За окном заря красно-желтая. Не для крика пишу, а для вышептыванья. Самому себе. Себе самому.          Самому себе. Больше – никому… Вновь душа стонет,              душа не лжет. Положу бинты, где сильнее жжет. Поперек души положу бинты. Хлеба попрошу,              попрошу воды. Вздрогну. Посмеюсь над самим собой: може т, боль у й дет, может, стихнет боль! А душа дрожит –              обожженная… Ах, какая жизнь протяженная!

Он стоит перед Кремлем. А потом,      вздохнув глубоко, шепчет он Отцу и Богу: «Прикажи… И мы умрем!..» Бдительный,          полуголодный, молодой, знакомый мне, – он живет в стране свободной, самой радостной стране! Любит детство вспоминать. Каждый день ему –                  награда. Знает то, что надо знать. Ровно столько, сколько надо. С ходу он вступает в спор, как-то сразу сатанея. Даже      собственным сомненьям он готов давать отпор. Жить он хочет не напрасно, он поклялся          жить в борьбе. Все ему предельно ясно. в этом мире и в себе. Проклял он          врагов народа. Верит, что вокруг друзья. Счастлив!.. …А ведь это я – пятьдесят второго года.

Я верующим был. Почти с рожденья я верил с удивленным наслажденьем в счастливый свет              домов многооконных… Весь город был в портретах,                      как в иконах. И крестные ходы –                  порайонно – несли свои хоругви и знамена… А я писал, от радости шалея, о том, как мудро смотрят с Мавзолея на нас вожди «особого закала». (Я ма ло зна л. И это помогало.) Я усомниться в вере                  не пытался. Стихи прошли. А стыд за них              остался.

Гул веков – страна, боль времен – страна. На земле людей              ты и впрямь одна. Не возьмешь – страна, не проймешь – страна. Через день сыта,              через год голодна. Пей-пляши – страна! Бей-круши – страна! Коль снаружи мир,              так внутри война. Перекур – страна, перегиб – страна. Больше, чем другим,              ты себе должна.

Колыхался меж дверей страх от крика воющего: «Няня!.. Нянечка, скорей!.. Дайте обезболивающего!.. Дайте!.» И больной замолк… Вечером сердешного провезли тихонько в морг – странного, нездешнего… Делают ученый вид депутаты спорящие… А вокруг      страна вопит: «Дайте обезболивающего!..» «Дайте обезболивающего!..» «Дайте…»

Как живешь ты, великая Родина Страха? Сколько раз ты на страхе                  возрождалась из праха!.. Мы учились бояться еще до рожденья. Страх державный              выращивался, как растенье. И крутые овчарки от ветра шалели, охраняя колымские оранжереи… И лежала Сибирь, как вселенская плаха, и дрожала земля от всеобщего страха. Мы о нем даже в собственных мыслях молчали, и таскали его, будто горб, за плечами. Был он в наших мечтах и надеждах далеких. В доме вместо тепла. Вместо воздуха – в легких! Он хозяином был. Он жирел, сатанея… Страшно то, что без страха мне гораздо страшнее.

«В Нечерноземье, – согласно прогнозу, – резко уменьшится снежный покров… Днем над столицей –              местами – грозы. А на асфальте – местами – кровь…»

Для человека национальность – и не заслуга, и не вина. Если в стране          утверждают иначе, значит, несчастна эта страна!

Над толпой откуда-то сбоку бабий визг взлетел и пропал. Образ      многострадального Бога тащит непротрезвевший амбал. Я не слышал, о чем говорили… …Только плыл над сопеньем рядов лик еврейки Девы Марии рядом с лозунгом:              «Бей жидов!»

Неожиданный и благодатный дождь беснуется в нашем дворе… Между датой рожденья                  и датой смерти кто-то поставит тире. Тонкий прочерк. Осколок пунктира. За пределом положенных дней руки мастера          неотвратимо выбьют минус на жизни твоей. Ты живешь,          негодуешь,                  пророчишь. Ты кричишь и впадаешь в восторг. …Так неужто малюсенький прочерк – не простое тире, а итог?!

Такая жизненная полоса, а может быть, предначертанье свыше: других я различаю голоса, а собственного голоса                  не слышу. И все же он, как близкая родня, единственный, кто согревает в стужу. До смерти будет он                  внутри меня. Да и потом не вырвется наружу.

Будем горевать              в стол. Душу открывать              в стол. Будем рисовать              в стол. Даже танцевать –              в стол. Будем голосить              в стол! Злиться и грозить –                  в стол! Будем сочинять              в стол… И слышать из стола стон.

Дружище, поспеши. Пока округа спит, сними      нагар с души, нагар пустых обид. Страшась никчемных фраз, на мотылек свечи, как будто в первый раз, взгляни и промолчи… Придет заря, шепча. Но –     что ни говори – бывает, что свеча горит светлей зари.

Сначала в груди возникает надежда, неведомый гул посреди тишины. Хоть строки          еще существуют отдельно, они еще только наитьем слышны. Есть эхо. Предчувствие притяженья. Почти что смертельное баловство… И – точка. И не было стихотворенья. Была лишь попытка. Желанье его.

«…Мы идем несмотря на любые наветы!..» (аплодисменты). «…все заметнее будущего приметы!..» (аплодисменты). «…огромнейшая экономия сметы!..» (аплодисменты). «…А врагов народа – к собачьей смерти!..» (аплодисменты). «…как городские, так и сельские жители!..» (бурные, продолжительные). «…приняв указания руководящие!..» (бурные, переходящие). «…что весь наш народ в едином порыве!..» (аплодисменты). Чай в перерыве… «…от души поздравляем Родного-Родимого!..» (овации). Помню, как сам аплодировал. «…что счастливы и народы, и нации!..» (овации). «…и в колоннах праздничной демонстрации!..» (овации). «…что построено общество новой формации!..» (овации). «…и сегодня жизнь веселей, чем вчера!..» (овации, крики: «ура!»). «…нашим прадедам это не снилось даже!..» (все встают). …И не знают, что делать дальше.

Уезжали из моей страны таланты, увозя с собой достоинство свое. Кое-кто      откушав лагерной баланды, а другие –          за неделю до нее. Уезжали не какие-то герои – (впрочем, как понять: герой иль не герой?..). Просто люди не умели думать                          строем, – даже если это самый лучший строй… Уезжали. Снисхожденья не просили. Ведь была у них у всех одна беда: «шибко умными» считались.                      А в России «шибко умных» не любили никогда!.. Уезжали сквозь «нельзя» и сквозь «не можно» не на год, а на остаток дней и лет. Их шмонала          знаменитая таможня, пограничники, скривясь, глядели вслед… Не по зову сердца, –                  ох, как не по зову! – уезжали, – а иначе не могли. Покидали это небо. Эту зону. Незабвенную шестую часть земли… Час усталости. Неправедной расплаты. Шереметьево. Поземка. Жесткий снег… …Уезжали из моей страны таланты. Уезжали,         чтоб остаться в ней навек.

А они идут к самолету слепыми шагами. А они это небо и землю от себя отрешают. И, обернувшись,              растерянно машут руками. А они уезжают. Они уезжают. Навсегда уезжают… Я с ними прощаюсь,              не веря нагрянувшей правде. Плачу тихонько,              как будто молю о пощаде. Не уезжайте! – шепчу я.              А слышится: «Не умирайте!..» Будто бы я сам себе говорю: «Не уезжайте!..»

Жил-да-был.          Жил-да-был. Спал, работал, ел и пил. Полюбил. Разлюбил. Плюнул! –          снова жил-да-был… Говорил себе не раз: «Эх, махнуть бы на Кавказ!..» Не собрался. Не махнул… Лямку буднично тянул. Жил-да-был.          Жил-да-был. Что-то знал да позабыл. Ждал чего-то, но потом – дом, работа, снова дом. То ж ара,      то снега хруст. А почтовый ящик пуст… Жил-да-был. Грустил. Седел. Брился. В зеркало глядел Никого к себе не звал, В долг      не брал и не давал. Не любил ходить в кино, но зато смотрел в окно на людей и на собак – интересно, как-никак. Жил-да-был.          Жил-да-был. Вдруг пошел –          ковер купил! От стены и до стены с ворсом      сказочной длины! Красотища – Бог ты мой!.. Прошлой слякотной зимой так,     без видимых причин – умер, отошел, почил… Зазвенел дверной звонок. Двое     принесли венок (от месткома) с лентой рыжей… (Вот под этой ржавой крышей, вот под этим серым небом жил-да-был.) А может, не был.

Ау,     общежитье, «общага»! Казнило ты нас и прощало. Спокойно,          невелеречиво ты нас ежедневно учило. Друг друга ты нам открывало. И верило, и согревало. (Хоть больше гудели,                  чем грели слезящиеся батареи…) Ау, общежитье, «общага»! Ты многого не обещало. А малого      мы не хотели. И звезды над нами летели. Нам было уверенно вместе. Мы жить собирались лет двести… Ау, общежитье, «общага»!.. Нас жизнь развела беспощадно. До возраста          повыбивала, как будто война бушевала. Один –      корифей баскетбола – уехал учителем в школу. И, в глушь забредя по малину, нарвался         на старую мину. Другого холодной весною на Ладоге смыло волною. А третий любви не добился взаимной. И попросту спился. Растаял      почти незаметно… А тогда все мы были бессмертны.

А нам откапывать живых, по стуку сердца находя, из-под гранитно-вековых обломков статуи Вождя. Из-под обрушившихся фраз, не означавших ничего. И слышать: – Не спасайте нас! Умрем мы         с именем Его!.. Откапывать из-под вранья. И плакать.          И кричать во тьму: – Дай руку!.. – Вам не верю я! А верю      одному Ему!.. – Вот факты!.. – Я плюю на них от имени всего полка!!! А нам      откапывать живых. Еще живых. Живых пока. А нам      детей недармовых своею болью убеждать. И вновь      откапывать живых. Чтобы самим живыми стать.

«Наша доля прекрасна, а воля – крепка!..» РВС, ГОЭЛРО, ВЧК… Наши марши взлетают до самых небес! ЧТЗ, ГТО, МТС… Кровь течет на бетон из разорванных вен. КПЗ, ЧСШ, ВМН… Обожженной, обугленной станет душа. ПВО, РГК, ППШ… Снова музыка в небе. Пора перемен. АПК, ЭВМ, КВН… «Наша доля прекрасна, а воля – крепка!» SOS. тчк

Старенькие ходики. Молодые ноченьки… Полстраны –          угодники. Полстраны –          доносчики. На полях проталинки, дышит воля вольная… Полстраны –          этапники. Полстраны –          конвойные. Лаковые туфельки. Бабушкины пряники… Полстраны –          преступники. Полстраны –          охранники. Лейтенант в окно глядит. Пьет – не остановится… Полстраны          уже сидит. Полстраны готовится.

Вошь ползет по России. Вошь. Вождь встает над Россией. Вождь. Буревестник последней войны, привлекательный, будто смерть… Россияне,      снимайте штаны! Вождь желает вас поиметь!

Израсходовался.              Пуст. Выдохся. Почти смолк. Кто-нибудь другой пусть скажет то, что я не смог. Кто-нибудь другой                 вдруг бросит пусть родной дом. И шагнет в шальной круг. И сойдет с ума в нем… Воет пусть на свой                 лад, пусть ведет свою              грань. Пусть узнает свой                 ад и отыщет свой              рай! Пусть дотянется строкой до глубин небытия… Это – кто-нибудь другой. Кто-нибудь другой. Не я.

Кричал:      «Я еще не хочу умирать!..» А руки вдоль тела текли устало. И снежная,          непобедимая рать уже заметала его, заметала… А он шептал:          «Я еще живой…» А он гадал:          орел или решка?.. Пока не сошлись над его головой черная бездна, – Вторая Речка.

Ты меня в поход не зови, – мы и так         по пояс в крови! Над Россией сквозь годы-века шли кровавые облака. Умывалися кровью мы, причащалися кровью мы. Воздвигали мы на крови гнезда      ненависти и любви. На крови посреди земли тюрьмы строили и Кремли. Рекам крови потерян счет… А она все течет и течет.

Бренный мир,          будто лодка, раскачивается. Непонятно, – где низ, где верх… Он заканчивается, заканчивается – долгий, совесть продавший – век. Это в нем,          по ранжиру построясь, волей жребия своего, мы, забыв про душу, боролись, надрывая пупки, боролись, выбиваясь из сил, боролись то – за это, то – против того!.. Как ребенок, из дома выгнанный, мы в своей заплутались судьбе… Жизнь заканчивается,                  будто проигранный, страшный чемпионат по борьбе!

Раскачивается вагон.              Длинный тоннель метро. Читающий пассажир выклевывает по слову… Мы пишем на злобу дня              и – на его добро. Но больше, правда, – на злобу, на злобу, на злобу!.. Живем, озираясь вокруг.              Живем, друзей хороня. Едем, не зная судьбы, и страшно проехать мимо. Длинный тоннель метро.                Привычная злоба дня… Ненависть проще любви. Ненависть объяснима.

Друзья мои, давайте захотим! Давайте захотим и соберемся. И стопками гранеными толкнемся, и, как бывало,             славно «загудим»! Естественно, с поправками на возраст, на чертову одышку,                 на колит. Поговорим о небе в синих звездах. Чуть-чуть о том, что у кого болит. О том, что в этом мире многоликом мы тишины          нигде не обретем… Потом порассуждаем о великом. О том, куда идем. Зачем идем. О нашей      интеллектуальной нише, которая нелепа, как везде… Поговорим о Пушкине. О Ницше. О пенсиях. О ценах. О еде.

Надоело: «Долой!..» Надоело: «Ура!..» Дождь идет, как вчера. И как позавчера. Я поверил,          что эта дождливая слизь нам дана в наказанье, что мы родились… Но однажды –          пришельцем из сказочных книг – яркий солнечный луч на мгновенье возник! Он пронзил эту морось блестящей иглой… Тонкий солнечный луч. Без «ура» и «долой».

За датою – дата. Простой человеческий путь… Все больше          «когда-то». Все меньше          «когда-нибудь». Погода внезапна, но к людям, как прежде, добра. Все крохотней              «завтра». И все необъятней              «вчера». Найти бы опору для этой предзимней поры. Как долго мы –              в гору. За что же так быстро –                      с горы?! Остаток терпенья колотится в левом боку… Все реже: «успею». И все невозможней:                  «смогу».

Пятидесятый.          Карелия.              Бригада разнорабочих. Безликое озеро.              Берег, где только камни растут. Брезент, от ветра натянутый,                  вздрагивает и лопочет. Люди сидят на корточках. Молча обеда ждут. Сидят они неподвижно.                  Когда-то кем-то рожденные. Ничейные на ничейной,                  еще не открытой земле. Нечаянно не посаженные. Условно освобожденные. Сидят и смотрят, как крутится                      крупа в чугунном котле.

Ночью почти что до центра земли площадь единственную подмели. Утром динамики грянули всласть, и демонстрация началась!.. Вытянув шеи, идет детвора, – «Светлому будущему – ура-а!» Стайка затюканных женщин. И над – крупно: «Да здравствует мелькомбинат!..» «Нашему Первому Маю – ура! Интеллигенция наша да здра…» Вот райбольница шагает. А вот – Ордена Ленина Конный завод… …Следом какая-то бабушка шла. С ярким флажком. Как машина посла.

Снег-то какой! Снег-то какой! Снег-то!.. Видно, сегодня он выпасть решил до конца. Будто бы взялся за дело                  неведомый Некто. Взялся, и ты уже вряд ли шагнешь от крыльца. Хлопья нечаянной вечности.                      Счастья простого. Ты на Земле остаешься со снегом вдвоем… Медленно-медленно. Тихо. Просторно-просторно падает снег, размышляя о чем-то своем. Он заметает неслышно                  все наши ошибки. Он объявляет всеобщий бессмертный покой… Вот на ладони твоей                  закипают снежинки. Ты улыбаешься: Надо же! Снег-то какой!..

Ува жаемый доктор! Вы еще не знаете,              что будете делать мне операцию. А мне уже сообщили,              что в мозгу у меня находится опухоль                  размером с куриное яйцо, – (интересно, кто ж это вывел курицу, несущую такие яйца?!..) В школе по анатомии у меня были плохие отметки. Но сегодня мягкое слово «опухоль»                      корябает меня и пугает, – (тем более, что она почему-то растет,                      вопреки моему желанию)… Нет, я верю, конечно, рассказам врачей,                  что «операция пройдет как надо», верю, что она «не слишком сложна»                      и «почти совсем не опасна», но все-таки, все-таки, доктор,              я надеюсь, что в школе у Вас                  с анатомией было нормально, и что руки у Вас не дрожат,                      а сердце бьется размеренно… Ваша профессия очень наглядна, доктор,                              слишком наглядна. Но ведь и мы – сочиняющие стихи –              тоже пытаемся оперировать опухоли, вечные опухоли бесчестья и злобы,                              зависти и бездумья! Мы оперируем словами. А слова – (Вы ж понимаете, доктор!) – не чета Вашим сверлам, фрезам и пилам                      (или что там еще у Вас есть?!). Слова отскакивают от людских черепов,                 будто градины от железных крыш… Ну, а если операция закончится неудачей             (конечно, так у Вас не бывает, но вдруг…) Так вот: если операция окончится неудачей,                      Вам будет наверняка обидно. А я про все мгновенно забуду.                      Мне будет никак.                                  Навсегда никак… …Однако не слишком печальтесь, доктор.                      Не надо.                          Вы ведь не виноваты. Давайте вместе с Вами считать, что во всем виновата странная курица, которую кто-то когда-то вывел лишь для того,              чтоб она в человечий мозг несла эти яйца-опухоли.

Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест. Я тащил на усталой спине свой единственный крест. Было холодно так, что во рту замерзали слова. И тогда я решил этот крест расколоть на дрова. И разжег я костер на снегу. И стоял. И смотрел, как мой крест одинокий удивленно и тихо горел… А потом зашагал я опять среди черных полей. Нет креста за спиной… Без него мне еще тяжелей.

Гром прогрохотал незрячий. Ливень ринулся с небес… Был я молодым,              горячим, без оглядки в драку лез!.. А сейчас прошло геройство, – видимо, не те года… А теперь я долго,              просто жду мгновения, когда так: ни с ходу и ни с маху, – утешеньем за грехи, – тихо     лягут на бумагу беззащитные стихи.

Может быть, все-таки мне повезло, если я видел время запутанное, время запуганное, время беспутное, которое то мчалось, то шло. А люди шагали за ним по пятам. Поэтому я его хаять не буду… Все мы – гарнир к основному блюду, которое жарится где-то Там.

Когда в крематории              мое мертвое тело начнет гореть, вздрогну я напоследок в гробу нелюдимом. А потом успокоюсь.              И молча буду смотреть, как моя неуверенность                  становится уверенным дымом. Дым над трубой крематория. Дым над трубой. Дым от сгоревшей памяти.                      Дым от сгоревшей лени. Дым от всего, что когда-то                      называлось моей судьбой и выражалось буковками лирических отступлений… Усталые кости мои,                 треща, превратятся в прах. И нервы, напрягшись, лопнут.                          И кровь испарится. Сгорят мои мелкие прежние страхи                  и огромный нынешний страх. И стихи,      которые долго снились,      а потом перестали сниться. Дым из высокой трубы                  будет плыть и плыть. Вроде бы мой,          а по сути – вовсе ничей… Считайте, что я          так и не бросил курить, вопреки запретам жены.                  И советам врачей… Сгорит потаенная радость. Уйдет ежедневная боль. Останутся те, кто заплакал. Останутся те, кто рядом… Дым над трубой крематория. Дым над трубой… …Представляю, какая труба над адом!

Пока мы не выкричимся,                  не выговоримся, пока мы из этой ямы не выберемся, из этой ямы (а может, кучи), из этой когдатошной                  «райской кущи», из жажды         жизнь отдать по приказу за светлое завтра, за левую фразу, пока мы не выговоримся,                  не выкричимся, пока мы от этой холеры не вылечимся, пока не докатимся до предела, и крики не превратятся в дело, нам снова придется,                 глотая обиду, догонять то Гренландию, то Антарктиду!

Этот витязь бедный никого не спас. А ведь жил он          в первый и последний раз. Был отцом и мужем и – судьбой храним – больше всех был нужен лишь своим родным… От него осталась жажда быть собой, медленная старость, замкнутая боль. Неживая сила. Блики на воде… А еще –      могила. (Он не зн ае т, где).

Помогите мне, стихи! Так случилось почему-то: на душе темно и смутно. Помогите мне,             стихи. Слышать больно.              Думать больно. В этот день и в этот час я – не верующий в Бога – помощи прошу у вас. Помогите мне,             стихи, в это самое мгновенье выдержать, не впасть в неверье. Помогите мне,             стихи. Вы не уходите прочь, помогите, заклинаю! Чем? А я и сам не знаю, чем вы можете             помочь. Разделите эту боль, научите с ней расстаться. Помогите мне              остаться до конца         самим собой. Выплыть. Встать на берегу, снова      голос          обретая. Помогите… И тогда я сам кому-то помогу.

Возвратившись из небытия, прозвучит фамилия моя. Девушка в коротеньком пальто спросит удивленно: «Это кто?..» А ее приятель-аспирант показать ученость будет рад. Скажет,      в сторону махнув рукой: «Что-то помню… Вроде был такой… С юности зачитанный до дыр, он потом ушел в разряд: «и др…»

Никому из нас не жить повторно. Мысли о бессмертье –                     суета. Миг однажды грянет, за которым – ослепительная темнота… Из того, что довелось мне сделать, выдохнуть случайно довелось, может, наберется строчек десять… Хорошо бы, если б набралось.

Вдруг на бегу остановиться, так,     будто пропасть на пути. «Меня не будет…» – удивиться. И по слогам произнести: «Ме-ня не бу-дет…» Мне б хотелось не огорчать родных людей. Но я уйду. Исчезну. Денусь. Меня не будет… Будет день, настоянный на птичьих криках. И в окна, как весны глоток, весь в золотых, сквозных пылинках, ворвется         солнечный поток!.. Просыплются дожди в траву и новую траву разбудят. Ау! – послышится – Ау-у у!.. Не отзовусь. Меня не будет.

Волга-река. И совсем по-домашнему: Истра-река. Только что было поле с ромашками… Быстро-то как!.. Радуют не журавли в небесах, а синицы в руках… Быстро-то как! Да за что ж это, Господи?! Быстро-то как… Только что, вроде, с судьбой расплатился, – снова в долгах! Вечер      в озябшую ночь превратился. Быстро-то как… Я озираюсь. Кого-то упрашиваю,                          как на торгах… Молча подходит Это.                  Нестрашное… Быстро-то как… Может быть, может быть, что-то успею я                     в самых последних строках!.. Быстро-то как! Быстро-то как… Быстро…

Ах, как мы привыкли шагать от несчастья                                  к несчастью… Мои дорогие, мои бесконечно родные, прощайте! Родные мои, дорогие мои, золотые, останьтесь, прошу вас,                  побудьте опять молодыми! Не каньте беззвучно в бездонной российской общаге. Живите. Прощайте… Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда не виден. Простите меня, если я хоть кого-то обидел! Целую глаза ваши. Тихо молю о пощаде. Мои дорогие. Мои золотые. Прощайте!.. Постичь я пытался безумных событий причинность. В душе угадал… Да не все на бумаге случилось.

Тихо летят паутинные нити. Солнце горит на оконном стекле… Что-то я делал не так? Извините: жил я впервые             на этой Земле. Я ее только теперь ощущаю. К ней припадаю. И ею клянусь. И по-другому прожить обещаю, если вернусь… Но ведь я не вернусь.

Ветер. И чайки летящей крыло. Ложь во спасение. Правда во зло. Странно шуршащие камыши. Бездна желаний над бездной души. Длинный откат шелестящей волны. Звон     оглушительной тишины. Цепкость корней и движение глыб. Ржанье коней. И молчание рыб. Парус,      который свистит, накренясь… Господ и, сколько намешано в нас!

Наше время пока что не знает                          пути своего. Это время безумно,              тревожно                      и слишком подробно… Захотелось уйти мне в себя,                      а там – никого! Переломано все,              будто после большого погрома… Значит, надобно заново                  связывать тонкую нить. И любое дождливое утро встречать первозданно. И потворствовать внукам. И даже болезни ценить… А заката не ждать. Все равно, он наступит нежданно.