Было Училище. Форма – на вырост. Стрельбы с утра.              Строевая – зазря… Полугодичный              ускоренный выпуск. И на петлице – два кубаря… Шел эшелон          по протяжной                      России, шел на войну          сквозь мельканье берез. «Мы разобьем их!..» «Мы их осилим!..» «Мы им докажем!..» –                  гудел паровоз… Станции,         как новгородское вече. Мир, где клокочет людская беда. Шел эшелон. А навстречу,          навстречу – лишь санитарные поезда… В глотку не лезла              горячая каша. Полночь была, как курок,              взведена… «Мы разобьем их!..» «Мы им докажем!..» «Мы их оси лим!..» –              шептал лейтенант… В тамбуре, маясь на стрелках гремящих, весь продуваемый                 сквозняком, он по дороге взрослел –                      этот мальчик – тонкая шея, уши торчком… Тол ь ко во сне, оккупировав полку в осатанелом             табачном дыму, он забывал обо всем ненадолго. И улыбался. Снилось ему что-то распахнутое                  и голубое. Небо, а может,      морская волна… «Та н к и!.» И сразу истошное:              «К бою-у!..» Так они встретились: Он и Война… …Воздух наполнился громом,                          гуденьем. Мир был изломан, был искажен… Это казалось ошибкой,                 виденьем, странным,         чудовищным миражом… Только видение не проходило: Следом за танками                 у моста пыльные парни              в серых мундирах шли и стреляли от живота!.. Дыбились шпалы! Насыпь качалась! Кроме пожара, не видно ни зги! Будто бы эта планета                  кончалась там, где сейчас наступали                  враги! Будто ее становилось                  все меньше!. Ежась от близких разрывов гранат, – черный,      растерянный,                  онемевший, – в жестком кювете лежал лейтенант. Мальчик      лежал посредине России, всех ее пашен,             дорог                  и осин… Что же ты, взводный? «Докажем!..» «Осилим!..» Вот он –      фашист. Докажи. И осиль. Вот он –      фашист! Оголтело и мощно воет его знаменитая              сталь… Знаю, что это почти невозможно! Знаю, что страшно! И все-таки          встань! Встань, лейтенант!.. Слышишь,         просят об этом, вновь возникая              из небытия, дом твой, пронизанный солнечным светом. Гор од. Отечество. Мама твоя… Встань, лейтенант! Заклинают просторы, птицы и звери, снега и цветы. Нежная      просит             девчонка, с которой так и не смог познакомиться                          ты! Просит      далекая средняя школа, ставшая госпиталем                  с сентября. Встань! Чемпионы двора по футболу просят тебя –             своего вратаря! Просит      высокая звездная россыпь, горы,      излучина каждой реки!.. Маршал приказывает и просит: «Встань, лейтенант!                  Постарайся!                          Смоги…» Глядя значительно и сурово, вместе с землею и морем                      скорбя, просит об этом крейсер «Аврора»! Тельман об этом просит              тебя! Просят деревни,              пропахшие гарью. Солнце,      как колокол,                  в небе гудит! Просит из будущего Гагарин! Ты не поднимешься – он не взлетит… Просят твои нерожденные дети. Просит история… И тогда встал лейтенант и шагнул по планете, выкрикнув не по уставу: «Айда!.» Встал и пошел на врага,              как вслепую! (Сразу же сделалась влажной                          спина.) Встал лейтенант!.. И наткнулся          на пулю. Большую и твердую, как стена… Вздрогнул он,          будто от зимнего ветра. Падал он медленно,                  как нараспев. Падал он долго… Упал он      мгновенно. Он даже выстрелить не успел! И для него наступила                  сплошная и бесконечная тишина… Чем этот бой завершился – не знаю знаю,      чем кончилась эта война!.. Ждет он меня за чертой неизбежной. Он мне мерещится                  ночью и днем – худенький мальчик, всего-то успевший встать      под огнем и шагнуть         под огнем!.. …А над домом тучи кружат-ворожат. Под землей цветущей павшие лежат. Дождь      идет над полем, родную землю             поит… Мы про них не вспомним, – и про нас не вспомнят! Не вспомнят          ни разу. Никто и никогда. Бежит      по оврагу мутная вода… Вот и дождь          кончился. Радуга как полымя… А ведь очень хочется, чтоб и про нас             помнили.

Пока эта пуля летела в него…. – Ты о чем? Он умер      в больнице. И все это было не вдруг. Почти что за месяц                 мы знали,                     что он – обречен… Ты помнишь, как плакал в пустом кабинете                          хирург? «Какой человек умирает! Какой человек!..» Поэт хирургии              полсуток стоял у стола. Хотел опровергнуть прогнозы. И – не опроверг. Там не было пули… – Нет,      все-таки пуля была!.. На любом надгробье –                     два                      главных года: год прихода в этот мир. И год ухода. От порога          до другого порога вьется-кружит по земле твоя дорога. Вьется-кружит по земле твоя усталость. И никто не скажет,                 много ль осталось… Но однажды, вопреки твоей воле, обрываются          надежды и хвори! Обрываются          мечты и печали! «Прибыл – убыл…» – в это верят          без печати… Я разглядываю камень                     в испуге: между датами – черта, как след от пули! След от пули! След     багряного цвета… Значит, все-таки              была пуля эта! Значит, все-таки              смогла долго мчаться! Значит, все-таки              ждала дня и часа! Все ждала она,              ждала, все летела! И – домчалась. Дождалась. Досвистела…. Два числа на камне время стирает. След от пули          между ними                      пылает!.. Пока эти пули летят                  (а они летят!), пока эти пули летят                  в тебя                      и в меня, наполнившись ветром, осенние сосны гудят, желтеют в витринах                  газеты                      вчерашнего дня… А пули летят! И нельзя отсидеться в броне, уехать,      забраться в забытые богом края… Но где и когда она                 встречу                      назначила мне – веселая пуля, проклятая пуля моя? Ударит      в какой стороне и с какой стороны?.. Постой! Да неужто не может промазать она? И вновь суматошные дни              суетою полны. Живу я и верю, что жизнь –          невозможно длинна. Вот что-то не сделал: «Успею…»                          (А пуля летит!..) «Доделаю после…»              (А пуля смеется, летя!..) В сырое окно неподкупное время глядит. И небо в потерянных звездах, как в каплях          дождя… Ну что же,          на то мы и люди,                      чтоб все понимать. На то мы и люди,              чтоб верить                     в бессмертные сны… Над детским дыханьем склонилась          усталая мать. Горят и мена          у подножья                  Кремлевской стены… На то мы и люди, чтоб помнить             других людей. На то мы и люди, чтоб слышать             их голоса… В оттаявшем небе –                  рассветная полоса… Да будет памятным каждый прошедший день! А каждый грядущий день                      да будет воспет!.. Пока эти пули летят, мы обязаны жить. Пока эти пули летят,                  мы должны                             успеть вырастить хлеб, землю спасти, песню сложить. …Пока эти пули летят                  в тебя и в меня…

Мужичонка-лиходей –                  рожа варежкой – дня двадцатого апреля                  года давнего закричал вовсю              в Кремле,                  на Ивановской, дескать, «дело у него          Государево!» Кто таков? Почто вопит? Во что верует? Отчего в глаза стрельцам                      глядит без робости? Вор – не вор,             однако кто его ведает… А за крик держи ответ          по всей строгости!.. Мужичка того             недремлющая стража взяла. На расспросе объявил этот странный тать, что клянется смастерить                      два великих крыла и на оных,         аки птица, будет в небе летать… Подземелье. Стол дубовый. И стена      на три крюка. По стене плывут, качаясь,                      тени страшные. Сам боярин Троекуров                     у смутьяна-мужика, бородою тряся, грозно спрашивали: – Что творишь, холоп? – Не худое творю. – Значит, хочешь взлететь? – Даже очень хочу. – Аки птица, говоришь? – Аки птица, говорю. – Ну, а как не взлетишь? – Непременно взлечу! Был расспрашиван холоп                      строгим способом, шли от засветло расспросы                         и до затемно. Дыбой гнули мужика, а он упорствовал: «Обязательно взлечу! Обязательно!» Вдруг и вправду полетит                      мозгля крамольная?! Вдруг понравится царю                     потеха знатная? Призадумались боярин и промолвили: – Ладно!.. Что тебе, холоп,              к работе                      надобно? Дали все, что просил                  для крылатых дел: два куска холста,              драгоценной слюды, прутьев ивовых,              на неделю еды. (И подьячего, чтоб смотрел-глядел.) Необычное          мужичок мастерил, вострым ножиком              он холсты кромсал, из белужьих жабр              хитрый клей варил, прутья ивовые             в три ряда вязал. От рассветной зари                  до темных небес он работал          и не печалился. Он старался – черт,                  он смеялся – бес: «Получается! Ой, получается!..» Слух пошел по Москве: «Лихие дела!.. Мужичонка…          Да чтоб мне с места не встать!.. Завтра в полдень, слышь?..                      Два великих крыла… На Ивановской…              Аки птица летать…» – Что творишь, холоп? – Не худое творю. – Значит, хочешь взлететь? – Даже очень хочу. – Аки птица, говоришь? – Аки птица, говорю. – Ну, а как не взлетишь? – Непременно взлечу! Мужичонка-лиходей –                  рожа варежкою, – появившись из ворот                  скособоченных, дня тридцатого апреля                  на Ивановскую вышел-вынес          два крыла перепончатых. Были крылья угловатыми                      и мощными, распахнулись – всех зажмуриться заставили! Были тоненькими очень –                      да не морщили. Были словно ледяными –                      да не таяли. Отливали эти крылья                  сверкающие то ли – кровушкою,                  то ли – пожарами. Сам боярин Троекуров со товарищами поглазеть на это чудо                  пожаловали… Крыльев радужных таких                      земля не видела. И надел их мужик,              слегка важничая. Вся Ивановская площадь                      шеи                          вытянула, приготовилася ахнуть                  вся Ивановская!.. Вот он крыльями взмахнул,                      сделал первый шаг. Вот он чаще замахал,                  от усердья взмок. Вот на цыпочки встал, –                  да не взлеталось никак!.. Вот он щеки надул, –                  а взлететь не мог!.. Он и плакал,          и молился,                  и два раза отдыхал, закатив глаза,          подпрыгивал по-заячьи. Он поохивал,          присвистывал,                      он крыльями махал и ногами семенил, как в присядочке. По земле стучали крылья,                  крест мотался на груди. Обдавала пыль              вельможного боярина. Мужику уже кричали: «Ну, чего же ты?              Лети! Обещался, так взлетай, окаянина!..» А когда он завопил:                  «Да где ж ты, господи?!» – и купца задел крылом,                  пробегаючи, вся Ивановская площадь                      взвыла                          в хохоте, так что брызнули с крестов стаи галочьи!.. А мужик упал на землю,                     как подрезали. И не слышал он              ни хохота,                      ни карканья… Сам боярин Троекуров                 не побрезговали: подошли к мужичку и в личность          харкнули. И сказали так боярин: «Будя! Досыта посмеялись.          А теперь давай похмуримся. Батогами его! Но чтоб –          не до смерти. Чтоб денечка два пожил                      да помучился…» Ой, взлетели батоги                  посреди весны. Вился каждый батожок                     в небе                          пташкою. И оттудова –          да поперек спины! Поперек спины –              да все с оттяжкою! Чтобы думал –              знал! Чтобы впрок –              для всех! Чтоб вокруг тебя стало красненько! Да с размахом –              а-ах! Чтоб до сердца –              э-эх! И еще раз –          о-ох! И – полразика!.. – В землю смотришь, холоп? – В землю смотрю. – Полетать хотел? – И теперь хочу. – Аки птица, говоришь? – Аки птица, говорю. – Ну, а дальше как? – Непременно взлечу! Мужичонка-лиходей –                  рожа варежкой, – одичалых собак              пугая стонами, в ночь промозглую                 лежал на Ивановской, будто черный крест – руки в стороны. Посредине государства,                  затаенного во мгле, посреди берез             и зарослей смородинных, на заплаканной,              залатанной,                      загадочной Земле хлеборобов, храбрецов и юродивых. Посреди иконных ликов                  и немыслимых личин, бормотанья и тоски неосознанной, посреди пиров и пыток,                  пьяных песен и лучин человек лежал ничком в крови      собственной. Он лежал один,              и не было ни звезд, ни облаков. Он лежал,          широко глаза открывши… И спина его горела                 не от царских батогов, – прорастали крылья в ней. Крылья. Крылышки.