Жаркий день. Трамвайные звонки. По Москве          сержант шагает браво. Все на нем сияет:              орден Славы, пряжка на ремне и сапоги. Он идет к Садовому по Бронной, сдерживая торжество                  с трудом. Неубитый,          радостный,                  здоровый – он шагает!.. И при всем при том так глядит          на девушек столичных сквозь свою двадцатую весну, будто он вчера –              единолично! – взял Берлин и выиграл войну!

Когда война кончилась,                  черный снег                          таял на черных полях, набухали на вязах почки,                      а кюветы были водою полны. Но по-прежнему умирали солдаты                          в армейских госпиталях. От войны умирали. Хоть и не было больше войны… Умира ли солдаты.              А в окна весенняя морось летела. И скворцы, приосанясь,                     подругам в любви клялись… Умирали мальчишки, завершив свое самое первое, самое главное дело: добыв Победу! Словно только для этого                      и родились.

Сначала      ровно тысячу дней, потом еще четыреста дней, а после еще восемнадцать дней (та к подсч и та но) шла война. Невозможно было привыкнуть к ней, невозможно было не думать о ней. Благословляла, крестила, казнила и миловала она. И тот,      чья юность осталась в ней, кто сегодня не может забыть о ней, говорит о ней и молчит о ней в окружении внуков,                  лекарств                         и седин, мечтает прожить еще тысячу дней, потом еще четыреста дней, потом еще восемнадцать дней. А после – хотя бы еще один. КЛАДБИЩЕ ПОД ПАРИЖЕМ Малая церковка.              Свечи оплывшие. Камень дождями изрыт добела. Здесь похоронены бывшие,                      бывшие. Кладбище Сан-Женевьев-де-Буа. Здесь похоронены                  сны и молитвы. Слезы и доблесть. «Прощай!» и «Ура!». Штабс-капитаны              и гардемарины. Хваты-полковники                  и юнкера. Белая гвардия. Белая стая. Белое воинство. Белая кость… Влажные плиты              травой зарастают. Русские буквы. Французский погост… Я прикасаюсь ладонью                  к истории. Я прохожу          по Гражданской войне… Как же хотелось им в Первопрестольную въехать      однажды на белом коне!.. Не было славы. Не стало и Родины. Сердца не стало. А память – была… Ваши Сиятельства,                 Их Благородия, – вместе – на Сан-Женевьев-де-Буа. Плотно лежат они,              вдоволь познавши муки свои и дороги свои. Все-таки – русские.              Вроде бы – наши. Тол ько      не наши скорей, а – ничьи… Как они после –              забытые,                      бывшие, – все проклиная и нынче, и впредь, рвались взглянуть на нее – победившую, пусть –      непонятную, пусть –      непростившую, землю родимую! И – умереть… Полдень. Березовый отсвет покоя. В небе –      российские купола. И облака, будто белые кони, мчатся      над Сан-Женевьев-де-Буа.

Дождь      закапал неохотно, словно не желал идти. Будто вспоминал,              как ходят настоящие дожди. И дорога,         что с опушки неторопко в лес ползла, вся –      в немыслимых веснушках капель дождевых была. Дождь      качнулся, вырастая. И – немного погодя – все на свете          сразу стало частью этого дождя! Был он щедрым,              был он крупным, лился, падал свысока, в землю уходя             по трубам светлого березняка. Был     доволен сам собою, сам собою поражен! А потом      увидел поле и – пошел в него,              пошел!.. Кончился, как огорошил. Убежал – и не найдешь… Майский,         молодой,                 хороший, пахнущий арбузом дождь.

Где же она пропадала?                  (Поиски – труд напрасный!) Вновь я ее листаю, с прошлым –          глаза в глаза. В этой потертой книжке,                  будто в могиле братской – мертвые телефоны, мертвые адреса… Уже ничего не поправишь.                      Уже ничего не скажешь. И не напишешь писем. И не дождешься звонков… Вот на пустой странице –                  Шукшин Василий Макарыч. А перед этим –              рядышком – Симонов и Смеляков… Как поименный список                  армии перед боем (хватит работы санбатам,                      разведчикам                              и штабам!). Ояр! Куда же ты, Ояр?! Не отвечает Ояр. Сумрачно и таинственно                  палец подносит к губам. Строки в потертой книжке                  все еще смотрят призывно. Все еще дышат,              требуют,                  вздрагивают и говорят. Я имя читаю и слышу      глуховатый голос Назыма: «Брат,      мы давно не виделись… Как поживаешь, брат?..» Трудно листать страницы. Видеть фамилии              тяжко… Зимний полуденный Вильнюс. За незастывшей рекой улица Малонёи. «Стаська! – кричу я.                  – Стаська!» Он улыбается грустно.                  Машет нездешней рукой. Старая, старая книжка. Буквы поблекли. Однако имя любое –          словно              прикосновенье к огню. Строчка: «Звонить Паруйру!»                  Два восклицательных знака. Может, звонил. Не помню. Больше не позвоню. Старая книжка свидетельствует,                          жалует                              и обвиняет, как черный квадратик в «Вечерке» –                          каждый ее листок… Где ты, Кузьмич? Откликнись!.. И комнату заполняет неповторимо протяжный,                  скорбный луконинский вздох… Я позабыл о времени,                  старую книжку листаю. Вся она – будто исповедь             осиротевшей семьи… Рана моя         открывшаяся. Память моя          святая. Други мои – товарищи. Вечные судьи мои.

И опять он рождается                  в зябком окне. Барабанит в стекло, будто просит помочь. В нем –      коротком,              еще не потерянном дне – непрерывная боль, сумасшедшая мощь!.. «Суета!» – говоришь?                  «Принесет – унесет?» Говоришь, что поэту                  гораздо важней о бессмертии думать и с этих высот обращаться к векам                  через головы дней?.. Я не ведаю, чем тебя встретят              века… Для спешащего дня              я кричу и шепчу. И останется после              хотя бы строка – я не знаю. Я знаю. Я знать не хочу.

А мы еще      мотивы молодежные                          поем! А мы еще с тобой – ого! –                      такие же, как прежде. О том, что годы катятся,                      по детям узнаем. Не по своим, а по чужим, которых видим реже. Еще по пляжу движемся,                  выпячивая грудь. И чей-то голос, чей-то взгляд                      пронзает, как рапира! Но вечером все чаще                  накатывает грусть, что день опять закончился, а в бок опять вступило. Нет, мы еще – в порядке!                      Нет, мы еще – вполне! Никто из нас не думает                  ни о каком покое… Но говорим друг с другом                      (когда наедине) о женщинах – все меньше. Все больше – о погоде. Еще мы за застольями                  сидим без маеты, не уставая вроде бы                  и даже не пьянея… Но мельче с каждым годом                      газетные шрифты. А лестницы привычные – все круче. И длиннее.

Знакомый Поэт,              находясь во хмелю, сказал мне с гримасой довольною: «А знаешь,          ведь я тебя                  даже люблю!.. По-своему, правда… По-своему…» Забавные фразы              срываются с губ, срываются часто не вовремя… По-своему любит              тайгу                  лесоруб. По-своему любит. По-своему. Он эту любовь          почерпнул не из книг, ее ощущать каково ему?! По-своему          любит барана                     мясник. По-своему любит. По-своему. Наверно, и эта любовь –                      не обман, поскольку натурой усвоена… Ведь, в общем-то,              и человека                         комар по-своему любит. По-своему. Любовь свою к нам              он докажет не раз, докажет, коль будет позволено… С другой стороны,                 и сметану                         карась по-своему любит. По-своему… Свое отмеряют              часы и года поэту,      дантисту              и воину. Мы ближнего любим… Но все ж иногда по-своему любим. По-своему.

Знаешь, я хочу, чтоб каждое слово этого      утреннего стихотворенья вдруг потянулось к рукам твоим,                             словно соскучившаяся ветка сирени. Знаешь, я хочу, чтоб каждая строчка, неожиданно          вырвавшись из размера и всю строфу разрывая в клочья, отозваться          в сердце твоем сумела. Знаешь, я хочу, чтоб каждая буква глядела бы на тебя                 влюбленно. И была бы заполнена солнцем,                          будто капля росы на ладони клена. Знаешь, я хочу, чтоб февральская вьюга покорно      у ног твоих распласталась. И хочу, чтобы мы любили друг друга столько, сколько нам жить                 осталось.

Благодарен,          что мне повезло. Говорю,      на потом не откладывая: ты – мое второе крыло. Может –      самое главное… Но когда разбираюсь в былом, боль пронзает              как молния: стал ли я         для тебя крылом? Стал ли? Смог ли я?

Спелый ветер             дохнул напористо и ушел за моря… Будто      жесткая полка поезда – память моя. А вагон      на стыках качается в мареве зорь. Я к дороге привык.                  И отчаиваться мне не резон. Эту ношу      транзитного жителя выдержу я… Жаль,      все чаще и все неожиданней сходят друзья! Я кричу им:          «Куда ж вы?!                  Опомнитесь!..» Ни слова в ответ. Исчезают      за окнами поезда. Были – и нет… Вместо них,          с правотою бесстрашною говоря о другом, незнакомые,          юные граждане обживают вагон. Мчится поезд          лугами белесыми и сквозь дым городов. Все гремят и гремят под колесами стыки годов… И однажды          негаданно                  затемно сдавит в груди. Вдруг пойму я,              что мне обязательно надо сойти! Здесь. На первой попавшейся станции. Время пришло… Но в летящих вагонах                  останется и наше тепло.

Снимок. А снизу на снимке – тень     от того, кто снимал. Вздыбленный остов зенитки. Выжженный боем лиман. Пленку фотограф отщелкал. Навыка – не занимать. Было б      судьбой освещенным то, что обязан снимать, ты –     летописец момента, сын потрясенной Земли. Лица,      детали,          приметы времени запечатли. К ним,      как к бессмертью, приникни… Пусть от тебя самого – тень     на каком-нибудь снимке. Или совсем ничего.

– Здравствуй!          Кого я вижу?!                  Больно глазам!.. Прямо как в сказке:                  вдруг, посреди зимы – летнее чудо! Вот и не верь чудесам… – Здравствуй!.. Действительно, вот и встретились мы… – Дай мне опомниться… До сих пор не пойму: вышел из дома,              а ты навстречу идешь… Помнишь, какое солнце было в Крыму?.. – Помню… Теперь мне больше нравится дождь… – Я же тебе написать обещал. Но, знаешь, не смог! Сперва заболел.              А потом навалились дела… Ты понимаешь: работа!                  Падаю с ног!.. – Я понимаю. Я писем и не ждала… – А помнишь, как я сердолики тебе искал? И рано утром ромашки бросал в окно… А помнишь, как мы смеялись у Синих скал? – Помню… Сейчас это все и вправду смешно… – А помнишь, как мы на базаре купили айву? Как шли по дороге, а рядом бежал ручей… Послушай,         а как ты живешь?… – Да так и живу… – А помнишь?.. – Помню. Не знаю только –              зачем.