Я богат. Повезло мне и родом                      и племенем. У меня есть Арбат. И немножко свободного времени… Я подамся от бумажных           запутанных ворохов в государство переулков,           проспектов                       и двориков. Все, что я растерял, отыщу в мельтешении радужном. Где витой канделябр и бетонные глыбины — рядышком. Где гитары           щекочут невест, где тепло от варений малиновых. Где колясок           на каждый подъезд десять — детских и две — инвалидных. Там, где будничны тополя           перед спящими школами. Там, где булькают, как вскипевшие чайники,                      голуби. Выхожу не хвалить, не командовать           уличной вьюгою. Просто так улыбаться           и плыть по Арбату седеющим юнгою.

Давай покинем этот дом,                     давай покинем, — нелепый дом, набитый скукою и чадом. Давай уйдем к своим домашним богиням, к своим уютным богиням,                     к своим ворчащим… Они, наверно, ждут нас?                     Ждут.                              Как ты думаешь? Заварен чай,                     крепкий чай.                               Не чай – а деготь! Горят цветные светляки на низких тумбочках, от проносящихся машин                     дрожат стекла… Давай пойдем, дружище! Из-за стола встанем. Пойдем к богиням,           к нашим судьям бессонным. Где нам обоим           приговор уже составлен. По меньшей мере мы приговорены — к ссоре… Богини сидят,           в немую тьму глаза тараща. И в то,           что живы мы с тобою, верят слабо… Они ревнивы так,           что это даже страшно. Так подозрительны,           что это очень странно. Они придумывают разные разности, они нас любят горячо и неудобно. Они всегда считают           самой высшей радостью те дни, когда мы дома. Просто дома… Москва ночная спит           и дышит глубоко. Москва ночная до зари ни с кем не спорит… Идут к богиням           два не очень трезвых                                 бога. Желают боги одного: быть собою.

Игра в «Замри!» —           веселая игра… Ребята с запыленного двора, вы помните, —           с утра и до зари звенело во дворе: «Замри!..» «Замри!..» Порой из дома выйдешь, на беду, — «Замри!» — и застываешь на бегу в нелепой позе           посреди двора… Игра в «Замри!» — далекая игра, зачем ты снова стала мне нужна? Вдали от детства                     посреди земли попробовала женщина одна сказать мне позабытое: «Замри!» Она сказала:                     будь неумолим. Замри! И ничего не говори. Замри! —           она сказала. — Будь           моим! Моим – и все! А для других —           замри! Замри для обжигающей зари, Замри для совести. Для смелости замри. Замри, не горячась и не скорбя. Замри, Я буду миром           для тебя!.. На нас глядели звездные миры. И ветер трогал жесткую траву… А я не вспомнил           правила игры, А я ушел. Не замер. Так живу.

Что вы ловите,           рыбаки? Что ловите?.. Как всегда,           неприступны и застенчивы, — над гудящей рекой           вы расставили локти, будто не удочки у вас в руках, а уздечки. Будто это не река,           а конь взнузданный, будто слышится вам           топот копыт частый, будто в жизни вам только это и нужно, — вечно мчаться           за своим рыбацким счастьем. Пригибаясь к холке коня,           тихо охаете… А к высоким сапогам           глина прилипла. А в ведерках —           сплошняком ерши                    да окуни… Где ж она — золотая ваша рыбка?.. Мимо вас по реке —                      лодки, лодки… А за моим окном                      глухо шумит улочка. Я сижу,           расставив широко локти. У меня в руках не карандаш,                                а тоже – удочка. Я, как вы, рыбаки, пробую разное. Мне ленивую плотву ловить не хочется. Я в поток ревущий удочку забрасываю, — по тетрадному листу круги расходятся. Расходятся круги,                      разбегаются… А улов мой вяло иглами ершится. Над усталой головою                      солнце катится, в каждой капле отражаясь, в каждой жизни… Может, скажут:           «Ты ловить не умеешь! Не всегда тебе           терпенья хватает…» Нет, поймите, — мне надоела мелочь,                      мелочь! А где —           она? Где моя рыбка золотая? Где она —           неповторимая —                      хоронится? На какой такой глубине опасной? Как вам ловится,           рыбаки? Как ловится? Я желаю вам удачи. Удачи рыбацкой.

Как оживает камень? Он сначала не хочет верить           в правоту резца… Но постепенно из сплошного чада плывет лицо. Верней —           подобие лица. Оно ничье. Оно еще безгласно. Оно еще почти не наяву. Оно еще безропотно согласно принадлежать любому существу. Ребенку,           женщине,                    герою,                             старцу… Так оживает камень. Он —           в пути. Лишь одного не хочет он: остаться таким, как был. И дальше не идти… Но вот уже           с мгновением великим решимость Человека сплетена. Но вот уже           грудным, просящим криком вся мастерская до краев полна: «Скорей!           Скорей, художник! Что ж ты медлишь? Ты не имеешь права                     не спешить! Ты дашь мне жизнь! Ты должен. Ты сумеешь. Я жить хочу! Я начинаю           жить. Поверь в меня светло и одержимо. Узнай! Как почку майскую, раскрой. Узнай меня! Чтоб по гранитным жилам пошла           толчками                    каменная кровь. Поверь в меня!.. Высокая, живая, по скошенной щеке           течет слеза… Смотри! Скорей смотри! Я открываю печальные           гранитные глаза. Смотри: я жду взаправдашнего ветра. В меня уже вошла           твоя весна!..» А человек, который создал                      это, стоит и курит около окна.

Кем они были в жизни —           величественные Венеры? Надменные Афродиты —           кем в жизни были они?.. Раскачиваясь, размахиваясь, колокола звенели. Над городскими воротами           бессонно горели огни. Натурщицы приходили в нетопленые каморки. Натурщицы приходили —           застенчивы и чисты. И превращалась одежда в холодный           ничей комочек. И в комнате становилось теплее           от наготы… Колокола звенели: «Все в этом мире тленно!..» Требовали: «Не кощунствуй!.. Одумайся!.. Отрекись!..» Но целую армию красок художник гнал в наступленье! И по холсту,           как по бубну,                    грозно стучала                               кисть. Удар! И рыхлый монашек           оглядывается в смятенье. Удар! И врывается паника           в святейшее торжество. Стекла звенят в соборе… Удар! И это смертельно для господина Бога           и родственников его… Колокола звенели. Сухо мороз пощелкивал. На башне,           вздыбленной в небо, стражник седой дрожал… И хохотал художник! И раздавал пощечины ханжам, живущим напротив, и всем грядущим                      ханжам! Среди откровенного холода краски цвели на грунте. Дул торжественный ветер в окна, как в паруса. На темном холсте,           как на дереве, зрели теплые груди. Мягко светились бедра. Посмеивались глаза. И раздвигалась комната. И исчезали подрамники. Величественная Афродита           в небрежной позе                    плыла!.. А натурщицам было холодно. Натурщицы тихо вздрагивали. Натурщицы были           живыми. И очень хотели тепла. Они одевались медленно. Шли к дверям. И упорно в тоненькие накидки           не попадали плечом, И долго молились в церкви. И очень боялись           Бога… А были уже бессмертными. И Бог здесь был           ни при чем.

Этого стихотворенья ты не прочтешь никогда… В город вошли,           зверея, белые холода. Сколько зима продлится, хлынувши через край? Тихо в твоей больнице… – Стаська,           не умирай!.. Пусть в коридоре голом, слова мне не сказав, ставший родным           онколог вновь отведет глаза. В тонкой броне халата медленно я войду в маленькую палату, в тягостную беду… Сделаю все           как нужно, слезы           сумею скрыть. Буду острить натужно, о пустяках говорить, врать,           от стыда сгорая!.. Так и не разберу: может быть, мы           играем оба в одну игру?! Может,           болтая о разном, — очень еще живой — ты между тем прекрасно знаешь диагноз свой. Может, смеешься нарочно в этот           и в прошлый раз, голову нам мороча, слишком жалея           нас?! В окнах,           больших к хмурых, высветится           ответ. Как на твоих гравюрах — белый и черный цвет. И до безумия просто канет           в снежный февраль страшная эта просьба: – Стаська, не умирай!..

Где же она пропадала?           (Поиски – труд напрасный!) Вновь я ее листаю, с прошлым —           глаза в глаза… В этой потертой книжке,                     будто в могиле братской — мертвые телефоны, мертвые адреса… Уже ничего не поправишь.                     Уже ничего не скажешь. И не напишешь писем. И не дождешься звонков… Вот на пустой странице —           Шукшин Василий Макарыч. А перед этим —           рядышком — Симонов и Смеляков… Как поименный список                      армии перед боем (хватит работы санбатам,                      разведчикам                                и штабам!). Ояр! Куда же ты, Ояр?! Не отвечает Ояр. Сумрачно и таинственно                      палец подносит к губам. Строки в потертой книжке           все еще смотрят призывно. Все еще дышат,                     требуют,                              вздрагивают и говорят. Я имя читаю и слышу           глуховатый голос Назыма: «Брат,           мы давно не виделись… Как поживаешь, брат?..» Трудно листать страницы. Видеть фамилии                       тяжко… Зимний полуденный Вильнюс. За незастывшей рекой улица Малонеи. «Стаська! – кричу я.           – Стаська!» Он улыбается грустно.                     Машет нездешней рукой. Старая, старая книжка. Буквы поблекли. Однако имя любое —           словно                     прикосновенье к огню. Строчка: «Звонить Паруйру!!»           Два восклицательных знака. Может, звонил. Не помню. Больше не позвоню. Старая книжка свидетельствует,                                        жалует                                              и обвиняет, Как черный квадратик в «Вечерке» —                                        каждый ее листок Где ты, Кузьмич? Откликнись!.. И комнату заполняет неповторимо протяжный,                     скорбный луконинский вздох Я позабыл о времени,                     старую книжку листаю. Вся она — будто исповедь           осиротевшей семьи… Рана моя           открывшаяся. Память моя           святая. Други мои – товарищи. Вечные судьи мои.

Спелый ветер дохнул напористо и ушел за моря… Будто жесткая полка поезда — память моя. А вагон           на стыках качается в мареве зорь. Я к дороге привык.                      И отчаиваться мне не резон. Эту ношу транзитного жителя выдержу я… Жаль, все чаще и все неожиданней сходят друзья! Я кричу им:           «Куда ж вы?!                      Опомнитесь!..» Ни слова в ответ. Исчезают за окнами поезда. Были — и нет… Вместо них,           с правотою бесстрашною говоря о другом, незнакомые, юные граждане обживают вагон. Мчится поезд лугами белесыми и сквозь дым городов. Все гремят и гремят под колесами стыки годов… И однажды негаданно           затемно сдавит в груди. Вдруг пойму я,           что мне обязательно надо сойти! Здесь. На первой попавшейся станции. Время пришло… Но в летящих вагонах           останется и наше тепло.

Уезжали из моей страны таланты, увозя с собой достоинство свое. Кое-кто           откушав лагерной баланды, а другие —           за неделю до нее. Уезжали не какие-то герои — (впрочем, как понять: герой иль не герой?..). Просто люди не умели думать                     строем, — даже если это самый лучший строй… Уезжали. Снисхожденья не просили. Ведь была у них у всех одна беда: «шибко умными» считались.                      А в России «шибко умных» не любили никогда!.. Уезжали сквозь «нельзя» и сквозь «не можно» не на год, а на остаток дней и лет. Их шмонала           знаменитая таможня, пограничники, скривясь, глядели вслед… Не по зову сердца, —                      ох, как не по зову! — уезжали, — а иначе не могли. Покидали это небо. Эту зону. Незабвенную шестую часть земли… Час усталости. Неправедной расплаты. Шереметьево. Поземка. Жесткий снег… …Уезжали из моей страны таланты. Уезжали,           чтоб остаться в ней навек.

А они идут к самолету слепыми шагами. А они это небо и землю от себя отрешают. И, обернувшись,           растерянно машут руками. А они уезжают. Они уезжают. Навсегда уезжают… Я с ними прощаюсь,                     не веря нагрянувшей правде. Плачу тихонько,                     как будто молю о пощаде. – Не уезжайте! – шепчу я.                     А слышится: «Не умирайте!..» Будто бы я сам себе говорю: «Не уезжайте!..»

До крайнего порога вели его,           спеша, — алтайская порода и добрая душа… Пожалуйста, ответьте, прервав хвалебный вой: вы что — узнав о смерти, — прочли его           впервой?! Пожалуйста, скажите, уняв           взыгравший пыл: неужто он при жизни хоть в чем-то хуже был?! Поминные застолья. заупокойный звон… Талантливее, что ли, стал в черной рамке                       он?! Убийственно-жестоки, намеренно-горьки посмертные   восторги, надгробные   дружки. Столбы словесной пыли и фимиамный дым… А где ж вы раньше           были — когда он был живым?

Есть на свете           такие парни — дышит громко, смеется громко, любит громко и шепчет           громко! Есть на свете такие парни… Есть на свете такие парни! К жизни           он припадает губами, Пьет ее. И напиться не хочет… И когда —           такие! —                      уходят вдруг, на взлете, на взмахе, на вздохе, — как земля в сентябре,                       обильны, — ничего не чувствуешь. Только жжет обида.           Одна обида. На кого – не знаю. Обида. И гадать не хочу. Обида. Есть на свете           такие парни. Все для жизни в них — не для памяти! Память, в общем-то,                     по иронии — вещь достаточно односторонняя. И бубнить про нее округло в данном случае слишком глупо, слишком горько           и бесполезно… Мы —           живые. Мы —           из железа. Пусть намеком           пустые урны крематорий держит за пазухой. Вновь меня           заполняет утро, как улыбка Женьки Урбанского.

А вам не услышать,           как холодно звякают листья. А вам не увидеть           дрожания                     каменных веток… Я это пишу слишком близко от вас. Очень близко. И все ж таки так далеко,           как с другой планеты. На этой планете себе я не доверяю. Смеюсь над собой, —           и никак не кончается это. Я голос           теряю. Я чьи-то пути           повторяю. И вижу: проходит мимо           ваша планета! Она появляется — чудо мое зоревое, глаза застилает! Величием дышит крамольным. Она проплывает           в густом голубом ореоле, прошитая солнцем. Продутая ветром. Пропахшая           морем. На этой планете,           на этой планете вашей гудят поезда, громыхая бессонно,           бессвязно. Тяжелые стрепеты           пыльными крыльями машут. У тихих селений           стоят умудренные вязы… Я знаю: на вашей планете проходит лето. Ночная река           источает                    целебный холод. Проходит лето. Проходят ссоры. Друзья           проходят. Проходит мимо,           проходит мимо                   ваша планета. И я поднимаюсь. И я подчиняюсь крику. И в собственном крике, тяжелом и темном, вязну… Я должен           прыгнуть. Я прыгну! Сейчас я прыгну на эту планету — земную, добрую, вашу.

Над камином стучат ходики… Где упали           друзья холмики. Навсегда заросли травами. До сих пор их дома в трауре… А другие           пошли в физики. Мне о них разузнать — фигушки! Мне у них про дела выпытать — все равно           что секрет выболтать… А иные нашли жилочку, может,           даже и впрямь — жирную. Полюбили столы крупные. Полюбили слова круглые… Им           грешно до меня снизиться, И застыл телефон в книжице. Как рыбешка           в углу невода. Номер есть,           а звонить — некуда… Похудела моя книжечка. Там,           где раньше канат, — ниточка. Там, где раньше           моря, — озеро. А заместо весны — осени.

Знаешь, друг, мы, наверно, с рожденья                      такие… Сто разлук нам пророчили                      скорую гибель. Сто смертей усмехались беззубыми ртами. Наши мамы вестей месяцами от нас ожидали… Мы росли — поколение          рвущихся плавать. Мы пришли в этот мир,          чтоб смеяться и плакать, видеть смерть и, в открытое море бросаясь, песни петь, целовать неприступных красавиц! Мы пришли быть, где необходимо и трудно… От земли города поднимаются круто. Век суров. Почерневшие реки                      дымятся. Свет костров лег на жесткие щеки                      румянцем… Как всегда, полночь смотрит                      немыми глазами. Поезда отправляются по расписанью. Мы ложимся спать. Кров родительский                      сдержанно хвалим… Но опять уезжаем,             летим,                      отплываем! Двадцать раз за окном зори             алое знамя подымут… Знаю я: мы однажды уйдем к тем, которые сраму             не имут. Ничего не сказав.             Не успев попрощаться… Что             с того? Все равно: это —             слышишь ты? — счастье. Сеять хлеб и смеяться             в ружейные дула… Жить взахлеб! Это здорово кто-то придумал!

«Так сколько ж ей?..» «И в самом деле, сколько?..» А женщина махнет рукою                                          и промолвит нараспев — светло и горько: – Зачем считать напрасно? Все —             мои. — А после выпьет                      за друзей пришедших. И будет излучать высокий свет… Есть только дни рождения                               у женщин. Годов рождения у женщин нет!

И была там королева пляжа… Пляж,             лениво вглядываясь в волны. По утрам дымился, будто плаха после исполненья приговора… В этот час — как будто отвлеченно от погоды, моря и вселенной — шла по пляжу             рыжая девчонка. Мы ее прозвали королевой. Проходила,             как землетрясенье! Проходила             вызовом веселым. По уютным письмам и по семьям шла она нежданным ревизором. Очень жглась             и слишком понималась, от прически до ногтей крамольна… На локтях             мужья                    приподнимались. Говорили: «Чудо —             это море!..» Только жены не желали чуда. Вздрагивали жены,             будто чуя недруга. Едины и усердны, расставляли крылья,             как наседки. Их глаза решимостью сверкали (королева проходила мимо). А они ее             вовсю свергали! И топтали. И до дна громили. Косточки в муку перетирали, заходясь в высоком наслажденье, потому что были             мастерами в этом самом очень женском деле. С ними было спорить бесполезно… Королева шла легко, спокойно. И плескалось море             в королевстве. И синели в королевстве                     горы. Королевство (это было видно) разделялось             на две половины. На одной — святое раболепье. На другой — проклятья королеве.

Не ночь,             а просто сорок минут сумерек… К тебе есть             просьба: бежим от запутанной сутолоки! Туда — где простор, где река             тяжела и покорна… Там дремлет             костер того счастливого года… Мы выйдем из лодки, дождемся полночного часа. И угли холодные вдруг покраснеют             от счастья! И вновь мы             привыкнем к росе, к шорохам чутким… Пылать             травинкам! Гореть             березовым чуркам!.. А нам — помолчать. Погрустить,             если будет охота… И снова начать от костра             счастливого года! Всю душу проветрить. Все тайные мысли             проверить. И сердцу             поверить. И теплым коленям             поверить… И праздничным вечером на главной             площади                       города пусть вспыхнет навечно костер             счастливого                        года! И пусть он согреет все руки,             все клятвы,                        все просьбы… Поедем скорее! Поедем, пока не поздно.

Я снова дома,             дома. Вот так и надо жить. Мне хорошо.             Удобно. И незачем спешить. И можно вещи гладить. Ценить. Переставлять. С вещами можно             ладить. Их можно прославлять. Отдать им,             что имеешь, почти сойдя с ума… Но вот             проходит месяц, и в доме — кутерьма! Как изменились веши! (Не веришь — сам взгляни!) Вот я все меньше,             мельче. Вот все крупней они. Огромны,             непокорны, страшны, как никогда, — они подходят к горлу, как полая вода! Как будто под парами в усилье             непростом топорщится углами обыкновенный стол. Растет и задевает, молчание храня, как будто выживает из комнаты             меня! Пройти к столу мешает гигантская кровать!.. Я снова уезжаю по дому             тосковать.

Об испытаньях прежних не вспоминай пока что… Ты —             в сауне. Ты – грешник. И потому — покайся! Вживайся оробело в блаженство и мученье… Но если это — пекло, куда девались черти?.. Жара,             жарынь,                        жарища, не утихая, стелется. Она теперь             царица! Она теперь владелица! Она погодой вертит. А здесь, в горниле сауны, из флоры —             только веник, и только я — из фауны. И не хватает воздуха. И дышишь — как воруешь. Но тут же надо —             в озеро!.. А сможешь? А не струсишь?.. Наверное, сумею. Конечно же, не струшу. Сейчас я чуть помедлю и выбегу             наружу! Ведь мы, во всяком случае, в своем существовании и кипятками             варены! И холодами             кручены! Все в жизни повторяется. И в нас уже             вколочено: В холодное! В горячее! В горячее! В холодное!

Вроде просто:             найти и расставить слова. Жаль, что это все реже. И все больней… Вновь бумага лежит —             ни жива ни мертва — будто знает, что ты прикоснешься к ней. Но ведь где-то есть он,             в конце концов, тот — единственный, необъяснимый тот — гениальный порядок             привычных нот, гениальный порядок             обычных слов.

За окном заря красно-желтая. Не для крика пишу, для вышептыванья. Самому себе.             Себе самому. Самому себе. Больше – никому… Вновь душа стонет, душа не лжет. Положу бинты, где сильнее жжет. Поперек души положу бинты. Хлеба попрошу,             попрошу воды. Вздрогну. Посмеюсь над самим собой: может, боль уйдет, может, стихнет боль! А душа дрожит —             обожженная… Ах, какая жизнь протяженная!

Было весело. Было пьяно. Было душно, как в парнике… Шестьдесят свечей                      засияло на торжественном пироге. Длилось время. Звучали тосты и приканчивалась икра… Багровея,             бухгалтер толстый постоянно кричал: «Ура!..» Постаревшая примадонна, плотно севшая на кровать, повторяла хозяйке дома: «Дура! Годы надо             скрывать!..» Лысый дядя хвалил жаркое и, задрав подбородок вверх, лепетал             чего-то такое про коротенький бабий век… А хозяйка, вникая в речи, не сердилась, не горевала. Наклонившись,             тушила свечи. Будто каждую целовала.

Вот ведь как!             Явилась первой. Надо было опоздать. Где-нибудь в сторонке встать… Что поделать — сдали нервы… Шла —             как будто на экзамен, с пятницы считала дни… как же: «Встреча под часами»! Под часами. Вот они. А его на месте нет… (Как некстати нервы сдали!) Ну еще бы! —             на свиданье не была я столько лет! Даже страшно подсчитать… Что ж я:             рада иль не рада? Там увидим… Только надо, надо было опоздать!.. Дура!             Сделала прическу, влезла в новое пальто, торопилась,             как девчонка. Прибежала… Дальше что? Современная женщина,                     современная женщина! Суетою замотана,                     но, как прежде, – божественна. Пусть немного усталая,                     но, как прежде, – прекрасная. До конца непонятная, только сердцу подвластная. Современная женщина,                     современная женщина, — то грустна и задумчива,                     то светла и торжественна. Доказать ее слабости,                     побороть ее в дерзости зря мужчины стараются, понапрасну надуются! Хоть не хвастает силою,                     но на ней – тем не менее — и заботы служебные,                     и заботы семейные. Все на свете познавшая,                     все невзгоды прошедшая, — остается загадкою современная женщина! Ромео моего пока что             не заметно… Что ж,             подождем его. Я очень современна!.. Порой берет тоска: ведь нужно быть, к примеру, кокетливой (слегка!) и неприступной (в меру!) Все             успеваешь ты: казаться беззаботной и покупать             цветы себе, идя с работы. Самой себе             стирать, себе готовить ужин, квартиру убирать с усердием ненужным. Подруге позвонить замужней и счастливой, — и очень мудрой                      слыть, быть очень терпеливой. Выслушивать слова и повторять, не споря: «Конечно, ты права! Мужья —             сплошное горе». И трубку положить спокойно и устало. И, зубы стиснув,                      жить во что бы то ни стало! И маяться одной, забытой,             как растенье. И ждать очередной — проклятый! — день рожденья… И в зеркало смотреть. И все морщины                    видеть. И вновь себя жалеть. А чаще — ненавидеть!.. Нести             свою печаль. Играть с судьбою в прятки. И плакать             по ночам. А утром быть в порядке. Являться в институт и злиться без причины… Ну,             вот они идут по улице — мужчины! Красавцы на подбор с достоинством спесивым. Самодовольный пол, считающийся             сильным. Как равнодушны                     вы! И как же вы                     противны, изнеженные львы! Потасканные тигры! Глядящие                     людьми, стареющие телом… Да где он,            черт возьми?! И в самом деле, где он?.. «Скорая помощь» —                     по городу, словно по полю голос вселенской беды,                               будто флаг, вознеся. (Господи, может быть, что-то случилось                                         с тобою?!) Улица вся обернулась. И замерла вся. Воплем тугим          переполнены сердце и память. Он оглушает: Успеть бы!           Успеть бы!                      Успеть!.. Вновь с телефонного диска                                 срывается палец. «Скорая помощь» пронзает застывший проспект… Мир озирается. Просит любовь о спасенье. И —          до сих пор неподвластны толпе докторов, — рушатся самые прочные дружбы и семьи. А у певицы —                     горлом не песня,                                          а кровь! Голос несчастья над городом мечется снова… Странно, что в эти минуты, всему вопреки, веришь в извечную помощь                     тихого слова. В скорую помощь                     протянутой доброй руки. Ну, приди же,           любимый!                     Приди! Одинокой мне быть запрети. Приходи, прошу,                     приходи. За собой меня поведи… Стрелки глупые торопя, не придумывая ничего, я уже простила                     тебя — повелителя своего. Все обычно           в моей мечте. Я желаю —           совсем не вдруг — быть распятою на кресте осторожных и сильных                     рук. Чтобы стало нам горячо, а потом — еще горячей!.. И уткнуться          в твое плечо. И проснуться —          на этом плече. Вот видишь,          тебя и любимым                            назвать я успела! Не надо бы — сразу… Ведь лучше —           когда постепенно. Ведь лучше – потом, лучше – после… Любимый, послушай, ведь лучше… Но где я найду                     это самое                               «лучше»?! О, если бы знал ты, любимый,                                    как страшно и дико давать о себе объявленье в газету: «Блондинка, вполне симпатичная, добрая, среднего роста… Ее интересы:          домашний уют и природа. Имеет профессию. Ищет надежного друга…» О, если бы знал ты, как все это пошло!                     И – трудно… Порой, в темноте, рассуждаю я очень спокойно: пройдет одиночество это,                                наступит – другое. Настанет пора, и закружатся           листья из меди. В окошко мое постучит одиночество смерти. Нет, я не пугаюсь. Я знаю,           что время жестоко. Я все понимаю. И все принимаю. Но только тому одиночеству                     я не желаю                                сдаваться! Хочу быть любимой! Живою хочу           оставаться. Смеюсь над другими                     и радуюсь дням и рассветам. И – делаю глупости! И – не жалею об этом. Дышу и надеюсь… О, господи,           как это больно!.. Ты видишь, любимый: я вот она —           вся пред тобою. Слова мне скажи!.. Ну, пожалуйста. Нет больше мочи!.. Чтоб – только не молча, не молча. Чтоб только —                     не молча!.. Слова говори мне,                     слова говори мне — любые! Какие захочешь, чтоб только – не молча,                                любимый! Слова говори мне. Без этого радость —                     не в радость… Скажи,          что со мной хорошо. И что я тебе нравлюсь. Скажи,          что ты любишь меня. Притворись на мгновенье!.. Соври,          что меня не забудешь. Соври, я поверю. А может, просто                     плюнуть и уйти? И пусть его терзают угрызенья!.. (Ну-ну,          шути, родимая, шути! Нашла ты славный повод                     для веселья.) Останусь,           чтобы волю испытать!.. Еще немного подождем. Помедлим… Ведь женщины           давно привыкли ждать. Чего-чего, а это мы умеем… Птицы спрятаться                     догадаются и от снега укроются… Одинокими           не рождаются. Ими после становятся. Ветры зимние                     вдаль уносятся и назад возвращаются. Почему,            зачем,                     одиночество, ты со мной не прощаешься? Пусть мне холодно                     и невесело, — все стерплю, что положено… Одиночество —                     ты профессия до безумия сложная! Ночь пустынная.                     Слезы затемно. Тишина безответная… Одиночество —                     наказание. А за что — я не ведаю… Ночь окончится.                     Боль останется. День с начала закрутится… Одинокими           не рождаются. Одиночеству учатся. Ну, приди же,                     любимый!                              Приди! Одинокой мне быть запрети! За собой меня поведи. Приходи, прошу,                     приходи! Задохнувшись,                     к себе прижми и на счастье, и на беду… Если хочешь,          замуж возьми. А не хочешь — и так пойду. Слово-то какое:          «замуж» — сладкий дым… Лишь бы он пришел,                     а там уж поглядим. Пусть не густо                     в смысле денег у него, — приголубим,           приоденем, — ничего! Лишь бы дом мой,                     дом постылый, не был пуст. Пусть придет —                     большой и сильный, — курит пусть! Спорит,          ежели охота. Пусть храпит!.. Так спокойно,          если кто-то рядом спит… Хорошо бы          пил не очень. И любил, хоть немножечко!.. А впрочем, лишь бы был… Без него сейчас мне точно нет житья!.. Да зачем я так?! Да что же, что же            я?! Черт с тобой!                     Не приходи! Вспоминать — и то противно… Сгинь!         Исчезни!                     Пропади! Я-то нюни распустила… Не желаю подбирать со стола            чужие крохи. Если вновь захочешь врать, ври уже другой дурехе!.. Ишь,             нашелся эталон! Я в гробу таких видала! Тоже мне             Ален Делон поселкового масштаба. Бабник! Только и всего. Трус! Теперь я точно знаю… Он решил,             что на него я свободу променяю?! Думал:             баба влюблена!.. Что? Не вышло? Ешьте сами! Вашей милости цена — три копейки на базаре. Я везде таких                     найду! Десять штук на каждый вечер… Не звони —                     не подойду! Не отвечу, не отвечу! Как без тебя?                     Как?.. Был ты синицей в руках. Что без тебя                     я? Словно земля ничья. Стонет моя           боль. Я бы пошла           за тобой! Шла бы,           закрыв глаза, тихая, как слеза… Мне без тебя                     как? Птицей стать в облаках? Реять            в ночной темноте? Крылья уже не те… Злую печаль                     пью. Злюсь на судьбу свою. Вижу            ее свет… Есть ты там или нет? Мечется            мой                     крик! Он от других скрыт. Боль          отдается в висках: Как без тебя? Как? Стану верной женою. Не пройди стороною, — буду верной женою. Над судьбой                     и над домом стану солнышком добрым, над судьбой                     и над домом. Хочешь —            буду сестрою. От несчастий прикрою, хочешь —            буду сестрою. Скажешь —         буду рабыней. Если только любимой, то могу — и рабыней. Кто может чуду приказать:                               «Свершись!» — от собственного крика холодея?.. Мне кажется:                     я жду                                уже всю жизнь. Мне кажется:                     я жду                                почти с рожденья. Я буду ждать                     до самого конца! Я буду ждать                     за смертью                                и за далью! Во мне стучат сестер моих                     сердца. Сестер по жизни и по ожиданью. В этот час            миллионы моих незнакомых сестер, ничего не сказав, никому и ни в чем не покаясь, ожидают мгновенья                     взойти                               на высокий костер, на костер настоящей любви, и – сгореть,                     улыбаясь. В этот час мои сестры                     на гребне такой высоты, простирая в бессмертье                     зовущие                                нежные руки, ждут любимых своих под часами           всесильной мечты. Под часами судьбы. Под часами           надежды и муки… В этом взрывчатом мире                                забытой уже                                          тишины, где над всеми бессонное время                     летит безучастно, не придется вам пусть никогда ждать любимых с войны! Не придется вам пусть никогда ждать любимых напрасно! Рядом с бронзой царей,                          разжиревших                                на лжи и крови, рядом с бронзой героев,                          рискнувших собой в одночасье, должен выситься памятник Женщине ждущей любви! Светлый памятник Женщине, ждущей          обычного счастья… Вновь приходит зима                  в круговерти метелей и стуж. Вновь для звезд и снежинок                            распахнуто небо ночное… Все равно я дождусь! Обязательно        счастья дождусь! И хочу, чтобы вы в это верили вместе со мною. …Ну, приди же, любимый! Приди!