Мы стоим перед Кижским собором                              одни. Мы стоим,          пересчитывая купола. И не верим еще, что прекрасны они тою силой,          что их воедино свела. Богатырское племя. Дружина. Семья. Им –      земля тесновата. И небо –         мало… Мне везло          на дороги. Но больше везло на друзей настоящих, И ежели я проиграю         с какой-нибудь пулею                          спор, упаду на ладонь потемневшей травы, встанут      други мои. Будто Кижский собор. Над могилой склонив                  двадцать две головы.

Вернуться б к той черте,                  где я был мной. Где прилипает к пальцам хлеб ржаной. И снег идет. И улица темна. И слово «мама» –              реже, чем «война». Желания мои скупы. Строги. Вся биография –              на две строки. И в каждой строчке              холод ледяной… Вернуться б к той черте,                  где я был мной. Вернуться бы, вернуться б к той черте, где плачу я в полночной духоте, где очень близко              губы и глаза, где обмануть нельзя, смолчать нельзя. Измены –      даже мысленно –                      страшны. А звездам в небе тесно от луны. Все небо переполнено луной… Вернуться б к той черте,                  где я был мной. Не возвращаться б                 к той черте,                          когда становится всесильной немота. Ты бьешься об нее. Кричишь,         хрипя. Но остается крик внутри тебя. А ты в поту. Ты память          ворошишь. Как безъязыкий колокол, дрожишь. Никто не слышит крика твоего… Я знаю страх. Не будем      про него. Вернуться б к той черте,                      где я был мной. Где все впервые: светлый дождь грибной, который по кустарнику бежит. И жить легко. И очень надо             жить! Впервые «помни»,              «вдумайся»,                          «забудь». И нет «когда». А сплошь –          «когда-нибудь». И все дается малою ценой. Вернуться б к той черте,                      где я был мной. Вернуться б к той черте… А где она? Какими вьюгами заметена?

Надо верить в обычное. Надо рассчитывать                  здраво. У поэтов с убийцами, в сущности,          равная слава. Кто в веках уцелел? Разберись в наслоенье мотивов!.. Мы не помним             царей. Помним: были Дантес и Мартынов. Бесшабашные, нервные, святые «блюстители долга». Ну, подумаешь,             невидаль: однажды вспылили – и только! За могильной оградою все обвиненья напрасны… Пахнут      их         биографии лишь типографскою краской. Вот они на портретах с улыбками благопристойными… Так что цельтесь              в поэтов – и вы попадете в историю!

В траве – тишина, в камыше – тишина, в лесу – тишина. Так тихо,      что стыдно глаза распахнуть                          и на землю ступить. Так тихо, что страшно. Так тихо, что ноет спина. Так тихо,      что слово любое сказать –                      все равно что убить… Визжащий,          орущий,              разболтанный мир                          заболел тишиной! Лежит он – спеленут крест-накрест                  ее покрывалом тугим… Так тихо,      как будто все птицы                      покинули землю.                          Одна за одной. Как будто все люди оставили землю.                              Один за другим. Как будто земля превратилась в беззвучный          музей тишины. Так тихо,      что музыку надо, как чье-то лицо,                                      вспоминать. Так тихо,      что даже тишайшие мысли                              далёко                                  слышны… Так тихо,         что хочется заново                         жизнь                              начинать. Так тихо.

Снег блестел, будто ртутью          сыпанули с крыш. Снег хрустел, будто кто-то          кочерыжку грыз. Оглушал этот смачный и протяжный                      хруст. Снег лежал на платформах,          будто главный груз. И машин не стеснялся он,              не избегал. Был большим. Наряжать деревья              помогал. Обступал, как несмазанная дверь,                  скрипел. Прилипал к шубам и ушанкам,              как репей. Снег нырял в хитрые прически                  юных                      дам. Проверял наше отношенье              к холодам. Мы его на своих плечах              в дома несли. Мы его в коридорах,          веселясь,                  трясли. В доме – смех: очищенье валенок                 идет. Сеем снег… Я еще не знаю, что взойдет.

Дворовых собак              по-особому холят за то, что они, на луну подвывая, от будки до дома              все ходят и ходят под гулкою проволокой. Как трамваи… Я их не тревожу.              Я с ними не знаюсь. За это они меня вправе облаивать… Но жарко читать мне              спокойную надпись: «Собак без ошейников будут вылавливать…» За что их?         За внешность?                  За клочья репейника? За пыльную шерсть?                  За неясность породы? За то, что щенками              доплыли до берега? Доплыли и стали ошибкой природы?.. Собаки-изгои.          Собаки-отшельники. Надрывней поминок. Ребенка добрее. Они бы надели              любые ошейники, надели бы! Если б ошейники грели. За что их? У них же –          душа нараспашку. Они ж      в Человечество верят отчаянно!.. И детское:          «Мама, купи мне собачку…» – в собачьих глазах застывает печалинкой… И вот, –      разуверившись в добрых волшебниках, последнюю кость закопав под кустами, – собаки,      которые без ошейников, уходят в леса. Собираются в стаи… Ты знаешь, у них уже –          волчьи заботы! Ты слышишь: грохочут      ружейные полымя!.. Сегодня мне снова приснятся заборы. И лязги цепные              за теми заборами.