Мы совпали с тобой,                 совпали в день, запомнившийся навсегда. Как слова совпадают с губами. С пересохшим горлом — вода. Мы совпали, как птицы с небом. Как земля                с долгожданным снегом совпадает в начале зимы, так с тобою                 совпали мы. Мы совпали,                 еще не зная ничего о зле и добре. И навечно                 совпало с нами это время в календаре.

Позвони мне, позвони, Позвони мне, ради бога. Через время протяни Голос тихий и глубокий. Звезды тают над Москвой. Может, я забыла гордость. Как хочу я слышать голос, Долгожданный голос твой. Без тебя проходят дни. Что со мною, я не знаю. Умоляю – позвони, Позвони мне – заклинаю, Дотянись из далека. Пусть под этой звездной бездной Вдруг раздастся гром небесный Телефонного звонка. Если я в твоей судьбе Ничего уже не значу, Я забуду о тебе, Я смогу, я не заплачу. Эту боль перетерпя, Я дышать не перестану. Все равно счастливой стану, Даже если без тебя!

– Погоди!.. — А потом тишина и опять: – Погоди… К потемневшей земле          неподатливый сумрак прижат. Бьют по вздувшимся почкам          прямые, как правда,                     дожди. И промокшие птицы на скрюченных ветках дрожат… Ливень мечется? Пусть. Небо рушится в ярости? Пусть! Гром за черной горою          протяжно и грозно храпит… Погоди! Все обиды забудь. Все обиды забудь… Погоди! Все обиды забыл я. До новых          обид… Хочешь,          высушу птиц? Жарким ветром в лесах просвищу? Хочешь,          синий цветок принесу из-за дальних          морей? Хочешь, завтра тебе озорную зарю посвящу. Напишу на заре: «Это ей          посвящается. Ей…» Сквозь кусты продираясь,                     колышется ливень в ночи. Хочешь, тотчас исчезнет          свинцовая эта беда?.. Погоди! Почему ты молчишь? Почему ты молчишь? Ты не веришь мне? Верь! Все равно ты поверишь,                        когда отгрохочут дожди. Мир застынет,          собой изумлен. Ты проснешься. Ты тихо в оконное глянешь стекло и увидишь сама: над землей,          над огромной землей сердце мое, сердце мое          взошло.

Мама, что ты знаешь о ней?            Ничего. Только имя ее. Только и всего. Что ты знаешь,            заранее обвиня ее в самых ужасных грехах земли? Только сплетни, которые в дом приползли, на два месяца опередив меня. Приползли.            Угол выбрали потемней. Нашептали и стали, злорадствуя, ждать: чем, мол, встретит сыночка                  родная мать? Как, мол, этот сыночек ответит ей? Тихо шепчут они:            – Дыму нет без огня. Причитают:            – С такою семья – не семья. Подхихикивают… Но послушай меня, беспокойная мама моя. Разве можешь ты мне сказать:                                 не пиши? Разве можешь ты мне сказать?:                                 не дыши? Разве можешь ты мне сказать: не живи? Так зачем говоришь:            «Людей не смеши», говоришь:            «Придет еще время любви»? Мама, милая! Это все не пустяк! И ломлюсь не в открытые двери я, потому что знаю:            принято так говорить своим сыновьям, — говорить:            «Ты думай пока не о том», — говорить:            «Подожди еще несколько лет, настоящее самое будет потом…» Что же, может, и так…            Ну, а если – нет? Ну, а если,            решив переждать года, сердцу я солгу и, себе на беду, мимо самого светлого счастья пройду, — что тогда?.. Я любовь такую искал, чтоб — всего сильней! Я тебе никогда не лгал! Ты ведь верила мне. Я скрывать и теперь ничего не хочу. Мама, слезы утри,            печали развей — я за это жизнью своей заплачу. Но поверь, —            я очень прошу! —                    поверь в ту, которая в жизнь мою светом вошла, стала воздухом мне,            позвала к перу, в ту, что сердце так бережно в руки взяла, как отцы новорожденных только берут.

То, где мы жили,                      называлось югом… И каждый раз, как только мы вставали, казался мир вокруг                      настолько юным, что в нем —                      наверняка! —                                существовали пока еще не названные вещи. Беспомощный, под безымянным небом рождался мир. Он вовсе не был                      вечным. Усталым не был. И всесильным не был. Он появлялся. Он пьянил, как брага. Он был доверчивым                      и откровенным… О, это удивительное право: назвать землею – землю, ветер – ветром! Увидев          ослепительное нечто, на миг сомкнуть торжественные веки и радостно провозгласить: «Ты — небо! Да будет так отныне и вовеки!.. Да будет мир            ежесекундно юным. Да будет он таким сейчас и позже…» То, где мы жили,                      называлось югом. И было нам по двадцать лет. Не больше… И нисходила ночь —                      от звезд рябая. И мы, заполненные гулкой ширью, намаявшись, почти что засыпая, любовь бесстрашно называли жизнью.

Горбуша в сентябре              идет метать икру… Трепещут плавники, как флаги на ветру. Идет она, забыв о сне и о еде, туда, где родилась. К единственной воде. Угаром, табуном, лавиною с горы! И тяжелеют в ней              дробиночки икры… Горбуша прет, шурша, как из мешка – горох. Заторы сокруша. И сети распоров. Шатаясь и бурля, как брага на пиру, горбуша в сентябре              идет метать икру… Белесый водопад вскипает, будто пунш, когда в тугой струе — торпедины горбуш. И дальше —              по камням. На брюхе — через мель! Зарыть в песок икру. И смерть принять взамен. Пришла ее пора,              настал ее черед… Здесь даже не река, здесь малый ручеек. В него трудней попасть,              чем ниткою – в иглу… Горбуша в сентябре идет метать икру! Потом она лежит — дождинкой на стекле… Я буду кочевать по голубой земле. Валяться на траве, пить бесноватый квас. Но в свой последний день, в непостижимый час, ноздрями ощутив              последнюю грозу, к порогу твоему приду я, приползу, приникну, припаду, колени в кровь сотру… Горбуша в сентябре              идет метать икру.

– Отдать тебе любовь? – Отдай… – Она в грязи… – Отдай в грязи. – Я погадать хочу… – Гадай. – Еще хочу спросить… – Спроси. – Допустим, постучусь… – Впущу. – Допустим, позову… – Пойду. – А если там беда? – В беду. – А если обману? – Прощу. – «Спой!» – прикажу тебе… – Спою. – Запри для друга дверь… – Запру. – Скажу тебе: убей! – Убью. – Скажу тебе: умри! – Умру. – А если захлебнусь? – Спасу. – А если будет боль? – Стерплю. – А если вдруг стена? – Снесу. – А если узел? – Разрублю! – А если сто узлов? – И сто. – Любовь тебе отдать? – Любовь. – Не будет этого! – За что?! – За то, что не люблю рабов.

Будь, пожалуйста, послабее. Будь, пожалуйста. И тогда подарю тебе я чудо           запросто. И тогда я вымахну-вырасту, стану особенным. Из горящего дома вынесу тебя, сонную. Я решусь на все неизвестное, на все безрассудное, — в море брошусь,           густое, зловещее, — и спасу тебя!.. Это будет сердцем велено мне, сердцем велено… Но ведь ты же сильнее меня,           сильней и уверенней! Ты сама готова пасти других от уныния тяжкого. Ты сама не боишься ни свиста пурги, ни огня хрустящего. Не заблудишься,           не утонешь, зла не накопишь. Не заплачешь и не застонешь, если захочешь. Станешь плавной и станешь ветреной, если захочешь. Мне с тобою – такой уверенной — трудно           очень. Хоть нарочно,           хоть на мгновенье, — я прошу, робея: помоги мне в себя поверить! Стань слабее.

Ностальгия бывает по дому. По Уралу, по Братску, по Дону. По пустыням и скалам белесым, невозможно прозрачным березам. По степям, где метели тугие… У меня по тебе ностальгия. По твоим просыпаньям тяжелым. По глазам и плечам обнаженным. По мгновеньям, когда ты со мною. По ночному бессонному зною. По слезам и словам невесомым. По улыбкам и даже по ссорам! По губам, суховатым с морозца… Я, решив с ностальгией бороться, уезжаю. Штурмую платформы. Но зачем-то ору в телефоны! Умоляю тебя:           – Помоги мне! Задыхаюсь от ностальгии!.. Ты молчишь. Ты спасать меня медлишь… Если вылечусь — тут же заметишь.

Как детство, ночь обнажена. Земля становится просторнее… Моя щека обожжена пронзительным:           «Скажи мне что-нибудь!..» «Скажи мне что-нибудь!..           Скажи! Скорей! Пусть будут волны – до неба. Заполони. Опустоши. И все-таки скажи мне что-нибудь!.. Плати за то, что целовал, словами – вечными, как прошлое… Зачем учился ты словам? Скажи мне что-нибудь хорошее… За то, что ты не опроверг все мужество мое нарочное, за бабий век, недлинный век — скажи мне что-нибудь хорошее…» Святая и неосторожная, чего ты просишь? Правды? Лжи?.. Но шепчет женщина: «Скажи! Скажи мне что-нибудь хорошее…»

У сердца           есть радар. Когда-то, в ту весну тебя я угадал. Из тысячи. Одну. У сердца           есть радар. Поверил я в него… Тебя я увидал задолго до того, как повстречались мы. Задолго до теперь. До длинной           кутерьмы находок и потерь… Прожгло остаток сна, почудилось: «Гляди! Ты видишь? —           Вот она…» И екнуло в груди. Радар обозначал твой смех. Движенья рук. И странную печаль. И вкрадчивых подруг, Я знал твоих гостей. Застолья до утра. Твой дом. Твою постель. Дрожь твоего бедра. Я знал,           чем ты живешь. Что ешь. Куда идешь. Я знал,           чьи письма рвешь. И от кого их ждешь. Я знал,           в чем ты права. О чем мечтаешь ты. Знал все твои слова. И платья. И цветы. И абажур в окне. И скверик на пути, где предстояло мне «люблю» — произнести… Все знал я до того, как встретился с тобой… Но до сих пор — слепой! Не знаю           ничего.

Я видел, как по Праге, с прохожими           встречаясь, нейлоновое платье на плечиках качалось. Качалось —           незатейливое, цвета румянца. Качалось отдельно, чтобы не помяться. Несла его           девушка, — как счастье, несла. Девушка зардевшаяся на танцы шла… Но почему я вздрогнул и холодок —           по коже, — весенняя дорога похожа! Похожа! С цветов,           зарей вымытых, сбивая росу, я на руках вытянутых сердце несу… Идти неудобно — улицы           круты… Несу я сердце           к дому, в котором — ты. Какое это сердце — тебе           разглядеть. Какое это сердце — тебе           владеть!.. Веришь или не веришь, — возьми его,           прошу… Я позвоню у двери и сердце положу… А ты опять рассердишься, — есть из-за чего. А ты не примешь           сердца, сердца моего… Я это знаю, знаю — и все же иду… Улица           сквозная пророчит беду. А людям удивительно: человек идет и на руках           вытянутых сердце несет…

Мне все труднее           пишется. Мне все сложнее           видится. Мгновеньями летят года, — хоть смейся, хоть реви… И я из дома убежал,           чтоб наконец-то вырваться из радиуса действия обыденной любви. Я был самонадеян.           Сел в самолет.                      Обрадовался. От молчаливой женщины решительно уехал. Но все равно остался           в знакомом очень радиусе. Слова ее, глаза ее во мне звучали           эхом. Невероятный радиус! Как от него           избавиться? Непостижимый радиус! Нет никакого сладу. И я на этом радиусе —           как на булавке                      бабочка… И больно мне, и весело, и тяжело, и сладко… О, радиусы действия!           Радиусы действия! Они – во мне, они – в любом, и никакой           межи! Есть радиусы действия           у гнева и у дерзости. Есть радиусы действия           у правды и у лжи. Есть радиусы действия           у подлости и злобы — глухие, затаенные, сулящие беду… Есть радиусы действия           единственного слова. А я всю жизнь ищу его. И, может быть,           найду. А может, мне           не суждено… Летят неразделенные года! Но, вопреки всему, я счастлив           оттого, что есть на свете женщина, судьбой приговоренная жить           в радиусе действия сердца моего!..

Я к тебе приеду поездом, так, чтобы не знала ты. На снегу весеннем           пористом проторчу до темноты. В дверь звонить не стану бешено, а, когда вокруг темно, — я тихонечко и бережно стукну в низкое окно. Ты в окошко глянешь боязно, я сильнее постучу… Нет! Я не поеду поездом! Самолетом прилечу. Да! Конечно! И немедленно, ошалев от маяты, позвоню из Шереметьева и в ответ услышу: «Ты?! Где? Откуда? Что ж ты мучаешь?! Как приехал?! Не пойму…» И тогда           машину лучшую я до города возьму. Полетит дорога по лесу, упадет к ногам твоим… Мне остался час до поезда, а мы           о встрече говорим.

Как тихо в мире! Как тепло… А если в этой тишине ты —           мне                    назло, себе назло — устала думать обо мне! И номер набрала рывком. И молча отворила дверь… Я, может, даже не знаком с ним —           постучавшимся теперь. А если и знаком, так что ж: он – чуткий. У него —           душа… И вот в ладони ты идешь к нему, белея и дрожа! Не понимаешь ничего… А простыни —           как тонкий дым… И называешь ты его — забывшись — именем моим! И падаешь, полужива. И задыхаешься от слез. И шепчешь жаркие слова. Все те. Все самые. Всерьез! А сумрак —           будто воспален. И очень пьяно           голове… Телефонистка – о своем: «Алло! Кого позвать в Москве?..» «Кто подойдет…» Наверно, ты. А если он, тогда… Тогда пусть вычеркнется навсегда твой телефон!.. Из темноты приходит медленная боль. А я уже над ней смеюсь! Смешно, что я вот так           с тобой то ссорюсь, то опять мирюсь! И мысли пробую смягчить, весь —           в ожидании грозы… Как долго телефон молчит! Как громко           тикают часы!

На том           материке твоя звезда горит. На том           материке ты тоже — материк!.. Постукивает дождь по синеве окна. А ты глядишь на дочь. А ты сидишь одна. Прохладно, как в лесу в предутренней тиши… Тебя я знаю всю. (Не слушайте, ханжи!) Ты,           как знакомый дом, не требуешь похвал. Открыта,           как ладонь, Понятна,           как букварь… Но так уж суждено: и раз,           и два подряд взглянула ты, и взгляд, — как белое пятно!.. Ты           тоже            материк! Разбуженная глубь… Я вечный твой           должник. Я вечный твой Колумб. Мне           вновь ночей не спать, ворчать на холода. Мне снова           отплывать неведомо куда. Надеяться, и ждать, и волноваться зря. И, вглядываясь           в даль, вовсю вопить: «Земля!!» Намеренно грубя, от счастья           разомлеть. И вновь открыть тебя! Открыть,           как умереть. Блуждать           без сна и компаса в краях твоей земли… И никогда           не кончатся открытия мои.

Хотя б во сне давай увидимся с тобой. Пусть хоть во сне           твой голос зазвучит… В окно —           не то дождем,                    не то крупой с утра заладило. И вот стучит, стучит… Как ты необходима мне теперь! Увидеть бы. Запомнить все подряд… За стенкою о чем-то говорят. Не слышу.           Но, наверно, – о тебе!.. Наверное,           я у тебя в долгу, любовь, наверно, плохо берегу: хочу услышать голос —                    не могу! лицо пытаюсь вспомнить —                    не могу!.. …Давай увидимся с тобой хотя б во сне! Ты только скажешь, как ты там.                                И все. И я проснусь. И легче станет мне… Наверно, завтра           почта принесет письмо твое. А что мне делать c ним? Ты слышишь? Ты должна понять меня — хоть авиа,           хоть самым скоростным, а все равно пройдет четыре дня. Четыре дня! А что за эти дни случилось —           разве в письмах я прочту?! Как эхо от грозы, придут они… Давай увидимся с тобой —                      я очень жду — хотя б во сне! А то я не стерплю, в ночь выбегу           без шапки,                    без пальто… Увидимся давай с тобой,                               а то… А то тебя сильней я полюблю.

Игру нашли смешную, и не проходит           дня — ревнуешь, ревнуешь, ревнуешь ты меня. К едва знакомым девушкам, к танцам под баян, к аллеям опустевшим, к морю,           к друзьям. Ревнуешь к любому, к серьезу,           к пустякам. Ревнуешь к волейболу, ревнуешь к стихам… Я устаю от ревности, я сам себе           смешон. Я ревностью, как крепостью, снова окружен… Глаза твои           колются. В словах моих           злость… «Когда все это кончится?! Надоело! Брось!!» Я начинаю фразу в зыбкой тишине. Но почему-то страшно не тебе,           а мне. Смолкаю запутанно и молча курю. Тревожно, испуганно на тебя смотрю… А вдруг ты перестанешь совсем ревновать! Оставишь,           отстанешь, скажешь: наплевать! Рухнут стены крепости, — зови           не зови, — станет меньше           ревности и меньше любви… Этим всем замотан, — у страха в плену, — я говорю: «Чего там… Ладно уж… Ревнуй…»

Все равно что за снегом идти                                 в Африку, а за новою книжкой стихов —                                 в мебельный и уныло просить                     со слезой в голосе адрес Господа Бога                     в бюро справочном, все равно что ругать океан                     с берега за его невниманье                     к твоей личности, все равно что подснежник искать                                  осенью и, вздыхая, поминки справлять                                  загодя, все равно что костер разводить                                  в комнате, а гнедого коня                     в гараже требовать, и упорно пытаться обнять                     облако, и картошку варить                     в ледяной проруби, все равно что на суше                     учить плаванью, а увесистый камень                     считать яблоком, все равно что от курицы                     ждать лебедя — так однажды решить,            будто ты                     полностью разбираешься в женском характере!

Этой ночью           первый снег летел в окно. Этим утром           снег идти не перестал… Так идет он, будто кто-то озорно, как бутылку, все окрестности взболтал. И не знает снег,           куда лететь ему, где найти ему           местечко для жилья. И забыл он, где земля, зачем земля, почему трава и зелень почему. То идет он сверху вниз, то снизу вверх — озабоченный,           растерянный,                      чудной… Я прекрасно понимаю           первый снег, потому что так же было и со мной. Время встало. А потом пошло назад! Все часы на свете           канули во тьму. И забыл я, что сказать. Зачем сказать. Почему смеяться, плакать почему. Шла за осенью           весна, потом —           зима. Позабыл я все слова, все имена. Позабыл я даже то,           как ты нужна, — ты об этом мне напомнила сама. Очень гордая,           сама пришла ко мне, равнодушие обидное стерпя. На твоих ресницах           тает первый снег… Что б я делал, если б не было тебя?!

Наверно,           ученый меня б опроверг. Но я, отвергая мудреные толки, верю: если погиб человек, от него продолжают идти биотоки. Они пронзают           толщи глубин. И где-то у очень дальнего моря та,           которую он любил, — вздрогнет и на часы посмотрит… Но это —           о нем и о ней. А про нас?.. Летят биотоки над Обью,           над Волгой. Деревья вспыхивают, накренясь, от этой громадины тысячевольтной. Не спи!           Я хочу так. Не спи! Не моги!.. Ведь что-то случилось!                    Случилось!                           Я знаю… Понять не могу лишь,                    друзья иль враги — твои, — я их так отличаю, — сигналы. Я их, как свиданье с тобой,                    тороплю. Летят они! Ты их исправить не можешь!.. И если значат они: «Не люблю…» — ты вздрогнешь. И на часы посмотришь.

Зря           браслетами не бряцай. Я их слышал. Я не взгляну… Знаешь,           как языческий царь объявлял другому войну? Говорил он: – Иду           на Вы! Лик мой страшен, и гнев —           глубок. Одному из нас — видит Бог! — не сносить в бою головы… Я не царь. А на Вы           иду! Неприкаян и обречен, на озноб иду. На беду. Не раздумывая           ни о чем. Будет филин ухать в бору. будет изморозь по утрам. Будет зарево не к добру. Строки рваные телеграмм. Встреч оборванных           немоте, ревность и сигаретный чад. И заброшенная верста, где олени в двери стучат… Будет ветер сухим, как плеть. Будут набережные пусты. Я заставлю камень гореть и сожгу за собой           мосты! Высшей мерой меня суди. Высшей правдой себя суди, Почтальона, как жизни,                     жди. Почтальона, как смерти,                     жди… Я стою у темной Невы, у воды           густой и слепой… Говорю я: – Иду           на Вы! — Объявляю тебе любовь!

Если разозлишься на меня так, что скажешь:           «Кончено!» — сполохи полярного огня вспыхнут озабоченно. Подползут, чтоб вымолить                      «прости!» — дальние, незваные, — железнодорожные пути и пути трамвайные. Если разозлишься на меня — полдень переломится. Горькими           иголками                     звеня, лес тебе поклонится. Степь           не даст зазеленеть росткам, сделается вязкою. Горы упадут           к твоим ногам, ледниками звякая. Если разозлишься на меня, выдохшись и выстрадав, звезды в небе           среди бела дня будто слезы выступят. Будут повторять:           «Ты не права!..» ветер — дымной прядкою, тучи —           громом, шелестом —           трава, и дрожаньем — радуга. Будут миру           предвещать беду черные ущелья… А сначала           я к тебе                    приду. Сам. Просить прощения.

Так вышло. Луна непонятною краской                     обочины выкрасила… Нас выжгло! Нас —          будто из поезда полночью —                              выбросило. По пояс — холодного снега в кювете.                     В сугробах – полмира!.. А поезд проносится мимо…            проносится мимо,                     проносится мимо. Постой! Но ведь только минута прошла,                     как мы ехали в нем и смеялись. С его теснотой и нежданною грустью                     смирялись. Глупили! В чужие печали и беды                     бесстрашно влезали. Мы были самими собой.           А теперь мы – не сами. Теперь, вспоминая себя,          оглушенно и тяжко молчим мы. Тебе я кажусь незнакомым,                     далеким,                              едва различимым… Пустынная полночь. Ладони в ожогах метельного дыма. А поезд проносится мимо,             проносится мимо,                     проносится мимо… Летит он – снарядом! И тащит куда-то не наши обиды,                     не наши болезни и счастья. Ты – рядом. А как достучаться?            А как дотянуться?                     А как до тебя докричаться?.. Под снегом великим, над временем тысячеверстным безмолвные крики висят,           зацепившись за звезды. Мне их не избавить от каждого прошлого дня           и от каждого мига… А память проносится мимо, проносится мимо, проносится мимо…

Теперь я знаю:                       ты                               идешь по лестнице. Вошла в подъезд. Все остальное —                       ложь. Идешь           как по рассыпанной поленнице, как по горячим угольям идешь. Земля,           замедли плавное вращение! Лесные птицы,           кончите галдеж!.. Зачем идешь? Прощать? Просить прощения? Сама еще не знаешь.                       Но —                                идешь!

Позабылись дожди,                       отдыхают ветра… Пора. И вокзал обернется, —                       руки в бока, — пока! На перроне озябшем                       нет ни души… Пиши. Мы с тобою одни на планете пустой. Постой… Я тебя дожидался,                       звал,                                повторял, терял. И висела над нами,                       будто звезда, беда. Так уходят года,                       так дрожат у виска века. По тебе и по мне                       грохочет состав. Оставь! Это – губы твои,                       движенье ресниц, — не снись! На рассвете косом,                       в оголтелой ночи молчи. Разомкни свои руки,                       перекрести. Прости! И спокойно, —                       впервые за долгие дни, — усни. …А ты идешь наверх.                       Костром.                             Порывом. Вот             задохнулась. Вздрогнули зрачки. Передвигаешь руку по перилам, как будто тянешь сети из реки. Твоя река             сейчас наверх стремится. А что в сетях?..                       Нет времени…                                  Потом… Стучит эмалированная миска в соседкиной авоське                                 о бидон. Соседка что-то говорит печально. Все жалуется… Деньги… Сыновья… И ты ей даже что-то отвечаешь, хотя тебя            еще не слышу я.

Слухи,            слухи,                       слухи,                                 слухи, — то начальники, то слуги. Слухи-горы,                       слухи-льдины налезают на меня. Нету дыма,            нету дыма, нету дыма без огня. Для веселья,                       для разлуки, на глазах и на устах — снова слухи,                       слухи,                                 слухи просто и не просто так. Прокляты, необходимы — среди ночи,            среди дня. Нету дыма,            нету дыма, нету дыма без огня. Слухи-отдых,            слухи-опыт без особенных затей, существует            тихий омут. Как всадить в него чертей?.. Кто поверить надоумил, слухи-карты разложив? Я — по слухам — дважды умер. Дудки! Оба раза            жив… То внушительно,                    то наспех, то наградой,            то бедой, — будто капли, будто айсберг: половина —            под водой. Слухи сбоку, слухи с тыла, завлекая и маня. Нету дыма,            нету дыма, нету дыма без огня. …Слышали: на школьнице                     женился академик!.. Слышали: в Госбанке            для зарплаты нету денег!.. Слышали: поэт свалял            такого дурака!.. Слышали: она ему            наставила            рога!..

Рога так рога. Я приглажу патлы. В подушку поплачу.                       В тетрадку поною. И буду сдавать драгоценные панты каждой весною.                       Каждой весною. Платите валютой! Зелененьким хрустом. Фигура у кассы            глаза намозолит. По средам с лицом            независимо-грустным я буду, вздыхая, купюры мусолить. «Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода малинка, малинка моя!..» …А если на миг            отодвинуть веселье, пятнадцатый век мою голову сдавит. Я —            только гонец. Я скачу с донесеньем. Король растревожен. Король заседает… Врываюсь в покой            тугодумов лобастых и, рухнув плашмя на подстилку из меха, булькая кровью (стрела меж лопаток), хриплю, будто школьник по буквам: «Из.. ме… на…» «Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода малинка, малинка моя! Ах, люли-люли!..» Эх, людилюди… …А ты идешь по лестнице, идешь по лестнице. Шагаешь,            как по лезвию, через нелепицы. И мечешься, и маешься, мечтая, каясь… Нет!            Ты не подымаешься, — я сам спускаюсь! Романы обездарены, отпели трубы… О, сколько нас —                       «подаренных» — идет друг к другу!.. Мы,            окрыляясь тостами, царим над столиками. Читаем книжки – толстые, а пишем – тоненькие. Твердим            о чистой совести, вздыхаем мудро… А сами            неосознанно идем к кому-то…

Люб- (Воздуха!            Воздуха!                       Самую малость бы!                                       Самую-самую…) лю! (Хочешь, —           уедем куда-нибудь                       заново,                       замертво,                       за море?..) Люб- (Богово – богу,           а женское – женщине                       сказано,                       воздано.) лю! (Ты покоренная.            Ты непокорная…                       Воздуха!                       Воздуха!) Люб- (Руки разбросаны.             Губы закушены.                       Волосы скомканы.) лю! (Стены расходятся.             Звезды, качаясь,                       врываются в комнаты.) Люб- (В загнанном мире             кто-то рождается,             что-то предвидится…) лю! (Где-то             законы,             запреты,             заставы,             заносы,             правительства…) Люб- (Врут очевидцы,             сонно глядят океаны остывшие.) лю! (Охай, бесстрашная!             Падай, наивная!                        Смейся, бесстыжая!) Люб- (Пусть эти сумерки             станут проклятием             или ошибкою…) лю! (Бейся в руках моих             каждым изгибом             и каждою жилкою!) Люб- (Радостно всхлипывай,             плачь и выскальзывай,             вздрагивай,             жалуйся!..) лю! (Хочешь – уедем?             Сегодня? —                       пожалуйста.             Завтра? —                       пожалуйста!) Люб- (Царствуй, рабыня!             Бесчинствуй, учитель!             Неистовствуй, женщина!) лю! (Вот и глаза твои.             Жалкие,             долгие             и сумасшедшие!..) Люб- (Чертовы горы уставились в небо                      темными бивнями.) лю! (Только люби меня!             Слышишь,                      люби меня!             Знаешь,                      люби меня!) Люб- (Чтоб навсегда!             Чтоб отсюда – до гибели…                      Вот оно…                      Вот оно…) лю! (Мы никогда,             никогда не расстанемся…                      Воздуха…                      Воздуха!..) …А лестница             выше. А двери —             похожей. Я знаю,             я вижу, я чувствую             кожей, — шагаешь             по далям, шагаешь             по датам. Недавним             и давним. Святым             и бездарным.

Кукушка:             «Ку-ку! Живи на земле…» А палец —             к курку. А горло —             к петле. А небо —             к дождю (галоши надень)… Сгибаясь,             тащу две тыщи недель. Две тыщи суббот (взвали, если жив). Следы             от зубов своих             и чужих. Все отблески                      гроз на глади             стола. И тихий вопрос: «Зачем ты была?..» Несу на горбу, — не сгинув едва, — чужую             судьбу, слепые             слова. Кукушка:             «Ку-ку! Останься. Прошу…» А я             не могу. А я             ухожу. Цветы в изголовье, и тень на лице. И ночь             на изломе. И пуля в конце. …А ты все время —                       вверх, все ближе,             ближе. Из-под закрытых век тебя я вижу. Идешь,             как инвалид, ступаешь ватно. И кто заговорит, — уже             не важно. Не важно,             кто начнет, а кто продолжит. Себя             перешагнет. Жизнь подытожит. Взойдет на перевал. Вернет, отчаясь, затасканным             словам первоначальность.

Что я?!             Что это я?!                       Да что я?! В воспаленном: «то… иль не то?..» Выбрал             самое распростое. Проще пива. Глупей лото… Расплываюсь             в слезливом трансе. Вопли кончены. Не берет… Вы             орите! А я наорался на десяток годов             вперед. По озерной метельной глади прет весенних недель                       орда. Все будильники мира,                       гряньте! И замолкните навсегда. Лишним криком                       эпоха скомкана, смята грохотом календаря… Да отсохнет             язык                       у колокола, если он трезвонит зазря!.. Реки движутся             в каменных шорах, дни уходят в небытие… Крик             устал. Да здравствует шепот двух людей: его и ее. …Застыла у дверей. Теперь             помедли. Невыносимой тишине поверь. Вчера меж нами                       были                               километры. Сегодня — только тоненькая дверь. Подмигивают фонари спросонок. Над зимней ночью                       взмахи снежных крыл. Нам очень скоро сорок. Очень сорок… Войди в свой дом. Я двери отворил.