А вы хотите лишить меня воодушевления… Не убегайте, идите сюда и, не думая о деле, давайте получать удовольствие. Как мне кажется, оно будет взаимным. Не изменяйте себе, делайте то, что вам хочется.

– Что я должна делать? – глупо спросила Ирина.

– Сядьте, – он снова прижал ее к себе и, подбираясь к губам, нежно целовал в лоб, щеки, потом вокруг губ, все ближе и ближе, пока их губы не совпали, и с этого момента Ирина поняла, что все уже произошло и будет еще лучше. «Ради Аркаши», – успела подумать она, а дальше думать было невозможно…

Он позвонил своему соседу:

– Саша, надо отвезти даму. Ты готов?.. Ну вот, он готов, доставит вас до дому в целости и сохранности.

– А вы теперь будете меня преследовать?

– Упаси Бог! Ни в коем случае. Если только вы сами захотите.

Ирина усмехнулась и снова прижалась к нему. От него пахло хорошим одеколоном, хорошим вином и хорошими сигаретами…

Водитель Саша вид имел равнодушный, отрешенный, на Ирину не смотрел и был целиком поглощен вождением чужого автомобиля. Однако Ирине было стыдно, она отворачивалась к боковому стеклу, чтобы случайно не встретиться глазами с молодым человеком, который, вероятно, думает о ней черт знает что. И правильно думает. «Шлюха, продажная шлюха, – мысленно обозвала она себя и вдруг улыбнулась. – Бедный Аркаша, и вовсе он тут ни при чем».

В сумочке запел телефон.

– Ты знаешь, который час? – сердито спросил Аркадий.

– Нет.

– Уже полночь, к твоему сведению. Что это за дела такие по ночам? Где тебя носит?

– Приеду – расскажу. Ты будешь доволен.

– Жду тебя, жду, – заныл Аркадий. – Нужен твой профессиональный взгляд. Что-то у меня с небом не катит.

– Я скоро, уже рядом, не сердись.

Профессиональный взгляд… Вот насмешил! Что там с небом? Ангелы, что ли, не вытанцовываются? Ладно, посмотрим, поможем по мере сил. Кому, как не ей, водить хороводы с ангелами?..

«Как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным… что вот, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живет Петр Иванович Бобчинский». Смешно, правда? А пожалуй, и не смешно. Грустно, господа. И жаль этого маленького, болтливого, никчемного человечка, родившегося в уездном городе и прожившего в нем всю свою ничем не примечательную жизнь. Но ведь он такой же, как все: у него есть голова, тело, руки, ноги, он умеет дышать, говорить, есть и даже чувствовать. И для чего-то же пришел в эту жизнь, какая-то польза есть от него на земле, хотя бы потому, что позднее он удобрит ее своим телом. Почему же оказался он песчинкой в пустыне, каплей в море или мельчайшей бактерией, не различимой невооруженным глазом? Он человек. Человек хочет, чтобы о нем знали. Это даже не глупость и не тщеславие, это, если хотите, смутное понимание своей роли в движении и развитии жизни…

Всё, что сказано выше, лишь преамбула к разговору о телевидении, которое, существуй оно в гоголевские времена, возможно (хотя и не обязательно), помогло бы бедному Петру Ивановичу осуществить свою заветную мечту. Оно и теперь помогает, а человек, особенно маленький, мало значительный, по сути своей меняется мало. «Ты видел меня вчера по телевизору на митинге на Дворцовой? Я в первых рядах стоял». «Смотри завтра телевизор, покажут нашу лабораторию и меня увидишь». «Видел, как вчера на улице меня корреспондент спрашивал насчет автомобильных пробок?» Видел, не видел – а результат есть: теперь все знают, что живет в таком-то городе…

Не стоит судить Бобчинских, которых так угнетает собственная безвестность. Бог с ними! Пусть их показывают по телевизору даже в том случае, если к имени присовокупить нечего. А если есть чего? Спасибо тебе, телевидение, когда ты приходишь вовремя. Не ругайте телевизор, господа, не называйте его «ящиком», не браните бездарные фильмы и болтливые крикливые ток-шоу. Любите телевизор, он ваш друг и помощник, ваша путеводная звезда!

Так думала Ирина, когда через несколько дней после телевизионного репортажа увидела некоторое движение на выставке, и даже граждане, что спешили в соседний зал, нет-нет да и останавливались у картин художника Сажина – кажется, его недавно показывали по телевизору. Приходили не только одиночки. Некоторые посетители являлись компаниями и стояли кучками у полотен, что-то между собой обсуждая. Иногда подходили к Аркадию (а он теперь бывал в галерее часто) с вопросами или похвалами. Потом какая-то странная дама в круглых очках с разными стеклами – голубое и розовое – пригласила его в художественную школу на встречу с юными дарованиями. Потом возникли два покупателя, причем один, француз, сильно беспокоился, разрешат ли ему перевезти через границу российское национальное достояние. На этот вопрос никто не мог дать точного ответа, потому что пока неизвестно было, являются ли работы Сажина национальным достоянием. Иностранец все-таки рискнул, и, как бы ни случилось, можно предположить, что творчество Сажина начало распространяться по миру.

Была и еще одна удача: у Аркадия появились заказчики. В галерее они не были, потому что времени в обрез, но о художнике наслышаны и хотели сделать индивидуальные приобретения для дома, для семьи. Один, страдая ностальгическими чувствами к месту своего рождения и становления – поселку Любань Ленинградской области, – просил художника запечатлеть домик, где он когда-то жил и который теперь находился на грани своего естественного разрушения. Домик, садик, дворик – ну и так далее.

– Любань – это далеко, – бессовестно закапризничал Аркадий.

– Я всё учту при оплате. Мне очень нравятся ваши пейзажи, – ну да, те, которые он в силу большой занятости не видел.

Второй заказчик оказался молодым человеком, но, судя по часам, запонкам, туфлям и очкам, вполне платежеспособным. И хотел он подарить своей девушке ее портрет в одежде какой-нибудь фрейлины императорского двора, ибо девушка этого вполне заслуживала.

– Я не пишу портретов, – твердо сказал Аркадий.

Его даже упрашивали. – не получилось. Я не пишу портретов.

Ирина злилась страшно. Не пишешь – так учись. Разве можно разбрасываться заказчиками, когда деньги из проклятого рюкзака кончились? А дальше что? Теперь надо зарабатывать, а он не пишет портретов. Кстати, как это не пишет?! А тот акварельный портрет девочки, изучающей себя направленным в душу взглядом? «Какая я?» – как бы говорит взгляд. Аркадий тогда сказал, что это – Ирина в детстве, а она посмеялась…

Ей захотелось посмотреть ту его работу новыми глазами. Какая она была в детстве? Может быть, девочка действительно похожа на нее? Где портрет? Наверно, в мастерской, на старой Аркашиной квартире.

Аркадий уехал в Любань, «на натуру», а Ирина, выполнив очередное задание для своей «Территории», попила кофе, оделась и поехала смотреть «Девочку». Наступил июнь. Любимая Иринина сирень отцвела, а на смену ей пришла к городской власти сирень другая, так называемая «персидская», которую Ирина не любила за слишком мелкие, словно недобро прищуренные глаза, цветки и грубые листья, как будто простроченные прожилками. Но аромат в воздухе стоял одуряюще сладкий.

Ирина никуда не торопилась. Спокойно сняла босоножки в прихожей, влезла в домашние «шлёпки», помыла руки. Потом открыла дверь в комнату и… Déjà vu! Незабываемая картина из недавнего прошлого: испуганные глаза голого мужчины, до середины живота прикрытого одеялом, и нырнувшая под то же одеяло лохматая женская головка. Картина, знакомая до слез. Однако слез-то как раз эта живопись не исторгла: зритель изменился. Нет, Ирина не кинулась прочь, как в прошлый раз, содрогаясь от рыданий и отвращения, а просто встала на пороге, прочно угнездилась, как будто вообще уходить не собиралась, да еще и руки уперла в бока – очень выразительный женский жест, таящий в себе множество оттенков поведения: от любопытства и любования до угрозы мордобоя. Ну, насчет мордобоя сказано слишком грубо, вряд ли Ирина смогла бы отхлестать неверного мужа по щекам или оттаскать за волосы подлую разлучницу. Это, конечно, вряд ли. А вот любование и любопытство, безусловно, присутствовали. Очень уж хотелось ей подробно рассмотреть мизансцену, тем более что скрывшееся под одеялом существо, почувствовав удушье, вынырнуло наружу; и теперь эти двое рассматривали пришелицу в четыре глаза, в которых при желании можно было обнаружить насмешку, хотя скорее все-таки смущение.

– Аркаша, – сказала Ирина, вдоволь налюбовавшись мужниной соседкой и обнаружив, что та молода, симпатична, хотя и чересчур лохмата, – ты не опоздаешь в Любань? Когда начнет темнеть, ты не сможешь писать. Учитываешь?

– Учитываю, – ответил он покорно, как провинившийся ребенок. – Я скоро поеду.

– Отлично. Тогда я пошла, жду тебя к ужину, – и вышла, злорадно оставив нараспашку входную дверь…

Надо было продумать, как себя вести, что, собственно, теперь делать. Однако из всех знакомых глаголов в голове вертелся только один, да и то с отрицательной частицей: не отпущу! Хочет он этого или не хочет, но она его не отпустит. Она пойдет на любые уловки, на самые невероятные хитрости, лишь бы не потерять его. Она часто злилась на мужа, возмущалась, осуждала, но еще ни разу не приходила ей в голову мысль о потере, потому что они были двумя частями одного целого, а если разорвать – что же останется от каждого? И он ведь понимает, что нельзя рвать, что это означает уничтожить друг друга. Он понимает, значит, можно будет договориться… А если он любит эту лахудру?

Она принялась готовить ужин и заплакала только один раз, когда, кромсая овощи для винегрета, порезала палец. Было больно, и она заплакала. Плакала немного дольше, чем заслуживал такой пустяк, слизывала кровь, облизывала палец, а потом кровь опять выступала – и Ирина плакала снова. Наконец залепила ранку лейкопластырем, вытерла слезы и принялась накрывать на стол. На улице темнело, скоро вернется блудный муж.

Он вошел, она сказала:

– Иди ужинать, ходок.

Он подошел ближе, опустился на колено и склонил голову.

– Ты оказалась свидетельницей моего страшного преступления. Но ты же понимаешь, что мою единственно любимую женщину зовут Иришей. Ты умная и мудрая…

– То есть старая…

– Какое там старая! У тебя врожденная мудрость. И хорошо бы тебе знаешь что сделать? Подхватить двумя пальчиками юбочку, приподнять ее, встать на цыпочки и легко перейти через лужу.

– То есть грязь?

– Пусть грязь. Перейти и оказаться на сухом, чистом месте рядом со мной.

– Ты ее любишь?

– Ну что за глупости, Ириша! Нельзя терять мудрость. Мало ли случайностей в жизни! Пошли ужинать.

Спать она легла отдельно, в гостиной. Она ворочалась на неудобном диване, не могла заснуть и следила, как лунный луч, пробиваясь сквозь щель в шторах, скользит по комнате по кругу, будто стрелка часов, но, не сумев описать круг до конца, исчезает. И остается темнота. Впрочем, если включить настольную лампу, никакой темноты не останется. В крайнем случае всегда можно включить настольную лампу.

Ирина думала. Днем у нее не было времени на размышления. Но по ночам, лежа на диване в гостиной, она старательно отсекала от мысленного взора шокирующую картинку, запечатлевшую две взлохмаченные головы на постели, и начинала рассуждать сама с собой. Она ведь знала, во что влипла. Она теперь понимала, что такое художник, что талант – явление не стандартное и ждать от талантливого человека можно всего, что угодно. Она привыкла. Она уже не говорила себе «люблю просто так» или «люблю за что-то». Она говорила: «люблю вопреки». И это было правдой.

Иногда она вставала среди ночи и шла в спальню посмотреть, как он спит. Он лежал спокойно, расслабленно, короткие густые ресницы, прикрывавшие глаза, придавали лицу детское выражение. Мягкие волосы, разметавшиеся по подушке, вызывали неодолимое желание прикоснуться, погладить, но Ирина сдерживалась и возвращалась на свое неудобное ложе. Он таков, какой есть. Пьянство, бабы. Виноват – она простит. И кроме того… Да, кроме того… А кто первый начал, уважаемая верная женушка? А Геннадий Степанович, прекрасный, честный человек, который вынудил ее платить за услугу двойную цену? А это правда, что вынудил? Ради Аркаши? Не надо врать себе.

Итак, будем жить. Однажды ночью она взяла свою подушку и легла рядом с мужем. Будем жить. У них было много совместных дел, которые приходилось решать вместе. Аркадий продолжал ездить в Любань, а Ирина не выпытывала у него, почему так долго он возится с натурой. Когда его долго не было, она договаривалась о встрече с Геннадием Степановичем, теперь уже просто Геной, неплохо проводила время с ним и, кстати, получила от него подарок – это уж точно для Аркаши: в «Афише» телеканала «Культура» среди многочисленной информации о культурных событиях мира появилось объявление о выставке молодого художника Аркадия Сажина в Петербурге. Объявление сопровождалось небольшим комментарием, что привело к увеличению интереса к работам художника и появлению нового заказчика.

Но сначала требовалось закончить «Домик в Любани». Аркадий работал теперь дома, у Ирины под боком, и был, кажется, доволен результатом. К тому же окончание работы означало деньги, а они были необходимы для осуществления нового Ирининого проекта. Тут на сцену опять вышел Вася Кусочков, и деньги нужны были для интенсификации его деятельности. В задачу Кусочкова на этот раз входило появление Сажина на московской арене; это было трудное дело, а следовательно, Васины усилия резко возрастали в цене. Вася работал, Аркадий работал, Ирина работала. Они жили, как бы не касаясь друг друга, и вместе с тем составляли одно целое, которое, возможно, называется «свободной любовью». Иногда Ирине казалось, что любовь все-таки свободной не бывает, что любовь – это обязательно зависимость друг от друга, но она гнала от себя ненужные мысли из своего давно устаревшего правильного прошлого…

Накануне Аркадий работал всю ночь, окончательно доводил до ума «Домик в Любани». Он лег на рассвете, поворочался в постели и мгновенно заснул. Ирина еще немного повалялась в кровати, потом встала, позавтракала и вспомнила, что сегодня у нее свободный день и надо бы сделать одно неприятное дело, которое она давно откладывала. Сегодня, когда Аркадий дома и будет долго спать, надо съездить в его мастерскую, на старую квартиру, не боясь застать там непрошенных гостей. Поездка эта была данью неизжитой Ирининой аккуратности. Она систематически делала уборку в «Аркашином свинарнике», но в последнее время опустились руки – уж очень неприятно было вспоминать сцену в постели, а тем более видеть место действия воочию. Однако время шло, боль затихала, а грязь, виртуозно разводимая Аркадием, по всей видимости, расцветала пышным цветом. Надо было поехать, преодолеть себя. Сегодня утром, пока он спит…

В мастерскую ее практически не пустили. Высокий мольберт, растопырив свои длинные ноги, стоял почти посреди комнаты грозно, как часовой, и закрывал дорогу. «Стой, кто идет!» – словно послышалось Ирине. Она встала на пороге, прислонившись к косяку, уперлась взглядом в чудовище, сначала ничего не различая от страха, а потом, успокоившись, вгляделась. Мольберт стоял чуть ближе к окну и был повернут к свету, лившемуся из незанавешенного окна. Портрет, по-видимому, недавно закончили, даже краска не просохла до конца, и блики ее делали изображение живым, лучше сказать – живущим. Девушка только что проснулась, и по ее взлохмаченным длинным волосам можно было узнать уже знакомую Ирине красотку. Она, впрочем, красавицей не была: курносый нос, большой бесформенный рот и слегка прищуренные небольшие глаза, которые тем не менее как будто занимали собой всю картину, потому что этот прищуренный полусонный взгляд отражал любовь. Не страсть, не порыв, не пылкость, а спокойную надежную любовь, которой никто и ничто не может помешать. Ирина испуганно отвела глаза от лица девушки и увидела ее всю: высокую и тонкую, в мужской рубашке, через тонкую ткань которой просвечивала округлая грудь. Поправляя взлохмаченную прическу, девушка подняла вверх руки, рубашка слегка натянулась на груди и приподнялась вверх, обнажив коленки и голые ноги с короткими аккуратными пальцами. «Коротковаты пальчики-то», – мимоходом злорадно подумала Ирина, в то время как глаза ее вновь, как магнитом, притягивались прищуренным взглядом девушки, который вполне мог дать название картине: «Взаимная любовь». Вот эта взаимность, уверенность, радость обладания освещали весь портрет, не оставляя Ирине ни малейшего шанса.

Он не пишет портретов? Он отказался написать жалкий портретик за деньги, которые так нужны, и прежде всего для него самого. Он не сделал со своей Ириши даже крошечного рисунка, даже наброска, кроме той давней акварели с девочкой, которая, кстати сказать, никакого отношения к его Ирише не имела. Он ни разу не сказал жене, что хочет написать ее, даже мысль такая, кажется, не приходила ему в голову, потому что он не пишет портретов. А это тогда что такое?! Они встают с постели и, испытав счастье взаимного обладания, он берет в руки кисть и вычерчивает на холсте магические знаки любви, а она стоит в его рубашке на полу босыми короткопалыми ногами, поправляет волосы, и ничего плохого не может с ней случиться, когда он рядом.

Видеть это было невыносимо. Ирина чувствовала, как ее охватывает ярость и нет сил этой ярости противиться. Она побежала на кухню, схватила столовый нож. Уничтожить, уничтожить, чтобы никто этого не видел! Изрезать в куски эту подлость, стереть с лица земли!!!

Ах, Аркаша, все-таки он был прав: со временем Ирина приобрела профессиональный взгляд на живопись. Да и не нужен был здесь профессиональный взгляд. Любой непросвещенный человек мог понять, что перед ним шедевр. Ирина остановилась с поднятой рукой. Нет, она не вандал. Она не сделает этого. Она не может.

Она села на диван, искоса наблюдая за портретом. Он останется жить. Потом художник представит его на своей выставке, на самом видном месте, а может, в отдельном зале – как какую-нибудь «Данаю». Экскурсоводы специфически хорошо поставленными голосами будут произносить перед группами восторженных посетителей заученные тексты о художественных приемах автора, об игре света и тени и необычности красок. Портрет будет называться не так банально, как подумалось Ирине вначале. Можно придумать другое название, например «Проснувшаяся женщина», и кто-нибудь из группы экскурсантов обязательно спросит, кто же эта женщина, а экскурсовод ответит: «Это Муза художника». А в отдалении будет стоять другая женщина, которая сделала свое дело и теперь может катиться ко всем чертям.

Ирина вскочила и заметалась по квартире. Неужели все так серьезно, неужели еще чуть-чуть – и эти двое выставят ее из своей жизни? Она искала каких-то следов их пребывания здесь, улик, намеков на непоправимость случившегося. Ничего не было: ни двух зубных щеток и полотенец в ванной комнате, ни женских домашних тапочек, ни случайной, оставленной впопыхах дамской вещицы. Она бросилась к маленькому письменному столу, в ящике могут быть письма – хотя какие письма? Теперь пишут эсэмэски. Может быть, поздравительные открытки или подарки? Или колечко, так называемое «помолвочное», которое Аркадий собирается подарить своей Музе при живой жене?!

Ничего особенного в ящике не обнаружилось: пачка конвертов, узкие листы плотной бумаги, куда Аркадий вписывал на пишущей машинке пришедшие во время работы мысли, старые кисти, карандаши, ластики. Ничего. Ирина в бешенстве задвинула ящик, он не закрывался. Она подергала ящик и поняла, что в глубине, у задней стенки, что-то мешает. Может быть, это «что-то» и есть главное? Она осторожно засунула вглубь руку и коснулась чего-то бумажного, застрявшего в углу между стенками. Медленно-медленно, чтобы не повредить, она извлекла сложенный вчетверо листок бумаги, дрожащими руками развернула и прочитала:

Я, Сажин Аркадий Павлович, такого-то числа такого-то года в таком-то городе, по такому-то адресу ограбил сейф своего приятеля такого-то…

Что это? Откуда? И она вспомнила. Конечно, они оба забыли, как он мучился тогда своим поступком и как она придумала «психологический прием», чтобы отпустить вину. Он поверил ей – он всегда ей верил, – написал и спрятал в дальний угол ящика. А потом забыл и стал жить спокойно, чувствуя себя вновь порядочным человеком.

Порядочный человек! Порядочные люди не взламывают сейфов, сколь бы благородна ни была цель. Порядочные люди добиваются славы собственными стараниями, а не с помощью чужих денег и любящих жен. Порядочные люди не выбрасывают с легкостью любимую женщину на помойку, когда появляется другая любимая женщина.

Он верил в свою порядочность и порядочность Ирины, но он не учитывал, что всему на свете есть предел и, в конце концов, никогда нельзя доверять женщине безоговорочно.

Ирина направилась к телефону, по «Справочной службе» узнала нужный номер, потом по номеру узнала адрес. Она взяла из ящика конверт и на пишущей машинке крупными буквами написала: В ПРОКУРАТУРУ г.САНКТ-ПЕТЕРБУРГА. Затем помельче – точный адрес. Расправила бумагу с текстом, сложила пополам, вложила в конверт и заклеила…

Хорошо, что почта находится в том же доме. Если долго идти до места своей цели, можно и передумать. А если надо просто спуститься на два этажа – передумать не успеешь.

– Я бы хотела отправить заказное письмо…

Они явились через неделю, на рассвете – чтобы страшнее было. Но никакого «ужастика» не получилось. Двое вполне симпатичных молодых людей скромно предъявили свои удостоверения и показали Аркадию сложенный вдвое листок. Он прочитал, немного подумал, вспомнил, кивнул и пошел одеваться. На Ирину он не смотрел, только, уходя, обернулся и сказал тихо, но как-то даже весело: «Молодец!»

Ее, конечно, вызывали. Не на допрос, а для беседы. Она заранее решила, что будет говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. And so help me God! Правду, за исключением одной детали, настолько очевидно тайной, что Ирина сама почти верила и в эту «правду». Она подробно рассказывала, как Аркадий приехал в знакомый ему пустующий дом, а оказалось, что там живет она, Ирина. Он хотел сразу же уйти, но потерял сознание, потому что был болен, а она не смогла выгнать больного человека. Она оставила его у себя и десять дней лечила, и делала это потихоньку от жителей деревни, потому что – вы же понимаете? – в деревне держать у себя чужого мужика – это позор для женщины, ей не хотелось сплетен. Потом он поправился, и оказалось, что они полюбили друг друга.

– Надеюсь, не стоит объяснять, что любовь – вещь коварная, необъяснимая, предугадать ее приход и уход нет никакой возможности, тем более наедине друг с другом, в одной комнате.

Следователь понимающе кивнул: против любви не попрешь. Ирина рассказывала складно, красиво, словно песнь слагала, но блюститель закона все-таки был на службе, и чужая любовь, по-видимому, его не слишком вдохновила. Он начал скучать, и Ирина это почувствовала, однако, продолжала и продолжала свой поэтический рассказ. Наконец он остановил поток ее красноречия.

– А деньги?

– Какие деньги?

– Ведь он пришел к вам после кражи, с деньгами.

– О деньгах я узнала только полчаса назад, от вас.

– Он ничего не сказал вам о деньгах?

– Конечно, нет. С какой стати он будет делиться своим подвигом с незнакомой женщиной?

– Ну а потом, когда вы переехали в Питер?

– Никогда ничего он мне не говорил о деньгах. Мы жили трудно, на его и мою зарплаты, ничего лишнего не могли себе позволить.

– А покупка квартиры?

– О, это на отложенные мною средства. Мы с бывшим мужем собирались строить дачу, при расставании он отдал мне половину суммы. Этого, конечно, было мало. Мы с Аркадием почти год копили на квартиру, потом я взяла кредит в банке, он, кстати, еще не выплачен до конца. Квартиру купили скромную, требующую ремонта, в блочном доме спального района. Экономили на всем.

– А украденные деньги?

– Я ничего не знаю об украденных деньгах.

– А аренда выставочного зала в галерее «Центр-арт»? Это же целое состояние!

– Аренда – дело художника. Он нашел спонсора – по крайней мере, он мне так сказал, а я не привыкла влезать с головой в дела мужа.

– Куда же деньги-то делись?

– Повторяю, мне ничего не известно. Если деньги действительно существовали…

– Но я ведь показал вам его чистосердечное признание.

– А вы проводили графологическую экспертизу? Может быть, какой-то завистник подстроил эту гадость?

– Проводили. Да он ведь ничего не отрицает… Я вот хочу спросить вас: как вы думаете, почему он это сделал? В смысле, написал чистосердечное, когда все забыто и денег нет. Зачем ему это понадобилось?

– Надо у него спросить.

– Спрашивали. Но вы-то как думаете?

– Как я думаю? Могу только предположить. Вы знаете, что такое художник? Это очень чувствительный, в высшей степени ранимый, совестливый человек, с тараканчиками в голове. Вот и замучила его советь, возможно, в тот момент он был пьян… если преступление вообще имело место, в чем я сильно сомневаюсь. Сажин – честный человек.

– Ладно, – совсем заскучал следователь. – Разберемся. Вы пока из города не уезжайте. Можете понадобиться…

«Ну теперь затаскают, – думала Ирина по дороге домой, вспоминая вопросы следователя и свои ответы. – Возможно, Аркаша все-таки выпутается. Денег нет, кому охота возиться с полоумным художником? А похоже, он не сказал, что я знаю о деньгах. Конечно! Он же благородный рыцарь, не станет мстить женщине и тащить ее с собой в яму».

Ее вызвали еще один раз. Следователь что-то писал за столом. Не поднимая головы, кивнул Ирине, указал на стул и продолжал писать. Он строчил свою важную бумагу так долго, что Ирина начала волноваться, а потом разозлилась. Какие невоспитанные люди эти законники! Женщина сидит перед ним, а он и головы не поднимает – занят, видите ли.

Ладно, подождем, хотя какое свинство – парить ее, как мясо на сковородке! Наконец он отложил перо, поднял голову и долго пристально смотрел Ирине в лицо. Потом сказал:

– Я должен сообщить вам неприятную вещь.

Ирина напряглась. Ну давай, говори, что там еще?

– Дело в том, гражданка Сажина, что ваш муж, подследственный Сажин Аркадий Павлович, скоропостижно скончался вчера в камере следственного изолятора от остановки сердца.

– Как это? – тупо спросила Ирина.

– У него была аневризма сердечной аорты. Вы знали об этом?

– Нет. Он никогда не лечился.

– Вам известно, что такое аневризма?

– Да.

– Ну вот видите. Вы сами сказали, что Сажин – человек эмоциональный, нервный. Видимо, перенервничал, и произошел разрыв аневризмы. Мгновенная смерть.

– И как же теперь? – едва шевеля губами, спросила Ирина.

– Мы справлялись в том городе, который он указал. Действительно, два года назад по указанному Сажиным адресу произошло вскрытие сейфа и грабеж, было возбуждено уголовное дело. Однако в прошлом году потерпевший вместе с семьей погиб в автокатастрофе. Так что получается, потерпевшего нет, подозреваемого нет, денег нет. Мы закрываем дело, тем более что по месту происшествия оно давно закрыто.

– И что мне делать?

– Идите в канцелярию, получите документы, вам скажут, когда можно получить тело. Соболезную, – счел он нужным добавить…

Ирина лежала на кровати на спине, в полумраке спальни, разглядывала беспорядок у Аркашиного места работы и множество картин, прислоненных к стенам. Как их много! А выставлена только небольшая часть. Надо постараться продать кое-что и организовать новую выставку. И портрет «Проснувшаяся женщина» обязательно поставить на самом видном месте. И еще поторопить Кусочкова с Москвой, что-то он все тянет. И чтобы опубликовали объявление о смерти Сажина, например, в журнале «Петербургский живописец». И некролог. Попросить у Гены – может, по телевидению в «Новостях» объявят. Возможно, теперь все будет проще, ведь речь пойдет о безвременно ушедшем художнике.

Она резко села на кровати, оглядела полутемную спальню и угол видной сквозь открытую дверь гостиной, и вдруг до нее дошло: ведь его нет здесь, и в той старой мастерской нет, и нигде нет, и никогда больше не будет. Никогда больше не будет ничего…

– Нет! – закричала она. – Это не я! Не я его убила! Не я!!! Не я…

Возможно, это действительно была не она, а совсем другая женщина.