За окном заря красно-желтая. Не для крика пишу, а для вышептыванья. Самому себе.    Себе самому. Самому себе. Больше – никому… Вновь душа стонет,    душа не лжет. Положу бинты, где сильнее жжет. Поперек души положу бинты. Хлеба попрошу,    попрошу воды. Вздрогну. Посмеюсь над самим собой: может, боль уйдет, может, стихнет боль! А душа дрожит —    обожженная… Ах, какая жизнь протяженная!

Мы —    боящиеся озонной дыры, СПИДа    и кооператоров, нашпигованные с детства лекарствами,    слухами и нитратами, молящиеся, матерящиеся,    работающие и бастующие, следователи и подследственные,    стареющие и растущие, спорящие, с чего начинать:    с фундамента или с кровли, жаждущие немедленной демократии    или крови, мы —    типовые, типичные,       кажущиеся нетипичными, поумневшие вдруг на «консенсусы»,     «конверсии»       и «импичменты», ждущие указаний,    что делать надо, а что не надо, обожающие:    кто – музыку Шнитке,       кто – перетягиванье       каната, говорящие на трех языках    и не знающие своего, готовые примкнуть к пятерым,    если пятеро – на одного, мы – на страже, в долгу и в долгах,    на взлете и на больничном, хвастающие куском колбасы    или теликом заграничным, по привычке докладывающие наверх    о досрочном весеннем севе, отъезжающие,    кто за свободой на Запад,       кто за деньгами на Север, мы —    обитающие в общежитиях,       хоромах, подвалах, квартирах, требующие вместо «Хлеба и зрелищ!» —     «Хлеба и презервативов!» объединенные, разъединенные,    -фобы, -маны и -филы, обожающие бег трусцой    и детективные фильмы, мы —    замкнувшиеся на себе,       познавшие Эрмитаж и Бутырки, сдающие карты или экзамены,    вахты или пустыe бутылки, задыхающиеся от смога,    от счастья и от обид, делающие открытия,    подлости,       важный вид, мы —    озирающие со страхом воспаленные       веси и грады, мечтающие о светлом грядущем    и о том, как дожить до зарплаты, мы —    идейные и безыдейные,       вперед и назад глядящие, непрерывно ищущие врагов    и все время их находящие, пышущие здоровьем,    никотинною слизью харкающие, надежные и растерянные,    побирающиеся и хапающие, мы —    одетые в шубы и ватники,       купальники и бронежилеты, любители флоксов и домино,    березовых веников и оперетты, шагающие на службу с утра    по переулку морозному, ругающие радикулит и Совмин,    верящие Кашпировскому, орущие на своих детей,    по магазинам рыскающие, стиснутые в вагонах метро,    слушающие и не слышащие, мы — равняющиеся на красное,    черное       или белое знамя, спрашиваем у самих себя: что же будет со всеми нами?

Он стоит перед Кремлем. А потом,    вздохнув глубоко, шепчет он Отцу и Богу: «Прикажи… И мы умрем!..» Бдительный,    полуголодный, молодой, знакомый мне, — он живет в стране свободной, самой радостной стране! Любит детство вспоминать. Каждый день ему —    награда. Знает то, что надо знать. Ровно столько, сколько надо. С ходу он вступает в спор. как-то сразу сатанея. Даже    собственным сомненьям он готов давать отпор. Жить он хочет не напрасно, он поклялся    жить в борьбе. Все ему предельно ясно. в этом мире и в себе. Проклял он    врагов народа. Верит, что вокруг друзья. Счастлив!.. …А ведь это я — пятьдесят второго года.

Я верующим был. Почти с рожденья я верил с удивленным наслажденьем в счастливый свет    домов многооконных… Весь город был в портретах,    как в иконах. И крестные ходы —    порайонно — несли свои хоругви и знамена… А я писал, от радости шалея, о том, как мудро смотрят с Мавзолея на нас вожди «особого закала» (Я мало знал. И это помогало.) Я усомниться в вере    не пытался. Стихи прошли. А стыд за них    остался.

Колыхался меж дверей страх от крика воющего: «Няня!.. Нянечка, скорей!.. Дайте обезболивающего!.. Дайте!!.» И больной замолк… Вечером сердешного провезли тихонько в морг — странного, нездешнего… Делают ученый вид депутаты спорящие… А вокруг    страна вопит: «Дайте обезболивающего!..» «Дайте обезболивающего!..» «Дайте…»

Как живешь ты, великая Родина Страха? Сколько раз ты на страхе    возрождалась из праха!.. Мы учились бояться еще до рожденья. Страх державный    выращивался, как растенье. И крутые овчарки от ветра шалели, охраняя Колымские оранжереи… И лежала Сибирь, как вселенская плаха, и дрожала земля от всеобщего страха. Мы о нем даже в собственных мыслях молчали и таскали его, будто горб, за плечами. Был он в наших мечтах и надеждах далеких. В доме – вместо тепла. Вместо воздуха – в легких! Он хозяином был. Он жирел, сатанея… Страшно то, что без страха мне гораздо страшнее.

Вот – довоенное фото:    ребенок со скрипкой. Из вундеркиндов, которыми школа гордится. Вырастет этот мальчик. Погибнет под Ригой. И не узнает, что сын у него родился… Вот – фотография сына.    В Алуште с женою. Оба смеются чему-то.    И оба прекрасны. Он и она, безутешны, сидят предо мною. И говорят о Кабуле. И смотрят в пространство… Вот – фотография сына.    Во взгляде надежда. Вместе с друзьями стоит он у дома родного… Этот задумчивый мальчик, похожий на деда, в восьмидесятом с войны    не вернулся снова.

И говорил мне тип в особой комнате: «Прошу, при мне анкеточку заполните…» И добавлял привычно, без иронии: «Подробнее, пожалуйста! Подробнее…» Вновь на листах зеленых, белых, розовых я сообщал о «всех ближайших родственниках». Я вспоминал надсадно и растерянно о тех, кто жил до моего рождения!.. Шли рядышком,    как будто кольца в дереве, прабабушки, прадедушки и девери. Родные    и почти что посторонние… «Подробнее, пожалуйста! Подробнее…» Анкетами дороги наши выстланы. Ответы в тех анкетах нами выстраданы. Они хранятся, как пружины сжатые. Недремлющие. Только с виду – ржавые! Лежат пока без дела. Без движения… …И я не верю в их самосожжение.

Над моею душой, над моею страной «интересное время»,    пройди стороной! «Интересное время», уйди, уходи! Над Россией метелями не гуди. Мы завязли в тебе, мы объелись тобой! Ты – наш стыд    и теперь уже вечная боль. Не греми по железу железом. Стань обычным и не-ин-те-рес-ным! …Хоть ненадолго.

Толпа на людей непохожа. Колышется,    хрипло сопя. Зевак и случайных прохожих неслышно вбирая в себя. Затягивает, как трясина, подробностей не разглядеть… И вот    пробуждается сила, которую некуда деть. Толпа,    как больная природа, дрожит от неясных забот… По виду — частица народа. По сути — его антипод. И туча плывет, вырастая. И нет ни друзей, ни врагов… Толпа превращается в стаю! И капает пена с клыков.

Вошь ползет по России. Вошь. Вождь встает над Россией. Вождь. Буревестник последней войны, привлекательный, будто смерть… Россияне,    снимайте штаны! Вождь желает вас поиметь!

Для человека национальность — и не заслуга, и не вина. Если в стране    утверждают иначе, значит, несчастна эта страна!

Пока мы не выкричимся,    не выговоримся, пока мы из этой ямы не выберемся, из этой ямы (а может, кучи), из этой когдатошной     «райской кущи», из жажды    жизнь отдать по приказу за светлое завтра, за левую фразу, пока мы не выговоримся,    не выкричимся, пока мы от этой холеры не вылечимся, пока не докатимся до предела, и крики не превратятся в дело, нам снова придется,    глотая обиду, догонять то Гренландию, то Антарктиду!

Над толпой откуда-то сбоку бабий визг взлетел и пропал. Образ    многострадального Бога тащит непротрезвевший амбал. Я не слышал, о чем говорили… …Только плыл над сопеньем рядов лик    еврейки Девы Марии рядом с лозунгом: «Бей жидов!»

Неожиданный и благодатный дождь беснуется в нашем дворе… Между датой рожденья    и датой смерти кто-то поставит тире. Тонкий прочерк. Осколок пунктира. За пределом положенных дней руки мастера    неотвратимо выбьют минус на жизни твоей. Ты живешь,    негодуешь,       пророчишь. Ты кричишь и впадаешь в восторг. …Так неужто малюсенький прочерк — не простое тире, а итог?!

Когда в крематории    мое мертвое тело начнет гореть, вздрогну я напоследок в гробу нелюдимом. А потом успокоюсь.    И молча буду смотреть, как моя неуверенность    становится уверенным дымом. Дым над трубой крематория. Дым над трубой. Дым от сгоревшей памяти.    Дым от сгоревшей лени. Дым от всего, что когда-то    называлось моей судьбой и выражалось буковками лирических отступлений… Усталые кости мои,    треща, превратятся в прах. И нервы, напрягшись, лопнут.    И кровь испарится. Сгорят мои мелкие прежние страхи    и огромный нынешний страх. И стихи,    которые долго снились,    а потом перестали сниться. Дым из высокой трубы    будет плыть и плыть. Вроде бы мой,    а по сути – вовсе ничей… Считайте, что я    так и не бросил курить, вопреки запретам жены.    И советам врачей… Сгорит потаенная радость. Уйдет ежедневная боль. Останутся те, кто заплакал. Останутся те, кто рядом… Дым над трубой крематория. Дым над трубой… …Представляю, какая труба над адом!

Будем горевать    в стол. Душу открывать    в стол. Будем рисовать    в стол. Даже танцевать    в стол. Будем голосить    в стол! Злиться и грозить —    в стол! Будем сочинять    в стол… И слышать из стола стон.

Сначала в груди возникает надежда, неведомый гул посреди тишины. Хоть строки    еще существуют отдельно, они еще только наитьем слышны. Есть эхо. Предчувствие притяженья. Почти что смертельное баловство… И – точка. И не было стихотворенья. Была лишь попытка. Желанье его.

Хочу, чтоб в прижизненной теореме доказано было    судьбой и строкою: я жил в эту пору. Жил в это время. В это. А не в какое другое. Всходили знамена его и знаменья. Пылали проклятья его и скрижали… Наверно, мы все-таки что-то сумели. Наверно, мы все-таки что-то сказали… Проходит по ельнику зыбь ветровая… А память, людей оставляя в покое, рубцуясь    и вроде бы заживая, — болит к непогоде, болит к непогоде.

«…Мы идем, несмотря на любые наветы!..» (аплодисменты). «…все заметнее будущего приметы!..» (аплодисменты). «…огромнейшая экономия сметы!..» (аплодисменты). «…А врагов народа – к собачьей смерти!!.» (аплодисменты). «…как городские, так и сельские жители!..» (бурные, продолжительные). «…приняв указания руководящие!..» (бурные, переходящие). «…что весь наш народ в едином порыве!..» (аплодисменты). Чай в перерыве… «…от души поздравляем Родного-Родимого!..» (овации). Помню, как сам аплодировал. «…что счастливы и народы, и нации!..» (овации). «…и в колоннах праздничной демонстрации!..» (овации). «…что построено общество новой формации!..» (овации). «…и сегодня жизнь веселей, чем вчера!..» (овации, крики: «ура!»). «…нашим прадедам это не снилось даже!!.» (все встают). …И не знают, что делать дальше.

Спелый ветер дохнул напористо и ушел за моря… Будто жесткая полка поезда — память моя. А вагон    на стыках качается в мареве зорь. Я к дороге привык.    И отчаиваться мне не резон. Эту ношу транзитного жителя выдержу я… Жаль, все чаще и все неожиданней сходят друзья! Я кричу им:     «Куда ж вы?!       Опомнитесь!..» Ни слова в ответ. Исчезают за окнами поезда. Были — и нет… Вместо них,    с правотою бесстрашною говоря о другом, незнакомые, юные граждане обживают вагон. Мчится поезд лугами белесыми и сквозь дым городов. Все гремят и гремят под колесами стыки годов… И однажды негаданно    затемно сдавит в груди. Вдруг пойму я,    что мне обязательно надо сойти! Здесь. На первой попавшейся станции. Время пришло… Но в летящих вагонах    останется и наше тепло.

Уезжали из моей страны таланты, увозя с собой достоинство свое. Кое-кто    откушав лагерной баланды, а другие —    за неделю до нее. Уезжали не какие-то герои — (впрочем, как понять: герой иль не герой?…). Просто люди не умели думать    строем, — даже если это самый лучший строй… Уезжали. Снисхожденья не просили. Ведь была у них у всех одна беда: «шибко умными» считались.    А в России «шибко умных» не любили никогда!.. Уезжали сквозь «нельзя» и сквозь «не можно» не на год, а на остаток дней и лет. Их шмонала    знаменитая таможня, пограничники, скривясь, глядели вслед… Не по зову сердца, —    ох, как не по зову! — уезжали, — а иначе не могли. Покидали это небо. Эту зону. Незабвенную шестую часть земли… Час усталости. Неправедной расплаты. Шереметьево. Поземка. Жесткий снег… …Уезжали из моей страны таланты. Уезжали,    чтоб остаться в ней навек.

А они идут к самолету слепыми шагами. А они это небо и землю от себя отрешают. И, обернувшись,    растерянно машут руками. А они уезжают. Они уезжают. Навсегда уезжают… Я с ними прощаюсь,    не веря нагрянувшей правде. Плачу тихонько,    как будто молю о пощаде. Не уезжайте! – шепчу я.    А слышится: «Не умирайте!..» Будто бы я сам себе говорю: «Не уезжайте!..»

А нам откапывать живых, по стуку сердца находя, из-под гранитно-вековых обломков статуи Вождя. Из-под обрушившихся фраз, не означавших ничего. И слышать: – Не спасайте нас! Умрем мы    с именем Его!.. Откапывать из-под вранья. И плакать.    И кричать во тьму: – Дай руку!.. – Вам не верю я! А верю    одному Ему!.. – Вот факты!.. – Я плюю на них от имени всего полка!!! А нам    откапывать живых. Еще живых. Живых пока. А нам    детей недармовых своею болью убеждать. И вновь    откапывать живых. Чтобы самим живыми стать.

«Наша доля прекрасна, а воля – крепка!..» РВС, ГОЭЛРО, ВЧК… Наши марши взлетают до самых небес! ЧТЗ, ГТО, МТС… Кровь течет на бетон из разорванных вен. КПЗ, ЧСШ, ВМН… Обожженной, обугленной станет душа. ПВО, РГК, ППШ… Снова музыка в небе. Пора перемен. АПК, ЭВМ, КВН… «Наша доля прекрасна, а воля – крепка!» SOS. тчк

Ты меня в поход не зови, — мы и так    по пояс в крови! Над Россией сквозь годы-века шли кровавые облака. Умывалися кровью мы, причащалися кровью мы. Воздвигали мы на крови гнезда    ненависти и любви. На крови посреди земли тюрьмы строили и Кремли. Рекам крови потерян счет… А она все течет и течет.

Бренный мир,    будто лодка, раскачивается. Непонятно, – где низ, где верх… Он заканчивается, заканчивается — долгий, совесть продавший — век. Это в нем,    по ранжиру построясь, волей жребия своего, мы, забыв про душу, боролись, надрывая пупки, боролись, выбиваясь из сил, боролись то – за это, то – против того!.. Как ребенок, из дома выгнанный, мы в своей заплутались судьбе… Жизнь заканчивается,    будто проигранный, страшный чемпионат по борьбе!

Ветер. И чайки летящей крыло. Ложь во спасение. Правда во зло. Странно шуршащие камыши. Бездна желаний над бездной души. Длинный откат шелестящей волны. Звон    оглушительной тишины. Цепкость корней и движение глыб. Ржанье коней. И молчание рыб. Парус,    который свистит, накренясь… Господи, сколько намешано в нас!

Надоело: «Долой!..» Надоело: «Ура!..» Дождь идет, как вчера. И как позавчера. Я поверил,    что эта дождливая слизь нам дана в наказанье, что мы родились… Но однажды —    пришельцем из сказочных книг — яркий солнечный луч на мгновенье возник! Он пронзил эту морось блестящей иглой… Тонкий солнечный луч. Без «ура» и «долой».

Гром прогрохотал незрячий. Ливень ринулся с небес… Был я молодым,    горячим, без оглядки в драку лез!.. А сейчас прошло геройство, — видимо, не те года… А теперь я долго,    просто жду мгновения, когда так: ни с ходу и ни смаху, — утешеньем за грехи, — тихо    лягут на бумагу беззащитные стихи.

Жил да был.    Жил да был. Спал, работал, ел и пил. Полюбил. Разлюбил. Плюнул! —    снова жил да был… Говорил себе не раз: «Эх, махнуть бы на Кавказ!..» Не собрался. Не махнул… Лямку буднично тянул. Жил да был.    Жил да был. Что-то знал да позабыл. Ждал чего-то, но потом — дом, работа, снова дом. То жара,    то снега хруст. А почтовый ящик пуст… Жил да был. Грустил. Седел. Брился. В зеркало глядел. Никого к себе не звал, В долг    не брал и не давал. Не любил ходить в кино, но зато смотрел в окно на людей и на собак — интересно, как-никак. Жил да был.    Жил да был. Вдруг пошел —    ковер купил! От стены и до стены с ворсом    сказочной длины! Красотища — Бог ты мой!.. Прошлой слякотной зимой так,    без видимых причин — умер, отошел, почил… Зазвенел дверной звонок. Двое    принесли венок (от месткома) с лентой рыжей… (Вот под этой ржавой крышей, вот под этим серым небом жил да был.) А может, не был.

В поисках счастья, работы, гражданства странный обычай в России возник: детям    уже надоело рождаться. Верят, что мы проживем и без них.

Небо в грозовых раскатах. Мир, лоснящийся снаружи. Мальчики на баррикадах яростны и безоружны… Час    нелепый и бредовый. Зрители на всех балконах. Кровь на вздыбленной Садовой. Слезы Бога на погонах… Скрежет голоса цековского и —     «для блага всех людей» путч на музыку Чайковского. Танец мелких лебедей.

Пятидесятый.    Карелия.       Бригада разнорабочих. Безликое озеро.    Берег, где только камни растут. Брезент, от ветра натянутый,    вздрагивает и лопочет. Люди сидят на корточках. Молча обеда ждут. Сидят они неподвижно.    Когда-то кем-то рожденные. Ничейные на ничейной,    еще не открытой земле. Нечаянно не посаженные. Условно освобожденные. Сидят и смотрят, как крутится    крупа в чугунном котле.

Ночью почти что до центра земли площадь единственную подмели. Утром динамики грянули всласть, и демонстрация началась!.. Вытянув шеи, идет детвора, — «Светлому будущему — ура-а!» Стайка затюканных женщин. И над — крупно: «Да здравствует мелькомбинат!..» «Нашему Первому маю – ура! Интеллигенция наша да здра…» Вот райбольница шагает. А вот — Ордена Ленина Конный завод… …Следом какая-то бабушка шла. С ярким флажком. Как машина Посла.

Наше время пока что не знает    пути своего. Это время безумно,    тревожно       и слишком подробно… Захотелось уйти мне в себя,    а там – никого! Переломано все,    будто после большого погрома… Значит, надобно заново    связывать тонкую нить. И любое дождливое утро встречать первозданно. И потворствовать внукам. И даже болезни ценить… А заката не ждать. Все равно, он наступит нежданно.

Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест. Я тащил на усталой спине свой единственный крест. Было холодно так, что во рту замерзали слова. И тогда я решил этот крест расколоть на дрова. И разжег я костер на снегу. И стоял. И смотрел, как мой крест одинокий удивленно и тихо горел… А потом зашагал я опять среди черных полей. Нет креста за спиной… Без него мне еще тяжелей.

Может быть, все-таки мне повезло, если я видел время запутанное, время запуганное, время беспутное, которое то мчалось, то шло. А люди шагали за ним по пятам. Поэтому я его хаять не буду… Все мы — гарнир к основному блюду, которое жарится где-то Там.

Ламца-дрица, гоп-цаца! Это – сказка без конца… Трали-вали, вали-трали. Ах, как нам прекрасно врали! Ах, как далеко вели «ради счастья всей Земли!». Трали-вали, трали-вали… Ах, как гордо мы шагали! Аж с утра до темноты шли вперед,    раззявив рты. Флаг пылал, над нами рея… Золотое было время! Время    тостов и речей. Век дотошных стукачей… Ведь еще почти намедни ах, как смачно нас имели! (Десять пишем, два в уме), — оказались мы в дерьме. В нем теперь сидим и воем, как когда-то под конвоем. Ламца-дрица, гоп-цаца… Нам бы выка- рабка- тца!

Помогите мне, стихи! Так случилось почему-то: на душе темно и смутно. Помогите мне,    стихи. Слышать больно.    Думать больно. В этот день и в этот час я — не верующий в Бога — помощи прошу у вас. Помогите мне,    стихи, в это самое мгновенье выдержать, не впасть в неверье. Помогите мне,    стихи. Вы не уходите прочь, помогите, заклинаю! Чем? А я и сам не знаю, чем вы можете    помочь. Разделите эту боль, научите с ней расстаться. Помогите мне    остаться до конца самим собой. Выплыть. Встать на берегу, снова    голос       обретая. Помогите… И тогда я сам    кому-то помогу.

Такая жизненная полоса, а может быть, предначертанье свыше: других я различаю голоса, а собственного голоса    не слышу. И все же он, как близкая родня, единственный, кто согревает в стужу. До смерти будет он    внутри меня. Да и потом не вырвется наружу.

Ау,    общежитье, «общага»! Казнило ты нас и прощало. Спокойно,    невелеречиво ты нас ежедневно учило. Друг друга ты нам открывало. И верило, и согревало. (Хоть больше гудели,    чем грели слезящиеся батареи…) Ау, общежитье, «общага»! Ты многого не обещало. А малого    мы не хотели. И звезды над нами летели. Нам было уверенно вместе. Мы жить собирались лет двести… Ау, общежитье, «общага»!.. Нас жизнь развела беспощадно. До возраста    повыбивала, как будто война бушевала. Один —    корифей баскетбола — уехал учителем в школу. И, в глушь забредя по малину, нарвался    на старую мину. Другого холодной весною на Ладоге смыло волною. А третий любви не добился взаимной. И попросту спился. Растаял    почти незаметно… А тогда все мы были бессмертны.

Тихо летят паутинные нити. Солнце горит на оконном стекле… Что-то я делал не так? Извините: жил я впервые    на этой Земле. Я ее только теперь ощущаю. К ней припадаю. И ею клянусь. И по-другому прожить обещаю, если вернусь… Но ведь я не вернусь.

Никому из нас не жить повторно. Мысли о бессмертьи —    суета. Миг однажды грянет, за которым — ослепительная темнота… Из того, что довелось мне сделать, Выдохнуть случайно довелось, может, наберется строчек десять… Хорошо бы, если б набралось.

Волга-река. И совсем по-домашнему: Истра-река. Только что было поле с ромашками… Быстро-то как!.. Радуют не журавли в небесах, а синицы в руках… Быстро-то как! Да за что ж это, Господи?! Быстро-то как… Только что вроде с судьбой расплатился, — снова в долгах! Вечер    в озябшую ночь превратился. Быстро-то как… Я озираюсь. Кого-то упрашиваю,    как на торгах… Молча подходит Это.    Нестрашное… Быстро-то как… Может быть, может быть, что-то успею я    в самых последних строках!.. Быстро-то как! Быстро-то как… Быстро…

Ах, как мы привыкли шагать от несчастья к несчастью… Мои дорогие, мои бесконечно родные, прощайте! Родные мои, дорогие мои, золотые, останьтесь, прошу вас,    побудьте опять молодыми! Не канье беззвучно в бездонной российской общаге. Живите. Прощайте… Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда невиден. Простите меня, если я хоть кого-то обидел! Целую глаза ваши. Тихо молю о пощаде. Мои дорогие. Мои золотые. Прощайте!.. Постичь я пытался безумных событий причинность. В душе угадал… Да не все на бумаге случилось.

Этот витязь бедный никого не спас. А ведь жил он    в первый и последний раз. Был отцом и мужем и —    судьбой храним — больше всех был нужен лишь своим родным… От него осталась жажда быть собой, медленная старость, замкнутая боль. Неживая сила. Блики на воде… А еще —    могила. (Он не знает, где).