На Земле       безжалостно маленькой жил да был           человек маленький. У него была служба                 маленькая. И маленький очень портфель. Получал он зарплату                 маленькую… И однажды – прекрасным утром – постучалась к нему в окошко небольшая, казалось, война… Автомат ему выдали                 маленький. Сапоги ему выдали                 маленькие. Каску выдали маленькую и маленькую – по размерам – шинель. …А когда он упал –                 некрасиво,                      неправильно, в атакующем крике вывернув рот, то на всей земле            не хватило                      мрамора, чтобы вырубить парня в полный рост!

Я богат. Повезло мне и родом                 и племенем. У меня есть Арбат. И немножко свободного времени… Я подамся от бумажных            запутанных ворохов в государство переулков,       проспектов                 и двориков. Все, что я растерял, отыщу в мельтешении радужном. Где витой канделябр и бетонные глыбины – рядышком. Где гитары       щекочут невест, где тепло от варений малиновых. Где колясок           на каждый подъезд десять – детских и две – инвалидных. Там, где будничны тополя       перед спящими школами. Там, где булькают, как вскипевшие чайники,                      голуби. Выхожу не хвалить, не командовать            уличной вьюгою. Просто так улыбаться       и плыть по Арбату седеющим юнгою.

Будь распят       на кресте распахнувшихся рук! Забывай. Забывайся. Терзайся и падай. Сердце       вырвалось. Бьется в тебе и вокруг. Жди оценки. Дрожи, будто школьник за партой… В сотый раз опрокинется мир молодой. Вновь покажутся молнией                      черные ветки! Снова полночь знакомо положит ладонь на горячие, на просветленные веки… Будет тихо. Потом –       ни с того ни с сего – ночь вздохнет            тополиной                 дурманящей ширью… Кто –      до нас? Никого! После нас? Никого! Мир возник на секунду,                 чтоб мы в нем жили!

Мы живем в предвоенное время. Предразлучное. Предпоходное… Не желаю,       чтоб подобрели командиры наши пехотные. Танки,       тяжкие, как терпение, переваливаются на марше. И скрипят       ремни портупейные. И ладонь –       в оружейном масле. Радиолы зовут напрасно. Полдень длится. И полночь длится. И Россия       глядит пристрастно в похудевшие наши лица. И отцы звенят орденами над мерцанием рюмок незвонких. Обо всем,       что случится с нами, вы прочтете в письмах. И сводках… У истории       неистошный голос. Крики потонут в бездне… Над землею дальневосточной ходят тучи,       как в старой песне… Будет трудно? А что поделать? Будет смертно? А как иначе?.. У шлагбаумов запотелых тормоза визжат            по-щенячьи. Тонет сумрак в дожде мгновенном. Козыряют нам часовые… Не впервые           за послевоенным – предвоенное. Не впервые.

В музее тепло и пустынно. Директор шагает со мной. «Вот эта большая картина написана       перед войной. И что нам особенно важно – показан       типичнейший быт… Названье ее странновато: «Никто       никому            не грубит». На лавке, как будто на троне, который всему            научил, сидят,       неподкупные, трое спокойных и сильных мужчин. Надежда рыбацкой элиты, защита от всяких обид… Ставрида, вино и маслины. Никто       никому            не грубит. И женщина сбоку. Непрочно ее полушалок цветет. Чуть-чуть она даже                 порочна. Но это ей, в общем, идет! Над нею       мужская когорта вершит справедливейший суд. Сейчас они встанут                 и гордо решение произнесут. Мужские права обозначат. Поднимут бокалы вина. Они еще пьют            и не знают, что все переменит война… Один,      орденами бряцая, вернется лишь в сорок шестом. Подастся другой в полицаи. Его расстреляют            потом. А третий –       большой и довольный – под Харьковом будет убит… И женщина       станет вдовою… Никто       никому            не грубит.

Родных разыскиваю,                 родных… Веселый хруст сухарей ржаных. Два слова,       сказанных невзначай. В горячих кружках бесцветный чай. Родных разыскиваю,                 родных… Детдом вспоил меня, как родник. Ребята      с временем обнялись. (Имен не помню. Не помню лиц…) Родных разыскиваю,                 родных… Курящих в тамбурах ледяных. Солдат небритых, как будто лес. «Не дрейфь, малец! Победим,       малец!..» Родных разыскиваю,                 родных… Не смог бы я ничего без них. Зову: откликнись,           моя родня… О, если б кто – то искал меня!

Снег шел, как больной. А после на три месяца            слег. Лежал –       одинокий и постный – как перенесенный слог. Гулко собаки лаяли, на каждый сугроб ворча. Дальние льды Гренландии прислали снегу врача. Белый халат            метелей затрепетал над больным. Вязли в снегу            недели. Дети      играли с ним. В снегу застывали сутки, и было бы все ничего, но скальпель живой сосульки однажды взрезал его. Снег умирал без стона, отяжелев весьма… А люди,      выйдя из дома, сказали: «Ну вот и весна!..»

Красивая женщина –                  это профессия. И если она до сих пор не устроена, ее осуждают. И каждая версия              имеет своих безусловных сторонников. Ей, с самого детства вскормленной                          не баснями, остаться одною, а значит,      бессильною, намного страшнее,              намного опаснее, чем если б она не считалась красивою. Пусть вдовы          листают романы прошедшие, пусть бредят дурнушки                  заезжими принцами. А в редкой профессии сказочной женщины есть навыки,          тайны              и строгие принципы. Идет она молча              по улице трепетной, сидит, как на троне, с друзьями заклятыми. Приходится жить –              ежедневно расстрелянной намеками, слухами, вздохами, взглядами… Подругам она улыбается весело. Подруги ответят и тут же обидятся… Красивая женщина –                  это профессия. А все остальные – сплошное любительство.

Над головой          созвездия мигают. И руки сами тянутся к огню… Как страшно мне,              что люди привыкают, открыв глаза, не удивляться дню. Существовать. Не убегать за сказкой. И уходить,          как в монастырь,                      в стихи. Ловить Жар-птицу для жаркого          с кашей. А Золотую рыбку – для ухи.

Если разозлишься на меня так, что скажешь:          «Кончено!» – сполохи полярного огня вспыхнут озабоченно. Подползут, чтоб вымолить                      «прости!» – дальние, незваные, – железнодорожные пути и пути трамвайные. Если разозлишься на меня – полдень переломится. Горькими         иголками                 звеня, лес тебе поклонится. Степь      не даст зазеленеть росткам, сделается вязкою. Горы упадут          к твоим ногам, ледниками звякая. Если разозлишься на меня, выдохшись и выстрадав, звезды в небе          среди бела дня будто слезы выступят. Будут повторять:              «Ты не права!..» ветер –      дымной прядкою, тучи –      громом, шелестом –          трава, и дрожаньем –             радуга. Будут миру          предвещать беду черные ущелия… А сначала         я к тебе              приду. Сам. Просить прощения.

Ожидаю ночи,          как расстрела. Я приговорен. Глаза     пусты. Надеваю      тихо и смиренно душную повязку темноты. И еще не верю в эти строки. И уже других не признаю. Я на полпути, на полдороге к сонному       тому          небытию. Близится,      подходит,              наступает, стрелкою секундною звеня. Включена моя вторая память. Вот он я. И вроде      нет меня. А вокруг – молчание немое, смесь      из воскресений и суббот. И плывут      по медленному морю жалкие соломинки забот. Я за них хватаюсь обалдело. Я тону в горячечном бреду… Ожидаю ночи,          как расстрела. Утра, как помилованья, жду.

Загремели свадьбы,              застонали проводы. Перепутались и праздники, и плачи… Строки нотные стоят              колючей проволокой. Я бы музыку записывал иначе. Я бы музыку писал,              на клевер падая. Мне бы нравилась поющая работа. Я бы музыку писал              на строчках пахоты. На ладошке годовалого ребенка. Засыпал и просыпался.                  Ел не досыта. Растворился б в неожиданных мотивах. Я бы музыку писал              на струйках дождика. Или лучше –          на летящих паутинках. Я бы музыку ловил              в озерах ласковых. Я бы пил ее,          как пьют хмельное зелье. Я бы музыку писал              на крыльях ласточек. Я бы музыку писал              на шкуре зебры. Я бы музыку творил, кричал и мучился! Я б искал ее          возвышенно и жадно… Но уже сочинена              такая музыка. Если ты ее не слышишь – очень жалко.

Жизнь летит, как шоссе, от любви до любви… Полпланеты –              в росе. Полпланеты –              в крови. Тают угли в золе, как огарок свечи. Полпланеты –              в заре Полпланеты –              в ночи. Я кидаюсь к мечте, а догнать не могу. Полпланеты –              в дожде. Полпланеты –              в снегу. Я за отблеск в окне благодарен судьбе… Полпланеты –              во мне. Остальное –             в тебе.

Как много          эта женщина знает про меня!.. Я чувствую:          скрежещуще закрылась западня!.. У ветра      вкус ирисочный. Река черна,          как морс. Садится иней          призрачный на мой бесстыдный мозг. Где –      неживые заросли непроходимых трав. Где глухо и безжалостно ворочается страх. Где за полночь             радения щемящи, как вокзал. Где вдруг хлестнут              видения, как бритвой по глазам!.. Все это ей прошепчено. Расхвастано звеня… Как много          эта женщина знает про меня!.. Сады от вьюг воспрянули, беснуются коты… И мы опять          расправили павлинии хвосты. То свадьбой,          то поминками врезаются года… А мы о ней –          с подмигами. Красавица, айда! Айда! –      в тугую патоку. Айда! –      на сквозняки. Скорей! –          уже распахнуты ночные кабаки! Все это наша вотчина, пока не сгинул             век!.. Она неразговорчива. Она глядит          поверх. Беспомощна. Торжественна. Трава судьбы урчит… Как много          эта женщина знает. И молчит…

За тобой         через года иду, не колеблясь. Если ты –          провода, я – троллейбус. Ухвачусь за провода руками долгими, буду жить         всегда-всегда твоими токами. Слышу я: «Откажись! Пойми      разумом: неужели это жизнь – быть привязанным?! Неужели в этом есть своя логика?! Ой, гляди –          надоест! Будет плохо». Ладно! Пусть свое          гнут – врут расцвеченно. С ними я         на пять минут, с тобой – вечно! Ты –     мой ветер и цепи, сила и слабость. Мне в тебе, будто в церкви, страшно и сладко. Ты –     неоткрытые моря, мысли тайные. Ты –     дорога моя, давняя, дальняя. Вдруг –      ведешь меня              в леса! Вдруг –      в Сахары! Вот бросаешь, тряся, на ухабы! Как ребенок, смешишь. Злишь, как пытка… Интересно мне              жить. Любопытно!

Катька, Катышок, Катюха – тоненькие пальчики. Слушай,      человек-два-уха, излиянья папины. Я хочу,      чтобы тебе не казалось тайной, почему отец          теперь стал сентиментальным. Чтобы все ты поняла – не сейчас, так позже. У тебя      свои дела и свои      заботы. Занята ты долгий день сном,     едою,          санками. Там у вас, в стране детей, происходит всякое. Там у вас, в стране детей – мощной      и внушительной, – много всяческих затей, много разных жителей. Есть такие – отойди и постой в сторонке. Есть у вас         свои вожди и свои пророки. Есть –      совсем как у больших – ябеды и нытики… Парк     бесчисленных машин выстроен по нитке. Происходят там и тут обсужденья          грозные: «Что     на третье             дадут: компот или мороженое?» «Что нарисовал сосед?» «Елку где поставят?..» Хорошо, что вам газет – взрослых – не читают!.. Смотрите,          остановясь, на крутую радугу… Хорошо,      что не для вас нервный голос радио! Ожиданье новостей страшных          и громадных… Там у вас, в стране детей, жизнь идет нормально. Там –      ни слова про войну. Там о ней – ни слуха… Я хочу      в твою страну, человек-два-уха! СЕРДЦЕ Я засыпал усердно в преддверии зари. Вдруг постучало сердце. Негромко. Изнутри. И с самого начала притронулось к плечу: «Я тридцать лет молчало. Поговорить хочу… Пересыхает лето. Дожди приходят редко… Твоя грудная клетка тонка, а все же – клетка! Она кромешней ночи, меня теснит она! Я вечно в одиночке. А в чем моя вина? Ворочаюсь, живое, подсчитываю дни. Пусти меня на волю! Клетку распахни! Себе я крылья выращу и все сумею вынести…» Стучится сердце: «Выпусти!!!» А как его я выпущу?

Ежедневное чудо – не чудо. Ежедневное горе – не горе. Настоящее горе другое. И о нем говорить не хочу я. Ежедневные блестки – как ветошь. Ежедневная ноша не давит. В ежедневные слезы не веришь. Не тревожит. Надоедает. Лжет язык в ежедневном застолье. Бесконечные вопли писклявы. Постоянные вздохи – не вздохи. Ежедневные клятвы – не клятвы. Ежедневная ссора – не ссора… Но, над спелой росой нависая, вдруг встает ежедневное солнце. Ошарашивая. Потрясая. Ежедневной земли не убудет… И шепчу я, охрипнув от песен: пусть любовь ежедневною будет. Ежедневной, как хлеб. Если есть он.

– Отдать тебе любовь? – Отдай… – Она в грязи… – Отдай в грязи. – Я погадать хочу… – Гадай. – Еще хочу спросить… – Спроси. – Допустим, постучусь… – Впущу. – Допустим, позову… – Пойду. – А если там беда? – В беду. – А если обману? – Прощу. – «Спой!» – прикажу тебе… – Спою. – Запри для друга дверь… – Запру. – Скажу тебе: убей! – Убью. – Скажу тебе: умри! – Умру. – А если захлебнусь? – Спасу. – А если будет боль? – Стерплю. – А если вдруг стена? – Снесу. – А если узел? – Разрублю! – А если сто узлов? – И сто. – Любовь тебе отдать? – Любовь. – Не будет этого! – За что?! – За то, что не люблю рабов.

Бастует Лувр,          стальные двери стиснув. Бастует мир карманников и сыщиков. Бастуют звезды          дорогих стриптизов и продавцы дешевых магазинчиков. Бастуют кони.          Ипподром пустует. Бастует банк и центрифуги прачечных. Рад гимназист:          учителя бастуют! Угрюм пижон:          пропал бензин в заправочных… В крутых цехах          темно бастуют тигли. Над министерством флаг повис          расслабленно. Бастуют почтальоны, и притихли в подвалах почт              любовные послания. Метро бастует,          сжавшись недоверчиво. На тротуарах мусора – навалом! Бастует солнце.          Дождь              заладил с вечера – перемывает косточки бульварам. Лежат листовок слипшиеся патлы… …Работает особая полиция. Работают кафе, кинотеатры, бармены, проститутки и политики.

Если позволите или попросите, я расскажу вам о Старом Дели… Спали на площади, спали на площади люди – не люди. Тени – не тени… Мы сквозь лежащих шагали дылдами. Шли, как реклама, среди отекших. Площадь храпела, укрывшись дырами бывших заплат, невозможных одежек… В небе луна караваем хлеба, – висела. Мы не глядели ни вправо, ни влево, воздух заглатывая от потрясенья. Каменный крик колотился в горле. Мы, опустив потрясенные головы, шли через реку рванья и горя. Вброд через реку надежд и голода. Мы перешагивали, переступали через дыханья и сновиденья… Чуть копошилась гигантская спальня – площадь у ратуши в Старом Дели. Мне ее за год не перейти. Груз этой площади давит тяжко… Вот. …А теперь ты встань и прочти здесь что-нибудь о цветах и пташках.