Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Рождественский Роберт Иванович

Великие стихотворения большого поэта Роберта Рождественского собраны в этой книге как удивительное воплощение подлинной любви к этому прекрасному миру, к Родине, к женщине, к детям, ко всем людям. Звенящий, светлый, кристально ясный мир Роберта Рождественского – естественное проявление его личности, его души, его судьбы. В книге представлены лучшие стихотворения и поэмы автора.

 

© Рождественский Р. И., наследники, 2014

© Аннинский Л. А., предисловие, 2014

© ООО «Издательство «Эксмо», 2014

* * *

 

Не докричавшийся до XXX века

Приход и у ход Роберта Рождественского

Конец пятидесятых

Дотоле публиковавший безвестно свои стихи в петрозаводском журнале, он прогремел на всю комсомолию поэмой «Моя любовь». «Комсомольскую правду» с поэмой читало студенчество, читало на лекциях, читало в столовых, читало на семинарах… Р. Рождественский атаковал мещанскую бескрылую опытность, он бросал гневный вызов «мудрым старожилам», яростно клеймил их, тех, которые «наши мечты» называли «розовыми очками». Он протестовал горячо, возбужденно, искренне: «Это не «розовые мечты! «Вышли безусые пареньки в мир, где тропы круты…» Дорога уходила ввысь, безусые пареньки шли, мечтая; они дружно шли осуществлять мечту…

Начало шестидесятых

…Жестковатые лесенки стихов. «Чистая» публицистика. В поэмах «Спутник» и «Реквием» – стремление дать общечеловеческое, всемирное звучание темы. Спутник, облетая Землю, снимает с нее покровы веков, обнажает давно прошедшие цивилизации, начала начал, истоки истории. Торжественный «Реквием», посвященный павшим в последней войне, построен на великих понятиях: Жизнь – Смерть – Время – Родина; единственный конкретный герой в поэме – лицо, предельно обобщенное: Неизвестный солдат, который вместе с жизнью потерял имя, чтобы приобрести имя-символ. Даже некоторая холодноватость, медлительность и монотонность ритмов соответствуют общему духу отвлеченного торжественного гимна: «Вечная слава героям! Вечная слава! Вечная слава! Вечная слава героям! Слава героям! Слава!..»

Учительский пафос пронизывает все – вплоть до самой интимной лирики. И там, где поэт славит наших ученых, создавших ракеты, – безымянных гениев, и там, где обращается к вступающим в жизнь юношам с общим призывом: стройте, пойте, думайте! – и там, где клянется в преданности «флагу цвета крови моей», – везде возвышенная идея вырастает в стихе не из конкретного переживания, а извне опускается на почву фактов, деталей, образов. Романтический пафос принимает вполне дидактический характер, подчиняет себе все. Подчиняет настолько, что даже робкая попытка связать потеснее общее с частным тотчас наталкивается на неуловимый рационалистический барьер. «О личном», – скромно предупреждает поэт в заглавии и пишет стихотворение о девочках-смазчицах, которые на танцах выдают себя за киноартисток, мечтая «своего единственного встретить в пути. У него, у сильного, обмякнуть в руках… Хочется красивого встретить… А как? Пусть даже неприметного! Лишь бы своего…»

Робкая эта мечта слетает, как дурной сон, под яркой вспышкой забеспокоившегося разума:

…Ну, и что из этого? Да так… Ничего. Неужели ничего ?

Середина шестидесятых

Да, это мы, студенты 1955 года, вырывали на память из газет первую поэму Р. Рождественского, мы были той читательской средой, где укоренялась его ранняя популярность, мы были теми, кто укладывал в жесткие строки Р. Рождественского свой первый трепещущий вызов судьбе. Это было десять лет назад. Теперь – как-то беззвучно прошла около нас итоговая поэма Рождественского «Письмо в тридцатый век» – две-три сладенькие рецензии, и никаких волнений. События нет.

Что, поэт стал писать хуже?

Нет! В смысле выработки стиха Р. Рождественский заслуживает упреков куда меньше, чем многие из его собратьев. У него нет провалов и не было периодов молчания. Он ровен и последователен. Между первой поэмой «Моя любовь» и последней поэмой «Письмо в тридцатый век» лежит прямая. Десятилетие работы Рождественского легко укладывается в общую непротиворечивую характеристику. Он неизменен.

Вокруг что-то переменилось. В нас – переменилось. Устойчивый Р. Рождественский по-своему свидетельствует об этой перемене. Об «оттепели», в которой мы все оттаяли.

Он ненавидит тепло. Он влюблен в холод. Тепло – это грязь, гниль, мокрота, хлябь, это сумрачное, текучее болото. Он не жалеет о весне – ему, в общем, все равно: есть она иль нет ее. С каким ликованием встречает он зиму! Он бредит ее сверкающей чистотой, он счастлив, когда видит снег, когда играет в снежки, когда вязкие лужи начинают блестеть льдом. Неспроста воспел он Арктику в «Дрейфующем проспекте», – не теплыми пальмами были его миражи – угловатая царственность льдов – его миражи, метель – мера его чувств, морозы – его дыхание. Рождественский не знает тепла: если не мороз – то жара, обжигающий зной, гибельный огонь. Солнце никогда не греет в его стихах: или жжет, или слепит.

Он ненавидит темноту. Темнота – это зыбкая призрачность, это ползущая из углов неясность, это предвестье беды. Он не любит ночи, не любит вечернего неба. Рассвет и полдень – вот его стихия: стремительный рассвет и ослепительный полдень; светлое счастье, сверкающий простор, чистые краски и резкие, высвеченные грани.

Он ненавидит тишину, молчание, беззвучность. Тишина обманчива, в ней таится предательство. В мире звуков слышно только то, что ясно тембром. Звон колосьев. Звяк копыт. Гудков паровозных протяжная медь, медное солнце над бронзовыми хлебами. Звонкий воздух и звонкая тишина, и речь – как разливы меди. Как раздался в детстве призывный звук полковой трубы, – так на всю жизнь организовался парад звуков: «сквозь ураганный ветер по ноздреватому льду я за тобой иду, голос начищенной меди!..»

То, о чем я говорю, – не «художественные особенности». Поэзия – это сплошная «художественная особенность». Это организм, все внешние формы которого внутренне исходят из единого принципа. Звенящий, светлый, кристально-ясный мир Роберта Рождественского – естественное проявление его личности, его души, его судьбы. У его вкусов и пристрастий есть единый центр.

Глыбы неба. Глыбы света. Твердь литая, звонкая. Вселенная у Рождественского – не слепая масса и не буянящая плоть, но ограненная четкость. Не материю знает он, а формы – грани, границы, ограненность. В этом мире все можно взять в руки, ощупать. Все – даже неощутимое. Поэма? «Я в руках ее качал». Сердце? «Я на руках вытянутых сердце несу». Время? «Мы нянчим время на руках». Время ощутимо: часы идут по улице, как прохожие. Пространство – измерено. Или измеримо. Рождественский не знает бездны. «Невозможно далеко. Далеко-далеко. Даже дальше» – пространство расчленено, пространство конечно, пространство измерено и взято в руки. «До Марса? Сколько?» – вот первый вопрос. «Пятьдесят миллионов? – прикидывает Рождественский и, соизмерив силы, роняет: «Что ж… Пустяки… Только так понимаю я высоту…»

Только так! Ограненность и мера. Срок и ожидание момента. Все объяснимо – не теперь – так в будущем. Все тайны Вселенной откроем мы скоро!.. Сможем, Земля! Погоди… Война – неизвестности, тайнам и темноте! Я верю в науку, в разум людской на земле. Тайн нет – есть сроки раскрытия тайн. Летучая фраза Рождественского: «Вышли в жизнь романтики, ум у книг занявшие, кроме математики, сложностей не знавшие» – не случайна: беспроигрышная математика организует мир поэта, и отсюда его земное, языческое, хозяйское, уверенное признание: «Я жизнь люблю безбожно».

Безбожие – в самой природе характера Рождественского: о Боге он или не задумывается вовсе, или представляет его себе веселым партнером по земной игре: то это скучающий на Олимпе старикашка, то комфортабельный европейский господинчик, то «усидчивый хлопец» Будда. А точнее сказать – «бог здесь ни при чем», – в земном, исполненном природной силы душевном хозяйстве Рождественского он попросту не нужен – тут все заполнено человеком, его работой, его быстрыми решениями, его поступками. Энергичный сын земли, Рождественский и как поэт-то начинался с практической и деловой акции – с сатиры: он выселял из мироздания мещан, «временно прописанных», он наводил во Вселенной порядок.

Первая эта поэтическая акция и определила его дальнейший путь. Это неверно, что Рождественский не испытал внутренней драмы, когда личность бросает вызов миру и в этом вызове, в этом отпадении от мира осознает себя самостоятельной. Рождественский испытал эту драму очень рано: на два-три года раньше своих поэтических сверстников. Взбунтовавшись против мещанского быта, он опередил в популярности всех своих собратьев. Теперь он расплачивается за ранний успех. В мещанстве он возненавидел его внешний, видимый уклад. Эта первая схватка, первая победа поработила его. Любопытно сравнить антимещанские мотивы у Рождественского и, скажем, у Ахмадулиной. Оба ненавидят сытое, порабощенное вещами существование. Но акценты ставят на разном: Ахмадулина клянет в мещанстве бездуховность. Рождественский клеймит – покой. Он победил мещанство не мудростью, а юной энергией. Энергия и стала кровью его поэзии: непрестанное, неугомонное перетекание земной работающей энергии. Отсюда – это здравомыслие, это душевное здоровье, эта природная цельность, это незнание разлада, эта первоначальная, детски чистая вера в неисчерпаемость своих сил. Рождественский так и не узнал внутренней катастрофы возмужания, здесь не было ломки и не было духовного обновления; здесь не открылась бездна. Мир слишком измерим, организован, завершен в себе. Горизонт – как стены…

Но когда властно ощутилась вокруг потребность в синтезе, когда эпическое дыхание вновь подступило к нашей лирике, когда пришел час новых итогов, – Рождественский не остался в стороне. Он ответил на этот зов по-своему. Он собрал вместе все свои мысли и переживания, все накопленное им. И послал письмом на суд потомков, людей тридцатого века.

«Письмо в тридцатый век» – это смотр этическим ценностям нашего века. В письме одиннадцать глав. О трудах наших. О борьбе за мир. О любви. О детях. О хлебе. О наших традициях. Иные поэты, собирая воедино свой мир, подкрепляли себя прошлым: историей. Рождественский подкрепляет будущим: XXX веком. Он осознает логику исторического процесса через его завершение, через финал. Это – тот же поиск единого смысла всего происходившего в мире. Это ответ на тот же вопрос: о твоем большом доме, о большом мире. Это – все та же самая жажда: осознать единство, слитость личности и мира: «с миром услышать связь».

Мысль о венце развития, о конечном счастье, о великой цели, которая оправдает все наши труды и жертвы – вот главная идея поэмы Рождественского, прямо привязывающая ее к основному раздумью нашей поэзии. Он верит: люди Тридцатого века придут, всё оценят, до всего докопаются, сметут пыль, все мелочи высветят, всё рассудят, и тогда опять-таки всем воздастся, и окончательный смысл озарит все закоулки наших поисков. Если можно описать в ясных выражениях мечту о всеобщей и конечной гармонии, то ее можно описать только так.

И вдруг именно эта конечная ясность поэзии Рождественского начинает меня настораживать.

Поначалу кажется, что это просчет построения: поэма, явившаяся на зов целостного сознания, – не спета как единая песня, – она составлена, как катехизис, по пунктам, по раздельным темам, по логике рассудочного убеждения. Планиметрическая последовательность ее богатств способна очертить стены и купол нашего духовного мира, но не может заполнить пространство под куполом. Тут нужно еще что-то… И начинаешь понимать, что дело не в композиционных просчетах и не в недостатках формы… Холодно-светло-звонкий мир поэзии Р. Рождественского есть органическое выражение его внутреннего опыта, его пути, и именно здесь – разгадка: пока человек искал себя, это убеждало и вызывало сочувствие, но как только он попытался мир объяснять – так мгновенно и очертилась неполнота и недостаточность его духовного опыта. То есть и нашего общего опыта.

Не бог создал человека по своему образу и подобию – человек создает бога. Потомки наши, люди тридцатого века, которые, по мысли Рождественского, должны понять, оценить и оправдать нас, – описаны все по тем же количественным признакам. У них больше хлеба, чем у нас. У них больше техники. У них больше сложностей. Им будет «тоже очень сложно жить» – т. е. сложнее, чем нам, но тоже, так же, как нам, – накопление чисто количественное, и точно так же тайн не будет, а будут лишь сроки их раскрытия… И мир никогда не вырвется из этой промеренной, ясной, рациональной орбиты, а просто будет всего больше: детей в семьях, хлеба в столовых. «Материки – от полюса до полюса – цветущими садами замело. Невиданных хлебов великолепье, – волнующийся бронзовый прибой…»

И вдруг каким-то шестым чувством Рождественский улавливает неладное. И тогда в размеренный ритм его поэмы вдруг врывается живая, растерянная, яростная интонация:

Да что я все о хлебе да о хлебе?! Я с детства уважаю хлеб любой! «Спасибо!» – говорю ему заранее… Но, после стольких тягот и утрат, неужто Коммунизм – большая жральня, сплошной желудочно-кишечный тракт!?

Стойте, Рождественский! – хочется крикнуть. – Откуда это чудовищное предположение? Да нам ведь и в голову не приходило такое… То есть, чтоб пищи было вдоволь – настолько естественное, настолько понятное желание, – что как-то ни доказывать это, ни спорить с этим и в мыслях нет. И Коммунизм – при естественном удовлетворении всех физических и психических потребностей – великая духовная родина, край высшей свободы для соединения людей, край бесконечного творчества.

Воистину, в поэзии действует то, что сказано, а не то, о чем сказано. У меня не было сомнений насчет концепции будущего, пока я не прочел у Рождественского этих яростных (и, между прочим, едва ли не сильнейших в поэме) строк. Но теперь я уже смущен. Как, значит, вопрос о жральне все-таки стоит? Значит, надо еще от этого излечиваться?!.. Значит…

Строка, вырвавшаяся у Рождественского, словно непроизвольное «чур меня» – выдает тревогу лирического героя. Количественный круг вещного существования, кольцо внешнего земного устроения, замкнувшее его поэзию, заставило и его дрогнуть наконец. Он начинал с обличения вещного существования обывателей, он ненавидел их комоды, их обеды, их одежды. Тогда, бросив им вызов, он осознал себя, обнаружил в себе человека. И вот парадокс: чисто человеческая энергия, направленная на самое себя, – в конце концов срывается на свой первый, нижний горизонт – к вещам. Естественное существование, замкнутое на себе, рано или поздно идет по кругу. Достоинство обесценивается. Сначала: будем великими! Мы – не винтики! Мы не шестеренки! Потом: «Лечь ступенькой»… «Мы – камни в фундаментах ваших плотин…» Сначала – бунт против вещей. Потом – вещный круг, замкнувший в себе и мир, и время. Почему так получается? Личность, созидающая себя на одном отрицании: НЕ винтики, НЕ шестеренки… – получает в ответ то самое, что она отрицает, но под другой вывеской, из этого круга нужен прорыв, прорыв творческий, созидающий. Между миром, из которого ты еще не вылупился, и миром, который ты способен объяснить – лежит путь личности: драма духовного самопостижения, внутренняя катастрофа, катарсис, обновление, после которого личность должна вырасти, чтобы мудростью своего опыта объяснить мир и осознать себя заново – в единстве с ним.

Не вижу в Рождественском очищающей катастрофы. Бездны нет. Драмы нет.

Рубеж восьмидесятых

Какой это все-таки праздник – целую Вселенную осваивать, доставшуюся в наследство! «Над миром, над морем раздольно парить». Над Югом, над Севером. Над Дальним Западом, над Дальним Востоком. Дрейфующими проспектами Арктики идти, жаркими дорогами Африки, тесными улицами Нью-Йорка, Парижа… Со всей планетой быть на «ты». Космическими трассами бездну расчертить, время скрутить: темное прошлое – высветить, светлому будущему запросто подать руку: «Эй!..» Все тайны Вселенной освоить… нет тайн – есть только сроки раскрытия, взятые и невзятые рубежи.

Напористость плуга, дыханье завода, движенье скальпеля и пера… Мы помним о том, что любое Сегодня – всего лишь завтрашнее Вчера.

Он и жанровые рубежи берет первым: и в поэме он продуктивнее, увереннее всех поэтов своего поколения, и песней лучше всех умеет охватить массу. Он словно вехи ставит на краях лирики, как ставит вехи на краях земли и неба; жесткими прямыми углами своих ритмов, ораторской «маяковской» лесенкой, а более всего – открытой и искренней верой в безграничность сил человека. Рождественский опоясал, очертил, огранил свой мир, по горизонтали и вертикали промерил, пролетал, прокричал его, и все вверх, вверх, вверх, вверх – какое наращивание силы! Но заполнить мировое пространство живой душевностью – нет…

Всеобщее и конкретное свести, такую мечту и опыт соединить, небо сопрячь и землю – тут что-то совсем другое требуется. Может, ощущение беззащитности. Осознание уязвимости. Ожидание гибели.

Середина девяностых

Смерть стряхнула с имени Роберта Рождественского приставшие к нему попреки: слишком ясен, слишком неизменен, слишком «под Маяковского» всю жизнь.

Маяковского в посмертной книге почти нет. Это почему-то даже жаль: мне вовсе не хочется, чтобы Рождественский, уступая «зовам времени», отказывался от того, что любил. Я почти с облегчением обнаруживаю в «Последних стихах» уже едва видные – но все-таки различимые следы лучшего и талантливейшего поэта нашей советской эпохи. И не столько в «Аббревиатурах», где маяковское поэтическое камлание спародировано в пяти вариациях, а потом спущено в иронию: «Наша доля прекрасна, а воля – крепка!» SOS. ТЧК…» – Настоящего Маяковского больше в прощальном: «Алене», где басовитый говор Рождественского срывается с размера, и мускульная мощь стиха как бы оступается в «прозу» простого признания.

Но в общем Маяковского почти нет в прощальном томике его верного ученика.

Есть – Мандельштам, в открытую Кричал: «Я еще не хочу умирать!..» А руки вдоль тела текли устало. И снежная,             непобедимая рать уже заметала… Есть Цветаева – в синтагмах: Пей-пляши-страна! Бей-круши-страна! Коль снаружи мир, Так внутри война…

Есть Блок – в саркастически воспроизведенных, парольно узнаваемых ритмах:

Поговорим о Пушкине. О Ницше. О пенсиях. О ценах. О еде.

То, что Роберт Рождественский блистательный пародист, признавали даже самые непримиримые критики в моменты самой лютой борьбы с ним. Я бы хотел удостоверить и утвердить другое: это мастер, обладавший помимо тяжелого и точного словесного удара органичным ощущением стихового дыхания: его ритма и аритмии. И тут уже совершенно неважно, напоминает он или не напоминает кого-то из предшественников, «взял» или «не взял» что-то у других, «похоже» это или «непохоже» на что-то.

Вслушайтесь: Та зима была,                 будто война, –                                 лютой. Пробуравлена, Прокалена ветром. Снег лежал,                 навалясь на январь                                        грудой. И кряхтели дома под                              его весом. По щербатому полю                            мороз крался. Кашлял новый учитель                              Сергей Саныч. Застывали чернила                             у нас в классе. И контрольный диктант отменял завуч…

Не узнаете ритм? Нет, не Евтушенко. Древнее. Меня засмеют, но я напомню: Сафо. «Радужнопрестольная Афродита…»

Конечно, это чушь собачья, и никакой Сафо Рождественский, я думаю, в эти минуты не вспоминал. А вспоминал – сорок трудный год, Омский госпиталь. И было «что-то», предшествующее стиху, то, что Маяковский называл «гулом», а Бродский – «сардоническим ритмом». Рождественский этому «гулу-ритму» предпосылает еще одно определение, для него важнейшее:

Сначала в груди возникает надежда, неведомый гул посреди тишины. Хоть строки                 еще существуют отдельно, они еще только наитьем слышны…

Первая строчка – ключевая, и именно она – самая «рождественская». Чем? Простотой, когда вдруг исчезают навороты, и кажется – проступает элементарность.

Да, это элементарность. В которой, в свою очередь, тоже проступает что-то.

Возникает надежда…

Надо только иметь доверие и вслушаться. Когда надежда возникает? В каком контексте?

В контексте безнадежности.

Кажется, это от предчувствия смерти. Черная обложка последней книги подчеркивает безмолвие горя: на черном поле – едва заметные инициалы: «Р. Р.».

Книга – о смерти, о подступающей смерти, об ожидании смерти. Можно сказать, попытка итога, последний рывок души: найти в случившемся – смысл. Но более всего, и глубже всего, и глуше – сама борьба души с подступающим небытием: попытка не согнуться.

Чисто «рождественская» оборона юмором:

Тихо летят паутинные нити. Солнце горит на оконном стекле… Что-то я делал не так? Извините: жил я впервые                 на этой Земле.

До нас – никого и после нас – никого. Зачем было это мгновенье жизни? Если оно бесследно, – какой смысл?

Маяковский, давний учитель, никакой пустоты не знал: оставались пароходы, строчки и другие долгие дела. Рождественский, поздний ученик, понял: ничего. Уплыли пароходы, забыты строчки, осмеяны, оболганы, ославлены дела. Дети ни о чем не спрашивают: смотрят и молчат. Их молчания не заглушить никакими криками. О, господи, в каком мы все дерьме…

Был крест – тяжко. Сброшен крест – еще тяжелее. Был страх – мучил. Пропал страх – стало еще страшнее. Было счастье. Оказалось, что показалось. И это «показалось» – остается единственным счастьем.

По отдельным элементам все это, конечно, можно и признать, и отбросить. Кое-где Рождественский, дрогнув, пытается «исправить». Что-то о «Белом доме», о 1991 годе… И еще в том же духе: демократичное и перестроечное. Немного. Неловко. Мгновенная слабость души переходит в слабость строки.

А правда в том, что ничего «исправить» нельзя. Ни исправить, ни исправленному поверить. Ни перередактировать прожитое, ни переписать: ни строки.

Только вернуться мысленно и пережить еще раз. Пережечь в себе.

Мысленно возвращается к фигуре «бдительного, полуголодного» парня, сатанеющего в спорах. Это – Рождественский 1952 года. Стоит перед Мавзолеем. Шепчет Отцу и Богу: «Прикажи… и мы умрем…»

Смерть заложена в самое основание этой ликующей, уверенной жизни. Сначала – умереть за великое дело и только потом выяснить: за какое?

В сущности, это поэтическое прозренье: жизнь, возникшая из «ничего», носит в своих порах «ничто», и проходит сквозь мир вещей и событий. Насквозь проходит. Бесследно.

Лейтмотив прощальных стихов – вытекание. Не по Гераклиту: у того – живой водоворот. Здесь – течет, выскваживая: не удержать. «Все куда-то уходит, течет не спеша… Кран на кухне, умы из России». Кран на кухне – это опять-таки чистый Рождественский: оборона юмором. Но: реки крови. Вытекание бытия в ничто. Из ничего в ничто. Зачем?

«Чай возник из блюдца… (Опять та же усмешка. – Л. А.) Мир из хаоса возник. Дождь из тучи. А из утра – полдень. Ах, как много в жизни мы читаем книг!..»

Книги – особая боль. Книги, стихи, строчки. Если это единственная крепость, в которой бытие как-то удерживало смысл, то самое горькое в судьбе поэта – исчезновение стиха. Вытекание литературной судьбы в беспамятство. «С юности зачитанный до дыр, он потом ушел в разряд: «и др.»…

И вот это, пронзительное:

Постичь я пытался безумных событий                                                 причинность. В душе угадал… Да не все на бумаге случилось.

Решать, что случилось и чего не случилось на бумаге, – оставим на суд потомков. УЖЕ случилось: судьба, строчки, книги, прочное место в шеренге послесталинского поколения «шестидесятников». Это не уйдет в «и др.». Разве что вся шеренга, все поколение, весь исторический пласт сползет в забвенье, но тогда и «не жалко». На миру и смерть красна.

А вот когда весь мыслимый «мир» исчезает…

Я не о стихах – я о том, ЧТО в них засвидетельствовано. «Угадал душой»… Что?

Причинность искал в безумии событий.

Дитя Разума, светлый романтик, мыслящий отпрыск Гегеля, возвращенного Марксом с головы на ноги, – верил в практическое счастье земшарного человечества.

Финал: все опять на голове. И даже так: ВСЕГДА на голове, как выясняется. Конечно, с точки зрения постмодерна, поставангарда, постструктурализма и прочих современных концепций это нормально: обыкновенная рутинная абракадабра, где перемешанные «мотивы» составляют то ли взвесь, то ли смесь, то ли слизь:

Мы –         боящиеся озонной дыры, СПИДа и кооператоров, нашпиговнные с детства лекарствами, слухами и нитратами, молящиеся, матерящиеся, работающие и бастующие, следователи и подследственные, стареющие и растущие…

Некоторые элементы этого рождественского пель-меля вполне сгодились на нынешних пирах духа. Что-то такое: «Говорящие на трех языках и не знающие своего». Что-нибудь «пышущее здоровьем и харкающее никотинной слизью». Что-нибудь из реальности новых кавказских войн: «купальники и бронежилеты».

Но Рождественский в роли сюрреалиста – это, конечно, «полный абзац», как выражаются на современных тусовках. Дьявольская разница состоит в том, что современная тусовка – это та взвесь, та смесь, та слизь, куда «творческий индивид» входит как в блаженное лоно: он ничего другого не знает и знать не хочет. Такое безумие теперь – норма. Другого не было и не бывает.

Для Рождественского это именно клиническое безумие. Срыв в хаос. Конец света. Ибо другое – бывает. Как именно, какое именно – он не знает, он не успел засечь, «не случилось». Он только учуял в душе, угадал, поверил.

И когда чаемое счастье, за которое так хотелось в юности – умереть, когда мечтаемое мировое сообщество разрушилось, – тогда обнажилось «ничто», и ничего более. И тогда осталось одно: «умереть».

Мужество Рождественского – не только в противостоянии подступающей физической смерти, хотя потрясает и это: «Неотправленное письмо хирургу» будет не раз перечитано и под чисто человеческим углом зрения. Но тут больше мужества духа, глядящего в глаза пустоте. Спокойное отрицание пустоты. Через констатацию.

Именно так: взглянуть в глаза пустоте и назвать ее. Преодолеть – назвав. Это мужество – не из физической, оно из духовной сферы.

Странный путь пролег в этой сфере у молодого сталинца – пионера – комсомольца: начинал как типичное дитя эпохи, кончил – как уникум, как мамонт, переживший ледниковый период, как одинокий метеорит, догорающий в пустоте.

В ситуации всеобщей хаотической перестройки и повального идеологического сиротства, когда оглашенные нео христиане состязаются с очнувшимися оккультистами, и вера накручивается на суеверие, человек, которого коснулась смерть, готов поверить во что угодно: в переселение душ, в рай на другой планете, в перевоплощение, в любую, самую фантастическую или самую жалкую форму «бессмертия» или «потустороннего» бытия, – но только не в собственное исчезновение. Он готов вообразить некую отвлеченную «общность» или некую отвлеченную «личность» – только бы не глядеть в ту ослепляющую пустоту, которую и определить невозможно, потому что она – ничто.

Большевизм, сотканный по исторической необходимости «из чего попало», распался на что попало, расползся на «нити», но если была в нем нить стальная, героическая, ни на что другое не годная, кроме самопожертвования ради великой идеи, какой бы она там ни оказалась, эта идея, – такая стальная нить должна была уйти в чистое небытие. Потому что она выкована из «ничего». Из чистой воли. Из человеческого, чисто человеческого… то есть без Бога и без всего, что опирается на Бога. Рождественский, «не верующий в Бога», отказывается менять это базисное мироощущение. Он не ищет утешений – он глядит в глаза небытию. Небытию общности. Небытию личности. Небытию Абсолюта. Небытию бытия.

Небытие – как мера бытия? Нет, жизнелюбивое идеальное здравомыслие, стоически фиксирующее, что жизнь сравнялась с нежизнью.

Формула самозаклания духа: «Захотелось уйти мне в себя, а там – никого».

Личность – базисная ценность, пароль и символ веры. Личность, изначально сотворенная из общественности и ради общественности. Если там – «никого», значит, это приговор всему.

В картину распадающейся Державы, которой пел когда-то Рождественский самые искренние гимны, ложится ровный, делящий надвое штрих: «Полстраны – угодники. Полстраны – доносчики». В карусель вырождения втянуты все.

«Полстраны уже сидит. Полстраны готовится». И потому виноватых нет: все имеют то, к чему готовы.

Последний горький вопрос брошен при прощании: может, «все мы гарнир к основному блюду, которое жарится где-то там…»

А если и там – ничего?

Это последняя точка, до которой доходит человеческий дух, роняя и отбрасывая самооправдания. На этой точке он замирает бездвижно. Внешние оправдания бессмысленны. Твоя точка – это точка. «Тчк».

Всю жизнь я смотрел на Рождественского, поражаясь «константности» его поэтического облика. Среди собратьев-шестидесятников он всегда выделялся несдвигаемой верностью однажды принятым ценностям. От него хорошо было отсчитывать, и всю жизнь (всю мою литературную жизнь), вглядываясь в мое поколение, я отсчитывал – от Рождественского. Другие петляли, крутились, кружились, отходили и уходили, менялись, метались, мотались. Рождественский – стоял. «Верстовой столб», – брякнул я когда-то. Конечно, в таком подходе к фигуре поэта было что-то обидное, но, как критик, я не мог удержаться.

Теперь, оглядываясь на его мучительную жизнь, я перед ним преклоняюсь – за эту каменную твердость, за верность себе, за невозможность вильнуть, примениться, приспособиться. Огромный смысл проступил в этой твердости. Следы великой драмы отпечатались на камне…

Поэзия – не отпечаток элементарной жизни и не скрижаль высокого духа; поэзия – это боль контакта между тем и другим. Человеческая черточка, трещина на камне – о чем говорит: о слабости человека или о каменной силе его?

И о том, и о другом. Это и есть поэзия: вздох сильного. Что-то свойски-простое – на вулкане, за мгновение до взрыва.

Волга-река. И совсем по-домашнему: Истра-река. Только что было поле с ромашками… Быстро-то как!.. Может быть, может быть, что-то успею я в самых последних стихах!.. Быстро-то как!.. Поэзия – срыв каменной воли в тихий стон: Ах, как мы привыкли шагать от несчастья к несчастью… Мои бесконечно родные, прощайте! Поэзия – стон к Богу, даже когда Его нет: Радуют не журавли в небесах, а синицы в руках… Быстро-то как! Да за что ж это, Господи?! Быстро-то как…

Последняя книга Рождественского была сделана руками его родных: собрана женой, отредактирована дочерью. Напечатана в Нижнем Новгороде и, кажется, поначалу вручную.

Что это? Немощь и атрофия тогдашних столичных издательств? Или праведность людей, своими руками спасающих память о поэте?

И то, и другое.

Была страна, охватившая шестую часть земного шара. Потом сказали, что это была сплошь – зона.

Что же: страна или зона?

Уму не вместить. Поэзия – вмещает. И то, и другое.

Чтобы это почувствовать, надо потерять. Все потерять. И вернуть в стихе: «Эту зону. Незабвенную шестую часть земли».

 

Стихотворения и поэмы

 

Эхо любви

Покроется небо      пылинками звезд, и выгнутся ветки упруго. Тебя я услышу за тысячу верст. Мы – эхо, мы – эхо. Мы –      долгое эхо друг друга. И мне до тебя,      где бы ты ни была, дотронуться сердцем нетрудно. Опять нас любовь за собой позвала. Мы – нежность, мы – нежность. Мы –      вечная нежность друг друга. И даже в краю      наползающей тьмы, за гранью смертельного круга, я знаю, с тобой не расстанемся мы. Мы – память, Мы – память. Мы –      звездная память друг друга.

 

Из сборника

«Испытание»

(1956)

 

Утро

Есть граница между ночью и утром, между тьмою      и зыбким рассветом, между призрачной тишью и мудрым ветром… Вот осиновый лист трясется, до прожилок за ночь промокнув. Ждет,      когда появится солнце… В доме стали заметней окна. Спит,      раскинув улицы,           город, все в нем –      от проводов антенных до замков,      до афиш на стенах, – все полно ожиданием: скоро, скоро!      скоро! – вы слышите? –           скоро птицы грянут звонким обвалом, растворятся, сгинут туманы… Темнота заползает           в подвалы, в подворотни,           в пустые карманы, наклоняется над часами, смотрит выцветшими глазами (ей уже не поможет это), – и она говорит голосами тех,      кто не переносит           света. Говорит спокойно вначале, а потом клокоча от гнева: – Люди! Что ж это, ведь при мне вы тоже кое-что      различали. Шли,      с моею правдой не ссорясь, хоть и медленно,           да осторожно… Я темней становилась нарочно, чтобы вас не мучила совесть, чтобы вы не видели грязи, чтобы вы себя           не корили… Разве было плохо вам? Разве вы об этом тогда говорили? Разве вы тогда понимали в беспокойных красках рассвета? Вы за солнце      луну принимали. Разве я      виновата в этом? Ночь, молчи! Все равно не перекричать разрастающейся в полнеба зари. Замолчи! Будет утро тебе отвечать. Будет утро с тобой говорить. Ты себя оставь           для своих льстецов, а с такими советами к нам           не лезь – человек погибает в конце концов, если он скрывает           свою болезнь. …Мы хотим оглядеться           и вспомнить теперь тех,      кто песен своих не допел до утра… Говори шь,           что грязь не видна при тебе? Мы хотим ее видеть! Ты слышишь? Пора знать,      в каких притаилась она углах, в искаженные лица врагов взглянуть, чтобы руки скрутить им! Чтоб шеи свернуть! …Зазвенели будильники на столах. А за ними      нехотя, как всегда, коридор наполняется скрипом дверей, в трубах      с клекотом гулким проснулась вода. С добрым утром! Ты спишь еще? Встань скорей! Ты сегодня веселое платье надень. Встань! Я птицам петь для тебя велю, Начинается день. Начинается      день! Я люблю это время. Я      жизнь люблю!

 

«Слова бывают грустными…»

Слова бывают грустными, слова бывают горькими. Летят они по проводам низинами, пригорками. В конвертах запечатанных над шпалами стучат они, над шпалами, над кочками: «Все кончено. Все      кончено…»

 

О разлуке

Ты ждешь его теперь,           когда вернуть его назад           нельзя… Ты ждешь. Приходят поезда, на грязных спинах           принося следы дорожных передряг, следы стремительных дождей… И ты, наверно, час подряд толкаешься среди людей. Зачем его здесь ищешь ты – в густом водовороте слов, кошелок,      ящиков,           узлов, среди вокзальной суеты, среди приехавших сюда счастливых,           плачущих навзрыд?.. Ты ждешь. Приходят поезда. Гудя,      приходят поезда… О нем никто не говорит. И вот уже не он,           а ты, как будто глянув с высоты, все перебрав в своей душе, все принимая,           все терпя, ждешь,      чтобы он простил тебя… А может, нет его уже… Ты слишком поздно поняла, как он тебе необходим. Ты поздно поняла,      что с ним ты во сто крат сильней была… Такая тяжесть на плечах, что сердце      сплющено в груди, Вокзал кричит,      дома кричат: «Найди его! Найди! Найди!» Нет тяжелее ничего, но ты стерпи, но ты снеси. Найди его! Найди его. Прощенья у него           проси.

 

«Приходить к тебе, чтоб снова…»

Приходить к тебе,           чтоб снова просто вслушиваться в голос и сидеть на стуле, сгорбясь, и не говорить ни слова. Приходить,           стучаться в двери, замирая, ждать ответа… Если ты узнаешь это, то, наверно, не поверишь, то, конечно, захохочешь, скажешь: «Это ж глупо очень…» Скажешь: «Тоже мне –           влюбленный!» – и посмотришь удивленно, и не усидишь на месте. Будет смех звенеть рекою… Ну и ладно.           Ну и смейся. Я люблю тебя           такою.

 

Без тебя

Хотя б во сне давай увидимся с тобой. Пусть хоть во сне           твой голос зазвучит… В окно –      не то дождем,           не то крупой с утра заладило. И вот стучит, стучит… Как ты необходима мне теперь! Увидеть бы. Запомнить все подряд… За стенкою о чем-то говорят. Не слышу.      Но, наверно, – о тебе!.. Наверное, Я у тебя в долгу, любовь, наверно, плохо берегу: хочу услышать голос –           не могу! Лицо пытаюсь вспомнить –                     не могу! …Давай увидимся с тобой хотя б во сне! Ты только скажешь, как ты там.                     И все. И я проснусь. И легче станет мне… Наверно, завтра           почта принесет письмо твое. А что мне делать с ним? Ты слышишь? Ты должна понять меня – хоть авиа,           хоть самым скоростным, а все равно пройдет четыре дня. Четыре дня! А что за эти дни случилось –           разве в письмах я прочту?! Как эхо от грозы, придут они… Давай увидимся с тобой –                я очень жду – хотя б во сне! А то я не стерплю, в ночь выбегу           без шапки,                без пальто… Увидимся давай с тобой,                а то… А то тебя сильней я полюблю.

 

«Я уехал от весны…»

Я уехал от весны, от весенней кутерьмы, от сосулечной апрельской очень мокрой бахромы. Я уехал от ручьев, от мальчишечьих боев, от нахохлившихся почек и нахальных воробьев, от стрекота сорочьего, от нервного брожения, от головокружения и прочего, и прочего… Отправляясь в дальний путь на другой конец страны, думал: «Ладно! Как-нибудь проживем и без весны… Мне-то, в общем,           все равно – есть она иль нет ее. Самочувствие мое будет неизменным…» Но… За семь тысяч верст, в Тикси, прямо среди бела дня догнала весна меня и сказала:      «Грязь меси!» Догнала, растеребя, в будни ворвалась           и в сны. Я уехал от весны… Я уехал от тебя. Я уехал в первый раз от твоих огромных глаз, от твоих горячих рук, от звонков твоих подруг, от твоих горючих слез самолет меня           унес. Думал: «Ладно! Не впервой! Покажу характер свой. Хоть на время           убегу… Я ведь сильный, я –      смогу…» Я не мерил высоты. Чуть видна земля была… Но увидел вдруг: вошла в самолет летящий ты! В ботах,      в стареньком пальто… И сказала: «Знаешь что? Можешь не убегать! Все равно у тебя из этого ничего не получится…»

 

История

История! Пусть я –      наивный мальчик. Я верил слишком долго, слишком искренне, что ты –      точнее           всяких математик, бесспорней самой тривиальной истины… Но что поделать, –           мальчики стареют. Твои ветра по лицам их секут… Секунды предъявляют счет столетьям! Я говорю от имени секунд… История –           прекрасная, как зарево! История –           проклятая, как нищенство! Людей преображающая заново и отступающая перед низостью. История –           прямая и нелепая! Как часто называлась ты –                припомни! – плохой, когда была           великолепною! Хорошей – хоть была постыдно подлой! Как ты зависела           от вкусов мелочных. От суеты. От тупости души. Как ты боялась властелинов, мерящих тебя на свой           придуманный аршин! Тобой клянясь, народы одурманивали. Тобою прикрываясь, земли      грабили! Тебя подпудривали.                И подрумянивали. И перекрашивали! И перекраивали! Ты наполнялась                криками истошными и в великаны возводила хилых… История! Гулящая      история! Послушай! Ты ж не просто           пыль архивов! История!.. Сожми сухие пальцы. Живое сердце           людям отвори. Смотри, как по-хозяйски просыпаются бессмертные создатели твои! Они проглатывают немудреный завтрак. Торопятся. Целуют жен своих. Они      уходят! И зеленый запах взволнованно окутывает их. Им солнце бьет в глаза. Гудки      аукают. Плывет из труб           невозмутимый дым… Ты станешь самой точною наукою! Ты станешь. Ты должна. Мы так хотим.

 

Винтики

Время в символах разобраться! Люди – винтики. Люди – винтики… Сам я винтиком был.                Старался! Был безропотным. Еле видимым. Мне всю жизнь           за это расплачиваться! Мне себя, как пружину, раскручивать! Верить веку. И с вами      раскланиваться, Люди-винтики, Люди-шурупчики. Предначертаны           ваши шляхи, назначение каждому выдано. И не шляпы на вас, а шляпки. Шляпки винтиков, шляпки      винтиков! Вы изнашивайтесь, вы ржавейте, исполняйте           все, что вам задано. И в свою исключительность верьте! Впрочем,      это не обязательно. Все равно обломают отчаянных! Все равно вы должны остаться там, где ввинтят, – в примусе,      в часиках, в кране,      в крышке от унитаза. Установлено так, Положено. И –      не будем на эту тему… Славься, винтичная психология! Царствуй, лозунг: «Не наше дело!» Пусть звучит он           как откровение! Пусть дороги           зовут напрасно!.. Я      не верю, –           хоть жгите, –                не верю в бессловесный винтичный разум! Я смирению      не завидую, но, эпоху понять пытаясь, – я не верю,           что это винтики с грозным космосом побратались. Что они      седеют над формулами и детей пеленают бережно. Перед чуткими           микрофонами говорят с планетою бешеной. И машины ведут удивительные. И влюбляются безутешно… Я не верю,           что это винтики на плечах нашу землю держат!.. Посредине двадцатого века облетают ржавые символы… Будьте счастливы,                Человеки! Люди умные. Люди сильные.

 

Из сборника

«Дрейфующий проспект»

(1959)

 

Нелетная погода

Нет погоды над Диксоном.           Есть метель. Ветер есть. И снег. А погоды нет. Нет погоды над Диксоном третий день. Третий день подряд           мы встречаем рассвет не в полете, который нам по душе, не у солнца,           слепящего яростно, а в гостинице. На втором этаже. Надоевшей. Осточертевшей уже. Там, где койки стоят в два яруса. Там, где тихий бортштурман Леша снисходительно, полулежа, на гитаре играет,           глядя в окно, вальс задумчивый           «Домино». Там, где бродят летчики по этажу, там, где я тебе это письмо пишу, там, где без рассуждений                почти с утра, – за три дня, наверно, в десятый раз, – начинается «северная» игра – преферанс. Там, где дни друг на друга похожи, там, где нам           ни о чем не спорится… Ждем погоды мы. Ждем в прихожей Северного полюса. Третий день           погоды над Диксоном нет. Третий день. А кажется: двадцать лет! Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать, двадцать лет, как забыли мы слово:                          летать! И обидно. И некого вроде винить. Телефон в коридоре опять звонит. Вновь синоптики, самым святым клянясь, обещают на завтра вылет для нас. И опять, как в насмешку, приходит с утра завтра,      слишком похожее на вчера. Улететь –           дело очень нелегкое, потому что погода – нелетная. …Самолеты охране поручены. Самолеты к земле прикручены, будто очень опасные                звери они, будто вышли уже                из доверья они, будто могут плюнуть они на людей – на пилотов,           механиков                и радистов. И туда, где солнце.                Сквозь тучи. Над Диксоном третий день погоды нет. Третий день. Рисковать приказами запрещено. Тихий штурман Леша глядит в окно. Тихий штурман           наигрывает «Домино». Улететь нельзя все равно ни намеренно, ни случайно, ни начальникам, ни отчаянным – никому.

 

Ушел самолет

Вам каждый второй расскажет                невыдуманную историю (об этом      не пишут в газетах, песен об этом           не слышно), но я видел сам однажды: ушел самолет на Викторию. Ушел самолет, покачиваясь. Ушел самолет, и крышка. Одиннадцать дней радисты                усталых глаз не смыкали. Обшаривали пилоты                каждый клочок земли. Людей,      потерпевших бедствие, одиннадцать дней искали. А на двенадцатый                утром                     радировали: «Нашли!» Нашли? Но тогда скажите,           зачем же, кусая губы, начальник аэропорта                не смотрит в глаза другим? Кому эти черные ленты? Зачем же оркестр из клуба в притихшем           маленьком зале негромко играет гимн?.. Упругий морозный возд у х                морзянка сечет на части, земля беспокойно вздрагивает, известием растревожена. И сообщают об этом женам одним да начальству. Женам –      так, как приказано. Начальству –           так, как положено. А в доме возле Арбата матери верили снам. Им снилась немая пустыня                без края и без конца. Белесый сынишка штурмана проплакал в тот день допоздна под огромной картой Арктики                     в кабинете отца… По-прежнему шли самолеты                трассой предельно трудной. По-прежнему долгим вьюгам           никто не хотел сдаваться. И над молчаливыми льдами, над бесконечной тундрой висели на ниточках звезды, готовые      оборваться.

 

Ровесникам

Знаешь, друг, мы, наверно, с рожденья                     такие… Сто разлук нам пророчили           скорую гибель. Сто смертей усмехались беззубыми ртами. Наши мамы вестей месяцами от нас ожидали… Мы росли – поколение           рвущихся плавать. Мы пришли в этот мир,           чтоб смеяться и плакать, видеть смерть и, в открытое море бросаясь, песни петь, целовать неприступных красавиц! Мы пришли быть, где необходимо и трудно… От земли города поднимаются круто. Век суров. Почерневшие реки                дымятся. Свет костров лег на жесткие щеки                румянцем… Как всегда, полночь смотрит                немыми глазами. Поезда отправляются по расписанью. Мы ложимся спать. Кров родительский                сдержанно хвалим… Но опять уезжаем,      летим,           отплываем! Двадцать раз за окном зори      алое знамя подымут… Знаю я: мы однажды уйдем к тем, которые сраму           не имут. Ничего не сказав. Не успев попрощаться… Что с того? Все равно: это – слышишь ты? – счастье: сеять хлеб и смеяться в ружейные дула… Жить взахлеб! Это здорово кто-то придумал!

 

Мираж

Дежурный закричал: – Скорей сюда! Мираж!      смотрите! Все сюда! Скорей!.. – И резко отодвинута еда. И мы вываливаемся из дверей. Я ждал всего. Я был готов к любому: к цветам и пальмам                в несколько рядов, к журчащему прибою голубому, к воздушным башням                древних городов. Ведь я читал, как над песком бесстыдно вставали           эти памятники лжи. Ведь я читал, как жителей пустыни с дороги уводили                миражи… Ведь я читал, ведь я об этом знаю: слепящим днем, как в полной темноте, шагали люди,      солнце проклиная, брели к несуществующей воде. Но здесь… – Да где мираж?! – А очень просто. Туда смотри!.. Я замер, поражен: на горизонте           плавали                торосы вторым, не очень ясным этажом. Они переливались                и дрожали… Я был готов к любому. Ждал всего… Но, Арктика! Ты даже миражами обманывать не хочешь никого.

 

«Восемьдесят восемь»

Понимаешь, трудно говорить мне с тобой: в целом городе у вас – ни снежинки. В белых фартучках           школьницы идут                гурьбой, и цветы продаются на Дзержинке. Там у вас – деревья в листве… А у нас, – за версту,      наверное,           слышно, – будто кожа новая, поскрипывает наст, а в субботу будет кросс лыжный… Письма очень долго идут. Не сердись. Почту обвинять           не годится… Рассказали мне: жил один влюбленный радист до войны на острове Диксон. Рассказали мне:           был он не слишком смел и любви привык           сторониться. А когда пришла она,                никак не умел с девушкой-радисткой                объясниться… Но однажды в вихре приказов и смет, график передачи ломая, выбил он: «ЦЕЛУЮ!» И принял в ответ: «Что передаешь? Не понимаю…» Предпоследним словом                себя обозвав, парень объясненья не бросил. Поцелуй восьмерками зашифровав, он отстукал «ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ!» Разговор дальнейший был полон огня: «Ми ла я, пойми человека! («Восемьдесят восемь!», Как слышно меня? («Восемьдесят восемь!») Проверка». Он выстукивал восьмерки                упорно и зло. Днем и ночью. В зиму и в осень. Он выстукивал,           пока в ответ не пришло: «Понимаю, восемьдесят восемь!..» Я не знаю,           может, все было не так. Может – более обыденно,           пресно… Только верю твердо: жил такой чудак! Мне в другое верить неинтересно… Вот и я молчание      не в силах терпеть! И в холодную небесную просинь сердцем      выстукиваю           тебе: «Мила я! Восемьдесят восемь!..» Слышишь? Эту цифру я молнией шлю. Мчать ей      через горы и реки… Восемьдесят восемь! Очень люблю. Восемьдесят восемь! Навеки.

 

Из сборника

«Необитаемые острова»

(1962)

 

Необитаемые острова

Снятся усталым спортсменам рекорды. Снятся суровым поэтам слова. Снятся влюбленным в огромном городе необитаемые           острова. Самые дальние, самые тайные, ветру открытые с трех сторон, необнаруженные, необитаемые, принадлежащие тем,           кто влюблен. Даже отличник           очень старательный их не запомнит со школьной скамьи, – ведь у влюбленных своя география! Ведь у влюбленных карты      свои! Пусть для неверящих           это в новинку, – только любовь предъявила права. Верьте:      не сказка, верьте:      не выдумка – необитаемые острова!.. Все здесь простое, все самое первое – ровная,      медленная река, тонкие-тонкие, белые-белые, длинные-длинные           облака. Ветры, которым под небом не тесно, птицы, поющие нараспев, море, бессонное,           словно сердце, горы, уверенные в себе. Здесь водопады           литые,                летящие, мягкая, трепетная трава… Только для любящих                по-настоящему эти великие острова!.. Двое на острове. Двое на острове. Двое – и все!.. А над ними –           гроза. Двое – и небо тысячеверстное. Двое – и вечность! И звезды в глаза… Это не просто. Это не просто. Это сложнее любого                в сто крат… В городе стихшем на перекрестках желтым огнем светофоры горят. Меркнет      оранжевый отблеск неона. Гаснут рекламы, гуденье прервав… Тушатся окна, тушатся окна в необитаемых           островах.

 

Творчество

Как оживает камень? Он сначала не хочет верить           в правоту резца… Но постепенно из сплошного чада плывет лицо. Верней –      подобие лица. Оно ничье. Оно еще безгласно. Оно еще почти не наяву. Оно еще безропотно согласно принадлежать любому существу. Ребенк у,      женщине,           герою,                старцу… Так оживает камень. Он –      в пути. Лишь одного не хочет он: остаться таким, как был. И дальше не идти… Но вот уже      с мгновением великим решимость Человека сплетена. Но вот уже грудным, просящим криком вся мастерская до краев полна: «Скорей!      Скорей, художник! Что ж ты медлишь? Ты не имеешь права не спешить! Ты дашь мне жизнь! Ты должен. Ты сумеешь. Я жить хочу! Я начинаю           жить. Поверь в меня светло и одержимо. Узнай! Как почку майскую, раскрой. Узнай меня! Чтоб по гранитным жилам пошла      толчками           каменная кровь. Поверь в меня!.. Высокая, живая, по скошенной щеке                течет слеза… Смотри! Скорей смотри! Я открываю печальные      гранитные глаза. Смотри: я жду взаправдашнего ветра. В меня уже вошла           твоя весна!..» А человек, который создал                это, стоит и курит около окна.

 

Богини

Давай покинем этот дом,                давай покинем, – нелепый дом, набитый скукою и чадом. Давай уйдем к своим домашним богиням, к своим уютным богиням,                к своим ворчащим… Они, наверно, ждут нас?                Ждут.                     Как ты думаешь? Заварен чай,      крепкий чай.           Не чай – а деготь! Горят цветные светляки на низких тумбочках, от проносящихся машин                дрожат стекла… Давай пойдем, дружище! Из-за стола встанем. Пойдем к богиням,           к нашим судьям бессонным. Где нам обоим           приговор уже составлен. По меньшей мере мы приговорены – к ссоре… Богини сидят,           в немую тьму глаза тараща. И в то, что живы мы с тобою, верят слабо… Они ревнивы так,           что это даже страшно. Так подозрительны,           что это очень странно. Они придумывают разные разности, они нас любят горячо и неудобно. Они всегда считают           самой высшей радостью те дни, когда мы дома. Просто дома… Москва ночная спит           и дышит глубоко. Москва ночная до зари ни с кем не спорит… Идут к богиням           два не очень трезвых                бога. Желают боги одного: быть собою.

 

«Будь, пожалуйста, послабее…»

Будь, пожалуйста,           послабее. Будь, пожалуйста. И тогда подарю тебе я чудо      запросто. И тогда я вымахну –                вырасту, стану особенным. Из горящего дома вынесу тебя, сонную. Я решусь на все неизвестное, на все безрассудное, – в море брошусь,           густое,                зловещее, – и спасу тебя!.. Это будет           сердцем велено мне, сердцем велено… Но ведь ты же           сильнее меня,                сильней и уверенней! Ты сама готова спасти других От уныния тяжкого. Ты сама не боишься ни свиста пурги, ни огня хрустящего. Не заблудишься,           не утонешь, зла не накопишь. Не заплачешь           и не застонешь, если захочешь. Станешь плавной           и станешь ветреной, если захочешь. Мне с тобою – такой уверенной – трудно      очень. Хоть нарочно,           хоть на мгновенье, – я прошу,           робея, – помоги мне в себя поверить, стань      слабее.

 

Ливень

– Погоди!.. – А потом тишина, и опять: – Погоди… К потемневшей земле           неподатливый сумрак прижат. Бьют по вздувшимся почкам           прямые, как правда,                дожди. И промокшие птицы на скрюченных ветках дрожат… Ливень мечется? Пусть. Небо рушится в ярости? Пусть! Гром за черной горою           протяжно и грозно храпит… Погоди! Все обиды забудь. Все обиды забудь… Погоди! Все обиды забыл я. До новых      обид… Хочешь,      высушу птиц? Жарким ветром в лесах просвищу? Хочешь,      синий цветок принесу из-за дальних морей? Хочешь, завтра тебе озорную зарю посвящу. Напишу на заре: «Это ей      посвящается. Ей…» Сквозь кусты продираясь,           колышется ливень в ночи. Хочешь, тотчас исчезнет           свинцовая эта беда?.. Погоди! Почему ты молчишь? Почему ты молчишь? Ты не веришь мне? Верь! Все равно ты поверишь,                когда отгрохочут дожди. Мир застынет,           собой изумлен. Ты проснешься. Ты тихо в оконное глянешь стекло и увидишь сама: над землей,      над огромной землей сердце мое, сердце мое      взошло.

 

В сорок четвертом

Везет      на фронт           мальчика товарищ военный врач… Мама моя, мамочка, не гладь меня, не плачь! На мне военная форма, – не гладь меня при других! На мне военная форма, на мне      твои сапоги. Не плачь! Мне уже двенадцать, я взрослый почти… Двоятся,      двоятся,           двоятся рельсовые пути… В кармане моем документы, – печать войсковая строга. В кармане моем документы, по которым я – сын полка. Прославленного,           гвардейского, проверенного в огне… Я еду на фронт. Я надеюсь, что «браунинг» выдадут мне. Что я в атаке           не струшу, что время мое пришло. Завидев меня, старухи охают тяжело: «Сыночек… Солдатик маленький… Вот ведь      настали дни…» Мама моя, мамочка! Скорей им все объясни! Скажи, чего это ради они надо мной ревут? Зачем      они меня гладят? Зачем сыночком зовут? И что-то шепчут невнятно, и темный суют калач… Россия моя, не надо! Не гладь меня!      И не плачь! Не гладь меня! Я просто будущий сын полка. И никакого геройства я не совершил      пока! И даже тебе не ясно, что у меня впереди… Двоятся,      двоятся,           двоятся рельсовые пути… Поезд идет размеренно, раскачиваясь нелепо, – длинный и очень медленный, как очередь за хлебом…

 

Реквием

(Из поэмы)

Черный камень, черный камень, что ж молчишь ты, черный камень? Разве ты хотел такого? Разве ты мечтал когда-то стать надгробьем для могилы Неизвестного солдата? Черный камень. Что ж молчишь ты, черный камень?.. Мы в горах      тебя искали. Скалы      тяжкие           дробили. Поезда в ночах                трубили. Мастера в ночах не спали. Чтобы умными руками, чтобы      собственною кровью превратить обычный камень в молчаливое надгробье. Разве камни      виноваты в том,      что где-то под землею слишком долго спят солдаты? Безымянные      солдаты. Неизвестные       солдаты… А над ними      травы сохнут. А над ними      звезды меркнут. А над ними      кружит беркут. И качается подсолнух. И стоят над ними сосны. И пора приходит           снегу. И оранжевое солнце разливается по небу. Время      движется над ними… Но когда-то, но когда-то кто-то в мире            помнил                 имя Неизвестного солдата! Ведь еще       до самой смерти он имел друзей немало. Ведь еще       живет на свете очень старенькая мама. А еще была           невеста. Где она теперь – невеста?.. Умирал солдат – известным. Умер – Неизвестным. Ой, зачем ты,            солнце красное, все уходишь – не прощаешься? Ой, зачем       с войны безрадостной, сын, не возвращаешься? Из беды тебя я выручу, прилечу       орлицей быстрою. Отзовись, моя кровиночка! Маленький. Единственный… Белый свет           не мил. Изболелась я. Возвратись,           моя надежда! Зернышко мое. Зорюшка моя. Гор ю ш к о мо е, – где ж ты? Не могу найти дороженьки, чтоб заплакать над могилою, не хочу я       ничегошеньки, – только сына милого. За лесами моя ластынька! За горами – за громадами… Если выплаканы глазыньки, сердцем       плачут матери… Белый свет           не мил. Изболелась я. Возвратись,           моя надежда! Зернышко мое. Зорюшка моя. Гор ю ш к о мо е, – где ж ты? …Слушайте! Это мы       говорим. Мертвые. Мы. Слушайте! Это мы       говорим. Оттуда. Из тьмы. Слушайте!       Распахните глаза. Слушайте до конца. Это мы говорим. Мертвые. Стучимся       в ваши сердца. Не пугайтесь! Однажды мы вас потревожим во сне. Над полями           свои голоса пронесем                 в тишине. Мы забыли,       как пахнут цветы. Как шумят тополя. Мы и землю забыли. Какой она стала,            земля? Как там птицы?            Поют на земле без нас? Как черешни?            Цветут на земле без нас? Как светлеет река? И летят облака над нами? Без нас. Мы забыли траву.                Мы забыли деревья                      давно. Нам      шагать по земле                 не дано. Никогда       не дано! Никого не разбудит            оркестра                 печальная                      медь… Только самое страшное, – даже страшнее,            чем смерть: знать, что птицы       поют на земле без нас! Что черешни            цветут на земле без нас! Что светлеет река. И летят облака над нами. Без нас. Продолжается жизнь. И опять       начинается день. Продолжается жизнь. Приближается время дождей. Нарастающий ветер                 колышет                      большие хлеба. Это –      ваша судьба. Это –      общая наша            судьба. Так же птицы            поют на земле без нас. И черешни цветут на земле без нас. И светлеет река. И летят облака над нами. Без нас… Я не смогу. Я не умру… Если умру – стану       травой. Стану       листвой. Дымом костра. Вешней землей. Ранней звездой. Стану волной, пенной волной. Сердце       свое вдаль унесу. Стану      росой, первой грозой, смехом детей, эхом в лесу… Будут в степях травы шуметь. Будет стучать в берег волна… Только б       допеть! Только б       успеть! Только б       испить чашу до дна! Только б       в ночи пела труба! Только б       в полях зрели хлеба!.. Дай мне ясной жизни,            судьба! Дай мне гордой смерти,            судьба!

 

Часы

– Идут часы… – Подумаешь, –            открытье! Исправны, значит… Приобрел –           носи… – Я не о том! На улицу смотрите: по утренней земле                 идут часы! Неслышные, торопятся минуты, идут часы,       стучат ко мне в окно. Идут часы, и с ними разминуться, не встретить их            живущим не дано… Часы недлинной жизни человека, увидите, – я вас перехитрю! Я в дом вбегу. Я дверь закрою крепко. Теперь стучите, –                я не отворю!.. Зароешься,           закроешься,                 не впустишь, свои часы дареные испортишь, забудешь время            и друзей забудешь, и замолчишь, и ни о чем не вспомнишь. Гордясь уютной тишиной квартиры и собственною хитростью                 лучась, скорее двери забаррикадируй!.. Но час       придет! Неотвратимый час. Наступит он в любое время года на мысли, на ленивые мечты. Наступит час                      на сердце и на горло… И, в страхе за себя, очнешься ты!… И разобьет окошко                 мокрый ветер. И хлынут листья                в капельках росы… Услышишь: бьют часы! И вслед за этим почувствуешь: наотмашь       бьют            часы! Сердце в руках Я видел, как по Праге, с прохожими            встречаясь, нейлоновое платье на плечиках качалось. Качалось –           незатейливое, цвета румянца. Качалось отдельно, чтобы не помяться. Несла его       девушка, – как счастье, несла. Девушка зардевшаяся на танцы шла… Но почему я вздрогнул и холодок –            по коже, – весенняя дорога похожа! Похожа! С цветов,       зарей вымытых, сбивая росу, я на руках вытянутых сердце несу… Идти неудобно – улицы      круты… Несу я сердце            к дому, в котором – ты. Какое это сердце – тебе разглядеть. Какое это сердце – тебе владеть!.. Веришь или не веришь, – возьми его,           прошу… Я позвоню у двери и сердце положу… А ты опять рассердишься, – есть из-за чего. А ты не примешь            сердца, сердца моего… Я это знаю, знаю – и все же иду… Улица      сквозная пророчит беду. А людям удивительно: человек идет и на руках       вытянутых сердце несет…

 

Рыбаки

Что вы ловите,            рыбаки? Что ловите?.. Как всегда,           неприступны и застенчивы, – над гудящей рекой                 вы расставили локти, будто не удочки у вас в руках, а уздечки. Будто это не река,                 а конь взнузданный, будто слышится вам                 топот копыт частый, будто в жизни вам только это и нужно, – вечно мчаться            за своим рыбацким счастьем. Пригибаясь к холке коня,                 тихо охаете… А к высоким сапогам                 глина прилипла. А в ведерках –            сплошняком ерши                      да окуни… Где ж она – золотая ваша рыбка?.. Мимо вас по реке –            лодки, лодки… А за моим окном            глухо шумит улочка. Я сижу,       расставив широко локти. У меня в руках не карандаш,                      а тоже – удочка. Я, как вы, рыбаки, пробую разное. Мне ленивую плотву ловить не хочется. Я в поток ревущий удочку забрасываю, – по тетрадному листу круги расходятся. Расходятся круги,            разбегаются… А улов мой вяло иглами ершится. Над усталой головою                 солнце катится, в каждой капле отражаясь, в каждой жизни… Может, скажут:            «Ты ловить не умеешь! Не всегда тебе            терпенья хватает…» Нет, поймите, – мне надоела мелочь,                 мелочь! А где –       она? Где моя рыбка золотая? Где она –       неповторимая –                 хоронится? На какой такой глубине опасной? Как вам ловится,            рыбаки? Как ловится? Я желаю вам удачи. Удачи рыбацкой.

 

Из сборника

«Ровеснику»

(1962)

 

"– Почем фунт лиха?..»

– Почем фунт лиха? – Не торгую лихом. Дверь в детство открывается со скрипом. В который раз мне память подсказала пустынную дорогу до базара. А на базаре           шла торговля лихом! Оно в те годы называлось жмыхом. Сырыми отрубями называлось и очередью длинной                 извивалось. Оно просило сумрачно и сонно: – Куплю буханку за четыре сотни… – Меняю сапоги на поллитровку… Оно шагами мерило дорогу. В дома входило, улиц не покинув, то строчкою: «Оставлен город Киев…» То с лиш к ом ясной, слишком неподробной казенною       бумагой похоронной. И песни вдовьи начинались тихо: «Ой, горюшко!.. Ой, лишенько!.. Ой, лихо!..» Гла за ми м удрецов смотрели дети. Продать все это? За какие деньги? Кто их чеканит? Из чего чеканит? Кто радости от горя отсекает?.. Да, люди забывают о потерях. Обманы терпят. И обиды терпят. Да, пламя гаснет. Стоны затихают. И даже вдовьи слезы высыхают. И снова людям            новый век отпущен. Но память       возвращается к живущим. Приходит память, чтобы многократно перехлестнуть календари                 обратно. Она в ночи плывет над головами и говорит неслышными словами о времени суровом и великом. Я помню все. Я не торгую лихом.

 

Концерт

Сорок трудный год. Омский госпиталь… Коридоры сухие и маркие. Шепчет старая нянечка: «Господи!.. До чего же артисты                 маленькие…» Мы шагаем палатами длинными. Мы почти растворяемся в них с балалайками,            с мандолинами и большими пачками книг… Что в программе? В программе – чтение, пара песен военных, правильных… Мы в палату тяжелораненых входим с трепетом и почтением… Двое здесь. Майор артиллерии с ампутированной ногой, в сумасшедшем бою                 под Ельней на себя принявший огонь. На пришельцев глядит он весело… И другой –           до бровей забинтован, – капитан, таранивший «мессера» три недели назад                над Ростовом… Мы вошли. Мы стоим в молчании… Вдруг срывающимся фальцетом Абрикосов Гришка отчаянно объявляет начало концерта. А за ним, не вполне совершенно, но вовсю запевале внимая, о народной поем,                о священной так, как мы ее понимаем… В ней Чапаев сражается заново, краснозвездные мчатся танки. В ней шагают наши                 в атаки, а фашисты падают замертво. В ней чужое железо плавится, в ней и смерть отступать должна. Если честно признаться, нравится нам такая война… Мы поем… Только голос летчика раздается. А в нем – укор: «Погодите… Постойте, хлопчики… Погодите… Умер майор…» Балалайка всплеснула горестно. Торопливо, будто в бреду… …Вот и все           о концерте в госпитале в том году.

 

Слышишь?!

Чайку бы! Покрепче б! С малиной! Какие некстати мечты! Занозистый звон комариный. Корявые сосны. А ты далёко. Как детство,           далёко. Далёко,       как эта река с названием-всплеском: Олёкма – сейчас от тебя далека. Вхожу я под посвисты ветра, как в воду, в дорожный азарт. Я понял разлуку, и это не так мудрено            доказать. Могу я плечом отодвинуть от сердца глухую печаль. И даже без писем –                 привыкнуть. И даже без крова –                 смолчать. Я видел и землю, и небо, умею ответить врагу, могу без воды и без хлеба, но без одного не могу! Пускай это слишком жестоко, пускай я тебя огорчу, – прости меня! Слышишь?!           Но только в дороге я верить хочу, что где-то на глобусе этом, летящем, как мир, молодом, озябшем, продутом, прогретом, то темном, а то золотом, – ты голову дымом дурманишь, не знаешь ни ночи, ни дня, и плачешь,       и руки ломаешь, и ждешь,       как спасенья, меня!

 

«Невероятное спасибо, дюны!..»

Невероятное спасибо,                 дюны!.. Освобожденно кровь стучит в виске. Все грустные            и все пустые думы растаяли в спрессованном песке. Спасибо дюнам… Высоко и прямо они взлетели –            за грядой гряда. Они похожи на большое пламя, которое застыло навсегда! Сейчас по склонам                 чайки бродят важно. Мир красноватым светом озарен… Все это ваше, люди! Ваше! Ваше! Как мы богаты            небом и землей! Как мы богаты ливнями мгновенными и трепетным дрожанием стрекоз. И снегом. И нетронутыми вербами. Смолой, лениво капающей в горсть. Дурманящими запахами сена. Тяжелой желтизной                 пчелиных сот. Богаты       югом мы. Богаты       севером. И ревом рек. И тишиной лесов. И жаворонка песней беспричинной. И соснами,       смотрящими в зарю… Я на песке тугом            лежу песчинкой и тихо-тихо дюнам говорю: Спасибо,       дюны! До конца спасибо. За ясность. За последние цветы. За то, что       необыкновенной силой пропитаны шершавые хребты! Спасибо вам,            немые,                 беспредельные, плывущие сквозь ветровую вязь. Спасибо, добрые, за все,      что сделаю после того,           как я увидел вас.

 

«Я родился – нескладным и длинным…»

Я родился –           нескладным и длинным – в одну из влажных ночей. Грибные июньские ливни звенели, как связки ключей. Приоткрыли огромный мир они, зайчиками прошлись по стене. «Ребенок удивительно смирный…» – врач сказал обо мне. …А соседка достала карты, и они сообщили,            что буду я не слишком богатым, но очень спокойным зато. Не пойду ни в какие бури, неудачи       смогу обойти и что дальних дорог не будет на моем пути. Что судьбою,           мне богом данной (на ладони вся жизнь моя!), познакомлюсь            с бубновой дамой, такой же смирной, как я… Было дождливо и рано. Жить сто лет            кукушка звала. Но глупые карты                врали! А за ними соседка                врала! Наврала она про дорогу. Наврала она про покой… карты врали!.. И слава богу, слава людям,            что я не такой! Что по жилам бунтует сила, недовольство собой храня. Слава жизни! Большое спасибо ей за то, что мяла меня! Наделила мечтой богатой, опалила ветром сквозным, не поверила бабьим картам, а поверила ливням грибным.

 

Друг

Мы цапаемся жестко, Мы яростно молчим. Порою –       из пижонства, порою –       без причин. На клятвы в дружбе крупные глядим, как на чуму. Завидуем друг другу мы, не знаю почему… Взираем незнакомо с придуманных высот, считая,       что другому отчаянно везет. Ошибок не прощаем, себя во всем виним. Звонить не обещаем. И все ж таки звоним! Бывает: в полдень хрупкий мне злость моя нужна. Я поднимаю трубку: «Ты дома,       старина?..» Он отвечает: «Дома… Спасибо – рад бы… Но…» И продолжает томно, и вяло, и темно: «Дела…       Прости…            Жму руку…» А я молчу, взбешен. Потом швыряю трубку и говорю: «Пижон!» Но будоражит в полночь звонок из темноты… А я обиду помню. Я спрашиваю: «Ты?» И отвечаю вяло. Уныло. Свысока. И тут же оловянно бубню ему: «Пока…» Так мы живем и можем, ругаемся зазря. И лоб в раздумьях морщим, тоскуя и остря. Пусть это все мальчишеством иные назовут. Листы бумаги чистыми четвертый день живут, – боюсь я слов истертых, как в булочной ножи… Я знаю: он прочтет их и не простит мне                лжи!

 

Снег

Этой ночью           первый снег летел в окно. Этим утром           снег идти не перестал… Так идет он, будто кто-то озорно, как бутылку, все окрестности взболтал. И не знает снег,            куда лететь ему, где найти ему            местечко для жилья. И забыл он, где земля, зачем земля, почему трава и зелень почему. То идет он сверху вниз, то снизу вверх – озабоченный,            растерянный,                      чудной… Я прекрасно понимаю                     первый снег, потому что так же было и со мной. Время встало. А потом пошло назад! Все часы на свете                канули во тьму. И забыл я, что сказать. Зачем сказать. Почему смеяться, плакать почему. Шла за осенью            весна, потом –       зима. Позабыл я все слова, все имена. Позабыл я даже то,                 как ты нужна, – ты об этом мне напомнила сама. Очень гордая,            сама пришла ко мне, равнодушие обидное стерпя. На твоих ресницах                 тает первый снег… Что б я делал, если б не было тебя?!

 

Солнце

Это навсегда запомни ты и людям расскажи… Солнце       начинает в комнате строить этажи. Солнце продолжает древнюю тихую игру – тянет сквозь окно                из времени тонкую иглу. Вот плывет игла, раздваивается, шире становясь. Ветром       с потолка сдувается солнечная вязь. Вот и солнечные зайцы – эй, посторонись! – в зеркало,       как в пруд,                 бросаются головами вниз. И, тугим стеклом отброшенные, вмиг осатанев, скачут      легкими горошинами по крутой стене. Вся стена –           в неровных линиях, в крапинках стена… Солнце       яростными ливнями хлещет из окна! Не лучи уже,            а ворохи нитей пламенных и сочных… Съели солнечные волки зайцев солнечных.

 

«Нахохлятся тяжелые колосья…»

Нахохлятся тяжелые колосья по всей земле,            размякшей и огромной. Потом настанет осень. Хлынет осень, сиреневым морозом                 травы тронув. И длинный дождь,                 с три короба наплакав, лесную чащу с головой накроет, разлапистые листья покоробит… Опавшие, в оранжевых накрапах, они цветным пластом на землю лягут и будут глухо чавкать под ногами. И вспоминать            о светлом птичьем гаме, о месяце грибов и спелых ягод… И медленное солнце будет таять. И незаметно            удлинится время. И в сотый раз            я не смогу представить, как выглядят июньские деревья.

 

«Отволнуюсь. Отлюблю. Отдышу…»

Отволнуюсь.            Отлюблю.                 Отдышу. И когда последний час грянет, звеня, – несговорчивую смерть попрошу дать пожить мне. Хотя б два дня. И потом       с нелегким холодом в боку – через десять тысяч                 дорог – на локтях, изодранных в кровь, я сюда себя приволоку!.. Будет смерть за мною тихо ковылять. Будет шамкать:            «Обмануть норовишь?!» Будет, охая, она повторять: «Не надейся… Меня      не удивишь…» Но тогда я ей скажу:                 «Сама смотри!» И на Ниду, как сегодня, как всегда, хлынут       бешеные краски зари! Станет синею-пресиней                 вода. Дюны вздрогнут, круто выгнув хребты, будто львицы,            готовые к прыжку. И на каждую из них с высоты упадет      по голубому цветку. Пробежит по дюнам ветер, и они замурлычут,           перейдя на басы, а потом уснут, в закат уронив желтоватые           мокрые носы. Задевая за тонкие лучи, будут птицы над дюнами звенеть, и тогда –       хотите верьте или нет – закричу не я, а смерть закричит! Мелко-мелко задрожит коса в руке. Смерть усядется,            суставами скрипя. И заплачет… Ей, старухе, карге, жизнь понравится больше себя!

 

«Я жизнь люблю безбожно…»

Я жизнь люблю безбожно! Хоть знаю наперед, что –      рано или поздно – настанет мой черед. Я упаду на камни и, уходя во тьму, усталыми руками землю обниму… Хочу,      чтоб не поверили, узнав, друзья мои. Хочу,      чтоб на мгновение охрипли соловьи! Чтобы,       впадая в ярость, весна по свету шла… Хочу, чтоб ты смеялась! И счастлива была. Крик родившихся завтра Все казалось обычным. Простым…       Но внезапно, зовя и звеня, крик родившихся завтра, родившихся завтра, ворвался в меня! Слышу я:       по Земле,                 качаясь, как в зыбке, не боясь ни черта, краснощеко и весело                 горланят язычники – нам не чета! Я их вижу –            мне время тех дней не застит, не прячет во мгле. Я их вижу:       широких,                 красивых,                      глазастых на мудрой Земле!.. Я их вижу,       порою таких же усталых, как в мои времена. Но они       даже звездам поклоняться не станут (а не то что чинам!)… Крик      родившихся завтра,                 как сигнал на поверку, сердцем ловлю… Кройте! Кройте,       родные мои Человеки. Я вас очень люблю. Матерям не давайте покоя!                      Кричите!                           Кричите! Все простится потом… Я вас так люблю,            как любят мальчишки босиком бродить под дождем! Я вас так люблю,            как влюбленные любят сумрак лесов… Я вас так понимаю,                 как усталые люди понимают сон… Я мечтаю о вас. Ожидаю вас жадно ночи и дни. Крик родившихся завтра, родившихся завтра, поскорей зазвени!

 

Телеграммы

Неужели ты такая же, как эта?.. За окном звенит разбуженное лето. Нас хозяйка дома                в гости пригласила. Ничего не скажешь, да, она красива. Да, красива. Мы об этом ей сказали… И она глядит глубокими глазами, чуть раскосыми,            зелеными, сухими. Муж ее какой-то физик или химик. И слова ее доносятся как эхо: «Он сейчас в командировке… Он уехал…» Никакой я тайны выдать не рискую – телеграмму он прислал: «Люблю.       Тоскую». И еще одну: «Тоскую.       Жду ответа». Неужели ты такая же, как эта?.. Вот сидит она – красивая, – не спорю. Вот сидит она,            довольная собою. И смеется, и меняется мгновенно. А глаза ее предельно откровенны! А глаза ее играют, завлекая, обещая, предлагая, намекая… Никогда ханжой я не был, – слышишь – не был! Но сейчас поверю я в любую небыль – в наговоры, в сплетни, в выдумку любую. Телеграмму я послал: «Люблю.       Тоскую». И еще одну: «Тоскую.       Жду ответа». Неужели ты такая же, как эта?.. Мы молчим и курим. Тихо тянем пиво. А хозяйка говорит: «Совсем забыла! Я сейчас…» И щеки тушит            о ладони. И подходит к телефону в коридоре. Называет адрес            длинный, очень странный, говорит: «Прошу,       примите телеграмму…» И с усмешкой, торопливо и привычно говорит: «Любимый!           Все идет отлично. Не скучай.       Твоя.            Целую.                 Жду ответа». …Неужели ты такая же, как эта?!

 

Из сборника

«Радиус действия»

(1965)

 

Радиус действия

Мне все труднее            пишется. Мне все сложнее            видится. Мгновеньями летят года, – хоть смейся, хоть реви… И я из дома убежал,                 чтоб наконец-то вырваться из радиуса действия обыденной любви. Я был самонадеян.            Сел в самолет.                 Обрадовался. От молчаливой женщины решительно уехал. Но все равно остался                 в знакомом очень радиусе. Слова ее, глаза ее во мне звучали            эхом. Невероятный радиус! Как от него           избавиться? Непостижимый радиус! Нет никакого сладу. И я на этом радиусе –                 как на булавке                      бабочка… И больно мне, и весело, и тяжело, и сладко… О, радиусы действия!                 Радиусы действия! Они – во мне, они – в любом, и никакой       межи! Есть радиусы действия                 у гнева и у дерзости. Есть радиусы действия                 у правды и у лжи. Есть радиусы действия                 у подлости и злобы – глухие, затаенные, сулящие беду… Есть радиусы действия                 единственного слова. А я всю жизнь ищу его. И, может быть,            найду. А может, мне не суждено… Летят неразделенные года! Но, вопреки всему, я счастлив       оттого, что есть на свете женщина, судьбой приговоренная жить в радиусе действия сердца моего!..

 

Кочевники

У юрты ждут оседланные кони. Стоит кумыс на низеньком столе… Я знал давно, я чувствовал,            что корни мои – вот в этой       пепельной земле!.. Вскипает чай задумчиво и круто, – клубящегося пара торжество. И медленно           плывет кумыс по кругу. И люди величаво                пьют его… А что им стоит на ноги подняться, к высокому порогу подойти. «Айда!» И все. Минут через пятнадцать они уже не здесь. Они –      в пути… Как жалок и неточен был учебник! Как он пугал меня! Как голосил: «Кочевники!» Да я и сам       кочевник! Я сын дороги. Самый верный сын… Все в лес смотрю. И как меня ни кормят, и как я над собою ни острю, – из очень теплых и удобных комнат я в лес смотрю. Все время       в лес смотрю. То – север, то – большое солнце юга! То – ивняки, то – колкое жнивье… И снова       я раскладываю юрту, чтобы потом опять собрать ее!.. Приходит ночь. И вновь рассветы брезжат, протяжными росинками звеня… И подо мной,            как колесо тележье, поскрипывает добрая земля.

 

«Кем они были в жизни – величественные Венеры?..»

Кем они были в жизни –                 величественные Венеры? Надменные Афродиты –                 кем в жизни были они?.. Раскачиваясь, размахиваясь, колокола звенели. Над городскими воротами                 бессонно горели огни. Натурщицы приходили в нетопленые каморки. Натурщицы приходили –                 застенчивы и чисты. И превращалась одежда в холодный           ничей комочек. И в комнате становилось теплее                 от наготы… Колокола звенели: «Все в этом мире тленно!..» Требовали: «Не кощ у нствуй!.. Одумайся!.. Отрекись!..» Но целую армию красок художник гнал в наступленье! И по холсту,           как по бубну,                 грозно стучала кисть. Уд ар! И рыхлый монашек                 оглядывается в смятенье. Уд ар! И врывается паника                 в святейшее торжество. Стекла звенят в соборе… Уд ар! И это смертельно для господина бога                 и родственников его… Колокола звенели. Сухо мороз пощелкивал. На башне,       вздыбленной в небо, стражник седой дрожал… И хохотал художник! И раздавал пощечины ханжам, живущим напротив, и всем грядущим                ханжам! Среди откровенного холода краски цвели на грунте. Дул торжественный ветер в окна, как в паруса. На темном холсте,                как на дереве, зрели теплые груди. Мягко светились бедра. Посмеивались глаза. И раздвигалась комната. И исчезали подрамники. Величественная Афродита                 в небрежной позе плыла. А натурщицам было холодно. Натурщицы тихо вздрагивали. Натурщицы были                живыми. И очень хотели тепла. Они одевались медленно. Шли к дверям. И упорно в тоненькие накидки                 не попадали плечом, И долго молились в церкви. И очень боялись            бога… А были уже бессмертными. И бог здесь был            ни при чем.

 

«Не ночь, а просто…»

Не ночь,       а просто сорок минут сумерек… К тебе есть           просьба: бежим от запутанной сутолоки! Туда – где простор, где река       тяжела и покорна… Там дремлет            костер того счастливого года… Мы выйдем из лодки, дождемся полночного часа. И угли холодные вдруг покраснеют            от счастья! И вновь мы привыкнем к росе, к шорохам чутким… Пылать       травинкам! Гореть       березовым чуркам!.. А нам – помолчать. Погрустить,           если будет охота… И снова начать от костра       счастливого года! Всю душу проветрить. Все тайные мысли            проверить. И сердцу поверить. И теплым коленям поверить… И праздничным вечером на главной площади                 города пусть вспыхнет навечно костер       счастливого года! И пусть он согреет все руки,       все клятвы,                 все просьбы… Поедем скорее! Поедем, пока не поздно.

 

Ремонт часов

Сколько времени? – Не знаю… Что с часами? – Непонятно… То спешат он и,            показывая                 скорость не свою. То, споткнувшись, останавливаются. Только обоняньем я примерно-приблизительное                      время                           узнаю… Я сегодня подойду                 к одинокому еврею. (Там на площади будочки выстроились в ряд.) «Гражданин часовщик,                 почините мне время. Что-то часики мои барахлят…» Он, газету отложив,                 на часы посмотрит внятно. Покачает головою. Снова глянет сверху вниз. «Ай-яй-яй! –            он мне скажет, – Ай-яй-яй! Это ж надо! До чего же вы,            товарищ,                 довели механизм… Может, это не нарочно. Может, это вы нечаянно. Для него,       для механизма,                 абсолютно все равно! Вы совсем не бережете                     ваше время,                           ваши часики. Сколько лет вы их не чистили? То-то и оно!..» Разберет часы потом он,                      причитая очень грозно. И закончит, подышав на треугольную печать: «Судя      по часам «Москва», вы уже довольно взрослый. И пора уже       за собственное время                 отвечать…» Я скажу ему:            «Спасибо!» Выну пятьдесят копеек. Тысяча семьсот шагов            до знакомого двора. И машины мне навстречу                 будут мчаться                      в брызгах пенных. Будто это не машины. Будто это глиссера. Разлохмаченные листья                 прицепятся к ботинкам. Станет улица качаться                 в неоновом огне… А часы на руках будут тикать. Тихо тикать. И отсчитывать время,                 предназначенное мне.

 

Планета друзей

А вам не услышать,            как холодно звякают листья. А вам не увидеть            дрожания каменных веток… Я это пишу слишком близко от вас. Очень близко. И все ж таки так далеко,                 как с другой планеты. На этой планете себе я не доверяю. Смеюсь над собой, –                 и никак не кончается это. Я голос теряю. Я чьи-то пути повторяю. И вижу: проходит мимо            ваша планета! Она появляется – чудо мое зоревое, глаза застилает! Величием дышит крамольным. Она проплывает            в густом голубом ореоле. Прошитая солнцем. Продутая ветром. Пропахшая морем. На этой планете,            на этой планете вашей гудят поезда, громыхая бессонно,                 бессвязно. Тяжелые стрепеты                 пыльными крыльями машут. У тихих селений            стоят умудренные вязы… Я знаю: на вашей планете проходит лето. Ночная река           источает целебный холод. Проходит лето. Проходят ссоры. Друзья проходят. Проходит мимо,            проходит мимо                      ваша планета. И я поднимаюсь. И я подчиняюсь крику. И в собственном крике,                 тяжелом и темном,                                вязну… Я должен прыгнуть. Я прыгну! Сейчас я прыгну на эту планету – земную, добрую, вашу. Переезжает роща С ума сошла           роща. Переезжает           роща. Деревья взволнованы, они кричат: «Едем! Со всеми манатками, с гусеницами мохнатыми, с росою       позванивающей, с жуком-короедом, с божьими коровками, с паутинной проседью… Давайте в кузове машин присядем по традиции. А потом       подымемся. А потом       тронемся… Ну а как –       с птицами? Как же быть           с птицами? Прилетят птицы голубыми клиньями. Над землей забьется удивленный плеск… Покружат,       потужат, разведут крыльями. Внизу вместо рощи – голая плешь…» А в коридоре поезда, в коридоре поезда слышно,       как колеса разговор ведут… Мы едем, мы едем, хотя нам тоже            боязно: вдруг прилетят радости и нас не найдут?

 

Ночью

Как тихо в мире! Как тепло… А если в этой тишине ты –      мне            назло, себе назло – устала думать обо мне! И номер набрала рывком. И молча отворила дверь… Я, может, даже не знаком с ним –       постучавшимся теперь. А если и знаком, так что ж: он – чуткий. У него –       душа… И вот в ладони ты идешь к нему, белея и дрожа! Не понимаешь ничего… А простыни –            как тонкий дым… И называешь ты его – забывшись – именем моим! И падаешь, полужива. И задыхаешься от слез. И шепчешь жаркие слова. Все те. Все самые. Всерьез! А сумрак –       будто воспален. И очень пьяно            голове… Телефонистка – о своем: «Алло! Кого позвать в Москве?..» «Кто подойдет…» Наверно, ты. А если он, тогда… Тогда пусть вычеркнется навсегда твой телефон!.. Из темноты приходит медленная боль. А я уже над ней смеюсь! Смешно, что я вот так            с тобой то ссорюсь, то опять мирюсь! И мысли пробую смягчить, весь –      в ожидании грозы… Как долго телефон молчит! Как громко           тикают часы!

 

Третий лишний

Третий лишний за столом. Третий лишний… Ты прости, я не хочу,       чтоб он слышал, как мы шли,           качаясь,                 горным Алтаем, как ловили дождь иссохшими ртами. Как вода кипела,            булькала в моторах, как я писем ждал твоих, суматошных. Как река темно неслась                 в закат рыжий… Третий лишний            за столом. Третий лишний. Я его отлично знаю, –                 ты не смейся. Не успел он измениться за месяц. Расторопный,            будто пес                 на охоте. Любознательный,                как врач на обходе. То на х а лен, то предельно аккуратен… Очень въедливый у парня       характер. Так и лезет в друзья! Так и липнет!.. Почему-то он везде –                 третьим лишним. Иногда мне его даже жалко: все глядят на парня, будто на жабу! Раздраженно смотрят, тошно      смотрят. И прощаются с ним. И руки       моют. Появление его            засекают. Разговоры при нем засыхают! Вот и мне,       понимаешь,                 неохота… Пусть рассказывать я буду про погоду! Про погоду,           про сиреневые горы, про великие таежные законы! Про порог       под названьем                 «Не последний!». И про дымчатые ноздри                      оленей. И про то, как дождь тугой бил по листьям… Третий лишний            за столом. Третий – лишний! Он настойчив. Он садится поудобней. У него, наверно, времени –                      бездна… Хватит! Я сейчас скажу ему: – Топай! Для кого-то           из нас нет места!

 

Базар того года

Базар? Базар! Торговки       базлали: «Сахарин фасованный!..» «Целебная махра!..» Чего только не было                 на этом базаре, особенно если в воскресенье,                 с утра… «Продам шинель новехонькую! Сам бы носил – жалко!..» «Брусничная настоечка! – Лекарство от невзгод!..» «А ну,      кому       шаньги! Румяные шаньги!..» «А вот чудо-мыло…» «А вот костыль-самоход…» «Прыгающий мячик –                 детишкам на забаву…» «Валенки! Валенки на любой мороз!..» Продавал ругательства – за полтинник            пару – чернявый хриповатый безногий матрос… «Имеются ушанки.                 Три кило ворсу… Налетай, служивые! Цена – пустяк…» – А у вас, дедуся?.. – У меня фокусы… – Что еще за новость?! Как это?.. – А так… Он прямо на булыжнике                 расстелил коврик. Из собственного уха огурец извлек. И в мутноватой лужице                 среди арбузных корок заплавал, заплескался серебряный малек… А старичок выдергивал                 голубей из сумочки, потом превратил полено в заржавленную пилу… Старичок старался! Мелькали пальцы сухонькие… «Э-гей! Кому фокусы! Недорого беру…» Подходила публика. Смеялись бабы в голос… А мальчишка – замерший,       как громом поражен, – вдруг сказал: – Дедушка, Продай мне…            фокус… чтоб в конце фокуса… папа… пришел… – Старичок       беспомощно пожал                      плечами. Цвела победными лозунгами                 щербатая стена… Люди оглянулись. Люди замолчали… Кончилась. Кончилась. Кончилась       война.

 

Письмо про дождь

Идут       обыденные дожди, по собственным лужам скользя. Как будто они поклялись                      идти, – а клятву нарушить нельзя… Даже смешно –            ничего не ждешь. Никакого чуда не ждешь. Засыпаешь –            дождь. Просыпаешься –            дождь. Выходишь на улицу –                 дождь. И видишь только            пустую мглу, город видишь пустой. Газировщица скрючилась на углу – упорно       торгует водой. А воды вокруг! –            Столько воды, просто некуда разливать. Это все равно,            что идти торговать солнцем – там, где сейчас            ты!.. Послушай, а может быть, и у вас такая же чехарда? У подъезда в глине                 «газик» увяз, на балконе слоем –                 вода… Если так – значит, в мире какая-то ложь! Так не должно быть! Нет! Потому что нужно:                 если мне –                           дождь, то тебе –       солнечный свет. Как дочка солнечный!                 Как слюда! Как трескучая пляска огня! У тебя не должно быть дождей                           никогда. Пусть они идут у меня… А они идут –            слепые дожди. Ни деревьев нет,            ни травы… Пожалуйста,            это письмо порви. И меня за него прости. А впрочем, дело совсем не в нем. Просто трудно терпеть. Море гудит за моим окном, как поезд,       идущий к тебе.

 

«Письмо в ХХХ век»

(Из поэмы)

Над городами,            над тишиной – звездные точечки… Женщина,       спящая рядом со мной, – мать моей дочери. Дышит       женщина рядом со мною сухо и часто. Будто она устала, основывая новое царство. Ни пробужденья,            ни света,                 ни сумерек – как не бывало!.. Вдумайтесь, сколько грядущих судеб она основала! Сколько свиданий,            сколько рождений, сколько закатов! Слов непонятных, жарких постелей, светлых загадок… Сквозь дымчатые облака                 скользя, выгнутся радуги. Однажды,       проснувшись, протрут глаза внуки и правнуки. Заполнит комнату запах лесной прелой травы… В женщине,           спящей рядом со мной, дремлете вы! В женщине этой            затеплилась завязь вашего века!.. В сером окне,            к стеклу прикасаясь, выгнулась ветка… Каждому в мире            имя                 отыщется. Дело найдется… Но в котором из тех, кто рожден           в трехтысячном, кровь моя бьется? Кто же он – родственник мой шальной в вашей стране?.. Женщина,       спящая рядом со мной, стонет во сне. Тени –       от пола до потолка. Хочется пить… Мы будем жить на земле, пока будем      любить! Мне, будто плаванье кораблю, слово: «люблю!» Строки       медлительные                 тороплю – люблю! Глыбищи       каменные                долблю, лунный луч           в ладони                 ловлю, – люблю!.. А у нашей любви            четыре крыла, ей небо – вынь да положь! И ни одного           тупого угла – острые сплошь!.. Но если та,           которая                 спит, вздрогнет вдруг от обид и если, муки свои       измерив, обманет, изменит, – я зубы стисну            и прохриплю: люблю… Сказка о кузнеце, укравшем лошадь Был кузнец непьющим. Ел, что Бог предложит. То ли от безумия,            то ли от забот, он украл однажды у соседа лошадь. Кузнеца поймали. И собрали       сход… Дали слово старцу. Распростер он руки. Покатились слезы            из-под дряблых век: «Люди! Я заплакал       от стыда и муки!.. Вор у нас в деревне! Мерзкий человек!.. Мне стоять с ним                больно. Мне дышать – противно! Пусть не станет вора                 на святой земле!..» Зашептались люди. В общем,       выходило: кузнецу придется            кончить жизнь                           в петле… И тогда поднялся старец                      (очень древний!), От волненья вздрагивал седины венец. Он сказал: «Под у маем, жители деревни!.. Что украли? Лошадь. Кто украл? Кузнец. Он у нас –       единственный! Нужный в нашей жизни. Без него –       погибель! (Бог ему судья.) Мы, повесив вора,            кузнеца лишимся! Выйдет, что накажем            мы            самих себя! Вдумайтесь!..» И люди снова зашептались. Спорам и сомненьям                 не было конца… И тогда поднялся самый главный старец: «Правильно! Не надо       вешать кузнеца!.. Пусть за свой проступок                 он заплатит деньги. А поскольку этот разговор возник, – есть у нас       два бондаря. Двое! И – бездельники!.. Лучше мы повесим одного из них…» Умные селяне            по домам расходятся. Курят. Возвращаются            к мирному труду… Кузнецом единственным быть мне очень хочется! (Если – ненароком –            лошадь                 украду.)

 

Из сборника

«Сын Веры»

(1966)

 

Стихи о хане Батые

А все-таки ошибся            старикан! Не рассчитал всего впервые в жизни. Великий хан. Победоносный хан. Такой мудрец и –            надо же! –                 ошибся. Текла,      ревя и радуясь,                 орда. Ее от крови           било и качало. Разбросанно горели города, и не хватало стрел в больших колчанах. Белели трупы            недругов босых. Распахивал огонь любые двери! Дразнил мороз. Смешил чужой язык. И сабли от работы не ржавели. И пахло дымом,            потом и навозом… Все, что еще могло гореть,                      спалив, к тяжелым пропылившимся повозкам пришельцы гнали                пленников своих. Они добычею в пути менялись. И, сутолоку в лагерь принося, всех ставили к колесам. И смеялись: «Смерть!» –           если ты был выше колеса. У воина рука не задрожит. Великий хан            все обусловил четко. Везло лишь детям. Оставались жить славянские       мальчишки и девчонки. Возвышенные, как на образах. Что происходит –                понимали слабо… Но ненависть в заплаканных глазах уже тогда –           не детская –                     пылала! Они молчали. Ветер утихал. Звенел над головами                 рыжий полдень… И все-таки ошибся                 мудрый хан! Ошибся хан и ничего не понял!.. Они еще построятся                 в полки. Уже грядет, уже маячит           битва!.. Колеса были           слишком высоки. А дети подрастают                 очень быстро.

 

Другу, которому я не успел написать стихов

Есть на свете            такие парни – дышит громко, смеется громко, любит громко и шепчет       громко! Есть на свете            такие парни… Есть на свете            такие парни! К жизни       он припадает губами, Пьет ее. И напиться не хочет… И когда –       такие! –                 уходят вдруг, на взлете, на взмахе, на вздохе, – как земля в сентябре,                 обильны, – ничего не чувствуешь. Только жжет обида.           Одна обида. На кого – не знаю. Обида. И гадать не хочу. Обида. Есть на свете            такие парни. Все для жизни в них – не для памяти! Память, в общем-то,                 по иронии – вещь достаточно односторонняя. И бубнить про нее округло в данном случае слишком глупо, слишком горько            и бесполезно… Мы –      живые. Мы –      из железа. Пусть намеком            пустые урны крематорий держит за пазухой. Вновь меня       заполняет утро, как улыбка Женьки Урбанского.

 

«Говорила мама…»

Говорила мама: «Сынок,       уймись! Чего тебе все неймется?..» Говорила мама:            «Делом займись… Когда ж ты это делом займешься?..» Дело мое, дело –            маета моя. Мой восторг.            Мое любопытство. Давняя усталость.                И крепкая шлея. Торжество мое.            Моя пытка. Может быть, и вправду                 резона                      нет выводить корявые буковки! Может, где-то рук моих дожидается нефть с краю от читательской публики. Пусть бы       где-нибудь у серьезной реки бригадир, бровастый, как демон, по ранжиру выстроя                 крутые матюги, учил бы меня заниматься делом… Это – не кокетство. Совсем не то. Не буду я       ни для кого обузой… Но уже проверил: никогда и ни за что дело мое       меня не отпустит. Знаю, куда бы меня ни занесло – встанет на пути            неизменно дело мое, дело. Мое ремесло. Радостная       высшая мера. Но когда порою предзаревой никчемными            кажутся слова, я тихо усмехаюсь. Качаю головой. И думаю, что мама была            права.

 

«Мне уже в который раз…»

Мне уже в который раз снится тот же самый сон: затемненные дома спину горбят. До второго этажа            город снегом занесен – неживой, не простой, старый город. Долгой полночью накрыт. Звездным инеем согрет. На плечах моей земли –                 снег налипший. Будто он –       за тыщу зим. Будто он –       на тыщу лет. Только я и сквозь него –                      слышу!                           Слышу! Продирается трава. Продирается,            крича! Так продрогшее зверье            рвется к снеди. У меня в ушах звенит            боль зеленого луча. Я ползу, я плыву       в темном снеге. Я хочу спасти в траве                 молчаливых светляков. Но грохочет надо мной мир уставший. До травы, как до весны,            невозможно далеко. Далеко-далеко. Даже дальше. Нет еще других времен. Нет еще других погод. Лишь зыбучая метель                 впала в ярость. Это –      очень старый сон. Это –      сорок первый год. Это –      карточки на хлеб потерялись.

 

«Приходит врач, на воробья похожий…»

Приходит врач, на воробья похожий, и прыгает смешно перед постелью. И клювиком выстукивает грудь. И маленькими крылышками машет. – Ну, как дела? –            чирикает привычно. – Есть жалобы?.. – Я отвечаю:           – Есть. Есть жалобы. Есть очень много жалоб… Вот, – говорю, –            не прыгал с парашютом… Вот, – говорю, –            на лошади не ездил… По проволоке в цирке не ходил… Он морщится: – Да бросьте вы! Не надо! Ведь я серьезно… – Я серьезно тоже. Послушайте, великолепный доктор: когда-то в Омске            у большой реки мальчишка жил, затравленный войною… Он так мечтал о небе –                 синем-синем! О невозможно белом парашюте, качающемся в теплой тишине… Еще мечтал он            о ночных погонях! О странном, древнем ощущенье скачки, когда подпрыгивает сердце к горлу и ноги прирастают к стременам!.. Он цирк любил. И в нем –       не акробатов, не клоунов, не львов,       больших и грустных, а девочку,       шагающую мягко по воздуху,           спрессованному в нить. О, как он после представлений клялся: «Я научусь! И я пойду за нею!..» Вы скажете:           «Но это все наивно…» Да-да, конечно. Это все наивно. Мы –      взрослые –            мечтаем по-другому и о другом… Мечта приходит к нам еще неосязаемой,            неясной, невидимой, неназванной,            как правнук. И остается в нас до исполненья. Или до смерти. Это все равно. Мы без мечты немыслимы.                      Бессильны. Но если исполняется она, за ней – как ослепление – другая!.. Исполнилось лишь самое начало. Любовь исполнилась и крик ребенка. Исполнились друзья,                 дороги,                      дали. Не все дороги и не все друзья, – я это понимаю!.. Только где – т о живут мечты –            наивные, смешные, – с которых мы и начали мечтать. Они нам в спины смотрят долго-долго – вдруг обернемся и «спасибо!» скажем. Рукой взмахнем:            – Счастливо!..                      Оставайтесь… Простите за измену. Мы спешим… – Но, может, это даже не измена?! …А доктор       собирает чемоданчик. Молчит и улыбается по-птичьи. Уходит. И уже у самой двери он тихо говорит: – А я мечтал… давно когда-то…            вырастить                      овчарку… А после       подарить погранзаставе… И не успел… – Действительно, смешно.

 

«Взял билет до станции Первая любовь…»

Взял билет до станции                 Первая любовь. Взял его негаданно. Шутя. Невзначай. Не было попутчиков. Был дым голубой. Сигареты кислые.            И крепкий чай. А еще шаталась монотонная мгла. А еще задумчиво гудел паровоз…. Там, на этой станции,                 вершина была. Тепла я верш и на. До самых звезд. Ты ее по имени сейчас не зови, хоть она осталась –                 лицом на зарю… Встал я у подножия                 Первой любви. Пусть не поднимусь уже – так посмотрю. Потянулся к камню раскаленной рукой, голову закинул, торопясь и дрожа… А вершины вроде бы и нет никакой. А она, оказывается,                 в пол-этажа… Погоди, но, может быть, память слаба?.. Снег слетает мудро. Широко. Тяжело. В слове       буквы смерзлись. Во фразе –       слова… Ах, как замело все! Как замело!.. И летел из прошлого                 поезд слепой. Будто в долгий обморок, в метели нырял… Есть такая станция – Первая любовь. Там темно и холодно.                 Я проверял.

 

«Где-то оторопь зноя с ног человека валит…»

Где-то оторопь зноя                 с ног человека валит, где-то метель по насту                 щупальцами тарахтит… А твоего солнца хватит на десять Африк. А твоего холода – на несколько Антарктид… Снова,      крича от ярости,                 вулканы стучатся в землю! Гулким,       дымящимся клекотом                 планета потрясена… А ты – беспощадней пожаров. Сильнее землетрясений. И в тысячу раз беспомощней двухмесячного пацана… Оглядываться не стоит. Оправдываться не надо. Я только все чаще спрашиваю с улыбкою и тоской: – За что мне            такая мука? За что мне       такая награда? Ежеминутная сутолока. Ежесекундный покой.

 

ЖАРА

Я такой жары           еще не помню… Жарко паутине. Жарко полдню. Жарко сквозняку,            дыханью,                 шагу. Жарко… Кажутся несбыточными грозы. И собака, будто после кросса, дышит       лихорадочно и жадно. Жарко… Даже рекам           духота понятна. Небо за неделю полиняло. Яблони распарились, обвисли. Медленно       пе –           ре –            пол –            за –                 ют                     мысли с яблоней на сморщенные перья. Даже не переползают – пере – валиваются           и засыхают. Засыхают, будто засыпают… Жарко.       Тишина.            Оцепененье. Вянут подходящие сравненья. Даже слову,           даже буквам                     жарко. …Ну вас к черту! Надоело –       в рифму!

 

Памяти Михаила Светлова

Какие памятники ставятся волшебникам? Из мрамора? Из бронзы? Из стекла?.. Довольствуемся            слабым утешением, что нас позвали важные дела. Так повелось,            что вечера задымлены, и опровергнуть ничего нельзя… При жизни – рядовые собутыльники. А после смерти – лучшие друзья… Однажды в полдень            сказку встретить можно. Не проходи и запросто присядь. А сказка       курит, пьет коньяк с лимоном и спрашивает:            «Как живешь, босяк?»… И вот уже сначала жизнь задумана! Построен за ночь                город на песке… Сидит на стуле добрая усталая романтика       в усталом пиджачке. Она и не кончалась –                 время не было. Она не отдыхала –                 век не тот. Она, прервав остроты,                 нежно-нежно на солнце       руку тонкую кладет. Молчит – а пальцы слушаются слабо. И непривычно тихо за столом… Струится и подрагивает                      слава, как воздух над пылающим костром.

 

«Не верю в принцесс на горошинах…»

Не верю в принцесс на горошинах, Верю в старух на горошинах. Болезнями огорошенных. Дремлющих осторожно… Они сидят       над чаями Возвышенно            и терпеливо, чувствуя,       как в чулане дозревает       царство наливок… Бормочут что-то печальное и, на шаткий стол опершись, буквами пишут печатными письма –       длиною в жизнь… Постели им –            не постели. Лестницы им –            коварны. Оладьи для них –                толстенны. А внученьки –            тонковаты… Кого-то жалея вечно, кому-то вечно мешая, прозрачны       и человечны, семенят       по земному шару… Хотят они всем хорошего. Нянчат внучат покорно. А принцессы спят на горошинах. И даже очень спокойно.

 

«Гитара ахала, подрагивала, тенькала…»

Гитара ахала,            подрагивала,                      тенькала, звала негромко, переспрашивала, просила. И эрудиты головой кивали:                      «Техника!..» Неэрудиты выражались проще:                           «Сила!..» А я надоедал: – Играй, играй, наигрывай! Играй, что хочешь.                 Что угодно.                      Что попало… Из тучи вылупился дождь                      такой наивный, как будто в мире до него дождей       не падало… Играй, играй! Деревья тонут в странном лепете… Играй, наигрывай!.. Оставь глаза открытыми. На дальней речке            стартовали гуси-лебеди – и вот, смотри, летят, летят и машут крыльями… Играй, играй!.. Сейчас в большом            нелегком городе есть женщина высокая, надменная. Она, наверное,            перебирает горести, как ты перебираешь струны. Медленно… Она все просит            написать ей что-то нежное. А если я в ответ смеюсь – не обижается. Сейчас выходит за порог.                      А рядом –                           нет меня. Я очень без нее устал. Играй, пожалуйста… Гитара ахала.            Брала аккорды трудные, она грозила непонятною истомою… И все, кто рядом с ней сидели,                 были струнами. А я был – как это ни странно – самой тоненькой.

 

«Ты мне сказала: «Ночью…»

Ты мне сказала: «Ночью тебя я видала            с другой! Снилось:       на тонкой ноте в печке гудел огонь. Снилось,       что пахло гарью. Снилось:       метель мела. Снилось,       что та – другая – тебя у метро ждала. И это было       началом и приближеньем конца. Я где-то ее встречала – жаль, не помню лица. Я даже тебя           не помню. Помню, что это –       ты… Медленно       и небольно падал снег с высоты. Сугробы росли неизбежно возле холодной скамьи. Мне снилась            твоя усмешка. Снились       слезы мои… Другая сидела рядом. Были щеки           бледны… Если все это – неправда, зачем тогда           снятся сны?! Зачем мне – скажи на милость – знать запах           ее волос?..» А мне ничего не снилось. Мне просто           не спалось.

 

Деревья

Ветер! Деревья мечутся по саду. Листья в этом ветре                 кажутся                      искрами… Ветер! Они уже берут в осаду новую,       пахнущую красками                      изгородь. Грянули!       Нахлынули!                 Почти одолели! Ветер не утихает ни на миг… И кричат, раскачиваясь,                      черные деревья, ветви за густые вершины заломив… Эта ночь наполнена                 рокотом                      боя. Над пустым садом – отблеск грозовой. За дрожащей изгородью                 темное поле. Поле с насмерть перепуганной                      травой… – Ну, куда вы лезете,                 деревья? Куда вы? Что вам не сидится? Я ж знаю наверно: Вам в саду несладко!                 А в поле –                           и подавно! Ох, как много в поле жесткого ветра! Там он       настоян            на бурях и на грозах. К нему на подмогу                 тучи приползли. Он запустит руку в спутанные кроны, хохотнет       и всех вас                 вырвет из земли! Верьте мне: не будет       ничего другого! – Но кричат деревья,                 к земле наклонясь: – Отойди, пожалуйста! Не бери       на горло. Мы не можем больше! Понимаешь нас? Знаешь,       надоели нам                 сказки                      о простудах. Знаешь,       надоело нам                 прозябать немо… Если смерть наступит – пусть она наступит посреди       поля, посреди       неба! Посреди       жизни разметнуть ветви. Высоту       мира           узнать не на словах… В головах зеленых –                 ветер.                      Ветер. Синий. В очень зеленых            головах.

 

В Риме

Скажи мне, что ты меня           любишь… Чуть живы дотошные люди. Мы рано встаем, озабоченно-неисправимы, как будто       сдаем историю древнего Рима. Ворочаем темные камни            его Колизея, на прочее проникновенно глазея. Листаем все площади Рима,                 все улицы… Устали от этой возвышенной                 участи. Мы сами       старинны. Мы всех Колизеев                 старинней. Мы –      в Риме. Но я вам сейчас – не о Риме… Мы рано встаем, и заботами       каждый            напичкан. Живем, будто сами       учебники пишем. Где ветер       кочевий врывается в отблеск надежды… Мы пишем       учебник. Готовьте шпаргалки, студенты! А лучше поспорьте с любою страницей,                 как с догмой. Ведь вам это            после продолжить. Навечно продолжить!.. Пусть учатся колкие люди,            идущие                 следом, всем улицам, всем громыханьям                 и лепетам. Востокам и западам, молчаниям            и мгновеньям. Всем заповедям верности вдохновенью. Пусть учатся ливням и детскому           крику… Мы –      в Риме. Мы бродим по Риму. Мы в Риме. Мы –      старые люди… Соври мне, что ты меня любишь.

 

Королева пляжа

И была там королева пляжа… Пляж,      лениво вглядываясь в волны, по утрам дымился, будто плаха после исполненья приговора… В этот час – как будто отвлеченно от погоды, моря и вселенной – шла по пляжу            рыжая девчонка. Мы ее прозвали королевой. Проходила,           как землетрясенье! Проходила       вызовом веселым. По уютным письмам и по семьям шла она нежданным ревизором. Очень жглась            и слишком понималась, от прически до ногтей крамольна… На локтях       мужья            приподнимались. Говорили: «Чудо –       это море!..» Только жены не желали чуда. Вздрагивали жены,                 будто чуя недруга. Едины и усердны, расставляли крылья,                 как наседки. Их глаза решимостью сверкали (королева проходила мимо). А они ее       вовсю свергали! И топтали. И до дна громили. Косточки в муку перетирали, заходясь в высоком наслажденье, потому что были                мастерами в этом самом очень женском деле. С ними было спорить бесполезно… Королева шла легко, спокойно. И плескалось море                 в королевстве. И синели в королевстве                      горы. Королевство (это было видно) разделялось           на две половины. На одной – святое раболепье. На другой – проклятья королеве.

 

«А я все тебе не пишу, не пишу…»

А я все тебе не пишу, не пишу. Так уж выходит. День не пишу.            Два не пишу.                      И месяц… Злая кассирша в окне сортирует мелочь и никаких уговоров                 слышать не хочет… Я уезжаю. Шоссе белеет. Закат потушен. Под Шереметьево ветер кусты качает… И самолет, зазнавшись,                 нос задирает к тучам, будто он в небе самый большой начальник. Ему приходится туго. Он дышит взмыленно. Перед возможной его бедою все беды –       маленькие… Я тысячу писем тебе написал. Но только       мысленно. Тысячу писем послал тебе с красивыми марками. Они, как телята,            в ладони твои неумело тычутся. Они до поры молчат в темноте                      почтового ящика. И вот я пишу еще письмо. Уже настоящее. Отдельно ты его не прочтешь – прибавь к тысяче… Пусть будет по-твоему.                 Пусть по-твоему.                      Пусть по-новому. Хотя над нами опять на части дробится время, в котором люди                 научились многому и разучились            писать письма.

 

Из сборника

«Всерьез»

(1970)

 

Дни рождений

Луна,      сквозь тучи прорастая, глаза зеленые скосила… Родился я в селе Косиха. Дождливым летом. На Алтае. А за селом       синело поле и пахло ливнем переспелым… Нет! Я родился       много позже. Потом, в июне. В сорок первом. И жесткий голос            Левитана был колыбельною моею. Меня      война в себя впитала. Я – сын ее. Я полон ею… Кричали о победе                 трубы. Над площадью            салют светился… Мне повезло. Я встретил           друга. И с ним как будто вновь                      родился… Жил –       не богатый и не бедный. Острил. Под простачка            рядился. Наедине с бумагой, – белой, как изморозь, – я вновь       родился!.. Дрожал от странного озноба. Протестовал. Себя стыдился. Сказал: «Люблю…» –                 родился снова. Услышал: «Нет!» – и вновь       родился… Шел век –       ожесточенно-труден, – для сладких песен не годился. Я только на секунду                 струсил. И превозмог. И вновь       родился. О, дни рождений!                Дни рождений! Дни грусти и освобождений. Дни праздников,            пора зачатья, – без вас я – будто дом       без счастья. Пока мои глаза открыты, я дни рождения            встречаю. И торжествую в первом крике! И все идет опять            сначала.

 

«Встанет море, звеня…»

Встанет море,            звеня. Океаны –       за ним. Зашатает       меня вместе с шаром земным! А уснуть захочу, после долгих погонь я к тебе       прилечу – мотыльком на огонь. Пусть идут,           как всегда, посреди мельтешни очень быстро –            года. Очень медленно –                 дни.

 

Мелочь

Осень выдалась            шикарная. Захмелевший от ходьбы, в незнакомый лес шагаю я по стихи, как по грибы. Я дышу настырным воздухом. Две строки уже нашел. И собака       машет хвостиком, как заправский дирижер.

 

«Над камином стучат ходики…»

Над камином стучат ходики… Где у па ли       друзья, холмики. Навсегда заросли травами. До сих пор их дома в трауре… А другие       пошли в физики. Мне о них разузнать – фигушки! Мне у них про дела выпытать – все равно       что секрет выболтать… А иные нашли жилочку, может,       даже и впрямь – жирную. Полюбили столы крупные. Полюбили слова круглые… Им грешно до меня снизиться, и застыл телефон в книжице. Как рыбешка            в углу невода. Номер есть,           а звонить – некуда… Похудела моя книжечка. Там, где раньше канат, – ниточка. Там, где раньше            моря, – озеро. А заместо весны – осени.

 

Разница во времени

Звезды высыпали вдруг                 необузданной толпой. Между летом и зимой запылала осень трепетно. Между стуком двух сердец,                      между мною и тобой есть – помимо расстояний –                 просто разница во времени. Я обыкновенно жил. Я с любовью не играл. Я писал тебе стихи,                 ничего взамен не требуя. И сейчас пошлю домой                 восемнадцать телеграмм. Ты получишь их не сразу. Это –      разница во времени. Я на улицу бегу. Я вздыхаю тяжело. Но, и самого себя            переполнив завереньями, как мне закричать                «люблю»! Вдруг твое «люблю»                 прошло? Потому, что существует                 эта разница во времени. Солнце встало на пути.                 Ветры встали на пути. Напугать меня хотят                 высотою горы-вредины. Не смотри на телефон.                     И немного подожди. Я приду, перешагнув           через разницу во времени.

 

Трын – трава

Где растешь,           трын-трава? Где? В какой стороне?.. Там,      где злые слова тонут      в хлебном вине… Где растешь,           трын-трава? Возле самой беды. Будто возле воды, наклонившись едва… Раззвонила молва: или дождь,       или снег. Повод      есть или нет, наливай! – трын-трава! Как темно в голове! Ты себя потерял. Зря ты верил траве, трын-траве доверял… Я друзей позову, чаем их разозлю… Я скошу трын-траву и корове       скормлю.

 

Именины

Было весело. Было пьяно. Было душно,            как в парнике… Шестьдесят свечей                 засияло на торжественном пироге. Длилось время. Сменялись тосты, и приканчивалась                 икра… Багровея,       бухгалтер толстый постоянно кричал: «Ура!..» Постаревшая примадонна, плотно севшая            на кровать, повторяла хозяйке дома: «Дура! Годы на до       скрывать…» Лысый дядя            хвалил жаркое и, задрав подбородок вверх, лепетал       чего-то такое про коротенький бабий век… А хозяйка,       вникая в речи, не сердилась, не горевала. Наклонившись,            тушила свечи, будто каждую целовала.

 

Подарок

Закрутился на работе – мне с подарком            не успеть!.. Я себя пошлю по почте на Кутузовский            проспект. Нарисую адрес            тушью, вид солидный            сохраню. Размечтавшуюся душу ненамного оценю. На меня       наклеят            марки, – кончится авторитет. В целлофановой бумаге буду я всю ночь            хрустеть. Грузовик вздохнет, умаясь… Торопясь, как на пожар, почтальон       проверит адрес, крикнет: «Сидорыч,       сгружай!..» И начнет меня ворочать, над посылкой            колдовать. Проведет ногтем                по строчке: «Человек. Не кантовать…» Почта       к сроку запоздала, но пришла наверняка. «Распишитесь… Вам подарок… Так что с праздничком… Пока…» Ты в такое       не поверишь. Соберется вся родня… Почтальон       звонит у двери: возвращает мне меня.

 

Давнее

Я, как блиндаж партизанский,                           травою                                пророс. Но, оглянувшись, очень отчетливо вижу: падают мальчики,            запнувшись за мину,                           как за порог, наткнувшись на очередь,                 будто на ленточку                                финиша. Падают мальчики,            руки раскинув просторно, на чернозем,            от безделья и крови                           жирный. Падают мальчики,            на мягких ладонях которых – такие прекрасные, такие длинные            линии                 жизни.

 

Убили парня

Убили парня            за здорово живешь. За просто так. Спокойно. Как в игре… И было это           не за тыщу верст от города. А рядом. Во дворе. Еще пылали окна… Между тем он так кричал,            прижав ладонь к груди, как будто накричаться захотел за долгое молчанье                 впереди… Крик      жил отдельно! Вырастал стеной. Карабкался, обрушивался с крыш. Растерзанный,            отчаянный,                      больной, нечеловечески огромный крик! Он тек по трубам,                 полз по этажам, подвалы заполнял                 и чердаки. Он ошалело тыкался в звонки! Ломился в двери            и в замках визжал!.. И воздух был почти воспламенен. И сигаретки            прыгали у рта: «Вот если бы не вечером, а днем…» «Вот если бы на фронте, –                      я б тогда…» И всё. И только молний пересверк. И всё. И не остановился                 век… Какое это чудо – человек! Какая      это       мерзость – человек! Молитва инк а, провожающего солнце Я понимаю прекрасно, что день           тебя            утомил… Как мало у ночи красок! Видишь:       чернеет мир! Подули       черные ветры. Зреет в траве роса. Сухие       черные ветки целятся мне в глаза Спеют       черные бунты в самом забитом рабе. Черное       тело            пумы скользит по черной тропе… Пожалуйста, возвращайся!.. Звезды       мигают нервно, и каждая – как укор. На фоне       черного неба – черные гребни гор. Черные птицы            откаркались. Земля –       черна и пуста. В бездонной реке, накапливаясь, ворочается           чернота. Вода,      как чума,            бессовестна. Она накрыла меня… Ночь,      наверное,            создана для ожидания дня… Пожалуйста, возвращайся!.. Молчанье       живет для криков. Для бури       создан покой. Змея рождена для крыльев. Для холодов –            огонь… Тяжесть       ночного            ига люди по сну волокут. По черным морщинам                 инка бесцветные слезы текут. Не зря умирают            ночью, мучаясь и хрипя… Я полон       завтрашней новью! Я очень верю в тебя!.. Пожалуйста, возвращайся! Письмо из Южного полушария Как вы там            ходите вниз головой? Все объясняется просто. Научно. Правильно. Ясно как день… Но неужто вы не теряетесь                 на мостовой?.. Чайник вскипает                 носиком книзу. Едут машины            колесами вверх. Кот       невесомо идет по карнизу. Искры       летят из-под сомкнутых век. Люди сидят            в перевернутых креслах. Поезд, разбухший от запаха дынь, странно повиснув                 на тоненьких рельсах, мчит, опираясь на собственный дым. Люстра торчит,            как хрустальная елка. Важный начальник на темя встает. Будто он близкий родственник                           йога, ежели сам – почему-то – не йог. Врач вытрезвителя                 пьет беспробудно. Плачет. Боится упасть            на Луну. Лектор занудный            вцепился в трибуну. Жулик –       в решетку. Ревнивец –           в жену. Самоубийством            кончает посуда. Синяя мгла за чертой снеговой. Жаль, не могу я увидеть                отсюда: как вы там ходите вниз головой.

 

Поэма о разных точках зрения

 

1. Сон

Я по улице иду – удручен. В магазинах            нет вопроса:                      «Почем?» На вокзалах нет вопроса: «Куда по планете разбрелись поезда?..» Этот сон       приснился в пятницу мне (может, он –            к деньгам, а может – к войне). Я попал на заседание вдруг Академии Серьезных Наук… Академики –            дотошный народ (сорок лысин, восемнадцать бород) – при параде,            при больших орденах обсуждают вопросительный знак. Рассуждают о загадках его… Говорят, что он немножко                      того… Не умеет эпохально звенеть… Заставляет временами                 краснеть… Не зовет, не помогает в борьбе… «Задается» –            значит, мнит о себе… Если даже и ведет                 иногда, то заводит неизвестно куда… Решено: недопустим компромисс! Решено, что этот знак –                      пессимист. И записано, что он отменен, так как «нет уже потребности                     в нем»… «Восклицательным знакам – почет!» (Вопросительные – взять на учет. Разрешить для них                 журчание                      вслух при наличии особых заслуг…) Телефон " 09 " вправе молчать. (Если нет вопросов –                 что отвечать?) Нет вопросов, и не слышно гудка… «Мосгорсправка» растерялась слегка. Но потом она опомнилась                      и заклеймила заблужденья свои… Только сложности возникли опять: «Как с вопросами детей поступать?..» Просит ректор МГУ разъяснить: «Что с экзаменами? Чем заменить?..» Все супруги            соблюдают престиж. Ведь не спросишь: «Почему ты грустишь?..» И не скажешь:            «Ты сегодня бледна… Что с тобою? Может, помощь нужна?..» Нет возможности задачник добыть… Не вздыхает Гамлет:                 «Быть                      иль не быть?..» Нет задумавшихся. Быт упрощен. В магазинах нет вопроса:                      «Почем?» На вокзалах нет вопроса: «Куда непонятные            ушли поезда?..» Нет кроссвордов. КВН не бурлит. И не спрашивает врач:                     «Что болит?..» Лишь в кошмарных                 появляется снах отмененный вопросительный знак. …А природе            не впервой отставать. А природе на запреты плевать! Вопросительно            глядит сова. Вопросительно            шуршит трава. Вопросительна пчела в цветах. Вопросительны краны в портах. Вопросительно закручен                      ус. Вопросительно свернулся                      уж… Если даже у змеи вопрос, что же делать тем, кто –                      в полный                           рост?!

 

2. Несколько слов от автора

Ну, ладно, – мы рождаемся. Переживаем. Старимся. Увидимся –       расстанемся. Зачем? Грядущие       и прошлые. Громадины. Горошины. Плохие       и хорошие. Зачем? Для дела       и для понта. Запои и работа. Крестины и аборты. Зачем? В дакронах и сатинах. В рабах и господинах. В театрах и сортирах. Зачем? Подонки и матроны. На ринге и на троне. На вахте       и на стреме. Зачем? Над щами.       Над миногами. С авоськами. С моноклями. Счастливые. Минорные. Зачем? Трибунные гориллы, базары       и корриды, горланите? Гори те? Зачем? Случайно       иль нарочно? Для дяди? Для народа? Для продолженья                рода? Зачем?

 

3. Экскурс

Скорбел летописец:                 «Славяне, запутавшись намертво                 в ссорах и дрязгах, пришли до варягов… Сказали: – Земля наша            сильно лесами обширна,                           ручьями обильна, и только обидно, что нет в ней порядка, и люди устали бессмысленно мучиться,                                жить                                не по правде. Придите и правьте!..» Я тихо краснею            за это решение собственных предков, суровых и бренных. Не знаю,       чего они этим добились                           и что потеряли, но я повторяю: – Земля наша       сильно лесами обширна,                           лугами удачна,                                ручьями обильна. И только обидно, что нет на земле (как бы это ск а з ать,                 чтоб звучало толково?) – чего-то такого… То сеем не там.            И не то.                 И не так, чтобы – к сроку. Морока! То вдруг       наводненье стрясется,                          набухнет,                               нагрянет внезапно, то – засуха! Мы вроде и эдак, и так, и обратно, и снова,       да только – без особого толку. Как будто мы            чем-то обидели землю,                      и жить ей от этого тошно, – и точка!.. Эгей, супермены!            Советчики!                      Форды!                           Проныры!                                     Варяги! Валяйте! А ну, налетай,            джентльмены удачи! Любители легкой наживы! Спешите! Откройте, что сами мы,                      в общем,                           старались напрасно (быдло, низшая раса). И сделайте, чтоб от жратвы                      прогибались прилавки в сверканье и лаке!.. Чтоб даже в райцентрах любых                           ни на миг не потухла ночная житуха!.. А мы вам за это           подарим            цветастых матрешек,                      протяжную песню про Волгу и водку. Икрою покормим,            станцуем вприсядочку,                                склоним главу. Варяги, ау-у-у! Придите и правьте.            Мы очень понятливы.                      Необычайно проворны… …До –      воль –           но! К чертям!       Супермены,                 советчики,                      херсты,                           рвачи                                и так далее, – видали! Шеренги       заезжих высочеств,                      проезжих величеств, – валитесь! …Земля наша            сильно людьми знаменита,                                в которых –                                     надежда. В которых –            спасенье… Люби эту землю.

 

4. Разговор со случайным знакомым

– Смотри, как дышит эта ночь.                 Звезда, уставшая светить,                               упала,                                обожгла плечо… – Чо? – Смотри, как вкрадчивый туман                           прижался                                к молодой воде… – Где? – Он полностью поклялся ей,                      он взял в свидетели луну!.. – Ну?! – Они сейчас уйдут в песок,                      туда, где не видать ни зги… – Гы!.. – И, ощутив побег реки,                      в беспамятстве забьется ерш!.. – Врешь!.. – Да нет, я говорю тебе,            что столько тайн хранит земля,                           березы, ивы и ольха… – Ха!.. – А сколько музыки в степях,                 в предутреннем дрожанье рос… – Брось! – Да погоди!       Почувствуй ночь,            крадущийся полет совы,                           сопенье                           медленных лосих… – Псих! – Послушай,            разве можно так:                      прожить –                           и не узнать весны, прожить –       и не понять снега… – Ага!

 

5. Хор со стороны

А куда нам –            мыслить? А чего нам –            мыслить? Это ж – самому себе веревочку мылить! Мы же – непонятливые.                 Мы же – недостойные. До поры до времени взираем из тьмы… Кто у нас       на должности                 хозяев истории? А ведь ее хозяева – извините! – мы! Мы – и не пытавшиеся. Мы – и не пытающиеся. Млекопитающие и млеконапитавшиеся. Рядовые. Жвачные. Мягкие. Овальные. Лица,      не охваченные проф – образованием. Скромные.       Ленивые. Не хитрецы, не боги. Мы – обыкновенные,            как время само, – люди-агрегаты по переработке всевозможно-всяческой                     пищи на дерьмо! Нет войны – мы живы. Есть война – мы живы. Пусть вокруг            оракулы каркают!.. Вы думаете:           это            работают                      машины?! А это наши челюсти вкалывают! Играйте в ваши выборы,                 правительства                                и партии! Бунтуйте, занимайтесь            стихами и ворьем. Старайтесь,       идиотики! На амбразуры падайте! Выдумывайте, пробуйте! А мы пока       пожрем… Орите! Надрывайтесь! Мы посидим в сторонке. В тени своих коттеджей, избушек и юрт… Вы думаете:           это            грохочут                     новостройки?! А это наши челюсти жуют! Шагайте в диалектику,                     закапывайтесь в мистике, пускай кричит философ, догадкой озарен… Леди и товарищи,                граждане и мистеры, стройте ваше будущее! Мы и его сожрем… Подползем, навалимся неотвратимым весом и запросто докажем,                 как был задуман                                мир… Выставкам и выдумкам, опусам и эпосам, физикам и лирикам, – привет! Аминь. Глыбы кол лектива, в завтрашнем раю вам не подфартило, – общее «адью!» На планете вместо светочей ума встанут Эвересты нашего дерьма! Брызнут фейерверком желтые дымы… Разжиревшим веком будем править       мы! Мы! – и не пытавшиеся. Мы – и не пытающиеся. Мы – млекопитающие. И млеконапитавшиеся.

 

6. Снова несколько слов от автора

По стебелечку       вверх и вверх ползет травяная вошь… Зачем живешь,            человек, – если так живешь?.. Представь,       что атомный кошмар двоится и дрожит. Земля пуста,       как твой карман. А ты, допустим, жив. Удачлив,       будто царь царей. Как финн, невозмутим. Ты выжил.       Вышел.                Уцелел. На всей Земле – один. Один среди песков и льдин, – куда б ни заходил: идешь –       один. Заснешь –       один. Печалишься –      один. На этой лучшей из планет, разорванной, как нерв, законов –       нет, знакомых –           нет, и незнакомых – нет. Нет на Земле на все края, на длинные года ни захудалого кота, ни пса, ни воробья. Все выметено.            Все мертво. От сквозняков            храпя, пустые станции метро ждут одного тебя. И этот мир не обратим, никем не обратим. Поёшь –       один. Идёшь –       один. И видишь сны –            один. Ты сам – на шесть материков, – в дожди, в жару, в снега, – на все моря без берегов, на пароходы без гудков, на телефоны без звонков. (И даже нет врага.) Ты сам – на двадцать первый                 век… «Не надо! Чур-чура!» Зачем кричишь ты,                 человек? Ведь ты молчал вчера.

 

7. Пример для подражания

Мы тоже       для кого-то                 были будущими. Грядущими. Идущими на смену. Решительной эпохою                 разбуженные для славы и любви. Для слез и смеха… Мы тоже       будем прошлыми. Давнишними. Несбыточными,            как ушедший поезд. Подернутыми дымкой. В меру –       книжными. И с этим,       к сожаленью, – не поспоришь… Хочу понять без позы и без паники, случайности            не называя глупыми, – как после смерти рядовые бабники становятся       «большими жизнелюбами»! Послушайте! С ума сошли вы, что ли?! «Биограф» усмехается нелепо и говорит,       задергивая шторы: – А это проще всем известной репы. Кричать и волноваться нет резона… Политикою       высшею                 ужалены, мы, если хочешь, из твоей персоны сообразим «пример для подражанья»… Итак, начнем: ты был       хорошим сыном. Зачитывался книжками о войнах. Завидовал решительным и сильным. Любил кино, повидло и животных… – Но это все вранье?! – Поди доказывай… – Я жил! Я сомневался!.. – Это – лишнее… Во имя воссозданья                 нужной                      личности, тебе сомненья противопоказаны! Чтоб от событий в жизни было тесно, нужны иные            меры и масштабы. Ты даже не почувствуешь, как станут заклятые враги –                друзьями детства… Твой фотоснимок мы подретушируем. В усталые глаза            добавим бодрости. Чуть-чуть подтянем губы (та к – решительней). Исправим лоб (он был       не в той пропорции)… Итак, ты жил. Ты презирал богатство. Читал газеты,            плача и ликуя… Твоя жена (приходится вторгаться) – немножечко не та… Найдем другую… – Зачем другая            мертвому?! – Все правильно… – Я протестую! Слышите?! – Помалкивай! И, кстати, знай:            для живости характера ты увлекался теннисом и марками… – При чем тут теннис?! – Объясняем вкратце: считай его       побочным сверхзаданьем. Сейчас проходят игры. Кубок Наций. А мы пока что            в теннисе                      не тянем… Теперь т ы чист идейно и морально. Переосмыслен.            Виден издалёка… Был худосочным? Стал почти Гераклом. Злопамятным? А стал      милей теленка… Теперь ты       на трибунах и эстрадах! теперь ты – как Аллах       для правоверных. Теперь твои портреты на тетрадях, на клюкве в сахаре и на конвертах! Ты – идол. Ты – безумие повальное!.. Твой бюст переходящий заслужила во всепланетном            гранд-соревновании седьмая пионерская дружина!.. Твои черты становятся разбухшими. Возрадуйся,           что ходишь в призовых!.. …А знаете, мы тоже       были будущими. Не надо нас придумывать. Живых.

 

8. Городской романс

Я – как город. Огромный город. Может,       ближний. А может,       дальний… Гор од а       на приезжий гомон поворачиваются площадями. Поворачиваются,            охмуряют главной улицей, главной набережной. Речкой –       будто хвостом –                      виляют. Рассыпаются в речи набожной. В них тепло,       торжественно,                 солнечно! Есть Центральный проспект, а поблизости: Площадь Юмора, Площадь Совести. Дом Спокойствия, Дом Справедливости… А дома –       просторны, дома –      легки. Все продумано. Целенаправленно… Я – как город. Но есть в городах тупики. Прокопченные            есть                 окраины. Там на всех углах темнота хрипит. Там плакатами            дыры                 заделаны. Равнодушный тупик. Уставший тупик. Дом Бездельничанья. Дом Безденежья… Никого       нет на этих улочках. Страшновато с ними знакомиться: тупики не тупые –                 умничают. Тупики не тупые –                 колются. А дворы заборами скручены. Дождь лоснится            на кучах мусора… Знаю, что идет реконструкция. Жаль,      что медленно. Жаль,      что муторно… Ты до площади            успей – добеги! Осторожнее разберись в душе. Не ходи в тупики! Забудь тупики! Я и сам бы забыл, да поздно уже!.. Вот опять слова            немотой свело. Невесомы они донельзя… Я – как город. Тебе в нем       всегда светло. Как на выезде из тоннеля.

 

9. Еще несколько слов от автора

Что ж, пока туристы            и ученые не нашли земли обетованной, – надо жить            на этой самой, чертовой, ласковой, распаханной, кровавой. Надо верить            в судьбы и традиции. Только пусть во сне и наяву жжет меня,            казнит меня единственно правильный вопрос:                 «Зачем                      живу?» Пусть он возвышается,                      как стража на порогах будущей строки. Пусть глядит безжалостно.                      Бесстрашно. Пусть кричит! Хватает за грудки! Пусть он никогда                во тьму                      не канет. Пусть он не отходит                 ни на шаг. Пусть он, как проклятье, возникает в стыдно пламенеющих ушах! Пусть он разбухает, воспаляясь, в путанице           неотложных дел. Пусть я от него нигде не спрячусь, даже если б           очень захотел! Пусть я камнем стану.                 Онемею. Зашатаюсь. Боль превозмогу. Захочу предать –                и не сумею. Захочу солгать –                и не смогу. Буду слышать в бормотанье ветра, в скрипе половиц, в молчанье звезд, в шелесте газет, в дыханье века правильный вопрос: «Зачем живешь?»

 

10. Ах, дети…

Всегда был этот жребий обманчив… Гоняет кошек будущий лирик. Час пробил!            И решается мальчик поэзию собой осчастливить. Решает вдохновенно и срочно засесть       за стихотворную повесть… Пока не написал он ни строчки, я говорю: – Хороший, опомнись!.. Литература – штука такая: ее который век поднимают. В литературе все понимают – хоть сто прудов пруди знатоками!.. Живем,       с редакторами торгуясь, читательским речам не переча. Как молвит парикмахер Маргулис: «Причесанным – немножко полегче…» А мальчики            не знают про это! И главное – узнают не скоро… Ах, дети,       не ходите в поэты. Ходите лучше в гости и в школу… Как в очереди:            первый…                     последний… Как в хоре:       басовитый,                 писклявый… Шагаем, спотыкаясь о сплетни, в свои дома, где стены – стеклянны… Зеленым пробавляемся зельем. Скандалы называем везеньем. Уже умеем пить – как Есенин. Еще б теперь писать – Как Есенин… А мальчики не знают про это! А мальчики придумали скверно… Ах, дети,       не ходите в поэты. Ходите лучше в парки и скверы… Я б эту землю милую проклял! Повесился бы, честное слово!.. Но светится,            дрожа над порогом, улыбка Михаила Светлова. В любом из нас            ее повторенье. В любом из нас бормочет и стонет наивное,       высокое время, где стоит жить! И рыпаться стоит!.. Был мальчик либо ябедой, либо родителей            не слушался мальчик… Ах, дети, не играйте в верлибры. Играйте лучше в куклы и в мячик.

 

11. И опять несколько слов от автора

Но, с грядущими дыша заодно, я зверею            от сусальных картин. Будет так, как будет. Так,       как должно. Так,       как сделаем. И как захотим. Мне занятно думать,                 что когда-нибудь, поразмыслив            над бумагой немой, наш невиданный, неслыханный путь обозначат            восходящей                 прямой!

 

12. Постскриптум

Будут тигры –            в клеточку, а слоны –            в полоску. И любому ленточку подберут по росту… Сом зааплодирует снегозадержанью. Осам опротивеет незнакомых жалить!.. И – совсем не рады бою барабанному – станут       генералы в цирках подрабатывать… Захмелев от счастья, позабыв тоску, будет плавать частик в собственном соку… В переливах вальса, – в ГУМе и в высотном, – будет продаваться развесное солнце. Жаркое,       весеннее! Много! Честь по чести… Так что краска            серая навсегда исчезнет. (Даже мыши            серые синими покажутся. И начнут рассеянно с кошками прохаживаться…) Будет каждый            занят делом ненарочным. Плюшевые зайцы будут есть мороженое. Дождь, –       не затихая час, а может, два, – будет лить духами «Красная Москва». И над магазинами все прочтут легко: «Пейте стрекозиное мо – ло – ко!..» Будет море – берегом. Будет берег –            морем. Будет холод – бережным… А дурак – неможным! Будет час –           как сутки. В областях Союза от безделья судьи и врачи сопьются! Будут звезды –            ульями. Будут страхи –            вздорными. И воскреснут умные. И проснутся добрые. И планеты       скачущие ахнут озадаченно!.. А боятся сказочников только неудачники.

 

«Зря браслетами не бряцай»

Зря      браслетами не бряцай. Я их слышал. Я не взгляну… Знаешь,       как языческий царь объявлял другому войну? Говорил он: – Иду      на вы! Лик мой страшен, а гнев –       глубок. Одному из нас – видит бог! – не сносить в бою головы… Я не царь. А на вы       иду! Неприкаян и обречен, на озноб иду. На беду. Не раздумывая            ни о чем. Будет филин ухать в бору. Будет изморозь по утрам. Будет зарево не к добру. Строки рваные телеграмм. Встреч оборванных                 немоте, ревность и сигаретный чад. И заброшенная верста, где олени в двери стучат… Будет ветер сухим, как плеть. Будут набережные пусты. Я заставлю камень гореть и сожгу за собой            мосты! Высшей мерой меня суди. Высшей правдой себя суди, почтальона, как жизни,                      жди. Почтальона, как смерти,                      жди… Я стою у темной Невы, у воды      густой и слепой… Говорю я: – Иду      на вы! – Объявляю тебе любовь!

 

До твоего прихода

(Поэма)

Теперь я знаю:            ты            идешь по лестнице. Вошла в подъезд. Все остальное –            ложь. Идешь      как по рассыпанной поленнице, как по горячим угольям идешь. Земля,      замедли плавное вращение! Лесные птицы,            кончите галдеж!.. Зачем идешь? Прощать? Просить прощения? Сама еще не знаешь.                 Но –                      идешь! Позабылись дожди,                 отдыхают ветра… Пора. И вокзал обернется, –                 руки в бока, – пока! На перроне озябшем                 нет ни души… Пиши. Мы с тобою одни на планете пустой. Постой… Я тебя дожидался,                 звал,                     повторял, терял. И висела над нами,                 будто звезда, беда. Так уходят года,            так дрожат у виска века. По тебе и по мне            грохочет состав. Оставь! Это – губы твои,           движенье ресниц, – не снись! На рассвете косом,                 в оголтелой ночи молчи. Разомкни свои руки,                 перекрести. Прости! И спокойно, –            впервые за долгие дни, – усни. …А ты идешь наверх.                 Костром.                           Порывом. Вот задохнулась. Вздрогнули зрачки. Передвигаешь руку по перилам, как будто тянешь сети из реки. Твоя река       сейчас наверх стремится. А что в сетях?..            Нет времени…                           Потом… Стучит эмалированная миска в соседкиной авоське                 о бидон. Соседка что-то говорит печально. Все жалуется… Деньги… Сыновья… И ты ей даже что-то отвечаешь, хотя тебя       еще не слышу я. Слухи,      слухи,            слухи,                 слухи, – то начальники, то слуги. Слухи-горы,           слухи-льдины налезают на меня. Нету дыма,       нету дыма, нету дыма без огня. Для веселья,            для разлуки, на глазах и на устах – снова слухи,           слухи,                слухи просто и не просто так. Прокляты, необходимы – среди ночи,           среди дня. Нету дыма,       нету дыма, нету дыма без огня. Слухи-отдых,            слухи-опыт без особенных затей: существует           тихий омут. Как всадить в него чертей?.. Кто поверить надоумил, слухи-карты разложив? Я – по слухам – дважды умер. Дудки! Оба раза       жив… То вн у ши т е л ьно,            то наспех, то наградой,           то бедой, – будто капли, будто айсберг: половина –       под водой. Слухи сбоку,           слухи с тыла, завлекая и маня. Нету дыма,       нету дыма, нету дыма без огня. …Слышали: на школьнице            женился академик!.. Слышали: в Госбанке       для зарплаты нету денег!.. Слышали: поэт свалял           такого дурака!.. Слышали: она ему       наставила                рога!.. Рога так рога. Я приглажу патлы. В подушку поплачу.                 В тетрадку поною. И буду сдавать драгоценные панты каждой весною.            Каждой весною. Платите валютой! Зелененьким хрустом. Фигура у кассы            глаза намозолит. По средам с лицом       независимо-грустным я буду, вздыхая, купюры мусолить. «Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода малинка, малинка моя!..» …А если на миг            отодвинуть веселье, пятнадцатый век мою голову сдавит. Я – только гонец. Я скачу с донесеньем. Король растревожен. Король заседает… Врываюсь в покой                 тугодумов лобастых и, рухнув плашмя на подстилку из меха, булькая кровью (стрела меж лопаток) хриплю, будто школьник, по буквам: «Из.. ме… на…» «Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода малинка, малинка моя! Ах, люли-люли!..» Эх, люди – люди… …А ты идешь по лестнице, идешь по лестнице. Шагаешь,       как по лезвию, через нелепицы. И мечешься, и маешься, мечтая, каясь… Нет! Ты не подымаешься, – я сам спускаюсь! Романы обездарены, отпели трубы… О, сколько нас –            «подаренных» – идет друг к другу!.. Мы,       окрыляясь тостами, царим над столиками. Читаем книжки – толстые, а пишем – тоненькие. Твердим       о чистой совести, вздыхаем мудро… А сами       неосознанно идем к кому-то… Люб – (Воздуха!       Воздуха!            Самую малость бы!                           Самую-самую…) лю! (Хочешь, –       уедем куда-нибудь                      заново,                           замертво,                                за море?..) Люб – (Богово – богу,       а женское – женщине                           сказано,                                воздано.) лю! (Ты покоренная.            Ты непокорная…                           Воздуха!                                Воздуха!) Люб – (Руки разбросаны.            Губы закушены.                      Волосы скомканы.) лю! (Стены расходятся.            Звезды, качаясь,                      врываются в комнаты.) Люб – (В загнанном мире            кто-то рождается,                      что-то предвидится…) лю! (Где-то       законы,            запреты,                 заставы,                      заносы,                           правительства…) Люб – (Врут очевидцы,            сонно глядят океаны остывшие.) лю! (Охай, бесстра шна я!                 Падай, наивная!                           Смейся, бесстыжая!) Люб – (Пусть эти сумерки            станут проклятием                           или ошибкою…) лю! (Бейся в руках моих                 каждым изгибом                           и каждою жилкою!) Люб – (Радостно всхлипывай,                 плачь и выскальзывай,                           вздрагивай,                                жалуйся!..) лю! (Хочешь – уедем?            Сегодня? –                 пожалуйста.                      Завтра? –                           пожалуйста!) Люб – (Царствуй, рабыня!            Бесчинствуй, учитель!                      Неистовствуй, женщина!) лю! (Вот и глаза твои.            Жалкие,                 долгие                      и сумасшедшие!..) Люб – (Чертовы горы уставились в небо                      темными бивнями.) лю! (Только люби меня!                Слышишь,                      люби меня!                           Знаешь,                                люби меня!) Люб – (Чтоб навсегда!            Чтоб отсюда – до гибели…                                Вот оно…                                     Вот оно…) лю! (Мы никогда,       никогда не расстанемся…                 Воздуха…                      Воздуха!..) …А лестница       выше. А двери – похожей. Я знаю, я вижу, я чувствую кожей, – шагаешь по далям, шагаешь по датам. Недавним и давним. Святым и бездарным. Кукушка: «Ку-ку! Живи на земле…» А палец –       к курку. А горло –       к петле. А небо –       к дождю (галоши надень)… Сгибаясь,       тащу две тыщи недель. Две тыщи суббот (взва л и, если жив). Следы      от зубов своих      и чужих. Все отблески            гроз на глади       стола. И тихий вопрос: «Зачем ты была?..» Несу на горбу, – не сгинув едва, – чужую      судьбу, слепые       слова. Кукушка:       «Ку-ку! Останься. Прошу…» А я не могу. А я ухожу. Цветы в изголовье, и тень на лице. И ночь       на изломе. И пуля в конце. …А ты все время –                 вверх, все ближе,       ближе. Из-под закрытых век тебя я вижу. Идешь,       как инвалид, ступаешь ватно. И кто заговорит, – уже не важно. Не важно,       кто начнет, а кто продолжит. Себя перешагнет. Жизнь подытожит. Взойдет на перевал. Вернет, отчаясь, затасканным           словам первоначальность. Что я?!       Что это я?!            Да что я?! В воспаленном: «то… иль не то?..» Выбрал       самое распростое. Проще пива. Глупей лото… Расплываюсь            в слезливом трансе. Вопли кончены. Не берет… Вы орите! А я наорался на десяток годов            вперед. По озерной метельной глади прет весенних недель            орда. Все будильники мира,                 гряньте! И замолкните навсегда. Лишним криком            эпоха скомкана, смята грохотом календаря… Да отсохнет           язык            у колокола, если он трезвонит зазря!.. Реки движутся            в каменных шорах, дни уходят в небытие… Крик      устал. Да здравствует шепот двух людей: его и ее. …Застыла у дверей. Теперь       помедли. Невыносимой тишине поверь. Вчера меж нами            были                 километры. Сегодня – только тоненькая дверь. Подмигивают фонари спросонок. Над зимней ночью                взмахи снежных крыл. Нам очень скоро сорок. Очень сорок… Войди в свой дом. Я двери отворил.

 

Из сборника

«Посвящение»

(1970)

 

«На Земле безжалостно маленькой…»

На Земле       безжалостно маленькой жил да был           человек маленький. У него была служба                 маленькая. И маленький очень портфель. Получал он зарплату                 маленькую… И однажды – прекрасным утром – постучалась к нему в окошко небольшая, казалось, война… Автомат ему выдали                 маленький. Сапоги ему выдали                 маленькие. Каску выдали маленькую и маленькую – по размерам – шинель. …А когда он упал –                 некрасиво,                      неправильно, в атакующем крике вывернув рот, то на всей земле            не хватило                      мрамора, чтобы вырубить парня в полный рост!

 

«Я богат. Повезло мне и родом и племенем…»

Я богат. Повезло мне и родом                 и племенем. У меня есть Арбат. И немножко свободного времени… Я подамся от бумажных            запутанных ворохов в государство переулков,       проспектов                 и двориков. Все, что я растерял, отыщу в мельтешении радужном. Где витой канделябр и бетонные глыбины – рядышком. Где гитары       щекочут невест, где тепло от варений малиновых. Где колясок           на каждый подъезд десять – детских и две – инвалидных. Там, где будничны тополя       перед спящими школами. Там, где булькают, как вскипевшие чайники,                      голуби. Выхожу не хвалить, не командовать            уличной вьюгою. Просто так улыбаться       и плыть по Арбату седеющим юнгою.

 

Полночь

Будь распят       на кресте распахнувшихся рук! Забывай. Забывайся. Терзайся и падай. Сердце       вырвалось. Бьется в тебе и вокруг. Жди оценки. Дрожи, будто школьник за партой… В сотый раз опрокинется мир молодой. Вновь покажутся молнией                      черные ветки! Снова полночь знакомо положит ладонь на горячие, на просветленные веки… Будет тихо. Потом –       ни с того ни с сего – ночь вздохнет            тополиной                 дурманящей ширью… Кто –      до нас? Никого! После нас? Никого! Мир возник на секунду,                 чтоб мы в нем жили!

 

«Мы живем в предвоенное время…»

Мы живем в предвоенное время. Предразлучное. Предпоходное… Не желаю,       чтоб подобрели командиры наши пехотные. Танки,       тяжкие, как терпение, переваливаются на марше. И скрипят       ремни портупейные. И ладонь –       в оружейном масле. Радиолы зовут напрасно. Полдень длится. И полночь длится. И Россия       глядит пристрастно в похудевшие наши лица. И отцы звенят орденами над мерцанием рюмок незвонких. Обо всем,       что случится с нами, вы прочтете в письмах. И сводках… У истории       неистошный голос. Крики потонут в бездне… Над землею дальневосточной ходят тучи,       как в старой песне… Будет трудно? А что поделать? Будет смертно? А как иначе?.. У шлагбаумов запотелых тормоза визжат            по-щенячьи. Тонет сумрак в дожде мгновенном. Козыряют нам часовые… Не впервые           за послевоенным – предвоенное. Не впервые.

 

Никто никому не грубит

В музее тепло и пустынно. Директор шагает со мной. «Вот эта большая картина написана       перед войной. И что нам особенно важно – показан       типичнейший быт… Названье ее странновато: «Никто       никому            не грубит». На лавке, как будто на троне, который всему            научил, сидят,       неподкупные, трое спокойных и сильных мужчин. Надежда рыбацкой элиты, защита от всяких обид… Ставрида, вино и маслины. Никто       никому            не грубит. И женщина сбоку. Непрочно ее полушалок цветет. Чуть-чуть она даже                 порочна. Но это ей, в общем, идет! Над нею       мужская когорта вершит справедливейший суд. Сейчас они встанут                 и гордо решение произнесут. Мужские права обозначат. Поднимут бокалы вина. Они еще пьют            и не знают, что все переменит война… Один,      орденами бряцая, вернется лишь в сорок шестом. Подастся другой в полицаи. Его расстреляют            потом. А третий –       большой и довольный – под Харьковом будет убит… И женщина       станет вдовою… Никто       никому            не грубит.

 

«Родных разыскиваю, родных…»

Родных разыскиваю,                 родных… Веселый хруст сухарей ржаных. Два слова,       сказанных невзначай. В горячих кружках бесцветный чай. Родных разыскиваю,                 родных… Детдом вспоил меня, как родник. Ребята      с временем обнялись. (Имен не помню. Не помню лиц…) Родных разыскиваю,                 родных… Курящих в тамбурах ледяных. Солдат небритых, как будто лес. «Не дрейфь, малец! Победим,       малец!..» Родных разыскиваю,                 родных… Не смог бы я ничего без них. Зову: откликнись,           моя родня… О, если б кто – то искал меня!

 

«Снег шел, как больной…»

Снег шел, как больной. А после на три месяца            слег. Лежал –       одинокий и постный – как перенесенный слог. Гулко собаки лаяли, на каждый сугроб ворча. Дальние льды Гренландии прислали снегу врача. Белый халат            метелей затрепетал над больным. Вязли в снегу            недели. Дети      играли с ним. В снегу застывали сутки, и было бы все ничего, но скальпель живой сосульки однажды взрезал его. Снег умирал без стона, отяжелев весьма… А люди,      выйдя из дома, сказали: «Ну вот и весна!..»

 

«Красивая женщина – это профессия…»

Красивая женщина –                  это профессия. И если она до сих пор не устроена, ее осуждают. И каждая версия              имеет своих безусловных сторонников. Ей, с самого детства вскормленной                          не баснями, остаться одною, а значит,      бессильною, намного страшнее,              намного опаснее, чем если б она не считалась красивою. Пусть вдовы          листают романы прошедшие, пусть бредят дурнушки                  заезжими принцами. А в редкой профессии сказочной женщины есть навыки,          тайны              и строгие принципы. Идет она молча              по улице трепетной, сидит, как на троне, с друзьями заклятыми. Приходится жить –              ежедневно расстрелянной намеками, слухами, вздохами, взглядами… Подругам она улыбается весело. Подруги ответят и тут же обидятся… Красивая женщина –                  это профессия. А все остальные – сплошное любительство.

 

«Над головой созвездия мигают…»

Над головой          созвездия мигают. И руки сами тянутся к огню… Как страшно мне,              что люди привыкают, открыв глаза, не удивляться дню. Существовать. Не убегать за сказкой. И уходить,          как в монастырь,                      в стихи. Ловить Жар-птицу для жаркого          с кашей. А Золотую рыбку – для ухи.

 

«Если разозлишься на меня…»

Если разозлишься на меня так, что скажешь:          «Кончено!» – сполохи полярного огня вспыхнут озабоченно. Подползут, чтоб вымолить                      «прости!» – дальние, незваные, – железнодорожные пути и пути трамвайные. Если разозлишься на меня – полдень переломится. Горькими         иголками                 звеня, лес тебе поклонится. Степь      не даст зазеленеть росткам, сделается вязкою. Горы упадут          к твоим ногам, ледниками звякая. Если разозлишься на меня, выдохшись и выстрадав, звезды в небе          среди бела дня будто слезы выступят. Будут повторять:              «Ты не права!..» ветер –      дымной прядкою, тучи –      громом, шелестом –          трава, и дрожаньем –             радуга. Будут миру          предвещать беду черные ущелия… А сначала         я к тебе              приду. Сам. Просить прощения.

 

«Ожидаю ночи, как расстрела…»

Ожидаю ночи,          как расстрела. Я приговорен. Глаза     пусты. Надеваю      тихо и смиренно душную повязку темноты. И еще не верю в эти строки. И уже других не признаю. Я на полпути, на полдороге к сонному       тому          небытию. Близится,      подходит,              наступает, стрелкою секундною звеня. Включена моя вторая память. Вот он я. И вроде      нет меня. А вокруг – молчание немое, смесь      из воскресений и суббот. И плывут      по медленному морю жалкие соломинки забот. Я за них хватаюсь обалдело. Я тону в горячечном бреду… Ожидаю ночи,          как расстрела. Утра, как помилованья, жду.

 

Музыка

Загремели свадьбы,              застонали проводы. Перепутались и праздники, и плачи… Строки нотные стоят              колючей проволокой. Я бы музыку записывал иначе. Я бы музыку писал,              на клевер падая. Мне бы нравилась поющая работа. Я бы музыку писал              на строчках пахоты. На ладошке годовалого ребенка. Засыпал и просыпался.                  Ел не досыта. Растворился б в неожиданных мотивах. Я бы музыку писал              на струйках дождика. Или лучше –          на летящих паутинках. Я бы музыку ловил              в озерах ласковых. Я бы пил ее,          как пьют хмельное зелье. Я бы музыку писал              на крыльях ласточек. Я бы музыку писал              на шкуре зебры. Я бы музыку творил, кричал и мучился! Я б искал ее          возвышенно и жадно… Но уже сочинена              такая музыка. Если ты ее не слышишь – очень жалко.

 

Подражание бардам

Жизнь летит, как шоссе, от любви до любви… Полпланеты –              в росе. Полпланеты –              в крови. Тают угли в золе, как огарок свечи. Полпланеты –              в заре Полпланеты –              в ночи. Я кидаюсь к мечте, а догнать не могу. Полпланеты –              в дожде. Полпланеты –              в снегу. Я за отблеск в окне благодарен судьбе… Полпланеты –              во мне. Остальное –             в тебе.

 

Джоконда

Как много          эта женщина знает про меня!.. Я чувствую:          скрежещуще закрылась западня!.. У ветра      вкус ирисочный. Река черна,          как морс. Садится иней          призрачный на мой бесстыдный мозг. Где –      неживые заросли непроходимых трав. Где глухо и безжалостно ворочается страх. Где за полночь             радения щемящи, как вокзал. Где вдруг хлестнут              видения, как бритвой по глазам!.. Все это ей прошепчено. Расхвастано звеня… Как много          эта женщина знает про меня!.. Сады от вьюг воспрянули, беснуются коты… И мы опять          расправили павлинии хвосты. То свадьбой,          то поминками врезаются года… А мы о ней –          с подмигами. Красавица, айда! Айда! –      в тугую патоку. Айда! –      на сквозняки. Скорей! –          уже распахнуты ночные кабаки! Все это наша вотчина, пока не сгинул             век!.. Она неразговорчива. Она глядит          поверх. Беспомощна. Торжественна. Трава судьбы урчит… Как много          эта женщина знает. И молчит…

 

«За тобой через года…»

За тобой         через года иду, не колеблясь. Если ты –          провода, я – троллейбус. Ухвачусь за провода руками долгими, буду жить         всегда-всегда твоими токами. Слышу я: «Откажись! Пойми      разумом: неужели это жизнь – быть привязанным?! Неужели в этом есть своя логика?! Ой, гляди –          надоест! Будет плохо». Ладно! Пусть свое          гнут – врут расцвеченно. С ними я         на пять минут, с тобой – вечно! Ты –     мой ветер и цепи, сила и слабость. Мне в тебе, будто в церкви, страшно и сладко. Ты –     неоткрытые моря, мысли тайные. Ты –     дорога моя, давняя, дальняя. Вдруг –      ведешь меня              в леса! Вдруг –      в Сахары! Вот бросаешь, тряся, на ухабы! Как ребенок, смешишь. Злишь, как пытка… Интересно мне              жить. Любопытно!

 

Дочке

Катька, Катышок, Катюха – тоненькие пальчики. Слушай,      человек-два-уха, излиянья папины. Я хочу,      чтобы тебе не казалось тайной, почему отец          теперь стал сентиментальным. Чтобы все ты поняла – не сейчас, так позже. У тебя      свои дела и свои      заботы. Занята ты долгий день сном,     едою,          санками. Там у вас, в стране детей, происходит всякое. Там у вас, в стране детей – мощной      и внушительной, – много всяческих затей, много разных жителей. Есть такие – отойди и постой в сторонке. Есть у вас         свои вожди и свои пророки. Есть –      совсем как у больших – ябеды и нытики… Парк     бесчисленных машин выстроен по нитке. Происходят там и тут обсужденья          грозные: «Что     на третье             дадут: компот или мороженое?» «Что нарисовал сосед?» «Елку где поставят?..» Хорошо, что вам газет – взрослых – не читают!.. Смотрите,          остановясь, на крутую радугу… Хорошо,      что не для вас нервный голос радио! Ожиданье новостей страшных          и громадных… Там у вас, в стране детей, жизнь идет нормально. Там –      ни слова про войну. Там о ней – ни слуха… Я хочу      в твою страну, человек-два-уха! СЕРДЦЕ Я засыпал усердно в преддверии зари. Вдруг постучало сердце. Негромко. Изнутри. И с самого начала притронулось к плечу: «Я тридцать лет молчало. Поговорить хочу… Пересыхает лето. Дожди приходят редко… Твоя грудная клетка тонка, а все же – клетка! Она кромешней ночи, меня теснит она! Я вечно в одиночке. А в чем моя вина? Ворочаюсь, живое, подсчитываю дни. Пусти меня на волю! Клетку распахни! Себе я крылья выращу и все сумею вынести…» Стучится сердце: «Выпусти!!!» А как его я выпущу?

 

«Ежедневное чудо…»

Ежедневное чудо – не чудо. Ежедневное горе – не горе. Настоящее горе другое. И о нем говорить не хочу я. Ежедневные блестки – как ветошь. Ежедневная ноша не давит. В ежедневные слезы не веришь. Не тревожит. Надоедает. Лжет язык в ежедневном застолье. Бесконечные вопли писклявы. Постоянные вздохи – не вздохи. Ежедневные клятвы – не клятвы. Ежедневная ссора – не ссора… Но, над спелой росой нависая, вдруг встает ежедневное солнце. Ошарашивая. Потрясая. Ежедневной земли не убудет… И шепчу я, охрипнув от песен: пусть любовь ежедневною будет. Ежедневной, как хлеб. Если есть он.

 

«Отдать тебе любовь…»

– Отдать тебе любовь? – Отдай… – Она в грязи… – Отдай в грязи. – Я погадать хочу… – Гадай. – Еще хочу спросить… – Спроси. – Допустим, постучусь… – Впущу. – Допустим, позову… – Пойду. – А если там беда? – В беду. – А если обману? – Прощу. – «Спой!» – прикажу тебе… – Спою. – Запри для друга дверь… – Запру. – Скажу тебе: убей! – Убью. – Скажу тебе: умри! – Умру. – А если захлебнусь? – Спасу. – А если будет боль? – Стерплю. – А если вдруг стена? – Снесу. – А если узел? – Разрублю! – А если сто узлов? – И сто. – Любовь тебе отдать? – Любовь. – Не будет этого! – За что?! – За то, что не люблю рабов.

 

Кое-что о всеобщей забастовке

Бастует Лувр,          стальные двери стиснув. Бастует мир карманников и сыщиков. Бастуют звезды          дорогих стриптизов и продавцы дешевых магазинчиков. Бастуют кони.          Ипподром пустует. Бастует банк и центрифуги прачечных. Рад гимназист:          учителя бастуют! Угрюм пижон:          пропал бензин в заправочных… В крутых цехах          темно бастуют тигли. Над министерством флаг повис          расслабленно. Бастуют почтальоны, и притихли в подвалах почт              любовные послания. Метро бастует,          сжавшись недоверчиво. На тротуарах мусора – навалом! Бастует солнце.          Дождь              заладил с вечера – перемывает косточки бульварам. Лежат листовок слипшиеся патлы… …Работает особая полиция. Работают кафе, кинотеатры, бармены, проститутки и политики.

 

«Если позволите…»

Если позволите или попросите, я расскажу вам о Старом Дели… Спали на площади, спали на площади люди – не люди. Тени – не тени… Мы сквозь лежащих шагали дылдами. Шли, как реклама, среди отекших. Площадь храпела, укрывшись дырами бывших заплат, невозможных одежек… В небе луна караваем хлеба, – висела. Мы не глядели ни вправо, ни влево, воздух заглатывая от потрясенья. Каменный крик колотился в горле. Мы, опустив потрясенные головы, шли через реку рванья и горя. Вброд через реку надежд и голода. Мы перешагивали, переступали через дыханья и сновиденья… Чуть копошилась гигантская спальня – площадь у ратуши в Старом Дели. Мне ее за год не перейти. Груз этой площади давит тяжко… Вот. …А теперь ты встань и прочти здесь что-нибудь о цветах и пташках.

 

Из сборника

«Возвращение»

(1972)

 

«Мы стоим перед Кижским собором одни…»

Мы стоим перед Кижским собором                              одни. Мы стоим,          пересчитывая купола. И не верим еще, что прекрасны они тою силой,          что их воедино свела. Богатырское племя. Дружина. Семья. Им –      земля тесновата. И небо –         мало… Мне везло          на дороги. Но больше везло на друзей настоящих, И ежели я проиграю         с какой-нибудь пулею                          спор, упаду на ладонь потемневшей травы, встанут      други мои. Будто Кижский собор. Над могилой склонив                  двадцать две головы.

 

«Вернуться б к той черте, где я был мной…»

Вернуться б к той черте,                  где я был мной. Где прилипает к пальцам хлеб ржаной. И снег идет. И улица темна. И слово «мама» –              реже, чем «война». Желания мои скупы. Строги. Вся биография –              на две строки. И в каждой строчке              холод ледяной… Вернуться б к той черте,                  где я был мной. Вернуться бы, вернуться б к той черте, где плачу я в полночной духоте, где очень близко              губы и глаза, где обмануть нельзя, смолчать нельзя. Измены –      даже мысленно –                      страшны. А звездам в небе тесно от луны. Все небо переполнено луной… Вернуться б к той черте,                  где я был мной. Не возвращаться б                 к той черте,                          когда становится всесильной немота. Ты бьешься об нее. Кричишь,         хрипя. Но остается крик внутри тебя. А ты в поту. Ты память          ворошишь. Как безъязыкий колокол, дрожишь. Никто не слышит крика твоего… Я знаю страх. Не будем      про него. Вернуться б к той черте,                      где я был мной. Где все впервые: светлый дождь грибной, который по кустарнику бежит. И жить легко. И очень надо             жить! Впервые «помни»,              «вдумайся»,                          «забудь». И нет «когда». А сплошь –          «когда-нибудь». И все дается малою ценой. Вернуться б к той черте,                      где я был мной. Вернуться б к той черте… А где она? Какими вьюгами заметена?

 

«Надо верить в обычное…»

Надо верить в обычное. Надо рассчитывать                  здраво. У поэтов с убийцами, в сущности,          равная слава. Кто в веках уцелел? Разберись в наслоенье мотивов!.. Мы не помним             царей. Помним: были Дантес и Мартынов. Бесшабашные, нервные, святые «блюстители долга». Ну, подумаешь,             невидаль: однажды вспылили – и только! За могильной оградою все обвиненья напрасны… Пахнут      их         биографии лишь типографскою краской. Вот они на портретах с улыбками благопристойными… Так что цельтесь              в поэтов – и вы попадете в историю!

 

Тишина

В траве – тишина, в камыше – тишина, в лесу – тишина. Так тихо,      что стыдно глаза распахнуть                          и на землю ступить. Так тихо, что страшно. Так тихо, что ноет спина. Так тихо,      что слово любое сказать –                      все равно что убить… Визжащий,          орущий,              разболтанный мир                          заболел тишиной! Лежит он – спеленут крест-накрест                  ее покрывалом тугим… Так тихо,      как будто все птицы                      покинули землю.                          Одна за одной. Как будто все люди оставили землю.                              Один за другим. Как будто земля превратилась в беззвучный          музей тишины. Так тихо,      что музыку надо, как чье-то лицо,                                      вспоминать. Так тихо,      что даже тишайшие мысли                              далёко                                  слышны… Так тихо,         что хочется заново                         жизнь                              начинать. Так тихо.

 

Встреча Нового года

Снег блестел, будто ртутью          сыпанули с крыш. Снег хрустел, будто кто-то          кочерыжку грыз. Оглушал этот смачный и протяжный                      хруст. Снег лежал на платформах,          будто главный груз. И машин не стеснялся он,              не избегал. Был большим. Наряжать деревья              помогал. Обступал, как несмазанная дверь,                  скрипел. Прилипал к шубам и ушанкам,              как репей. Снег нырял в хитрые прически                  юных                      дам. Проверял наше отношенье              к холодам. Мы его на своих плечах              в дома несли. Мы его в коридорах,          веселясь,                  трясли. В доме – смех: очищенье валенок                 идет. Сеем снег… Я еще не знаю, что взойдет.

 

Стихи о собаках

Дворовых собак              по-особому холят за то, что они, на луну подвывая, от будки до дома              все ходят и ходят под гулкою проволокой. Как трамваи… Я их не тревожу.              Я с ними не знаюсь. За это они меня вправе облаивать… Но жарко читать мне              спокойную надпись: «Собак без ошейников будут вылавливать…» За что их?         За внешность?                  За клочья репейника? За пыльную шерсть?                  За неясность породы? За то, что щенками              доплыли до берега? Доплыли и стали ошибкой природы?.. Собаки-изгои.          Собаки-отшельники. Надрывней поминок. Ребенка добрее. Они бы надели              любые ошейники, надели бы! Если б ошейники грели. За что их? У них же –          душа нараспашку. Они ж      в Человечество верят отчаянно!.. И детское:          «Мама, купи мне собачку…» – в собачьих глазах застывает печалинкой… И вот, –      разуверившись в добрых волшебниках, последнюю кость закопав под кустами, – собаки,      которые без ошейников, уходят в леса. Собираются в стаи… Ты знаешь, у них уже –          волчьи заботы! Ты слышишь: грохочут      ружейные полымя!.. Сегодня мне снова приснятся заборы. И лязги цепные              за теми заборами.

 

Из сборника

«Линия»

(1973)

 

Стихи, написанные восьмого марта

Все равно что за снегом идти                          в Африку, а за новою книжкой стихов –                          в мебельный и уныло просить                  со слезой в голосе адрес господа бога                  в бюро справочном, все равно что ругать океан                          с берега за его невниманье                  к твоей личности, все равно что подснежник искать                              осенью и, вздыхая, поминки справлять                              загодя, все равно что костер разводить                              в комнате, а гнедого коня              в гараже требовать, и упорно пытаться обнять                          облако, и картошку варить                  в ледяной проруби, все равно что на суше                  учить плаванью, а увесистый камень                  считать яблоком, все равно что от курицы                      ждать лебедя так однажды решить,      будто ты              полностью разбираешься в женском характере!

 

Ксении

Вырастешь, Ксения,              строки эти прочти… Водосточные трубы уже устали трубить! Целый час ты живешь на земле. Прими ее.         И прости, что земля еще не такая, какою ей надо             быть… На земле умирают и плачут. По земле ручьи бегут нараспев. Задыхаются пальмы. Чавкает тундровый мох… Я хотел ее сделать              самой праздничной! И не успел. Я хотел ее сделать              самой улыбчивой! И не смог. Я над нею трясся.              Я ее так просил! Я земле открывался. Понял ее язык… Ты прости отца. У него не хватило сил накормить голодных,              оживить убитых,                  обуть босых, мы – всегда продолженье. И я не начал с нуля. Мы – всегда продолженье! Распахнута настежь дверь, будет самой счастливой                  твоя и моя земля. В это верит отец! И ты –      непременно –                  верь! Ты пока что не знаешь, как пронзителен шар земной. Что такое «светло» –                  не знаешь. Что такое «темно». Что такое «весна». (Хотя родилась ты – весной.) Что такое «снег». (Хотя снега полным-полно.) Целый час          ты живешь на планете… Привыкай дышать. Продолжай сопеть. Начинай басить              с номерком на руке… Даже имя свое еще не можешь ты удержать в малюсеньком, почти невзаправдашнем                  кулачке.

 

«Тот самый луч, который…»

Тот самый луч,             который твоих коснется рук, покинув      мыс Китовый, опишет полукруг. И в море не утонет. Пушист и невесом, он был в моих ладонях застенчивым птенцом… Он замелькает вскоре над рябью свежих луж. Сквозь облако тугое пройдет тончайший луч. И облако,         как сердце, пронзенное стрелой, забыто и рассеянно повиснет над страной… На запахи грибные прольется луч из тьмы. И за лучом          печные потянутся дымы. Он высветит,             с разбега запутавшись в звонке, скелет велосипеда на пыльном чердаке. Смахнет росу             с тычинки ленивого цветка. В больших глазах волчицы застынет, как тоска. Упав на лес полого, пожухлый лист пронзит. Перечеркнет болото. По насту заскользит. На половицы в доме он хлынет, как обвал… Я пил его с ладони. Пил, словно целовал… Покинул      мыс Китовый, как песня для двоих, – тот самый луч, который коснется         губ твоих.

 

«Горбуша в сентябре идет метать икру…»

Горбуша в сентябре          идет метать икру… Трепещут плавники,              как флаги на ветру. Идет она, забыв о сне и о еде, туда,     где родилась. К единственной              воде. Угаром, табуном, лавиною с горы! И тяжелеют в ней              дробиночки икры… Горбуша прет, шурша, как из мешка – горох. Заторы сокруша. И сети распоров. Шатаясь и бурля,              как брага на пиру, горбуша в сентябре          идет метать икру… Белесый водопад вскипает, будто пунш, когда в тугой струе – торпедины горбуш. И дальше –          по камням. На брюхе –          через мель! Зарыть в песок икру. И смерть принять взамен. Пришла ее пора,              настал ее черед… Здесь –      даже не река, здесь малый ручеек. В него трудней попасть,                  чем ниткою – в иглу… Горбу ша в сентябре          идет метать икру! Потом она лежит – дождинкой на стекле… Я буду кочевать              по голубой земле. Валяться на траве, пить бесноватый квас. Но в свой последний день, в непостижимый час, ноздрями         ощутив              последнюю грозу, к порогу твоему приду я, приползу, приникну, припаду, колени в кровь              сотру… Горбу ша в сентябре          идет метать икру.

 

«Неправда, что время уходит…»

Неправда, что время уходит.                      Это уходим                              мы. По неподвижному времени.                  По его протяжным долинам. Мимо забытых санок                  посреди сибирской зимы. Мимо иртышских плесов                      с ветром неповторимым. Там, за нашими спинами, –                      мгла с четырех сторон. И одинокое дерево,                 согнутое нелепо. Под невесомыми бомбами –                      заиндевевший перрон. Руки,     не дотянувшиеся                  до пайкового хлеба. Там, за нашими спинами, –                      снежная глубина. Там обожженные плечи                     деревенеют от боли. Над затемненным городом                      песня:                          «Вставай, страна-а!..» «А-а-а-а…» – отдается гулко,                      будто в пустом соборе… Мы покидаем прошлое.                  Хрустит песок на зубах. Ржавый кустарник              призрачно топорщится у дороги. И мы на нем оставляем                  клочья отцовских рубах и надеваем синтетику,                  вредную для здоровья. Идем к черте, за которой –                      недолгие слезы жен. Осатанелый полдень. Грома неслышные гулы. Больницы,          откуда нас вынесут. Седенький дирижер. И тромбонист,             облизывающий                      пересохшие губы… Дорога – в виде спирали.                  Дорога – в виде кольца. Но –     отобедав картошкой                  или гречневой кашей – историю Человечества                  до собственного конца каждый проходит по времени. Каждый проходит. Каждый. И каждому – поочередно –                      то солнечно,                                  то темно. Мы измеряем дорогу                  мерой своих аршинов. Ибо уже установлено                  кем-то давным-давно: весь человеческий опыт –                      есть повторенье ошибок… И мы идем к горизонту.                     Кашляем.                          Рано встаем. Открываем школы и памятники.                          Звезды и магазины… Неправда, что мы стареем! Просто –         мы устаем. И тихо отходим в сторону,                      когда кончаются силы.

 

Трещинка

Речка Тахо,          речка Тахо под Толедо… Над зеленою водой бормочет птаха. Желтоватая долина –              как тарелка. Трещинкой на дне долины – речка Тахо. А Толедо – как нахмуренное чудо. Как далекий отзвук                  рыцарского гимна. Тусклым золотом блестит его кольчуга… Я не слушаю начитанного гида. Голос гида для меня звучит нелепо. Почему-то мне глядеть на город                                        больно. Слишком долго я шагал к тебе,                                        Толедо! Исполняются желанья слишком поздно… Память снова подымается из праха. Вновь клянутся пацаны                      у школьной карты. Крепок долгий сон          бойцов интербригады… Ты – как трещинка на сердце – речка Тахо.

 

Гитара Гарсия Лорки

А одна струна –              тетива, зазвеневшая из темноты. Вместо стрел в колчане –                      слова, А когда захочу –              цветы. А вторая струна –              река. Я дотрагиваюсь до нее. Я дотрагиваюсь слегка, и смеется          детство мое. Есть и третья струна –                      змея, не отдергивайте руки: это просто придумал я – пусть      боятся мои враги. А четвертая              в небе живет. А четвертая          схожа с зарей. Это – радуга,          что плывет над моею бедной землей. Вместе пятой струны – лоза. Поскорее друзей зови! Начинать без вина нельзя ни мелодии,          ни любви. А была и еще одна, очень трепетная струна. Но ее –      такие дела – злая пуля оборвала.

 

Сказка с несказочным концом

Страна была до того малюсенькой, что, когда проводился военный парад, армия      маршировала на месте от начала парада и до конца. Ибо, если подать другую команду, – не «на месте шагом»,                  а «шагом вперед…», – очень просто могла бы начаться война. Первый шаг был бы шагом через границу, Страна была до того малюсенькой, что, когда чихал знаменитый булочник (знаменитый тем, что он был единственным булочником в этой стране), – так вот, когда он чихал троекратно, булочники из соседних стран говорили вежливо:                  «Будьте здоровы!..» И ладонью стирали брызги со щек. Страна была до того малюсенькой, что весь ее общественный транспорт состоял из автобуса без мотора. Этот самый автобус – денно и нощно, сверкая никелем, лаком и хромом, опершись на прочный гранитный фундамент, перегораживал Главную улицу. И тот,      кто хотел проехать в автобусе, входил, как положено, с задней площадки, брал билеты, садился в удобное кресло и, посидев в нем минут пятнадцать, – вставал и вместе с толпой пассажиров выходил с передней площадки –                          довольный – уже на другом конце государства. Страна была до того малюсенькой, что, когда проводились соревнования по легкой атлетике,                 все спортсмены соревновались (как сг оворившись!) в одном лишь виде:                 прыжках в высоту. Другие виды не развивались. Ибо даже дистанция стометровки пересекалась почти посредине чертой Государственнейшей границы, на этой черте             с обеих сторон стояли будочки полицейских. И спортсмен, добежав до знакомой черты, останавливался, предъявлял свой паспорт. Брал визу на выезд. Визу на въезд. А потом он мучительно препирался с полицейским соседнего государства, который требовал прежде всего список участников соревнований – (вдруг ты – хиппи, а не спортсмен!). Потом этот список переводили на звучный язык соседней страны, снимали у всех отпечатки пальцев и – предлагали следовать дальше. Так и заканчивалась стометровка. Иногда – представьте! – с новым рекордом. Страна была до того малюсенькой, что жители этой скромной державы разводили только домашнюю птицу и не очень крупный рогатый скот (т а к возвышен но я называю баранов). Что касается более крупных зверей, то единственная в государстве корова перед тем, как подохнуть,                      успела сожрать всю траву на единственной здешней лужайке, всю листву на обоих деревьях страны, все цветы без остатка                  (подумать страшно!) на единственной клумбе у дома Премьера. Это было еще в позапрошлом году. До сих пор весь народ говорит с содроганьем о мычании          этой голодной коровы. Страна была до того малюсенькой, что, когда семья садилась за стол, и суп оказывался недосоленным, глава семьи звонил в Министерство Иностранных Дел и Внешней Торговли. Ибо угол стола,              где стояла солонка, был уже совершенно чужой территорией со своей конституцией и сводом законов (достаточно строгих, кстати сказать). И об этом все в государстве знали. Потому что однажды хозяин семьи (не этой,      а той, что живет по соседству) руку свою протянул за солонкой, и рука была арестована тут же! Ее посадили на хлеб и воду, а после организовали процесс – шумный,      торжественный,                  принципиальный – с продажей дешевых входных билетов, с присутствием очень влиятельных лиц. Правую руку главы семьи приговорили,          во-первых – к штрафу, во-вторых (условно) – к году тюрьмы… В результате          несчастный глава семейства оказался в двусмысленном положенье: целый год он после – одною левой – отрабатывал штраф и кормил семью. Страна была до того малюсенькой, что ее музыканты с далеких пор играли только на флейтах и скрипках, лишь на самых маленьких скрипках и флейтах! Больше они ни на чем не играли. А рояль они видели только в кино да еще –      в иллюстрированных журналах, Потому что загадочный айсберг рояля, несмотря на значительные старанья, не влезал в территорию этой страны. Нет, вернее, сам-то рояль помещался, но тогда      исполнителю                  не было места. (А играть на рояле из-за границы – согласитесь – не очень-то патриотично!) Страна была невероятно крохотной. Соседи эту страну уважали. Никто не хотел на нее нападать. И все же      один отставной генерал (уроженец страны и большой патриот) несколько раз выступал в Сенате, несколько раз давал интервью корреспондентам центральных газет, посылал посланья Главе государства, в которых          решительно и однозначно ругал профсоюзы и коммунистов, просил увеличить военный бюджет, восхвалял свою армию.                  И для армии требовал атомного оружия!

 

Хиросима

Город прославился так: вышел      военный чудак, старец с лицом молодым. «Парни, – сказал он, – летим! Мальчики,          время пришло. Дьявольски нам повезло!..» В семь сорок девять утра все было так, как вчера. «Точка… – вздохнул офицер, – чистенько          вышли              на цель…» В восемь двенадцать утра сказано было:          «Пора!..» В восемь пятнадцать,                  над миром взлетев, взвыл торжествующе дымный клубок! Солнце зажмурилось, похолодев. Вздрогнули оба: и «боинг», и бог!.. Штурман воскликнул:                  «Ой, как красиво!..» В эту секунду          в расплавленной мгле рухнули все представленья о зле. Люди узнали,          что на Земле есть Хиросима. И нет Хиросимы.

 

«В откровении церемонном…»

В откровении церемонном солнце выплыло              желтым лимоном… И его дымящийся терпкий сок на песке бурлил, на асфальте сох, пеленой пахучей              тек по стволу, из шершавой коры              выжимал смолу, на скамейке забытую книгу прочел, золотыми пулями              сделал пчел, прожурчал по пляжу, чаек дразня. Был     приправою дня! Был     основою дня!.. А потом над рощею,              над холмом неподвижно жара повисла… Люди жмурились,              глядя на вечный лимон. Людям было светло. И кисло.

 

Разговор о снеге с семилетним

Ка Саном – сыном синга пурского

поэта Го-Бо-Сена

Ка Сана море утомило. Но он –      серьезный человек. И, проникая в тайны мира, он просит: – Расскажи про снег! Я рисовал, да не выходит. Никак его я не пойму… Он – как мороженое? – Вроде… – Не может быть! – Ну почему? Представь,      поверь такому чуду: зимой у нас в моей Москве лежит мороженое всюду – на улицах и на траве, и на деревьях, и на крышах. В любых дворах. У всех дверей. Для всех девчонок и мальчишек. А в зоопарке – для зверей. У нас оно зовется                 «снегом». Его все государство ждет… Идет мороженое с неба. Просторно, сказочно идет. Оно похрустывает слабо, к прохожим просится в друзья… – А это сладко? – Очень сладко! Так сладко, что сказать нельзя… Мой собеседник затихает. Глядит неведомо куда… – А вы счастливые… – вздыхает. Я соглашаюсь: – Иногда.

 

Сказка о медных трубах

И довелось испытать ему огонь, воду и медные трубы. Из старой книги Жил богатырь на свете.                  Претендовал на корону. Не было у гражданина                  ни слабостей,                          ни гордынь. Съедал на обед барана. На ужин съедал корову. Был богатырь          что надо! Сказочный был богатырь… Он – либо сражался,                  либо                  думал: с кем бы сразиться?! И никакая сила не могла его удержать… Князю приходится княжить. Прачке – с бельем возиться. Богатырю приходится          подвиги совершать… Однажды он въехал в море.                  На добром коне.                      С разгона. И там пропадал, – рассказывают, – почти до восьми утра. А утром князю в подарок                  привез он Царя Морского. Люди кричали: «Браво-о-о!..» Люди кричали: «Ура-а-а-а!.." А богатырь отправился              в Царство Зловонной Гари, – жажду геройства              новым подвигом утолил. Огненного Страшилу                  голыми взял руками! (Только усы да брови чуточку опалил.) Княжеские глашатаи                  на площадях                          хрипели. Был потрясающий праздник!                      (Я знаю, что говорю.) Звонкие трубы пели, чистые трубы пели, медные трубы пели славу богатырю! Слушал он эти трубы                  в очень достойной позе. Слушал он их,             внимая                  каждой отдельной трубе. Слушал их днем и ночью, Вдумчиво слушал. А после – разволновался.             И помер.                  От уваженья к себе… – Жил богатырь на свете,                     явно – не самый слабый. Был богатырь,             и – нету. Жалко богатыря. Страшное испытанье:                  медные трубы славы! Соображали предки. Слов не бросали зря.

 

Сказка о добром джинне

Джинн был добрым. Из бутылки вылез, а бутылку          подарил мальцу… Стражники царёвы подивились: мимо них          шагнула тень                      к дворцу. Царь, румяный, как шашлык по-карски, глянул на волшебника хитро: – Ты откуда взялся? – Я? Из сказки. – А сюда зачем? – Творить          добро. – Значит, будешь требовать в награду золотишко, бархату аршин? Может, дочку царскую? – Не надо. Ничего не надо. Я же –      джинн. Царь перекрестился на икону, скипетром покачивая в такт, и сказал сурово: – Нет закону, чтоб добро творили просто так!.. Засмеялся джинн. Подался в город. И – покрытый копотью лучин – он сначала уничтожил голод, грамоте мальчишек научил, лес дремучий вырубил без страха, запросто остановил чуму… Люди относились к джинну                      странно и не очень верили ему. Их одно лишь интересовало: – Все-таки скажи, открой секрет… Сам-то ты          неужто без навара? – Я же джинн! – Ну-у, это не ответ! Не бывает так…              Добро приносишь. Бедным помогаешь задарма. Ничего себе взамен                  не просишь… Понимаешь? – Дураков нема. Джинн      засеял рожью поле брани. (Люди ночью эту рожь      сожгли.) Рассыпал он истины.                  (Не брали.) Планетарий выстроил.                  (Не шли.) Джинна избегали. Джинна гнали. (Дважды      чудом спасся от толпы!) Дружным хором              джинна проклинали пасторы, раввины и попы. Хаяли в костелах и в мечетях, тысячами шли на одного!.. Джинн бы умер          в тягостных мученьях, если б не бессмертие его. И, устав от мыслей раздраженных, плюнул джинн на непонятный мир… И решил он разводить крыжовник: ягоду,      в которой – витамин. Для себя!.. Над хутором заброшенным, над последней страстью чудака плыли –      не плохие, не хорошие – средние века.

 

Хроника одного вечера

Будто кто-то ослабил невидимый винтик и огромный завод – как проколотый! – вытек. Из ворот,         нависающих словно плотина, прет поток, выливаясь на площадь картинно. Говорит о футболе,              пивко попивая. Заполняет автобусы. Лезет в трамваи… – Даме тесно? Берите такси,          если тесно. 18 часов Потекли управленья. Текут министерства. И метро      распахнуло прохладные трюмы… Возникает задачка про вечные трубы: «Из одной выливается… В другую вливается…» 18 часов 30 минут А Москва         перезванивается. Договаривается. В это время левкои                  нужней, чем дыханье… Надеваются мини. Запахло духами. Бледный свет телевизоров спорит с закатом. Шебуршат воробьи в переулке покатом. 18 часов 50 минут Открывая дежурным                  планетные тайны, в ТАССе невозмутимо стучат телетайпы. «Ураган над Карачи…» «События в Чили…» Десять строк из Норильска                      «Как нам сообщили, раньше срока здесь выдана первая тонна…» 19 часов 05 минут – Одевайся! Нас ждут. – Я почти что готова. 19 часов 30 минут На афише смеется эстрадная панночка. У афиши застыла влюбленная парочка… – Вася? – Да. – Рискнем? – Айда!.. 20 часов 15 минут В ресторане –             день рожденья!.. Стол, поставленный отдельно. Стол роскошный. Стол такой: самого стола не видно! – яблоки,      салаты,             вина… Машет тоненькой рукой сын известного артиста – несравненный тамада! (Непонятно –             кто родился, где родился и когда.) Танцевальный и песенный тонус народа повышается!.. 20 часов 35 минут В клинике – настежь ворота. Привезли старика (прободение язвы). Что с ним будет,              еще абсолютно не ясно. Плеск воды. Моет руки хирург монотонно. 20 часов 50 минут – Одевайся! Нас ждут. – Я почти что готова. 21 час 10 минут Уезжает человек в экспедицию. Провожанья он отверг (по традиции). Лучше      собственной тоски не касаться бы… Он сейчас возьмет такси до Казанского. А потом –          тайга,              мошка, стылый ветер… Будет странно, что Москва есть на свете. А в тайге ему плутать долго ль, коротко… Жаль:      никто не будет ждать. Кроме города. 21 час 25 минут Повинуясь велению пса,                  а не долга, отставник на прогулку выводит бульдога. И бульдог –      непреклонный, как высшая мера, – на нетрезвых прохожих взирает надменно. Уголки его губ          до асфальта отвисли. 21 час 40 минут – Ты готова? Нас ждут. – Позвони, что мы вышли! 22 часа Мама      вуз заканчивает. Папа     дочь укачивает. «Раз-два– три-четыре -пять – наша дочка хочет спать. Уходите все от нас. Мы хотим не видеть вас». 22 часа 45 минут По вечерним проспектам –                  пустым и огромным – мчат газетные матрицы к аэродромам. На предельной – от встречного ветра                  зверея – к самолету! Скорее!      Скорее!              Скорее!! Лишь витрины проносятся слева и справа. На машине написано коротко:                          «Правда». 23 часа 10 минут Под абажуром –              четверо. Накурено. Расчерчено. – Восемь пик! – Угу. – Вистанёшь? – Могу. …Постовой у театра              похож на шамана. – Ты заметил, что Клава одета кошмарно?.. Не заметил. (Час ночи.) Не заметил. Напомнишь… Простонала и сгинула «скорая помощь». Тем но т а. Затихающий отзвук судьбы. Не забыть бы на завтра… Не забыть бы на завтра… Не забыть бы на завтра… Не забы…

 

Чудо

Так полыхнуло –              сплеча,                  сполна – над ледяным прудом!.. (Два человека –              он и она – были виновны в том…) В доме напротив полночный лифт взвился до чердака. Свет был таким,              что мельчайший шрифт читался наверняка… Так полыхнуло, так занялось – весной ли, огнем – не понять. И о потомстве подумал лось, а заяц решил линять. Землю пробили усики трав и посверлили лучи. То т час, об этом чуде узнав, заспешили с юга              грачи. На лентах сейсмографов стала видна нервная полоса… (Два человека –              он и она – глядели друг другу в глаза…) Реки набухли. Народ бежал и жмурился от тепла. Кто-то кричал:              «Пожар!..                      Пожар!..» А это любовь была.

 

«Как детство, ночь обнажена…»

Как детство,          ночь обнажена. Земля становится просторнее… Моя щека обожжена пронзительным: «Скажи мне что-нибудь!..» «Скажи мне что-нибудь!..                      Скажи! Скорей! Пусть будут волны –                  до неба. Заполони. Опустоши. И все-таки          скажи мне что-нибудь!.. Плати за то,          что целовал, словами –          вечными, как прошлое… Зачем учился ты словам? Скажи мне          что-нибудь хорошее… За то, что ты не опроверг все мужество мое нарочное, за бабий век, недлинный век. – Скажи мне          что-нибудь хорошее…» Святая и неосторожная, чего ты просишь? Правды? Лжи?.. Но шепчет женщина: «Скажи! Скажи мне          что-нибудь хорошее…»

 

Из сборника

«Голос города»

(1977)

 

«Все начинается с любви…»

Все начинается с любви… Твердят: «Вначале          было              слово…» А я провозглашаю снова: Все начинается              с любви!.. Все начинается с любви: и озаренье,          и работа, глаза цветов, глаза ребенка – все начинается с любви. Все начинается с любви, С любви! Я это точно знаю. Все,      даже ненависть – родная и вечная сестра любви. Все начинается с любви: мечта и страх, вино и порох. Трагедия,         тоска             и подвиг – все начинается с любви… Весна шепнет тебе:                  «Живи…» И ты от шепота качнешься. И выпрямишься. И начнешься. Все начинается              с любви!

 

Памяти Василия Шукшина

До крайнего порога вели его,      спеша, – алтайская порода и добрая душа… Пожалуйста, ответьте, прервав      хвалебный вой: вы что – узнав о смерти, – прочли его          впервой?! Пожалуйста, скажите, уняв     взыгравший пыл: неужто он при жизни хоть в чем-то хуже                 был?! Поминные застолья, заупокойный звон… Талантливее,          что ли, стал     в черной рамке                 он?! Убийственно-жестоки, намеренно-горьки посмертные восторги, надгробные дружки. Столбы словесной пыли и фимиамный дым… А где ж вы раньше              были – когда он был живым?

 

День рождения женщины

«Так сколько ж ей?..» «И в самом деле, сколько?..» А женщина махнет рукою                          и промолвит нараспев – светло и горько: – Зачем считать напрасно? Все –      мои. – А после выпьет              за друзей пришедших. И будет излучать высокий свет… Есть только дни рождения                          у женщин. Годов р ож дения у женщин нет!

 

«Надо ж, почудилось…»

Надо ж, почудилось. Эка нелепость! Глупость какая!.. Два Дед Мороза              садятся в троллейбус. Оба – с мешками… Рядышком          в нимбе из снежного пара с удалью злою Баба-яга посреди тротуара машет метлою. На гору      с видом таинственно-мудрым лезут трамваи… Кто-то сказал,          что в кондитерской утром «Сказку» давали… Вечер, заполненый чудесами, призрачно длится. Красная Шапочка              ждет под часами звездного принца… И, желваки обозначив на скулах, выкушав водки, ходят      в дубленых овечьих шкурах Серые Волки.

 

Мотив

Утро проползло по крышам, все дома позолотив… Первое,      что я услышал при рожденье, был мотив. То ли древний,             то ли новый, он в ушах моих крепчал и какой-то долгой нотой суть мою обозначал. Он меня за сердце тронул, он неповторимым был. Я его услышал.             Вздрогнул. Засмеялся и – забыл! И теперь никак не вспомню. И от этого грущу… С той поры,          как ветра в поле, я всю жизнь мотив ищу. На зимовье          стыну              лютом, охаю на вираже. И прислушиваюсь к людям, к птицам, к собственной душе. К голосам зари багряным, к гулу с четырех сторон. Чувствую,         что где-то рядом, где-то очень близко он!.. Зябкий, будто небо в звездах, неприступный,              как редут. Ускользающий,              как воздух. Убегающий,          как ртуть. Плеск оркестров. Шорох санный. Звон бокалов. Звон реторт… Вот он!      Вроде бы тот самый! Вроде бы. А все ж –         не тот! Тот я сразу же узнаю. За собою позову… Вот живу и вспоминаю… Может, этим и живу.

 

Сладка ягода

Сладка ягода          в лес поманит, щедрой спелостью удивит. Сладка ягода одурманит. Горьк а я год а отрезвит. Ой, крута судьба,              словно горка, довела она, извела. Сладкой ягоды – только горстка. Горькой ягоды – два ведра. Я не ведаю,          что со мною, почему она так растет – сладка ягода лишь весною, горька ягода круглый год… Над судьбой моей              ты посмейся, погляди мне вслед из окна. Сладку ягоду рвали вместе. Горьк у я год у – я одна.

 

«Был солдат на небывалой войне…»

Был солдат          на небывалой войне, на дорогах обожженной планеты. Он сначала видел              только во сне День Победы… Отступал он          и в атаку ходил, превозмог он все раненья и беды. Был готов он жизнь отдать                         за один День Победы!.. И ни разу         ни слезинки из глаз, он усталости и страха не ведал… А заплакал он          единственный раз. В День Победы.

 

«Та зима была, будто война, – лютой…»

Та зима была,          будто война, –                      лютой. Пробуравлена, прокалена ветром. Снег лежал,          навалясь на январь                          грудой. И кряхтели дома              под его весом. По щербатому полу                  мороз крался. Кашлял новый учитель                  Сергей Саныч. Застывали чернила                  у нас в классе. И контрольный диктант отменял завуч… Я считал,         что не зря                  голосит ветер, не случайно болит по утрам              горло, потому что остались                  на всем свете лишь зима и война – из времен года! И хлестала пурга              по земле крупно, и дрожала река              в ледяном гуле. И продышины в окнах                  цвели кругло, будто в каждую кто-то всадил пулю!.. И надела соседка              платок вдовий. И стонала она допоздна-поздно… Та зима была,          будто война, –                      долгой. Вспоминаю и даже сейчас             мерзну.

 

«То, где мы жили, называлось югом…»

То, где мы жили,              называлось югом… И каждый раз, как только мы вставали, казался мир вокруг              настолько юным, что в нем –          наверняка! –                  существовали пока еще не названные вещи. Беспомощный, под безымянным небом рождался мир. Он вовсе не был              вечным. Усталым не был. И всесильным не был. Он появлялся. Он пьянил, как брага. Он был доверчивым              и откровенным… О, это удивительное право: назвать землею – землю, ветер – ветром! Увидев      ослепительное нечто, на миг сомкнуть торжественные веки и радостно провозгласить: «Ты – небо! Да будет так отныне и вовеки!.. Да будет мир          ежесекундно юным. Да будет он таким сейчас и позже…» То, где мы жили,          называлось югом. И было нам по двадцать лет. Не больше… И нисходила ночь –              от звезд рябая. И мы, заполненные гулкой ширью, намаявшись, почти что засыпая, любовь бесстрашно называли жизнью.

 

«Все хочу я увидеть…»

Все хочу я увидеть. Хочу испытать,          все, кроме смерти И услышать все шепоты мира и все его грохоты. Но даже и то, что небесный Госплан                          отпустил мне по смете, я честно приму. И вместе с друзьями                  потрачу до крохотки… Все желания могут исполниться,                          кроме самого яркого – колеса машины времени                  ржавеют – несмазаны… А мне б откусить от того матросского яблочка! А мне бы почуять рукопожатье товарища «маузера»!.. Это вовсе не кровь,              это время в жилах играет. Пусть потом разберутся,                  кто гений,                      кто трус,                          кто воин. Ведь не тогда человек умирает,                          когда умирает, а тогда, когда говорит: «Я собой доволен…» Я собой доволен…              И можно готовить деньги, заказывать место на кладбище и траурный выезд… А в соседнем сквере                  кудахчут хорошо одетые дети. И не знают еще, что им досталась эпоха –                      на вырост! Мы об этом тоже не знали. Мы не верили, что состаримся. И что однажды              на сердце у каждого                              истина выжжется: никогда не бывает Счастье конечной станцией!.. …Потому-то и кружится этот мир. Потому он          и движется.

 

Баллада о зенитчицах

Как разглядеть за днями след нечеткий? Хочу приблизить к сердцу этот след… На батарее          были сплошь девчонки. А старшей было восемнадцать лет. Лихая челка над прищуром хитрым, бравурное презрение к войне… В то утро танки вышли прямо к Химкам. Те самые. С крестами на броне… И старшая,          действительно старея, как от кошмара заслонясь рукой, скомандовала тонко: – Батарея-а-а! (Ой, мамочка!.. Ой, родная!..) Огонь! – И – залп!.. И тут они заголосили, девчоночки, запричитали всласть. Как будто бы вся бабья боль России в девчонках этих вдруг отозвалась! Кружилось небо –                 снежное, рябое. Был ветер обжигающе горяч. Былинный плач              висел над полем боя, он был слышней разрывов – этот плач! Ему –      протяжному –                  земля внимала, остановясь на смертном рубеже. – Ой, мамочка!.. – Ой, страшно мне!.. – Ой, мама!.. – И снова: – Батарея-а-а!.. …И уже пред ними, посреди земного шара, левее безымянного бугра горели неправдоподобно жарко четыре черных танковых костра! Раскатывалось эхо над полями, бой медленною кровью истекал… Зенитчицы кричали и стреляли, размазывая слезы по щекам. и падали. И поднимались снова. Впервые защищая наяву и честь свою (в буквальном смысле слова!). И Родину. И маму. И Москву. Весенние пружинящие ветки. Торжественность венчального стола. Неслышанное: «Ты моя – навеки!..» Несказанное: «Я тебя ждала..» И губы мужа. И его ладони. Смешное бормотание во сне. И то, чтоб закричать в родильном доме: – Ой, мамочка! Ой, мама, страшно мне! – И ласточку. И дождик над Арбатом. И ощущенье полной тишины… Пришло к ним это после. В сорок пятом. Конечно, к тем, кто сам пришел с войны.

 

Из поэмы «210 шагов»

 

Война

Было Училище. Форма – на вырост. Стрельбы с утра.              Строевая – зазря… Полугодичный              ускоренный выпуск. И на петлице – два кубаря… Шел эшелон          по протяжной                      России, шел на войну          сквозь мельканье берез. «Мы разобьем их!..» «Мы их осилим!..» «Мы им докажем!..» –                  гудел паровоз… Станции,         как новгородское вече. Мир, где клокочет людская беда. Шел эшелон. А навстречу,          навстречу – лишь санитарные поезда… В глотку не лезла              горячая каша. Полночь была, как курок,              взведена… «Мы разобьем их!..» «Мы им докажем!..» «Мы их оси лим!..» –              шептал лейтенант… В тамбуре, маясь на стрелках гремящих, весь продуваемый                 сквозняком, он по дороге взрослел –                      этот мальчик – тонкая шея, уши торчком… Тол ь ко во сне, оккупировав полку в осатанелом             табачном дыму, он забывал обо всем ненадолго. И улыбался. Снилось ему что-то распахнутое                  и голубое. Небо, а может,      морская волна… «Та н к и!.» И сразу истошное:              «К бою-у!..» Так они встретились: Он и Война… …Воздух наполнился громом,                          гуденьем. Мир был изломан, был искажен… Это казалось ошибкой,                 виденьем, странным,         чудовищным миражом… Только видение не проходило: Следом за танками                 у моста пыльные парни              в серых мундирах шли и стреляли от живота!.. Дыбились шпалы! Насыпь качалась! Кроме пожара, не видно ни зги! Будто бы эта планета                  кончалась там, где сейчас наступали                  враги! Будто ее становилось                  все меньше!. Ежась от близких разрывов гранат, – черный,      растерянный,                  онемевший, – в жестком кювете лежал лейтенант. Мальчик      лежал посредине России, всех ее пашен,             дорог                  и осин… Что же ты, взводный? «Докажем!..» «Осилим!..» Вот он –      фашист. Докажи. И осиль. Вот он –      фашист! Оголтело и мощно воет его знаменитая              сталь… Знаю, что это почти невозможно! Знаю, что страшно! И все-таки          встань! Встань, лейтенант!.. Слышишь,         просят об этом, вновь возникая              из небытия, дом твой, пронизанный солнечным светом. Гор од. Отечество. Мама твоя… Встань, лейтенант! Заклинают просторы, птицы и звери, снега и цветы. Нежная      просит             девчонка, с которой так и не смог познакомиться                          ты! Просит      далекая средняя школа, ставшая госпиталем                  с сентября. Встань! Чемпионы двора по футболу просят тебя –             своего вратаря! Просит      высокая звездная россыпь, горы,      излучина каждой реки!.. Маршал приказывает и просит: «Встань, лейтенант!                  Постарайся!                          Смоги…» Глядя значительно и сурово, вместе с землею и морем                      скорбя, просит об этом крейсер «Аврора»! Тельман об этом просит              тебя! Просят деревни,              пропахшие гарью. Солнце,      как колокол,                  в небе гудит! Просит из будущего Гагарин! Ты не поднимешься – он не взлетит… Просят твои нерожденные дети. Просит история… И тогда встал лейтенант и шагнул по планете, выкрикнув не по уставу: «Айда!.» Встал и пошел на врага,              как вслепую! (Сразу же сделалась влажной                          спина.) Встал лейтенант!.. И наткнулся          на пулю. Большую и твердую, как стена… Вздрогнул он,          будто от зимнего ветра. Падал он медленно,                  как нараспев. Падал он долго… Упал он      мгновенно. Он даже выстрелить не успел! И для него наступила                  сплошная и бесконечная тишина… Чем этот бой завершился – не знаю знаю,      чем кончилась эта война!.. Ждет он меня за чертой неизбежной. Он мне мерещится                  ночью и днем – худенький мальчик, всего-то успевший встать      под огнем и шагнуть         под огнем!.. …А над домом тучи кружат-ворожат. Под землей цветущей павшие лежат. Дождь      идет над полем, родную землю             поит… Мы про них не вспомним, – и про нас не вспомнят! Не вспомнят          ни разу. Никто и никогда. Бежит      по оврагу мутная вода… Вот и дождь          кончился. Радуга как полымя… А ведь очень хочется, чтоб и про нас             помнили.

 

Пуля

Пока эта пуля летела в него…. – Ты о чем? Он умер      в больнице. И все это было не вдруг. Почти что за месяц                 мы знали,                     что он – обречен… Ты помнишь, как плакал в пустом кабинете                          хирург? «Какой человек умирает! Какой человек!..» Поэт хирургии              полсуток стоял у стола. Хотел опровергнуть прогнозы. И – не опроверг. Там не было пули… – Нет,      все-таки пуля была!.. На любом надгробье –                     два                      главных года: год прихода в этот мир. И год ухода. От порога          до другого порога вьется-кружит по земле твоя дорога. Вьется-кружит по земле твоя усталость. И никто не скажет,                 много ль осталось… Но однажды, вопреки твоей воле, обрываются          надежды и хвори! Обрываются          мечты и печали! «Прибыл – убыл…» – в это верят          без печати… Я разглядываю камень                     в испуге: между датами – черта, как след от пули! След от пули! След     багряного цвета… Значит, все-таки              была пуля эта! Значит, все-таки              смогла долго мчаться! Значит, все-таки              ждала дня и часа! Все ждала она,              ждала, все летела! И – домчалась. Дождалась. Досвистела…. Два числа на камне время стирает. След от пули          между ними                      пылает!.. Пока эти пули летят                  (а они летят!), пока эти пули летят                  в тебя                      и в меня, наполнившись ветром, осенние сосны гудят, желтеют в витринах                  газеты                      вчерашнего дня… А пули летят! И нельзя отсидеться в броне, уехать,      забраться в забытые богом края… Но где и когда она                 встречу                      назначила мне – веселая пуля, проклятая пуля моя? Ударит      в какой стороне и с какой стороны?.. Постой! Да неужто не может промазать она? И вновь суматошные дни              суетою полны. Живу я и верю, что жизнь –          невозможно длинна. Вот что-то не сделал: «Успею…»                          (А пуля летит!..) «Доделаю после…»              (А пуля смеется, летя!..) В сырое окно неподкупное время глядит. И небо в потерянных звездах, как в каплях          дождя… Ну что же,          на то мы и люди,                      чтоб все понимать. На то мы и люди,              чтоб верить                     в бессмертные сны… Над детским дыханьем склонилась          усталая мать. Горят и мена          у подножья                  Кремлевской стены… На то мы и люди, чтоб помнить             других людей. На то мы и люди, чтоб слышать             их голоса… В оттаявшем небе –                  рассветная полоса… Да будет памятным каждый прошедший день! А каждый грядущий день                      да будет воспет!.. Пока эти пули летят, мы обязаны жить. Пока эти пули летят,                  мы должны                             успеть вырастить хлеб, землю спасти, песню сложить. …Пока эти пули летят                  в тебя и в меня…

 

Баллада о крыльях

Мужичонка-лиходей –                  рожа варежкой – дня двадцатого апреля                  года давнего закричал вовсю              в Кремле,                  на Ивановской, дескать, «дело у него          Государево!» Кто таков? Почто вопит? Во что верует? Отчего в глаза стрельцам                      глядит без робости? Вор – не вор,             однако кто его ведает… А за крик держи ответ          по всей строгости!.. Мужичка того             недремлющая стража взяла. На расспросе объявил этот странный тать, что клянется смастерить                      два великих крыла и на оных,         аки птица, будет в небе летать… Подземелье. Стол дубовый. И стена      на три крюка. По стене плывут, качаясь,                      тени страшные. Сам боярин Троекуров                     у смутьяна-мужика, бородою тряся, грозно спрашивали: – Что творишь, холоп? – Не худое творю. – Значит, хочешь взлететь? – Даже очень хочу. – Аки птица, говоришь? – Аки птица, говорю. – Ну, а как не взлетишь? – Непременно взлечу! Был расспрашиван холоп                      строгим способом, шли от засветло расспросы                         и до затемно. Дыбой гнули мужика, а он упорствовал: «Обязательно взлечу! Обязательно!» Вдруг и вправду полетит                      мозгля крамольная?! Вдруг понравится царю                     потеха знатная? Призадумались боярин и промолвили: – Ладно!.. Что тебе, холоп,              к работе                      надобно? Дали все, что просил                  для крылатых дел: два куска холста,              драгоценной слюды, прутьев ивовых,              на неделю еды. (И подьячего, чтоб смотрел-глядел.) Необычное          мужичок мастерил, вострым ножиком              он холсты кромсал, из белужьих жабр              хитрый клей варил, прутья ивовые             в три ряда вязал. От рассветной зари                  до темных небес он работал          и не печалился. Он старался – черт,                  он смеялся – бес: «Получается! Ой, получается!..» Слух пошел по Москве: «Лихие дела!.. Мужичонка…          Да чтоб мне с места не встать!.. Завтра в полдень, слышь?..                      Два великих крыла… На Ивановской…              Аки птица летать…» – Что творишь, холоп? – Не худое творю. – Значит, хочешь взлететь? – Даже очень хочу. – Аки птица, говоришь? – Аки птица, говорю. – Ну, а как не взлетишь? – Непременно взлечу! Мужичонка-лиходей –                  рожа варежкою, – появившись из ворот                  скособоченных, дня тридцатого апреля                  на Ивановскую вышел-вынес          два крыла перепончатых. Были крылья угловатыми                      и мощными, распахнулись – всех зажмуриться заставили! Были тоненькими очень –                      да не морщили. Были словно ледяными –                      да не таяли. Отливали эти крылья                  сверкающие то ли – кровушкою,                  то ли – пожарами. Сам боярин Троекуров со товарищами поглазеть на это чудо                  пожаловали… Крыльев радужных таких                      земля не видела. И надел их мужик,              слегка важничая. Вся Ивановская площадь                      шеи                          вытянула, приготовилася ахнуть                  вся Ивановская!.. Вот он крыльями взмахнул,                      сделал первый шаг. Вот он чаще замахал,                  от усердья взмок. Вот на цыпочки встал, –                  да не взлеталось никак!.. Вот он щеки надул, –                  а взлететь не мог!.. Он и плакал,          и молился,                  и два раза отдыхал, закатив глаза,          подпрыгивал по-заячьи. Он поохивал,          присвистывал,                      он крыльями махал и ногами семенил, как в присядочке. По земле стучали крылья,                  крест мотался на груди. Обдавала пыль              вельможного боярина. Мужику уже кричали: «Ну, чего же ты?              Лети! Обещался, так взлетай, окаянина!..» А когда он завопил:                  «Да где ж ты, господи?!» – и купца задел крылом,                  пробегаючи, вся Ивановская площадь                      взвыла                          в хохоте, так что брызнули с крестов стаи галочьи!.. А мужик упал на землю,                     как подрезали. И не слышал он              ни хохота,                      ни карканья… Сам боярин Троекуров                 не побрезговали: подошли к мужичку и в личность          харкнули. И сказали так боярин: «Будя! Досыта посмеялись.          А теперь давай похмуримся. Батогами его! Но чтоб –          не до смерти. Чтоб денечка два пожил                      да помучился…» Ой, взлетели батоги                  посреди весны. Вился каждый батожок                     в небе                          пташкою. И оттудова –          да поперек спины! Поперек спины –              да все с оттяжкою! Чтобы думал –              знал! Чтобы впрок –              для всех! Чтоб вокруг тебя стало красненько! Да с размахом –              а-ах! Чтоб до сердца –              э-эх! И еще раз –          о-ох! И – полразика!.. – В землю смотришь, холоп? – В землю смотрю. – Полетать хотел? – И теперь хочу. – Аки птица, говоришь? – Аки птица, говорю. – Ну, а дальше как? – Непременно взлечу! Мужичонка-лиходей –                  рожа варежкой, – одичалых собак              пугая стонами, в ночь промозглую                 лежал на Ивановской, будто черный крест – руки в стороны. Посредине государства,                  затаенного во мгле, посреди берез             и зарослей смородинных, на заплаканной,              залатанной,                      загадочной Земле хлеборобов, храбрецов и юродивых. Посреди иконных ликов                  и немыслимых личин, бормотанья и тоски неосознанной, посреди пиров и пыток,                  пьяных песен и лучин человек лежал ничком в крови      собственной. Он лежал один,              и не было ни звезд, ни облаков. Он лежал,          широко глаза открывши… И спина его горела                 не от царских батогов, – прорастали крылья в ней. Крылья. Крылышки.

 

Из сборника

«Семидесятые»

(1980)

 

Мамаев курган

Сотни лет          расходиться широким кругам по огромной воде молчаливой реки… Выше всех Эверестов –                  Мамаев курган! Зря об этом в учебниках нет ни строки. Зря не сказано в них, что теплеет Земля и светлеет Земля,              оттого что на ней, о курганах Мамаевых помнить веля, загораются          тысячи Вечных огней… Мне сюда возвращаться.                  К добру и к беде. Мне сюда приходить                  Приползать.                          Прилетать. И, схватившись за сердце на той высоте, задыхаясь, разреженный воздух глотать. Мне сюда возвращаться.                  Из мелких потерь. Из ухоженных стран. И горячечных снов. Натыкаться на долгие стоны людей и кольчуги          позванивающих орденов… Зря не сказано в книгах, Мамаев курган, что металла в твоем оглушенном нутре больше,      чем в знаменитой Магнитной горе! Что хватило его и друзьям. И врагам. Вместо капель росы,                  как слепое жнивье, проступает железо, кроваво сочась… И поэтому самая главная часть в притяженье Земли –                  притяженье твое!.. Ты цветами пророс. Ты слезами пророс. Ты стоишь, поминальные муки терпя. Синеватые молнии              медленных гроз, будто в колокол памяти, бьются в тебя! И тогда поднимаются птицы с земли, и колышется нервно                  степная трава. Оживают затертые напрочь              слова. И по плитам устало стучат костыли.

 

«Война откатилась за годы и гуды…»

Война откатилась за годы и гуды, и горечь, и славу              до дна перебрав. А пули еще прилетают оттуда – из тех февралей. Из-за тех переправ. А пули летят          из немыслимой дали… Уже потускневшие капли свинца пронзают броню              легендарных медалей, кромсая на части живые сердца. Они из войны прилетают недаром. Ведь это оттуда,              из позавчера, из бывших окопов по старым солдатам чужие      истлевшие              бьют                  снайпера. Я знаю, что схватка идет не на равных и нечем ответить такому врагу. Но я не могу          уберечь ветеранов. Я даже собой заслонить не могу. И я проклинаю              пустую браваду, мне спать не дает ощущенье вины… Все меньше и меньше                  к Большому театру приходит участников прошлой войны.

 

«У разоренного стола…»

У разоренного стола сидишь –         немая, как скала. Ты – около. И ты ушла… О чем      ты думаешь? Судьбою соединены мы – две планеты. Две страны. Два грохота. Две тишины… О чем      ты думаешь? Так близко,          что в глазах рябит. Так цепко,          что нельзя забыть. Так долго,          что не может быть!.. О чем      ты думаешь? Крадется сумрак по стене. А я ворочаюсь во сне. Хочу, чтобы приснилось мне, о чем      ты думаешь. Но – опрокинутся года. Подернутся хрустинкой льда. Я не узнаю никогда, о чем ты думаешь.

 

Из сборника

«Все начинается с любви…»

 

«Рыбы уходят спать на деревья…»

Рыбы      уходят спать на деревья – верю. Зайцы купаются              до одуренья – верю. Лошадь      читает по-итальянски – верю. Юный петух          уличен в постоянстве – верю. Пудрой не пахнет              в дамском салоне – верю. Пляж в Антарктиде,              снег – на Цейлоне – верю. В льва,      перешедшего с мяса на травку, верю. В труса,      готового ринуться в драку, верю. В нищего,         с хохотом жгущего деньги, верю. И в непорочность              гулящей девки верю. В то, что убийца плачет,                      раскаясь, верю… Ты говоришь мне: «Люблю!..» Усмехаюсь. Не верю.

 

«Человеку надо мало…»

Человеку надо мало: чтоб искал и находил. Чтоб имелись для начала друг –      один и враг –      один… Человеку надо мало: чтоб тропинка вдаль вела. Чтоб жила на свете мама. Сколько нужно ей –                  жила… Человеку надо мало: после грома –             тишину, Голубой клочок тумана. Жизнь –         одну. И смерть –          одну. Утром свежую газету – с Человечеством родство. И всего одну планету – Землю! Только и всего. И – межзвездную дорогу да мечту о скоростях. Это, в сущности, –                 немного. Это, в общем-то, –                 пустяк. Невеликая награда. Невысокий пьедестал. Человеку         мало             надо. Лишь бы кто-то дома ждал.

 

Весенний монолог

За порогом –          потрясающие бездны. Я в одну из них,              смеясь, беру билет… Кто-то ночью под окном                      пел песни. Хулиган, наверно. Или поэт… Ошалелая капель              стучит в стекла. Водосточная труба                 пьяным-пьяна! И над жадною землею распростерта, как несбыточный покой,                      голубизна. Мир огромен. Но сегодня в мире тесно! И капели никого не пощадят… Где вы бродите,              великие оркестры? Вам бы в эти дни играть на площадях!.. Все весеннее:          намеки,                  и поступки, и бездумные шаги по мостовой. Все весеннее:          бульвары и простуды, ветер, пахнущий вчерашнею травой. Верю я, что есть улыбка в этом ветре. Верю в ласковость и силу сквозняка. В постового застеснявшегося                          верю. И не верю только в синие снега. Потому что на снега                  лучи насели! Солнце малое дрожит в любом окне. И ручьи,      как молодые Енисеи, рвутся к лужам – океановой родне! Все торопится,              шарахается,                      булькает. Настигает. Остается позади. Что-то будет. Непременно что-то будет. Что-то главное должно произойти.

 

Ожидание

Так любимых не ждут у порога. Так к больному не ждут врача… Пыль      на рыжих              степных дорогах – хоть картошку пеки – горяча. Люди мнут фуражки в руках, от полей глаза отводя… Я впервые увидел, как ждут дождя. Ждут,      выдумывая всевозможные сроки, ждут, надеясь на чудо, ждут, матерясь: – Пусть дороги развозит! Плевать на дороги! Лишь бы дождь. Пусть тогда, хоть по горло,                      грязь. – А земля горит. От жары – как в броне. А земля говорит: – Помогите мне! Без воды, без дождя больше я не могу… Помогите! Ведь я не останусь в долгу! – Как ей скажешь:              – Выдержи!                      – Подожди! – Чем поможешь? Минуты, как вечность, идут… Люди ждут и молчат. Люди курят и ждут… Ты мне пишешь: в Москве у вас             снова дожди. Снова дождь. По бульвару опять не пройдешь. Снова дождь. По обочинам мчат ручейки. Дождь идет по Москве –                  теплый,                      ласковый дождь… Там скрываются от него, –                      чудаки! – надевают плащи, открывают зонты, начинают погоду ругать с утра, ходят хмурые… Если б увидела ты, как, негаданно             вымахнув из-за бугра, мчит,     дороги не разбирающий, через поле          к нам              напрямик, так пылящий, будто пылающий, сельсоветовский грузовик. Председатель выпрыгивает на ходу, он кричит, а глаза блестят, как от голода: – Будет      дождь! Мне сейчас… звонили из города… – Пошатнулся. И дальше, словно в бреду: – Туча…      мне звонили…                  свернула сюда… к нам идет… Если мимо, то … быть… беде… Ты мне пишешь, что вам надоела вода. Напиши, напиши мне об этой воде! О дождях напиши мне! О том, как тяжел воздух перед грозой… На погоду не жалуйся! Напиши,      чтоб он был, этот дождь, чтоб он шел! Пожелай нам ливня, пожалуйста.

 

Таежные цветы

Не привез я таежных цветов – извини. Ты не верь, если скажут, что плохи они. Если кто-то соврет, что об этом читал… Просто эти цветы луговым не чета! В буреломах          на кручах пылают жарки, как закат, как облитые кровью желтки. Им не стать украшеньем городского стола. Не для них отшлифованный блеск хрусталя. Не для них! И они не поймут никогда, что вода из-под крана –                     это тоже вода… Ты попробуй сорви их! Попробуй сорви! Ты их держишь.              И кажется – руки в крови! Но не бойся, цветы к пиджаку приколи. Тол ь ко ч т о э то? Видишь? Лишившись земли, той, таежной, неласковой, гордой земли, на которой они на рассвете взошли, на которой роса и медвежьи следы, начинают стремительно вянуть цветы! Сразу гаснут они. Тотчас гибнут они… Не привез я таежных цветов. Извини.

 

Матрешка

Друзья,      мой выбор невзлюбя, зря голову морочили! В тебе – четырнадцать                     тебя вместилось, как в матрешке!.. Живет со мною первая – дородная, степенная… Вторая      больно колется, за что – не разберу… А третья – будто школьница на выпускном балу. Все – можно,          все – пожалуйста: и небо и земля… Четвертая          безжалостна, как мертвая          петля… А пятая –          зловещая, приметам глупым верящая… Шестая      как эпоха, где ни чертей, ни бога!.. Молчит,      не принимая, ревнивая – седьмая… А следом за ревнивою заохала ленивая, ленивая, постылая, до мелочей земная… Девятая – бесстыдная! Девятая –          шальная!.. Десятая, десятая – испуганная,          зябкая, над собственной судьбою горюющая с болью…. Одиннадцатая –              щедрая, загадочная, нежная, просящая прощения за то,      чего и не было… Качается двенадцатая, как ягода лесная, еще никем не найденная… А дальше я не знаю, не знаю и настырничаю, и все не надоест, – хочу достать четырнадцатую, которая –          ты и есть!

 

Человек

Пугали богами. А он говорил:          «Враки!» Твердили: «Держи себя в рамках…» А он посмеивался. И в небо глядел. И шел по земле. И осмеливался! И рушились рамки! И вновь воздвигались рамки… «Держи себя в рамках…» А он отвечал дерзко! «Держи себя в рамках…» А он презирал страхи. А он смеялся! Ему было в рамках                 тесно. Во всех. Даже в траурной рамке.

 

Стол находок

Обращайтесь в Стол находок!.. На краю Москвы ждет хозяина,             нахохлясь, чучело совы. Чемоданы ждут владельцев (будто вор –          порук). Есть коляски – без младенцев. Пиджаки – без брюк. Много-мало,          худо-бедно: в масле и в пыли сорок три велосипеда выгнули рули… А на полках –              что угодно! – целый магазин. Вот – на что уже не иголка – холодильник ЗИЛ. Глобус,      панцирная сетка, пачка конфетти… А еще – четыре сердца (новые почти). Чертежи в чехле картонном. Кованый сундук. И мужчина,          под которым надпись: «Верный друг». Замысел стихотворенья. Дым от папирос. И – потерянное время – ремешки вразброс. Ждет оно,          остановившись, часа своего… Чья-то найдена невинность в ЦПКиО. Найден радужный осколок чьих-то пылких              чувств… Обращусь я в Стол находок! Срочно обращусь!.. – Люди! У меня потеря вышла на пути. Молодость свою              нигде я не могу найти.

 

Из сборника

«Это время»

(1982)

 

«Если б только люди жили вечно…»

Если б только             люди жили вечно, это было бы бесчеловечно… Как узнать,          чего ты в жизни стоишь? Как почуять,          что такое риск? В море броситься? Так не утонешь!.. На костер взойти? Так не сгоришь!.. Поле распахать? Потом успею… Порох выдумать? А для чего?!. Наслаждались бы              ленивой спесью пленники бессмертья своего. Ничего они бы              не свершили! Никогда б          не вылезли                  из тьмы… Может, самый главный                  стимул жизни в горькой истине, что смертны мы.

 

Марк Шагал

Он стар и похож на свое одиночество. Ему рассуждать о погоде                      не хочется. Он сразу – с вопроса: – А Вы не из Витебска?.. – Пиджак старомодный                  на лацканах вытерся… – Нет, я не из Витебска… – Долгая пауза. А после – слова              монотонно и пасмурно: – Тружусь и хвораю… В Венеции выставка… Так Вы не из Витебска?.. – Нет, не из Витебска… Он в сторону смотрит. Не слышит,          не слышит. Какой-то нездешней далекостью дышит. Пытаясь до детства дотронуться бережно… И нету ни Канн,              ни Лазурного Берега, ни нынешней славы. Светло и растерянно он тянется к Витебску,                  словно растение… Тот Витебск его – пропыленный и жаркий – приколот к земле              каланчою пожарной. Там свадьбы и смерти,                  моленья и ярмарки. Там зреют особенно крупные яблоки, и сонный извозчик по площади катит… – А Вы не из Витебска?.. Он замолкает. И вдруг произносит,                  как самое-самое, названия улиц: «Смоленская», «Замковая». Как Волгою,          хвастает Видьбой-рекою и машет по-детски прозрачной рукою… – Так Вы не из Витебска… Надо прощаться. Прощаться. Скорее домой             возвращаться… Деревья стоят вдоль дороги навытяжку. Темнеет… И жалко, что я не из Витебска.

 

«Вновь нахлынул северный ветер…»

Вновь нахлынул              северный ветер. Вновь весна          заслонилась метелью… Знаешь, понял я,      что на свете мы не существуем отдельно. Мы уже – продолженье друг друга. Неотъемлемы. Нерасторжимы. Это – трудно и вовсе не трудно. Может,      мы лишь поэтому                      живы… Сколько раз – я поверить не смею – не случайно и не на вынос боль твоя         становилась моею, кровь моя –          твоей становилась!.. Только чаще – гораздо чаще! – поднимаясь          после падений, нес тебе я свои несчастья, неудачи нес и потери. Ты науку донорства                 знала, ты мне выговориться не мешала. Кровью собственной                  наполняла. Успокаивала. Утешала… Плыл закат – то светлей, то багровей… И с годами          у нас с тобою стала общею – группа крови, одинаковой – группа боли.

 

«Подступала поэма…»

Подступала поэма.                 Она изводила меня. То манила доступностью легкой,                             а то не давалась. Подступала поэма.                 Звучать начинала, дразня. А потом за границами голоса вдруг оставалась… Если я уезжал,             то она меня честно ждала, терпеливо ждала              на ступенях у самого дома. Подступала поэма.                 Невнятной и точной была. Сумасшедшей и невозмутимой. Жестокой и доброй… А однажды приснилось мне:                         я нахожусь на посту. И ночная дорога, как пеной, туманом закрыта. Вдруг почувствовал я,                  как приходит                              в мою немоту ощущение ритма, звенящая яростность ритма! Этим медленным ритмом я был, будто льдами,                  затерт. Он во мне тяжело нарастал, колыхаясь и зрея… – Кто идет? – закричал я. – Стой! Кто идет? И услышал спокойный ответ: – Время.

 

«Хочу, чтоб в прижизненной теореме…»

Хочу, чтоб в прижизненной теореме доказано было              судьбой и строкою: я жил в эту пору. Жил в это время. В это. А не в какое другое. Всходили         знамена его и знаменья. Пылали      проклятья его и скрижали… Наверно, мы все-таки          что-то сумели. Наверно, мы все-таки          что-то сказали… Проходит по ельнику                  зыбь ветровая… А память, людей оставляя в покое, рубцуясь      и вроде бы заживая, – болит к непогоде, болит к непогоде.

 

Подслушанный разговор

– Снова дралась во дворе? – Ага! Мама, но я не плакала. Вырасту –      выучусь на моряка. Я уже в ванне плавала! – Боже, не девочка, а беда! Сил моих больше нету. – Мама, а вырасту я когда? – Вырастешь! Ешь котлету. – Мама, купим живого коня? – Коня?! Да что ж это делается? – Мама, а в летчики примут меня? – Примут. Куда они денутся?! Ты же из каждого,                 сатана, душу сумеешь вытрясти! – Мама, а правда, что будет                 война, и я не успею вырасти?..

 

Стасису Красаускасу

Этого стихотворенья ты не прочтешь никогда… В город вошли,              зверея, белые холода. Сколько зима продлится, хлынувши через край? Тихо в твоей больнице… – Стаська,          не умирай!.. Пусть в коридоре голом, слова мне не сказав, ставший родным              онколог вновь отведет глаза. В тонкой броне халата медленно я войду в маленькую палату, в тягостную беду… Сделаю все,          как нужно, слезы сумею скрыть. Буду острить натужно, о пустяках говорить, врать,      от стыда сгорая!.. Так и не разберу: может быть, мы              играем оба в одну игру?! Может,      болтая о разном, – очень еще живой – ты между тем прекрасно знаешь диагноз свой. Может, смеешься нарочно в этот      и в прошлый раз, голову нам мороча, слишком жалея              нас?! В окнах,      больших и хмурых, высветится          ответ. Как на твоих гравюрах – белый и черный цвет. И до безумия просто канет      в снежный февраль страшная эта просьба: – Стаська,          не умирай!..

 

«Так вышло…»

Так вышло. Луна непонятною краской                      обочины выкрасила… Нас выжгло! Нас –      будто из поезда полночью –                              выбросило. По пояс – холодного снега в кювете.                      В сугробах – полмира!.. А поезд проносится мимо,              проносится мимо,                          проносится мимо. Постой! Но ведь только минута прошла,                  как мы ехали в нем и смеялись. С его теснотой и нежданною грустью                  смирялись. Гл у пи ли! В чужие печали и беды                  бесстрашно влезали. Мы были самими собой.             А теперь мы – не сами. Теперь, вспоминая себя,              оглушенно и тяжко молчим мы. Те б е я кажусь незнакомым,                  далеким,                          едва различимым… Пустынная полночь. Ладони в ожогах метельного дыма. А поезд проносится мимо,              проносится мимо,                          проносится мимо… Летит он – снарядом! И тащит куда-то не наши обиды,                  не наши болезни и счастья. Ты – рядом. А как достучаться?             А как дотянуться?                     А как до тебя докричаться?… Под снегом великим, над временем тысячеверстным безмолвные крики висят,      зацепившись за звезды. Мне их не избавить от каждого прошлого дня                      и от каждого мига… А память проносится мимо, проносится мимо, проносится мимо…

 

Прощание с морем

Что ж,      собираться начнем помаленьку. В город уедем от непогод… Надо бы в море              бросить монетку, чтобы вернуться сюда через год… Здесь был спокойно и солнечно прожит месяц,      где так далеко до зимы. Здесь были счастливы мы (а быть может, нам показалось,              что счастливы мы). Надо вернуться опять в этот месяц… В теплое море падает мелочь. Круглые капельки серебра. Капли надежды… Едем. Пора!.. …Где-нибудь          в тихой палате больничной за пять минут до конца своего вспомню я снова              этот обычай, слабой рукой ухвачусь за него. И, завершая собственный опыт, на промелькнувшее оглянусь. Брошу монетку              в жизненный омут… Может, вернусь?

 

«Мы совпали с тобой…»

Мы совпали с тобой,                  совпали в день,      запомнившийся навсегда. Как слова совпадают с губами. С пересохшим горлом – вода. Мы совпали,          как птицы с небом. Как земля         с долгожданным снегом совпадает в начале зимы, так с тобою совпали мы. Мы совпали,          еще не зная ничего о зле и добре. И навечно         совпало с нами это время в календаре.

 

«Этих снежинок смесь…»

Этих снежинок смесь. Этого снега прах. Как запоздалая месть летнему      буйству              трав. Этих снежинок явь, призрачное          крыло. Белого небытия множественное              число… Этого снега нрав. Этого снега боль: в небе      себя разъяв, стать на земле собой… Этого снега срок. Этого снега круг. Странная мгла дорог, понятая не вдруг. Выученная          наизусть, начатая с азов, этого снега грусть. Этого снега зов… Медленной чередой падающая из тьмы в жаждущую ладонь прикосновенья              зимы.

 

Ожидание

(Монолог женщины)

Вот ведь как!          Явилась первой. Надо было опоздать. Где-нибудь в сторонке встать… Что поделать – сдали нервы… Шла –      как будто на экзамен, с пятницы считала дни… как же: «Встреча под часами»! Под часами. Вот они. А его на месте нет… (Как некстати нервы сдали!) Ну еще бы! –             на свиданье не была я столько лет! Даже страшно подсчитать… Что ж я:         рада иль не рада? Там увидим… Только надо, надо было опоздать!.. Дура!      Сделала прическу, влезла в новое пальто, торопилась,          как девчонка. Прибежала… Дальше что? Современная женщина,                  современная женщина! Суетою замотана,              но, как прежде, – божественна. Пусть немного усталая,              но, как прежде, – прекрасная. До конца непонятная, только сердцу подвластная. Современная женщина,                  современная женщина, – то грустна и задумчива,                  то светла и торжественна. Доказать ее слабости,                  побороть ее в дерзости зря мужчины стараются, понапрасну надеются! Хоть не хвастает силою,                  но на ней – тем не менее – и заботы служебные,                  и заботы семейные. Все на свете познавшая,                  все невзгоды прошедшая, – остается загадкою современная женщина! Ромео моего пока что      не заметно… Что ж,      подождем его. Я очень современна!.. Порой берет тоска: ведь нужно быть, к примеру, кокетливой (с легка!) и неприступной (в меру!) Все успеваешь ты: казаться беззаботной и покупать          цветы себе, идя с работы. Самой себе          стирать, себе готовить ужин, квартиру убирать с усердием ненужным. Подруге позвонить замужней и счастливой, – и очень мудрой              слыть, быть очень терпеливой. Выслушивать слова и повторять, не споря: «Конечно, ты права! Мужья –      сплошное горе». И трубку положить спокойно и устало. И, зубы стиснув,              жить во что бы то ни стало! И маяться одной, забытой,      как растенье. И ждать очередной – проклятый! – день рожденья… И в зеркало смотреть. И все морщины              видеть. И вновь себя жалеть. А чаще – ненавидеть!.. Нести      свою печаль. Играть с судьбою в прятки. И плакать          по ночам. А утром быть в порядке. Являться в институт и злиться без причины… Ну, вот они идут по улице – мужчины! Красавцы на подбор с достоинством спесивым. Самодовольный пол, считающийся          сильным. Как равнодушны              вы! И как же вы          противны, изнеженные львы! Потасканные тигры! Глядящие         людьми, стареющие телом… Да где он,         черт возьми?! И в самом деле, где он?.. «Скорая помощь» –              по городу, словно по полю голос вселенской беды,              будто флаг, вознеся. (Господи, может быть, что-то случилось                          с тобою?!) Улица вся обернулась. И замерла вся. Воплем тугим          переполнены сердце и память. Он оглушает: Успеть бы!          Успеть бы!                  Успеть!.. Вновь с телефонного диска                      срывается палец. «Скорая помощь» пронзает застывший проспект… Мир озирается. Просит любовь о спасенье. И – до сих пор неподвластны толпе докторов, – рушатся самые прочные дружбы и семьи. А у певицы –          горлом не песня,                          а кровь! Голос несчастья над городом мечется снова… Странно, что в эти минуты, всему вопреки, веришь в извечную помощь                  тихого слова. В скорую помощь              протянутой доброй руки. Ну, приди же,              любимый!                         Приди! Одинокой мне быть запрети. Приходи, прошу,              приходи. За собой меня поведи… Стрелки глупые торопя, не придумывая ничего, я уже простила              тебя – повелителя своего. Все обычно          в моей мечте. Я желаю –          совсем не вдруг – быть распятою на кресте осторожных и сильных                     рук. Чтобы стало нам горячо, а потом – еще горячей!.. И уткнуться          в твое плечо. И проснуться –              на этом плече. Вот видишь,          тебя и любимым                      назвать я успела! Не надо бы – сразу… Ведь лучше –          когда постепенно. Ведь лучше – потом, лучше – после… Любимый, послушай, ведь лучше… Но где я найду             это самое                      «лучше»?! О, если бы знал ты, любимый,                      как страшно и дико давать о себе объявленье в газету: «Блондинка, вполне симпатичная, добрая, среднего роста… Ее интересы:          домашний уют и природа. Имеет профессию. Ищет надежного друга…» О, если бы знал ты, как все это пошло!                 И – трудно… Порой, в темноте, рассуждаю я очень спокойно: пройдет одиночество это,                      наступит – другое. Настанет пора, и закружатся          листья из меди. В окошко мое постучит одиночество смерти. Нет, я не пугаюсь. Я знаю,      что время жестоко. Я все понимаю. И все принимаю. Но только тому одиночеству              я не желаю                         сдаваться! Хочу быть любимой! Живою хочу          оставаться. Смеюсь над другими              и радуюсь дням и рассветам. И – делаю глупости! И – не жалею об этом. Дышу и надеюсь… О, господ и,          как это больно!.. Ты видишь, любимый: я вот она –          вся пред тобою. Слова мне скажи!..              Ну, пожалуйста. Нет больше мочи!.. Чтоб – только не молча, не молча. Чтоб только –             не молча!.. Слова говори мне,              слова говори мне – любые! Какие захочешь, чтоб только – не молча,                     любимый! Слова говори мне. Без этого радость –                  не в радость… Скажи,      что со мной хорошо. И что я тебе нравлюсь. Скажи,      что ты любишь меня. Притворись на мгновенье!.. Соври,      что меня не забудешь. Соври, я поверю. А может, просто              плюнуть и уйти? И пусть его терзают угрызенья!.. (Ну-ну,      шути, родимая, шути! Нашла ты славный повод                      для веселья.) Останусь,         чтобы волю испытать!.. Еще немного подождем. Помедлим… Ведь женщины              давно привыкли ждать. Чего-чего, а это мы умеем… Птицы спрятаться                 догадаются и от снега укроются… Одинокими          не рождаются. Ими после становятся. Ветры зимние             вдаль уносятся и назад возвращаются. Почему,      зачем,          одиночество, ты со мной не прощаешься? Пусть мне холодно                 и невесело, – все стерплю, что положено… Одиночество –              ты профессия до безумия сложная! Ночь пустынная.              Слезы затемно. Тишина безответная… Одиночество –              наказание. А за что – я не ведаю… Ночь окончится.              Боль останется. День с начала закрутится… Одинокими          не рождаются. Одиночеству учатся. Ну, приди же,          любимый!                     Приди! Одинокой мне быть запрети! За собой меня поведи. Приходи, прошу,              приходи! Задохнувшись,             к себе прижми и на счастье, и на беду… Если хочешь,          замуж возьми. А не хочешь – и так пойду. Слово-то какое:              «замуж» – сладкий дым… Лишь бы он пришел,                  а там уж поглядим. Пусть не густо             в смысле денег у него, – приголубим,          приоденем, – ничего! Лишь бы дом мой,              дом постылый, не был пуст. Пусть придет –              большой и сильный, – курит пусть! Спорит,      ежели охота. Пусть храпит!.. Так спокойно,             если кто-то рядом спит… Хорошо бы          пил не очень. И любил, хоть немножечко!.. А, впрочем, лишь бы был… Без него сейчас мне точно нет житья!.. Да зачем я так?! Да что же, что же      я?! Черт с тобой!          Не приходи! Вспоминать – и то противно… Сгинь!      Исчезни!              Пропади! Я-то нюни распустила… Не желаю подбирать со стола      чужие крохи. Если вновь захочешь врать, ври уже другой дурехе!.. Ишь,     нашелся эталон! Я в гробу таких видала! Тоже мне         Ален Делон поселкового масштаба. Бабник! Только и всего. Трус! Теперь я точно знаю… Он решил,          что на него я свободу променяю?! Думал:      баба влюблена!.. Что? Не вышло? Ешьте сами! Вашей милости цена – три копейки на базаре. Я везде таких             найду! Десять штук на каждый вечер… Не звони –          не подойду! Не отвечу,          не отвечу! Как без тебя?          Как?.. Был ты синицей в руках. Что без тебя          я? Словно земля ничья. Стонет моя          боль. Я бы пошла          за тобой! Шла бы,      закрыв глаза, тихая, как слеза… Мне без тебя          как? Птицей стать в облаках? Реять     в ночной темноте? Крылья уже не те… Злую печаль          пью. Злюсь на судьбу свою. Вижу     ее свет… Есть ты там или нет? Мечется      мой          крик! Он от других скрыт. Боль     отдается в висках: Как без тебя? Как? Стану верной женою. Не пройди стороною, – буду верной женою. Над судьбой          и над домом стану солнышком добрым, над судьбой          и над домом. Хочешь –         буду сестрою. От несчастий прикрою, хочешь –         буду сестрою. Скажешь –          буду рабыней. Если только любимой, то могу – и рабыней. Кто может чуду приказать:                      «Свершись!» – от собственного крика холодея?.. Мне кажется:          я жду                 уже всю жизнь. Мне кажется:          я жду                 почти с рожденья. Я буду ждать          до самого конца! Я буду ждать          за смертью                     и за далью! Во мне стучат сестер моих          сердца. Сестер по жизни и по ожиданью. В этот час         миллионы моих незнакомых сестер, ничего не сказав, никому и ни в чем не покаясь, ожидают мгновенья                  взойти                         на высокий костер, на костер настоящей любви, и – сгореть,          улыбаясь. В этот час мои сестры                  на гребне такой высоты, простирая в бессмертье                     зовущие                          нежные руки, ждут любимых своих под часами          всесильной мечты. Под часами судьбы. Под часами          надежды и муки… В этом взрывчатом мире                      забытой уже                              тишины, где над всеми бессонное время              летит безучастно, не придется вам пусть никогда ждать любимых с войны! Не придется вам пусть никогда ждать любимых напрасно! Рядом с бронзой царей,                  разжиревших                          на лжи и крови, рядом с бронзой героев,              рискнувших собой в одночасье, должен выситься памятник Женщине, ждущей любви! Светлый памятник Женщине, ждущей      обычного счастья… Вновь приходит зима              в круговерти метелей и стуж. Вновь для звезд и снежинок                  распахнуто небо ночное… Все равно я дождусь! Обязательно          счастья дождусь! И хочу, чтобы вы в это верили вместе со мною. …Ну, приди же, любимый! Приди!

 

«Вроде, просто: найти и расставить слова…»

Вроде, просто:              найти и расставить слова. Жаль, что это все реже. И все больней… Вновь бумага лежит –                  ни жива ни мертва – будто знает, что ты прикоснешься к ней. Но ведь где-то есть он,                     в конце концов, тот – единственный, необъяснимый тот – гениальный порядок                  привычных нот, гениальный порядок                  обычных слов.

 

Из сборника

«Друзьям»

(1985)

 

Воспоминание об июне 45 -го год а

Жаркий день. Трамвайные звонки. По Москве          сержант шагает браво. Все на нем сияет:              орден Славы, пряжка на ремне и сапоги. Он идет к Садовому по Бронной, сдерживая торжество                  с трудом. Неубитый,          радостный,                  здоровый – он шагает!.. И при всем при том так глядит          на девушек столичных сквозь свою двадцатую весну, будто он вчера –              единолично! – взял Берлин и выиграл войну!

 

«Когда война кончилась…»

Когда война кончилась,                  черный снег                          таял на черных полях, набухали на вязах почки,                      а кюветы были водою полны. Но по-прежнему умирали солдаты                          в армейских госпиталях. От войны умирали. Хоть и не было больше войны… Умира ли солдаты.              А в окна весенняя морось летела. И скворцы, приосанясь,                     подругам в любви клялись… Умирали мальчишки, завершив свое самое первое, самое главное дело: добыв Победу! Словно только для этого                      и родились.

 

Счет

Сначала      ровно тысячу дней, потом еще четыреста дней, а после еще восемнадцать дней (та к подсч и та но) шла война. Невозможно было привыкнуть к ней, невозможно было не думать о ней. Благословляла, крестила, казнила и миловала она. И тот,      чья юность осталась в ней, кто сегодня не может забыть о ней, говорит о ней и молчит о ней в окружении внуков,                  лекарств                         и седин, мечтает прожить еще тысячу дней, потом еще четыреста дней, потом еще восемнадцать дней. А после – хотя бы еще один. КЛАДБИЩЕ ПОД ПАРИЖЕМ Малая церковка.              Свечи оплывшие. Камень дождями изрыт добела. Здесь похоронены бывшие,                      бывшие. Кладбище Сан-Женевьев-де-Буа. Здесь похоронены                  сны и молитвы. Слезы и доблесть. «Прощай!» и «Ура!». Штабс-капитаны              и гардемарины. Хваты-полковники                  и юнкера. Белая гвардия. Белая стая. Белое воинство. Белая кость… Влажные плиты              травой зарастают. Русские буквы. Французский погост… Я прикасаюсь ладонью                  к истории. Я прохожу          по Гражданской войне… Как же хотелось им в Первопрестольную въехать      однажды на белом коне!.. Не было славы. Не стало и Родины. Сердца не стало. А память – была… Ваши Сиятельства,                 Их Благородия, – вместе – на Сан-Женевьев-де-Буа. Плотно лежат они,              вдоволь познавши муки свои и дороги свои. Все-таки – русские.              Вроде бы – наши. Тол ько      не наши скорей, а – ничьи… Как они после –              забытые,                      бывшие, – все проклиная и нынче, и впредь, рвались взглянуть на нее – победившую, пусть –      непонятную, пусть –      непростившую, землю родимую! И – умереть… Полдень. Березовый отсвет покоя. В небе –      российские купола. И облака, будто белые кони, мчатся      над Сан-Женевьев-де-Буа.

 

Дождь

Дождь      закапал неохотно, словно не желал идти. Будто вспоминал,              как ходят настоящие дожди. И дорога,         что с опушки неторопко в лес ползла, вся –      в немыслимых веснушках капель дождевых была. Дождь      качнулся, вырастая. И – немного погодя – все на свете          сразу стало частью этого дождя! Был он щедрым,              был он крупным, лился, падал свысока, в землю уходя             по трубам светлого березняка. Был     доволен сам собою, сам собою поражен! А потом      увидел поле и – пошел в него,              пошел!.. Кончился, как огорошил. Убежал – и не найдешь… Майский,         молодой,                 хороший, пахнущий арбузом дождь.

 

Старая записная книжка

Где же она пропадала?                  (Поиски – труд напрасный!) Вновь я ее листаю, с прошлым –          глаза в глаза. В этой потертой книжке,                  будто в могиле братской – мертвые телефоны, мертвые адреса… Уже ничего не поправишь.                      Уже ничего не скажешь. И не напишешь писем. И не дождешься звонков… Вот на пустой странице –                  Шукшин Василий Макарыч. А перед этим –              рядышком – Симонов и Смеляков… Как поименный список                  армии перед боем (хватит работы санбатам,                      разведчикам                              и штабам!). Ояр! Куда же ты, Ояр?! Не отвечает Ояр. Сумрачно и таинственно                  палец подносит к губам. Строки в потертой книжке                  все еще смотрят призывно. Все еще дышат,              требуют,                  вздрагивают и говорят. Я имя читаю и слышу      глуховатый голос Назыма: «Брат,      мы давно не виделись… Как поживаешь, брат?..» Трудно листать страницы. Видеть фамилии              тяжко… Зимний полуденный Вильнюс. За незастывшей рекой улица Малонёи. «Стаська! – кричу я.                  – Стаська!» Он улыбается грустно.                  Машет нездешней рукой. Старая, старая книжка. Буквы поблекли. Однако имя любое –          словно              прикосновенье к огню. Строчка: «Звонить Паруйру!»                  Два восклицательных знака. Может, звонил. Не помню. Больше не позвоню. Старая книжка свидетельствует,                          жалует                              и обвиняет, как черный квадратик в «Вечерке» –                          каждый ее листок… Где ты, Кузьмич? Откликнись!.. И комнату заполняет неповторимо протяжный,                  скорбный луконинский вздох… Я позабыл о времени,                  старую книжку листаю. Вся она – будто исповедь             осиротевшей семьи… Рана моя         открывшаяся. Память моя          святая. Други мои – товарищи. Вечные судьи мои.

 

День

И опять он рождается                  в зябком окне. Барабанит в стекло, будто просит помочь. В нем –      коротком,              еще не потерянном дне – непрерывная боль, сумасшедшая мощь!.. «Суета!» – говоришь?                  «Принесет – унесет?» Говоришь, что поэту                  гораздо важней о бессмертии думать и с этих высот обращаться к векам                  через головы дней?.. Я не ведаю, чем тебя встретят              века… Для спешащего дня              я кричу и шепчу. И останется после              хотя бы строка – я не знаю. Я знаю. Я знать не хочу.

 

Возраст

А мы еще      мотивы молодежные                          поем! А мы еще с тобой – ого! –                      такие же, как прежде. О том, что годы катятся,                      по детям узнаем. Не по своим, а по чужим, которых видим реже. Еще по пляжу движемся,                  выпячивая грудь. И чей-то голос, чей-то взгляд                      пронзает, как рапира! Но вечером все чаще                  накатывает грусть, что день опять закончился, а в бок опять вступило. Нет, мы еще – в порядке!                      Нет, мы еще – вполне! Никто из нас не думает                  ни о каком покое… Но говорим друг с другом                      (когда наедине) о женщинах – все меньше. Все больше – о погоде. Еще мы за застольями                  сидим без маеты, не уставая вроде бы                  и даже не пьянея… Но мельче с каждым годом                      газетные шрифты. А лестницы привычные – все круче. И длиннее.

 

Иронический романс

Знакомый Поэт,              находясь во хмелю, сказал мне с гримасой довольною: «А знаешь,          ведь я тебя                  даже люблю!.. По-своему, правда… По-своему…» Забавные фразы              срываются с губ, срываются часто не вовремя… По-своему любит              тайгу                  лесоруб. По-своему любит. По-своему. Он эту любовь          почерпнул не из книг, ее ощущать каково ему?! По-своему          любит барана                     мясник. По-своему любит. По-своему. Наверно, и эта любовь –                      не обман, поскольку натурой усвоена… Ведь, в общем-то,              и человека                         комар по-своему любит. По-своему. Любовь свою к нам              он докажет не раз, докажет, коль будет позволено… С другой стороны,                 и сметану                         карась по-своему любит. По-своему… Свое отмеряют              часы и года поэту,      дантисту              и воину. Мы ближнего любим… Но все ж иногда по-своему любим. По-своему.

 

«Знаешь, я хочу, чтоб каждое слово…»

Знаешь, я хочу, чтоб каждое слово этого      утреннего стихотворенья вдруг потянулось к рукам твоим,                             словно соскучившаяся ветка сирени. Знаешь, я хочу, чтоб каждая строчка, неожиданно          вырвавшись из размера и всю строфу разрывая в клочья, отозваться          в сердце твоем сумела. Знаешь, я хочу, чтоб каждая буква глядела бы на тебя                 влюбленно. И была бы заполнена солнцем,                          будто капля росы на ладони клена. Знаешь, я хочу, чтоб февральская вьюга покорно      у ног твоих распласталась. И хочу, чтобы мы любили друг друга столько, сколько нам жить                 осталось.

 

«Благодарен, что мне повезло…»

Благодарен,          что мне повезло. Говорю,      на потом не откладывая: ты – мое второе крыло. Может –      самое главное… Но когда разбираюсь в былом, боль пронзает              как молния: стал ли я         для тебя крылом? Стал ли? Смог ли я?

 

«Спелый ветер дохнул напористо…»

Спелый ветер             дохнул напористо и ушел за моря… Будто      жесткая полка поезда – память моя. А вагон      на стыках качается в мареве зорь. Я к дороге привык.                  И отчаиваться мне не резон. Эту ношу      транзитного жителя выдержу я… Жаль,      все чаще и все неожиданней сходят друзья! Я кричу им:          «Куда ж вы?!                  Опомнитесь!..» Ни слова в ответ. Исчезают      за окнами поезда. Были – и нет… Вместо них,          с правотою бесстрашною говоря о другом, незнакомые,          юные граждане обживают вагон. Мчится поезд          лугами белесыми и сквозь дым городов. Все гремят и гремят под колесами стыки годов… И однажды          негаданно                  затемно сдавит в груди. Вдруг пойму я,              что мне обязательно надо сойти! Здесь. На первой попавшейся станции. Время пришло… Но в летящих вагонах                  останется и наше тепло.

 

Фотограф

Снимок. А снизу на снимке – тень     от того, кто снимал. Вздыбленный остов зенитки. Выжженный боем лиман. Пленку фотограф отщелкал. Навыка – не занимать. Было б      судьбой освещенным то, что обязан снимать, ты –     летописец момента, сын потрясенной Земли. Лица,      детали,          приметы времени запечатли. К ним,      как к бессмертью, приникни… Пусть от тебя самого – тень     на каком-нибудь снимке. Или совсем ничего.

 

Встреча

– Здравствуй!          Кого я вижу?!                  Больно глазам!.. Прямо как в сказке:                  вдруг, посреди зимы – летнее чудо! Вот и не верь чудесам… – Здравствуй!.. Действительно, вот и встретились мы… – Дай мне опомниться… До сих пор не пойму: вышел из дома,              а ты навстречу идешь… Помнишь, какое солнце было в Крыму?.. – Помню… Теперь мне больше нравится дождь… – Я же тебе написать обещал. Но, знаешь, не смог! Сперва заболел.              А потом навалились дела… Ты понимаешь: работа!                  Падаю с ног!.. – Я понимаю. Я писем и не ждала… – А помнишь, как я сердолики тебе искал? И рано утром ромашки бросал в окно… А помнишь, как мы смеялись у Синих скал? – Помню… Сейчас это все и вправду смешно… – А помнишь, как мы на базаре купили айву? Как шли по дороге, а рядом бежал ручей… Послушай,         а как ты живешь?… – Да так и живу… – А помнишь?.. – Помню. Не знаю только –              зачем.

 

Из цикла «Алешкины мысли»

Это ж интересно прямо: значит, есть у мамы мама?! И у этой мамы – мама?! И у папы – тоже мама?! Ну, куда ни погляжу, всюду мамы,           мамы,              мамы! Это ж интересно прямо!.. А я опять один сижу. Если папа бы раз в день              залезал бы под диван, если мама бы раз в день бы              залезала под диван, если бабушка раз в день бы              залезала под диван, то узнали бы, как это интересно! %%%6 Со мною бабушка моя, и, значит, главный в доме –                      я!.. Шкафы мне можно открывать, цветы кефиром поливать, играть подушкою в футбол и полотенцем чистить пол. Могу я есть руками торт, нарочно хлопать дверью!.. А с мамой         это не пройдет. Я уже проверил. Я иду по хрустящему гравию и тащу два батона торжественно. У меня и у папы правило: помогать этим слабым женщинам. От рождения          крест наш таков… Что они без нас – мужиков! Мой папа большой,              мне спокойно с ним, мы под небом шагаем все дальше и дальше… Я когда-нибудь          тоже стану большим. Как небо. А может, как папа даже! Собака меня толкнула, и я     собаку толкнул. Собака меня лизнула, и я     собаку лизнул. Собака вздохнула громко. А я     собаку погладил, щекою прижался к собаке, задумался и уснул. В сарай, где нету света,                  я храбро заходил! Ворону со двора              прогнал отважно!.. Но вдруг приснилось ночью,                      что я                          совсем один. И я заплакал. Так мне стало страшно. Жду     уже четыре дня, кто бы мне ответил: где я был,         когда меня не было на свете? Есть такое слово –                 «горячо!» Надо дуть,         когда горячо, и не подходить              к горячо. Чайник зашумел –                 горячо! Пироги в духовке –                  горячо!.. Над тарелкой пар –                  горячо!.. …А «тепло» – это мамино плечо. Высоко на небе –              туча, чуть пониже тучи –                  птица, а еще пониже –              белка, и совсем пониже –                 я… Эх бы, прыгнуть              выше белки! А потом бы –             выше птицы! А потом бы –             выше тучи! И оттуда крикнуть: «Э-э-э-эй!» Эта зелень до самых небес называется тихо:              Лес-с-с… Эта ягода слаще всего называется громко:                  О-о-о! А вот это косматое,                  черное (г ов оря т, что очень ученое), растянувшееся среди трав, называется просто:                  Ав! Я вспоминал сегодня прошлое. И вот о чем          подумал я: конечно, мамы все – хорошие. Но только лучше всех –                      моя!

 

Из сборника

«Перекресток»

 

Фотография поэта

Мгновенье          остановлено нечетко. Видны глаза и больше ничего… Круги забвенья              и круги почета не слишком-то влияли на него. Он, выступая,          тряс седою прядкой, насмешек над собой не замечал. Был одиноким, как прыгун над планкой. И в дружеских компаниях                      скучал. Лишь перед смертью показал характер. В свои болезни уходить не стал и время, то, что он когда-то тратил, в конце концов почти что наверстал. Спешил он так безудержно и горько, такой живою          стала вдруг строка!.. Жаль, не хватило малости какой-то. Минут каких-то. Мига. Пустяка.

 

Бессонница-90

Мы –     боящиеся озонной дыры, СПИДа и кооператоров, нашпигованные с детства лекарствами,                          слухами и нитратами, молящиеся, матерящиеся,                      работающие и бастующие, следователи и подследственные,                          стареющие и растущие, спорящие, с чего начинать:                      с фундамента или с кровли, жаждущие немедленной демократии                              или крови, мы –     типовые, типичные,                      кажущиеся нетипичными, поумневшие вдруг на «консенсусы»,                          «конверсии»                                 и «импичменты», ждущие указаний,              что делать надо, а что не надо, обожающие:         кто – музыку Шнитке,                      кто – перетягиванье каната, говорящие на трех языках                      и не знающие своего, готовые примкнуть к пятерым,                      если пятеро – на одного, мы – на страже, в долгу и в долгах,                      на взлете и на больничном, хвастающие куском колбасы                      или теликом заграничным, по привычке докладывающие наверх                      о досрочном весеннем севе, отъезжающие,          кто за свободой на Запад,                      кто за деньгами на Север, мы –     обитающие в общежитиях,                  хоромах, подвалах, квартирах, требующие вместо «Хлеба и зрелищ!» –                      «Х леба и презервативов!» объединенные, разъединенные,                          -фобы, -маны и -филы, обожающие бег трусцой                  и детективные фильмы, мы – замкнувшиеся на себе,              познавшие Эрмитаж и Бутырки, сдающие карты или экзамены,                  вахты или пустыe бутылки, задыхающиеся от смога,                     от счастья и от обид, делающие открытия,                  подлости,                          важный вид, мы – озирающие со страхом воспаленные веси и грады, мечтающие о светлом грядущем                  и о том, как дожить до зарплаты, мы –     идейные и безыдейные,                  вперед и назад глядящие, непрерывно ищущие врагов                      и все время их находящие, пышущие здоровьем,                  никотинною слизью харкающие, надежные и растерянные,                      побирающиеся и хапающие, мы – одетые в шубы и ватники,                  купальники и бронежилеты, любители флоксов и домино,                  березовых веников и оперетты, шагающие на службу с утра                      по переулку морозному, ругающие радикулит и Совмин,                      верящие Кашпировскому, орущие на своих детей,                  по магазинам рыскающие, стиснутые в вагонах метро,                      слушающие и не слышащие, мы – равняющиеся на красное,                      черное                          или белое знамя, спрашиваем у самих себя: что же будет со всеми нами?

 

Толпа

Толпа на людей непохожа. Колышется,          хрипло сопя. Зевак и случайных прохожих неслышно вбирая в себя. Затягивает, как трясина, – подробностей не разглядеть… И вот      пробуждается сила, которую некуда деть. Тол п а,      как больная природа, дрожит от неясных забот… По виду – частица народа. По сути – его антипод. И туча плывет, вырастая. И нет ни друзей, ни врагов… Тол п а превращается в стаю! И капает пена с клыков.

 

Март 1963 года

Не волнуйтесь,             мы умрем. Не в петле и не на плахе. Ваши должностные страхи мы с собою заберем. Славным следуйте путем: в душах и в бумагах шарьте, запрещайте, разрешайте. Радуйтесь. А мы уйдем. Точка…      Но уже сейчас твердо знайте, дорогие: все равно         придут              другие. Злее нас. Слышнее нас. Баллада о красках Был он рыжим, как из рыжиков рагу. Рыжим, словно апельсины на снегу. Мать шутила, мать веселою была: «Я от солнышка сыночка родила…» А другой был черным-черным у нее. Черным, будто обгоревшее смолье. Хохотала над расспросами она, говорила: «Слишком ночь была черна!..» В сорок первом, в сорок памятном году прокричали репродукторы беду. Оба сына, оба-двое, соль Земли – поклонились маме в пояс и ушли… Довелось в бою почуять молодым рыжий бешеный огонь и черный дым, злую зелень застоявшихся полей, серый цвет прифронтовых госпиталей. Оба сына, оба-двое, два крыла, воевали до Победы. Мать ждала. Не гневила, не кляла она судьбу. Похоронка обошла ее избу. Повезло ей, привалило счастье вдруг. Повезло одной на три села вокруг. Повезло ей, повезло ей, повезло! – Оба сына воротилися в село. Оба сына, оба-двое, плоть и стать. Золотистых орденов не сосчитать. Сыновья сидят рядком – к плечу плечо. Ноги целы, руки целы – что еще? Пьют зеленое вино, как повелось… У обоих изменился цвет волос. Стали волосы – смертельной белизны!.. …Видно, много белой краски у войны.

 

Из сборника

«Последние стихи»

(1994)

 

«За окном заря красно-желтая…»

За окном заря красно-желтая. Не для крика пишу, а для вышептыванья. Самому себе. Себе самому.          Самому себе. Больше – никому… Вновь душа стонет,              душа не лжет. Положу бинты, где сильнее жжет. Поперек души положу бинты. Хлеба попрошу,              попрошу воды. Вздрогну. Посмеюсь над самим собой: може т, боль у й дет, может, стихнет боль! А душа дрожит –              обожженная… Ах, какая жизнь протяженная!

 

Юноша на площади

Он стоит перед Кремлем. А потом,      вздохнув глубоко, шепчет он Отцу и Богу: «Прикажи… И мы умрем!..» Бдительный,          полуголодный, молодой, знакомый мне, – он живет в стране свободной, самой радостной стране! Любит детство вспоминать. Каждый день ему –                  награда. Знает то, что надо знать. Ровно столько, сколько надо. С ходу он вступает в спор, как-то сразу сатанея. Даже      собственным сомненьям он готов давать отпор. Жить он хочет не напрасно, он поклялся          жить в борьбе. Все ему предельно ясно. в этом мире и в себе. Проклял он          врагов народа. Верит, что вокруг друзья. Счастлив!.. …А ведь это я – пятьдесят второго года.

 

«Я верующим был…»

Я верующим был. Почти с рожденья я верил с удивленным наслажденьем в счастливый свет              домов многооконных… Весь город был в портретах,                      как в иконах. И крестные ходы –                  порайонно – несли свои хоругви и знамена… А я писал, от радости шалея, о том, как мудро смотрят с Мавзолея на нас вожди «особого закала». (Я ма ло зна л. И это помогало.) Я усомниться в вере                  не пытался. Стихи прошли. А стыд за них              остался.

 

«Гул веков – страна…»

Гул веков – страна, боль времен – страна. На земле людей              ты и впрямь одна. Не возьмешь – страна, не проймешь – страна. Через день сыта,              через год голодна. Пей-пляши – страна! Бей-круши – страна! Коль снаружи мир,              так внутри война. Перекур – страна, перегиб – страна. Больше, чем другим,              ты себе должна.

 

«Колыхался меж дверей…»

Колыхался меж дверей страх от крика воющего: «Няня!.. Нянечка, скорей!.. Дайте обезболивающего!.. Дайте!.» И больной замолк… Вечером сердешного провезли тихонько в морг – странного, нездешнего… Делают ученый вид депутаты спорящие… А вокруг      страна вопит: «Дайте обезболивающего!..» «Дайте обезболивающего!..» «Дайте…»

 

Страх

Как живешь ты, великая Родина Страха? Сколько раз ты на страхе                  возрождалась из праха!.. Мы учились бояться еще до рожденья. Страх державный              выращивался, как растенье. И крутые овчарки от ветра шалели, охраняя колымские оранжереи… И лежала Сибирь, как вселенская плаха, и дрожала земля от всеобщего страха. Мы о нем даже в собственных мыслях молчали, и таскали его, будто горб, за плечами. Был он в наших мечтах и надеждах далеких. В доме вместо тепла. Вместо воздуха – в легких! Он хозяином был. Он жирел, сатанея… Страшно то, что без страха мне гораздо страшнее.

 

Из прогноза погоды

«В Нечерноземье, – согласно прогнозу, – резко уменьшится снежный покров… Днем над столицей –              местами – грозы. А на асфальте – местами – кровь…»

 

«Для человека национальность…»

Для человека национальность – и не заслуга, и не вина. Если в стране          утверждают иначе, значит, несчастна эта страна!

 

Мероприятие

Над толпой откуда-то сбоку бабий визг взлетел и пропал. Образ      многострадального Бога тащит непротрезвевший амбал. Я не слышал, о чем говорили… …Только плыл над сопеньем рядов лик еврейки Девы Марии рядом с лозунгом:              «Бей жидов!»

 

«Неожиданный и благодатный…»

Неожиданный и благодатный дождь беснуется в нашем дворе… Между датой рожденья                  и датой смерти кто-то поставит тире. Тонкий прочерк. Осколок пунктира. За пределом положенных дней руки мастера          неотвратимо выбьют минус на жизни твоей. Ты живешь,          негодуешь,                  пророчишь. Ты кричишь и впадаешь в восторг. …Так неужто малюсенький прочерк – не простое тире, а итог?!

 

«Такая жизненная полоса…»

Такая жизненная полоса, а может быть, предначертанье свыше: других я различаю голоса, а собственного голоса                  не слышу. И все же он, как близкая родня, единственный, кто согревает в стужу. До смерти будет он                  внутри меня. Да и потом не вырвется наружу.

 

«Будем горевать в стол…»

Будем горевать              в стол. Душу открывать              в стол. Будем рисовать              в стол. Даже танцевать –              в стол. Будем голосить              в стол! Злиться и грозить –                  в стол! Будем сочинять              в стол… И слышать из стола стон.

 

«Дружище, поспеши…»

Дружище, поспеши. Пока округа спит, сними      нагар с души, нагар пустых обид. Страшась никчемных фраз, на мотылек свечи, как будто в первый раз, взгляни и промолчи… Придет заря, шепча. Но –     что ни говори – бывает, что свеча горит светлей зари.

 

«Сначала в груди возникает надежда…»

Сначала в груди возникает надежда, неведомый гул посреди тишины. Хоть строки          еще существуют отдельно, они еще только наитьем слышны. Есть эхо. Предчувствие притяженья. Почти что смертельное баловство… И – точка. И не было стихотворенья. Была лишь попытка. Желанье его.

 

Стенограмма по памяти

«…Мы идем несмотря на любые наветы!..» (аплодисменты). «…все заметнее будущего приметы!..» (аплодисменты). «…огромнейшая экономия сметы!..» (аплодисменты). «…А врагов народа – к собачьей смерти!..» (аплодисменты). «…как городские, так и сельские жители!..» (бурные, продолжительные). «…приняв указания руководящие!..» (бурные, переходящие). «…что весь наш народ в едином порыве!..» (аплодисменты). Чай в перерыве… «…от души поздравляем Родного-Родимого!..» (овации). Помню, как сам аплодировал. «…что счастливы и народы, и нации!..» (овации). «…и в колоннах праздничной демонстрации!..» (овации). «…что построено общество новой формации!..» (овации). «…и сегодня жизнь веселей, чем вчера!..» (овации, крики: «ура!»). «…нашим прадедам это не снилось даже!..» (все встают). …И не знают, что делать дальше.

 

Отъезд

Уезжали из моей страны таланты, увозя с собой достоинство свое. Кое-кто      откушав лагерной баланды, а другие –          за неделю до нее. Уезжали не какие-то герои – (впрочем, как понять: герой иль не герой?..). Просто люди не умели думать                          строем, – даже если это самый лучший строй… Уезжали. Снисхожденья не просили. Ведь была у них у всех одна беда: «шибко умными» считались.                      А в России «шибко умных» не любили никогда!.. Уезжали сквозь «нельзя» и сквозь «не можно» не на год, а на остаток дней и лет. Их шмонала          знаменитая таможня, пограничники, скривясь, глядели вслед… Не по зову сердца, –                  ох, как не по зову! – уезжали, – а иначе не могли. Покидали это небо. Эту зону. Незабвенную шестую часть земли… Час усталости. Неправедной расплаты. Шереметьево. Поземка. Жесткий снег… …Уезжали из моей страны таланты. Уезжали,         чтоб остаться в ней навек.

 

«А они идут к самолету слепыми шагами…»

А они идут к самолету слепыми шагами. А они это небо и землю от себя отрешают. И, обернувшись,              растерянно машут руками. А они уезжают. Они уезжают. Навсегда уезжают… Я с ними прощаюсь,              не веря нагрянувшей правде. Плачу тихонько,              как будто молю о пощаде. Не уезжайте! – шепчу я.              А слышится: «Не умирайте!..» Будто бы я сам себе говорю: «Не уезжайте!..»

 

Сказочка

Жил-да-был.          Жил-да-был. Спал, работал, ел и пил. Полюбил. Разлюбил. Плюнул! –          снова жил-да-был… Говорил себе не раз: «Эх, махнуть бы на Кавказ!..» Не собрался. Не махнул… Лямку буднично тянул. Жил-да-был.          Жил-да-был. Что-то знал да позабыл. Ждал чего-то, но потом – дом, работа, снова дом. То ж ара,      то снега хруст. А почтовый ящик пуст… Жил-да-был. Грустил. Седел. Брился. В зеркало глядел Никого к себе не звал, В долг      не брал и не давал. Не любил ходить в кино, но зато смотрел в окно на людей и на собак – интересно, как-никак. Жил-да-был.          Жил-да-был. Вдруг пошел –          ковер купил! От стены и до стены с ворсом      сказочной длины! Красотища – Бог ты мой!.. Прошлой слякотной зимой так,     без видимых причин – умер, отошел, почил… Зазвенел дверной звонок. Двое     принесли венок (от месткома) с лентой рыжей… (Вот под этой ржавой крышей, вот под этим серым небом жил-да-был.) А может, не был.

 

Общежитие

Ау,     общежитье, «общага»! Казнило ты нас и прощало. Спокойно,          невелеречиво ты нас ежедневно учило. Друг друга ты нам открывало. И верило, и согревало. (Хоть больше гудели,                  чем грели слезящиеся батареи…) Ау, общежитье, «общага»! Ты многого не обещало. А малого      мы не хотели. И звезды над нами летели. Нам было уверенно вместе. Мы жить собирались лет двести… Ау, общежитье, «общага»!.. Нас жизнь развела беспощадно. До возраста          повыбивала, как будто война бушевала. Один –      корифей баскетбола – уехал учителем в школу. И, в глушь забредя по малину, нарвался         на старую мину. Другого холодной весною на Ладоге смыло волною. А третий любви не добился взаимной. И попросту спился. Растаял      почти незаметно… А тогда все мы были бессмертны.

 

«А нам откапывать живых…»

А нам откапывать живых, по стуку сердца находя, из-под гранитно-вековых обломков статуи Вождя. Из-под обрушившихся фраз, не означавших ничего. И слышать: – Не спасайте нас! Умрем мы         с именем Его!.. Откапывать из-под вранья. И плакать.          И кричать во тьму: – Дай руку!.. – Вам не верю я! А верю      одному Ему!.. – Вот факты!.. – Я плюю на них от имени всего полка!!! А нам      откапывать живых. Еще живых. Живых пока. А нам      детей недармовых своею болью убеждать. И вновь      откапывать живых. Чтобы самим живыми стать.

 

Аббревиатуры

«Наша доля прекрасна, а воля – крепка!..» РВС, ГОЭЛРО, ВЧК… Наши марши взлетают до самых небес! ЧТЗ, ГТО, МТС… Кровь течет на бетон из разорванных вен. КПЗ, ЧСШ, ВМН… Обожженной, обугленной станет душа. ПВО, РГК, ППШ… Снова музыка в небе. Пора перемен. АПК, ЭВМ, КВН… «Наша доля прекрасна, а воля – крепка!» SOS. тчк

 

Позапрошлая песня

Старенькие ходики. Молодые ноченьки… Полстраны –          угодники. Полстраны –          доносчики. На полях проталинки, дышит воля вольная… Полстраны –          этапники. Полстраны –          конвойные. Лаковые туфельки. Бабушкины пряники… Полстраны –          преступники. Полстраны –          охранники. Лейтенант в окно глядит. Пьет – не остановится… Полстраны          уже сидит. Полстраны готовится.

 

«Вошь ползет по России…»

Вошь ползет по России. Вошь. Вождь встает над Россией. Вождь. Буревестник последней войны, привлекательный, будто смерть… Россияне,      снимайте штаны! Вождь желает вас поиметь!

 

«Израсходовался. Пуст…»

Израсходовался.              Пуст. Выдохся. Почти смолк. Кто-нибудь другой пусть скажет то, что я не смог. Кто-нибудь другой                 вдруг бросит пусть родной дом. И шагнет в шальной круг. И сойдет с ума в нем… Воет пусть на свой                 лад, пусть ведет свою              грань. Пусть узнает свой                 ад и отыщет свой              рай! Пусть дотянется строкой до глубин небытия… Это – кто-нибудь другой. Кто-нибудь другой. Не я.

 

Мандельштам

Кричал:      «Я еще не хочу умирать!..» А руки вдоль тела текли устало. И снежная,          непобедимая рать уже заметала его, заметала… А он шептал:          «Я еще живой…» А он гадал:          орел или решка?.. Пока не сошлись над его головой черная бездна, – Вторая Речка.

 

«Ты меня в поход не зови…»

Ты меня в поход не зови, – мы и так         по пояс в крови! Над Россией сквозь годы-века шли кровавые облака. Умывалися кровью мы, причащалися кровью мы. Воздвигали мы на крови гнезда      ненависти и любви. На крови посреди земли тюрьмы строили и Кремли. Рекам крови потерян счет… А она все течет и течет.

 

«Бренный мир, будто лодка, раскачивается…»

Бренный мир,          будто лодка, раскачивается. Непонятно, – где низ, где верх… Он заканчивается, заканчивается – долгий, совесть продавший – век. Это в нем,          по ранжиру построясь, волей жребия своего, мы, забыв про душу, боролись, надрывая пупки, боролись, выбиваясь из сил, боролись то – за это, то – против того!.. Как ребенок, из дома выгнанный, мы в своей заплутались судьбе… Жизнь заканчивается,                  будто проигранный, страшный чемпионат по борьбе!

 

«Раскачивается вагон…»

Раскачивается вагон.              Длинный тоннель метро. Читающий пассажир выклевывает по слову… Мы пишем на злобу дня              и – на его добро. Но больше, правда, – на злобу, на злобу, на злобу!.. Живем, озираясь вокруг.              Живем, друзей хороня. Едем, не зная судьбы, и страшно проехать мимо. Длинный тоннель метро.                Привычная злоба дня… Ненависть проще любви. Ненависть объяснима.

 

«Друзья мои, давайте захотим!..»

Друзья мои, давайте захотим! Давайте захотим и соберемся. И стопками гранеными толкнемся, и, как бывало,             славно «загудим»! Естественно, с поправками на возраст, на чертову одышку,                 на колит. Поговорим о небе в синих звездах. Чуть-чуть о том, что у кого болит. О том, что в этом мире многоликом мы тишины          нигде не обретем… Потом порассуждаем о великом. О том, куда идем. Зачем идем. О нашей      интеллектуальной нише, которая нелепа, как везде… Поговорим о Пушкине. О Ницше. О пенсиях. О ценах. О еде.

 

«Надоело: «Долой!..»

Надоело: «Долой!..» Надоело: «Ура!..» Дождь идет, как вчера. И как позавчера. Я поверил,          что эта дождливая слизь нам дана в наказанье, что мы родились… Но однажды –          пришельцем из сказочных книг – яркий солнечный луч на мгновенье возник! Он пронзил эту морось блестящей иглой… Тонкий солнечный луч. Без «ура» и «долой».

 

«За датою – дата…»

За датою – дата. Простой человеческий путь… Все больше          «когда-то». Все меньше          «когда-нибудь». Погода внезапна, но к людям, как прежде, добра. Все крохотней              «завтра». И все необъятней              «вчера». Найти бы опору для этой предзимней поры. Как долго мы –              в гору. За что же так быстро –                      с горы?! Остаток терпенья колотится в левом боку… Все реже: «успею». И все невозможней:                  «смогу».

 

Позавчера

Пятидесятый.          Карелия.              Бригада разнорабочих. Безликое озеро.              Берег, где только камни растут. Брезент, от ветра натянутый,                  вздрагивает и лопочет. Люди сидят на корточках. Молча обеда ждут. Сидят они неподвижно.                  Когда-то кем-то рожденные. Ничейные на ничейной,                  еще не открытой земле. Нечаянно не посаженные. Условно освобожденные. Сидят и смотрят, как крутится                      крупа в чугунном котле.

 

«Ночью почти что до центра земли…»

Ночью почти что до центра земли площадь единственную подмели. Утром динамики грянули всласть, и демонстрация началась!.. Вытянув шеи, идет детвора, – «Светлому будущему – ура-а!» Стайка затюканных женщин. И над – крупно: «Да здравствует мелькомбинат!..» «Нашему Первому Маю – ура! Интеллигенция наша да здра…» Вот райбольница шагает. А вот – Ордена Ленина Конный завод… …Следом какая-то бабушка шла. С ярким флажком. Как машина посла.

 

Воспоминание о большом снеге

Снег-то какой! Снег-то какой! Снег-то!.. Видно, сегодня он выпасть решил до конца. Будто бы взялся за дело                  неведомый Некто. Взялся, и ты уже вряд ли шагнешь от крыльца. Хлопья нечаянной вечности.                      Счастья простого. Ты на Земле остаешься со снегом вдвоем… Медленно-медленно. Тихо. Просторно-просторно падает снег, размышляя о чем-то своем. Он заметает неслышно                  все наши ошибки. Он объявляет всеобщий бессмертный покой… Вот на ладони твоей                  закипают снежинки. Ты улыбаешься: Надо же! Снег-то какой!..

 

Неотправленное письмо хирургу

Ува жаемый доктор! Вы еще не знаете,              что будете делать мне операцию. А мне уже сообщили,              что в мозгу у меня находится опухоль                  размером с куриное яйцо, – (интересно, кто ж это вывел курицу, несущую такие яйца?!..) В школе по анатомии у меня были плохие отметки. Но сегодня мягкое слово «опухоль»                      корябает меня и пугает, – (тем более, что она почему-то растет,                      вопреки моему желанию)… Нет, я верю, конечно, рассказам врачей,                  что «операция пройдет как надо», верю, что она «не слишком сложна»                      и «почти совсем не опасна», но все-таки, все-таки, доктор,              я надеюсь, что в школе у Вас                  с анатомией было нормально, и что руки у Вас не дрожат,                      а сердце бьется размеренно… Ваша профессия очень наглядна, доктор,                              слишком наглядна. Но ведь и мы – сочиняющие стихи –              тоже пытаемся оперировать опухоли, вечные опухоли бесчестья и злобы,                              зависти и бездумья! Мы оперируем словами. А слова – (Вы ж понимаете, доктор!) – не чета Вашим сверлам, фрезам и пилам                      (или что там еще у Вас есть?!). Слова отскакивают от людских черепов,                 будто градины от железных крыш… Ну, а если операция закончится неудачей             (конечно, так у Вас не бывает, но вдруг…) Так вот: если операция окончится неудачей,                      Вам будет наверняка обидно. А я про все мгновенно забуду.                      Мне будет никак.                                  Навсегда никак… …Однако не слишком печальтесь, доктор.                      Не надо.                          Вы ведь не виноваты. Давайте вместе с Вами считать, что во всем виновата странная курица, которую кто-то когда-то вывел лишь для того,              чтоб она в человечий мозг несла эти яйца-опухоли.

 

«Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест…»

Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест. Я тащил на усталой спине свой единственный крест. Было холодно так, что во рту замерзали слова. И тогда я решил этот крест расколоть на дрова. И разжег я костер на снегу. И стоял. И смотрел, как мой крест одинокий удивленно и тихо горел… А потом зашагал я опять среди черных полей. Нет креста за спиной… Без него мне еще тяжелей.

 

«Гром прогрохотал незрячий…»

Гром прогрохотал незрячий. Ливень ринулся с небес… Был я молодым,              горячим, без оглядки в драку лез!.. А сейчас прошло геройство, – видимо, не те года… А теперь я долго,              просто жду мгновения, когда так: ни с ходу и ни с маху, – утешеньем за грехи, – тихо     лягут на бумагу беззащитные стихи.

 

«Может быть, все-таки мне повезло…»

Может быть, все-таки мне повезло, если я видел время запутанное, время запуганное, время беспутное, которое то мчалось, то шло. А люди шагали за ним по пятам. Поэтому я его хаять не буду… Все мы – гарнир к основному блюду, которое жарится где-то Там.

 

Постскриптум

Когда в крематории              мое мертвое тело начнет гореть, вздрогну я напоследок в гробу нелюдимом. А потом успокоюсь.              И молча буду смотреть, как моя неуверенность                  становится уверенным дымом. Дым над трубой крематория. Дым над трубой. Дым от сгоревшей памяти.                      Дым от сгоревшей лени. Дым от всего, что когда-то                      называлось моей судьбой и выражалось буковками лирических отступлений… Усталые кости мои,                 треща, превратятся в прах. И нервы, напрягшись, лопнут.                          И кровь испарится. Сгорят мои мелкие прежние страхи                  и огромный нынешний страх. И стихи,      которые долго снились,      а потом перестали сниться. Дым из высокой трубы                  будет плыть и плыть. Вроде бы мой,          а по сути – вовсе ничей… Считайте, что я          так и не бросил курить, вопреки запретам жены.                  И советам врачей… Сгорит потаенная радость. Уйдет ежедневная боль. Останутся те, кто заплакал. Останутся те, кто рядом… Дым над трубой крематория. Дым над трубой… …Представляю, какая труба над адом!

 

«Пока мы не выкричимся…»

Пока мы не выкричимся,                  не выговоримся, пока мы из этой ямы не выберемся, из этой ямы (а может, кучи), из этой когдатошной                  «райской кущи», из жажды         жизнь отдать по приказу за светлое завтра, за левую фразу, пока мы не выговоримся,                  не выкричимся, пока мы от этой холеры не вылечимся, пока не докатимся до предела, и крики не превратятся в дело, нам снова придется,                 глотая обиду, догонять то Гренландию, то Антарктиду!

 

«Этот витязь бедный…»

Этот витязь бедный никого не спас. А ведь жил он          в первый и последний раз. Был отцом и мужем и – судьбой храним – больше всех был нужен лишь своим родным… От него осталась жажда быть собой, медленная старость, замкнутая боль. Неживая сила. Блики на воде… А еще –      могила. (Он не зн ае т, где).

 

«Помогите мне, стихи!..»

Помогите мне, стихи! Так случилось почему-то: на душе темно и смутно. Помогите мне,             стихи. Слышать больно.              Думать больно. В этот день и в этот час я – не верующий в Бога – помощи прошу у вас. Помогите мне,             стихи, в это самое мгновенье выдержать, не впасть в неверье. Помогите мне,             стихи. Вы не уходите прочь, помогите, заклинаю! Чем? А я и сам не знаю, чем вы можете             помочь. Разделите эту боль, научите с ней расстаться. Помогите мне              остаться до конца         самим собой. Выплыть. Встать на берегу, снова      голос          обретая. Помогите… И тогда я сам кому-то помогу.

 

«Возвратившись из небытия…»

Возвратившись из небытия, прозвучит фамилия моя. Девушка в коротеньком пальто спросит удивленно: «Это кто?..» А ее приятель-аспирант показать ученость будет рад. Скажет,      в сторону махнув рукой: «Что-то помню… Вроде был такой… С юности зачитанный до дыр, он потом ушел в разряд: «и др…»

 

«Никому из нас не жить повторно…»

Никому из нас не жить повторно. Мысли о бессмертье –                     суета. Миг однажды грянет, за которым – ослепительная темнота… Из того, что довелось мне сделать, выдохнуть случайно довелось, может, наберется строчек десять… Хорошо бы, если б набралось.

 

«Вдруг на бегу остановиться…»

Вдруг на бегу остановиться, так,     будто пропасть на пути. «Меня не будет…» – удивиться. И по слогам произнести: «Ме-ня не бу-дет…» Мне б хотелось не огорчать родных людей. Но я уйду. Исчезну. Денусь. Меня не будет… Будет день, настоянный на птичьих криках. И в окна, как весны глоток, весь в золотых, сквозных пылинках, ворвется         солнечный поток!.. Просыплются дожди в траву и новую траву разбудят. Ау! – послышится – Ау-у у!.. Не отзовусь. Меня не будет.

 

«Волга-река. И совсем по-домашнему: Истра-река…»

Волга-река. И совсем по-домашнему: Истра-река. Только что было поле с ромашками… Быстро-то как!.. Радуют не журавли в небесах, а синицы в руках… Быстро-то как! Да за что ж это, Господи?! Быстро-то как… Только что, вроде, с судьбой расплатился, – снова в долгах! Вечер      в озябшую ночь превратился. Быстро-то как… Я озираюсь. Кого-то упрашиваю,                          как на торгах… Молча подходит Это.                  Нестрашное… Быстро-то как… Может быть, может быть, что-то успею я                     в самых последних строках!.. Быстро-то как! Быстро-то как… Быстро…

 

«Ах, как мы привыкли шагать от несчастья к несчастью…»

Ах, как мы привыкли шагать от несчастья                                  к несчастью… Мои дорогие, мои бесконечно родные, прощайте! Родные мои, дорогие мои, золотые, останьтесь, прошу вас,                  побудьте опять молодыми! Не каньте беззвучно в бездонной российской общаге. Живите. Прощайте… Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда не виден. Простите меня, если я хоть кого-то обидел! Целую глаза ваши. Тихо молю о пощаде. Мои дорогие. Мои золотые. Прощайте!.. Постичь я пытался безумных событий причинность. В душе угадал… Да не все на бумаге случилось.

 

«Тихо летят паутинные нити…»

Тихо летят паутинные нити. Солнце горит на оконном стекле… Что-то я делал не так? Извините: жил я впервые             на этой Земле. Я ее только теперь ощущаю. К ней припадаю. И ею клянусь. И по-другому прожить обещаю, если вернусь… Но ведь я не вернусь.

 

«Ветер. И чайки летящей крыло…»

Ветер. И чайки летящей крыло. Ложь во спасение. Правда во зло. Странно шуршащие камыши. Бездна желаний над бездной души. Длинный откат шелестящей волны. Звон     оглушительной тишины. Цепкость корней и движение глыб. Ржанье коней. И молчание рыб. Парус,      который свистит, накренясь… Господ и, сколько намешано в нас!

 

«Наше время пока что не знает пути своего…»

Наше время пока что не знает                          пути своего. Это время безумно,              тревожно                      и слишком подробно… Захотелось уйти мне в себя,                      а там – никого! Переломано все,              будто после большого погрома… Значит, надобно заново                  связывать тонкую нить. И любое дождливое утро встречать первозданно. И потворствовать внукам. И даже болезни ценить… А заката не ждать. Все равно, он наступит нежданно.

 

Комментарии

Все стихотворения с посвящением «Алене» или «А. К.» посвящены жене Роберта Рождественского Алле Киреевой.

Утро. Стихотворение посвящено поэту Владимиру Николаевичу Соколову (1928–1997), которого Р. Р. считал не только другом, но и своим учителем. После публикации стихотворения в сборнике «День поэзии» 56‑го г. Р. Р. был надолго отлучен от читателя. Его не печатали, пришлось уехать в Киргизию, зарабатывать переводами – в частности, Р. Р. переводил стихи своего сокурсника Сооронбая Джусуева.

О разлуке. Написано в 1956 году, когда начали возвращаться реабилитированные при Хрущеве.

Ровесникам. А. С. Макаров (1931–1995) – писатель, киносценарист, снимался в «Калине красной» у Шукшина. Был убит – вероятно, в связи с бизнесом, которым занимался в последние годы жизни.

Творчество. Эрнст Иосифович Неизвестный (род. 1925) – скульптор, один из тех, кто попал под разнос Хрущева на выставке в 1962. Эмигрировал в 1976 году. Живет в Нью-Йорке. Неизвестный вспоминал: «…Роберт был чистый, благородный и красивый человек. Когда он приходил ко мне в мастерскую, то приносил ощущение человеческого здоровья, красоты, даже гармонии… В нем была мужская сила, сила альпиниста, лыжника, возможно, несколько простоватая комсомольская мужская сила… Он был очень открытым, искренним, а людей больше всего раздражает то, что Ленин называл двоежопством» («Коллекция каравана историй», 2009).

Богини. Василий Павлович Аксенов (1932–2009) – писатель. Эмигрировал в 1980 г. Они с Р. Р. подружились в начале шестидесятых. Из воспоминаний В. Аксенова: «Я точно не помню, когда первый контакт произошел, я помню, что он просто подошел ко мне. Или сел за стол. И началась дружба. Бурная, нелепая. Пьяная основательно. И веселая очень. И так все друг другу говорили: «Старик, старик». Так объяснялись. «Старик, ты гений», – все говорили. И все верили друг другу…»

В сорок четвертом. В некоторых сборниках публикуется под названием «В сорок третьем» из-за путаницы с датами. Из воспоминаний Р. Р.: «Почему мы пишем о войне (только детство)»: «В сорок четвертом, весной – неожиданная, невероятная радость: мать приехала в отпуск на шесть дней!.. А я счастлив еще и по другой причине: теперь у меня, как у настоящего солдата, есть собственная военная форма! Главное, что еще у меня есть удивительная справка с официальной печатью – справка, в которой говорится, что отныне я являюсь «воспитанником воинской части №…» и что мне положен «воинский билет и полное воинское довольствие по аттестату №…» Итак, я – солдат. Однако с фронтом вышла осечка… В городской комендатуре, куда мы пришли, мать встретила сослуживца, и тот сообщил ей по секрету, что очень скоро армия переходит в наступление. А любое наступление для военного хирурга означало сплошную круглосуточную работу… Мать поняла, что заниматься сыном ей будет некогда. Она испугалась за меня… И вот вместо фронта я неожиданно попал в детский дом…»

Реквием. Поэма опубликована в 1960 году. Строки из нее выбиты на памятниках героям Великой Отечественной войны по всей стране. Из воспоминаний Р. Р.: «… на моем письменном столе давно уже лежит старая фотография. На ней изображены шесть очень молодых, красивых, улыбающихся парней. Это – шесть братьев моей матери. В 1941 году самому младшему из них было 18 лет, самому старшему – 29. Все они в том же самом сорок первом ушли на фронт. Шестеро. А с фронта вернулся один. Я не помню, как эти ребята выглядели в жизни. Сейчас я уже старше любого из них. Кем бы они стали? Инженерами? Моряками? Поэтами? Не знаю. Они успели только стать солдатами. И погибнуть. Примерно такое же положение в каждой советской семье. Дело не в количестве. Потому что нет таких весов, на которых можно было бы взвесить горе матерей. Взвесить и определить, – чье тяжелее. Я писал свой «Реквием» и для этих шестерых, которые до сих пор глядят на меня с фотографии. Писал и чувствовал свой долг перед ними. И еще что-то: может быть, вину. Хотя, конечно, виноваты мы только в том, что поздно родились и не успели участвовать в войне. А значит, должны жить. Должны. За себя и за них».

«Невероятное спасибо, дюны!..» Владимир Александрович Резвин (род. 1930) – архитектор, реставратор, историк архитектуры. Член-корреспондент Международной Академии архитектуры, профессор.

 Друг. Посвящения нет, но в стихотворении идет речь о поэте Евгении Александровиче Евтушенко (род. 1932). Евтушенко вспоминал: «тогда в институте… мы дружили, но были беспощадны друг к другу. Мы не занимались раздариванием комплиментов. Подразумевалось, что мы друзья, что мы любим друг друга, любим наше общее дело, и это означает, что мы можем говорить друг другу очень резкие слова. Сейчас это почти не принято. И каждый из нас был очень жестким критиком, и никогда не было взаимных обид. Это была наша привычная среда обитания. Здоровый воздух». («Удостоверение личности».)

Кочевники. Чимид Чойжилын (1927–1980), монгольский писатель.

«Кем они были в жизни – величественные Венеры?..» Стасис Альгирдо Красаускас (1929–1977), литовский художник-график. Автор цикла «Вечно живые» – иллюстраций к поэме Р. Р. «Реквием».

«Не ночь, а просто…» М. Озерова – Мэри Лазаревна Озерова, редактор журнала «Юность». Она открыла для читателей много имен, в их числе В. Аксенов, А. Гладилин, Ф. Горенштейн, А. Кузнецов и др.

Базар того года. Юрий Казаков (1927–1982) – писатель, автор сборников рассказов «На полустанке», «Во сне ты горько плакал».

Стихи о хане Батые. Посвящены дипломату Анатолию Гавриловичу Ковалеву (1923–2002), который многие годы был заместителем министра иностранных дел СССР. Его называли «человеком разрядки» и «архитектором советской европейской политики».

Другу, которому я не успел написать стихов. Евгений Яковлевич Урбанский (1932–1965) – советский киноактер, сыгравший в фильмах «Коммунист», «Чистое небо». Заслуженный артист РСФСР.

Памяти Михаила Светлова. Михаил Аркадьевич Светлов (1903–1964), поэт, автор «Гренады». Вел творческие семинары в Литинституте. Лауреат Ленинской премии, кавалер ордена Красной Звезды.

Королева пляжа. Валентин Иванович Ежов (1921–2004) – кинодраматург, автор сценариев к фильмам «Баллада о солдате», «Крылья», «Белое солнце пустыни», «Сибириада»

«Над камином стучат ходики…» Анатолий Абрамович Аграновский (1922–1984) – журналист. По одной из версий – автор романа «Возрождение», второй части трилогии Леонида Брежнева.

«Я – богат. Повезло мне и родом, и племенем…» Савва Григорьевич Бродский (1923–1982) – художник, книжный иллюстратор, архитектор. Самые известные иллюстрации – к «Дон Кихоту» Сервантеса, пьесам Шекспира, «Шинели» Гоголя, «Пер Гюнту» Ибсена. Вместе с сыном Александром Саввичем Бродским проиллюстрировал поэму Р. Р. «210 шагов» (19 82).

 Дочке. Посвящено старшей дочери поэта Екатерине.

Стихи о собаках. Цитируются в дневнике Ф. Г. Раневской – правда, без указания имени поэта.

Ксении. Посвящено младшей дочери Р. Р.

«Неправда, что время уходит…» Написано после смерти Стасиса Красаускаса.

Разговор о снеге с семилетним Ка Саном, сыном сингапурского поэта Го-Бо-Сена. Го Бо Сен (1936–2010) – врач, поэт, писатель. Его дебютный роман, «Если слишком долго мечтать» (1972), был издан в России. Ка-Сан (род. 1963 в Сингапуре) – архитектор, писатель, живет в Англии.

Сказка о добром джинне. Олег Александрович Руднев (1935–2000), сценарист, автор сценария сериала «Долгая дорога в дюнах». Первый секретарь Юрмальского горкома партии, председатель Госкино Латвии, генеральный директор «Совэкспортфильма». Из воспоминаний Олега Руднева о Р. Р.: «Однажды на дне моего рождения он сказал следующие слова:

Есть люди, которые много говорят и ничего не делают. Есть другие – те, что мало говорят, зато много делают. И я знаю только одного человека на свете, который может заявить что-то совершенно немыслимое, заявить и сделать. Это Олег Руднев».

День рождения женщины. Посвящено Лидии Яковлевне Киреевой (1903–1992), теще Р. Р.

Баллада о крыльях (из поэмы «210 шагов»). Поэма «210 шагов» была опубликована в 1978 году, в 1979 г. Р. Р. получил за нее Государственную премию СССР. Из воспоминаний Анатолия Ковалева: «Мы поехали на площадку перед университетом, и Р. там рассказал о замысле новой поэмы. Названия еще не было, был только замысел – о Кремлевской стене. И он спросил: «Ты не можешь выяснить, сколько там шагов? Я хочу на этом построить сюжет, это станет ключом к поэме». Я сказал, что спрошу Володю Говорова, он был тогда командующим Московского округа. Тот с охотой откликнулся, посчитал. 210 шагов».

Марк Шагал. Марк Шагал (1887–1985) – художник, один из важнейших художников-авангардистов XX века.

«Хочу, чтоб в прижизненной теореме…» Виталий Алексеевич Коротич (род. 1936) – поэт, журналист, главный редактор «перестроечного» «Огонька». Коротич писал о Р. Р.: «Он очень взвешенно и трезво оценивал себя самого, никаких собственных промахов не объяснял высокими национальными интересами, что само по себе качество очень редкое. Пожалуй, во всем нашем поколении он был едва ли не самым естественным и не манерничал ни в стихах, ни в личном общении… Он был очень музыкален и удивительно ощущал ритмы бытия: при этом в любых обстоятельствах настаивал на собственных правилах, неуловимо вписывая их в окружающий мир, но никому этих правил не навязывал». («Удостоверение личности».)

Стасису Красаускасу. Из воспоминаний Р. Р.: «Был такой литовский график Стасис Красаускас. Мастер неповторимо национального и в то же время гигантского всеевропейского таланта. Он был красивым, широкоплечим, очень сильным человеком. Окончил два института – художественный и спортивный. А еще учился в консерватории, ибо имел настоящий оперный голос. Был чемпионом Прибалтики по плаванию, капитаном ватерпольной сборной Литвы. Мне он казался человеком эпохи Возрождения. За всю свою жизнь он ни разу не болел. Ничем. Включая простуду. Самой первой болезнью оказался рак».

А. Н. Пахмутова (род. 1929) – композитор, автор более 400 песен, дважды кавалер ордена Ленина, кавалер ордена За заслуги перед Отечеством II степени. С Р. Р. написала несколько песен, в том числе «Вопрос» и «Просьба».

«Когда война кончилась…» Мустай Карим (1919–2005) – поэт, драматург.

Кладбище под Парижем. Речь идет о кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, где хоронили русских, живущих во Франции.

Старая записная книжка. Василий Макарович Шукшин (1929–1974), писатель, актер, режиссер. Константин Михайлович Симонов (1915–1979), поэт, прозаик, драматург. К сборнику Р. Р. «За 20 лет» написал предисловие. Ярослав Васильевич Смеляков (1912–1972), поэт. Луконин Михаил Кузьмич (1918–1976), поэт. Ояр – латышский поэт Ояр Оттович Вациетис (1933–1983), Р. Р. переводил его стихи на русский, он переводил стихи Р. Р. на латышский. Паруйр Рафаэлович Севак (настоящая фамилия Казарян) (1924–1971), армянский поэт и литературовед. Учились вместе с Р. Р. в Литинституте.

Возраст. Написано к 60-летию Генриха Юшкя-вичуса (бывший заместитель председателя Гостелерадио, сейчас советник Генерального директора ЮНЕСКО).

«Знаешь, я хочу, чтоб каждое слово…» Стихи подарены жене в сороковую годовщину совместной жизни.

Алешкины мысли (1989). Цикл из 29 стихотворений посвящен первому внуку Р. Р., Алексею Бирюкову. Из авторского предисловия к сборнику: «Стихи эти родились не так давно. Родились после того, как у меня появился внук. Назвали его Алешей, и он сразу же стал самым главным человеком в нашей большой семье… Но говорил он до поры не слишком много. И я его понимаю, ведь настоящие мужчины в отличие от настоящих женщин говорят лишь тогда, когда им есть, что сказать. Так что Алешка больше ползал, пыхтел, что-то строил из кубиков, а чаще всего просто сидел, внимательно смотрел вокруг и думал. Думал много, хмурился и улыбался своим мыслям, однако выразить их, конечно, еще не умел, не мог. Вот тогда-то я и решил помочь ему, – написать стихи от его имени. Можно считать, что эти стихи мы сочинили вдвоем, четко распределив свои обязанности: Алешка – думал, а я – писал».

Сборник «Последние стихи» Р. Р. – написаны в последние годы жизни поэта между операцией на мозге и последними днями жизни. Поэт сам составил этот последний сборник, издать его помогли друзья.

Юноша на площади. Из записных книжек Р. Р.: «Тот, кем я был тогда, смотрит на меня из января пятьдесят третьего года. Смотрит, убежденный в своей правоте, радующийся своей молодости и своему счастью. Он даже не догадывается, что это – счастье неведения. Что оно страшнее любой беды…»

Отъезд. Юлиан Александрович Панич (род. 1931) – актер, режиссер, заслуженный деятель искусств России. Эмигрировал вместе с женой Людмилой в 1972 году.

Мандельштам. Р. Р. был председателем Комиссии по литературному наследию О. Э. Мандельштама, и именно он добился того, чтобы Мандельштама реабилитировали по его так называемому «первому делу». Из воспоминаний Павла Нерлера, секретаря Комиссии: «По меньшей мере пять не оставшихся незамеченными событий можно смело записать на счет Комиссии. Это мандельштамовский вечер в ЦДЛ в 1987 году, первые мандельштамовские чтения в ИМЛИ в 1988 году, реабилитация Мандельштама по его первому делу, извлечение на свет божий следственных и тюремно-лагерных дел Мандельштама и прежде всего – тюремного автографа стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны» и, наконец, юбилейные «Мандельшта-мовские дни», прошедшие в январе 1991 года в Москве, Ленинграде и Воронеже».

«Друзья мои, давайте захотим!..» Владимир Всеволодович Панченко (1941–2004) – генеральный директор Госконцерта.

«Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест…» Булат Шалвович Окуджава (1924–1997) – поэт, писатель.

Д. С. Лихачев (1906–1999) – филолог, искусствовед, академик РАН. Автор более сорока книг по истории русской литературы.

Содержание