Есть граница между ночью и утром, между тьмою      и зыбким рассветом, между призрачной тишью и мудрым ветром… Вот осиновый лист трясется, до прожилок за ночь промокнув. Ждет,      когда появится солнце… В доме стали заметней окна. Спит,      раскинув улицы,           город, все в нем –      от проводов антенных до замков,      до афиш на стенах, – все полно ожиданием: скоро, скоро!      скоро! – вы слышите? –           скоро птицы грянут звонким обвалом, растворятся, сгинут туманы… Темнота заползает           в подвалы, в подворотни,           в пустые карманы, наклоняется над часами, смотрит выцветшими глазами (ей уже не поможет это), – и она говорит голосами тех,      кто не переносит           света. Говорит спокойно вначале, а потом клокоча от гнева: – Люди! Что ж это, ведь при мне вы тоже кое-что      различали. Шли,      с моею правдой не ссорясь, хоть и медленно,           да осторожно… Я темней становилась нарочно, чтобы вас не мучила совесть, чтобы вы не видели грязи, чтобы вы себя           не корили… Разве было плохо вам? Разве вы об этом тогда говорили? Разве вы тогда понимали в беспокойных красках рассвета? Вы за солнце      луну принимали. Разве я      виновата в этом? Ночь, молчи! Все равно не перекричать разрастающейся в полнеба зари. Замолчи! Будет утро тебе отвечать. Будет утро с тобой говорить. Ты себя оставь           для своих льстецов, а с такими советами к нам           не лезь – человек погибает в конце концов, если он скрывает           свою болезнь. …Мы хотим оглядеться           и вспомнить теперь тех,      кто песен своих не допел до утра… Говори шь,           что грязь не видна при тебе? Мы хотим ее видеть! Ты слышишь? Пора знать,      в каких притаилась она углах, в искаженные лица врагов взглянуть, чтобы руки скрутить им! Чтоб шеи свернуть! …Зазвенели будильники на столах. А за ними      нехотя, как всегда, коридор наполняется скрипом дверей, в трубах      с клекотом гулким проснулась вода. С добрым утром! Ты спишь еще? Встань скорей! Ты сегодня веселое платье надень. Встань! Я птицам петь для тебя велю, Начинается день. Начинается      день! Я люблю это время. Я      жизнь люблю!

Слова бывают грустными, слова бывают горькими. Летят они по проводам низинами, пригорками. В конвертах запечатанных над шпалами стучат они, над шпалами, над кочками: «Все кончено. Все      кончено…»

Ты ждешь его теперь,           когда вернуть его назад           нельзя… Ты ждешь. Приходят поезда, на грязных спинах           принося следы дорожных передряг, следы стремительных дождей… И ты, наверно, час подряд толкаешься среди людей. Зачем его здесь ищешь ты – в густом водовороте слов, кошелок,      ящиков,           узлов, среди вокзальной суеты, среди приехавших сюда счастливых,           плачущих навзрыд?.. Ты ждешь. Приходят поезда. Гудя,      приходят поезда… О нем никто не говорит. И вот уже не он,           а ты, как будто глянув с высоты, все перебрав в своей душе, все принимая,           все терпя, ждешь,      чтобы он простил тебя… А может, нет его уже… Ты слишком поздно поняла, как он тебе необходим. Ты поздно поняла,      что с ним ты во сто крат сильней была… Такая тяжесть на плечах, что сердце      сплющено в груди, Вокзал кричит,      дома кричат: «Найди его! Найди! Найди!» Нет тяжелее ничего, но ты стерпи, но ты снеси. Найди его! Найди его. Прощенья у него           проси.

Приходить к тебе,           чтоб снова просто вслушиваться в голос и сидеть на стуле, сгорбясь, и не говорить ни слова. Приходить,           стучаться в двери, замирая, ждать ответа… Если ты узнаешь это, то, наверно, не поверишь, то, конечно, захохочешь, скажешь: «Это ж глупо очень…» Скажешь: «Тоже мне –           влюбленный!» – и посмотришь удивленно, и не усидишь на месте. Будет смех звенеть рекою… Ну и ладно.           Ну и смейся. Я люблю тебя           такою.

Хотя б во сне давай увидимся с тобой. Пусть хоть во сне           твой голос зазвучит… В окно –      не то дождем,           не то крупой с утра заладило. И вот стучит, стучит… Как ты необходима мне теперь! Увидеть бы. Запомнить все подряд… За стенкою о чем-то говорят. Не слышу.      Но, наверно, – о тебе!.. Наверное, Я у тебя в долгу, любовь, наверно, плохо берегу: хочу услышать голос –           не могу! Лицо пытаюсь вспомнить –                     не могу! …Давай увидимся с тобой хотя б во сне! Ты только скажешь, как ты там.                     И все. И я проснусь. И легче станет мне… Наверно, завтра           почта принесет письмо твое. А что мне делать с ним? Ты слышишь? Ты должна понять меня – хоть авиа,           хоть самым скоростным, а все равно пройдет четыре дня. Четыре дня! А что за эти дни случилось –           разве в письмах я прочту?! Как эхо от грозы, придут они… Давай увидимся с тобой –                я очень жду – хотя б во сне! А то я не стерплю, в ночь выбегу           без шапки,                без пальто… Увидимся давай с тобой,                а то… А то тебя сильней я полюблю.

Я уехал от весны, от весенней кутерьмы, от сосулечной апрельской очень мокрой бахромы. Я уехал от ручьев, от мальчишечьих боев, от нахохлившихся почек и нахальных воробьев, от стрекота сорочьего, от нервного брожения, от головокружения и прочего, и прочего… Отправляясь в дальний путь на другой конец страны, думал: «Ладно! Как-нибудь проживем и без весны… Мне-то, в общем,           все равно – есть она иль нет ее. Самочувствие мое будет неизменным…» Но… За семь тысяч верст, в Тикси, прямо среди бела дня догнала весна меня и сказала:      «Грязь меси!» Догнала, растеребя, в будни ворвалась           и в сны. Я уехал от весны… Я уехал от тебя. Я уехал в первый раз от твоих огромных глаз, от твоих горячих рук, от звонков твоих подруг, от твоих горючих слез самолет меня           унес. Думал: «Ладно! Не впервой! Покажу характер свой. Хоть на время           убегу… Я ведь сильный, я –      смогу…» Я не мерил высоты. Чуть видна земля была… Но увидел вдруг: вошла в самолет летящий ты! В ботах,      в стареньком пальто… И сказала: «Знаешь что? Можешь не убегать! Все равно у тебя из этого ничего не получится…»

История! Пусть я –      наивный мальчик. Я верил слишком долго, слишком искренне, что ты –      точнее           всяких математик, бесспорней самой тривиальной истины… Но что поделать, –           мальчики стареют. Твои ветра по лицам их секут… Секунды предъявляют счет столетьям! Я говорю от имени секунд… История –           прекрасная, как зарево! История –           проклятая, как нищенство! Людей преображающая заново и отступающая перед низостью. История –           прямая и нелепая! Как часто называлась ты –                припомни! – плохой, когда была           великолепною! Хорошей – хоть была постыдно подлой! Как ты зависела           от вкусов мелочных. От суеты. От тупости души. Как ты боялась властелинов, мерящих тебя на свой           придуманный аршин! Тобой клянясь, народы одурманивали. Тобою прикрываясь, земли      грабили! Тебя подпудривали.                И подрумянивали. И перекрашивали! И перекраивали! Ты наполнялась                криками истошными и в великаны возводила хилых… История! Гулящая      история! Послушай! Ты ж не просто           пыль архивов! История!.. Сожми сухие пальцы. Живое сердце           людям отвори. Смотри, как по-хозяйски просыпаются бессмертные создатели твои! Они проглатывают немудреный завтрак. Торопятся. Целуют жен своих. Они      уходят! И зеленый запах взволнованно окутывает их. Им солнце бьет в глаза. Гудки      аукают. Плывет из труб           невозмутимый дым… Ты станешь самой точною наукою! Ты станешь. Ты должна. Мы так хотим.

Время в символах разобраться! Люди – винтики. Люди – винтики… Сам я винтиком был.                Старался! Был безропотным. Еле видимым. Мне всю жизнь           за это расплачиваться! Мне себя, как пружину, раскручивать! Верить веку. И с вами      раскланиваться, Люди-винтики, Люди-шурупчики. Предначертаны           ваши шляхи, назначение каждому выдано. И не шляпы на вас, а шляпки. Шляпки винтиков, шляпки      винтиков! Вы изнашивайтесь, вы ржавейте, исполняйте           все, что вам задано. И в свою исключительность верьте! Впрочем,      это не обязательно. Все равно обломают отчаянных! Все равно вы должны остаться там, где ввинтят, – в примусе,      в часиках, в кране,      в крышке от унитаза. Установлено так, Положено. И –      не будем на эту тему… Славься, винтичная психология! Царствуй, лозунг: «Не наше дело!» Пусть звучит он           как откровение! Пусть дороги           зовут напрасно!.. Я      не верю, –           хоть жгите, –                не верю в бессловесный винтичный разум! Я смирению      не завидую, но, эпоху понять пытаясь, – я не верю,           что это винтики с грозным космосом побратались. Что они      седеют над формулами и детей пеленают бережно. Перед чуткими           микрофонами говорят с планетою бешеной. И машины ведут удивительные. И влюбляются безутешно… Я не верю,           что это винтики на плечах нашу землю держат!.. Посредине двадцатого века облетают ржавые символы… Будьте счастливы,                Человеки! Люди умные. Люди сильные.