С этих пор мысль о человеке, обреченном на гибель на узкой скале, омываемой со всех сторон волнами, неотступно преследовала жителей долины Сюзанф. Каждый вечер они спрашивали себя: — Жив ли он еще? — Игнац взбирался на склоны Шо д’Антемоз, и когда он объявлял, возвращаясь: — Он все еще там! Я видел, как он двигается, — у всех вырывался вздох облегчения.
Иногда пастух говорил дрожащим от ужаса голосом:
— Он больше не двигается… Возможно, что он спит… или…
Он не заканчивал фразы. Но при закате солнца он бегом взбирался на крутой склон. Вскоре он уже прыгал по камням, уходящим из-под его ног, и оживленно кричал:
— Я видел, как он ходит на скале!
Губерт спрашивал себя, как могло случиться, что жизнь или смерть этого незнакомца интересовала их до такой степени, после того, как они видели гибель стольких человеческих жизней! Но эта невидимая фигура, появившаяся в долине, вселяла в них какую-то смутную надежду.
Был воскресный день.
Де Мирамар с точностью заносил на гладкую скалистую стену протекшие дни. И молодые люди, безмолвно подражая крестьянам, не работали по воскресеньям!
Макс довел свою жену до перевала Сюзанф. Он любил унылое величие этого сланцевого пейзажа, бесконечную даль, открывавшуюся с Южного Зуба, вертикальную пустыню длинных монотонных склонов, сливавшихся у перевала. Хотя уже был конец октября, но погода стояла теплая. Снег запаздывал, чему Инносанта и старый Ганс крайне удивлялись.
Макс и Ева сели на теплый камень. Они смотрели на пучки травы, усеявшей скаты красными и золотистыми пятнами, которые казались запоздалой тенью солнечных лучей. Они безмолвно мечтали, и их мечты уносились в тишину. Смотря на небо, более голубое, чем небо Адриатики, они думали о давно прошедшем времени летних вакаций, которые они проводили на пляже или в горах в поисках иллюзии свободы, той суровой свободы, прелесть которой они только теперь начинали понимать…
Ева взглянула на Макса и улыбнулась. От легкомысленной, избалованной судьбой девушки ничего не осталось. Она знала теперь, что настоящая любовь требует одиночества и тишины: только тогда она открывает свой таинственный лик и наполняет душу звуками, которые разрастаются в бесконечную гармонию. И этой гармонии было достаточно, чтобы переполнить сердце неиссякаемым блаженством. В их обездоленную жизнь влился чудесный свет, ярче которого не могло быть ничего, ибо он был единственный из всех…
Опасаясь нарушить словами цельность своих переживаний, Ева молчала. Лишь изредка решалась она произнести вполголоса какую-нибудь незначительную фразу, прерывавшую их молчание:
— Я хотела бы подняться с тобой на эти горы, Макс.
Он улыбнулся, разделяя то волнение, которое делало ее такой нежной и трепещущей. И, думая о бесконечном трауре, облекшем весь мир, он удивлялся, что ощущает столько счастья.
— Я всегда любил взбираться на горы, еще будучи школьником, — проговорил он в свою очередь.
Вспоминая в этот расцвет мужества свое далекое отрочество, он испытывал какую-то особенную прелесть. День за днем воскресал в его памяти. Он улавливал все подробности. Вот он спускается по каменистому склону Дофинэ. Воскресный вечер. Вышли на рассвете… Ослепительные вершины гор пробуждают в самых тайниках души какое-то большое и смутное желание. Жаль возвращаться в город. Прыгаешь в обрывы, упоенный силой своих мышц и свежестью своего юного тела, такого же гибкого и так же легко переносящего усталость — как у того, кто спускается там так уверенно и быстро.
— У того, кто…
Макс порывисто приподнялся. Он не понимал, действительно ли это, или продолжение его сна. Он широко открыл глаза, отказываясь верить… Над его ухом раздался задыхающийся шепот Евы:
— Макс!.. Человек!..
Одним движением они вскочили на ноги. Несколько мгновений они стояли неподвижно, устремив глаза на человеческую фигуру, темневшую на залитом солнцем склоне. Инстинктивным движением они бросились ей навстречу. Ноги их подкашивались, и колени тряслись так сильно, что они принуждены были опуститься на плиты. Ева с плачем упала на грудь Макса… Он был и сам не уверен, что сможет сдержать слезы. Но нет! Слезы затуманивают зрение! А он хочет видеть, видеть того, кто подходит к ним все ближе и ближе… Его уже можно разглядеть. За спиной у него рюкзак, в руках палка. Он тоже заметил их. Машет шляпой. Останавливается, как будто тоже не может идти…
Подавив волнение, Макс поднимается на ноги… Ева видит, как он бросается на склон и пробегает его большими шагами. Тот бежит ему навстречу. Оба обнимаются. Они стоят на месте. Незнакомец выше Макса. На нем костюм туриста: стянутые у колен штаны, наколенники, грубые башмаки… Ева различает светлые волосы… Вот они начинают спускаться, не разнимая своих объятий. Они кажутся старыми друзьями… Они приближаются… Но ведь эта походка ей знакома! Она уже видела Макса рядом с этой высокой стройной фигурой…
Ева вскакивает… Кричит…
— Жан Лаворель! Боже мой! Это Жан Лаворель!
Это он… Что-то сдавливает ее горло, она задыхается… Они бегут рядом. Они совсем близко… Вот, добежали…
— Вы?.. Как? Это вы?.. — говорит тихий, надорванный голос, который она с трудом узнает.
Они садятся все трое, Ева — посередине. Она смотрит на Жана Лавореля. Она еще не может произнести ни слова. Его лицо истощено, глаза провалились… Платье порвано во многих местах.
Она рада, что и Макс и она не надели сегодня туник из шкур…
Они молчат… Им слишком много надо сказать друг другу. И вдруг сильное, неудержимое рыдание потрясает Жана Лавореля.
— Лаворель… — говорит ласково Макс. — Ну, Лаворель!
Лаворель овладевает собой. Он смотрит на них глазами, полными слез.
— Как вы исстрадались! — шепчет Ева.
Он тихо говорит:
— Больше, чем вы можете себе представить…
При одном воспоминании его лицо болезненно передергивается…
— Мне хочется встать перед вами на колени и благодарить вас за то, что вы здесь…
Помолчав, он снова говорит, как бы не веря своим глазам:
— Люди, люди! Очутиться снова среди людей!..
— Так вы были один? — прошептала Ева. — Вы тоже!..
В голове ее пронеслась мысль о человеке, затерянном на Айернской скале, такой близкой от них и такой недоступной…
Лаворель провел рукой по лбу, как бы отгоняя от себя кошмар.
— Я расскажу потом, — прошептал он.
— Я уверен, что вы голодны, Лаворель, — сказал Макс. — Идем домой!
Лаворель повторил тихо, как во сне:
— Идем домой…
Они стали спускаться со ската, скользя между плитами. Ева говорила:
— Это отчасти благодаря вам мы смогли спастись. Когда мы решили бежать в горы, то вспомнили деревню Шамери, которую вы упоминали… в тот вечер… вы помните?..
— В тот вечер, — повторил Лаворель. — Вспоминал ли я его? «Я не увижу этого… Но ты — может быть»… — прошептал он, произнося слова Луи Андело.
— Эльвинбьорг приезжал в Шампери, — добавил он вдруг. — Я видел его много раз… до этого… раньше… Мне кажется невероятным, чтобы такой человек, как он, не мог спастись!
— А вы знаете! — продолжал он с возрастающим возбуждением. — Есть еще люди, которые спаслись… Я видел людей в долине Суа. Но я не мог к ним подойти… Это ряд отвесных стен… Я спускался в Сюзанф, имея в виду их встретить, когда обойду горы через Шо д’Антемоз. Мы пойдем их искать вместе, Дэнвилль!
— Да, — сказал Макс. — Мы пойдем…
Ева вздрогнула, но у нее не нашлось силы их удержать.
Они спускались большими шагами в долину, освещенную косыми лучами заходящего солнца. Вдруг Лаворель остановился. Он заметил хижины, уже окутанные тенью и выделявшиеся на фоне скал. Их заволакивал дым. Кое-где мелькал огонь. Раздавались крики детей.
— Хижины! — прошептал он. — Дети!
Навстречу приближалась энергичная фигура: широкие мужские штаны, красный платок, а под ним пожилое женское лицо.
— Инносанта Дефаго!.. Ах! Инносанта, мы возвращаемся к Южному Зубу!
Он смеялся, пытаясь справиться со своим волнением.
— Один из моих иностранцев! — воскликнула она в изумлении.
— Ах, — промолвил Жан, — жить вместе с другими людьми — ведь это же земной рай!
Вечером, сидя у огня вместе с Максом, Губертом и госпожей Андело, Лаворель вдруг сказал:
— Я был с моим другом… Морисом Колоньи… на самых вершинах… около План-Нэвэ… Он погиб… Вот уже три дня…
Наступило молчание. Жан добавил вполголоса:
— Он покончил с собой…
— Лаворель, — сказал Макс едва слышно, — вы расскажете нам об этом потом… Идите отдыхать.
Но Жан покачал головой.
— Нет, — сказал он, — я больше не сплю… И вы мне сегодня так близки…
Госпожа Андело глядела на него с состраданием.
— Мы вышли вместе, как мы это часто делали. Морис и я, с веревкой, провизией, одеялами…
Это было в начале августа. Газеты пестрели сообщениями о катастрофах, ураганах, кораблекрушениях, землетрясениях… Но они не обратили на это никакого внимания.
— С неделю мы жили на бивуаке в скалах. Только взойдя на Желтый Зуб, мы увидели… Да, именно там, на этой головокружительной высоте, которая парит над зияющей пустотой, мы увидели прорвавшуюся воду, ползущую к деревням, и постепенно исчезающие города… Мы представляли себе беглецов, настигнутых волной… поглощенных одним ее взмахом… Я помню стадо овец, столпившееся на скалистом островке, падавших одна за другой, как дозревшие фрукты…
Он замолчал. Никто не шевельнулся. Ужасы прежних картин снова вставали перед ними.
Жан тихо продолжал:
— Мы хотели добраться до перевала. Мы были перевязаны веревкой и перебирались, вися на стене. С вершины оторвался камень… Толчок… Мне удалось удержаться на своей привязи. Морис крикнул: — Я ранен! Я подошел к нему по узкому карнизу. Берцовая кость была переломлена у него в двух местах. Я развернул свои обмотки, вытянул его ногу вдоль моей палки и перевязал как можно туже.
Вы представляете себе дальнейший спуск? Он тащит за собой ногу, я его несу, а иногда оставляю висеть на конце веревки… Да еще в том состоянии ошеломленности, в котором мы находились…
— Это ужасно, — прошептала госпожа Андело.
— Мы оставались там наверху… Сколько дней? Считайте сами… Морис не поправлялся. У меня почти ничего не было, чтобы его лечить!
— Как вы не умерли с голода? — воскликнул Макс.
— Мы были на краю гибели, — ответил Лаворель. — Запасы истощились… На второй день мы увидели заблудившуюся козу, которая, отстав от своего стада, не знаю каким образом забрела туда. Она спала посередине между нами. Я отнес Мориса под Восточную Вершину, у ледника План-Нэвэ. Огромная скала защищала нас от ветра. Утром коза спускалась в поисках мха для жвачки. И мы каждый раз боялись, что она не вернется; но она слишком плохо питалась, молоко ее делалось все более и более жидким. Морис беспрестанно повторял: — Оставь меня! — Ах! Какое мужество он выказал в своих страданиях! У него был сложный перелом… Мы приходили в отчаяние…
Голос Лавореля оборвался. Он докончил одним духом:
— Однажды вечером, в его последний вечер, он мне сказал: «Надо жить… Надо, чтобы ты жил… Непременно…» — Он, как всегда, пожал мне руку, и мы заснули друг возле друга. Мне показалось во сне, что он ходит. Когда я проснулся — я был один…
Наступило молчание. Жан добавил:
— Должно быть, он дотащился до перевала… Этот перевал возвышается совсем отвесной стеной, а внизу вода…
— Что же вы делали дальше? — спросил Макс.
— В течение двух дней я лежал неподвижно. Я не мог сделать ни шага… Потом я решил последовать желанию Мориса и спастись. Его воля служила мне приказом, который я все время ощущал… Надо было прежде всего обогнуть острый склон, прозванный Перстом, и следовать по краю до Верхней Вершины. Я бросил веревку… Как я перебрался через всю цепь опасных переходов, я не помню. Я шел в каком-то кошмаре… Даже коза не рискнула следовать за мной. Она остановилась у стены, за которую я цеплялся, и грустно блеяла. Потом она повернула назад и скрылась с моих глаз… А я… я заплакал.
Наступило молчание.
— Это неслыханно, — прошептал Губерт. — Что только может вытерпеть человек!
Жан ничего не ответил.
Они забыли подложить дров в потухающий огонь, и их охватил режущий холод осенней ночи. Подняв глаза, они увидели, как на небе, черном и холодном, как неподвижная вода, сверкали звезды.
— Я не дам вам спать одному сегодня, старина, — сказал Губерт, хватая Лавореля за плечи. — Вы разделите со мной мой матрац…
— Как вы его любили, вашего друга! — прошептала госпожа Андело.
Жан ответил.
— Как брата…
Что-то в его интонации заставило их замолчать. Они встали, окружая Жана Лавореля. Его высокая фигура ярко освещалась отблеском горящих угольев. Он поднял голову и воскликнул:
— Там наверху — люди. Надо идти им на помощь! Завтра же… Хорошо?
— Вы еще слишком измучены, — тихо проговорил Макс. — Это очень длинный переход. Подождем день или два…
— Тогда послезавтра, — ответил Жан.
Жан, Макс и пастух шли с самой зари. Поднявшись на Шо д’Антемоз, они спустились по другому его склону, чтобы обогнуть массив Южного Зуба. Над ними возвышались сплошные стены. Надо было взбираться на каждый уступ и двигаться по отвесным краям, которые терялись в зияющей бездне. У их ног спокойным морем расстилалась долина Иллиэц, пересеченная длинными правильными бороздами.
Они перешли наконец Суасский хребет, опирающийся на последнюю вершину, «Крепость», и представляющий собой редут из скал, возвышающихся к самому небу. Достигнув вершины, они сделали привал. Взоры их обратились к долине, где тесные потоки мелких камней казались окаменевшими реками. Они увидели узкий ледник, висевший над выступами «Крепости», а ниже — голубое озеро, которое трепетно блестело, как живое око на неподвижном лике лунного пейзажа. Лучи солнца угасли на склонах. Воздух приобрел ту холодную ясность, которая предшествует сумеркам.
— Игнац!.. Ты их не видишь? — спрашивал Макс, склонясь над пропастью.
Пастух качал головой… Набравшись духу, он изо всех сил испустил крик, который когда-то собирал его баранов, рассеянных у подножия Белых Зубов. Это была пронзительная и меланхолическая модуляция, бесконечная призывная песнь. Эхо подхватило ее и разбросало во все стороны. По всему массиву гор слышался только этот человеческий голос, который спрашивал, настаивал…
Игнац, задыхаясь, остановился. И из долины послышался в ответ подобный же призыв, ослабленный расстоянием и постепенно замиравший вдали.
— Один из здешних! — воскликнул пастух.
Он повторил свой клич. И оба голоса, окрепнув, шли друг к другу в трепетном ожидании встречи…
Почти тотчас же на белой земле показались три темные фигуры. Они, казалось, ползли среди скал, взбираясь на Суасский хребет.
— Скорей! — крикнул Жан.
Они начали сбегать по склону и подошли к пологому склону долины. Обе группы приближались друг к другу. Чей-то голос внезапно крикнул по-французски:
— Добро пожаловать!
Один из людей опередил своих двух спутников и бросился к ним с распростертыми руками.
Маленького роста, плечистый, с длинной седеющей бородой и растрепанными серебристыми волосами, он был в разодранном пиджаке, с розеткой Почетного Легиона в петлице. Он был бледен, как полотно, и его истощенное лицо было искажено волнением.
— Ах! Господа, господа, — повторял он, пожимая руки Максу и доктору Лаворелю. — Господа…
Потом, обернувшись к белокурому пастуху, проговорил:
— Спасибо!.. Спасибо!..
Целый поток вопросов полился из его уст: Откуда они? Спасся ли кроме них еще кто-нибудь?..
Его два спутника присоединились к группе: лысый человек, рваная одежда которого болталась на исхудавшем теле, и рыжий рослый горец с могучими плечами, худой и крепкий, которого Игнац весело окликнул:
— А, это ты, Жоррис Эмиль?!
— Это ты, Игнац? — ответил Жоррис.
И невольным движением он прижал юношу к своей широкой груди.
Остальные с удивлением смотрели друг на друга. Спасшиеся на Суасском хребте оглядывали людей Сюзанфа и изумлялись меховой одежде, огрубелой коже, энергичной походке дикарей. Они сами были истощены и в лохмотьях. Вся внешность их говорила о лишениях и страшной нужде. Лысый человек повернулся к Жану Лаворелю, стараясь улыбнуться, и вдруг опустился на колени и заплакал, закрыв лицо руками.
Человек с орденом в петлице мог еще говорить.
— Разрешите представиться и представить вам своих товарищей.
Старая формула, произнесенная этим взлохмаченным стариком, у которого из-под рваных брюк виднелись голые колени, странно прозвучала в этой пустыне.
— Фриц Шмидели, из Базеля, страстный ботаник, жалеющий растения еще больше, чем людей… Наш проводник из Шампери — Эмиль Жоррис, которому мы обязаны тем, что осталось от нашей жизни.
Непринужденность, вернувшаяся к старику, поражала своей неожиданностью и передалась остальным. Произнесенные им слова вызвали на их устах подобные же ответы. И Макс, протягивая руку ботанику, чуть не сказал:
— Очень рад с вами познакомиться.
Поймав себя на этом, он рассмеялся. По полному, добродушному лицу базельца катились слезы. Он молча пожимал руки.
— А я… Жорж Гризоль… из Парижа.
— Жорж Гризоль? Писатель? — воскликнул Жан Лаворель.
— Он самый, — громко ответил Гризоль.
И добавил меланхолично:
— Ваше удивление будет, несомненно, моим последним удовлетворением в этой области…
Гризоль, член Французской Академии! Модный писатель, произведения которого, выдержав большое число изданий, были переведены на все языки! Художник, рисующий великосветскую жизнь и умеющий сочетать скандальную хронику с вековыми идеалами! Искуснейший усыпитель робкой совести!..
— Как это странно! — прошептал Жан. — Встретиться здесь!
— Да, — повторил Гризоль, — Много странного и… ужасного…
Они замолкли. Страшные картины снова заполнили тишину.
— Вы лучше приспособились, чем мы, — сказал писатель.
Тогда Макс, как бы очнувшись от сна, подошел к ним и в свою очередь представил своих друзей.
Он добавил:
— Вы увидите в Сюзанфе моего тестя, — Франсуа де Мирамара, имя которого вы, вероятно, знаете.
— Знаю ли я его! Еще бы! — воскликнул романист. — Мне часто приходилось справляться по его превосходным трудам!
Игнац повернулся к Жоррису.
— Сколько у вас там коз? — спросил он. Без сомнения он думал, что эти городские жители все еще не излечились от мании пустословия.
Они направились в глубь котловины. Спотыкаясь о камни, романист продолжал говорить.
— Какую жизнь, какую жизнь мы ведем! Это невероятно!.. Мы уж было приготовились к смерти, совершенно просто, без всякого смирения… Ваше присутствие пробудило жизнь… У вас есть хижины? Огонь? Вы можете варить пищу, греться?
Он все еще не мог прийти в себя. Послышался смех Жорриса. Огонь?
— Нас целая компания, — продолжал Гризоль, — больной англичанин, русский князь и еврей-финансист… один из крупнейших капиталистов Европы. Добреман! Тот самый, который похитил красавицу Моро-Дельваль, жену бывшего министра. В Париже только об этом и говорили!
Макс кивнул головой. Названные имена пробудили в нем отголосок далекого скандала. Только два месяца тому назад! А между тем, целое столетие вычеркнуло все это из его памяти…
Романист понизил голос.
— Он похитил ее на празднестве, устроенном специально для нее. Оно стоило целое состояние… Каждая женщина представляла собой какой-нибудь драгоценный камень. Салоны были обиты различными шелками и изображали гигантские футляры для драгоценностей… Госпожа Моро-Дельваль была чудесным опалом… В разгаре празднества она исчезла с Добреманом. Муж смотрел на их связь сквозь пальцы, так как Добреман финансировал строительные работы в разоренных войной департаментах, работы, в которых министр был сильно заинтересован. Но эта терпимость перестала их удовлетворять… Это была прекрасная страсть.
Романист наткнулся на камень и, неловко схватившись за скалу, до крови ободрал себе руку.
— Каждый день так! — простонал он. — И подумать только, что дорог больше не существует!
Он виновато улыбнулся и вернулся к рассказу:
— Они приехали в Шампери на автомобиле в ту самую ночь, которая предшествовала потопу. Мы жили в одном отеле, потом бежали куда глаза глядят и очутились здесь…
— Как могла дама добраться до этих скал? — прошептал ботаник из Базеля. — Это неслыханно! Сколько подвигов заставило совершить это несчастье!
— Так она здесь? — спросил Макс.
— Несчастная женщина умерла через месяц, — ответил романист… — Изнемогая от болезни, лишившись своей красоты, с лишенными блеска волосами, она видела, как на ее же глазах таяла да таяла его великая любовь… Разве такой тип, как Добреман, мог по-прежнему любить женщину, которая вечно стонет, одета в лохмотья и кашляет день и ночь? Я только один раз видел ее улыбку. Это было, когда она почувствовала, что наступает конец… Мы отнесли ее тело в сторону и опустили его в воду. Но прилив прибивал его обратно… Каждый день во время прилива появлялась страшная посетительница. Вечером ли, ночью ли, — я знал, что она колышется там — вон под теми скалами…
Остановившись, он указал рукой на гладкую стену, выступавшую из серой воды…
— Кончилось это тем, что Жоррис привязал камни к ее юбкам…
Они приближались к площадке, расположенной на склоне котловины. Булыжники, несколько жидких пучков травы, бесплодная почва и — море.
— А вот и Добреман, — сказал ботаник из Базеля.
К ним навстречу поднялся высокий молодой человек. Со своими черными удлиненными глазами, орлиным носом и неподвижными чертами матового лица, он похож был на свергнутого и униженного языческого бога.
— Ах, господа!.. Если бы вы знали, до какой степени мы исстрадались! — повторял он, сжимая в своих все еще белых и тонких руках огрубелые руки пришельцев.
Отвесная скала едва защищала их от дождя. Паника в Шампери наступила так неожиданно, что они бежали, не захватив с собой ничего… У них не было даже спичек. Присоединившийся к ним проводник, убедившись в, невозможности развести огонь на скалах «Крепости», прикончил свои спички, разжигая трубку. Кругом не было ни куска дерева. Они питались козьим молоком и с тоской наблюдали за погодой, сознавая, что первый же снег принесёт им неминуемую гибель.
— Как мы уже сто раз не погибли? — вздохнул Добреман…
На его лице Макс прочел лишь ужас холода, голодовки, тысячи мучений, угрожавших телу… Несколько поодаль лежала длинная человеческая фигура. Лаворель подошел ближе и увидел худое лицо кирпичного цвета и тело гиганта, свалившегося на камни и казавшегося совсем разбитым.
— How do you do? — проговорил англичанин, не выражая никакого удивления.
— Вы больны? — спросил доктор. Англичанин покачал головой и ничего не ответил.
— Я думаю, что у него болен мозг, — сказал проводник. — О! Он не понимает ни одного слова по-французски! — добавил он, отвечая на жест Лавореля. — А, между тем, это здоровый парень. Он поднимался вместе со мной на «Собор» и на «Крепость». Катастрофа произошла на третий день после того, как мы тронулись в путь. Нам было легко спастись… Мы заметили ее приближение… Но англичанин впал в уныние. Он лег на землю и плакал, повторяя: «England! England!». С тех пор он почти ничего не говорил. Он не хотел ни вставать, ни ходить…
Макс смотрел на эту отвесную террасу и котловину, зажатую между ледником и водой.
— Почему вы не искали лучшего убежища? Не подумали о долине Сюзанф?
— Стоило мне отойти от них на двадцать шагов, как они уже считали себя погибшими, — ответил проводник. — Как же вы хотите, чтобы я пустился с ними в путь по отвесным обрывам?
Он указал на распростертого англичанина, Гризоля и Добремана.
— Есть еще русский! — вздохнул Жоррис… — Но он… он не знает гор… Что ж было делать?
К ним приближался ленивым шагом высокий юноша с мягкими чертами бледного лица, славянским носом и светло-голубыми глазами. Вся его фигура носила отпечаток преждевременного увядания.
— Мой шофер, — небрежно проговорил Добреман.
— Князь Орлинский, — докончил тот, с любезной улыбкой протягивая руку.
— Удивительно, — сказал Лаворель, — что с вами не спасся никто из поселян.
— У них у всех есть в долине свои дома, — ответил Жоррис. — Они спустились, чтобы спасти свое имущество. Я, наверное, сделал бы то же самое…
И поднявшись на ноги, он пошел собирать овец, бесцельно искавших среди сланца какой-нибудь травы.
Романист посмотрел ему вслед и сказал вполголоса:
— Этот человек был нашим провидением…
Он увлек Макса и Жана на берег небольшого прозрачного озера, окруженного со всех сторон камнями, и продолжал не переставая ходить взад и вперед.
— Без него мы давно погибли бы… Какая преданность у этих проводников!.. Я часто сожалел, что не могу делать заметок… У меня нет бумаги… Можно было бы написать прекрасный психологический этюд!
— В котором оказался бы даже отрывок скандала, — невольно проговорил Лаворель.
— Подумайте! — заговорил, внезапно возбуждаясь, романист. — Англичанин, умирающий от одной мысли, что исчез его родной остров, русский, считающий себя счастливым уже потому, что больше никому не подчинен и может ежедневно пить молоко… И тут же на просторе — угасание великой любви, которое мы наблюдали изо дня в день… Ужасное разочарование женщины и мужчины, вообразивших, что они любят друг друга, тогда как они любили лишь свою светскую оболочку… Но рамки! Рамки слишком невероятны! Критика осыпала бы меня насмешками! Что же касается публики…
И с неожиданной горечью добавил:
— Публики больше нет!..
По его пергаментному лицу скатились две крупные слезы.
Он думал о своих верных читателях, которые следовали за ним от одной книги к другой, о толпе незнакомцев, которые были ему дороже близких, так как давали ему славу, о той толпе, которой он служил в течение тридцати лет и которая погибла в один день, унося с собой весь смысл его жизни.
— Какой антипатичный человек этот Добреман, не правда ли? — прошептал он вдруг, пытаясь скрыть свое горе.
Решили тронуться в путь на следующий день, выпили овечьего молока и разделили между собой сушеное мясо, которое Игнац вытащил из своей кожаной сумки. Гризоль заставил растолковать ему дорогу, по которой придется идти. Он с удивлением смотрел на головокружительные края отвесных скал. Когда его кратковременное возбуждение улеглось, он превратился снова в жалкого истощенного человека с неловкими движениями, боящегося обрывов и послушного малейшему внушению Жорриса. От его прежних привычек осталась только застенчивая вежливость, которая трогала его спутников.
— Как мы вас стесним! — повторял он тихо.
Добреман больше не выходил из своей апатии. Англичанин лежал неподвижно, погруженный в свою печаль.
Дрожа всем телом, они прижались друг к другу, пытаясь заснуть. Октябрьская ночь пронизывала их своим холодом. Иногда кто-нибудь из них вставал и принимался с ожесточением притопывать по земле. Потом продрогшее тело снова опускалось рядом с другими.
Наконец небо приняло зеленоватый оттенок. При усилившемся свете ломаные очертания вершин обрисовывались с большей отчетливостью.
Проводник встал, размял свои окостеневшие члены и, позвав коз и баранов, стал заготовлять сумки. Послышался радостный возглас Игнаца:
— У тебя сохранилась веревка, Жоррис?
Англичанин заставил их потерять полчаса. С вежливым упрямством он отказывался идти с ними. Лаворель и Макс напрасно пытались его убедить.
Он качал головой и медленно пожимал плечами. Его жест означал:
— Для чего?.. Оставьте меня здесь…
Проводник жестом попросил их отойти и, став на колени перед лежащим великаном, долго говорил с ним вполголоса на скверном и никому не понятном английском языке. Что говорил он ему с тем выражением суровой нежности, которую проводники проявляют к своим путешественникам?
Молодой человек поднялся, наконец на ноги. Его большое исхудавшее тело выпрямилось во весь рост.
— Как вам угодно, — проговорил он покорно.
— Опирайтесь на меня, — сказал Жоррис своим ворчливым голосом, в котором звучали необычные нотки волнения.
Макс взял под руку Добремана, Игнац — Орлинского.
Академик шел спотыкаясь, задыхаясь на каждом шагу, останавливался… На лице ботаника застыло выражение мрачного восторга. Уверенность найти в долине Сюзанф какую-нибудь растительность взвинтила его нервную систему.
Потребовалось немало времени, чтобы перейти Суасский хребет. Жоррис перевязал своих спутников веревкой одного за другим, и пока Макс и Игнац подтягивали их наверх, проводник закреплял в петли их неловкие трясущиеся ноги.
— Какая трата усилий для одного только передвижения! — вздыхал романист… — И впереди — такая же перспектива…
Когда они поднялись на вершину, он обернулся, чтобы еще раз взглянуть на бесплодную долину, свидетельницу стольких страданий. Обернулся и Лаворель. Перед его глазами промелькнула улыбка прекрасной женщины, умиравшей около своего равнодушного друга и улыбнувшейся лишь Смерти…
Они продолжали свой путь и спустились по склону. Перед ними поднимался другой выступ…
Когда группа стонущих изможденных людей приблизилась к обрывам Шо д’Антемоз, время близилось к сумеркам.
— Еще одно усилие, — говорил Макс. — Еще несколько шагов!
Наконец и эти несколько шагов были пройдены, и они увидели в глубине долины красное пламя костра. Послышался радостный крик:
— Огонь!
Гризоль нашел в себе силы спуститься без посторонней помощи. Уже можно было различить фигуры, ходившие взад и вперед около хижин. Макс передал Добремана Лаворелю и бросился вперед, перепрыгивая через осыпавшиеся камни. Они добрались наконец до подножия склона, и Гризоль напряженно вглядывался в спешившего к ним навстречу человека, который запахивался в шерстяное одеяло, еле прикрывавшее рваные остатки одежды. Эти жидкие волосы, эта борода, не потерявшая еще своей удлиненной формы, этот широкий лоб, приобретший благодаря иллюстрированным журналам такую популярность…
— Франсуа де Мирамар! Вы? Вы? — воскликнул Гризоль.
— Кто меня здесь знает? — спросил пораженный ученый, всматриваясь в человека, бежавшего к нему с распростертыми объятиями.
— Это я. Жорж Гризоль!
— Вы?
Историк выронил свой факел и раскрыл объятия. Оба старика, никогда не видевшие друг друга, с тихим плачем обнялись, как братья.