Трое в машине □ «Синий платочек» □ Гостиница «Под старым кленом» □ Не все коту масленица □ Туз виней □ Освобождение смертников □ Тайное убежище
— Три танкиста, три веселых друга
Экипаж машины боевой...
Женевьева без слов вторит Сергею мелодичным голоском, а он за песней к ней приглядывается. Тоненькая, миловидная, с зелеными мерцающими глазами и вздернутым носиком, с копной золотистых волос. Переоделась и на человека похожа. Видел ее прежнюю одежду — мешковатое грубое платье, обувь — неуклюжие деревянные башмаки. Обула спортивные туфельки на низком каблучке, натянула фильдеперсовые чулки, надела скромное серое платьице, пальто с меховым воротником, шляпку и стала неузнаваемой. Чемодан и походный мешок, битком набитые, сунула в багажник. Парни недовольно косились на ее хлопоты, им претило немецкое добро. Продукты питания, оружие — особь статья, без них не обойдешься, а на черта тряпки с собой тащить!
Да и самое Женевьеву сперва не хотели брать. Лишняя обуза! Девушка разрыдалась, бросилась на пол, забилась в отчаянии. Сергей растерянно крякнул: «Ведь фрицы ее в гроб загонят!»
Девушка, казалось, забыла о недавних горестях, как птица радуясь воле и простору. Попыталась командовать парнями, но Сергей сердито цыкнул, и Женевьева притихла. Она не спускала с него восхищенного взгляда. Ему и льстило ее внимание, и мешало сосредоточиться, поэтому чаще, чем обычно, он хмурился.
Костя вольготно расположился на заднем сидении, пристроив сбоку портфель из желтой кожи. Он ему порядком надоел. Тяжелый, плечо от него ноет. Схватишься за пистолет, усталая рука чуть не до макушки подпрыгивает. Попробуй метко прицелиться! Порой даже жалел, что не оставили в Берлине золото. Александр Магдарьевич припрятал бы его в тайник, а после победы передал военному командованию.
— Костья, — обернулась к нему Женевьева, — почему Серж хмурится?
— Ты его разговорами замучила.
— Я долго молчала среди бошей. Мне хочется с вами поговорить.
— Сергей ни по-немецки, ни по-французски не понимает.
— Я научу его французскому. Он меня будет понимать. «А про меня забыла», — тихонько вздохнул Лисовский и, словно ненароком, посмотрелся в зеркальце над ветровым стеклом. Худощавое лицо с высоким лбом, усики пробиваются, волосы слегка вьются, небольшой, плотно сжатый лоб... Парень как парень, а девичьи симпатии Сережке достаются. И без языка понимают, немоты не замечают. Сережка скор на руку, а девчатам это нравится. В госпитале за Гертруду заступился, в баронском имении преследователя француженки пристрелил. Девичьи сердца и раскрылись, как цветы под солнцем. Ох, и дела!
Женевьева и минуты не усидит спокойно. Раскроет дамскую сумочку, достанет то губную помаду, то карандаш для бровей, то миниатюрный маникюрный набор, подправит рисунок на губах, почернит ресницы, почистит ногти. Сергей покаялся, что связались они с фифочкой, чуть грубость не брякнул, но увидел ее руки и прикусил язык. Обветренная, потрескавшаяся кожа, ссадины и царапины, сбитые, почерневшие ногти. Видать, хлебнула девка в Германии горького досыта, сладкого до слез!
Вытащила бельгийский браунинг и, словно изящную безделушку, принялась рассматривать, протирать шелковым лоскутком. А-а, у немца взяла! Детская игрушка калибром 6,35 миллиметра. Повертела, повернула к себе стволом, вприщур в него заглянула, а палец на спусковом крючке. Парень отвел браунинг, сердито показал кулак. Она поспешно спрятала пистолет в сумочку.
В полдень малозаметной, поросшей дорожкой Сергей свернул с шоссейки, решив перекусить на свежем воздухе. Вывел машину на полянку и остановил. Вышел и по привычке растянулся на выгоревшей траве, подставив лицо неяркому солнцу. А Женевьева повела себя непонятно. Выпорхнула из «оппеля» и закружилась вокруг парня в импровизированном танце. Протягивала руки к небу, обнимала деревья, падала на колени. Груздев приподнялся на локте и вытаращился на француженку. Никак с ума сошла! Поет, беспричинно смеется, секунды не задержится на месте. Мельтешит по полянке, полами расстегнутого пальто, как крыльями, машет, волосы, словно живые, разлетаются над головой.
— Чё она творит? — спросил изумленный Сергей у Кости, который лениво вылез из машины. — Какая-то дикошарая...
Костя перевел Сережкин вопрос Женевьеве, не найдя только подходящего слова для определения характера самой девушки. Та крутнулась на месте, опустилась возле Груздева и горячо, взахлеб заговорила, Лисовский едва успевал переводить:
— В Германию меня привезли два года назад... Насильно оторвали от родителей и отправили на каторгу... Я доила коров, пропалывала свеклу, собирала картофель, ухаживала за свиньями. С темна до темна. Вестарбайтеров держали хуже скотины... Немцы насиловали женщин... Пуцфрау, горничной, жирный боров герр Паульсен перевел десять дней назад... Приставал... Я шило приготовила. Хотела заколоть эту жирную свинью, когда ко мне полезет... Я жизни радуюсь, Серж, солнцу, свободе... Благодарю господа бога, что он сделал вас орудием всемогущего промысла...
Девушка встала на колени и, обратив наполненные слезами глаза к небу, проникновенно запела католическую молитву: «Аве, Мария».
Обед Женевьева сервировала на плащ-палатке. Копченый гусь, колбаса, яблоки, толстые ломти ржаного хлеба и бутылка французского коньяка «Камю». Сергею подала коробку сигар из баронских запасов. Парень растерянно моргал, помяв, как ему хочется курить и сколько дней он недоедал.
— Скатерть-самобранка, — подполз он к плащ-палатке, — порубаем от пуза...
Костя рассмеялся: — Погоди, Женевьева велит руки вымыть, а то кормить не будет.
— Чё?!
— Я, я, Серж, — закивала та головой.
Неподалеку пробегал тощий ручеек. Пока парни умывались, девушка пальцем водила по воде, выписывая замысловатые вензеля, потом выпрямилась и плеснула Груздеву на шею. Тот от неожиданности рявкнул по медвежьи, француженка взвизгнула от притворного испуга и убежала.
Костя ел и манерничал. Откусывая понемногу, подолгу жевал, болтал с Женевьевой. Сергей обедал всерьез, по-крестьянски плотно, не обращая внимания на своих спутников, потихоньку над ним подтрунивавших. Когда Лисовский спросил, куда он торопится, парень простодушно признался:
— Брюхо не мешок, и сверх набьешь — не лопнет! — и посоветовал другу. — Чем подъелдыкивать, сил набирайся, а то тебя от портфельчика шатает. С Женькой не равняйся, она девка, с нее и спрос невелик...
Костя насупился и молча принялся за еду, не реагируя на настойчивые расспросы Женевьевы. Сама она ела как-то по-птичьи. Нацелится глазом, отщипнет самую малость и всякий интерес к еде теряет. Уставится в небо и недвижно замрет.
— Скажи ей, Костя, пусть пошибче рубает. Тонюхонькая, соломинкой перешибешь.
— У самого язык не хуже шила, вот и говори.
— Чудной ты, паря. Обиду строишь невесть из чего... Постой, постой... Слышишь?!
— «Летающие крепости»! — вскочил Лисовский. — Ты только погляди, Сережка! Тучей прут. Тут их полтысячи, не меньше...
— На Берлин, поди, пошли, — разглядывал Груздев посверкивающие в вышине серебристые крестики.
— Нет, Берлин в северо-восточном направлении, а самолеты на юго-запад курс держат. Что там, Женевьева?
— Эльзас и Лотарингия, — ответила она, из-под ладошки наблюдая за воздушной армадой, — а выше — Рур.
— Рур пошли бомбить. Они там все с землей смешают.
— Не наша забота, — отозвался Сергей. — За чё боролись, на то и напоролись.
— А дети, женщины?
— О чем они раньше думали?! Над русскими бабами и детишками когда изголялись, о своих не думали! — потемнел Груздев и закурил. — Вправят им мозги, поумнеют, не попрут больше на рожон.
— Женщин и детей международные законы охраняют...
— Ты фрицам их растолкуй, — вскипел Сергей. — Они, поди, слыхом о них не слыхали, когда наших мордовали... Чё тень на плетень наводишь?
— Почему вы ругаетесь? — Женевьева затеребила Костю за рукав. — Отчего Серж сердитый?
— Я ему сказал, что при бомбежках женщины и дети больше всего страдают, — не остыв, взволнованно проговорил Лисовский, — а он отвечает, что немцы никого не жалели и их жалеть не следует...
— Сгори они в огне, я только порадуюсь, — лютой ненавистью сверкнули глаза француженки. — Мы им еще покажем! Спасибо! — подбежала она к Сергею и поцеловала парня.
— Чё она лижется? — обалдело отпрянул тот. — Не фига девке делать — она с поцелуями лезет!
— Она твоя союзница, — разочарованно пояснил Лисовский и, не вытерпев, добавил: — И везет же тебе, чалдон!
— Кончай ночевать! — скомандовал Сергей, прекращая неприятный для него разговор, и почувствовал, как вздрогнула, качнулась земля.
Минуты две-три спустя донеслись глухие громовые перекаты, будто цепью, подряд, стали обваливаться горные вершины.
— Отбомбились американцы, — прокомментировал Костя. — Кажется, в склады боеприпасов угодили. Взрывы какие-то сдвоенные!
— Недалечко нам, видать, осталось, — заметил Груздев и помог Женевьеве уложить оставшиеся продукты в рюкзак.
И снова, как утром, пустынная дорога. Изредка неторопливо процокает копытами лошадь, а возница, не выпуская трубки из зубов, проводит «оппель» равнодушным взглядом. Волнами перебегает шоссейку озорной ветерок, переметая ее песчаными языками. А то сорвет с деревьев остатние листья и небрежно проволочит по асфальту. Лес стоит угрюмый, нахохлившийся, голые ветви отдают чернотой, посеребренной серыми засечками. Кружат вороны, а между ними пестрыми, длиннохвостыми шарами шныряют бойкие, крикливые сороки.
— Холодный лес, — неприязненно сказал Сергей, — души в нем не чувствуется...
«Оппель» натужно взобралсй на крутой перевал и словно повис над обнаженной возвышенностью, серой, обглоданной землей, тощими каменистыми полями, подбирающимися к редкому подлеску. Груздев остановил машину, и путники влезли, на округлый гранитный валун и огляделись. Внизу, в далекой долине, торчали исполинские заводские трубы, выбрасывающие густые клубы дыма, мрачными монолитами высились домны, над которыми бушевали багровые языки пламени, кауперы, коксовые батареи, обжиговые печи. На краю горизонта вырисовывались темные силуэты сталеплавильных заводов, выделялись необычностью очертаний рудоподъемные башни и гигантские бессемеровские конверторы. Небо подпирали шлаковые отвалы и угольные горы. Дым, чад, облака пара...
— Попали к черту в пекло! — полез в затылок ошеломленный Сергей. — И как здесь люди живут?
— Дантов ад! — вырвалось у Кости.
Светло-фиолетовое небо почти над самым горизонтом расцветили черные дымные клубы, похожие на траурные свечи. Их фитили уходили к облакам, а основания упирались в землю.
— Разведчики дымовыми шашками обозначили объекты для бомбежки, — пояснил Костя. — Сейчас налетят самолеты и начнется катавасия.
Не прошло и десяти минут, как его предсказание сбылось. Волна за волной налетали на обозначенные дымовыми свечами объекты «летающие крепости» и сбрасывали свой смертоносный груз. Заколыхалась под ногами земля, ослепительно яркими пожарами обозначился черно-багровый горизонт. Потускнело холодное ноябрьское солнце, будто толстым слоем пепла подернулось. А десятки, сотни самолетов свергались с небес, сжигая землю огненными всполохами.
— Черт возьми! — подпрыгивала от радости француженка. — Великолепно!
— Дает второй фронт, бомб не жалеет! — ликовал Сергей, но тут же встревожился. — Как мы это пекло проскочим? Не дай бог под бомбу угодить!
Французского Костя не понимал, но для радости девушки и перевода не требовалось. Его покоробила мстительная злоба Женевьевы, не по-женски пропитанная всепоглощающей ненавистью. Каким же унижениям и оскорблениям подвергалась она сама, если ей не жаль ни женщин, ни детей? А его мучила жалость к беззащитным людям. Воображение рисовало кромешный ад на рурской земле, охваченных огнем немцев, корчащихся от нетерпимых, до костей, ожогов жидким фосфором, обрушившиеся бомбоубежища, в дыму которых задыхаются живые люди...
— По местам, братья славяне! — приказал Груздев. — Женька, коммензи!
Девушка рассмеялась и, усаживаясь, провела по Сережкиной реденькой брови пальцем. Парень отмахнулся, покраснел и, выжимая газ, пробормотал:
— Черт те че! Телячьи нежности... Чокнутая девка! Мотор заглох, когда Сергей сделал крутой разворот и машина мчалась к развилке. Груздев недолго в нем копался и выпрямился с помрачневшим лицом. Подошедшему Косте сообщил:
— Отъездились! Зажигание полетело, а запасных свечей нема.
— М-да, невеселая история, — погрустнел Лисовский. — И никого ждать нельзя, чтобы свечи позаимствовать. Пешком идти придется.
— Промнемся малость, а то засиделись, — улыбнулся Сергей. — Машину куда-то нужно заховать. Найдут, нас примутся искать. Ты здесь побудь, а я обстановку разведаю.
Груздев отошел в сторону от дороги. Женевьева, заметив, что он уходит, подхватилась за ним:
— Серж! Серж! Атанде!
Костя печально ухмыльнулся, глядя им вслед. Он понимал девушку, но тайная обида от этого не проходила, а ревность крохотным червячком точила сердце. Он и не мечтал о любви, близости, просто устал от постоянной опасности, каждодневных тревог, хотел встретить понимающего человека, излить ему душу. «Поплакаться в жилетку!» — саркастически покривился Лисовский. Женевьева интуитивно угадала, что он нуждается в ее поддержке, и испуганно отстранилась. У нее самой столько накипело на душе, таким опустошающим пожаром прошлись по сердцу два года невольничества, что для других не осталось ни слов утешения, ни жалости. В Груздеве француженка увидела сильную натуру и потянулась к парню, доверчиво полагая, что он ее поймет и защитит.
— Нашли заброшенную каменоломню, — появился из-за кустов Сергей, — туда и сбросим машину.
Втроем, Груздев сбоку выруливал по узкой просеке, Костя и Женевьева сзади, подвели «оппель» к крутому обрыву, поднатужились и столкнули в глубокую, теряющуюся во мгле каменоломню. Послышался сильный грохот, посыпались камни, щебенка, а спустя минуту на дне громыхнул легкий взрыв. Из пропасти поднялось пыльное облако.
— Кашку слопал, чашку об пол! — бесшабашно рассмеялся Груздев и предложил: — Пора в путь-дорогу. Кончилась наша привольная жизнь!
От развилки свернули по правой дороге. Костя тащился с портфелем, надоевшим ему пуще горькой редьки. Сергей через левое плечо перекинул лямку рюкзака, а правой рукой придерживал автомат под полой плаща. Женевьева несла чемодан. Шоссейка серпантином выкручивалась из горы и пролегала между крутыми глинистыми откосами, поросшими молодыми сосенками.
Небо затянуло не то дымом, не то дождевыми тучами, вокруг помрачнело, снизу тянуло студеным ветерком, а какое от него в плащах спасение? Ремень автомата перекрутился, натирает шею. Сергей остановился, расстегнул пуговицы, расправил кожаную полоску, а холод пролез под мундир и дрожью пробежал по потному телу. И Косте туго приходится. Дает знать о себе рана, потому и портфель несет одной рукой, другой и не берется. Тяжесть болью отдает в предплечье. Попытался переложить его на плечо, но мешает шмайссер.
— Перевесь автомат, — посоветовал Сергей, — сподручней будет.
— Потом не сдерну, рука одеревенеет.
— Давай обменяемся. Я портфель возьму, ты — вещмешок. Он полегче.
— Тебе стрелять, а после золота и не прицелишься толком.
Груздев признал Костину правоту и молча зашагал по круто извивающейся дороге… Отвыкли пешком ходить, как баре на машинах раскатывали. Женевьева и то идет ровней и спорей, обгоняет, поджидает. Боится далеко отрываться, поближе держится. Чему-то улыбается. Красивые у нее зубы, мелкие, ровные, как у соболя. Толмачит, не поймешь, и все на бога надеется, с докукой к нему лезет. Вон и Бахов, в годах мужик, а все, как старая бабка, перед иконами вертится. Один на
один с богом калякает. Бог-то бог, да сам не будь плох! Чалдоны испокон века в неверующих ходят, сами грешат, сами себе и грехи отпускают. Забылся, в такт шагам запел:
— В лесу, говорят,
В бору, говорят,
Растет, говорят,
Сосеночка...
— Очумел! — одернул его Костя. — Вроде, мотор гудит... Машина появилась внезапно, выскочив из серпантинового закругления. Узкими полосками света сверкнули закрашенные фары, взвизгнули тормоза, и мальчишеский срывающийся голос выкрикнул из кабины:
— Ахтунг! Партизанен! — и кто-то залился звонким смехом. - Ха-ха-ха. Почему пешком, куда идете, камрады!
Костя невольно улыбнулся. Подошел к пикапу и разглядел подростков в военной форме. Двое на переднем сидении, остальные позади.
— Чего панику поднимаешь? — сердито сказал Лисовский. — Полоснули бы из автоматов, и конец шуткам!
— С фронта! — живо отозвался шутник и повернулся к своим друзьям: — Камрады, подвезем фронтовиков?
— Нашу машину американский штурмовик сжёг, — на всякий случай пояснил Костя. — Сами еле спаслись.
— 0-о, — протянул немец и заметил Женевьеву. — О-о, фройляйн!.. Садитесь на мое место, а мы, камрады, к старым воякам переберемся. Далеко путь держите?
— Гостиницу нужно найти, негде переночевать.
— В городе гостиницы забиты, да и многие разбомблены. Поедемте к «Старому Клену». И мы там горло промочим. Думали, сегодняшнему налету конца не будет. Утром насчитывали зенитчики полный комплект, а к вечеру одна пушка осталась. Хорошие вояки погибли! Капитан и дал нам увольнительную до утра... Вилли, быстрей веди машину, с тобой сидит самая красивая девушка Германии!
Парнишка и минуты не посидит спокойно. Вертится, разглядывая невольных попутчиков, выглядывает в оконца, потом достал губную гармонику и, чудом сохраняя равновесие на крутых поворотах, заиграл. Костя онемел, решив, что их разоблачили, Сергей схватился за пистолет, а немец нимало не подозревая о тревоге соседей, выводил душевную и проникновенную мелодию «Синего платочка». Парни успокоились, и в звуках гармоники им почудился голос Клавдии Шульженко:
— Строчит пулеметчик
За синий платочек,
Что был на плечах дорогих!..
Им с трудом удалось устроиться в деревенской гостинице. Крикливо шумел и грозил хозяину военно-полевым судом зенитчик, сочувствующий фронтовым камрадам, не помогли боевые кресты, словно случайно выставленные напоказ, не произвели заметного впечатления эсэсовские молнии в петлицах. Пожилой немец, поскрипывая протезом ноги, угрюмо твердил:
— Господа, все занято. После бомбежек горожане хлынули в деревню, птицу из курятников выжили. У меня в доме яблоку негде упасть. Ничем не могу помочь, господа!
Костя отчаялся, исчерпав все мыслимые и немыслимые аргументы, замолчал, и тогда к хозяину пододвинулся Сергей. Распахнул плащ, и немец в лице переменился, заметив автомат, кобуру с пистолетом и ручку диковинного ножа, торчащую из ножен. А Груздев из внутреннего кармана достал сигары и одну предложил инвалиду. У того голодной тоской полыхнули загоревшиеся глаза. С наслаждением понюхал, смачно откусил кончик, закурил, глубоко затянулся и закашлялся. Отдышался, уважительно заметил:
— Хороший табак. Настоящий! — и деловито спросил: — Сколько вас?
— Двое и фройляйн, наша сестра, — торопливо ответил Костя.
— А эти крикуны?
— Они сюда выпить приехали.
Сергей вытащил банкноту в пятьдесят рейхсмарок и положил перед хозяином. Тот аккуратно ее развернул, осмотрел с обеих сторон и, бережно разгладив, положил в ящик конторки.
— Ради фронтовиков! — заверил он. — А сигара хороша, настоящая «гаванна»... Я вас помещу в спальне дочери. Пойду распоряжусь, а господа офицеры распишутся в книге для приезжих... Советую вам выпить по кружечке дунклеса.
Они присели за столик неподалеку от камина, в котором дымили обугленные сырые поленья. Сергей с любопытством разглядывал чучела птиц на стенах кабачка, кабаньи морды, оленьи головы с ветвистыми рогами. Подошла девушка в белом передничке с вышивкой, в кокетливом чепчике и поставила три высоких кружки с темным пивом, тарелочки с моченым горохом.
Груздев заметил, что немцы берут горох руками и сам потянулся к тарелке. Разжевал, понравилось. Поднес кружку к губам, сделал большой глоток и тихонько сообщил Косте:
— Горох-то соленый, как раз к пиву.
В углу за сдвинутыми столиками пировала компания юнцов в военной форме. Среди них Костя заметил знакомых зенитчиков. Тот шутник, что устроил парней и девушку в пикап, сидел в расстегнутом мундире с красными петлицами и ефрейторской нашивкой на рукаве. Он встретился с Лисовским взглядом и вскочил с кружкой:
— Прозит, унтерштурмфюрер!
Выпил пиво и под аккомпанемент губной гармоники затянул залихватскую песню, его приятели дружно подхватили припев:
— А мы разделались с дьяволом
И выкурили чертей —
Один лейтенант
И трое парней!..
Лисовский поднялся, подошел к зенитчикам и что-то сказал вскочившему из-за стола ефрейтору. Когда вернулся, Сергей недовольно буркнул:
— Што за секреты у тебя с фрицененком завелись?
— Они собираются тут переночевать. Я сказал, чтоб утром нас к станции подбросили.
Хозяин, поскрипывая на каждом шагу протезом, повел усталых постояльцев на второй этаж. А вслед им неслась жесткая песня:
— Спешите к нам, и вместе сеять будем,
В глазах у нас голодная тоска,
Мы земли новые, да, новые добудем...
Дождливым утром под окном громко затарахтел мотоцикл. Сергей вскинулся с постели на полу, на которой спал с Костей, и с пистолетом к окну. Спросонья померещилась автоматная очередь. Людей сквозь серый полумрак не разглядел, но расслышал их голоса.
— Ефрейтор, видать в дорогу собрался, — спохватился Костя. — Побегу, а то могли забыть с похмелья вечерний разговор.
— Поторопись,
— Поднимай Женевьеву, пусть скорее одевается, — и Лисовский вышел из комнаты.
— Женя... Женька, — склонился Сергей над кроватью, — кончай ночевать, пора на хауз двигать.
Золотистые волосы разметались по подушке, под глазами темные полукружия. Разомкнулись веки, и на Груздева устремились зеленоватые с желтоватыми искорками зрачки. Сперва смотрели недоуменно, испуганно, потом потеплели, замерцали, на губах прорезалась ласковая улыбка.
— Серж! Мон ами! Бонжур!
Сергей беспомощно оглянулся, забыв, что Костя ушел. Хоть бы на немецкий перешла, десятка два слов он понимает. Таращишься на нее как баран на новые ворота, а сам ни в зуб ногой.
— Шнель, шнель, Женька! — торопил он и жестами показал, чтоб быстрее натягивала платье.
Его неуклюжая мимика развеселила девушку, и она по-немецки потребовала:
— Отвернись, я оденусь.
Он недоуменно смотрел на француженку, гармошкой собрав кожу на лбу, пытаясь по движению губ разгадать смысл произнесенных слов.
Женевьева спрыгнула с кровати и повернула парня лицом к окну.
Сергей чуть не до слез покраснел, досадуя, что сам не догадался отвернуться. Вылупил шары и уставился, будто девку проглотить собрался! Сестер сроду не имел, откуда знать, как в подобной обстановке вести себя с девушками, да еще такими сумасбродными, как Женька. Даже не знаешь, на какой козе к ней подъехать... Копается в чемодане, шуршит тряпками, выбирает наряд. Стосковалась, поди, по обновам, старается забыть грубую мешковину. Гертруда попроще, без затей, хотя тоже любит принарядиться...
Он благоразумно не оглядывался, пока Женевьева не тронула за плечо. Обернулся, и в глазах запестрело от ярких цветов на шелковом платье. Девушка закружилась вокруг него в плавном танце.
— Готовы?! — шумно ворвался в комнату Костя. — Тьфу! Пришлось рассказать, как храбро дрались мы в танковых атаках, как мужественно драпали... О, как вы хороши сегодня, Женевьева!..
— Мерси, Костья!
Утро медленно развиднялось. Нудно крапал дождь, густые тучи обложили потускневшую землю, лишь поля озимых радовали взор яркими красками свежей зелени. Костя втиснулся на переднее сиденье между водителем и ефрейтором, а Женевьева поместилась с Сергеем сзади вместе с двумя парнишками-зенитчиками. Немцы после утреннего пива разговорились, дружно хохотали над незамысловатыми шутками, пели военные песни. Ефрейтор объяснил причину радостного оживления его друзей:
— Погода скверная, англичане и американцы не появятся. Передохнем немного. Последнее время мы сутками от пушек не отходили, понесли большие потери в личном составе и матчасти...
И тут же затянул разухабистую песню:
— Светлые волосы
Семнадцать лет...
От городка, куда, фонтанами разбрызгивая грязь, влетел пикап, одни развалины остались. Мокли под дождем стены дотла выжженных домов, выгорел от фосфора асфальт, спекшиеся каменные глыбы загромождали мостовую, жидкий пепел и сажа ручейками стекали в огромные воронки, поперек улиц валялись опрокинутые трамвайные вагоны, на нескончаемых пустырях в человеческий рост поднялись густые заросли побуревшего бурьяна. А немцы, бредущие среди остовов зданий, похожи на варшавян, лишенных крова и имущества. Безнадежно опущены головы, сгорблены спины, унылая, заплетающаяся походка.
И на вокзале та же серая, безликая толпа, тупая безысходность. Чемоданы, баулы, кофры, рюкзаки, а рядом с вещами стоят и сидят отчаявшиеся люди. В глазах тоска, безнадежность, покорность судьбе. Тяжелый запах человеческих испарений, мокрой одежды шибает в нос.
У дежурного Костя спросил о поезде до Эссена. Плюгавенький, замотанный железнодорожник безразлично пожал плечами, но поднял взгляд, увидел эсэсовскую эмблему на тульях фуражек, осторожно заметил, что после вчерашнего налета вражеской авиации ничего определенного сказать не может и советует господам офицерам пройти в ресторан, где от людей свободней.
Женевьева, пока шли через зал ожидания, спиной чувствовала ненавидящие, завистливые, злобные взгляды женщин. Шла с гордо поднятой головой, презрительно подобрав губы. Она наслаждалась. Давно ли любая из этих гитлеровских самок могла безнаказанно ее оскорбить, унизить, за пустяковую провинность отправить в полицию, а то и собственноручно наказать. А сейчас они завидуют ее независимости, молодости, свежести, сопровождающим парням, и даже их ненависть грела француженку. Ее она вынесет, ей только не под силу презрение и унижение.
С виду храбрилась, а сердце нет-нет да и уколет острый страх. Сказывались два года подневольного рабства. Жалась к Сергею, когда становилось невмоготу, сама еще не в силах побороть инстинктивную боязнь. А ему и самому не по душе недоброжелательные, ощупывающие взгляды, и он догадался о причине Женевьевиной оторопи. Взял девушку под локоть, и она сразу выпрямилась.
За столом Груздев сидел безучастно, зная, что Костя и без него управится. На плотный завтрак, не рассчитывал, привыкнув к более чем умеренной кормежке по карточкам. Вон немцы хлебают жиденькую баланду из неглубоких тарелок, гоняются ложками за каждой крупинкой, хлеб кусают, подставив под ломтик ладонь, чтоб и крошка зря не пропала. Лица синие, выморенные, глаза из орбит, как фонари из темной пещеры, светят, встретятся взглядом, заискивающе улыбаются. Не жалел их Сергей. Видел ленинградцев, выдюживших блокадную зиму, снимал шапку у курганов, под которыми лежали большие тысячи ни в чем не повинных людей. Костя над горестями немцев причитает, а по его, Сережкиному разумению, чем хуже им приходится, тем для них самих лучше. Намытарятся, наголодуют, наскитаются бездомными, на дольше запомнят, что война не праздник, не сплошная масленица за чужой счет.
Он вытащил сигару, откусил кончик и поймал страдающий взгляд подошедшего кельнера. Кадык у немца поднялся и судорожно передернулся, и Сергей, неожиданно для себя, протянул ее старику. Тот воровато оглянулся, схватил трясущимися пальцами и торопливо сунул в карман застиранной курточки.
— Большое спасибо!
Груздев закурил и заметил, как одобрительно улыбнулась Женевьева. Девушке нравилось, когда немцы унижались.. Она готова отдать последнее, лишь бы видеть, как они кланяются, заискивают, благодарят.
— Что вы нам покушать предложите? — спросил Костя.
— Сегодня из одной кастрюли, — отозвался старик и смахнул салфеткой воображаемые крошки со стола. — Вы на фронте уж забыли, — вздохнул он,— что по всей Германии раз в неделю подается похлебка, а оплачивается, как венский шницель.
— А-а, — понимающе кивнул Лисовский, теряясь в догадках, почему похлебкой заменяют венский шницель? Может, он неверно понял кельнера? — Мы заплатим, но нельзя ли устроить завтрак поплотнее? И три кружки пива.
— Я поговорю с господином обер-кельнером, — моргая слезящимися глазами, предложил старик.
— Пусть он сюда подойдет.
Обер-кельнер, не будь столиков, перешел бы на гусиный шаг. Но и лавируя между ними, он шествовал с достоинством, будто перед строем замерших в страхе молодых солдат. Едва Костя увидел обезображенное ожогами лицо, спаленные веки, следы пересадок кожи, как упал духом. Танкист! Только им его и недоставало для полноты счастья. И Сергей напружинился, поняв, какого маха дал земляк, позвав обер-кельнера. На лацкане его черного фрака он заметил нацистский значок. Тогда и сам расстегнул верхние пуговицы плаща и словно ненароком высвободил петлицы с эсэсовскими молниями и офицерскими знаками различия,
— Хайль Гитлер! — выкинул немец руку в фашистском приветствии. — Чем обязан, унтерштурмфюрер?
— Рад с вами познакомиться, камрад, — попер напролом Лисовский. — Обращаюсь как танкист к танкисту.
— Из какой дивизии? — помягче спросил обер-кельнер.
— «Герман Геринг».
Сергей понимал с пятого на десятое, но тут даже зажмурился. Они ведь голландцы немецкого происхождения из мотопехотной дивизии «Нидерланды». Засыплются, как пить дать, засыплются! Ну, Костя...
— Гауптшарфюрер танковой дивизии штурмштафельн «Герман Геринг» Хейнц Краузерт! После ранения вернулся на родину... Унтер-штурмфюреры, вероятно, знакомы с обер-лейтенантом Самманом, гауптманом Краббе...
— Ах, да! — спохватился Костя и достал памятную фотографию. Обер-кельнер глянул на снимок, и его будто подбросило:
— О-о, мой генерал!.. Прошу пройти за мной, я буду рад обслужить боевых камрадов!
Завтрак они получили не только плотный, но и вкусный, в отдельном чистеньком кабинете. Женевьева, с тревогой следившая за словесным поединком, осталась довольна, что боша поставили на место, и ела с аппетитом, наблюдая, как неподалеку от столика столбом застыл обер-кельнер. Сергей не отставал от соседки, еще раз убедившись в пробойной силе фотографии. Немцев она разила наповал.
Обер-кельнер, не присаживаясь, выпил с сослуживцами рюмочку шнапса. Едва поставил ее, как донеслось:
— Внимание! Внимание! Следует поезд до станции Эссен. До отхода поезда запрещается занимать места в вагоне-ресторане...
Обер-кельнер устроил их в четырехместное купе. Ему помог станционный жандарм. Он оттеснил в сторону толпу дисциплинированных немцев, а парней и девущку пропустил в вагон. На прощание бывший обер-фельдфебель проорал: «Хайль Гитлер!» — пожелал камрадам хорошего отпуска и скорейшего возвращения на фронт.
Поезд медленно стронулся с места. Редкие перестуки колес на стыках рельсов. Скорость не растет, видно, серьезно повреждена железнодорожная колея. А за окном в небо упираются трубы, хмурятся прокопченные заводские корпуса, уныло торчат эстакады. И дым, тяжелый, удушливый, прорывается в вагон, раздирает легкие, вызывает кашель. Он стелется над самой землей, смешивается с дождем, разливается ядовитыми лужами, зловещей сине-зеленой пеленой укутывает уродливые развалины.
Женевьева просунула ладошку под локоть Сергея и, убаюканная равномерным перестуком колес, неслышно задремала, покачивая головой в такт движению поезда. Парень посматривал на нее со смешанным чувством нежности и досады. Ни на шаг не отстает, ни капли не скрывает, что нуждается в нем и боится остаться беззащитной во враждебном мире. Ему льстила ее привязанность, но он всегда стремился к полной независимости от девчонок. Да и пришла француженка из другого мира, которого он не знал и не понимал. Без языка невозможно было определить подоплеки ее поступков, предугадать, что она сделает через минуту или час. С ней парень терялся, а постоянная необходимость держать ушки на макушке утомляла и раздражала.
В пути поезд часто и подолгу простаивал на мелких станциях и безымянных разъездах. Пока добрались до Эссена, всласть подремали. И снова прокисший чад залитых дождем пожаров, молчаливая людская толпа, хлюпающая мокредь под ногами. До Боттропа ехали трамваем, намаялись, наслушались, нагляделись досыта. К Эриху Турбе пошел Костя, а Сергей и Женевьева остались в пивной. Лисовский заказал им
пиво, а француженку предупредил:
— Поменьше нервов, Женевьева! Ты психанешь, а Сергей не поймет причину и стрельбу поднимет. Ты и его, и себя под монастырь подведешь…
— Не хочу в монастырь! — воспротивилась девушка, не поняв Костю. — Буду выдержанной и спокойной. На ногу наступят, промолчу, — заявила она и пальцами прикоснулась к Сережкиной руке.
Уходил Лисовский с тяжелым сердцем, не слишком полагаясь на обещание Женевьевы. Не выдержит характера, такая кутерьма поднимется, что не подступишься. У земляка, пистолеты, автомат, гранаты, он весь поселок взбулгачит, если решит, что им угрожает опасность. И вместе идти нельзя, слишком приметны они группой, да и неизвестно, как их примет Турба. Полковник мог и ошибиться, принять желаемое за действительное, как получилось с гравером. Куда ни кинь, везде клин!
В шахтерский поселок Лисовский попал впервые и шел, удивленно рассматривая потемневшие стены с въевшейся в них угольной пылью, черные, с жиринкой, лужи на мостовой, стволы редких деревьев, искривленные, уродливые. На краю горизонта в низкие тучи острыми вершинами воткнулись дымящиеся терриконы, просматривалась решетчатая вязь копров с вращающимися большими колесами. И немцы в поселке держатся иначе, чем в Берлине. Проходят независимо, с достоинством, меряют Костю неприязненными взглядами. Их явная недоброжелательность сперва обеспокоила его, потом порадовала. Поразмыслив, сообразил, что неприязнь вызывает черный мундир и руны в петлице. Поплотнее запахнулся в плащ, но явственно оттопырился автомат. Как-то его Турба встретит?
Дом Турбы оказался крайним в ряду одинаковых кирпичных зданий под черепичными крышами. Лисовский постоял в нерешительности, но нажал таки кнопку звонка. За дверью чем-то загремели, на пороге по казалась средних лет миловидная женщина в клеенчатом фартуке, с оголенными по локоть мыльными руками.
— Господина Турбу я могу видеть?
— Я его позову, — в глазах настороженность и тревога. — Эрих! К тебе пришли.
Рослый сухощавый мужчина встал рядом с женой и хмуро спросил:
— Зачем вам понадобился господин Турба?
— Мне нужно поговорить с вами наедине, — Костя решил не обращать внимания на его холодно-вызывающий тон.
Немец неохотно отступил от порога и пошел впереди. В комнате, куда они вошли, помещалась домашняя мастерская. Слесарный верстак с тисками, небольшой токарный станочек, наборы инструментов, миниатюрных резцов и сверл. Пахло металлом и машинным маслом, но на полу не валялось ни стружек, ни железных опилок. Чистенько, аккуратно и по-своему уютно.
— Садитесь, — кивнул хозяин на табуретку, а сам прислонился к стене. — Чем обязан вашему посещению?
— Мы три дня, как из Берлина. Ваш адрес нам назвал наш общий знакомый оберст Александр Бахов и просил передать вам привет.
— Ошибаетесь, унтерштурмфюрер! Того господина, чью фамилию вы назвали, я не имею чести знать. Вы ошиблись адресом.
Костя готов был поклясться, что у Турбы непроизвольно дрогнули губы, а в глазах замельтешили беспокойные искорки. Хозяин выпрямился, давая понять, что незваному гостю пора и честь знать.
— Вы в карты играете?
Тот удивился несуразному вопросу.
— Редко, в скат по маленькой.
— Оберст прислал для вашей колоды туз виней, — Костя протянул немцу половинку заигранной атласной карты. — Он сказал, вам ее не хватает.
Смешавшись, Турба взял карту, повертел и скользнул взглядом по петлицам черного мундира. Решился и грубо спросил:
— Кто вы такой, черт возьми?
— Где вторая половинка туза виней — упрямо повторил Лисовский.
Хозяин поколебался, но вышел. Костя пересел от окна, чтобы держать в поле зрения и дверь, и дворик, куда выходило крыльцо. Расстегнул кобуру, попробовал, легко ли вынимается пистолет. Прошедший месяц научил его принимать необходимые предосторожности в неясных ситуациях. Риск, конечно, благородное дело, но и от разумного подхода к опасности еще никто не проигрывал.
Вскоре вернулся Турба и трезво оценил обстановку:
— Вы — опытный человек, да и вооружены до зубов. А карта... Вот она!
Лисовский сличил обе половинки, туз виней сложился по линии разрыва. Он свободней вздохнул. В подобных переплетах бывать не приходилось, а об антифашистах-подпольщиках судил по довоенным фильмам «Карл Бруннер» и «Болотные солдаты».
— Кто вы такой?
Костя помедлил, но честно признался: — Русский.
— Русский?! — в глазах хозяина удивление и замешательство. — Русский с вюртембергским выговором?!
Лисовский усмехнулся, но промолчал.
— Русский из власовской армии?
— Нет, советский офицер, летчик.
— Каким ветром вас сюда занесло в черной форме?
Костя коротко, не вдаваясь в подробности, рассказал о своем пути из Варшавы в Боттроп.
— Значит, двое русских и француженка, — суммировал Эрих и в раздумье сжал пальцами гладко выбритый подбородок. — Задали вы мне задачку. Куда вас пристроить? Ко мне нельзя, живу на виду. А где ваши друзья? — обеспокоенно спросил он. — А-а, у Шеффера... Подозрений они не вызовут? Хорошо, хорошо. А если я вас Георгу подброшу? Лесник живет на отшибе, чужих почти не бывает, слывет нелюдимом. Надежный человек! Я схожу за машиной, а вы побудьте у Шеффера. Через полчаса выходите на левый перекресток... В пивной безопасно, там к отпускникам привыкли.
Пошел третий день, как они поселились в двухэтажном доме лесника Георга Вейганда. Сергей сразу нашел себе занятие по душе. Чистил и кормил хозяйскую лошадь, починил конскую сбрую, помогал фрау Марте управляться с коровами, вывозил на поле перепревший навоз, отремонтировал жатку. Георг, угрюмый и неразговорчивый, отдал ему комбинезон сына, и Груздев в ус не дул, хлопоча по хозяйству. Они с Вейгардом научились понимать друг друга без слов и, поработав, устраивали молчаливые перекуры. Парень сосал сигару, а Георг глиняную трубку, набив ее искрошенным в лапшу листовым табаком.
От Сергея не отходила Женевьева. Сперва она томилась от безделья, сторонилась немцев, потом вроде смирилась с их присутствием и занялась дойкой коров. За два года, проведенных в баронском имении, истая парижанка освоила это крестьянское искусство. Животные к ней привыкли, и, когда фрау Марта попыталась сдоить коров после девушки, она не выжала из вымени и капельки молока.
Костя прихворнул, где-то простыв, и целыми днями валялся на диване, обложившись томиками Шиллера и Гете. Выправил испорченный радиоприемник, но ловил только немецкие станции. Шкалу опломбировали в полиции, а за слушание зарубежных передач наказывали лагерным заключением. За туманными формулировками сводок Оберкомандо не всегда угадывалось истинное положение дел на Восточном фронте, но чувствовалось, что там идет деятельная подготовка к решающим
боям.
Георг держался в стороне от постояльцев, не интересовался путями, которые привели их к нему. Сначала не мог привыкнуть к Женевьеве, ходившей по пятам Сергея, и всякий раз, как она появлялась, удивленно вздергивал брови. На второй день перестал изумляться, даже изредка о чем-то односложно спрашивал. Она сдержанно отвечала. В тот вечер, когда уехал Эрих, познакомив парней с хозяином, Георг сказал Косте:
— Я ваших дел не касаюсь, у меня своих забот полно.
С утра чистили конюшню и коровник. Сергей работал с охоткой, жадно принюхиваясь к знакомым с детства запахам. Выкинул навоз, подстелил коровам солому, забрался на сеновал. Подхватил вилами чуть не копешку, легонько перебросил ее в стайку. Упарился, лицо разрумянилось, в волосах сухие травинки и соломинки. Женевьева устроилась на ворохе сена и, перебирая его, собрала букет засохших полевых цветов. А сумочка на коленях. С ней она не расстается, всегда держит браунинг под рукой. Обращению с пистолетом ее обучил Сергей.
После работы, перед вторым завтраком, Георг предложил пройтись по осеннему лесу. Груздев обрадовался, увидев, что немец перекинул через плечо ремень штуцера. Сам он сунул в голенище высоких сапог канадский нож, а в карман — парабеллум. Костю с собой не взяли. Побоялись, как бы он не промок, да и с часу на час ожидался Эрих Турба.
Мокрая листва звонко хлюпала под ногами, ветки, стоило их нечаянно задеть, обдавали крупными каплями. Вода скатывалась с дождевиков мужчин и тирольской курточки Женевьевы. Чмокающие шаги, посвист ветра в макушках деревьев и безмолвие наводили француженку на мысль, будто и людей на земле не осталось, лишь дикая, первозданная природа раскинулась на тысячи лье кругом. Чтобы развеять непонятный страх, ей хотелось заговорить, но по-французски она не решалась, а немецкий Сергей тоже не поймет. Георгу же ее мысли знать ни к чему.
Лес внешне опустел, по-осеннему нахохлился, но еще полон потайной жизни. Упорно и настойчиво долбит сухое дерево дятел, хрипло орут осатаневшие сороки, человеческие шаги спугнули из-под кустов побелевших зайцев. Продираясь сквозь заросли лещинника, Сергей набрал горсть орехов, половину отсыпал девушке и с хрустом принялся сам их грызть. В ложбине заметил раскинувшиеся ковром голубичные листья и угостил Женевьеву приторно-сладкими душистыми ягодами.
Лесник шагал впереди, не выпуская трубки изо рта, и француженка, попав в клубы едкого табачного дыма, неудержимо расчихалась и закашлялась. Груздев, похохатывая, легонько похлопал ее по спине, а девушка отбивалась от парня. Серьезной дичи не встретилось. Домой вернулись налегке, довольные удавшейся прогулкой.
В гостях застали Эриха Турбу, разговаривающего с Лисовским. Немец сдержанно поздоровался с Сергеем, приветливо кивнул Женевьеве. Та устроилась на стуле, но Костя предупредил девушку:
— Извини, Женевьева, у нас мужской разговор. Ты не обижайся.
— Я не обидчива, — сухо отрезала она и вышла, хлопнув дверью.
— Обиделась!
— На сердитых воду возят! — рассмеялся Сергей. — Чё он толкует? — кивнул Груздев на Турбу, который от окна прислушивался к непонятному разговору.
— Договорился со шкипером баржи, и тот по Рейну и каналам переправит нас в Голландию, — сообщил Костя. — В самой Голландии сейчас относительное затишье. Союзники перешли в наступление в Бельгии и Франции, видать, хотят сокрушить линию Зигфрида и прорваться в Рур...
— Извини-подвинься, — прервал его земляк. — Пусть штабисты ломают себе голову насчет союзников, а нам к своим попасть не терпится... Ты лучше скажи, што фри... Эриху от нас понадобилось?
— Как ты догадался?
— Будто не вижу, как он на меня зыркает! И хочет сказать, да язык немой. И Женьку ты недаром попер.
— Эрих в нашей помощи нуждается. Арестован коммунист, подпольщик...
— Да, да, —уловив знакомое слово, закивал Турба.
— Он поддерживал связь с антифашистским комитетом концлагеря. Вместе с немцем гестапо схватило двух русских, членов комитета...
— Далековато залетели братья-славяне! — невольно вырвалось у Сергея.
— Русские здесь в шахтах работают. Завтра их из гестапо повезут на казнь в лагерь. Эрих просит помочь освободить антифашистов.
— Какой разговор. Я как штык!
— Нас двое и подпольщиков трое. Эрих предлагает устроить аварию.
— Каким манером?
— Грузовик ударит в бок полицейской машине, а мы выручим смертников.
— Пулемет не пройдет! Эсэсов лопухами не назовешь, они по грузовику до подпольщиков доберутся. А вдруг шофер при аварии погибнет, аль «черный ворон» от удара увернется?.. Попроще нужно и понадежнее. Спроси у него, может што-нибудь еще придумали?
Костя перевел, Эрих отрицательно мотнул головой.
— Не придумали, — вздохнул Сергей. — Он хоть точно дорогу знает, по какой братьев-славян повезут?
— Да, да, — подтвердил немец.
Груздев задумался, глядя на носки домашних туфель. Мягкая, теплая и удобная обувь ему понравилась. После тесноты ботинок или сапог нога в ней отдыхает. И дома бы неплохо такую иметь, да соседи засмеют, стариком обзовут. Пожилые, кого своя кровь не греет, носят в деревне опорки, катанки с обрезанными по щиколотку голенищами...
— А если устроить засаду и гранатами «черный ворон» остановить? — предложил он. — Мы с тобой эсэсов законтромим, а немцы смертников выручат из машины... Лимонки нужны. Трех гранат, што у нас, не хватит. И цивильную одежду пусть достают, наша слишком приметна. Переводи!
— Есть, есть яйцевидные ручные гранаты, — заговорил Турба, — Мы думали о засаде, да боялись, как бы не пострадали невинные люди. И все же этот план более реален, чем автомобильная авария.
Сразу после разговора Турба засобирался, сказав, что дело к вечеру, а ему перед сменой предстоит встреча с товарищами:
Женевьева сердилась на парней, избегала их, делала вид, что не замечает Костиных попыток к примирению. Сергей после обеда спокойненько завалился на дивай и проспал до ужина, хотя француженка, спохватившись, заглядывала в комнату и тихонько его окликала.
На стол фрау Марта подала тушеную гусятину с капустой. Ели в глубоком молчании, каждый думая о своем. За стенами бесновался ветер с дождем, по-волчьи завывая в трубах, а в уютной гостиной сухо потрескивали дрова в камине, мирно тикал маятник в больших часах. После ужина Георг и Сергей подсели к огню и закурили. Груздев поставил ноги на каминный ящик для дров из отполированной меди и рассматривал выпуклые фигуры католических монахов, пьющих пиво. Костя включил «телефункен» и четыре удара литавр известили, что начинается радиопередача о положении на фронтах.
Женщины убирали и мыли посуду. Женевьеве даже показалось, что она вернулась под отчий кров. На родительский похож старый дубовый буфет, занимающий половину кухни, жаром пышут начищенные до желтизны подносы и латунные ступки, вот-вот сорвутся с крючочков и запорхают по углам метелочки из перьев...
— Интересно, какая завтра будет погода? — выключив приемник, подошел Костя к камину.
— Дождь, — приминая горящий табак в трубке, отозвался Георг, — ветер. Возможно, снежком пробросит. Уж время...
Женевьева завела в гостиной патефон и поставила пластинку с любимой песней. Нежная, трогательная мелодия понравилась Косте, и он спросил у девушки, как она называется.
— Кубинская песня «Голубка», — и торопливо, шепотом попросила Лисовского: — --Скажи Сержу, я его люблю. Сильно, сильно люблю... Так и скажи!
Смутилась, покраснела и убежала, стуча каблучками по ступенькам. Костя растерянно замер. Ее признание раздосадовало парня. Оно усложняло их отношения. Да и завтрашняя операция не располагала к душевным переживаниям. Нужно волю собрать в кулак, а не расслабляться на эмоции.
Сперва Костя хотел промолчать, да совесть не позволила, и он рассказал другу о признании девушки. Сергей беззаботно рассмеялся:
— Чудит Женька! Глупышка, полюбит еще своего француза и обо мне забудет. Скажи ей, пусть не шухарится, когда уедем. Вели сидеть и ждать. Без нас никуда ни шагу!
Косте не хотелось сообщать француженке неприятную новость, но Сережку к ней не пошлешь. Скрепя сердце подошел к ее спальне и постучал в дверь.
— Войдите! — донеслось из комнаты. — А-а, это ты, Костья!- в голосе разочарование.
Девушка сидела у туалетного столика, рассматривая себя в зеркало, и кончиками пальцев разглаживала мелкие морщинки в уголках глаз.
— Женевьева, ты разумная девушка...
— К чему это предисловие, Костья?
— Завтра у меня с Сережкой серьезное дело в городе, а тебе придется здесь остаться...
— Это тот мужской разговор?
— Да... И Сережка, и я просим тебя терпеливо нас ждать, никуда не отлучаться. Георга о нас не выспрашивай, он ничего не знает.
— Как и я?
— Да!
Она соскочила со стула, быстренько сунула ноги в туфельки и выбежала из спальни, Лисовский, недоумевая, какая муха ее укусила, поспешил за девушкой. Сергея они застали у разобранного автомата. Он мельком глянул на француженку и пригласил:
— Битте пляс, Женька, — и добавил: — Садись, в ногах правды нет. Костя, проверь свою «восьмерку» и шмайссер. На рисковое дело идем, много жизней оружию доверяем...
Женевьева подсела к столу, взяла промасленную тряпку и принялась аккуратно протирать вороненые детали, не пропуская крохотных пазов и отверстий. Сергей придирчиво наблюдал за ней, убедился в ее добросовестности и занялся обоймами. Высыпал патроны, тщательно проверил у каждой гильзы донышко с пистоном, легонько смазывал корпус оружейным маслом, досуха протирал и вставлял в магазин, пробуя плотность его набивки.
— Молодчага, Женька, — клацнул затвором - автомата Груздев. — Добрый бы из тебя вояка получился, будь ты парнем. - Да и девка ты пригожая!
— Что он сказал?
— Что ты молодец и на тебя можно положиться, как на друга.
- Мерси, Серж!
— Какой я Серж?! Скажи - Сергей, Серьга, Сережка.
— Се-е-ерь-йож-жка-а, — кое-как нараспев выговорила она и засмеялась. — Женевьева... Женевьева...
— Женька проще, по-русски.
— Же-ень-ка, мон ами, Же-ень-ка-а...
— Видишь, как быстро мы договорились.
— Что сказал Се-е-ерьё-ёжка?
— Что вы быстро нашли общий язык.
— Он так и сказал?
— Да... Да... Да...
— Зачем ты сердишься, Костья? Вернемся в Париж, я тебя с красивой девушкой, моей подругой, познакомлю.
— Благодарю, но нам спать пора.
— Жаль! Спокойной ночи, мальчики! Утром я вас провожу.
— Подожди, Женька, — остановил ее Сергей и, посерьезнев, сказал Косте. — Золотишко придется на нее оставить. Пусть на кресте поклянется, што нашим передаст, если не вернемся.
Женевьева, закусив губу, выслушала Лисовского. Ни слова не говоря, расстегнула ворот халатика и за цепочку бережно вытянула золотой нательный крестик. Пошептала над ним, поцеловала и негромко, но твердо произнесла:
— Клянусь господом богом нашим, что выполню свое обещание, если станусь жива. Аминь!
Сергей хотел отнести портфель в ее спаленку, но она, печально улыбнувшись, мягко отстранила парня:
— Не дай бог, чтобы с вами беда случилась, но я должна сама научиться носить этот претяжеленный портфель.
Порозовела от натуги, на лбу бисером высыпала испарина, но девушка нашла силу пошутить:
— Как видите, совсем не тяжело, а вы боялись!
Лесник предугадал погоду. К утру во всю мочь разгулялся ветер, с неба сыпало моросью. Втроем вышли из дома и попали в стылую сырость. Постояли у ворот. Сергер, не любивший долгих провожаний, сказал:
— Покеда, Женька. Не переживай, скоро вернемся.
— До свидания, Женевьева.
— Я буду молиться, чтобы бог охранил вас от злой напасти! — прошептала она и подала руку Косте. Повернулась к Сергею, закинула руки на его шею, приподнялась на носочки и поцеловала. — Жаль, что ты меня не берешь. Удачи, милый друг!
Грузовичок с брезентовым верхом и газогенераторными колонками по бокам приткнулся к лесной опушке. Эрих поместился с водителем в кабине, парни забрались в кузов, где сидел третий немец. Он коротко кивнул на Костино пожелание доброго утра, подвинулся на скамеечке и уткнулся лицом в воротник. Втроем прислонились спинами к кабине, придерживали друг друга на ухабах и крутых поворотах.
Светало медленно и нудно. За машиной винтом клубился грязно-серый плотный туман, смыкая своды пробуровленного грузовиком туннеля. Озябли руки, и Сергей сунул кисти в рукава плаща, но от задубевшей ткани невелико тепло. Мелькнула зябкая мысль о наступающей зиме. В здешних, краях не сибирские морозы, сухие да прозрачные, а с сырью, хмурыми оттепелями и затяжными дождями. Под Ленинградом ему довелось их испытать. До сих пор не забылись студеные морские ветры, когда промозглый холод и полушубок, и шерстяное обмундирование, и теплое белье насквозь прошибает.
Пока добирались до города, он окоченел, будто побывал на хиусе в лютый мороз. Обрадовался концу пути, увидев развалины, уцелевшие дома, заслышав автомобильные гудки, жмурясь от ослепительных вспышек под трамвайными дугами. Потянуло прогорклым дымом тлеющих пожарищ, пряным запахом плавящегося металла, показались заводские трубы с пляшущими на макушках оранжевыми венчиками пламени.
Грузовичок петлял, петлял по полуразрушенным кварталам и остановился в глухом тупике перед каменным завалом, перегородившим узкую улицу. Турба откинул брезентовый полог и скомандовал:
— Выходите!
Парни спрыгнули в лужу на мостовой, еле удержались на сомлевших от холода ногах и поскорей перебрались на груду битых кирпичей. Грузовичок развернулся и исчез за выгоревшим зданием. Эрих полез и развалины, Сергей и Костя карабкались следом. Лисовский догнал немца и поинтересовался:
— Почему не познакомил нас со своими товарищами?
— Зачем? Кто много знает, тот много и рассказывает. В гестапо умеют выжимать из людей признания.
Пока добрались до места, в ссадины избили колени, в кровь ободрали руки, чертовски устали. А Эрих легко пробирался от одного обрушенного дома к другому, находя в руинах перелазы, уцелевшие сквозные переходы. Парни потеряли счет преодоленным каменным завалам, когда немец, остановился перед обваленным изданием и настороженно огляделся. Затем он втиснулся в узкую щель, образованную в разломе обрушившихся стен верхних этажей, и пропал. За ним опасливо полез Сергей и, оберегая голову от ударов о выступы, продирался тесным проходом, пока не оказался в коридорчике, засыпанном обломками кирпичей. Подождали Костю, и тогда Турба открыл ключом сохранившуюся дверь.
Груздев обошел большую квартиру и подивился изобретательности случая. Снаружи ему показалось, что взрывом дом вырван из земли вместе с фундаментом, а здесь все цело, лишь стекла из окон вышиблены воздушной волной.
— Мы разыскали несколько подобных убежищ, — пояснил Турба Лисовскому. — Создали запас консервов, сухарей, воды, чтобы при опасности укрыть своих товарищей... Одежду подберите в шкафах, выбор богатый. А гранаты пусть ваш брат оценит.
Ящику с гранатами Сергей несказанно обрадовался. Присел на корточки, перебрал яйцевидные лимонки с пуговками в гнездах, несколько штук вытащил, внимательно осмотрел. Немец наблюдал за парнем, окончательно уверовав в надежность и компетентность русских офицеров. Сначала Костин рассказ о вооруженных схватках в Польше и Германии показался Эриху преувеличенным, вызванным желанием оправдать свою неспособность вернуться в Красную Армию через линию фронта. Но спокойная уверенность Сергея, его умелое обращение с оружием, трезвость в оценке обстановки, Костина невозмутимость, знание немецкого языка и местных обычаев убедили Турбу, что русские друзья многое от него скрыли. Выходит, они не болтливы, щадят его национальное самолюбие, упуская драматические подробности встреч с гитлеровцами.
— Поторапливайтесь, — напомнил Эрих, взглянув на часы. — Время нас поджимает. Учтите, гестаповскую машину сопровождают вооруженные мотоциклисты.
Костя отыскал теплое белье, толстые свитера, шерстяные бриджи, просторные куртки на меху, шляпы. Переоделись, Сергей порадовался:
— Красотища, кто понимает! Сутки в снегу вылежу и не заколею. А перо на кой ляд? Лучше кожаный малахай напялю. Шляп сроду не носил, еще ветром сдует...
Сунул за голенища сапог запасные обоймы к автомату, в карманы снаряженные гранаты. И Косте посоветовал побольше лимонок захватить.
— Сам знаешь, запас кармана не протрет и хлеба не попросит... Теми же неприметными тропками выбрались из развалин на расчищенную от завалов улицу и пошли по тротуару, чуть поотстав от Эриха.
Запустение, разрушения, малолюдство. Витрины магазинов затянуты металлическими гофрированными жалюзи, наглухо закрыты двери кинотеатров, ресторанов, кабаре, а на филенках висят пообтрепавшиеся объявления о прекращении работы на неопределенный срок.
— Мы как откормленные бычки среди доходяг, — озабоченно заметил Сергей. — Наши будки в глаза бросаются. Вишь, какие дистрофики тащутся, того и гляди дождиной перешибет. Согнись, што ли, а то кому не лень буркалы пялят.
Он запоминал расположение домов, стараясь не пропустить руин и завалов, чтобы при отходе не попасть в ловушку.
— Машину тут ждите, — приостановился Эрих, — а мы спрячемся в подъезде, что наискось. Там развалины, никто не ходит. Нас не перестреляйте, лица масками прикроем, чтобы примет не оставить.
Между зданиями проезд метра в три шириной, над ним готическая арка, за массивными колоннами которой спрятались парни. Узкий продолговатый дворик кончается калиткой в небольшой садик, а за ним каменные воротца на другую улицу. Груздев спорым шагом, не обращая внимания на снующих по двору немцев, прошел до выхода и вернулся, подосадовав на Эриха, не предупредившего о возможных путях отступления.
Притулившись в тесном закутке между стеной и гранитной колонной, Сергей торопливо тянул влажную сигарету, чертыхаясь про себя, а Костя прислушивался к уличному шуму, рассеянно застегивая и расстегивая пуговицы на куртке. Когда послышался многоголосый рев моторов, Груздев затоптал окурок и выглянул из-за арки. Вдали показалась машина, спереди и сзади охраняемая мотоциклистами.
— Становись за тот столб, — посоветовал он Косте, — и после взрыва бей по переднему фрицу.
Зажав лимонку, Сергей распахнул куртку, под которой висел автомат. Лисовский пружинисто сжался за колонной, приготовив шмайссер к бою. Мотоциклист держался центра мостовой, за ним катилась зеленая полицейская машина. Кроме шофера в кабине два эсэсовца. Крайний опустил стекло и выставил наружу локоть. Груздев не спеша выступил на тротуар и неуловимо быстрым движением швырнул гранату в открытое окошечко. Грянул приглушенный взрыв. Окутанный дымом тюремный фургон врезался в бетонную тумбу у обочины, потом неуправляемо отполз на середину улицы.
Почти одновременно парни застрочили из автоматов по растерявшимся мотоциклистам. Заднего Сергей свалил первой очередью, а Костин подопечный успел распластаться за темно-зеленым «БМВ» и открыл ответный огонь. По кирпичам и граниту защелкали горячие пули, и Лисовскому пришлось укрыться. Из-за колонны трудно вести прицельную стрельбу, да и время подстегивало, потому Груздев рывком выскочил на мостовую и в упор расстрелял ошеломленного гитлеровца.
Парни бросились к полицейской машине, развернувшейся посреди улицы. Скрипнув, откинулась задняя дверца, и из металлического кузова выскочил охранник, но не успел далеко отбежать, как Костя сбил его пулей. Сергей же прыгнул в фургон, из глубины которого донеслись тяжелые удары и слабый призывный крик. Груздев попытался плечом, с разбега, вышибить внутреннюю дверь, но она не поддалась его отчаянным усилиям. Подбежал Эрих с товарищем. Переворачивая черномундирника, Турба торопливо сказал Косте:
— Скажи брату, чтоб понапрасну не бился, мы сами дверь откроем, — нашарил ключ в кармане эсэсовца, посоветовал: — Мы тут управимся, а вы следите за улицей. При опасности прикройте наш отход. Я своих провожу, вернусь за вами.
Костя позвал Сергея и они вернулись к колоннам готической арки. Обшарили взглядами окна домов, но в них даже занавески не шелохнутся, хотя Лисовский готов дать голову на отсечение, что не меньше чем по десятку телефонов в гестапо и полицию передаются сообщения о вооруженном нападении на тюремный фургон. И на улице неправдоподобная тишина. Случайные прохожие, застигнутые внезапной стрельбой и гранатным взрывом, темными кляксами распластались на мостовой и тротуаре и ползут, спеша укрыться под спасительными каменными стенами. Без криков и проклятий пашут они носами булыжник, вздернув зады, пригнув к земле головы.
Подпольщики действовали слаженно, без суеты. Кого-то под руки вывели из фургона, двое вышли сами и впятером нырнули в подъезд полуразрушенного дома. Сергей вздохнул свободней, убедившись, что спасители и спасенные на пути к грузовичку.
— Жми с Эрихом к машине. Вишь, шофер галок считает. При стрельбе не повредите мотор, одна у нас надежда — машина...
— А ты?!
— Я фрицев покараулю... Шуруйте!
С автоматом наизготове он перебежал к стене дома, притаился за углом. Выглянул, немцы цепочкой опасливо втягиваются в калитку. Тогда Груздев кинулся к воротцам. Выскочил на улицу и обомлел. Между Эрихом и Костей под наведенными пистолетами с поднятыми руками стоял шофер. Матерый волчище, — определил парень по затравленному злобному взгляду эсэсовца. Он тяжело поводил взбугренной шрамами головой, ссутулился, будто к прыжку приготовился.
— Слюнтяи! — подбежав, свирепо выдохнул Сергей и выстрелил эсэсовцу в лицо. — Лопухи! Свидетеля оставляете! К нему попадете, не помилует... В кабину, жива-а!
По ним стреляли, гнались на мотоциклах, но Груздев уходил от погони извилистыми улочками. Проскочил полуразрушенный мост, втискивал машину в узкие щели, где казалось, и двум мужикам не разойтись, холодел от мысли, что прострелят шины и тогда не уйти от черномундирников.
Гильзы перекатываются под ногами. Эрих с подножки, а Костя через заднее окошечко отстреливаются. Турба гранатами подорвал за собой настил моста, который после бомбежки на честном слове держался. Отсекли от себя мотоциклистов, намного оторвались от них. Загнали машину в развалины, разом выскочили из кабины и бегом по запутанным лабиринтам разрушенных кварталов. Эрих дорогу торит. Легко карабкается через каменные завалы, наметанным взглядом определяет, где лучше пробраться, как путь сократить. Двужильный мужик! От каждого вдоха грудь Сергея разрывается болью, подгибаются от напряжения колени, подошвы сапог скользят на мокрых от дождя камнях, перед глазами расплываются оранжевые круги.
— Перекур, братцы! — хрипло выдохнул Груздев и повалился на груду кирпичей. — Сердце от натуги лопается!
В убежище добирались в густом, как парное молоко, тумане. Повезло, что сырая мгла навалилась на землю, когда до места оставалось не больше сотни метров. И то немало натерпелись, пока на коленях переползали руины. Сергей, как втиснулся в квартиру, так и улегся на диван.
— Каждая косточка ноет, — признался он. — Чуток бы припозднились, пришлось бы на голых кирпичах ночевать. Бр-р!
— Передай брату, — отдышавшись, торжественно проговорил Эрих Турба, — что мы глубоко благодарны вам за оказанную помощь, — и восхищенно добавил: — Вы перебили столько эсэсовцев, что Гиммлер от злобы позеленеет.
— Хрен с ним, с Гиммлером, — приподнялся Груздев на диване, — а Эриху скажи, пусть не миндальничает с врагом, если не хочет головой за слабинку поплатиться... И ты хорош! Рот раззявил, а там хоть трава не расти.
— Он же сдался, — не отступал Лисовский. — Как я в безоружного человека выстрелю?
— Я стрелял не в человека, в фашиста, нашего злейшего врага! —жестко отчеканил Сергей. — Не доведет тебя, земляк, мягкотелость до добра. Сколько толкую — стреляй первым!
Эрих пытливо всматривался в хмурые лица парней потом не выдержал и спросил, о чем они ведут спор. Костя неохотно перевел суть разговора. Немец задумался, глубокие складки прорезались у рта и глаз.
— Жестоко, но справедливо! — признался он. — Нельзя бороться с фашизмом в белых перчатках. Это не логично и не гуманно. Оставь шофера в живых, себя бы подвергли смертельной опасности... Переведи брату, я с ним согласен.
— Кончайте, братцы, попусту рассусоливать! — взмолился Сергей. С утра во рту не держал маковой росинки. Давайте от души порубаем.