Не думай о секундах свысока. Наступит время – сам поймешь, наверное: свистят они,    как пули у виска, — мгновения, мгновения, мгновения… Мгновения спрессованы в года. Мгновения спрессованы в столетия. И я не понимаю иногда: где – первое мгновенье, где – последнее. У каждого мгновенья – свой резон. Свои колокола. Своя отметина. Мгновенья раздают    кому – позор, кому – бесславье, а кому – бессмертие! Из крохотных мгновений соткан дождь. Течет с небес вода обыкновенная… И ты порой почти полжизни ждешь, когда оно придет — твое мгновение. Придет оно — большое, как глоток, глоток воды во время зноя летнего… А в общем,    надо просто помнить долг. От первого мгновенья до последнего.

Был ноябрь    по-январски угрюм и зловещ. Над горами метель завывала. Егерей    из дивизии «Эдельвейс» наши сдвинули с перевала… Командир    поредевшую роту собрал и сказал тяжело и спокойно: «Час назад    меня вызвал к себе генерал. Вот, товарищи,    дело какое: Там – фашисты. Позиция немцев ясна. Укрепились надежно и мощно. С трех сторон – пулеметы,    с четвертой – стена. Влезть на стену почти невозможно… Остается надежда    на это «почти». Мы должны — понимаете, братцы? — нынче ночью    на чертову гору       вползти. На зубах — но до верха добраться!..» А солдаты глядели на дальний карниз, и один —    словно так, между прочим, — вдруг спросил: – Командир, может, вы – альпинист?… — Тот плечами пожал: – Да не очень… Я родился и вырос в Рязани,    а там горы встанут, наверно, не скоро… В детстве    лазал я лишь по соседским садам. Вот и вся «альпинистская школа»… А еще    (он сказал, как поставил печать!) там у них — патрули! Это значит: если кто-то сорвется,    он должен молчать. До конца. И никак не иначе… …Как восходящие капли дождя, как молчаливый вызов, лезли,    наитием находя трещинку, выемку, выступ. Лезли,    почти сроднясь со стеной, — камень светлел под пальцами. Пар    поднимался над каждой спиной и становился панцирем. Молча    тянули наверх свои каски, гранаты, судьбы. Только дыхание слышалось и стон сквозь сжатые зубы… Дышат друзья.    Терпят друзья. В гору ползет молчание. Охнуть – нельзя.    Крикнуть – нельзя. Даже —    слова прощания. Даже —    когда в озноб темноты, в черную прорву    ночи, все понимая, рушишься ты, напрочь    срывая       ногти! Душу твою ослепит на миг жалость,    что прожил мало… Крик твой истошный,    неслышный крик мама услышит. Мама… …Лезли    те,       кому повезло. Мышцы в комок сводило, — лезли! (Такого    быть не могло!! Быть не могло. Но – было…) Лезли,    забыв навсегда слова, глаза напрягая    до рези… Сколько прошло? Час или два? Жизнь или две? Лезли!! Будто на самую    крышу войны… И вот, почти как виденье, из пропасти    на краю стены молча    выросли       тени. И так же молча — сквозь круговерть и колыханье мрака — шагнули! Была    безмолвной, как смерть, страшная их атака!.. Через минуту    растаял чад и грохот короткого боя… Давайте и мы    иногда       молчать, об их молчании помня.

Как разглядеть за днями след нечеткий? Хочу приблизить к сердцу этот след… На батарее    были сплошь девчонки. А старшей было восемнадцать лет. Лихая челка над прищуром хитрым, бравурное презрение к войне… В то утро танки вышли прямо к Химкам. Те самые. С крестами на броне… И старшая,    действительно старея, как от кошмара заслонясь рукой, скомандовала тонко: – Батарея-а-а! (Ой, мамочка!.. Ой, рóдная!..) Огонь! — И —    залп!.. И тут они заголосили, девчоночки, запричитали всласть. Как будто бы вся бабья боль России в девчонках этих вдруг отозвалась! Кружилось небо —    снежное, рябое. Был ветер обжигающе горяч. Былинный плач    висел над полем боя, он был слышней разрывов – этот плач! Ему —    протяжному —       земля внимала, остановясь на смертном рубеже. – Ой, мамочка!.. – Ой, страшно мне!.. – Ой, мама!.. — И снова: – Батарея-а-а!.. …И уже пред ними, посреди земного шара, левее безымянного бугра горели неправдоподобно жарко четыре черных танковых костра! Раскатывалось эхо над полями, бой    медленною кровью истекал… Зенитчицы кричали и стреляли, размазывая слезы по щекам. и падали. И поднимались снова. Впервые защищая наяву и честь свою (в буквальном смысле слова!). И Родину. И маму. И Москву. Весенние пружинящие ветки. Торжественность венчального стола. Неслышанное: «Ты моя – навеки!..» Несказанное: «Я тебя ждала…» И губы мужа. И его ладони. Смешное бормотание во сне. И то, чтоб закричать в родильном доме: – Ой, мамочка! Ой, мама, страшно мне! — И ласточку. И дождик над Арбатом. И ощущенье полной тишины… Пришло к ним это после. В сорок пятом. Конечно, к тем, кто сам пришел с войны.

Утром    ярким, как лубок. Страшным. Долгим. Ратным. Был разбит    стрелковый полк. Наш. В бою    неравном. Сколько полегло парней в том бою — не знаю. Засыхало —    без корней — полковое знамя. Облака    печально шли над затихшей битвой. И тогда с родной земли встал    солдат       убитый. Помолчал. Погоревал. И —    назло ожогам — грудь свою забинтовал он    багровым шелком. И подался на воток, отчим домом    бредя. По земле    большой, как вздох. Медленной,    как время. Полз пустым березняком. Шел лесным овражком. Он себя    считал       полком в окруженье вражьем! Из него он    выходил грозно и устало. Сам себе    и командир, и начальник штаба. Ждал он часа своего, мстил    врагу       кроваво. Спал он в поле, и его знамя    согревало… Шли дожди. Кружилась мгла. Задыхалась    буря. Парня    пуля       не брала — сплющивалась пуля! Ну, а ежели    брала в бешенстве напрасном — незаметной    кровь была, красная на красном… Шел он долго,    нелегко. Шел    по пояс в росах, опираясь на древко, как на вещий посох.

Их напрасно весь день искали. Вдалеке    от привычных дорог катерок посадило на камни. Уходил на дно катерок. Экипаж катерочка —    четверо, да еще пассажирка одна… Видно, так судьбою начертано, что вода чересчур холодна. Знали все (зачем утешаться и надеяться на чудеса?) — в этом климате можно держаться на поверхности полчаса, а потом… Да ну его к черту! Все равно не спасется никто… Капитан    взглянул на девчонку: – Парни, ей-то это за что?! Мы    пожили не так уж мало, а она всего ничего… Но ведь есть на катере    мачта! Это ж — лодка на одного!.. И не надо, сестренка, плакать… Мы немножко    обманем смерть… А она: – Не умею плавать… — Он: – Тебе и не надо уметь!.. Мы привяжем тебя,    спеленаем — не утонешь во веки веков… Только ты постарайся, родная, доплыви за нас, мужиков. Может, холод взять не успеет… В общем,    кончим этот базар! Передашь наши письма на берег. Приготовься. Я все сказал… …Первый написал коротко: «Извини за почерк — холодно. Извини за кляксы — мокро. Так и потонуть    можно. Если не придет к нам    спасенье, выйди замуж. Твой Сеня…» А второй    на лоб сдвинул шапку. Передал письмо. Ножкой шаркнул. А в письме: «Натаха!    Рыдать погоди! Слезы неполезны для красавицы… Мы еще поплаваем! Все впереди! Все впереди,    кроме задницы…» Третий    к рубке вздыбленной       плечом привалился, шевелил губами — широк да невезуч. То ли – матерился,    то ли – молился, то ли – что-то важное    учил наизусть. «Бывшая жена моя,    кончай свою дележку — простыни-подушки, чашки-сапоги… Сбереги Алешку!    Алешку.       Алешку. Сбереги мне    сына. Алешку    сбереги… Знаю, что меня ты    любила       понарошку. Но теперь — хоть мертвому! — перечить не моги: сбереги Алешку.    Алешку.       Алешку. Я тебя прощаю.    Алешку сбереги!..» А четвертый    буркнул нехотя: – Некому писать!.. Да и – некогда… …Письма спрятаны в целлофане. (Лица мокрые,    будто в крови.) Помолчали. Поцеловали. И сказали глухо:    – Живи… — Подступившие слезы вытерши, привязали, сказали:    – Выдержи… — оттолкнули, сказали:    – Выплыви… — И смотрели вслед, пока видели… И плыла она по Байкалу. И кричала,    сходя с ума! То ль —    от гибели убегала, то ли —    к гибели       шла сама. Паутинка ее дыханья обрывалась у самого    рта. И накатывалась,    громыхая, фиолетовая темнота! И давили    чужие письма. И волна как ожог была… Почтальонша, самоубийца — все плыла она, все плыла. Все качалась    под ветром       отчаянным, ослепительным, низовым… И была она    Чрезвычайным Полномочным Послом к живым! Долгим эхом,    посмертным жестом, вдовьим стоном на много дней… …А потом вертолетный профектор, чуть качаясь,    повис       над ней.

Был он рыжим, как из рыжиков рагу. Рыжим, словно апельсины на снегу. Мать шутила, мать веселою была: «Я от солнышка сыночка родила…» А другой был черным-черным у нее. Черным, будто обгоревшее смолье. Хохотала над расспросами она, говорила: «Слишком ночь была черна!..» В сорок первом, в сорок памятном году прокричали репродукторы беду. Оба сына, оба-двое, соль Земли — поклонились маме в пояс и ушли… Довелось в бою почуять молодым рыжий бешеный огонь и черный дым, злую зелень застоявшихся полей, Серый цвет прифронтовых госпиталей. Оба сына, оба-двое, два крыла воевали до Победы. Мать ждала. Не гневила, не кляла она судьбу. Похоронка обошла ее избу. Повезло ей, привалило счастье вдруг. Повезло одной на три села вокруг. Повезло ей, повезло ей, повезло! — Оба сына воротилися в село. Оба сына, оба двое, плоть и стать. Золотистых орденов не сосчитать. Сыновья сидят рядком – к плечу плечо. Ноги целы, руки целы – что еще? Пьют зеленое вино, как повелось… У обоих изменился цвет волос. Стали волосы — смертельной белизны!.. …Видно, много белой краски у войны.

Вернуться б к той черте,    где я был мной. Где прилипает к пальцам хлеб ржаной. И снег идет. И улица темна. И слово «мама» —    реже, чем «война» Желания мои скупы. Строги. Вся биография —    на две строки. И в каждой строчке    холод ледяной… Вернуться б к той черте,    где я был мной. Вернуться бы, вернуться б к той черте, где плачу я в полночной духоте, где очень близко    губы и глаза, где обмануть нельзя, смолчать нельзя. Измены —    даже мысленно —       страшны. А звездам в небе тесно от луны. Все небо переполнено луной… Вернуться б к той черте,    где я был мной. Не возвращаться б    к той черте,       когда становится всесильной немота. Ты бьешься об нее. Кричишь,    хрипя. Но остается крик внутри тебя. А ты в поту. Ты память    ворошишь. Как безъязыкий колокол, дрожишь. Никто не слышит крика твоего… Я знаю страх. Не будем    про него. Вернуться б к той черте,    где я был мной. Где все впервые: светлый дождь грибной, который по кустарнику бежит. И жить легко. И очень надо    жить! Впервые «помни»,     «вдумайся»,        «забудь». И нет «когда». А сплошь —     «когда-нибудь». И все дается малою ценой. Вернуться б к той черте,    где я был мной. Вернуться б к той черте… А где она? Какими вьюгами заметена?

Город прославился так: вышел    военный чудак, старец с лицом молодым. «Парни, — сказал он, — летим! Мальчики,    время пришло. Дьявольски нам повезло!..» В семь сорок девять утра все было так, как вчера. «Точка… — вздохнул офицер, — чистенько    вышли       на цель…» В восемь двенадцать утра сказано было:     «Пора!..» В восемь пятнадцать,    над миром взлетев, взвыл торжествующе дымный клубок! Солнце зажмурилось, похолодев. Вздрогнули оба: и «боинг», и бог!.. Штурман воскликнул:     «Ой, как красиво!..» В эту секунду    в расплавленной мгле рухнули все представленья о зле. Люди узнали,    что на Земле есть Хиросима. И нет Хиросимы.

Жил богатырь на свете.    Претендовал на корону. Не было у гражданина    ни слабостей,       ни гордынь. Съедал на обед барана. На ужин съедал корову. Был богатырь    что надо! Сказочный был богатырь… Он – либо сражался,    либо       думал: с кем бы сразиться?! И никакая сила не могла его удержать… Князю приходится княжить. Прачке – с бельем возиться. Богатырю приходится    подвиги совершать… Однажды он въехал в море.    На добром коне.       С разгона. И там пропадал, — рассказывают, — почти до восьми утра. А утром князю в подарок    привез он Царя Морского. Люди кричали: «Браво-о-о!..» Люди кричали: «Ура-а-а-а!..» А богатырь отправился    в Царство Зловонной Гари, — жажду геройства    новым подвигом утолил. Огненного Страшилу    голыми взял руками! (Только усы да брови чуточку опалил.) Княжеские глашатаи    на площадях       хрипели. Был потрясающий праздник!    (Я знаю, что говорю.) Звонкие трубы пели, чистые трубы пели, медные трубы пели славу богатырю! Слушал он эти трубы    в очень достойной позе. Слушал он их,    внимая       каждой отдельной трубе. Слушал их днем и ночью, Вдумчиво слушал. А после — разволновался.    И помер.       От уваженья к себе… — Жил богатырь на свете,    Явно – не самый слабый. Был богатырь,    и – нету. Жалко богатыря. Страшное испытанье:    медные трубы славы! Соображали предки. Слов не бросали зря.

Был кузнец непьющим. Ел, что Бог предложит. То ли от безумия, то ли от забот он украл однажды у соседа лошадь. Кузнеца поймали. И собрали сход… Дали слово старцу. Распростер он руки. Покатились слезы из-под дряблых век: «Люди! Я заплакал от стыда и муки!.. Вор    у нас в деревне! Мерзкий человек!.. Мне стоять с ним больно. Мне дышать – противно! Пусть не станет вора на святой Земле!..» Зашептались люди. В общем, выходило: кузнецу придется кончить жизнь в петле… И тогда поднялся старец    (очень древний!) От волненья вздрагивал седины венец. Он сказал: «Подумаем, жители деревни!.. Что украли? Лошадь. Кто украл? Кузнец!! Он у нас – единственный! Нужный в нашей жизни. Без него – погибель! Бог ему судья… Мы,    повесив вора, кузнеца лишимся! Выйдет, что накажем    мы самих себя! Вдумайтесь!..» И люди снова зашептались. Спорам и сомненьям не было конца… И тогда поднялся самый главный Старец: «Правильно!    Не надо вешать кузнеца!.. Пусть за свой проступок он заплатит деньги!.. А поскольку этот разговор возник, — есть у нас два бондаря. Двое! И – бездельники!.. Лучше мы повесим одного из них…» Умные селяне под домам расходятся. Курят.    Возвращаются к мирному труду… Кузнецом единственным быть мне очень хочется! Если ненароком лошадь    украду.

Джинн был добрым. Из бутылки вылез, а бутылку    подарил мальцу… Стражники царёвы подивились: мимо них    шагнула тень       к дворцу. Царь, румяный, как шашлык по-карски, глянул на волшебника хитро: – Ты откуда взялся? – Я? Из сказки. – А сюда зачем? – Творить    добро. – Значит, будешь требовать в награду золотишко, бархату аршин? Может, дочку царскую? – Не надо. Ничего не надо. Я же —    джинн. Царь перекрестился на икону, скипетром покачивая в такт, и сказал сурово: – Нет закону, чтоб добро творили просто так!.. Засмеялся джинн. Подался в город. И —    покрытый копотью лучин — он сначала уничтожил голод, грамоте мальчишек научил, лес дремучий вырубил без страха, запросто остановил чуму… Люди относились к джинну    странно и не очень верили ему. Их одно лишь интересовало: – Все-таки скажи, открой секрет… Сам-то ты    неужто без навара? – Я же джинн! – Ну-у, это не ответ! Не бывает так…    Добро приносишь. Бедным помогаешь задарма. Ничего себе взамен    не просишь… Понимаешь? — Дураков нема. Джинн    засеял рожью поле брани. (Люди ночью эту рожь    сожгли.) Рассыпал он истины.    (Не брали.) Планетарий выстроил.    (Не шли.) Джинна избегали. Джинна гнали. (Дважды    чудом спасся от толпы!) Дружным хором    джинна проклинали пасторы, раввины и попы. Хаяли в костелах и в мечетях, тысячами шли на одного!.. Джинн бы умер    в тягостных мученьях, если б не бессмертие его. И, устав от мыслей раздраженных, плюнул джинн на непонятный мир… И решил он разводить крыжовник: ягоду,    в которой – витамин. Для себя!.. Над хутором заброшенным, над последней страстью чудака плыли —    не плохие, не хорошие — средние    века.

Вслушайтесь! Вглядитесь! Убивают    время. Убивают время    сообща и в одиночку. Будто бы друг с другом соревнуясь:    кто скорее? Убивают в полдень. Убивают ночью. Убивают    время       нахально и молитвенно. Убивают время    стыдливо и истошно. Убивают прямо перед окнами    милиции! (Что там     «перед окнами». За окнами — тоже…) Люди спотыкаются.    Погоду ругают. На площадках лестничных толкутся вдвоем. Зазывают в гости. Так и предлагают: «Приходите…    Как-нибудь       вечерок…          убьем…» Люди суетятся. Люди верят в слухи. Ссорятся. Ждут из Саратова    родных. Убивают время! После —    моют руки. Чтоб не оставалось крови на них… Люди    убивают время отрешенно. Пухлые портфели загадочно несут. Убивают    собственное время. И чужое. И никто    за это не зовет их в суд. И никто —    ни разу! —       не вручает похоронных, Мол, «погибло время. Нужнейшее. Зазря…» Падают    минуты повзводно и поротно. Начиная    с самого первого января… Мертвые минуты молчат,    не обижаются; Мертвые минуты    выстраиваются в века… Зачем люди плачут? Чего докторам    жалуются, что мало успели сделать, что жизнь —    коротка?

Все хочу я увидеть. Хочу испытать,    Все, кроме смерти, И услышать все шепоты мира и все его грохоты. Но даже и то, что небесный Госплан    отпустил мне по смете, я честно приму. И вместе с друзьями    потрачу до крохотки… Все желания могут исполниться,    кроме самого яркого — колеса машины времени    ржавеют – несмазаны… А мне б откусить от того матросского яблочка! А мне бы почуять рукопожатье товарища маузера!.. Это вовсе не кровь,    это время в жилах играет. Пусть потом разберутся,    кто гений,       кто трус,          кто воин. Ведь не тогда человек умирает,    когда умирает, А тогда, когда говорит: «Я собой доволен…» Я собой доволен…    И можно готовить деньги, заказывать место на кладбище и траурный выезд… А в соседнем сквере    кудахчут хорошо одетые дети. И не знают еще, что им досталась эпоха —    на вырост! Мы об этом тоже не знали. Мы не верили, что состаримся. И что однажды    на сердце у каждого       истина выжжется: никогда не бывает Счастье конечной станцией!.. …Потому-то и кружится этот мир. Потому он    и движется.

Подступала поэма. Она изводила меня. То манила доступностью легкой, а то не давалась. Подступала поэма. Звучать начинала, дразня. А потом за границами голоса вдруг оставалась… Если я уезжал, то она меня честно ждала, терпеливо ждала на ступенях у самого дома. Подступала поэма. Невнятной и точной была. Сумасшедшей и невозмутимой. Жестокой и доброй… А однажды приснилось мне: я нахожусь на посту. И ночная дорога, как пеной, туманом закрыта. Вдруг почувствовал я, как приходит в мою немоту ощущение ритма, звенящая яростность ритма! Этим медленным ритмом я был, будто льдами, затерт. Он во мне тяжело нарастал, колыхаясь и зрея… – Кто идет? — закричал я. – Стой! Кто идет? И услышал спокойный ответ: – Время.

Память    за прошлое держится цепко, то прибывает, то убывает… В школе    когда-то       были оценки две: «успевает» и «не успевает»… Мир из бетона.    Мир из железа. Аэродромный    разбойничий рокот… Не успеваю довериться лесу. Птицу послушать. Ветку потрогать… Разочаровываюсь.    Увлекаюсь. Липкий мотив про себя напеваю. Снова куда-то    бегу,       задыхаясь! Не успеваю… Не успеваю. Время жалею.    Недели мусолю. С кем-то    о чем-то       бессмысленно спорю. Вижу все больше вечерние    зори. Утренних зорь я почти что не помню… В душном вагоне —    будто в горниле. В дом возвращаюсь.    Дверь открываю. Книги квартиру заполонили. Я прочитать их    не успеваю!.. Снова ползу    в бесконечную гору, Злюсь и от встречного ветра    немею. Надо б, наверное,    жить       по-другому! Но по-другому я не умею… Сильным бываю.    Слабым бываю. Школьного друга нежданно встречаю. «Здравствуй! Ну как ты?…» И — не успеваю вслушаться    в то, что он мне       отвечает… Керчь и Калькутта, Волга и Висла. То улетаю,    то отплываю. Надо бы, надо бы остановиться! Не успеваю. Не успеваю… Знаю,    что скоро метели       подуют. От непонятной хандры изнываю… Надо бы    попросту сесть и подумать! Надо бы… Надо бы… Не успеваю! Снова меняю    версты       на мили. По телефону Москву вызываю… Женщину,    самую лучшую       в мире, Сделать счастливой не успеваю!.. Отодвигаю    и планы, и сроки. Слушаю притчи    о долготерпенье. А написать свои главные строки не успеваю! И вряд ли успею… Как протодьякон    в праздничной церкви, голос единственный надрываю… Я бы, конечно,    исправил оценки!.. Не успеваю. Не успеваю.

Мужичонка-лиходей —    рожа варежкой — дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, «дело у него государево!» Кто таков? Почто вопит? Вот что верует? Отчего в глаза стрельцам глядит без робости? Вор – не вор,    однако кто его ведает… А за крик держи ответ по всей строгости!.. Мужичка того    недремлющая стража взяла. На расспросе объявил этот странный тать, что клянется смастерить    два великих крыла и на оных, аки птица, будет в небе летать… Подземелье. Стол дубовый. И стена на три крюка. По стене плывут, качаясь, тени страшные. Сам боярин Троекуров    у смутьяна-мужика бородою тряся, грозно спрашивали: – Что творишь, холоп? – Не худое творю. – Значит, хочешь взлететь? – Даже очень хочу. – Аки птица, говоришь? – Аки птица, говорю. – Ну, а как не взлетишь? – Непременно взлечу! Был расспрашиван холоп строгим способом, шли от засветло расспросы и до затемно. Дыбой гнули мужика, а он упорствовал: «Обязательно взлечу! Обязательно!» Вдруг и вправду полетит мозгля крамольная?! Вдруг понравится царю    потеха знатная? Призадумались боярин и промолвили: – Ладно!.. Что тебе, холоп,    к работе надобно? Дали все, что просил для крылатых дел: два куска холста,    драгоценной слюды, прутьев ивовых,    на неделю еды. (И подьячего, чтоб смотрел-глядел.) Необычное    мужичок мастерил, вострым ножиком он холсты кромсал, из белужьих жабр хитрый клей варил, прутья ивовые в три ряда вязал. От рассветной зари до темных небес он работал и не печалился. Он старался – черт,    он смеялся – бес: «Получается! Ой, получается!..» Слух пошел по Москве: «Лихие дела!.. Мужичонка…    Да чтоб мне с места не встать!.. Завтра в полдень, слышь?…    Два великих крыла… На Ивановской…    Аки птица летать…» – Что творишь, холоп? – Не худое творю. – Значит, хочешь взлететь? – Даже очень хочу. – Аки птица, говоришь? – Аки птица, говорю. – Ну, а как не взлетишь? – Непременно взлечу! Мужичонка-лиходей —    рожа варежкою, — появившись из ворот скособоченных, дня тридцатого апреля на Ивановскую вышел-вынес    два крыла перепончатых. Были крылья угловатыми и мощными, распахнулись — всех зажмуриться заставили! Были тоненькими очень —    да не морщили. Были словно ледяными —    да не таяли. Отливали эти крылья сверкающие то ли – кровушкою,    то ли – пожарами. Сам боярин Троекуров со товарищами поглазеть на это чудо пожаловали… Крыльев радужных таких    земля не видела. И надел их мужик,    слегка важничая. Вся Ивановская площадь шеи вытянула, приготовилася ахнуть вся Ивановская!.. Вот он крыльями взмахнул,     сделал первый шаг. Вот он чаще замахал,     от усердья взмок. Вот на цыпочки встал, —    да не взлеталось никак!.. Вот он щеки надул, —    а взлететь не мог!.. Он и плакал, и молился, и два раза отдыхал, закатив глаза, подпрыгивал по-заячьи. Он поохивал, присвистывал, он крыльями махал и ногами семенил, как в присядочке. По земле стучали крылья,    крест мотался на груди. Обдавала пыль вельможного боярина. Мужику уже кричали: «Ну, чего же ты?    Лети! Обещался, так взлетай, окаянина!..» А когда он завопил:     «Да где ж ты, господи?!» — и купца задел крылом, пробегаючи, вся Ивановская площадь     взвыла в хохоте, так что брызнули с крестов стаи галочьи!.. А мужик упал на землю,     как подрезали. И не слышал он ни хохота, ни карканья… Сам боярин Троекуров     не побрезговали: подошли к мужичку и в личность харкнули. И сказали так боярин: «Будя! Досыта посмеялись.     А теперь давай похмуримся. Батогами его! Но чтоб – не до смерти. Чтоб денечка два пожил да помучился…» Ой, взлетели батоги посреди весны. Вился каждый батожок в небе пташкою. И оттудова —     да поперек спины! Поперек спины —    да все с оттяжкою! Чтобы думал – знал! Чтобы впрок – для всех! Чтоб вокруг тебя стало красненько! Да с размахом – а-ах! Чтоб до сердца – э-эх! И еще раз – о-ох! И – полразика!.. – В землю смотришь, холоп? – В землю смотрю. – Полетать хотел? – И теперь хочу. – Аки птица, говоришь? – Аки птица, говорю. – Ну, а дальше как? – Непременно взлечу! Мужичонка-лиходей —    рожа варежкой, — одичалых собак пугая стонами, в ночь промозглую лежал на Ивановской, будто черный крест — руки в стороны. Посредине государства, затаенного во мгле, посреди берез и зарослей смородинных, на заплаканной, залатанной, загадочной Земле хлеборобов, храбрецов и юродивых. Посреди иконных ликов и немыслимых личин, бормотанья и тоски неосознанной, посреди пиров и пыток,    пьяных песен и лучин человек лежал ничком в крови собственной. Он лежал один, и не было ни звезд, ни облаков. Он лежал, широко глаза открывши… И спина его горела не от царских батогов, — прорастали крылья в ней. Крылья. Крылышки.

Скоро полночь.    Грохочут шаги в тишине… Отражаясь от каменных стен и веков, эхо памяти медленно плещет во мне… Двести десять шагов,    двести десять шагов… Через все, что мы вынесли,    превозмогли, — двести десять шагов непростого пути… Вся история нашей живучей Земли — предисловие к этим двумстам десяти!.. Двести десять шагов,    двести десять шагов. Мимо долгой, бессонной Кремлевской стены. Сквозь безмолвье    ушедших в легенду       полков И большую усталость последней войны… Память, память,    за собою       позови в те далекие, промчавшиеся дни. Ты друзей моих ушедших    оживи, а друзьям живущим молодость верни. Память, память, ты же можешь!    ты должна на мгновенье эти стрелки повернуть. Я хочу не просто вспомнить    имена. Я хочу своим друзьям    в глаза взглянуть. Посмотреть в глаза и глаз не отвести. Уставать,    шагать       и снова уставать… Дай мне воли до конца тебя    нести. Дай мне силы ничего    не забывать.

Пока в пространстве    кружится планета, На ней, пропахшей солнцем, никогда не будет дня,    чтоб не было       рассвета, не будет дня,    чтоб не было       труда!.. Так было в нашей жизни быстротечной: пришел    в победном реве       медных труб, взамен войны — Великой и Отечественной — Великий и Отечественный труд!.. Вся жизнь    как будто начиналась снова в бессонной чехарде    ночей и дней. И это было легче ненамного, чем на войне. А иногда —    трудней… Великий труд,    когда забот по горло. Огромный труд    всему наперекор… Работа шла не просто для прокорма, а в общем-то,    какой там был       прокорм? Кусок сырого    глинистого хлеба. Вода    из безымянного ручья. И печи обгорелые — до неба торчащие    над призраком жилья. Такая память    нас везде догонит. Не веришь, так пойди перепроверь: Два дома неразрушенных —    на город! Один мужик —    на восемь деревень!.. Расскажешь ли,    как, отпахав,       отсеяв, споткнулись мы о новую беду и как слезами    поливали землю в том — выжженном — сорок шестом    году! Как мышцы затвердевшие    немели и отдыха не виделось вдали… Мы выдержали. Сдюжили. Сумели. В который раз    себя       превозмогли… Свою страну,    свою судьбу врачуя, мы не копили силы про запас. И не спасло нас    никакое чудо. А что спасло? Да только он и спас — Великий и Отечественный. Только! Помноженный на тысячи. Один… Пусть медленно, пусть невозможно долго, но праздник наш    поднялся из руин! Поднялся праздник и расправил    плечи. Разросся, подпирая облака… Что ж, завтра будет проще? Будет легче? Наоборот: сложней    наверняка!.. Уже сейчас — совсем не для забавы — заводим мы    незряшный разговор: какая магистраль    нас ждет       за БАМом? Где он лежит — грядущий Самотлор?… …Распахнуты сердца. Открыты лица. Тайга стоит    уже в заре по грудь. Стартует утро. Царствует и длится Великий труд.    Отечественный труд! На стройках,    на полях       и на дорогах, в столичном гуле, в деревнях глухих, на самых мудрых    синхрофазотронах и в самых немудреных    мастерских! Не надо снисходительной гримасы по поводу «не той величины». Ведь есть не только    БАМы и КамАЗы — есть неизбывный общий труд страны! Где без обид    несут свои заботы, вершат    свои нелегкие дела обычные совхозы и заводы, которым нет ни славы,    ни числа. Не слишком-то надеясь на везенье, живет страна, мечтая и терпя. Слесарит,    инженерит,       пашет землю. И верит в жизнь. И создает    себя! Труд правит миром! Он пьянит,    как брага! Он объявляет:    все иль ничего! А без него любое знамя — тряпка! Любое слово без него — мертво! Великий    от великого усилья, Вознесший над страной    крыло свое! Отечественный! Ибо в нем —    Россия и сестры равноправные ее!.. Пока в пространстве    кружится планета, на ней — пропахшей солнцем — никогда не будет дня, чтоб не было    рассвета! Не будет дня,    чтоб не было       труда!

Все когда-нибудь    делают шаг       за порог. Жизнь у всех — на дорогах бренных… А мечтаю я    о пятилетке дорог. Не абстрактных. Вполне конкретных… Вы прислушайтесь: души людские    томя, в черноземах    и в глинистой жиже стонут в голос, воют, ревут ревмя на конкретных дорогах    машины! Даже если какая беда пришла, то доехать    в средине марта от села одного    до другого села — ни рессор не хватит, ни мата!.. Понимаю,    что очень огромна страна, допускаю,    что мы не боги. Знаю: в слове «до-ро-га»    звенит цена, — дорогие нынче дороги!.. Ладно, дорого… Что ж,    нагрузили – вези. Песни пой, себе в утешенье… Ну а хлеб,    лежащий       в целинной грязи! Он — дешевле?! А далекие рейсы,    будто на приз?! («Доберется!.. Авось не утонет…»!) Разве долгий подвиг —    шоферский риск — ничего не стоит?!. А колдобины    на ежедневном пути (чуть расслабишься — треснет шея)… А сама невозможность    проехать,       пройти? Разве это — дешевле? Не хочу, торопясь,    предвещать закон, сгоряча городить напраслину. Но в Державе такой,    в Гоударстве таком бездорожье — уже безнравственно! Это – факт! И дело не в чьей-то    молве. Я намеренно не стихаю… Не ищите поэзии в данной главе! Не считайте ее    стихами!.. Не стихи пишу — хриплым криком кричу. Не себе    прошу — для Отчизны хочу. Для нее —    океанами стиснутой, драгоценной, одной, единственной! Для которой мы трудимся    столько лет, для которой поем и печалимся… Недоступного нет,    невозможного нет, если только миром навалимся! Если только – с сердцем,    с умом,       с душой… И Дорога наша    сквозь время, та, которая пишется    с буквы большой, станет к нашим потомкам добрее!.. Всей наивностью    этих спешащих строк, всею ширью Земли, всею далью я мечтаю    о пятилетке дорог, — самой трудно мечтой мечтаю… За такое    можно отдать и жизнь, если это приблизит сроки… А сегодня, по-моему,    коммунизм есть Советская власть плюс дороги!

Было Училище. Форма – на вырост. Стрельбы с утра.    строевая – зазря… Полугодичный    ускоренный выпуск. И на петлице — два кубаря… Шел эшелон    по протяжной       России, Шел на войну    сквозь мельканье берез. «Мы разобьем их!..» «Мы их осилим!..» «Мы им докажем!..» —    гудел паровоз… Станции    как новгородское вече. Мир, где клокочет людская беда. Шел эшелон. А навстречу,    навстречу — лишь санитарные поезда… В глотку не лезла    горячая каша. Полночь была, как курок,    взведена… «Мы разобьем их!..» «Мы им докажем!..» «Мы их осилим!..» —    шептал лейтенант… В тамбуре, маясь на стрелках гремящих, весь продуваемый    сквозняком, он по дороге взрослел —    этот мальчик — тонкая шея, уши торчком… Только во сне, оккупировав полку в осатанелом    табачном дыму, он забывал обо всем ненадолго. И улыбался. Снилось ему что-то распахнутое    и голубое. Небо, а может,    морская волна… «Танки!!.» И сразу истошное:     «К бою-у!..» Так они встретились: Он и Война… …Воздух наполнился громом,    гуденьем. Мир был изломан, был искажен… Это казалось ошибкой,    виденьем, странным,    чудовищным миражом… Только видение не проходило: Следом за танками    у моста пыльные парни    в серых мундирах шли и стреляли от живота!.. Дыбились шпалы! Насыпь качалась! Кроме пожара, не видно ни зги! Будто бы эта планета    кончалась там, где сейчас наступали    враги! Будто ее становилось    все меньше!.. Ежась от близких разрывов гранат, — черный,    растерянный,       онемевший, — в жестком кювете лежал лейтенант. Мальчик    лежал посредине России, всех ее пашен,    дорог       и осин… Что же ты, взводный? «Докажем!..» «Осилим!..» Вот он —    фашист. Докажи. И осиль. Вот он —    фашист! Оголтело и мощно воет его знаменитая    сталь… Знаю, что это почти невозможно! Знаю, что страшно! И все-таки    встань! Встань, лейтенант!.. Слышишь,    просят об этом, вновь возникая    из небытия, дом твой, пронизанный солнечным светом. Город. Отечество. Мама твоя… Встань, лейтенант! Заклинают просторы, птицы и звери, снега и цветы. Нежная    просит       девчонка, с которой так и не смог познакомиться    ты! Просит    далекая средняя школа, ставшая госпиталем    с сентября. Встань! Чемпионы двора по футболу просят тебя —    своего вратаря! Просит    высокая звездная россыпь, горы,    излучина каждой реки!.. Маршал приказывает и просит: «Встань, лейтенант!    Постарайся!       Смоги…» Глядя значительно и сурово, вместе с землею и морем    скорбя, просит об этом крейсер «Аврора»! Тельман об этом просит    тебя! Просят деревни,    пропахшие гарью. Солнце,    как колокол,       в небе гудит! Просит из будущего Гагарин! Ты    не поднимешься — он    не взлетит… Просят твои нерожденные дети. Просит история… И тогда встал лейтенант и шагнул по планете, выкрикнув не по уставу: «Айда!!.» Встал и пошел на врага,    как вслепую! (Сразу же сделалась влажной    спина.) Встал лейтенант!.. И наткнулся    на пулю. большую и твердую, как стена… Вздрогнул он,    будто от зимнего ветра. Падал он медленно,    как нараспев. Падал он долго… Упал он    мгновенно. Он даже выстрелить не успел! И для него наступила    сплошная и бесконечная тишина… Чем этот бой завершился — не знаю. Знаю,    чем кончилась эта война!.. Ждет он меня за чертой неизбежной. Он мне мерещится    ночью и днем. Худенький мальчик, всего-то успевший встать    под огнем и шагнуть    под огнем!.. …А над домом тучи кружат-ворожат. Под землей цветущей павшие    лежат. Дождь    идет над полем, родную землю    поит… Мы про них не вспомним, — и про нас не вспомнят! Не вспомнят    ни разу. Никто и никогда. Бежит    по оврагу мутная вода… Вот и дождь    кончился. Радуга как полымя… А ведь очень хочется, чтоб и про нас    помнили.

Нас у Москвы —    очень много… Как по привычной канве, неудержимо и строго утро идет    по Москве. За ночь    мосты остыли, съежились    тополя. Дымчата и пустынна набережная Кремля. Башни    порозовели. Сразу же стала видна тихих    тянь-шаньских елей ранняя седина… Рядом, задумавшись тяжко, — и далеки, и близки, — высятся    многоэтажки, лепятся    особняки. В городе — сотни дорог, вечность    в себе       таящих. Город — всегда диалог прошлого    с настоящим. Есть в нем и детство,    и зрелость. Есть и лицо, и нутро… Двинулся    первый троллейбус, и задышало метро… Вот, добежав,    дотикав, пробуя голос свой, полмиллиона будильников грянули над Москвой! Благовест наш    небогатый, утренний наш    набат… Вот проснулась Таганка, потягивается    Арбат. Кузнецкий рекламы тушит. Зарядье    блестит росой. Фыркает Пресня    под душем! Останкино шпарит трусцой!.. К определенному сроку по мановенью    руки плюхаются на сковородку солнечные    желтки!.. Пьет чай    Ордынка и Сетунь… И снова, идя на рожон, мужья забором газетным отгородились    от жен. Встанут не раньше, не позже, жажду свою    утолив… Будто гигантский поршень, в доме работает лифт. Встретит всех    у порога запах умытой листвы… Нас у Москвы очень много, много нас у Москвы! Мы    со столицей на равных, мы для нее – свои! В креслах    башенных кранов и на постах ГАИ. В гордых    концертных залах, в шахтах и облаках. На производстве —    в самых невероятных цехах! Мы этот город ставим! Славу его    творим. Памятью обрастаем. С космосом    говорим. В каждую мелочь    вникаем. Все измеряем трудом… Может быть,    не о каждом люди вспомнят потом. Может, не всем воздастся… Сгорбившись    от потерь, мы создаем Государство неравнодушных    людей! Долгою будет дорога. Крупною будет цена… Нас у Москвы    очень много. А Москва у нас — одна.

Мы —    жители Земли —       богатыри. Бессменно от зари и до зари, зимой и летом, в полднях и в ночах мы тащим тяжесть    на своих плечах… Несем мы груз промчавшихся годов, пустых надежд    и долгих холодов, отметины    от чьих-то губ       и рук, нелепых ссор, бессмысленных разлук, случайных дружб и неслучайных встреч. Все это так, да не об этом    речь! Привычный груз    не весит ничего… Но, не считая этого всего, любой из нас несет пятнадцать тонн!.. Наверно,    вы не знаете о том? Наверно,    вам приятно жить в тепле?… А между тем на маленькой    Земле накоплено так много    разных бомб, что, сколько их, не знает даже бог!.. Пока что эти бомбы    мирно спят. И может,    было б незачем опять о бомбах вспоминать и говорить… Но если только    взять       и разделить взрывчатку, запрессованную в них, на всех людей —    здоровых и больных, слепых и зрячих, старцев и юнцов, на гениев,    трудяг       и подлецов, на всех – без исключения —    людей в их первый день и в их последний день, живущих    в прокопченных городах, копающихся    в собственных садах, на всех людей! — и посчитать потом, на каждом будет    по пятнадцать тонн! Живем мы. И несет любой из нас пятнадцать тонн взрывчатки. Про запас… Светло смеется женщина в гостях. Грустит в холодном доме    холостяк. Рыбак    по речке спиннингом стегнул. Матрос    за стойкой кабака       уснул. Пилот мурлычет    в небе голубом. Пятнадцать тонн на каждом! На любом!.. Плисецкая    танцует вечный       вальс. Богатыри! Я уважаю вас… Охотник    пробирается тайгой. Шериф    бездумно смотрит на огонь. Студент готовится    спихнуть зачет. Хозяйка    пудинг яблочный печет. Рокочет на эстраде    баритон. На каждом из живых — пятнадцать тонн!.. Прыгун дрожит    не потому, что трус: «Как вознести над планкой этот груз?!.» Старик    несет из булочной батон в авоське. И свои пятнадцать тонн он тащит за плечами,    как рюкзак. И дым усталости в его глазах… Без отдыха    работает роддом. Смешное, слабенькое существо едва рождается,    а для него уже припасено пятнадцать тонн. Пятнадцать тонн    на слабеньких плечах! Вот почему все дети    так кричат… …Сквозь смех и боль,    сквозь суету и сон мы эту ношу медленно несем. Ей подставляем    плечи и горбы, влачим ее по жизни, как рабы! Ее не сбросить,    в землю не зарыть, не утопить, врагу не подарить… А ноша эта —    черт ее возьми! — придумана и создана людьми! Людьми самими    произведена. В секретные бумаги    внесена. Нацелена и взвешена уже… Ну как теперь? Живет у вас в душе надежда    этот шар земной       спасти?… Шлагбаумом, застывшим на пути, — протянутая    детская рука. Взрывчатки – вдоволь. Хлеба — ни куска. Взрывчатки – вдоволь.    По пятнадцать тонн… Земля утробный исторгает стон! Ей хочется    забыться поскорей. Ей страшно за своих    богатырей!.. Пока — пятнадцать тонн. А завтра —    что? А через десять лет? А через сто? Пусть даже без войны,    без взрывов пусть… Богатыри, да разве это —    путь?! …И снова ночь    висит над головой. Бездонная, как склад пороховой.

Для сердца    любая окраина —       близко. Границей очерчена наша Земля. Но в каждом селенье    стоят       обелиски, похожие чем-то на башни Кремля… Стоят обелиски    над памятью вечной, над вдовьей тоской да над темной водой с такой же звездою    пятиконечной, с такой же    спокойной и светлой       звездой. С такой же, которая так же    алеет, которую так же    боятся враги… Солдаты сменяются у Мавзолея, раздольно и мощно    чеканят шаги!.. Я слышу: звучат    неумолчные гимны. Я вижу: под гроздьями облаков, летящих над миром, до каждой    могилы от Спасских ворот — двести десять шагов! До каждой! Пусть маленькой,    пусть безымянной. До каждой! Которую помнит    народ. По чащам лесным,    по траве непримятой проторены тропки от Спасских ворот… Сквозь зимние вьюги    и вешние гулы, под пристальным взглядом живущих людей идут    караулы, встают    караулы у памятников посреди площадей! У скорбных надгробий    встают, бронзовея. И бронза становится цветом лица… Есть память,    которой не будет забвенья. И слава, которой не будет конца.

Пока эта пуля летела в него… – Ты о чем? Он умер    в больнице. И все это было не вдруг. Почти что за месяц    мы знали,       что он – обречен… Ты помнишь, как плакал в пустом кабинете    хирург? «Какой человек умирает! Какой человек!..» Поэт хирургии    полсуток стоял у стола. Хотел опровергнуть прогнозы. И —    не опроверг. Там не было пули… – Нет,    все-таки пуля была!.. На любом надгробье —    два       главных года: год прихода в этот мир. И год ухода. От порога    до другого порога вьется-кружит по земле твоя дорога. Вьется-кружит по земле твоя усталость. И никто не скажет,    много ль осталось… Но однажды, вопреки твоей воле, обрываются    надежды и хвори! Обрываются    мечты и печали! «Прибыл – убыл…» — в это верят    без печати… Я разглядываю камень    в испуге: Между датами — черта, как след от пули! След от пули! След    багряного цвета… Значит, все-таки    была пуля эта! Значит, все-таки    смогла Долго мчаться! Значит, все-таки    ждала Дня и часа! Все ждала она,    ждала, все летела! И —    домчалась. Дождалась. Досвистела… Два числа на камне время стирает. След от пули    между ними       пылает!.. Пока эти пули летят    (а они летят!), пока эти пули летят    в тебя       и в меня, наполнившись ветром, осенние сосны гудят, желтеют в витринах    газеты       вчерашнего дня… А пули летят! И нельзя отсидеться в броне, уехать,    забраться в забытые богом края… Но где и когда она    встречу       назначила мне — веселая пуля, проклятая пуля моя? Ударит    в какой стороне и с какой стороны?… Постой! Да неужто не может промазать она? И вновь суматошные дни    суетою полны. Живу я и верю, что жизнь —    невозможно длинна. Вот что-то не сделал: «Успею…»    (А пуля летит!..) «Доделаю после…»    (А пуля смеется, летя!..) В сырое окно неподкупное время глядит. И небо в потерянных звездах, как в каплях    дождя… Ну что же,    на то мы и люди,       чтоб все понимать. На то мы и люди,    чтоб верить       в бессмертные сны… Над детским дыханьем склонилась    усталая мать. Горят имена    у подножья       Кремлевской стены… На то мы и люди, чтоб помнить    других людей. На то мы и люди, чтоб слышать    их голоса… В оттаявшем небе —    рассветная полоса… Да будет памятным каждый прошедший день! А каждый грядущий день    да будет воспет!.. Пока эти пули летят, мы обязаны жить. Пока эти пули летят,    мы должны       успеть вырастить хлеб, землю спасти, песню сложить. …Пока эти пули летят    в тебя и в меня…