Друзья,           мой выбор невзлюбя, зря голову морочили! В тебе – четырнадцать                      тебя вместилось, как в матрешке!.. Живет со мною первая — дородная, степенная… Вторая           больно колется, за что – не разберу… А третья – будто школьница на выпускном балу. Все – можно,           все – пожалуйста: и небо и земля… Четвертая           безжалостна, как мертвая           петля… А пятая —           зловещая, приметам глупым верящая… Шестая           как эпоха, где ни чертей, ни Бога!.. Молчит,           не принимая, ревнивая — седьмая… А следом за ревнивою заохала ленивая, ленивая, постылая, до мелочей земная… Девятая – бесстыдная! Девятая —           шальная!.. Десятая, десятая — испуганная,           зябкая, над собственной судьбою горюющая с болью… Одиннадцатая —           щедрая, загадочная, нежная, просящая прощения за то,           чего и не было… Качается двенадцатая, как ягода лесная, еще никем не найденная… А дальше я не знаю, не знаю и настырничаю, и все не надоест, — хочу достать четырнадцатую, которая —           ты и есть!

Вновь нахлынул                     северный ветер. Вновь весна           заслонилась метелью… Знаешь, понял я,           что на свете мы           не существуем отдельно. Мы уже — продолженье друг друга. Неотъемлемы. Нерасторжимы. Это – трудно и вовсе не трудно. Может,           мы лишь поэтому                     живы… Сколько раз — я поверить не смею — не случайно и не на вынос боль твоя           становилась моею, кровь моя —           твоей становилась!.. Только чаще — гораздо чаще! — поднимаясь после падений, нес тебе я свои несчастья, неудачи нес и потери. Ты           науку донорства                    знала, ты мне выговориться не мешала. Кровью собственной                    наполняла, Успокаивала. Утешала… Плыл закат — то светлей, то багровей… И с годами           у нас с тобою стала общею — группа крови, одинаковой — группа боли.

Неужели ты такая же, как эта?.. За окном звенит разбуженное лето. Нас хозяйка дома           в гости пригласила. Ничего не скажешь, да,           она красива. Да, красива. Мы об этом ей сказали… И она глядит глубокими глазами, чуть раскосыми,           зелеными, сухими. Муж ее какой-то физик или химик. И слова ее доносятся как эхо: «Он сейчас в командировке… Он уехал…» Никакой я тайны выдать не рискую — телеграмму он прислал: «Люблю.           Тоскую». И еще одну: «Тоскую.           Жду ответа». Неужели ты такая же, как эта?.. Вот сидит она — красивая, – не спорю. Вот сидит она,           довольная собою. И смеется, и меняется мгновенно. А глаза ее предельно откровенны! А глаза ее играют, завлекая, обещая, предлагая, намекая… Никогда ханжой я не был, — слышишь – не был! Но сейчас поверю я в любую небыль — в наговоры, в сплетни, в выдумку любую. Телеграмму я послал: «Люблю.           Тоскую». И еще одну: «Тоскую.           Жду ответа». Неужели ты такая же, как эта?.. Мы молчим и курим. Тихо тянем пиво. А хозяйка говорит: «Совсем забыла! Я сейчас…» И щеки тушит           о ладони. И подходит к телефону в коридоре. Называет адрес           длинный, очень странный, говорит: «Прошу,           примите телеграмму…» И с усмешкой, торопливо и привычно говорит: «Любимый!           Все идет отлично. Не скучай.           Твоя.                    Целую.                              Жду ответа». …Неужели ты такая же, как эта?!

Хочешь – милуй, хочешь – казни. Только будут слова           просты: дай взаймы из твоей казны хоть немножечко           доброты. Потому что моя почти на исходе.           На самом дне. Погубить ее, не спасти — как с тобою           расстаться мне… Складки, врезанные у рта, вековая тяжесть в руках… Пусть для умников доброта вновь останется           в дураках!.. Простучит по льдинам апрель, все следы на снегу замыв… Все равно мы           будем добрей к людям, кроме себя самих! Все равно мы           будем нести доброту в снеговую жуть!.. Ты казнить меня погоди. Может,           я еще пригожусь.

Приходить к тебе,                      чтоб снова просто вслушиваться в голос и сидеть на стуле, сгорбясь, и не говорить ни слова. Приходить,           стучаться в двери, замирая, ждать ответа… Если ты узнаешь это, то, наверно, не поверишь, то, конечно, захохочешь, скажешь: «Это ж глупо очень…» Скажешь: «Тоже мне —           влюбленный!» — и посмотришь удивленно, и не усидишь на месте. Будет смех звенеть рекою… Ну и ладно.           Ну и смейся. Я люблю тебя                     такою.

Ежедневное чудо —           не чудо. Ежедневное горе —           не горе. Настоящее горе           другое. И о нем говорить не хочу я. Ежедневные блестки —           как ветошь. Ежедневная ноша           не давит. В ежедневные слезы           не веришь. Не тревожит. Надоедает. Лжет язык           в ежедневном застолье. Бесконечные вопли           писклявы. Постоянные вздохи —           не вздохи. Ежедневные клятвы —           не клятвы. Ежедневная ссора —           не ссора… Но, над спелой росой           нависая, вдруг встает ежедневное солнце. Ошарашивая. Потрясая. Ежедневной земли           не убудет… И шепчу я,           охрипнув от песен: пусть любовь           ежедневною                      будет. Ежедневной, как хлеб. Если есть он.

Где-то оторопь зноя           с ног человека валит, Где-то метель по насту           щупальцами тарахтит… А твоего солнца хватит на десять Африк. А твоего холода — на несколько Антарктид… Снова,           крича от ярости,                     вулканы стучатся в землю! Гулким,           дымящимся клекотом                     планета потрясена… А ты — беспощадней пожаров. Сильнее землетрясений. И в тысячу раз беспомощней двухмесячного пацана… Оглядываться не стоит. Оправдываться не надо. Я только все чаще спрашиваю с улыбкой и тоской: – За что мне           такая мука? За что мне           такая награда? Ежеминутная сутолока. Ежесекундный покой.

Как вы там           ходите вниз головой? Все объясняется просто. Научно. Правильно. Ясно как день… Но неужто вы не теряетесь           на мостовой?.. Чайник вскипает           носиком книзу. Едут машины           колесами вверх. Кот           невесомо идет по карнизу. Искры           летят из-под сомкнутых век. Люди сидят           в перевернутых креслах. Поезд, разбухший от запаха дынь, странно повиснув           на тоненьких рельсах, мчит, опираясь на собственный дым. Люстра торчит,           как хрустальная елка. Важный начальник на темя встает. Будто он близкий родственник                      йога, ежели сам — почему-то — не йог. Врач вытрезвителя           пьет беспробудно. Плачет. Боится упасть           на Луну. Лектор занудный           вцепился в трибуну. Жулик —           в решетку. Ревнивец —           в жену. Самоубийством           кончает посуда. Синяя мгла за чертой снеговой. Жаль, не могу я увидеть           отсюда: как вы там ходите вниз головой.

Звезды высыпали вдруг           необузданной толпой. Между летом и зимой запылала осень трепетно. Между стуком двух сердец,           между мною и тобой есть — помимо расстояний —           просто разница во времени. Я обыкновенно жил. Я с любовью не играл. Я писал тебе стихи,           ничего взамен не требуя. И сейчас пошлю домой           восемнадцать телеграмм. Ты получишь их не сразу. Это —           разница во времени. Я на улицу бегу. Я вздыхаю тяжело. Но, и самого себя           переполнив завереньями, как мне закричать           «люблю»! Вдруг твое «люблю»           прошло? Потому, что существует           эта разница во времени. Солнце встало на пути.           Ветры встали на пути. Напугать меня хотят           высотою горы-вредины. Не смотри на телефон.           И немного подожди. Я приду, перешагнув           через разницу во времени.

Я уехал           от весны, от весенней кутерьмы, от сосулечной апрельской очень мокрой бахромы. Я уехал от ручьев, от мальчишечьих боев, от нахохлившихся почек и нахальных воробьев, от стрекота сорочьего, от нервного брожения, от головокружения и прочего, и прочего… Отправляясь в дальний путь на другой конец страны, думал: «Ладно! Как-нибудь проживем и без весны… Мне-то, в общем,           все равно — есть она иль нет ее. Самочувствие мое будет неизменным…» Но… За семь тысяч верст, в Тикси, прямо среди бела дня догнала весна меня и сказала:                     «Грязь меси!» Догнала, растеребя, в будни ворвалась                      и в сны. Я уехал от весны… Я уехал от тебя. Я уехал в первый раз от твоих огромных глаз, от твоих горячих рук, от звонков твоих подруг, от твоих горючих слез самолет меня           унес. Думал: «Ладно!           Не впервой! Покажу характер свой. Хоть на время           убегу… Я ведь сильный, я —           смогу…» Я не мерил высоты. Чуть видна земля была… Но увидел вдруг: вошла в самолет летящий ты! В ботах,           в стареньком пальто… И сказала: «Знаешь что? Можешь не убегать! Все равно у тебя из этого ничего не получится…»

«У вас шум в сердце…» — врач сказал. Увы, пора кончать базар… Шум в сердце?.. Надо же! Хотя, наверно, это – шум дождя. А может — госпитальный стон. Бинты —           светлее, чем престол. Мы – шефы. Нам по десять лет. Нас ждет бескарточный обед! Мы – шефы. Мы даем концерт. У главврача смешной акцент, когда он нас благодарит. Рыдает нянечка. Навзрыд. Постель           пустая, как бельмо. На ней — невскрытое письмо. Шум в сердце?.. Странный шум тайги пылающей. И крик:           «Беги!» Шофер в дымящемся рванье. Таймень, сварившийся в ручье. И полз по веткам,                      и дрожал хрустящий, оголтелый жар. Медведица — седая вся — визжала,           лапою тряся. Шум в сердце?.. Шум           метели той. Пурги, как флотский борщ, густой. Бортинженер пропал тогда… Давила спины корка льда. Мы — как в негнущейся броне — брели по снежной целине. Брели. Костры до неба жгли. Стреляли. Так и не нашли. Шум в сердце?.. Отзвуки           твоих шагов. Я снова слышу их. Ты шла по медленному дню. В надежду. В новую родню. Шла в сплетни. Шла в больные сны. Шла в губы. В звание жены. В пеленки. В зарево плиты. В любовь. Так приходила                     ты!.. Шум в сердце?.. Жаркий шум толпы. Хмельной.           Встающей на дыбы. За мертвых и живых пьяны, — солдаты ехали с войны. Солдаты победили смерть!.. А где же им еще                        шуметь?

Земля — в ознобе           телетайпных лент. Не ведаю,           куда глядит начальство… Мне кажется: я взял чужой билет. Совсем другому                      он                      предназначался… Со мною           колобродить до утра готовы, про чужой билет не зная, актеры,           космонавты,                     доктора с высокими, как горы, именами… Растерзана гудками тишина, сиреневый дымок летит по следу… И только мама верит да жена,           что еду я по своему билету. А я           святым неверьем взят в кольцо. С большой афиши, белой, будто полюс, испуганно глядит           мое            лицо, топорщится подделанная подпись. И мне то тяжело, то трын-трава, чужие голоса в меня проникли. В знакомых песнях           не мои                     слова! Надписываю я чужие книги!.. Чужой билет. Несвойственная роль. Я тороплюсь. Я по земле шатаюсь… И жду:           вот-вот появится                    контроль. Тот поезд отойдет. А я останусь.