Все равно что за снегом идти                          в Африку, а за новою книжкой стихов –                          в мебельный и уныло просить                  со слезой в голосе адрес господа бога                  в бюро справочном, все равно что ругать океан                          с берега за его невниманье                  к твоей личности, все равно что подснежник искать                              осенью и, вздыхая, поминки справлять                              загодя, все равно что костер разводить                              в комнате, а гнедого коня              в гараже требовать, и упорно пытаться обнять                          облако, и картошку варить                  в ледяной проруби, все равно что на суше                  учить плаванью, а увесистый камень                  считать яблоком, все равно что от курицы                      ждать лебедя так однажды решить,      будто ты              полностью разбираешься в женском характере!

Вырастешь, Ксения,              строки эти прочти… Водосточные трубы уже устали трубить! Целый час ты живешь на земле. Прими ее.         И прости, что земля еще не такая, какою ей надо             быть… На земле умирают и плачут. По земле ручьи бегут нараспев. Задыхаются пальмы. Чавкает тундровый мох… Я хотел ее сделать              самой праздничной! И не успел. Я хотел ее сделать              самой улыбчивой! И не смог. Я над нею трясся.              Я ее так просил! Я земле открывался. Понял ее язык… Ты прости отца. У него не хватило сил накормить голодных,              оживить убитых,                  обуть босых, мы – всегда продолженье. И я не начал с нуля. Мы – всегда продолженье! Распахнута настежь дверь, будет самой счастливой                  твоя и моя земля. В это верит отец! И ты –      непременно –                  верь! Ты пока что не знаешь, как пронзителен шар земной. Что такое «светло» –                  не знаешь. Что такое «темно». Что такое «весна». (Хотя родилась ты – весной.) Что такое «снег». (Хотя снега полным-полно.) Целый час          ты живешь на планете… Привыкай дышать. Продолжай сопеть. Начинай басить              с номерком на руке… Даже имя свое еще не можешь ты удержать в малюсеньком, почти невзаправдашнем                  кулачке.

Тот самый луч,             который твоих коснется рук, покинув      мыс Китовый, опишет полукруг. И в море не утонет. Пушист и невесом, он был в моих ладонях застенчивым птенцом… Он замелькает вскоре над рябью свежих луж. Сквозь облако тугое пройдет тончайший луч. И облако,         как сердце, пронзенное стрелой, забыто и рассеянно повиснет над страной… На запахи грибные прольется луч из тьмы. И за лучом          печные потянутся дымы. Он высветит,             с разбега запутавшись в звонке, скелет велосипеда на пыльном чердаке. Смахнет росу             с тычинки ленивого цветка. В больших глазах волчицы застынет, как тоска. Упав на лес полого, пожухлый лист пронзит. Перечеркнет болото. По насту заскользит. На половицы в доме он хлынет, как обвал… Я пил его с ладони. Пил, словно целовал… Покинул      мыс Китовый, как песня для двоих, – тот самый луч, который коснется         губ твоих.

Горбуша в сентябре          идет метать икру… Трепещут плавники,              как флаги на ветру. Идет она, забыв о сне и о еде, туда,     где родилась. К единственной              воде. Угаром, табуном, лавиною с горы! И тяжелеют в ней              дробиночки икры… Горбуша прет, шурша, как из мешка – горох. Заторы сокруша. И сети распоров. Шатаясь и бурля,              как брага на пиру, горбуша в сентябре          идет метать икру… Белесый водопад вскипает, будто пунш, когда в тугой струе – торпедины горбуш. И дальше –          по камням. На брюхе –          через мель! Зарыть в песок икру. И смерть принять взамен. Пришла ее пора,              настал ее черед… Здесь –      даже не река, здесь малый ручеек. В него трудней попасть,                  чем ниткою – в иглу… Горбу ша в сентябре          идет метать икру! Потом она лежит – дождинкой на стекле… Я буду кочевать              по голубой земле. Валяться на траве, пить бесноватый квас. Но в свой последний день, в непостижимый час, ноздрями         ощутив              последнюю грозу, к порогу твоему приду я, приползу, приникну, припаду, колени в кровь              сотру… Горбу ша в сентябре          идет метать икру.

Неправда, что время уходит.                      Это уходим                              мы. По неподвижному времени.                  По его протяжным долинам. Мимо забытых санок                  посреди сибирской зимы. Мимо иртышских плесов                      с ветром неповторимым. Там, за нашими спинами, –                      мгла с четырех сторон. И одинокое дерево,                 согнутое нелепо. Под невесомыми бомбами –                      заиндевевший перрон. Руки,     не дотянувшиеся                  до пайкового хлеба. Там, за нашими спинами, –                      снежная глубина. Там обожженные плечи                     деревенеют от боли. Над затемненным городом                      песня:                          «Вставай, страна-а!..» «А-а-а-а…» – отдается гулко,                      будто в пустом соборе… Мы покидаем прошлое.                  Хрустит песок на зубах. Ржавый кустарник              призрачно топорщится у дороги. И мы на нем оставляем                  клочья отцовских рубах и надеваем синтетику,                  вредную для здоровья. Идем к черте, за которой –                      недолгие слезы жен. Осатанелый полдень. Грома неслышные гулы. Больницы,          откуда нас вынесут. Седенький дирижер. И тромбонист,             облизывающий                      пересохшие губы… Дорога – в виде спирали.                  Дорога – в виде кольца. Но –     отобедав картошкой                  или гречневой кашей – историю Человечества                  до собственного конца каждый проходит по времени. Каждый проходит. Каждый. И каждому – поочередно –                      то солнечно,                                  то темно. Мы измеряем дорогу                  мерой своих аршинов. Ибо уже установлено                  кем-то давным-давно: весь человеческий опыт –                      есть повторенье ошибок… И мы идем к горизонту.                     Кашляем.                          Рано встаем. Открываем школы и памятники.                          Звезды и магазины… Неправда, что мы стареем! Просто –         мы устаем. И тихо отходим в сторону,                      когда кончаются силы.

Речка Тахо,          речка Тахо под Толедо… Над зеленою водой бормочет птаха. Желтоватая долина –              как тарелка. Трещинкой на дне долины – речка Тахо. А Толедо – как нахмуренное чудо. Как далекий отзвук                  рыцарского гимна. Тусклым золотом блестит его кольчуга… Я не слушаю начитанного гида. Голос гида для меня звучит нелепо. Почему-то мне глядеть на город                                        больно. Слишком долго я шагал к тебе,                                        Толедо! Исполняются желанья слишком поздно… Память снова подымается из праха. Вновь клянутся пацаны                      у школьной карты. Крепок долгий сон          бойцов интербригады… Ты – как трещинка на сердце – речка Тахо.

А одна струна –              тетива, зазвеневшая из темноты. Вместо стрел в колчане –                      слова, А когда захочу –              цветы. А вторая струна –              река. Я дотрагиваюсь до нее. Я дотрагиваюсь слегка, и смеется          детство мое. Есть и третья струна –                      змея, не отдергивайте руки: это просто придумал я – пусть      боятся мои враги. А четвертая              в небе живет. А четвертая          схожа с зарей. Это – радуга,          что плывет над моею бедной землей. Вместе пятой струны – лоза. Поскорее друзей зови! Начинать без вина нельзя ни мелодии,          ни любви. А была и еще одна, очень трепетная струна. Но ее –      такие дела – злая пуля оборвала.

Страна была до того малюсенькой, что, когда проводился военный парад, армия      маршировала на месте от начала парада и до конца. Ибо, если подать другую команду, – не «на месте шагом»,                  а «шагом вперед…», – очень просто могла бы начаться война. Первый шаг был бы шагом через границу, Страна была до того малюсенькой, что, когда чихал знаменитый булочник (знаменитый тем, что он был единственным булочником в этой стране), – так вот, когда он чихал троекратно, булочники из соседних стран говорили вежливо:                  «Будьте здоровы!..» И ладонью стирали брызги со щек. Страна была до того малюсенькой, что весь ее общественный транспорт состоял из автобуса без мотора. Этот самый автобус – денно и нощно, сверкая никелем, лаком и хромом, опершись на прочный гранитный фундамент, перегораживал Главную улицу. И тот,      кто хотел проехать в автобусе, входил, как положено, с задней площадки, брал билеты, садился в удобное кресло и, посидев в нем минут пятнадцать, – вставал и вместе с толпой пассажиров выходил с передней площадки –                          довольный – уже на другом конце государства. Страна была до того малюсенькой, что, когда проводились соревнования по легкой атлетике,                 все спортсмены соревновались (как сг оворившись!) в одном лишь виде:                 прыжках в высоту. Другие виды не развивались. Ибо даже дистанция стометровки пересекалась почти посредине чертой Государственнейшей границы, на этой черте             с обеих сторон стояли будочки полицейских. И спортсмен, добежав до знакомой черты, останавливался, предъявлял свой паспорт. Брал визу на выезд. Визу на въезд. А потом он мучительно препирался с полицейским соседнего государства, который требовал прежде всего список участников соревнований – (вдруг ты – хиппи, а не спортсмен!). Потом этот список переводили на звучный язык соседней страны, снимали у всех отпечатки пальцев и – предлагали следовать дальше. Так и заканчивалась стометровка. Иногда – представьте! – с новым рекордом. Страна была до того малюсенькой, что жители этой скромной державы разводили только домашнюю птицу и не очень крупный рогатый скот (т а к возвышен но я называю баранов). Что касается более крупных зверей, то единственная в государстве корова перед тем, как подохнуть,                      успела сожрать всю траву на единственной здешней лужайке, всю листву на обоих деревьях страны, все цветы без остатка                  (подумать страшно!) на единственной клумбе у дома Премьера. Это было еще в позапрошлом году. До сих пор весь народ говорит с содроганьем о мычании          этой голодной коровы. Страна была до того малюсенькой, что, когда семья садилась за стол, и суп оказывался недосоленным, глава семьи звонил в Министерство Иностранных Дел и Внешней Торговли. Ибо угол стола,              где стояла солонка, был уже совершенно чужой территорией со своей конституцией и сводом законов (достаточно строгих, кстати сказать). И об этом все в государстве знали. Потому что однажды хозяин семьи (не этой,      а той, что живет по соседству) руку свою протянул за солонкой, и рука была арестована тут же! Ее посадили на хлеб и воду, а после организовали процесс – шумный,      торжественный,                  принципиальный – с продажей дешевых входных билетов, с присутствием очень влиятельных лиц. Правую руку главы семьи приговорили,          во-первых – к штрафу, во-вторых (условно) – к году тюрьмы… В результате          несчастный глава семейства оказался в двусмысленном положенье: целый год он после – одною левой – отрабатывал штраф и кормил семью. Страна была до того малюсенькой, что ее музыканты с далеких пор играли только на флейтах и скрипках, лишь на самых маленьких скрипках и флейтах! Больше они ни на чем не играли. А рояль они видели только в кино да еще –      в иллюстрированных журналах, Потому что загадочный айсберг рояля, несмотря на значительные старанья, не влезал в территорию этой страны. Нет, вернее, сам-то рояль помещался, но тогда      исполнителю                  не было места. (А играть на рояле из-за границы – согласитесь – не очень-то патриотично!) Страна была невероятно крохотной. Соседи эту страну уважали. Никто не хотел на нее нападать. И все же      один отставной генерал (уроженец страны и большой патриот) несколько раз выступал в Сенате, несколько раз давал интервью корреспондентам центральных газет, посылал посланья Главе государства, в которых          решительно и однозначно ругал профсоюзы и коммунистов, просил увеличить военный бюджет, восхвалял свою армию.                  И для армии требовал атомного оружия!

Город прославился так: вышел      военный чудак, старец с лицом молодым. «Парни, – сказал он, – летим! Мальчики,          время пришло. Дьявольски нам повезло!..» В семь сорок девять утра все было так, как вчера. «Точка… – вздохнул офицер, – чистенько          вышли              на цель…» В восемь двенадцать утра сказано было:          «Пора!..» В восемь пятнадцать,                  над миром взлетев, взвыл торжествующе дымный клубок! Солнце зажмурилось, похолодев. Вздрогнули оба: и «боинг», и бог!.. Штурман воскликнул:                  «Ой, как красиво!..» В эту секунду          в расплавленной мгле рухнули все представленья о зле. Люди узнали,          что на Земле есть Хиросима. И нет Хиросимы.

В откровении церемонном солнце выплыло              желтым лимоном… И его дымящийся терпкий сок на песке бурлил, на асфальте сох, пеленой пахучей              тек по стволу, из шершавой коры              выжимал смолу, на скамейке забытую книгу прочел, золотыми пулями              сделал пчел, прожурчал по пляжу, чаек дразня. Был     приправою дня! Был     основою дня!.. А потом над рощею,              над холмом неподвижно жара повисла… Люди жмурились,              глядя на вечный лимон. Людям было светло. И кисло.

Ка Сана море утомило. Но он –      серьезный человек. И, проникая в тайны мира, он просит: – Расскажи про снег! Я рисовал, да не выходит. Никак его я не пойму… Он – как мороженое? – Вроде… – Не может быть! – Ну почему? Представь,      поверь такому чуду: зимой у нас в моей Москве лежит мороженое всюду – на улицах и на траве, и на деревьях, и на крышах. В любых дворах. У всех дверей. Для всех девчонок и мальчишек. А в зоопарке – для зверей. У нас оно зовется                 «снегом». Его все государство ждет… Идет мороженое с неба. Просторно, сказочно идет. Оно похрустывает слабо, к прохожим просится в друзья… – А это сладко? – Очень сладко! Так сладко, что сказать нельзя… Мой собеседник затихает. Глядит неведомо куда… – А вы счастливые… – вздыхает. Я соглашаюсь: – Иногда.

И довелось испытать ему огонь, воду и медные трубы. Из старой книги Жил богатырь на свете.                  Претендовал на корону. Не было у гражданина                  ни слабостей,                          ни гордынь. Съедал на обед барана. На ужин съедал корову. Был богатырь          что надо! Сказочный был богатырь… Он – либо сражался,                  либо                  думал: с кем бы сразиться?! И никакая сила не могла его удержать… Князю приходится княжить. Прачке – с бельем возиться. Богатырю приходится          подвиги совершать… Однажды он въехал в море.                  На добром коне.                      С разгона. И там пропадал, – рассказывают, – почти до восьми утра. А утром князю в подарок                  привез он Царя Морского. Люди кричали: «Браво-о-о!..» Люди кричали: «Ура-а-а-а!.." А богатырь отправился              в Царство Зловонной Гари, – жажду геройства              новым подвигом утолил. Огненного Страшилу                  голыми взял руками! (Только усы да брови чуточку опалил.) Княжеские глашатаи                  на площадях                          хрипели. Был потрясающий праздник!                      (Я знаю, что говорю.) Звонкие трубы пели, чистые трубы пели, медные трубы пели славу богатырю! Слушал он эти трубы                  в очень достойной позе. Слушал он их,             внимая                  каждой отдельной трубе. Слушал их днем и ночью, Вдумчиво слушал. А после – разволновался.             И помер.                  От уваженья к себе… – Жил богатырь на свете,                     явно – не самый слабый. Был богатырь,             и – нету. Жалко богатыря. Страшное испытанье:                  медные трубы славы! Соображали предки. Слов не бросали зря.

Джинн был добрым. Из бутылки вылез, а бутылку          подарил мальцу… Стражники царёвы подивились: мимо них          шагнула тень                      к дворцу. Царь, румяный, как шашлык по-карски, глянул на волшебника хитро: – Ты откуда взялся? – Я? Из сказки. – А сюда зачем? – Творить          добро. – Значит, будешь требовать в награду золотишко, бархату аршин? Может, дочку царскую? – Не надо. Ничего не надо. Я же –      джинн. Царь перекрестился на икону, скипетром покачивая в такт, и сказал сурово: – Нет закону, чтоб добро творили просто так!.. Засмеялся джинн. Подался в город. И – покрытый копотью лучин – он сначала уничтожил голод, грамоте мальчишек научил, лес дремучий вырубил без страха, запросто остановил чуму… Люди относились к джинну                      странно и не очень верили ему. Их одно лишь интересовало: – Все-таки скажи, открой секрет… Сам-то ты          неужто без навара? – Я же джинн! – Ну-у, это не ответ! Не бывает так…              Добро приносишь. Бедным помогаешь задарма. Ничего себе взамен                  не просишь… Понимаешь? – Дураков нема. Джинн      засеял рожью поле брани. (Люди ночью эту рожь      сожгли.) Рассыпал он истины.                  (Не брали.) Планетарий выстроил.                  (Не шли.) Джинна избегали. Джинна гнали. (Дважды      чудом спасся от толпы!) Дружным хором              джинна проклинали пасторы, раввины и попы. Хаяли в костелах и в мечетях, тысячами шли на одного!.. Джинн бы умер          в тягостных мученьях, если б не бессмертие его. И, устав от мыслей раздраженных, плюнул джинн на непонятный мир… И решил он разводить крыжовник: ягоду,      в которой – витамин. Для себя!.. Над хутором заброшенным, над последней страстью чудака плыли –      не плохие, не хорошие – средние века.

Будто кто-то ослабил невидимый винтик и огромный завод – как проколотый! – вытек. Из ворот,         нависающих словно плотина, прет поток, выливаясь на площадь картинно. Говорит о футболе,              пивко попивая. Заполняет автобусы. Лезет в трамваи… – Даме тесно? Берите такси,          если тесно. 18 часов Потекли управленья. Текут министерства. И метро      распахнуло прохладные трюмы… Возникает задачка про вечные трубы: «Из одной выливается… В другую вливается…» 18 часов 30 минут А Москва         перезванивается. Договаривается. В это время левкои                  нужней, чем дыханье… Надеваются мини. Запахло духами. Бледный свет телевизоров спорит с закатом. Шебуршат воробьи в переулке покатом. 18 часов 50 минут Открывая дежурным                  планетные тайны, в ТАССе невозмутимо стучат телетайпы. «Ураган над Карачи…» «События в Чили…» Десять строк из Норильска                      «Как нам сообщили, раньше срока здесь выдана первая тонна…» 19 часов 05 минут – Одевайся! Нас ждут. – Я почти что готова. 19 часов 30 минут На афише смеется эстрадная панночка. У афиши застыла влюбленная парочка… – Вася? – Да. – Рискнем? – Айда!.. 20 часов 15 минут В ресторане –             день рожденья!.. Стол, поставленный отдельно. Стол роскошный. Стол такой: самого стола не видно! – яблоки,      салаты,             вина… Машет тоненькой рукой сын известного артиста – несравненный тамада! (Непонятно –             кто родился, где родился и когда.) Танцевальный и песенный тонус народа повышается!.. 20 часов 35 минут В клинике – настежь ворота. Привезли старика (прободение язвы). Что с ним будет,              еще абсолютно не ясно. Плеск воды. Моет руки хирург монотонно. 20 часов 50 минут – Одевайся! Нас ждут. – Я почти что готова. 21 час 10 минут Уезжает человек в экспедицию. Провожанья он отверг (по традиции). Лучше      собственной тоски не касаться бы… Он сейчас возьмет такси до Казанского. А потом –          тайга,              мошка, стылый ветер… Будет странно, что Москва есть на свете. А в тайге ему плутать долго ль, коротко… Жаль:      никто не будет ждать. Кроме города. 21 час 25 минут Повинуясь велению пса,                  а не долга, отставник на прогулку выводит бульдога. И бульдог –      непреклонный, как высшая мера, – на нетрезвых прохожих взирает надменно. Уголки его губ          до асфальта отвисли. 21 час 40 минут – Ты готова? Нас ждут. – Позвони, что мы вышли! 22 часа Мама      вуз заканчивает. Папа     дочь укачивает. «Раз-два– три-четыре -пять – наша дочка хочет спать. Уходите все от нас. Мы хотим не видеть вас». 22 часа 45 минут По вечерним проспектам –                  пустым и огромным – мчат газетные матрицы к аэродромам. На предельной – от встречного ветра                  зверея – к самолету! Скорее!      Скорее!              Скорее!! Лишь витрины проносятся слева и справа. На машине написано коротко:                          «Правда». 23 часа 10 минут Под абажуром –              четверо. Накурено. Расчерчено. – Восемь пик! – Угу. – Вистанёшь? – Могу. …Постовой у театра              похож на шамана. – Ты заметил, что Клава одета кошмарно?.. Не заметил. (Час ночи.) Не заметил. Напомнишь… Простонала и сгинула «скорая помощь». Тем но т а. Затихающий отзвук судьбы. Не забыть бы на завтра… Не забыть бы на завтра… Не забыть бы на завтра… Не забы…

Так полыхнуло –              сплеча,                  сполна – над ледяным прудом!.. (Два человека –              он и она – были виновны в том…) В доме напротив полночный лифт взвился до чердака. Свет был таким,              что мельчайший шрифт читался наверняка… Так полыхнуло, так занялось – весной ли, огнем – не понять. И о потомстве подумал лось, а заяц решил линять. Землю пробили усики трав и посверлили лучи. То т час, об этом чуде узнав, заспешили с юга              грачи. На лентах сейсмографов стала видна нервная полоса… (Два человека –              он и она – глядели друг другу в глаза…) Реки набухли. Народ бежал и жмурился от тепла. Кто-то кричал:              «Пожар!..                      Пожар!..» А это любовь была.

Как детство,          ночь обнажена. Земля становится просторнее… Моя щека обожжена пронзительным: «Скажи мне что-нибудь!..» «Скажи мне что-нибудь!..                      Скажи! Скорей! Пусть будут волны –                  до неба. Заполони. Опустоши. И все-таки          скажи мне что-нибудь!.. Плати за то,          что целовал, словами –          вечными, как прошлое… Зачем учился ты словам? Скажи мне          что-нибудь хорошее… За то, что ты не опроверг все мужество мое нарочное, за бабий век, недлинный век. – Скажи мне          что-нибудь хорошее…» Святая и неосторожная, чего ты просишь? Правды? Лжи?.. Но шепчет женщина: «Скажи! Скажи мне          что-нибудь хорошее…»