Луна,      сквозь тучи прорастая, глаза зеленые скосила… Родился я в селе Косиха. Дождливым летом. На Алтае. А за селом       синело поле и пахло ливнем переспелым… Нет! Я родился       много позже. Потом, в июне. В сорок первом. И жесткий голос            Левитана был колыбельною моею. Меня      война в себя впитала. Я – сын ее. Я полон ею… Кричали о победе                 трубы. Над площадью            салют светился… Мне повезло. Я встретил           друга. И с ним как будто вновь                      родился… Жил –       не богатый и не бедный. Острил. Под простачка            рядился. Наедине с бумагой, – белой, как изморозь, – я вновь       родился!.. Дрожал от странного озноба. Протестовал. Себя стыдился. Сказал: «Люблю…» –                 родился снова. Услышал: «Нет!» – и вновь       родился… Шел век –       ожесточенно-труден, – для сладких песен не годился. Я только на секунду                 струсил. И превозмог. И вновь       родился. О, дни рождений!                Дни рождений! Дни грусти и освобождений. Дни праздников,            пора зачатья, – без вас я – будто дом       без счастья. Пока мои глаза открыты, я дни рождения            встречаю. И торжествую в первом крике! И все идет опять            сначала.

Встанет море,            звеня. Океаны –       за ним. Зашатает       меня вместе с шаром земным! А уснуть захочу, после долгих погонь я к тебе       прилечу – мотыльком на огонь. Пусть идут,           как всегда, посреди мельтешни очень быстро –            года. Очень медленно –                 дни.

Осень выдалась            шикарная. Захмелевший от ходьбы, в незнакомый лес шагаю я по стихи, как по грибы. Я дышу настырным воздухом. Две строки уже нашел. И собака       машет хвостиком, как заправский дирижер.

Над камином стучат ходики… Где у па ли       друзья, холмики. Навсегда заросли травами. До сих пор их дома в трауре… А другие       пошли в физики. Мне о них разузнать – фигушки! Мне у них про дела выпытать – все равно       что секрет выболтать… А иные нашли жилочку, может,       даже и впрямь – жирную. Полюбили столы крупные. Полюбили слова круглые… Им грешно до меня снизиться, и застыл телефон в книжице. Как рыбешка            в углу невода. Номер есть,           а звонить – некуда… Похудела моя книжечка. Там, где раньше канат, – ниточка. Там, где раньше            моря, – озеро. А заместо весны – осени.

Звезды высыпали вдруг                 необузданной толпой. Между летом и зимой запылала осень трепетно. Между стуком двух сердец,                      между мною и тобой есть – помимо расстояний –                 просто разница во времени. Я обыкновенно жил. Я с любовью не играл. Я писал тебе стихи,                 ничего взамен не требуя. И сейчас пошлю домой                 восемнадцать телеграмм. Ты получишь их не сразу. Это –      разница во времени. Я на улицу бегу. Я вздыхаю тяжело. Но, и самого себя            переполнив завереньями, как мне закричать                «люблю»! Вдруг твое «люблю»                 прошло? Потому, что существует                 эта разница во времени. Солнце встало на пути.                 Ветры встали на пути. Напугать меня хотят                 высотою горы-вредины. Не смотри на телефон.                     И немного подожди. Я приду, перешагнув           через разницу во времени.

Где растешь,           трын-трава? Где? В какой стороне?.. Там,      где злые слова тонут      в хлебном вине… Где растешь,           трын-трава? Возле самой беды. Будто возле воды, наклонившись едва… Раззвонила молва: или дождь,       или снег. Повод      есть или нет, наливай! – трын-трава! Как темно в голове! Ты себя потерял. Зря ты верил траве, трын-траве доверял… Я друзей позову, чаем их разозлю… Я скошу трын-траву и корове       скормлю.

Было весело. Было пьяно. Было душно,            как в парнике… Шестьдесят свечей                 засияло на торжественном пироге. Длилось время. Сменялись тосты, и приканчивалась                 икра… Багровея,       бухгалтер толстый постоянно кричал: «Ура!..» Постаревшая примадонна, плотно севшая            на кровать, повторяла хозяйке дома: «Дура! Годы на до       скрывать…» Лысый дядя            хвалил жаркое и, задрав подбородок вверх, лепетал       чего-то такое про коротенький бабий век… А хозяйка,       вникая в речи, не сердилась, не горевала. Наклонившись,            тушила свечи, будто каждую целовала.

Закрутился на работе – мне с подарком            не успеть!.. Я себя пошлю по почте на Кутузовский            проспект. Нарисую адрес            тушью, вид солидный            сохраню. Размечтавшуюся душу ненамного оценю. На меня       наклеят            марки, – кончится авторитет. В целлофановой бумаге буду я всю ночь            хрустеть. Грузовик вздохнет, умаясь… Торопясь, как на пожар, почтальон       проверит адрес, крикнет: «Сидорыч,       сгружай!..» И начнет меня ворочать, над посылкой            колдовать. Проведет ногтем                по строчке: «Человек. Не кантовать…» Почта       к сроку запоздала, но пришла наверняка. «Распишитесь… Вам подарок… Так что с праздничком… Пока…» Ты в такое       не поверишь. Соберется вся родня… Почтальон       звонит у двери: возвращает мне меня.

Я, как блиндаж партизанский,                           травою                                пророс. Но, оглянувшись, очень отчетливо вижу: падают мальчики,            запнувшись за мину,                           как за порог, наткнувшись на очередь,                 будто на ленточку                                финиша. Падают мальчики,            руки раскинув просторно, на чернозем,            от безделья и крови                           жирный. Падают мальчики,            на мягких ладонях которых – такие прекрасные, такие длинные            линии                 жизни.

Убили парня            за здорово живешь. За просто так. Спокойно. Как в игре… И было это           не за тыщу верст от города. А рядом. Во дворе. Еще пылали окна… Между тем он так кричал,            прижав ладонь к груди, как будто накричаться захотел за долгое молчанье                 впереди… Крик      жил отдельно! Вырастал стеной. Карабкался, обрушивался с крыш. Растерзанный,            отчаянный,                      больной, нечеловечески огромный крик! Он тек по трубам,                 полз по этажам, подвалы заполнял                 и чердаки. Он ошалело тыкался в звонки! Ломился в двери            и в замках визжал!.. И воздух был почти воспламенен. И сигаретки            прыгали у рта: «Вот если бы не вечером, а днем…» «Вот если бы на фронте, –                      я б тогда…» И всё. И только молний пересверк. И всё. И не остановился                 век… Какое это чудо – человек! Какая      это       мерзость – человек! Молитва инк а, провожающего солнце Я понимаю прекрасно, что день           тебя            утомил… Как мало у ночи красок! Видишь:       чернеет мир! Подули       черные ветры. Зреет в траве роса. Сухие       черные ветки целятся мне в глаза Спеют       черные бунты в самом забитом рабе. Черное       тело            пумы скользит по черной тропе… Пожалуйста, возвращайся!.. Звезды       мигают нервно, и каждая – как укор. На фоне       черного неба – черные гребни гор. Черные птицы            откаркались. Земля –       черна и пуста. В бездонной реке, накапливаясь, ворочается           чернота. Вода,      как чума,            бессовестна. Она накрыла меня… Ночь,      наверное,            создана для ожидания дня… Пожалуйста, возвращайся!.. Молчанье       живет для криков. Для бури       создан покой. Змея рождена для крыльев. Для холодов –            огонь… Тяжесть       ночного            ига люди по сну волокут. По черным морщинам                 инка бесцветные слезы текут. Не зря умирают            ночью, мучаясь и хрипя… Я полон       завтрашней новью! Я очень верю в тебя!.. Пожалуйста, возвращайся! Письмо из Южного полушария Как вы там            ходите вниз головой? Все объясняется просто. Научно. Правильно. Ясно как день… Но неужто вы не теряетесь                 на мостовой?.. Чайник вскипает                 носиком книзу. Едут машины            колесами вверх. Кот       невесомо идет по карнизу. Искры       летят из-под сомкнутых век. Люди сидят            в перевернутых креслах. Поезд, разбухший от запаха дынь, странно повиснув                 на тоненьких рельсах, мчит, опираясь на собственный дым. Люстра торчит,            как хрустальная елка. Важный начальник на темя встает. Будто он близкий родственник                           йога, ежели сам – почему-то – не йог. Врач вытрезвителя                 пьет беспробудно. Плачет. Боится упасть            на Луну. Лектор занудный            вцепился в трибуну. Жулик –       в решетку. Ревнивец –           в жену. Самоубийством            кончает посуда. Синяя мгла за чертой снеговой. Жаль, не могу я увидеть                отсюда: как вы там ходите вниз головой.

Зря      браслетами не бряцай. Я их слышал. Я не взгляну… Знаешь,       как языческий царь объявлял другому войну? Говорил он: – Иду      на вы! Лик мой страшен, а гнев –       глубок. Одному из нас – видит бог! – не сносить в бою головы… Я не царь. А на вы       иду! Неприкаян и обречен, на озноб иду. На беду. Не раздумывая            ни о чем. Будет филин ухать в бору. Будет изморозь по утрам. Будет зарево не к добру. Строки рваные телеграмм. Встреч оборванных                 немоте, ревность и сигаретный чад. И заброшенная верста, где олени в двери стучат… Будет ветер сухим, как плеть. Будут набережные пусты. Я заставлю камень гореть и сожгу за собой            мосты! Высшей мерой меня суди. Высшей правдой себя суди, почтальона, как жизни,                      жди. Почтальона, как смерти,                      жди… Я стою у темной Невы, у воды      густой и слепой… Говорю я: – Иду      на вы! – Объявляю тебе любовь!

Теперь я знаю:            ты            идешь по лестнице. Вошла в подъезд. Все остальное –            ложь. Идешь      как по рассыпанной поленнице, как по горячим угольям идешь. Земля,      замедли плавное вращение! Лесные птицы,            кончите галдеж!.. Зачем идешь? Прощать? Просить прощения? Сама еще не знаешь.                 Но –                      идешь! Позабылись дожди,                 отдыхают ветра… Пора. И вокзал обернется, –                 руки в бока, – пока! На перроне озябшем                 нет ни души… Пиши. Мы с тобою одни на планете пустой. Постой… Я тебя дожидался,                 звал,                     повторял, терял. И висела над нами,                 будто звезда, беда. Так уходят года,            так дрожат у виска века. По тебе и по мне            грохочет состав. Оставь! Это – губы твои,           движенье ресниц, – не снись! На рассвете косом,                 в оголтелой ночи молчи. Разомкни свои руки,                 перекрести. Прости! И спокойно, –            впервые за долгие дни, – усни. …А ты идешь наверх.                 Костром.                           Порывом. Вот задохнулась. Вздрогнули зрачки. Передвигаешь руку по перилам, как будто тянешь сети из реки. Твоя река       сейчас наверх стремится. А что в сетях?..            Нет времени…                           Потом… Стучит эмалированная миска в соседкиной авоське                 о бидон. Соседка что-то говорит печально. Все жалуется… Деньги… Сыновья… И ты ей даже что-то отвечаешь, хотя тебя       еще не слышу я. Слухи,      слухи,            слухи,                 слухи, – то начальники, то слуги. Слухи-горы,           слухи-льдины налезают на меня. Нету дыма,       нету дыма, нету дыма без огня. Для веселья,            для разлуки, на глазах и на устах – снова слухи,           слухи,                слухи просто и не просто так. Прокляты, необходимы – среди ночи,           среди дня. Нету дыма,       нету дыма, нету дыма без огня. Слухи-отдых,            слухи-опыт без особенных затей: существует           тихий омут. Как всадить в него чертей?.. Кто поверить надоумил, слухи-карты разложив? Я – по слухам – дважды умер. Дудки! Оба раза       жив… То вн у ши т е л ьно,            то наспех, то наградой,           то бедой, – будто капли, будто айсберг: половина –       под водой. Слухи сбоку,           слухи с тыла, завлекая и маня. Нету дыма,       нету дыма, нету дыма без огня. …Слышали: на школьнице            женился академик!.. Слышали: в Госбанке       для зарплаты нету денег!.. Слышали: поэт свалял           такого дурака!.. Слышали: она ему       наставила                рога!.. Рога так рога. Я приглажу патлы. В подушку поплачу.                 В тетрадку поною. И буду сдавать драгоценные панты каждой весною.            Каждой весною. Платите валютой! Зелененьким хрустом. Фигура у кассы            глаза намозолит. По средам с лицом       независимо-грустным я буду, вздыхая, купюры мусолить. «Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода малинка, малинка моя!..» …А если на миг            отодвинуть веселье, пятнадцатый век мою голову сдавит. Я – только гонец. Я скачу с донесеньем. Король растревожен. Король заседает… Врываюсь в покой                 тугодумов лобастых и, рухнув плашмя на подстилку из меха, булькая кровью (стрела меж лопаток) хриплю, будто школьник, по буквам: «Из.. ме… на…» «Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода малинка, малинка моя! Ах, люли-люли!..» Эх, люди – люди… …А ты идешь по лестнице, идешь по лестнице. Шагаешь,       как по лезвию, через нелепицы. И мечешься, и маешься, мечтая, каясь… Нет! Ты не подымаешься, – я сам спускаюсь! Романы обездарены, отпели трубы… О, сколько нас –            «подаренных» – идет друг к другу!.. Мы,       окрыляясь тостами, царим над столиками. Читаем книжки – толстые, а пишем – тоненькие. Твердим       о чистой совести, вздыхаем мудро… А сами       неосознанно идем к кому-то… Люб – (Воздуха!       Воздуха!            Самую малость бы!                           Самую-самую…) лю! (Хочешь, –       уедем куда-нибудь                      заново,                           замертво,                                за море?..) Люб – (Богово – богу,       а женское – женщине                           сказано,                                воздано.) лю! (Ты покоренная.            Ты непокорная…                           Воздуха!                                Воздуха!) Люб – (Руки разбросаны.            Губы закушены.                      Волосы скомканы.) лю! (Стены расходятся.            Звезды, качаясь,                      врываются в комнаты.) Люб – (В загнанном мире            кто-то рождается,                      что-то предвидится…) лю! (Где-то       законы,            запреты,                 заставы,                      заносы,                           правительства…) Люб – (Врут очевидцы,            сонно глядят океаны остывшие.) лю! (Охай, бесстра шна я!                 Падай, наивная!                           Смейся, бесстыжая!) Люб – (Пусть эти сумерки            станут проклятием                           или ошибкою…) лю! (Бейся в руках моих                 каждым изгибом                           и каждою жилкою!) Люб – (Радостно всхлипывай,                 плачь и выскальзывай,                           вздрагивай,                                жалуйся!..) лю! (Хочешь – уедем?            Сегодня? –                 пожалуйста.                      Завтра? –                           пожалуйста!) Люб – (Царствуй, рабыня!            Бесчинствуй, учитель!                      Неистовствуй, женщина!) лю! (Вот и глаза твои.            Жалкие,                 долгие                      и сумасшедшие!..) Люб – (Чертовы горы уставились в небо                      темными бивнями.) лю! (Только люби меня!                Слышишь,                      люби меня!                           Знаешь,                                люби меня!) Люб – (Чтоб навсегда!            Чтоб отсюда – до гибели…                                Вот оно…                                     Вот оно…) лю! (Мы никогда,       никогда не расстанемся…                 Воздуха…                      Воздуха!..) …А лестница       выше. А двери – похожей. Я знаю, я вижу, я чувствую кожей, – шагаешь по далям, шагаешь по датам. Недавним и давним. Святым и бездарным. Кукушка: «Ку-ку! Живи на земле…» А палец –       к курку. А горло –       к петле. А небо –       к дождю (галоши надень)… Сгибаясь,       тащу две тыщи недель. Две тыщи суббот (взва л и, если жив). Следы      от зубов своих      и чужих. Все отблески            гроз на глади       стола. И тихий вопрос: «Зачем ты была?..» Несу на горбу, – не сгинув едва, – чужую      судьбу, слепые       слова. Кукушка:       «Ку-ку! Останься. Прошу…» А я не могу. А я ухожу. Цветы в изголовье, и тень на лице. И ночь       на изломе. И пуля в конце. …А ты все время –                 вверх, все ближе,       ближе. Из-под закрытых век тебя я вижу. Идешь,       как инвалид, ступаешь ватно. И кто заговорит, – уже не важно. Не важно,       кто начнет, а кто продолжит. Себя перешагнет. Жизнь подытожит. Взойдет на перевал. Вернет, отчаясь, затасканным           словам первоначальность. Что я?!       Что это я?!            Да что я?! В воспаленном: «то… иль не то?..» Выбрал       самое распростое. Проще пива. Глупей лото… Расплываюсь            в слезливом трансе. Вопли кончены. Не берет… Вы орите! А я наорался на десяток годов            вперед. По озерной метельной глади прет весенних недель            орда. Все будильники мира,                 гряньте! И замолкните навсегда. Лишним криком            эпоха скомкана, смята грохотом календаря… Да отсохнет           язык            у колокола, если он трезвонит зазря!.. Реки движутся            в каменных шорах, дни уходят в небытие… Крик      устал. Да здравствует шепот двух людей: его и ее. …Застыла у дверей. Теперь       помедли. Невыносимой тишине поверь. Вчера меж нами            были                 километры. Сегодня – только тоненькая дверь. Подмигивают фонари спросонок. Над зимней ночью                взмахи снежных крыл. Нам очень скоро сорок. Очень сорок… Войди в свой дом. Я двери отворил.