Рыбы      уходят спать на деревья – верю. Зайцы купаются              до одуренья – верю. Лошадь      читает по-итальянски – верю. Юный петух          уличен в постоянстве – верю. Пудрой не пахнет              в дамском салоне – верю. Пляж в Антарктиде,              снег – на Цейлоне – верю. В льва,      перешедшего с мяса на травку, верю. В труса,      готового ринуться в драку, верю. В нищего,         с хохотом жгущего деньги, верю. И в непорочность              гулящей девки верю. В то, что убийца плачет,                      раскаясь, верю… Ты говоришь мне: «Люблю!..» Усмехаюсь. Не верю.

Человеку надо мало: чтоб искал и находил. Чтоб имелись для начала друг –      один и враг –      один… Человеку надо мало: чтоб тропинка вдаль вела. Чтоб жила на свете мама. Сколько нужно ей –                  жила… Человеку надо мало: после грома –             тишину, Голубой клочок тумана. Жизнь –         одну. И смерть –          одну. Утром свежую газету – с Человечеством родство. И всего одну планету – Землю! Только и всего. И – межзвездную дорогу да мечту о скоростях. Это, в сущности, –                 немного. Это, в общем-то, –                 пустяк. Невеликая награда. Невысокий пьедестал. Человеку         мало             надо. Лишь бы кто-то дома ждал.

За порогом –          потрясающие бездны. Я в одну из них,              смеясь, беру билет… Кто-то ночью под окном                      пел песни. Хулиган, наверно. Или поэт… Ошалелая капель              стучит в стекла. Водосточная труба                 пьяным-пьяна! И над жадною землею распростерта, как несбыточный покой,                      голубизна. Мир огромен. Но сегодня в мире тесно! И капели никого не пощадят… Где вы бродите,              великие оркестры? Вам бы в эти дни играть на площадях!.. Все весеннее:          намеки,                  и поступки, и бездумные шаги по мостовой. Все весеннее:          бульвары и простуды, ветер, пахнущий вчерашнею травой. Верю я, что есть улыбка в этом ветре. Верю в ласковость и силу сквозняка. В постового застеснявшегося                          верю. И не верю только в синие снега. Потому что на снега                  лучи насели! Солнце малое дрожит в любом окне. И ручьи,      как молодые Енисеи, рвутся к лужам – океановой родне! Все торопится,              шарахается,                      булькает. Настигает. Остается позади. Что-то будет. Непременно что-то будет. Что-то главное должно произойти.

Так любимых не ждут у порога. Так к больному не ждут врача… Пыль      на рыжих              степных дорогах – хоть картошку пеки – горяча. Люди мнут фуражки в руках, от полей глаза отводя… Я впервые увидел, как ждут дождя. Ждут,      выдумывая всевозможные сроки, ждут, надеясь на чудо, ждут, матерясь: – Пусть дороги развозит! Плевать на дороги! Лишь бы дождь. Пусть тогда, хоть по горло,                      грязь. – А земля горит. От жары – как в броне. А земля говорит: – Помогите мне! Без воды, без дождя больше я не могу… Помогите! Ведь я не останусь в долгу! – Как ей скажешь:              – Выдержи!                      – Подожди! – Чем поможешь? Минуты, как вечность, идут… Люди ждут и молчат. Люди курят и ждут… Ты мне пишешь: в Москве у вас             снова дожди. Снова дождь. По бульвару опять не пройдешь. Снова дождь. По обочинам мчат ручейки. Дождь идет по Москве –                  теплый,                      ласковый дождь… Там скрываются от него, –                      чудаки! – надевают плащи, открывают зонты, начинают погоду ругать с утра, ходят хмурые… Если б увидела ты, как, негаданно             вымахнув из-за бугра, мчит,     дороги не разбирающий, через поле          к нам              напрямик, так пылящий, будто пылающий, сельсоветовский грузовик. Председатель выпрыгивает на ходу, он кричит, а глаза блестят, как от голода: – Будет      дождь! Мне сейчас… звонили из города… – Пошатнулся. И дальше, словно в бреду: – Туча…      мне звонили…                  свернула сюда… к нам идет… Если мимо, то … быть… беде… Ты мне пишешь, что вам надоела вода. Напиши, напиши мне об этой воде! О дождях напиши мне! О том, как тяжел воздух перед грозой… На погоду не жалуйся! Напиши,      чтоб он был, этот дождь, чтоб он шел! Пожелай нам ливня, пожалуйста.

Не привез я таежных цветов – извини. Ты не верь, если скажут, что плохи они. Если кто-то соврет, что об этом читал… Просто эти цветы луговым не чета! В буреломах          на кручах пылают жарки, как закат, как облитые кровью желтки. Им не стать украшеньем городского стола. Не для них отшлифованный блеск хрусталя. Не для них! И они не поймут никогда, что вода из-под крана –                     это тоже вода… Ты попробуй сорви их! Попробуй сорви! Ты их держишь.              И кажется – руки в крови! Но не бойся, цветы к пиджаку приколи. Тол ь ко ч т о э то? Видишь? Лишившись земли, той, таежной, неласковой, гордой земли, на которой они на рассвете взошли, на которой роса и медвежьи следы, начинают стремительно вянуть цветы! Сразу гаснут они. Тотчас гибнут они… Не привез я таежных цветов. Извини.

Друзья,      мой выбор невзлюбя, зря голову морочили! В тебе – четырнадцать                     тебя вместилось, как в матрешке!.. Живет со мною первая – дородная, степенная… Вторая      больно колется, за что – не разберу… А третья – будто школьница на выпускном балу. Все – можно,          все – пожалуйста: и небо и земля… Четвертая          безжалостна, как мертвая          петля… А пятая –          зловещая, приметам глупым верящая… Шестая      как эпоха, где ни чертей, ни бога!.. Молчит,      не принимая, ревнивая – седьмая… А следом за ревнивою заохала ленивая, ленивая, постылая, до мелочей земная… Девятая – бесстыдная! Девятая –          шальная!.. Десятая, десятая – испуганная,          зябкая, над собственной судьбою горюющая с болью…. Одиннадцатая –              щедрая, загадочная, нежная, просящая прощения за то,      чего и не было… Качается двенадцатая, как ягода лесная, еще никем не найденная… А дальше я не знаю, не знаю и настырничаю, и все не надоест, – хочу достать четырнадцатую, которая –          ты и есть!

Пугали богами. А он говорил:          «Враки!» Твердили: «Держи себя в рамках…» А он посмеивался. И в небо глядел. И шел по земле. И осмеливался! И рушились рамки! И вновь воздвигались рамки… «Держи себя в рамках…» А он отвечал дерзко! «Держи себя в рамках…» А он презирал страхи. А он смеялся! Ему было в рамках                 тесно. Во всех. Даже в траурной рамке.

Обращайтесь в Стол находок!.. На краю Москвы ждет хозяина,             нахохлясь, чучело совы. Чемоданы ждут владельцев (будто вор –          порук). Есть коляски – без младенцев. Пиджаки – без брюк. Много-мало,          худо-бедно: в масле и в пыли сорок три велосипеда выгнули рули… А на полках –              что угодно! – целый магазин. Вот – на что уже не иголка – холодильник ЗИЛ. Глобус,      панцирная сетка, пачка конфетти… А еще – четыре сердца (новые почти). Чертежи в чехле картонном. Кованый сундук. И мужчина,          под которым надпись: «Верный друг». Замысел стихотворенья. Дым от папирос. И – потерянное время – ремешки вразброс. Ждет оно,          остановившись, часа своего… Чья-то найдена невинность в ЦПКиО. Найден радужный осколок чьих-то пылких              чувств… Обращусь я в Стол находок! Срочно обращусь!.. – Люди! У меня потеря вышла на пути. Молодость свою              нигде я не могу найти.