Когда старушкою, над прялкою склоненной, При свете камелька взгрустнется вам порой, Произнеся стихи, написанные мной, Скажите: «И меня воспел Ронсар влюбленный!» Они разбудят слух служанки полусонной, И с именем моим ваш облик молодой, Сиявший некогда бессмертною красой, Почтит она тогда хвалою восхищенной. Я буду спать в земле и — тень среди теней — Спокойно отдыхать от пережитых дней. А вы на склоне лет припомните сквозь слезы И гордый свой отказ, и жар моей любви… Послушайтесь меня: пока огонь в крови, Пока вы молоды, срывайте жизни розы!

Блажен, кто вдалеке от городских забот Проводит жизнь свою в наследственном именьи И мирно трудится, не ведая сомнений И не ища себе заманчивых щедрот. Довольствуется он тем, что судьба пошлет, В одном своем труде находит наслажденье И, дому своему снискав благоволенье, Уже превратностей опасливо не ждет. Сажает он дубки, подвязывает лозы, К цветущему лужку, где носятся стрекозы, Отводит ручеек, бегущий под уклон, А поздно вечером при свечке, пред камином Садится ужинать с супругою и сыном, Чтоб после отойти в спокойный, мирный сон.

Здесь некогда упал дерзающий Икар, Который высоте отдал души стремленье. Здесь он крыло сломил в безудержном паденье, Но в доблестных сердцах зажег ответный жар. О, юной смелости завидный многим дар, И в малом, и в большом достойный восхваленья, Ты вместе с гибелью уносишь в поколенья Бессмертие мечты, повергшей мир в пожар! Неведомым путям отдав свое дерзанье, Отважно ринувшись в пучину мирозданья, Почти коснулся он рукой его венца И, дерзко истощив своей отваги силу, Низверженный с высот, обрел в волнах могилу… Завиднейший удел! Прекрасней нет конца!

О прялка, милый друг, клянусь и обещаю Не изменять тебе, любить тебя всегда. Пускай иных влекут моря и города, В тебе я обрела любовь к родному краю. Когда ты здесь со мной, тревоги я не знаю, И, если взять перо случится иногда, Тебя отставив прочь, без ложного стыда Беседу с музами я смело начинаю. О прялка, милый друг, не думай, что, любя Твое жужжание, я предаю тебя, Едва задумаюсь над тем, что сердцу мило, — Пишу я о тебе, свой прославляя дом, Где вдохновенное перо с веретеном Во имя мирных дел давно я подружила.

Пора, красавица, пора кончать томленье, Что дарит мне твой взор уже почти пять лет! Иль на мольбу мою достойный дай ответ, Иль обреки меня на горшие мученья. В твоих руках сейчас и смерть и возрожденье, Ты знаешь, чем в тоске томится твой поэт… Мое отчаянье, моей надежды свет Должны же наконец увидеть разрешенье. Коль сердце не пустой, бесчувственный алмаз, Зачем же мучишь ты — уже который раз — Влюбленного в тебя так долго и напрасно? В его страданиях виновна только ты. И если впрямь Амур был сыном Красоты, Мучение — любить, несчастье — быть прекрасной!

Наскучив хвастаться дуэльною отвагой, Комедию скропать изволил фанфарон, Надменно заострив перо своею шпагой. Понятно, почему так тупо пишет он!

С красавицей ее изображенье схоже: Как ни проси ее, она безмолвна тоже.

           Разлука любящих… О ней            Различное бывает мненье. Кто думает — в ней гибнет увлеченье, Другому кажется, что страсть тогда сильней.            Иное мненье у меня: Разлука для любви — что ветер для огня.

Прославленных имен у Греции немало,          Дивиться каждый им готов. Она семь мудрецов потомству завещала.         Судите, сколько же в ней было дураков!

Какой-то рифмотвор, привыкший к наглой позе            И никогда не закрывавший рот, Сказал мне, что писать он не намерен в прозе.            Прочти его стихи — и убедись, что врет!

Вот кто твой властелин в сей жизни быстротечной: Он был, он есть, он будет вечно!

В покой и счастье погружен, Я философии ценитель, Но, хоть в свободу я влюблен, Мне жаль тебя, мой повелитель!

Итак, былой министр смещен. Остался в выгоде народ: Что б ни затеял новый — он Всё сделает наоборот.

Вы говорите, что я мертв,— И вам я очень благодарен. Не радостен и не печален, С удобством я в гробу простерт. Мне с королями уж не знаться, Не страшен мне любой закон. Лишь с той поры, как погребен, Я начал жизнью наслаждаться.

Ты знаешь, почему Иеремия Всю жизнь лил слезы огневые? Пророк предчувствовал, что бойкий наш народ                  Его творения переведет!

Лежит здесь антиквар — он стал комочком грязи, А мнит, что прах его теперь в этрусской вазе.

Лежит здесь сомневавшийся во всем. Он сомневался в мирозданье И в собственном существованье, Но скукой был он одержим притом. Ему так надоели муки эти, Что поспешил преставиться он днесь, Чтобы на том увидеть свете, Насколько прав он был, что сомневался здесь.

Тебя всегда я лишь хвалил, А ты меня всегда хулил. И надо ж быть греху такому: Не верят ни тому и ни другому!

Давно нет новых у меня чулок, Живот я должен стягивать потуже. Все говорят, что «бедность не порок», А я скажу: она гораздо хуже!

Расхвасталась пчела: «Я выше всех летаю, По красоте, уму соперниц я не знаю. Всем будет смерть моя потерей роковой», — Но гибели ее и не заметил рой.

«Ты хочешь обрести в несчастьях утешенье? Без денег, вижу я, ты мечешься, скорбя». — «А что же делать мне?» — «Запомни изреченье: Дай что-нибудь тому, кто победней тебя!»

О свежести Филис так много говорят. «Но сколько же ей лет?» — услышал я однажды И тотчас отвечал: «Об этом знает каждый: Ей восемнадцать днем, а ночью — пятьдесят».

Друзей у нас не сосчитать, Но дыням все они подобны: Их сотню надо перебрать, Пока не сыщется съедобной.

Лежит здесь Поль, чудак в особом роде:           Всю жизнь он оставался должником, И возвратил он долг своим концом           Одной природе.

Таинственно сверкающий покров Скрыл надо мною бездны ледяные… Когда Земля есть лучший из миров,           Чего же стоят остальные?

Месье Ла-Палисс простерт, Пронзенный копьем чужим. Увы! Если б не был мертв, Он был бы еще живым! Отважно он в бой скакал, Красив и молод. Увы! И шляпы он не снимал, Не обнажив головы. Был повар его мастак, Готовя на много лиц, Но сделать не мог никак Яичницы без яиц. Чтил рыцарь пиров закон — Стаканами пил вино, Когда ж его не пил он, Не убывало оно. В горах тот замок стоял, Где этот жил нелюдим, Когда он время терял, То в город скакал за ним. Он королю писал На смертном одре своем. Письма бы не прочитал Король, не узнав о нем. Не тратил он ничего, Достаток его был мал. Будь золото у него, Он богачом бы стал. И добрым он был всегда, И предков он память чтил. И в гнев впадал лишь тогда, Когда сам рассержен был. Он вдоволь ел и пивал, Хоть пища была проста, Но масленицу справлял Всегда он раньше поста. Вовек он лекарств не знал, Душой и телом здоров, Желудок освобождал Без помощи докторов. И все дивились при том, Как был он в решеньях смел, Он мог бы продать свой дом, Когда бы его имел. Любимый всем войском, он Погиб, сраженный копьем, Печальный день похорон Последним его был днем.

О чайки, длите плач! Вы, дочери морей, Фетиде милые, рыдайте всё грустней! Она жила, Мирто, Тарента цвет невинный, Ладья ее несла к заливу Камарина; Там флейты, и венки, и пение стиха На брачный звали пир под кровлей жениха. Уже ревнивый ключ, предвидя праздник скорый, В кедровом ларчике хранил ее уборы: Запястья, что должны украсить руки ей, И тонкие духи для золотых кудрей. Но в час, когда она к созвездьям взор стремила, У мачты дикий ветр, полощущий ветрила, Схватил ее; и вот — испугу отдана — Она, скользя, кричит, уже в волнах она. Уже в волнах она, цветок Тарента нежный; Ей тело юное качает вал безбрежный. Фетида, вся в слезах, в пещере скал крутых Спешит ее укрыть от всех чудовищ злых; Нерея дочери послушными руками Вздымают девушку над бурными волнами И к берегу несут, чтоб в саркофаге ей Покоиться в стране зефира и зыбей, А издали уже, будя простор пустынный, Бегут к ней нимфы гор, холмов, ручьев, долины И, ударяя в грудь и косы распустив, Возносят горести исполненный призыв: «Увы! Ты к жениху не подойдешь, краснея, Тебя не облекут в одежды Гименея, Предплечья твоего уж не замкнет браслет, И на кудрях твоих повязки брачной нет!»

Всё есть в моих стихах; внимай же им, прилежным; Камилла, голос мой и гибким стал и нежным. Ручьи, и соловьи, и грозди на холмах, И музы, и весна — всё есть в моих стихах. Здесь поцелуй любви средь легких строк вздыхает, Ручей здесь под холмом смеется и сверкает, Звеня свободною и чистою волной И золотом горя и неба синевой. А волны ветерка среди листвы дрожащей Проходят по стихам, как бы вечерней чащей. И роз и миртов в них есть тонкий аромат, Тех роз, что в летний день дыханьем полнят сад, И тех, что так легко семнадцатой весною Коснулись щек твоих окраскою живою.

И я бы мог любить. Ужель я жду напрасно! Как ей коварной быть, когда она прекрасна? Как сердцу моему, готовому любить, Бежать от красоты, способной покорить? Здесь всё вокруг меня вздыхает, любит, дышит, — Ужель Венеры власть душа уж не услышит? Не скажет: «я люблю!» Мне ль не узнать во сне, Как с лаской милая склоняется ко мне; И в час, когда плывут желанья, сновиденья От солнечных лучей в истоме пробужденья, Блуждая сонною, блаженною рукой, Мне ль не услышать вдруг, что здесь она, со мной.

Под красною луной бежали тучи мимо, Как на пожарище седые клубы дыма, До горизонта лес шел черною стеной. Шагали молча мы в траве, еще сырой, В густом кустарнике и вересковой чаще, Как вдруг под соснами с вершиною шумящей, У камня круглого, который в мох одет, Нам ясно виден стал когтистый волчий след. Остановив шаги и задержав дыханье, Мы обратились в слух. А на лесной поляне Безмолвно было всё — лишь в сумраке глухом Скрипучий флюгер пел заржавленным крылом. То ветер верхом шел и, не касаясь пашен, Крылами задевал верхушки старых башен. Локтями опершись на ребра черных скал, В лесу здесь каждый дуб, казалось нам, дремал. И тихо было всё кругом. Старик лесничий Спокойно, как велит охотничий обычай, Чтоб разобрать следы, почти на землю лег. Он, по лесу бродить привыкший без дорог, Сказал уверенно, что здесь трусил сторонкой С волчицей старый волк, а с ними два волчонка И что следы когтей приметливо свежи. Тогда мы вынули широкие ножи И, пряча ружей блеск по правилам разведки, Пошли, минуя пни и раздвигая ветки. Вдруг что-то впереди остановило нас, И я увидел сам горящих пару глаз И четырех теней заметил очертанья, В луне средь вереска плясавших на поляне,— Как резвые щенки, что скачут на дворе, Когда хозяин к их подходит конуре. Но, увлеченные своей игрой счастливой, Волчата прыгали, играли молчаливо, Как бы не чувствуя, что в двух шагах от них Таится человек, их враг в лесах густых. На страже волк стоял. Волчица под сосною Казалась статуей из мрамора живою, Что в Риме некогда считалась божеством И Рема с Ромулом вскормила молоком. Волк рядом с нею лег среди полянки белой, Вонзая сталь когтей в песок окоченелый. Он будто понимал, что здесь со всех сторон Отрезан путь ему и сам он окружен. Когда же пес к нему рванулся, злобно лая, За горло волк его схватил, не разжимая Железных челюстей, хотя был тотчас он Литыми пулями почти изрешечен. Ножи ему бока, как клещи, разрывали, Скрестившись в глубине, с холодным лязгом стали, А волк, прижавший пса, давил его сильней, Пока тот не издох в зажиме челюстей. Ножи, по рукоять вонзенные, дрожали, Был полон волчий взор презренья и печали, Хлестала кровь ручьем на вытоптанный луг, А ружья всё тесней свой замыкали круг. С нас взгляда не сводя, презрительный и гордый, Зализывая кровь, струящуюся с морды, Зверь молча, исчерпав запас последних сил, Закрыл глаза свои и навсегда застыл…

Облокотясь на сталь двустволки разряженной, Не мог решиться я, печальный и смущенный, Прикончить пулею скорее мать волчат, Которая ждала, не опуская взгляд, И только потому не защищала друга, Что надо было ей спасать детей из круга И, уведя в леса, как любящая мать, Учить их дальше жить и стойко голодать, И не вступать с людьми вовеки в договоры, Чтоб рабства избежать, не превратиться в свору Тех ненавистных псов, что гонят пред собой Старинный волчий род из заросли родной.

Увы! — подумал я, — как жалок ты от века Носящий гордое названье человека! Как жить, как умирать средь горя и потерь, Ни стона не издав, нас дикий учит зверь. Ни слез, ни жалобы в минуту расставанья Не стоит этот мир. Достойнее — молчанье! Как понимаю, волк, я твой предсмертный взор! Он в сердце мне вошел, он жив в нем до сих пор. Он словно говорит: найди, коль можешь, силы Быть полным мужества и стойким до могилы И в твердости своей дойти до высоты, Как я, которого жестоко гонишь ты. Стонать, рыдать, молить — смешно и бесполезно. Свой неизбежный путь ведя над темной бездной, Иди, куда влечет тебя судьба твоя, И, стона не издав, в свой час умри, как я!

Когда, под шум ветров гуляя на просторе, Дни осень затемнит и заморозит зори, Когда ноябрь в туман оденет яркость дня, Листва закружится в лесу, как хлопья снега,— О муза, ищешь ты в душе моей ночлега, Как зябкое дитя, что жмется у огня! Пред сумрачной зимой шумящего Парижа Востока меркнет луч, спускается всё ниже. Мечта об Азии уходит, ты глядишь С тоской на улицы поток неудержимый, Туман в моем окне и на волокна дыма, Что растекаются по скатам черных крыш. Уже развеялись султанши и султаны, Громады пирамид, галеры, капитаны, И кровожадный тигр, и дремлющий верблюд, И джиннов злобный рой, и в пляске баядеры, Жирафы пестрые, в пустыне дромадеры, Что на горбе своем арабов вскачь несут. Да, белые слоны процессии священной, Дома и купола в эмали драгоценной, Имамы, колдуны, жрецы — как легкий сон, Рассеялись, ушли. Где минареты, горы, Сераля цветники и капища Гоморры, Чей жаркий отсвет лег на черный Вавилон? Вокруг зима, Париж. Не вторят песне сирой Надменные цари, танцовщицы, эмиры, И клефту вольному несносен город мой: В нем Нилу воли нет, бенгальской зябко розе, И пери холодно и грустно на морозе В полях, где нет цикад и где не пышет зной. С тоскующей душой, в Восток и свет влюбленной, Приходишь, Муза, ты печальной, обнаженной И говоришь: «О друг, ужель в душе твоей Нет песни для меня? Так тягостно, так скучно Глядеть на дождь в окне, струящийся беззвучно, Мне, чье окно всегда сверкало от лучей!» И греешь пальцы мне ты ласковым дыханьем. Садимся рядом мы, окружены молчаньем, И начинаю я тихонько вспоминать О детских днях моих, об играх в школе тесной, О клятвах юности, о девушке прелестной, Которая сейчас уже жена и мать. Я говорю о том, как там, в родном поместье, Я слушал колокол, меня зовущий к мессе, Как, дикий и живой, блуждать я всюду мог, Как в десять лет порой, мечтатель одинокий, Я вглядывался в лик луны зеленоокий — В ночи раскрывшийся таинственный цветок. Потом — как я ступал на шаткие качели, Как ветви дерева страдальчески скрипели, Как я взлетал, как мать смиряла мой азарт. Я вижу вновь друзей, в те годы неразлучных, Мадрид, его коллеж, часы уроков скучных И пыл ребячьих драк за имя «Бонапарт»; И своего отца, и девочку с косою, Четырнадцати лет умершую с зарею… Ты жадно слушаешь про юную любовь — Про бабочку с крылом, так радостно горевшим, И ставшую в руках комочком почерневшим, Про легкий счастья сон, что не вернется вновь.

Она совсем дитя. И с ней всегда дуэнья. Вот с розою в руке стоит она в забвенье. Не всё ли ей равно, куда глядеть? В ручей, В бассейн, что осенен листвою тополей, На всё, что перед ней… Там лебедь белокрылый, А здесь под шум листвы ручей лепечет милый; Сад полон свежести, сверкания и нег. Такая хрупкая, она бела как снег. Как в нимбе золотом, видны дворца ступени, И парк с озерами, откуда пьют олени, И пышный звездный хвост раскинувший павлин. Невинность в ней свежа, как чистый лед вершин. Она светла, как луч смеющегося солнца. Трава у ног ее алмаза и червонца Роняет искорки, обрызгана росой. Фонтан с дельфинами алмазной бьет струей. Она бежит к пруду; цветок всё время с нею; Шелк Генуи шуршит; скользнув волной своею, Капризный арабеск, обманывая взор, По нитям пламенным туринский ткет узор. И розы молодой раскрытая корона, Покинувшая плен душистого бутона, Свисая, тяготит изящный сгиб руки. А если девочка, целуя лепестки И морща носик свой сияющей улыбкой, Наклонится к цветку, он, царственный и гибкий, Всё личико ее стремится утопить Так глубоко, что глаз не в силах отличить Цветка от девочки средь лепестков широких, Не зная, где бутон, где розовые щеки. Над синевой зрачка — ресниц пушистый мех, В ней всё — дыханье роз, очарованье, смех; В ее глазах лазурь. Ее зовут Мария. Взгляд — это молния, а имя — литания. Но во дворце, в саду, играя и шутя, Всегда грустит она, несчастное дитя. Она присутствует, мечтой весны объята, При мрачном пиршестве испанского заката,— В великолепии багряных вечеров, При шуме сумрачном невидимых ручьев, Среди мерцанья звезд, в полях, где спят посевы, С осанкой молодой, но гордой королевы. Придворные пред ней склоняют шляпы бант. С короной герцогской подарят ей Брабант; У ней во Фландрии, в Сардинии владенья; Пять лет ей, но она уже полна презренья. Все дети королей похожи. Некий знак Уже лежит на них. Неверный детский шаг — Начало власти. Ждет над розою в печали Она, чтоб ей цветок империи сорвали. Взор, царственный уже, привык твердить: «Мое!» И ужас и восторг исходят от нее. А если кто-нибудь, когда она смеется, Не чуя гибели, руки ее коснется, То прежде, чем он «да» иль «нет» произнесет, Тень смерти на него отбросит эшафот. Прелестное дитя, иной судьбы не зная, Смеется и цветет, как роза молодая, Та, что в ее руке среди цветов и звезд. День гаснет. Птичий хор не покидает гнезд, В склонившихся ветвях блуждает вечер синий, Закат коснулся лба изваянной богини, И в холоде ночном чуть дрогнула она. Всё, что летало, спит. Прохлада, тишина; Ни звука, ни огня; смежила ночь ресницы; Спит солнце за горой; спят под листвою птицы. Пока дитя, смеясь, склонилось над цветком, В старинном здании, огромном и пустом, Где митрой кажется зияющая арка, Возникла чья-то тень; глядит под своды парка И от окна к окну идет, внушая страх, Покуда меркнет день на черных ступенях. Устав ходить, стоит в темнеющем жилище Тот мрачный человек, как камень на кладбище, И, кажется, вокруг не видит ничего. Из зала в зал влачит какой-то страх его. Вот мрачный лоб прижат к сырым оконным стеклам, Вот тень еще длинней ложится в свете блеклом, Шаги звучат в тиши, как отзыв на пароль. Кто это? Смерть сама? Иль, может быть, король? Король! Судьба страны, покорной и дрожащей. И если заглянуть во взор его горящий, Когда он здесь стоит, чуть прислонясь к стене, Увидишь в сумрачной, бездонной глубине Не девочку в саду, не круглые фонтаны, Где отражается, дрожа, закат багряный, Не длинный ряд куртин с веселым гамом птиц,— Нет! В глубине тех глаз под кружевом ресниц, Задернутых слегка покровом из тумана, В зрачках, чья темнота бездонней океана, Ты ясно различишь среди морских зыбей Неудержимый бег испанских кораблей, В широких складках волн, где ночь зажгла лампаду,— Непобедимую, грозу морей, Армаду,— И там, в туманной мгле, где остров меловой, Услышишь плеск ветрил и грохот боевой. Вот те видения, которые проплыли В холодном, злом мозгу владыки двух Кастилий, Весь мир вокруг него окутывая в мрак. Армада, сумрачный плавучий клин, рычаг, Которым он весь мир поднять задумал вскоре, Проходит в этот час темнеющее море, И он следит за ней, несущей смерть и страх, А скука в царственных чуть светится зрачках. Филипп Второй — грозней на свете нет тирана; И Каин Библии, и Эблис из Корана Светлей душой, чем тот, кто в свой Эскуриал От предков власть и смерть десницей твердой взял. Филипп Второй, с мечом в руке своей железной, Как мировое зло был вознесен над бездной. Он жил. Ему никто не смел смотреть в глаза, И воздух вкруг него был душен, как гроза. Когда шли из дворца хотя бы даже слуги, Все, кто б ни встретился, склонялись ниц в испуге. Как пропасть ужаса, как дальних звезд чертог, Им страшен был король — земной бесстрастный бог. Он волей твердою, упрямою и злою Неукротимую судьбу сдержал уздою. Европа, Индия, Америка ему, Как берег Африки, покорны одному, И он боится лишь туманов Альбиона. Молчание — уста, и ночь — душа. У трона Подножье возвели Измена и Обман. Покорен Зла ему всемирный океан. Да, конной статуей, из злобы вылит черной, Одетый вечно в тень, король земли покорной, Он в траур по себе, должно быть, облачен. Подобно сфинксу, взор вперил в безвестность он. Он нем. К чему слова, туман суждений зыбких? Кто слышал смех его? Беспечные улыбки Оцепенелых уст уже не посетят, Как не сойдет заря через решетку в ад. Но иногда и он свой мозг усталый дразнит Искусством палача, и — целый адский праздник! — Костры тогда горят во мгле его зрачков. С усмешкой сатаны он жжет еретиков. Поправший правду, жизнь, покорный данник Рима, Внушает ужас он, губя неотвратимо. Он — дьявол, правящий эгидою Христа, И то, что по ночам таит его мечта, Подобно вкрадчивым движениям химеры. Бургос, Эскуриал, Аранхуэс — пещеры, Где не горит огонь, где обиход суров: Ни празднеств, ни двора, ни песен, ни шутов. Измена здесь — игра, а пир — костров пыланье. Как занесенный меч — его ночей мечтанья Для всех трепещущих окрестных королей. Он давит целый мир одной тоской своей. Лишь стоит захотеть — вселенную разрушит. Его молитва — гром. Она и жжет и душит, И целую грозу скрывает эта грудь. О ком он думает, тому нельзя вздохнуть. На всех концах земли его народ, в котором Живет безумный страх, рожденный мертвым взором. Карл был стервятником, Филипп же стал совой. Он, сумрачной судьбы холодный часовой, Закутан в черный плащ, с Златым Руном на шее, Стоит; его зрачок то ярче, то слабее Горит, как щелка в ад; и тонкие персты Незримой никому работой заняты — Жест приказания иль росчерк под указом? И — верить ли глазам, — но тень улыбки сразу Коснулась губ его, внушая темный страх. Он видит, как вдали Армада на волнах Растет и ширится в его воображенье. На парусах тугих, полна повиновенья, Она плывет пред ним, как если бы он сам Сейчас ей делал смотр. И кажется волнам, Что вновь они несут груз чудища-ковчега, А ветер задержать не смеет их разбега. Большие корабли, отметив интервал В порядке шахматном — так хочет адмирал,— В лесу снастей и мачт плывут сплошной решеткой. Они — священный флот. Волна хранит их кротко, Попутный бриз несет тугое полотно И знает, что ему их счастье вручено. Упругая волна вскипает ярким снегом И вдоль бортов скользит бушующим разбегом. Галера каждая бежит в волнах легко. Ту вырастил Адур, а та с брегов Эско. Два коннетабля там и сотня закаленных Водителей судов. Кадикс дал галионы, Германия — ряд барж, Неаполь — бригантин; Дал Лиссабон людей — отважных львов пучин. Что им далекий путь! Филипп с них глаз не сводит Не только видит их, но слышит. Флот проходит, Бежит, летит в волнах. Призывно трубит рог, По палубам стучит разбег матросских ног. Опершись на пажа, встал капитан на мостик. Бьют барабаны сбор, стучат по доскам трости, Рассыпались свистки-сигналы. Грохот, вой, Брань, пение молитв и трубный возглас: «В бой!» То чайки бьют крылом? Растут громады башен? Раскрылись паруса — их плеск широк и страшен. Волна бурлит, и весь величественный флот Свой продолжает бег, врезаясь в кипень вод. А сумрачный король считает, полн отваги: Четыреста — суда, почти сто тысяч — шпаги. Оскаленный вампир, он всем внушает страх, И даже Англия сейчас в его руках. Ведь ей спасенья нет! Готов уж вспыхнуть порох, Сноп молний держит он, грозу тая во взорах. Кто б мог их погасить, решаясь на раздор? Не тот ли он король, с которым страшен спор? Не он ли Цезаря наследник? Тень Филиппа От Ганга достает до склонов Позилиппо. Не кончено ли всё, когда он скажет: «Нет»? Не правит ли он сам квадригою побед? И он ведет суда всевластным капитаном — Армаду страшную — к туманным дальним странам, Где море держит флот послушливым хребтом. Не движет ли он сам, одним своим перстом, Крылатых чудищ сих, идущих грозным строем? Не он ли их король, тот смертный, что пред боем Толкает корабли на грозные валы? Когда-то Сифрезил, сын бея Абдаллы, Такою надписью почтил фонтан в Каире: «Бог правит в небесах, я правлю в этом мире». А так как жизнь одна для всех веков и стран, В любом властителе скрывается тиран. То, что сказал султан, король таит в мечтанье. Меж тем над мрамором, струй слушая плесканье, Инфанта с розою, как нежный херувим, Несет к губам цветок и клонится над ним. Внезапный ветерок — одно из тех дыханий, Что посылает ночь по дремлющей поляне, — Зефир, которому покорны иногда Деревья, тростники и сонная вода, Средь миртовых кустов и свежих асфоделей К ребенку долетел. Деревья зашумели, И ветер, розу смяв, задором обуян, Развеял лепестки на мраморный фонтан, Оставив лишь шипы инфанте изумленной. Она склоняется, глядит в бассейн смятенный В недоумении. Что с ней? Откуда страх? Но можно ли найти в спокойных небесах Тот ветерок, пред кем бессильна королева? Что делать? А бассейн весь почернел от гнева И, ясный только что, закутался в туман. Уже бежит волна. Он весь — как океан, А роза бедная рассыпана в полете. Сто лепестков ее плывут в водовороте И тонут, закружась в порыве ветровом, В кипенье малых волн, подобные во всем Армаде, брошенной на грозных скал скопленья. Тут, к девочке склонясь, прошамкала дуэнья: «Великим королям покорен целый свет, Но власти и у них над ураганом нет!»

Вся юность — на этих страницах Нечаянной книги моей! И надо — готов согласиться — Поправить бы многое в ней… Но могут ли не измениться И годы и чувства людей? По прихоти вольной своей Лети, перелетная птица! Кто б ни был, читатель мой, ты, Что можешь, возьми от мечты. Прости, коль неловко мне пелось. Том первый — ребенок живой, И юноша — томик второй, Но в нем лишь намеки на зрелость…

Нам надо многое среди презренной прозы Любить, чтоб ясною казалась суть вещей: Конфеты, океан, азарт, лазурь лучей, Красавиц, бег коней, и гордый лавр, и розы. И надо мять цветы, росы стряхая слезы, Рыдать порой самим и провожать друзей. Ведь чем душа у нас становится старей, Тем нам милее то, в чем нет румян и позы. Из быстротечных благ, мелькающих вокруг, Одно останется всегда — старинный друг. Мы можем разойтись, — но если случай снова Сведет нас — мы, смеясь, друг другу руки жмем И вспоминаем то, что было в нас живого, — И смерти нет в душе, и снова мы живем.

Как я люблю манерность вашей позы И ваш овальный выцветший портрет, Красавицы, роняющие розы, Которым больше девяноста лет! Румянец января, шафран загара Вас не коснутся больше никогда. Запылены, в витрине антиквара Вы пролежите долгие года. Минуло время красоты и граций, Маркизы Дюбарри и Помпадур. Ваш прах в тени кладбищенских акаций Оплакивает мраморный амур. И на портретах, счастливы ошибкой, Роняя безуханные цветы, Зовете вы пленительной улыбкой Своих былых любовников мечты.

Цветок Голландии, я огненный тюльпан, И так прекрасен я, что даст фламандский скряга За пару луковиц весь блеск Архипелага, Всю Яву, если свеж и горделив мой стан. Надменный феодал иль рыцарь дальних стран, Я облачен в шелка, в виссон, в одежды мага, На лепестки мои, как дней старинных сага, Зверей геральдики лег пламенный чекан. Искусный садовод на изумленье миру Дал мне багрянец зорь и царскую порфиру, Чтоб был я радостью для изумленных глаз. Великолепию такому нет названья, Но почему творец не влил благоуханья В бокал мой, в лучшую из всех китайских ваз?

Покидают щели, норы, Только полночь пропоет, Шулера, бродяги, воры — Весь ночной веселый сброд. Притаившимся кварталом Мчатся рыцари ножа. Буржуа под одеялом Шаг их слушают, дрожа. Крик — кого-то бьют, наверно, Звон — дуэль под фонарем, А за ставнями таверны Ругань, песни и содом. Тишина. Проходит стража. Четок шаг средь гулких плит. В ночь ушли разбой и кража. Честная заря горит.

Когда у вас в семье знакомился я с вами (Мне видится крыльцо и клен среди двора Так ясно, точно всё случилось лишь вчера), Вы были девочкой с веселыми глазами. Я снова к вам пришел. У маминых колен Капризничали вы, но был ваш взгляд нежнее, Потом и детских игр беспечные затеи В мечтательности снов нашли уютный плен. Ах, много утекло невозвратимой прозы В ту пропасть, что зовут газетный фельетон! Вы стали девушкой. Раскрывшийся бутон Нескромно выдает все тайны чайной розы. Меня томят года и мутной скуки бред… Как странно, что вчера сошлись мы у камина, Вы — яблоня весной, цветущий куст жасмина, Вы — молодость, и я — стареющий поэт!

Вы ждете длинного романа, Блестящей выдумки, интриг? Но, дорогая, как ни странно, Я не пишу подобных книг. Вина в моем стакане мало, Роман мой близится к концу, И наслажденье, как бывало, Мне петь, конечно, не к лицу. Счастлив, кто сестринскую нежность Нашел в любовнице своей,— Он ею скрасит безнадежность Таких уже неярких дней. Ведь все «герои», «небылицы», Событий путаная нить Не могут даже и страницы В романе Дружбы заменить. Как грустен вышедший из моды, Софи, мой собственный роман… Любовь еще в иные годы Вам улыбнется сквозь туман, Еще вы молоды, цветами Не раз украситесь опять. Дай бог подольше вам слезами Страниц романа не пятнать!

Остановись и перечти, прохожий, На камне эпитафию мою. Я пела страсть, а здесь, на смертном ложе, Любимую мной Францию пою. Хоть не был стих мой никому обузой, Тиран его боялся, как огня. Звал Беранже меня своею музой.                  Все грешники, молитесь за меня! Он, с юных лет стремившийся к досугу, От школьных муз не бравший молока, Сам укротил строптивую подругу, Чтоб с ней забыть неволю чердака. Мечтателя, пришедшего в столицу, Я часто согревала без огня. Как много роз он вдел в свою петлицу!                  Все грешники, молитесь за меня! Я мужеству не раз его учила, Столь нужному нам в странствии земном, И там, где страсть всем головы кружила, Он часто был моим учеником. Не раз брала я дудку птицелова, В его силки прелестницу маня, И нужное подсказывала слово.                  Все грешники, молитесь за меня! Однажды змеем (слово, что похоже На Маршанжи — он ползал двадцать лет!), Однажды змеем, износившим кожу, Ужален был за песни мой поэт. Готов был суд лишить его на годы В сыром подвале всех улыбок дня, Но как могла бы жить я без свободы?                  Все грешники, молитесь за меня! Да, сам Дюпен защитою умелой Не мог слепой Фемиды обуздать! Змей Маршанжи, тупить не смея стрелы, Их целиком был принужден глотать. И вот в аду, душе моей открытом, Могу я ждать не меньшего огня, Сам сатана стал нынче иезуитом.                  Все грешники, молитесь за меня!

В годы юности моей Тетка Грегуар блистала. В кабачок веселый к ней Забегал и я, бывало.          Круглолица и полна,          Улыбалась всем она, А иной брюнет, понятно, Пил и ел у ней бесплатно.                  Да, бывало, каждый мог                  Завернуть к ней в кабачок! Вспоминался ей подчас Муж, что умер от удара. Не знавал никто из нас Простофилю Грегуара,          Но наследовать ему          Было лестно хоть кому. Всякий здесь был сыт и пьян, И лилось вино в стакан.                  Да, бывало, каждый мог                  Завернуть к ней в кабачок! Помню в прошлом, как сквозь дым, Смех грудной, кудрей извивы, Вижу крестик, а под ним Пышность прелестей стыдливых.          Про ее любовный пыл          Скажут те, кто с нею жил, — Серебро — и не иначе — Им она сдавала сдачи.                  Да, бывало, каждый мог                  Завернуть к ней в кабачок! Было б пьяницам житье, Но у жен своя сноровка,— Сколько раз из-за нее Начиналась потасовка!          Лишь из ревности такой          Разыграют жены бой, Грегуарша очень кстати Прячет муженьков в кровати.                  Да, бывало, каждый мог                  Завернуть к ней в кабачок! А пришел и мой черед Быть хозяином у стойки, Что ни вечер, целый год Я давал друзьям попойки.          Быть ревнивым я не смел,          Каждый вдоволь пил и ел, А хозяйка всем, бывало,— До служанок вплоть — снабжала.                  Да, бывало, каждый мог                  Завернуть к ней в кабачок! Дням тем больше не цвести, Нет удач под этой кровлей. Грегуарша не в чести У любви и у торговли.          Жаль и ручек мне таких,          И стаканов пуншевых. Но пред лавкой сиротливой Всякий вспомнит день счастливый.                  Да, бывало, каждый мог                  Завернуть к ней в кабачок!

Как грустно наблюдать повсюду корни зла, На самый мрачный лад петь про его дела, На небе розовом густые видеть тучи, В смеющемся лице — тень скорби неминучей! О, счастлив взысканный приветливой судьбой! В искусстве для него всё дышит красотой. Увы, я чувствую — когда моей бы музе Шестнадцать было лет, я в радостном союзе С весной ее живой, в сиянье новых дней, Позабывать бы мог печаль души своей. Рождались бы в душе чудесные виденья, Я часто бы бродил лугами в дни цветенья, По прихоти своей в безумном счастье пел И хоть бы этим мог свой скрашивать удел! Но слышу я в ответ рассудка строгий голос, Который говорит: «Как сердце б ни боролось, Знак на челе давно ты носишь роковой, Ты мечен черною иль белой полосой, И вопреки всему за грозовою тучей Обязан ты идти, одолевая кручи, Склоняя голову, не смея вдаль взглянуть, Не ведая, кому и руку протянуть, Пройдешь ты этот путь, назначенный судьбою…» Покрыто надо мной всё небо пеленою, Весь мир мне кажется больницей, где я сам, Как бледный врач, бродя меж коек по рядам, Откинув простыни, заразы грязь смываю, На раны гнойные повязки налагаю.

Как грустен облик твой и как сухи черты, О Микеланджело, ваятель дивной силы! Слеза твоих ресниц ни разу не смочила,— Как непреклонный Дант, не знал улыбки ты. Искусству отдавал ты жизнь и все мечты. Свирепым молоком оно тебя вспоило, Ты, путь тройной свершив, до старости унылой Забвенья не нашел на лоне красоты. Буонарроти! Знал одно ты в жизни счастье: Из камня высекать виденья грозной страсти, Могуществен, как бог, и страшен всем, как он. Достигнув склона дней, спокойно-молчаливый, Усталый старый лев с седеющею гривой, Ты умер, скукою и славой упоен.

Рожденный в той стране, где чист лазури цвет, С нежнейшим именем, в котором лир звучанье, Беспечной Музыки веселое дыханье, Певец Неаполя, любил ты с юных лет. О Чимароза! Где другой такой поэт, Чье озаренное весельем дарованье На лица, полные угрюмого молчанья, Могло бы так легко отбросить счастья свет! Но в упоении бездумного успеха, В бубенчиках шута, под тонкой маской смеха, Ты сердце нежное хранил в груди своей. Прекрасен гений твой, мечты всегда живые! Не поступился ты ничем для тирании И пел свободе гимн, томясь среди цепей.

Привет, Флоренции великий сын! Твой лик С крутым высоким лбом, с волнистой бородою Прекрасней для меня могущества владык, И я, восторга полн, склоняюсь пред тобою! Что честь, добытая кровавою войною, Перед сокровищем души твоей, старик? Что лавры тщетные и почести герою Пред дивной порослью искусств и мудрых книг? Почет, почет тебе! Твой животворный гений Фантазии полет и мудрость рассуждений Двойным могуществом в живом единстве слил. Подобен солнцу ты, что на пути небесном, Склоняясь, восходя, в могуществе чудесном Живит поля земли и водит хор светил.

Не раз твердил я: к черту этот Ничтожный мир и всё, что в нем! Но если луч последний света Погаснет на челе земном — Во мне всё может измениться, Я руки протяну с мольбой:            Кружись, как прежде мог кружиться,            Кружись подольше, шар земной! В тот час земля б затрепетала, Дворцы бы ваши потрясла, О богачи, — и крох немало Нам перепало б со стола. Голодным есть где поживиться! Я всем бы крикнул: пей и пой!            Кружись, как прежде мог кружиться,            Кружись подольше, шар земной! От этого столпотворенья (Над ним могу лишь хохотать!) Забудет каждый, без сомненья, Жену, купоны и кровать. Хвастливый буржуа смутится! Законы жги! Суды долой!            Кружись, как прежде мог кружиться,            Кружись подольше, шар земной! Уж меркнет дряхлое в зените Светило дня; земля стара. Бродяги, в город поспешите, Нам в жмурки поиграть пора. Пусть, Роза, Лора, вам не спится, Сегодня я игрок лихой.            Кружись, как прежде мог кружиться,            Кружись подольше, шар земной! Спешу к дверям моей Аннеты, Я пьян был ею без вина. Пускай за все мои куплеты Заплатит весело она. Мне надо прозою проститься С тем, что в стихах я пел порой.            Кружись, как прежде мог кружиться,            Кружись подольше, шар земной! Домовладельцу Грегуару Скажу, спеша кутить к друзьям: «Должок получите вы старый — Господь заплатит завтра вам. Он мой отец. Не мог родиться Я без него — клянусь душой».            Кружись, как прежде мог кружиться,            Кружись подольше, шар земной! Так напевал я в полудреме, От жизни горестной далек, И вдруг услышал где-то в доме Ко мне спешащий каблучок. Апрель в цветах в окно стучится, На стеклах отсвет голубой.            Кружись, как прежде мог кружиться,            Кружись подольше, шар земной!

Люблю я цветенье глициний, Чьи пряди, качаясь, висят, Созвездий люблю светло-синих Влекущий пчелу аромат. Глициния сердцу знакома, Всегда обвивает она Крыльцо деревенского дома И тайного смысла полна. В ней прелесть старинной эмблемы Того, что мы счастьем зовем. Она ведь достойней, чем все мы, На зло отвечает добром. Когда ты сломаешь небрежно Душистую ветку — в ответ На месте излома свой нежный Опять она выбросит цвет. Двойной в ней завет для поэта: Как эти простые цветы, Обиды жестокого света Встречай равнодушно и ты. Бедой поразит ли нежданно Тебя человек или рок — Пускай из мучительной раны Распустится песни цветок!

Так были счастливы мы в комнате чердачной, Когда стучал к нам дождь и ветра длился вой, А в кресле у окна декабрьской ночью мрачной В сиянье глаз твоих я уходил мечтой! Легко трещал фитиль. На угольях вскипая, Мурлыкал песенку ворчливый котелок, И легких саламандр крутящаяся стая Плясала в очаге под колдовской смычок. Не дочитав роман, упавший на колени, Ресницы опустив, дремала ты. А я — Рука в твоей руке — мечтал о днях весенних, И возле ног твоих была душа моя. К нам приходящий друг уже с порога слышал Дыхание любви и счастья без конца… Здесь, в этой комнате, почти под самой крышей, Гостеприимный кров нашли себе сердца. Потом зима прошла. И, распахнувши окна, Весенний ветерок нас разбудил с зарей, И в поле, где туман клубит свои волокна, Где дышат тополя, бежали мы с тобой. То было в пятницу. На праздничной неделе Погода, помнится, прекрасною была. Среди крутых холмов, где вербы зеленели, Мы пили океан сиянья и тепла. И, утомленные весенним солнцем, скоро В траве, уже густой, присели отдохнуть, Вдыхая синеву свободного простора, Следя, как облака плывут в далекий путь, И вот, плечо к плечу, не проронив ни слова, Когда лазурная сияла солнцем высь, Уж я не знаю как, в порыве жизни новой Мы губы сблизили и крепко обнялись. Лиловый гиацинт, с фиалкою сплетенный, Всей свежестью весны дышал нам в этот час, И видели мы с ней: с лазурного балкона С улыбкой сам господь глядел тогда на нас. «Любите! — он шептал. — Чтоб сделать вам приятной Тропу, где вы вдвоем идете средь полей, Я рядом с ней постлал ковер травы и мяты. Целуйтесь же еще! Я отвернусь… Скорей! Любите! Ветерок, качающий пшеницу, Шумящий над водой в каштанах молодых, И звезды, и цветы, и пенье птиц родных Для вас я в дни весны заставил возродиться. Любите всей душой, пока пылает кровь, И если по сердцу вам этих дней цветенье, В знак благодарности ко мне, про восхваленья И про псалмы забыв, — целуйтесь вновь и вновь!»

Когда душой цветка, чья родина Восток, Пропитан был хрусталь иль черепок из глины, Ты можешь расплескать на жаждущий песок Божественный отстой, разбить сосуд старинный. Волной, бегущею в потоках и морях, Попробуй смыть его — напрасное старанье! Простые черепки и даже самый прах Навеки сохранят свое благоуханье. Вот так же из груди истерзанной моей Ушло в сухой песок безрадостных степей Всё лучшее, что ты зажгла в душе когда-то… Я не кляну тебя, благословен мой рок! Бессильны и Судьба, и времени поток Над сердцем, где живет хоть капля аромата!

Ночь. Ветер ледяной. Снег, обагренный кровью. Не выпустив мечи, почили без могил Здесь сотни храбрецов. Кружась, к их изголовью Слетелись вороны со злобным плеском крыл. Холодная луна всплывает из потемок. Над грудой мертвых тел поднялся Гиальмар, Оперся тяжело он на меча обломок, И кровь его течет, струя горячий пар. «Хо-ля! Ужель живым никто здесь не остался Из этих полных сил, веселых молодцов, Кто на заре еще пел песни и смеялся, Горланил, словно дрозд среди густых кустов? Все, все они мертвы… Мой шлем пробит. Кольчуга Разрублена, и смят топор мой боевой… Глаза мои в крови. А там, в тумане луга, Подобный шуму волн мы слышим волчий вой. О ворон-людоед! Прошу тебя по чести, Вспори мне клювом грудь и сердце вырви прочь! Ты завтра нас найдешь на том же самом месте — Неси его туда, где ждет Ульмера дочь. Там ярлы в Упсале сошлись на пир, и влага Их сдвинутых ковшей стекает через край. Они поют и пьют. Спеши, ночной бродяга, Любовь мою найди и сердце ей отдай! У башенных зубцов, в холодном лунном блеске, Она стоит, бледна, с распущенной косой, И в сумерках горят ее венца подвески, А очи светятся, как звезды пред зарей. О сумрачный посол, скажи ей, что люблю я, Что я ей сердце шлю, что, тяжкое, в крови, Оно не дрогнуло, конец свой близкий чуя, — И пусть она вздохнет, услышав зов любви! А я… я мертв уже. Кровь на песок холодный Стекает… В тишине всё ближе вой волков… Но, полный юных сил, отважный и свободный, Я к солнцу восхожу, на пиршество богов!»

Во славу Музы время победив, Художник режет камень вдохновенно, И под его резцом живет залив,              Вскипает пена. И, юною пленяя красотой, Где берега теряются из вида, Богиней волн и синевы морской              Встает Киприда. Она плывет в сиянье наготы По зыбкому лазурному безлюдью, Встречая моря пенные хребты              Бессмертной грудью. Нет лент в ее рассыпанных кудрях, И гибкий стан ей не теснят покровы, Сияет тело лилией в волнах              Темно-лиловых. Смеясь, она всплывает на простор, Где в ярких брызгах чередою длинной Ныряют, очаровывая взор,              Пред ней дельфины.

Средь серых скал в ущелье горном На неприступной высоте, В глухой пещерной тесноте Гефест вздувает пламя горна. Кузнец прославленный, он бьет По гулко-звонкой наковальне И там, в норе высокой, дальней Железо гибкое кует. И множатся, пройдя сквозь пламя, Изделия его руки: Трезубцы, дротики, клинки И стрелы с острыми концами. Киприда смотрит. Ей смешны Орудия уничтоженья,— Сильнее их любви волненья И ею вызванные сны!

Я поднял камешек, и круглый, и блестящий, Обитый наискось пурпурною каймой, Обточенный волной, что с пеною кипящей Из ларчика глубин ты мне швырнул, Прибой. Столетия его катал ты по раздолью, Столетия бросал сердито по камням, Быть может, лишь затем, чтобы с морскою солью, Как твой заветный дар, он лег к моим ногам. Склонясь, я взял его, обрызганного пеной, Дрожащею рукой, движением скупца, — Сокровищниц твоих подарок драгоценный, Залог твоей любви и дружбы до конца. Теперь, когда в тоске порою сердце тонет, Гляжу на камень я, что мне волною дан, И кажется в тот миг, что на моей ладони Грохочет, блещет весь огромный Океан.

На башне есть часы с огромным циферблатом, Под ними ласточка слепила домик свой. Два голоса слились: железный бой с раскатом (Глашатай времени) и писк птенцов живой. В соседстве — гул времен над пропастью забвенья И жизни бедный гимн, что сердцем вдохновлен,— Таинственный дуэт, где всё полно значенья, На башне, чьи часы роняют гулкий звон. Певунья-ласточка, как смелости достало Устроить гнездышко в карнизе над окном, Где каждый миг тебя беда подстерегала, Где сторож мог птенцов поймать своим силком! Щебечешь солнцу ты влюбленные баллады, О завтрашнем совсем не помышляешь дне, И страшен только нам не знающий пощады Глухой и мерный звон, плывущий в тишине. Пой, милое гнездо! Люблю я щебетанье Здесь, рядом с Временем, ютящихся птенцов И легких крылышек минутное порханье На лоне вечности, у башенных часов!

О, если б знали вы, как жду я, Как одинок я в тьме ночной, Вы возле дома, где живу я,              Прошли б порой! О, если б знали вы, что тайно Томиться сердцу суждено, Взглянули б вы, как бы случайно,              В мое окно! О, если б знали вы, как бьются Сердца в предчувствии друзей, Вы, как сестра, могли б коснуться              Моих дверей! О, если б знали вы, как страстно Зову я вас в пути земном, Вы сами бы с улыбкой ясной              Вошли в мой дом!

Им всем когда-то ясный день светил — Любимым, чистым, преданным надежде, Зеленым, карим… Все во тьме могил! А солнце поднимается, как прежде. Не дни, а ночи им ласкают взгляд, И ночи те еще нежнее света. Созвездия бессмертно им горят… Но глаз прозрачность сумраком одета. Ужель навеки тьмой они полны, Ужели жизнь для них проходит мимо? О, нет! Они сейчас обращены К тому, что на земле еще незримо. Как озаривший небо метеор, Уйдя от нас, всё чертит след в эфире, Так каждый на земле погасший взор Не умирает в этом звездном мире. И все глаза, которым день светил, Любимые, открытые надежде, К иной земле, за гранью всех могил, Обращены — и видят свет, как прежде.

Архипелаг в ночи, семи светил узор, Она из тьмы веков всходила, пламенея, Еще до той поры, как древняя Халдея Пытливых пастухов к ней обратила взор. И столько глаз живых глядело с этих гор На семь бесстрастных звезд, чей пламень, не слабея Всё так же озарит, холодный отблеск сея, Последний час Земли и льдов немой простор! Враждуешь с верой ты, Медведица Большая, Жестоко смотрят в ночь, среди миров сверкая, Семь золотых гвоздей, прибивших полог тьмы. Твое холодное и точное сиянье От веры далеко. Ты мне несешь сознанье Бесстрастной истины, смущающей умы.

Всё блещет пурпуром и золотом кистей На Этне виноград, пьянивший Феокрита, Но слава тех, кого он пел, давно забыта, И что их красота поэтам наших дней! Утратив тонкость лба и чистоту бровей, Лилея Аретуз ложилась под копыта, Смешав в своей крови, в чужих гаремах скрыта, Надменность древних рас и дикий гнев степей. Века идут. Всё прах. И умолкают музы. Великий Агригент лишь тень, а Сиракузы Покрыла саваном небесная эмаль. Но серебро хранит упрямых душ посевы — Сквозь темные века доходит к нам медаль С бессмертным профилем сицилианской девы.

Когда ты здесь скользишь печально и лениво Под грохот медных труб сквозь ресторанный ад Походкой плавною, всегда неторопливой, Бросая на толпу скучающий свой взгляд, Когда на бледный лоб от резких вспышек газа Ложится мертвенный, чуть розоватый свет, Сияньем ярких люстр вся залитая сразу, Напоминаешь ты таинственный портрет. Я говорю себе: «О, как прекрасно, смело Во власти душных грез на всех глядит она, И плоть ее сейчас нежна, как персик зрелый, Плоть, таинства любви познавшая до дна. Осенний ли ты плод — пахучий, сочный, пряный, Иль ваза стройная кладбищенских аллей? Тот запах, что влечет в тропические страны, Или алькова шелк и пышность орхидей? Не всё ль равно! Глаза без мысли потаенной — Меланхоличные и лживые глаза, Оправы без камней, пустые медальоны, С бездонной слепотой, как эти небеса. Но, даже если ты — мое воображенье, Ты всё ж уводишь в мир, где властвует мечта. Что низость мне твоя, надменность и презренье? Ты маска, ты обман, и всё ж ты — Красота!»

Мне с детства помнятся шкафы библиотеки. На разных языках романы, фаблио, Трактатов римских пыль и в фолиантах греки… А сам я ростом был тогда с ин-фолио. Два голоса: один — настойчивый, лукавый — Твердил: «Мир как пирог — душист и сладок он. И я могу тебя насытить им на славу. Твой будет аппетит всемерно утолен». Другой: «Лети, лети, о пилигрим мечтаний, Поверх возможного и трезвых дел земли!» Он пел всей широтой морских ветров в тумане, И было не понять, откуда звуки шли. Они ласкали слух и страх внушали странный, И я был рад ему. Я знаю, с этих пор И началось всё то, что стало сердца раной, Мне выпавшей судьбой. Стал различать мой взор Сквозь сумрак бытия, встающего сурово, Неведомых миров манящие огни И, жертва своего предвиденья живого, Влачил я змей с собой, кусавших мне ступни. Теперь я как пророк, отшельник в темной келье, Пустыни и моря я полюбил давно, Смеюсь в дни траура, и плачу в дни веселья, И сладким нахожу горчайшее вино. Действительность порой мне кажется обманом, Взор к небу обратив, я оступаюсь в ров. А голос шепчет мне: «Стремись к безвестным странам. Безумцы во сто крат богаче мудрецов!»

Бывают запахи, всё существо которых Проходит сквозь стекло, как чрез любые поры. Когда ты повернешь чуть звякнувший замок У древнего ларца, чья родина Восток, Иль в доме брошенном шкаф распахнешь старинный, Где запах Времени остался пыльный, чинный, И позабытый там найдешь пустой флакон, Пахнувший на тебя душой былых времен,— Из гусениц тогда, сухих и запыленных, Подобно бабочкам окрасок похоронных Взлетают призраки минувшего, они Порхают возле роз, как и в былые дни. Но их летучий рой приносит нам смятенье. Глаза смыкаются, и головокруженье, Душою овладев, толкает в пропасть, в мрак И низменных страстей, и пагубных клоак. Из этой пропасти, где ждет нас ночь глухая, Подобно Лазарю, свой саван разрывая, К нам старая любовь встает во тьме ночной, Как тень иссохшая, как призрак гробовой. Когда из жизни я уйду, забыт друзьями, Пусть, как флакон, меня оставят в пыльном хламе, Как высохший флакон с мутнеющим стеклом, Где виден трещины змеящийся излом. Твоим я гробом стал, чудесная отрава, Хранителем чумы, таящейся лукаво. Яд, посланный с небес, тот ангельский ликер, Что гложет жизнь мою и сердце с этих пор!

Точеным станом ты и бедер крутизною Всех белых девушек затмила бы собою. Ты тела смуглотой сводила б всех с ума, А бархат глаз твоих смуглей, чем ты сама. Живешь ты в тропиках, где пламенны закаты, Где трубку подавать хозяину должна ты, Водою свежею кувшины наполнять И, сон его храня, москитов отгонять. Едва с рассветом дня зашелестят платаны, Несешь с базара ты гранаты и бананы, День целый в суете, босая, налегке, Мурлычешь песенки на странном языке, А вечер подойдет, устав в работе ловкой, Ты тело вытянешь блаженно. Над циновкой Сны безмятежные — колибри пестрый рой — Веселые, как ты, закружат над тобой. Зачем во Францию влекут тебя мечтанья, Туда, где тесно жить, где властвуют страданья, Зачем, доверив жизнь изменчивой волне, Пускаться в дальний путь, чтоб жить в чужой стране? Тебе ль, в легчайшие едва одетой ткани, От холода дрожать здесь в городском тумане, Забыв, что где-то есть лазурь и яркий свет? Зачем свой легкий стан затягивать в корсет, Питаться в кабаках похлебкою банальной И торговать своей красой необычайной, А после, погрузясь в наш уличный содом, О пальмах вспоминать на острове родном?

Кос ее золотистых волна Так была и пышна, и длинна, Что до пят ниспадала она. Чистый голос ее был нежнее, Чем у духа небес или феи, А глаза — изумруда светлее. Он с соперником встречи не ждал В час, когда средь обрывистых скал На коне с нею в ночь ускакал, — Ведь она отвергала надменно Всех, пред нею склонявших колена, Для него, для любовного плена. А любовь так ей сердце зажгла, Что она отвести не могла Взор с его молодого чела. И сказала ему, умирая: «Вот коса для смычка — золотая… Пусть игру твою слышит другая». И, слабея, склонилась у ног. Он любви ее нежный залог — Прядь косы — натянул на смычок. Словно нищий, судьбой обделенный, Взял он скрипку, созданье Кремоны, Стал бродить с ней в стране отдаленной. И, внимая той скрипке, народ Думал — горькую песню невзгод Та, что мертвою стала, поет. Был с ним добрым король. Только струны Королеве понравились юной. Он умчал ее полночью лунной. Для нее он играл всё, что мог, Но, когда заносил он смычок, В струнах слышался горький упрек. Чуя голос, печальный и строгий, Смерть взяла беглецов с полдороги, Вспоминая о давнем залоге, И косой, золотистее льна, Той косой, что пышна и длинна, С этих пор и владеет одна.

Под вечер, проводив последний луч заката, Мечтательно и мы пойдем, рука с рукой, Взглянуть на ясных звезд рассыпавшийся рой, Твоих соперниц-звезд, столь милых мне когда-то, И на пустом холме, сбегающем покато, Присядем отдохнуть, а ветерок ночной К нам тихо донесет душистых трав настой, Венеры лик взойдет торжественно и свято. И, от любви устав, поднимем мы глаза Туда, где искрится дрожащая слеза, Одетая в лучи, в небесное сиянье. Быть может, в этот миг влюбленные и там, Из рощ таинственных, свой посылают нам Мерцающий привет сквозь холод мирозданья.

Для вас, о юноши, мой каждый стих рождался,             Для сердцем молодых, И, как на яблоке, с тех пор на нем остался             След от зубов моих. И рук моих тепло еще хранят страницы,             И горечь той слезы, Что уронила я при отсвете зарницы             Смолкающей грозы. В тени, которую отбрасывает лира,             Оставила я взгляд И сердце, жадное ко всем соблазнам мира,             И боли всех утрат. Я солнца на лице вам отдаю сиянье             Из тысячи лучей, И сердце слабое, таящее желанье             Иных, счастливых дней. Вам отдаю я всё, что пережито мною:             Нежнее шелка сны И волосы мои, что спорят с тьмой ночною             В сиянии луны. К вам в сумрачном плаще, смиренной, босоногой             Идет судьба моя — Одна из тех, кто брел кремнистою дорогой             В пустыне бытия. Я оставляю вам цветенье роз, азалий,             Сад моего дворца, Рожденного мечтой, и тайну той печали,             Которой нет конца.

Дней прошлых мудрецы — мы не умнее их — Считали, что они среди светил ночных Способны прочитать, кому какой дан жребий,— У каждой ведь души своя звезда есть в небе. (Высмеивали их, не думая о том, Что неуместен смех над тайной тайн в былом, Вещавшей о пути то благостном, то бурном.) Всем, кто был обречен родиться под Сатурном, Планетой роковой, носительницей бед, О чем нам говорят преданья давних лет, Своя назначена невзгод и счастья доля. Они ж, рабы мечты, себя во всем неволя, Рассудка доводов послушать не хотят, Течет в их венах кровь, коварная, как яд Иль лавы сумрачной подспудное пыланье, Что рушит, подточив, их тщетные мечтанья. Сатурна пасынки, они обречены Страдать и умирать, не ведая вины, А жизнь их средь светил безмолвия ночного Заране решена по воле рока злого.

Осеннею порой среди аллей пустых Две тени шли в мечтах о временах былых. Глаза у них мертвы и губы онемели, И тихий разговор был слышен еле-еле. Осеннею порой среди аллей пустых Две тени говорят о радостях былых. «Ты помнишь наших душ минувшее пыланье?» — «Но стоит ли будить о том воспоминанья?» «Коль назовут меня, ты вздрогнешь ли в ответ? Навек остался жить в твоих мечтах я?» — «Нет». «Как были хороши те дни, когда тревожно И радостно уста сближали мы!» — «Возможно». «О, времена надежд и выси голубой!» — «Надежд для нас уж нет, а в небе — мрак ночной…» Так шли они вдвоем в мечтах, подобных бреду, И только ночь одна их слушала беседу.

В июньских сумерках я побреду босой, В колосьях путаясь, созревшими хлебами. Мечтатель и босяк, обрызганный росой, Я ветру дам играть своими волосами. Ни слова я в себе, ни мысли не найду, И лишь любовь в груди взойдет неудержимо. Куда глаза глядят, бродягой я пойду Сквозь весь цветущий мир, как с женщиной любимой.

В дырявом пиджаке, в карман засунув руки, Как часто я шагал дорогою ночной, При свете ярких звезд, о муза, спутник твой, Себе любовные изобретая муки. Единственных штанов протер я ветхий зад, Как Мальчик-с-Пальчик брел, созвучья подбирая. Была харчевней мне Медведица Большая, Где звезды, юбками шурша, дразнили взгляд. Я долго им внимал на камне придорожном, Сентябрьская роса ложилась осторожно На лоб мой свежестью крепчайшего вина. В тиши теней ночных свершался поединок, И, лирою прижав к груди полуботинок, Резинки я щипал, тугие, как струна.

Не до серьезности, коль вам семнадцать лет! Прекраснейший закат. Прочь пиво, лимонады, Крикливое кафе и люстры резкий свет,— Скорей в аллею лип, в дыхание прохлады! О, этот запах лип в июльской тишине! Ресниц коснулась ночь легко и молчаливо, А грохот города чуть слышен в стороне, И с ароматом лоз смешался запах пива.

Вот неба синего темнеющий клочок, Сухого дерева очерченный ветвями, Пронизан плохонькой звездою, чей глазок Едва-едва дрожит и тает там, над нами. Июль. Семнадцать лет. Теряешься в мечтах. Ночь в голову твою шампанским ударяет, Идешь ты как в бреду, и на твоих губах Бесплотный поцелуй, как бабочка, порхает.

Ты робинзонствуешь, мечтой о море пьян, И вдруг у фонаря, которым ветер машет, Проходит девушка — какой прелестный стан! — В тени воротничков ужасного папаши. Но, так как для нее ты слишком простоват, Простукав каблучком по эспланаде длинной, Она через плечо бросает быстрый взгляд — И на губах твоих смолкают каватины.

И ты уже влюблен, до августа влюблен, Свои стихи, себя обрек на посмеянье. Друзья покинули тебя, ты стал смешон… Вдруг от нее самой получено посланье. И ты спешишь в кафе, под яркий люстры свет, Ты пива требуешь, ты цедишь лимонады… Не до серьезности, коль вам семнадцать лет И там, в аллеях лип, — дыхание прохлады.

Укроп сказал: «Он так влюблен! На милость сердца сдался он, И как его не полюбить?»           — «Укроп, укроп, не надо льстить!»           Господи, спаси мою душу! Сказал шиповник: «Почему Ты доверяешься ему? Он может грубо оттолкнуть».           — «Шиповник, сердца не вернуть…»           Господи, спаси мою душу! Шалфей сказал: «А милый твой Целует губы у другой».           — «Шалфей, шалфей, не знаешь ты,           Как я храню его цветы…»           Господи, спаси мою душу!

Сирены пели… В ночь с зеленых островов Любовь аккордом лир вздыхала неустанно, Лилась мелодия средь лунного тумана, И слезы жгли глаза суровых моряков. Сирены пели… Там, где виделась земля, Дыхание цветов ложилось на ветрила, А небо звездное спокойный свет струило, Томя тоской стоявших у руля. Сирены пели… Стон, и жалобы, и страсть, Сплетаясь с гулом волн, летели издалека, И сердце, словно плод от налитого сока, От сладкой тяжести готово было пасть. К цветущим берегам волна корабль несла, Как очарованный, он шел на ветер свежий, А там, над золотом пустынных побережий, Клубились, как туман, влюбленные тела. Из голубых глубин, в сиянии луны, Чешуйчатым хвостом взрезая гребень пенный, Всплывали у кормы зовущие сирены, И серебро их тел сияло из волны. И любо было им длить пение свое… С плеч перламутровых жемчужины стекали, А груди юные среди морской эмали Коралловых сосков вздымали острие. Простерты руки дев, о чем-то молит взор, Неведомых цветов плывет благоуханье, И чудится гребцам скользящее касанье Горячих влажных губ и ласк немой укор. Так, пленник тайных сил, у бездны на краю, Сопровождаемый сирен волшебным пеньем И убаюканный их рук прикосновеньем, Корабль в туман глубин скользил к небытию. Благоухала ночь… С цветущих островов Мелодия любви на арфах замирала, И море бережно, безмолвно покрывало Лазурным саваном тонувших моряков. Сирены пели…                      Но… Когда, в какой стране, В какие времена, стремясь к манящей цели, Конец свой встретим мы, чтоб нам сирены пели И шли мы в глубину блаженно, как во сне?..

Бегут короли, потеряв корону, Лишь крысам Гамлет внушает страх. Состарилась Порция. Дездемона Вчера умерла у меня на руках. Весну печалят дожди, морозы, На плащ тумана закат похож. Увидим ли мы, как дышат розы, Как колосится на солнце рожь? Прекрасных видений быстротечность — Вот участь мира, где свет угас, И отмечает на башне Вечность То слишком короткий, то долгий час. В этом последнем безмолвии мира Что-то бесследно тает во мгле. Шаги звучат одиноко и сиро… Устал я от всех и всего на земле, Затем что вижу исчезновенье Очарований, жививших стих, И бесконечное слез теченье По мертвому лику богов моих.

Простой раскраской теша взгляд, Вокруг стекла неприхотливо Написаны крутые сливы, Инжир и желтый виноград. И роза, пышностью горда, В гирлянде, вырезанной грубо Ножом пастушеским из дуба, Овал венчает, а когда Вы поглядитесь в омут зыбкий, То в смутном облике улыбки, Живым, внезапным в этот час, Сквозь легкое отображенье Всплывет прекрасное виденье: Звезда двойная ваших глаз.

В прохладной лавочке на площади Сан-Марко Среди стеклянных бус я долго выбирал Колье, чья синева отсвечивает ярко, И слушал, как звенит нанизанный кристалл. Нора старьевщика — от потолка до пола — Живая бахрома качающихся струн, В чьих ровных бусинах, блестящих и тяжелых, Живут морской закат и серебро лагун. Жилище старика чуть посветлей колодца, Товар его убог и пылью занесен, Но всё здесь светится, сверкает и смеется, И длят бахромки бус стеклянный тонкий звон. Случится ль на ходу задеть движеньем резким Иль тронуть пальцами сверкающую сеть, Столкнутся в тесноте хрустальные подвески, И тихо комната вдруг начинает петь. Когда-то в майский день, который был так ярок, Нехитрое колье я выбрал здесь для вас. Вы не могли забыть меня, и мой подарок, И этот голубой венецианский час. Вы не могли забыть… Но паркою сердитой Соседство наших душ уже расплетено. Рассыпано колье, все бусины разбиты, И то, что помню я, забыли вы давно. По той же площади весь день бродя без цели, Один я думаю в просветах полутьмы О темной лавочке, стеклянном ожерелье И узкой улице, где проходили мы.

О город памятной любви, Ты венчан страстью, как короной. Щебечет стриж, восток в крови, Восходит утро над Вероной. Есть лестница в гербе твоем — То «Scala» [41] , вписанный умело, Иль та, которой в тихий дом Поднялся некогда Ромео? У всех здесь женщин острый взгляд — Горячей дерзости примета. Не им ли семь веков назад Встречала гнев семьи Джульетта? И кипарис — другому вслед — Встает над темными холмами, Не так ли поднял Капулет Клинка отточенное пламя? Верона! Горестный рассказ, Из страсти сотканный и крови, Венчал тебя в тот давний час Бессмертным именем любови. Он — честь твоя, печать, он взят Из хроник сердца потаенных, Когда в трагический закат Проносится чета влюбленных.

В старинном городке, чья жизнь вам незнакома И где вы в первый раз, я с детских лет как дома. Мне каждый камень здесь и каждый домик свой. Я знаю улиц шум, прохожих шаг ночной, То быстрый — по делам, то медленный и странный, То звонкий каменный, то тусклый — деревянный. Я помню звон церквей, звон детства моего, Известно мне, куда выходит сквер Гюго, Знакома эта тень — двойная, без узора — От башен-близнецов стрельчатого собора, И тинная река, и круглый мост над ней, Все улицы, дома, балконы и Музей Этнографический, и вал эпохи Рима, В музее щит вождя, кадильница без дыма, И в зале, где шкафы таинственно блестят, Пирога с Островов и австралийский яд. Питаю в этот миг я грустную усладу Блуждать — пускай в мечте — по городскому саду, Где скрестится ваш путь с моим путем не раз — Незримо для души, неведомо для глаз.

В любви — примета каждый случай! Стрижа стремительный полет, Ползущая на запад туча, Снег, ветер, воздух, ясность вод. И встреча с дубом у дороги В вечерней мгле — внушает ей Надежду, страх, огонь тревоги, Предчувствие счастливых дней. Так каждый признак неслучайный Здесь на земле иль в небесах Сердца живит влекущей тайной — Иль дарит им невнятный страх. Но нет сравнений, нет названий Приметам милого лица В предчувствии воспоминаний Или надежды до конца.

То, что впишу я на страницы, Пройдет, как дни, — за рядом ряд, — Как небо в тучах иль зарницы, Как полдня блеск или закат, Пройдет как жест, улыбка, слово, Далекий отзвук, легкий след Еще живущего, былого, Или того, чего и нет. Обиды прошлой отголоски, Грядущий, миновавший день, Чуть приглушенный стук повозки, Катящейся в ночную тень, Пейзажи детства: горы, реки, Леса в родимой стороне, Черты, ушедшие навеки И вновь живущие во мне. И перед каждою счастливой Строфой, где след удач иль мук, То чуть замедленно, то живо Мне отзовется сердца стук.

Будь осторожен, друг, и, говоря со мною, Не спрашивай меня, о чем печалюсь я И почему мой взгляд всегда покрыт слезою, Всегда опущен вниз в тумане забытья. Чтобы отвлечь меня от горя и молчанья, Не вызывай в душе из хладной темноты Видений прошлого, надежд и упованья — Минувших радостей угасшие черты. Нет, лучше назови каскады, солнце, чащи, Вскипающий прибой, леса в полночный час И молодой луны над полем серп всходящий — Весь мир, раскинутый для упоенных глаз. И дай мне свежих роз: лимонных, белых, красных,— В их юной красоте мне жизнь пошлет привет, Затем что форма, цвет и плоть вещей прекрасных — Единая мечта, в которой грусти нет.

Подростком-девочкой с подстриженною челкой В свой пансион она ходила каждый день И на каникулы, когда цветет сирень, Любила уезжать в зеленой одноколке. Легко спускается с холма ее гнедой, Коляска чуть жива (семейство не богато… Одно из тех семейств, прославленных когда-то, Где бедность не щадит осанки родовой). Такими полюбил я школьниц прежних дней, В чьих звучных именах, восторженно-печальных, Есть нежность «рококо» и стиль «листов похвальных» С овальной рамкою из золотых ветвей. О, Клара д’Элебёз, Виктория Дерваль, Лаура д’Этремон, Мари де Лавалэ, О, Лия Фланширэз, о, Бланш де Персиваль, Тереза Лиммерайль и Сильва Лабулэ! Я думаю о вас, чей милый голос слышен Сквозь частую сирень в поместьях до сих пор, Кто любит яблоки и вкус неспелых вишен, Сквозной узор ворот и подметенный двор. Вы проведете жизнь в домах гостеприимных, Где вилки и ножи беседе в такт звенят, Где в окнах виден пруд, а из-за тучи дымной В стекло оранжерей бьет розовый закат. Потом в свой час зажгут вам свадебные свечи, И молодой сосед (он нежный был жених) В постели целовать вам будет грудь и плечи, Да поджидать детей, «умея делать их».

Свой запах, родина, ты в яблоко вложила… Закрыв глаза, его слегка я надкусила,— И вот, мне кажется, стою в траве густой, Где с моря ветерок едва смягчает зной. Тенистых тополей шумят здесь вереницы, Присев на изгородь, щебечут звонко птицы, И слышно, как волна на отмель прилегла… Так, с яблоком в руке, в поля, где даль светла, Из сада я иду калиткою знакомой Под перекладиной с нависшею соломой. Как часто в золоте и в багреце листвы Стояла я одна, в потоке синевы, С румяным яблоком, закрыв глаза, впивая Его прохладный сок, Нормандия родная!.. Да, я больна тобой, о родина моя, И в запахе твоем пить вечно буду я Давно минувших дней невинное наследство. Неистребимы в нас воспоминанья детства!

Изваяна ножом, вслед за бушпритом черным, Она, девичий лоб подставив всем ветрам, Свой начала полет. Как полотняный храм, За ней могучий бриг скользит рабом покорным. Морская синева горит в глазах у ней, А ноздри полнятся бодрящей свежей солью, Она летит вперед, к безбрежному раздолью, Глотая жадным ртом дыхание морей. С тех пор как в первый раз, разрезав вал белесый, Покинул новый бриг родные стапеля И взвились паруса по мачтам корабля, «С ней хоть на край земли!» — воскликнули матросы. В тот день с Неведомым вступила в брак она, И Случай с этих пор ее подстерегает. К каким она морям и берегам — кто знает? — В пыли соленых брызг лететь обречена? Ей видеть суждено вздыхающие волны, Полудня золото и серебро ночей, Мечтать о гаванях, заливах средь ветвей, Когда весь океан вскипает, гнева полный. Всё испытать в пути: ветров унылый плач, Жару и холода, экватор, круг Полярный, И плечи напрягать под ношей благодарной Сияющих небес на острых пиках мачт. За чайками летя, скользя вокруг планеты, В водовороте бурь и в сонной тишине, Она ведет свой бриг к той сказочной стране, Куда всегда летят мечтаньями поэты. И ей неведом страх средь этих волн крутых Лицом к лицу с врагом, коварным и суровым, Но не венком она украшена лавровым, А памятью тревог и бурь пережитых. Когда, уйдя от бурь в их дерзком постоянстве, От штиля, что жарой над гладью распростерт, Она, уставшая, в родной вернется порт, Вся в ожерелье брызг, как в перлах дальних странствий, Пусть дольше в памяти тропических зыбей Живет ее лицо с тревогой неизменной, Чтоб стать отныне ей последнею сиреной, Чей взор яснее дня и моря голубей. О, если б я сама резною Девой стала, Покинувшею порт на утренней заре! Я ей завидую, скиталице-сестре, В обрывках трав морских и веточках коралла. Я б вызов бросила и штилям и штормам В сетях Реального, в морях Воображенья,— Ведь странствия — живой источник вдохновенья, Они огнем мечты взор зажигают нам. Как я хотела бы стать Девой-изваяньем, Чья грудь в купели волн и пены рождена, Чье сердце радостью насыщено до дна, А жизнь вся отдана тревогам и скитаньям!

Я на песке пишу признанье, Чтоб был, хоть знаком, сохранен, Как вечное воспоминанье, Здесь пережитый мною сон. Я замечаю туч скопленье, Мной пойманное на лету, Чтоб сохранить изображенье, Запечатлевшее мечту. Для лиры с нежною душою Надежный гроб я сколотил, Чтоб унесла она с собою Весь бред тех мест, где я любил. Но всё проходит, гибнет вскоре: С ветрами тучам не дружить, Пески волною смоет море И мне, как прежде, не любить!

На колесо взгляни. Вокруг оси оно Вращается. Стиху вот так же суждено Поставить в центре Мысль, чтоб во вращенье голом Поэзия была ей должным ореолом. Чтоб колесу себя рассыпать не пришлось, Его от всех безумств удерживает ось. Оно своей оси не может быть умнее. Искусство подчинить должно себя Идее.

Я слушаю шумы столицы, И, пленник глухой полутьмы, Я вижу, как небо косится На голые стены тюрьмы. Дни тратятся даром, без цели, И лампы порядочной нет, Со мной в этой сумрачной келье Лишь разум — немеркнущий свет.

Я пишу тебе из траншеи В угасании летнего дня, При закате, что, розовея, Всё хранит еще отблеск огня, Но, померкнув под гром батареи, Уж не радует больше меня.

Хотел бы я иметь в дому своем Жену с веселым сердцем и умом И кошку, друга книг, в спокойном кабинете — Вот спутники мои в пути земном, Без них мне б не хотелось жить на свете!

Надув надменно грудь, павлин Свой распускает хвост во всем параде. Среди красавцев птиц — он властелин, Когда его не видишь сзади.

На школьных тетрадях, На партах и на деревьях, На песке, на снегу Я пишу твое имя. На полях прочитанных книг, На всех белых страницах, На камне, на пепле остывшем Я пишу твое имя. На цветных иллюстрациях, На оружии воинов, На королевских коронах Я пишу твое имя. На джунглях, песках пустыни, На гнездах и травах, На отсветах детства Я пишу твое имя. На чуде ночного неба, На хлебе нашем насущном, На сменах года, покорных надежде, Я пишу твое имя. На всех обрывках лазури, На солнечном тинном пруду, На лунных живых озерах Я пишу твое имя. На лугах, на черте горизонта, На птичьих крыльях И на мелькании тени Я пишу твое имя. На каждом разливе зари, На море и лодке рыбачьей, На вершине безумной горы Я пишу твое имя. На пенной гряде облаков, На каплях грозы, На густом и бесцветном дожде Я пишу твое имя. На сверкающих образах, На симфонии красок, На правде, всем ясной, Я пишу твое имя. На оживленных тропинках, На широких дорогах, На площади людной Я пишу твое имя. На лампе, едва зажженной, На лампе, которая гаснет, На блоках зданий Я пишу твое имя. На разрезанном яблоке, На зеркале моей спальни, На опустевшей своей кровати Я пишу твое имя. На ушах моей собаки, Всегда торчком стоящих, И на лапах неуклюжих Я пишу твое имя! На созвучном мне теле, На лице друзей, мне близких, На каждой протянутой мне руке Я пишу твое имя. На пороге моей двери, На вещах моего быта, На священном пламени мысли Я пишу твое имя. На окне в неизведанный мир, На губах с печатью вниманья,— Много выше молчанья — Я пишу твое имя. На уже отслуживших убежищах, На рухнувших моих надеждах, На стенах моей тоски Я пишу твое имя. На отсутствии желаний, На голом одиночестве, На ступенях смерти Я пишу твое имя. На вернувшемся здоровье, На исчезнувшей опасности, На надежде без воспоминаний Я пишу твое имя. И во имя власти слова Я вновь начинаю жизнь. Я родился, чтобы узнать тебя И чтобы тебя назвать —           Свобода!

Кто она, Всегда в Париже моем, Чья неустанно струится вода И ускользает из глаз навсегда? «Это — река!» — Отвечает ребенок, Вечный разгадыватель загадок, С загоревшимся взглядом. «Эта река называется Сеной, И называется город Парижем, И эта Сена совсем живая, Потому что она то бежит, то идет, И спешит, коль подходит вечер. Весной она замирает и дремлет И как зеркало смотрит на вас. Плачет Сена, коль плачете вы, И старается вас утешить улыбкой, И трепещет от смеха, когда Отражается в ней июньское солнце». «Сена, — кот говорит, — Это кошка, подружка моя, Что мурлычет, ласкаясь. Иль, быть может, то шустрая мышка, Что играет со мной, ускользнув из лапок?» «Сена — это красавица давних времен, Сена — это плясунья ночных кабачков»,— Говорит старик, поживший на свете, Джентльмен нищеты, И, следя за вскипающим следом Шаланды, такой же старой, как и сам, Вспоминает галантные призраки прошлого, Милые сердцу тени шелками шуршащих времен. «Сена, — так говорит человек рабочий, Труженик вечный, чьи руки в поту и мозолях,— Сена — это подобье завода, Сена — это труд неустанный, Вечный рычаг от истоков до устья, Движущий бочки с вином, пшеницу и уголь, Что приливают и снова отходят вместе с рекою, Повинуясь капризным дыханиям Биржи. Это — сокровище битых бутылок и банок, Это — богатство железного ржавого лома, Старых измятых железных кроватей, Всё, что годится еще беднякам. Сена — Это фабрика, склад, Даже когда она дышит прохладой, Сена — всегда это Труд!» «Сена — журчание песенки, чистый родник, Голос ее — это юности светлой начало»,— Девушка так бы сказала, Девушка старых парижских кварталов, И повторила б за нею другая, Сердцем влюбленным теченье реки провожая. «Сена! Знаю ее, словно сам ее сделал! — Скажет о ней кочегар речного буксира, В зареве топки пропитан мазутом, Солнцем и дымом. — В голову блажь ей приходит порою И называет она эту блажь — наводненьем. К утру — глядишь — она дрыхнет, словно сурок, И в те минуты — ровнее паркета, Скромная, томная, властно-безгласно-опасная, Льнущая в смутных мечтах к ступенькам крутым парапета. Вот какая она — Вечно-капризная, нежно-коварная, Томно-ленивая, неблагодарная… Вся ее жизнь — перед вами!» «Сена — река, как другая любая река! — Разочарованно скажет месье, Корректный, пресыщенный, Пастеризованный скептик речных пароходов, Завсегдатай маршрутов туристских.— Есть тут мосты, парапеты и доки, В сточных клоаках утопленник всплывает — если Только не труп какой-нибудь дохлой собаки. Есть рыболовы с удилищем длинным, Которые здесь ничего никогда не поймали… Словом, река как река — И я первый о ней сожалею…» Слушает Сена всё это с улыбкой И, напевая, вперед продолжает стремленье. Да, река как река, как все эти реки другие, То же теченье, такое же точно теченье, Теченье, теченье, Путь свой начавшее от ледников и потоков, От подземных пещер, от снегов, что тают на солнце, От облаков, уносимых ветрами. Да, река как река, как другие все реки, Гвадалквивир, Амазонка иль Мозель, Темза, Рейн или Нил. Словно река, что зовется Любовью, Сена поет каждой своею струей, И звездной полночью вторит ей нежно Млечных путей и созвездий серебряный голос, Смешанный с гулом Парижа и лязгом железа. Слушая нежный тот голос, Красавицы Сены журчанье, Ее голубиное воркованье, Так говорит завсегдатай откосов прибрежных, Парень-поденщик с причалов Райэ: «Сена, река любви!» В лодке качаясь, я слышу твой ласковый шепот, Нет, ты не только река — Ты сама Любовь для меня, Моя Сена, Мой праздник, Мой мир целиком И отдых всей моей жизни! Лувр, Тюильри, Нотр-Дам, Эйфеля башня и обелиск, Лионский вокзал и другие вокзалы — Вот мои замки Луары! Сена, — Ривьера моя. Я ее турист неизменный, Если порой она стонет, Холодная, голая, В страхе перед неведомым, Было б нечестно мне вспоминать Дни нищеты на ее берегах, Дни отчаянья! Всё в себе совмещает она — И сказки фей, и кошмары. Когда, Здесь, под Новым Мостом, Ветер задует свечу моей жизни, Когда все земные покончу я счеты, Когда наконец обрету я последний покой, Там, в чертогах лежащих безмолвно рядами, На кладбище Пер-Лашез, Я улыбнусь и скажу: «Была когда-то Сена, Да, была, была… Была когда-то Любовь, Были радость и горе, И были всё же минуты забвенья… Была когда-то Сена, И Жизнь когда-то была…»

Как рев слепых быков среди тумана, Пронесся низко в ужасе ночном Вой урагана, И вдруг сверкнувшей молнии излом В собор ударил своевольно — И загорелась колокольня. Старик звонарь, крича от страха, Схватил веревки; бьет с размаха В набат, И звуки колокола в ночь летят, Отчаянные, грозовые, Врываясь ритмом в гул стихии. Собор Под призрачными небесами Огня кидает сноп живой, Вздымая над простором пламя. Весь город озарен ночной, Везде испуганные лица, Народ на улицах толпится, И стен дремавших чернота Вдруг в окнах кровью залита. Старик звонарь в простор полей безгласных Кидает меди звон, безумный и ужасный. Собор Растет, в ночи шатаясь темной, Охвачен пламенем огромным, Над ширью рек, полей, озер, И сорванные черепицы, Раскалены, летят, как птицы, В глухую тьму, в ночной простор. И, словно выхватив из тьмы строенья, Огонь в полете множит разрушенья. Церковный свод обрушился, и крест Свои надломленные руки Вдруг опустил под гнетом муки. Старик звонарь трезвонит что есть сил, Как будто бог его горит средь алых крыл. Собор, Взвивая пламени водоворот И руша с грохотом каменья, Горит. Огонь до башни достает, Где пляшет колокол, кричащий в исступленье. Толпа ворон и сов, Слетаясь изо всех углов, В закрытые окошки бьется, Сгорая на лету, и в пустоту колодца Вдруг падает, сквозь дым и гром. Обугленным комком К ногам толпы, окоченевшей в страхе. Старик звонарь глядит, как пламя в вихре гула К колоколам уж руки протянуло. Собор Багряным кажется кустом, Чьих веток огненных цветенье Весь остов оплело в неистовстве своем. Огня гигантское растенье Вздымается до сводов голых, Где, с брусьев свесившись тяжелых, Колокола кричат в безумье, в исступленье. Старик звонарь звонит о том, что может пламя Похоронить его с колоколами. Собор Сквозь этот грохот, там, В дыму, ползущем по камням, Вдруг раскололся пополам. И смолкло всё, притихло пламя. Оно не страшно уж домам. А башня черная слегка Качнулась, будто от толчка, И слышно было, как скачками Колокола, катясь с камнями, Гремя, вонзились в грудь песка. Старик звонарь уже был мертв. И колокол его собой Прикрыл, как крышкой гробовой.

Мы мирно курс ведем под звездными огнями, И месяц срезанный плывет над кораблем. Нагроможденье рей с крутыми парусами Так четко в зеркале отражено морском! Ночь вдохновенная, спокойно холодея, Горит среди пространств, отражена в волне, И тихо кружится созвездие Персея С Большой Медведицей в холодной вышине. А снасти четкие, от фока до бизани, От носа до кормы, где светит огонек, Доныне бывшие сплетеньем строгой ткани, Вдруг превращаются в запутанный клубок. Но каждый их порыв передается дрожью Громаде корабля, стремящейся вперед; Упругая волна, ложась к его подножью, В широкие моря все паруса несет. Ночь в чистоте своей еще просторней стала, Далекий след кормы, змеясь, бежит во тьму, И слышит человек, стоящий у штурвала, Как весь корабль, дрожа, покорствует ему. Он сам качается над смертью и над бездной, Он дружит с прихотью и ветра и светил; Их подчинив давно своей руке железной, Он словно и простор и вечность покорил.