Возвращение □ Неожиданный визит □ Подземелье □ Гибель лесника □ Сергей воздает отмщение □ Дорога в неизвестность
Возвращались солнечным полднем. С севера тянуло студеным ветром, на почерневшей траве серебром отливали снежные языки, а на пашне вытаяла яркая зелень озимых. После города вольготно дышалось. Парням осточертел полумрак убежища, промозглый холод, от которого не спасали перины и вороха одежды, нервная напряженность, вызванная поисковыми партиями эсэсовцев и полицейских, прочесывавших развалины с собаками. Порой слышались близкие голоса, немцы чуть не вплотную подходили к тайнику, но беда обошла парней стороной.
Эрих Турба, которого они и ждать перестали, появился на четвертые сутки. Пока на спиртовке подогревалось консервированное мясо, он сообщил: «Нас разыскивают», — но заметив удивление на лицах друзей, поправился: «Не нас лично, а бандитско-диверсионную группу. Сотрудникам гестапо и уголовной полиции приказано усилить «бдительность, при попытке к сопротивлению стрелять без предупреждения... Кстати, сами почитайте, как вас разукрасили». Он зябко потер ладонями, потом достал и подал Косте сорванное со стены объявление.
Лисовский читал и переводил Сергею: «Пятьдесят тысяч рейхсмарок вознаграждения за помощь в розыске опасных государственных преступников, членов диверсионно-бандитской шайки, совершивших разбойное нападение на представителей государственной власти и освободивших от заслуженного наказания своих сообщников...» Груздей почесал затылок и неуверенно усмехнулся: «Ищи ветер в поле?» Эрих не поддержал шутки: «Гестапо нельзя недооценивать, да и награда большая, многих с ума сведет. Ради денег перероют мышиные норки. Пора вам в Голландию перебираться».
А пока они возвращаются к леснику. Шофер по привычке подвез до лесной опушки, а от нее парни шагали развезенной дорогой, лужами, чуть не до колен выпачкали в грязи сапоги. Их подгоняли нетерпение, тревога за Женевьеву. Завидев знакомый дом, голые липы у крыльца, вроде обессилели, замедлили шаг. И тут стрелой кинулась от ворот им навстречу француженка.
— Серьожка! — повисла она на его шее. Целует, слезы градом сыплются из глаз.
— Почему долго не возвращался, милый? — испуганно отстранилась, бережно тронула пальцем подживающий шрам на щеке. — Ты ранен?!
— Для близира царапнуло! — радостно хохотнул он и положил руки на ее плечи.
— Как ты без нас жила, Женька?
— Бонжур, Костья! — сделала она реверанс. — Что сказал Серьожка?
— Вы и без меня друг друга поймете, — махнул Костя рукой и зашагал к крыльцу.
И Георг, и Марта обрадовались возвращению запропавших постояльцев. Хозяйка растопила на кухне плиту, нагрела воды для купания, потом принялась готовить обед, а лесник, как только парни помылись, уединился с Сергеем у камина покурить. Женевьева устроилась у окна, ласково жмурясь на неяркое ноябрьское солнце. В его лучах невесомо плавали в воздухе искрящиеся пылинки, причудливыми фигурами расплывались сизые клубы табачного дыма. Девушка первой заметила полицейского, появившегося в воротах.
— Полицай! — побледнев, вскрикнула она и испуганно прикрыла рот ладошкой.
— Может, нам наверх подняться? — обеспокоенно спросил Костя.
— Не стоит, — покачал головой хозяин, — вас могли видеть и сообщить участковому инспектору.
Средних лет мужчина, с глубоко запавшими глазами, острым носом, щетинистыми усами, в шинели, перетянутой ремнем с пистолетом, со служебной сумкой на боку, долго откашливался, пока не прохрипел:
— День добрый!
— Добрый день! Где простыл, Франц? - Можжевеловой выпьешь? От простуды хорошо помогает.
Полицейский не отказался. Согревая в ладони граненый стаканчик, маленькими глоточками отпивал настойку, и, словно ненароком, спросил:
— У тебя гости, Георг?
— Племянники с фронта да племянница навестили. Какие новости, Франц? Ты уж полмесяца ко мне не наведывался.
— Болею, сегодня впервые на ноги поднялся, — прохрипел полицейский.
Достал сигарету, закурил и снова раскашлялся. Парни ловили на себе почти осязаемые его взгляды, им казалось, что каждый шов на их мундирах на зуб опробован. Скользнув глазами по свежему шраму на Сережкиной щеке, инспектор глубоко затянулся и сипло вымолвил:
— По округу объявлен розыск опасных государственных преступников. Большую премию дают за содействие в их поимке. Пятьдесят тысяч рейхсмарок! Бо-ольшие деньги!.. Давно я у тебя, Георг, не бывал. Мимо ехал, дай, думаю, навещу Георга, моего школьного товарища...
Аккуратно загасил сигарету, окурок бросил в камин. Поднялся, попрощался и вышел. С крыльца донесся его лающий кашель, а Женевьева увидела, как взобрался он на велосипед, закрутил педалями и, вихляя по грязи передним колесом, выехал на дорогу.
— Не зря появился Вонючий Козел. В школе его так прозвали, — задумчиво пояснил Георг. — Не зря!.. И в детстве вынюхивал и доносил учителю на товарищей, и сейчас...
— Мы немедленно уйдем, — подошел Костя к окну. — И вас подведем, и сами в мышеловку попадем.
— Когда Эрих должен за вами приехать?
- Завтра. А ты как думаешь, Сергей? — и Лисовский перевел другу разговор с хозяином.
Парень потер лоб, искоса глянул на примолкшую Женевьеву и твердо сказал:
— Как стемнеет, уйдем. Негоже хозяев под монастырь подводить. Георг впервые услышал голос Груздева, внимательно вслушался в звуки незнакомого языка. «Никак русский! — подумал он. — Дай бог ему здоровья и счастья! Как он схож с моим Карлом».
— Нам с Мартой нечего терять, — с горькой улыбкой проговорил немец. — Жизнь прожита, урну с прахом сына еще в сороковом году прислали из Заксенхаузена и счет на сто пятьдесят марок сорок три пфеннига... Мы одни и жизнью не дорожим. Я прошу вас остаться. Уходить сейчас опасно. Козел или кто из его соглядатаев следит за усадьбой. У меня оборудован тайник, и при необходимости вы в нем укроетесь...
— Обедать! — позвала фрау Марта и, улыбаясь, сообщила: — Я испекла яблочный штрудель с ванильно-сливовой подливой. Специально для вас, фройляйн.
— О-о! — преувеличенно радостно воскликнул Георг. — Моя жена мастерица печь штрудель!
Обедали молча, без аппетита, и даже у Сергея кусок в горло не лез. Полчаса назад с каким бы удовольствием он обглодал свиную ножку, подчистую подмел кровяную колбасу и тушеную капусту, а сейчас ел через силу, лишь бы не остаться голодным и не обидеть хозяев. Женевьева дольше обычного провозилась с небольшим кусочком мяса, да и ароматный яблочный пирог не вызвал у нее энтузиазма. Фрау Марта недоуменно оглядывала угрюмое застолье, не понимая, почему у всех испортилось настроение и пропал аппетит, а ведь штрудель удался на славу. Вылезая из-за стола, почувствовали невольное облегчение. Трудно притворяться, когда близок враг, а уютному мирку, в котором они укрылись от опасности, угрожает беда.
В своей комнате Сергей сразу принялся осматривать и проверять оружие.
— Шесть гранат... две обоймы к шмайссеру, одна к моему автомату, три... — покосился на сумочку Женевьевы, — четыре пистолета, к ним семь магазинов... А че, жить можно!
— Меня смущает, что мы на виду, — подал голос Костя. — Среди людей и спрятаться легче...
— Милай! Нам только с тобой, и прятаться... Стоит на фрицах появиться, как пыль до потолка поднимается!.. И откуда полицая черт принес? И шлепнуть нельзя, хватятся.
— Авось, обойдется. Исчезнем, и дело с концом.
— Э-э, паря, авосем здесь не отделаешься, за нас всерьез взялись. Слышал, пятьдесят тысяч — бо-ольшие деньги! Полицай о них говорил, будто шоколадку во рту катал, а ты...
Женевьева машинально поглаживала сумочку, чувствуя сквозь тонкую кожу угловатую рукоятку бельгийского браунинга. Глупенькая, какой-то час назад считала, что самое страшное позади, что с этими высокими русоволосыми парнями скоро вернется в Париж покажет им церковь своей святой Женевьевы, как под мостом Мирабо течет Сена. Увидит ли она сама Париж, будет ли по утрам из окна своей уютной спаленки любоваться Эйфелевой башней, приведется ли ей потанцевать на площади Бастилии? Навряд ли! Зато она теперь точно знает, какого цвета латунная оболочка свинцовой пули в ее пистолете. Вечерами, когда переживала за Сережку, часто вытаскивала магазин из браунинга и шлифовала патроны шелковым лоскутком до золотистого блеска, цвета ее волос, словно утешаясь мыслью, что выстрелит в свое сердце безукоризненно чистенькой пулей....
В дверь постучали, Костя поспешно отозвался. Сначала вошел Георг, за ним фрау Марта. Она смущенно улыбалась и словно не заменила разложенного на столе оружия. У мужа потемнели серые глаза, сердито лохматились седые брови.
— Моя супруга уезжает, — сообщил он. — Едет в Ганновер, к брату. Мой камрад, вместе на Западном фронте в ту войну в окопах вшей кормили. Переждет у брата, пока ей напишу. Попрощайся, Марта, с нашими гостями. Им завтра тоже нелегкий путь предстоит.
Парни переглянулись. Они поняли, Георг отсылает жену, опасаясь за нее. Она, видимо, тоже догадывается о причине внезапного отъезда, но ни словом, ни жестом не дает знать, что осуждает тех, кто послужил его причиной, лишь в уголках глаз посверкивают прозрачные слезинки. Болью сжалось сердце у Сергея. Из-за них женщина покидает родной очаг, может, навеки расстается с отчим краем. Но он уже ничего не мог ни предложить, ни поделать. Маховик раскрутился, и кто попытается его остановить, рискует в лучшем случае без рук остаться. Груздев негромко сказал Косте:
— Предложь ей деньжат. Кто и на че будет ее содержать? Времечко-то какое! Сами, поди, без соли хвостами давятся. В ее руках эсэсовские деньги белее таежного снега станут. Безгрешная душа!
Костя мучительно покраснел и без дипломатических вывертов сказал леснику:
— Георг, мы знаем, как трудно живется честным немцам. А у нас лишние деньги...
Георг категорически отказался, как ни уговаривал его Лисовский. Их пререкания внимательно слушала Женевьева, и ее симпатии к леснику возросли. В безрассудочной ненависти француженки к немцам, твердой, как гранитная скала, первая крохотная трещинка прорезалась еще при встрече с Эрихом Турбой. Но и его она вначале приняла за приспособленца, который заранее подлаживается к будущим победителям. Однако вскоре поняла свое заблуждение. Он боролся за идею, а не за сохранность собственной шкуры.
Окончательно сразили девушку хозяева — Георг и фрау Марта. Они-то и превратили узкую щелочку в широкую брешь. Насильно в душу не лезли, относились как к родной, а в дни одиночества, когда парни ушли на рискованную операцию, всячески оберегали, ободряли, не оставляли наедине с тягостными мыслями. И делали это ненавязчиво, не подчеркивая своей доброты и теплого человеческого участия...
В разговор вступил Сергей, молча стоявший в стороне, пока по оживленной жестикуляции собеседников не догадался, что немец отказывается взять деньги.
— Пойми, Георг, — сказал он леснику, — мы не привыкли деньгами расплачиваться за гостеприимство. Но тут особый случай. Твоей хозяйке они понадобятся позарез, — порывисто провел Груздев краем ладони по шее. — Мы от чистого сердца предлагаем, другим ничем помочь не можем. Понял, друг?
Лисовский старался точнее перевести его слова. Лесник потемнел, поняв намек, вздохнул и согласился. Костя передал донельзя сконфуженной фрау Марте пачку пятидесятимарковых банкнот, которые она смущенно сунула под шаль. По его примеру Сергей поцеловал морщинистую, мозольную руку хозяйки, а Женевьева порывисто обняла и щекой прижалась к сухонькой груди пожилой женщины.
— Я провожу супругу, — сказал Георг и предупредил, — а вы будьте начеку! Дверь закрою на замок.
Женевьева сложила в чемодан потерявшие для нее всякий интерес цветастые тряпки и понесла его в комнату к парням. Закрывая дверь, в последний раз оглядела спаленку, в которой прожила неделю, и словно заноза закровоточила в сердце. И обстановка, и вещи стали для нее привычными, неприметными, как в родном доме. А впереди снова неизвестность, бесприютные скитания, ожидание сиюминутного разоблачения и жестокой расправы...
Костя заметно нервничал, не присаживаясь, мерял комнату из угла в угол крупными шагами, подолгу всматривался в густеющий за окном туман, вслушивался в напряженную тишину. Сергей с понимающей усмешкой следил за другом, легонько постукивал по колену вороненым стволом парабеллума. Он только чуть приподнялся на стуле, когда внизу хлопнула дверь, и не спеша отвел на пистолете предохранитель. По тяжелой походке, поскрипывающим ступеням Груздев узнал лесника, возвратил предохранитель в исходное положение, хозяин стремительно вошел в комнату, задернул шторы и опустился рядом с Женевьевой.
— Усадьба окружена, — закуривая трубку, сообщил Георг, — по кустам сидят, сволочи. Марту потайной тропкой в тумане провел, а то бы схватили.
— Может, нам удастся пройти? — спросил Костя.
— Туман, заблудитесь, да и куда вы направитесь? Поужинаем, спуститесь в тайник.
Ужин прошел невесело. Прислушивались к каждому шороху, поеживались от разбойного посвиста ветра в печных трубах. Поев, Сергей поднялся из-за стола, постоял у камина, задумчиво глядя на играющие язычки пламени, и подошел к стене, на которой висел штуцер. Снял, разломил, заглянул в ствол и покачал головой:
— Испорченное ружье и то раз в год стреляет, а тут патроны заложены.
— Для недобрых людей приготовлены, — без перевода понял парня лесник и предложил: — Собирайте вещички, потеплей оденьтесь, пора в тайник. Фройляйн, обуйте теплые сапоги моей супруги, в подвале прохладно.
Из сеней до половины лестницы спустились в подвал, и на площадке, где кирпичная стена образовала ровный квадрат, хозяин остановился. Над его головой из балки выступали головки трех толстых болтов. Георг утопил в гнезде среднюю, вполоборота повернул ее, потом до середины вытянул сам болт. Сергей удивленно следил за ним, а Косте припомнились старинные романы, действие которых происходит в потайных убежищах.
Георг поднатужился, нажимая руками на стену, и она бесшумно отошла, открывая лаз.
— Будете выходить, рычаг отпустите дo отказа, — показал лесник приспособление на обратной стороне стены. — Это на тот случай, если со мной приключится беда.
Освещая карбидным фонарем овальный, невысокий ход, хозяин, пригнувшись, шел впереди. Остановился посреди небольшого помещения сцементированными стенами и полом, потолком из толстых деревянных плах, подпираемых железобетонными столбами.
— Сын строил, — печально сказал немец. — Золотые у него руки! Под типографию с товарищем готовил. В Дюссельдорфе попали в засаду, провокатор выдал. А через полгода пришла урна с прахом: умер от сердечного приступа. Никогда не жаловался на сердце... Сын к камину и в прихожую вывел вытяжные трубы. Появятся гестапо или крипо, вы услышите. Не курите и не разговаривайте.
Георг ушел, поставив стену на место. Лишь чуть скрипнул рычаг, когда в гнездо вдавился болт. Сергей включил фонарик и, поведя лучом, увидел скамейку с выгнутой спинкой, похожую на парковую.
— Садись, братва, в ногах правды нет.
Лисовский приуныл, ему припомнились берлинские катакомбы, жирные крысы. Пока светил фонарик, тщательно осмотрел углы и несколько успокоился, не обнаружив нор. Сел и спросил:
— Как думаешь, долго нам тут придется прохлаждаться?
— До морковкиного заговенья! Не тушуйся, чалдон, держи хвост пистолетом!.. А ты, Яшенька, че нос повесила?
— Страшно! — зябко содрогнулась девушка. — Мне жутко, Серьожка! Тут как в могильном склепе...
— Че она долдонит? — спросил Сергей, и выслушав Лисовского, сказал: — Здесь жить можно. Расскажи, как в Берлине по вонючим трубам ползли. Вот страх божий! Уж на што я крепкий и то чуток не взвыл... Эх, курнуть бы малость! Гашу фонарик, громодяне, батарейка садится.
Кромешная тьма без искорки света, хоть в глаза коли. Люди без остатка растворились во мгле, только слышится напряженное дыхание. Сергею не по себе. Не любит и боится замкнутого стенами пространства. Прижалась Женевьева, парень благодарно обнял девушку. От волос француженки тянет неведомым тонким ароматом, напомнившим таежные поляны, сплошь усыпанные лилиями, фиалками, жарками, саранками, марьиными кореньями, глухие увалы, утонувшие в бело-розовой кипени расцветающей черемухи...
Прав Георг, в тайник каждый шорох из дома доносится. Слышатся тяжелые шаги хозяина, глухой кашель, щелкание зажигалки, вполголоса оброненное словцо. Костя откинулся на спинку скамьи и повел взглядом по невидимому потолку, надеясь, что где-нибудь из гостиной пробьется тоненький, как волосок, лучик света. Темно, лишь мельтешат в глазах оранжевые палочки, фиолетовые колбочки, багряные кружки...
Женевьева склонила голову на Сережкино плечо и ее пушистые волосы щекочут ему щеку. Летними ночами ему нередко приходилось возвращаться в Ольховку из соседнего села аль из тайги — легкий шаловливый ветерок то приласкает душистой теплотой, то обдаст холодной струей, мурашками пробежит по телу. И сейчас ему то жарко, то ознобом шершавеет кожа. С Гертрудой сблизился без долгих раздумий и расстался почти без сожаления, а Женевьеву боится обидеть, знает, какие мучения в неволе перенесла, не хочется брать лишний грех на душу. Впереди им ничего не светит. Избавятся они от гитлеровцев и навек расстанутся, так зачем обездоливать девушку, добавлять ей лишние страдания. Как оно поется? Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…
Около полуночи донесся частый, нетерпеливый стук в дверь, будто по ней коваными сапогами молотили. Женевьева, пробуждаясь, вздрогнула, Сергей, успокаивая, провел ладонью по дергающейся щеке. Входная дверь из толстых дубовых досок, обита угловым железом. Ее запросто не вышибешь, разве что тараном. Барабаньте, барабаньте, сволочи, разбивайте кулаки в кровь. Дерево стерпит, зато людям передышка, чтоб в себя прийти.
У Георга появилась шаркающая походка, как у немощного старика. Не знает разве, что эсэсовцы не видят разницы между молодостью и старостью?
— Кто там? — голос встревоженный, недоумевающий.
— Открой, Георг,— хрипло, с одышкой проговорил кто-то знакомый. — Полиция!
— В поздний час привел ты полицию, Франц, — ворчал хозяин, отодвигая засовы, откидывая крючки. — В поздний! Ведь я рано поднимаюсь, мне, старику, поспать не грех...
— Взять старую падаль! — раздался разъяренный голос. — Обыскать дом!
Топот многих, на подковах и гвоздях, каблуков, грохот переворачиваемой мебели, звон разбиваемой посуды. Фрау Марта хранила в буфете хрустальные рюмочки и фужеры, фарфоровый кофейный сервиз.
— В доме никто не обнаружен, оберштурмфюрер!
— Где твои гости, красная свинья?
— Они еще засветло на станцию ушли.
— Врешь, Георг! — послышался сиплый голос Вонючего Козла. — За твоей усадьбой наблюдали.
— Ошибся Франц. С гостями моя Марта уехала.
— Куда?
— В Кельн.
— Адрес?
— Дом моего брата разбомблен, адрес она узнает у знакомых.
— Вспоминай, вспоминай, красная сволочь! — хлесткие удары доносятся до тайника. — Вспоминай!.. Тебя за сына простили, падаль, но о тебе не забыли. Где бандиты? Отвечай, собака! Бернард! — и снова удары. Георг тяжело рухнул на пол.
— Встать!.. Куда бандитов спрятал?
— Никаких бандитов не знаю, — стоял на своем лесник. Парни слышали его затрудненное дыхание. — Уж кто бандиты, так это вы! Ворваться ночью в дом, избивать хозяина... Будь я помоложе...
— Бернард!
Женевьева в ужасе зажала уши, забилась, как пойманная в силок птица, пыталась вскочить, но Сергей схватил и удержал. Она просунула голову под плащ, и парень машинально поглаживал вздрагивающие плечи девушки, прислушиваясь к происходящему в гостиной. Георга из-за них избивают, а они ему ничем не могут помочь. Если даже сдадутся, эсэсы его в покое не оставят. И не для того лесник раскрыл парням тайник, чтобы они вышли из него с поднятыми руками. Он знал, какая ему беда грозит, но смело пошел навстречу опасности. И им незачем мучиться совестью, а подойдет время — нужно честно выполнить свой долг.
— Предатель! Кто твои сообщники? Молчишь?! Я тебя живым втопчу в землю, а своего добьюсь... Бернард!
— Признайся, Георг! Признаешься — в живых останешься, а то... — Отпусти, гад, все скажу! — голос Георга прерывистый, со сдерживаемой болью. — Отпусти! Пусть твой кат отойдет…
— Отпусти, Бернард! Говори...
— И до меня черед дошел! — с одышкой проговорил лесник. — Жаль... Хотел увидеть, как вы по щелям клопами расползетесь, а вас будут выкуривать и давить... Давить безжалостно, беспощадно!
— Заткнись, сволочь! — исступленно рявкнул оберштурмфюрер. — Куда бандитов спрятал?
— Скажу, все скажу...
— А-а-а! — отчаянный крик. — А-а-а-а...
Шум, грохот, торопливый топот подкованных каблуков, тяжелое падение на пол.
— Бах... Бах... — дважды оглушительно бухнуло ружье, а в ответ хлесткие, как удары бича, пистолетные выстрелы.
— Оберштурмфюрер?! Обер...
— Чего ты его трясешь? Видишь, какая дыра в груди!
— Кто бы подумал?! Ах ты, сволочь...
— Отставить! Чего ты мертвеца пинаешь, идиот несчастный! Надо было обезоружить, а не стрелять. И полицейский убит. С нас в управлении с самих шкуру спустят. След потеряли...
— Я не виноват, господин комиссар...
— Стрелять любой идиот умеет, а до ниточки не каждый докопается. Я пойду к рации, а вы снова обыщите дом, каждую щелочку проверьте.
— Слушаюсь!
Костя согнулся вдвое, сквозь плотно стиснутые зубы едва слышится на высокой ноте: «А-а-а-а...» Женевьева бьется в нервном припадке, кусает Сережкину руку, которой он ей рот зажал. Вот-вот сорвется, по-бабьи заголосит, заколотится на полу. Он торопливо зажег фонарик, взглянул на искаженное мукой лицо и понял, что француженка на последнем пределе. Скороговоркой, одними губами зашептал:
— Женька, с фрицами не криком борются, а оружием... Переводи ей, Костя, переводи... Кричи не кричи, их не напугаешь. Над тобой же начнут изголяться, ржать. Пулей их надо брать, ножом, гранатой. Потерпи, Женька, они еще пожалеют, што сучки-матери их на свет породили... Потерпи, девонька! — Он прислушался. — Че она бормочет? Не чокнулась случаем?
— Не знаю... Что-то по-своему, должно быть молитву.
— Скажи Серьожке, больше не буду плакать. Пусть свет уберет, боши еще не ушли.
Наверху топот, грохот опрокидываемой мебели, хруст стеклянных осколков под каблуками. Похоже, гитлеровцы крушат все подряд, как делали в завоеванных странах. С погромов они начали в Германии, погромами и заканчивают, — подумалось Косте. Он напряженно вслушивался, стремясь не пропустить что-либо важное для себя.
— Подвал и чердак осмотрены? — хлопнула дверь, прозвучали четкие шаги.
— Осмотрены, господин комиссар, никаких следов не обнаружено.
— Нам приказано остаться в засаде, оцепление снимается. Трупы вынести в машину и отправить...
— Лесник...
— Без исключений! Заведите мотоциклы в сарай. Лисовский нервно зевнул. Положение осложнилось, как они выберутся теперь из подземелья? Когда снимут засаду, неизвестно, а сидеть в давящей мгле не хватит терпения. Да и Эрих должен прийти. И угодит в лапы гитлеровцев. Необходимо что-то срочно предпринять... Он пересказал Груздеву разговор гестаповцев.
После недолгой паузы в камине заскрежетала кочерга.
— Бернард! Кто из ваших курит сигары?
— Гавана?! Настоящая гавана! Я семь лет не видел таких сигар.
— Что ты дергаешься, Бернард?
— Мне необходимо показаться врачу, господин комиссар. После пинка я не могу разогнуться.
— Ха-ха-ха! — сухо рассмеялся комиссар. — Войска штурмвафельн в евнухах не нуждаются! Ха-ха! Плохи твои дела, Бернард. Иди на пост.
Осторожные шаги, когда боятся сделать лишнее движение, и вдруг чуть не под самым ухом голос гестаповца, размышляющего вслух.
— Выскочка, сутенер, все дело испортил... И те, повыше, кому операцию доверили? Оберштурмфюрер! Круглый идиот! Ему теперь плевать, а как я буду оправдываться? Полицейский толком не допрошен, от лесника ни слова не добились... Ни примет, ни фамилий... Шрам?! Да у любого корпоранта на лице столько шрамов, что живого места не увидишь. И у Отто Скорцени шрам на щеке... Подлая служба, когда работаешь под началом всяких выскочек! Куда исчезли танкисты, как сумели проскочить сквозь оцепление? Девка и старуха... Зря рацию отправил! — гестаповец с досадой прищелкнул пальцами. Четко слышалось каждое слово, погромыхивание кочерги, — станции и поезда взяты под контроль, а если они в доме прячутся? И без того хлопот хватает, неделями не высыпаюсь... Бернард!
— Слушаю, господин комиссар!
— Свари кофе из наших запасов, да покрепче. И остальным по чашечке, чтоб не спали, — голос отдалился от камина, стал неразборчив.
Костя передал Сергею монолог гестаповца.
— Форма и шрам, больше они о нас ничего не знают?! — переспросил тот и, получив утвердительный ответ, повеселел. — Этого варнака отсюда нельзя выпускать. Ого, без пяти два! Если он давно не дрых, то скоро заклюет носом...
Медленно и томительно тянулось время. Бернард принес гестаповцу кофе, и тот, удобно устроившись у камина, в одиночку громко прихлебывал из чашки. Потом повозился в плетеном скрипучем кресле и притих. Сергей придремал с открытыми глазами и очнулся, когда рядом шевельнулась Женевьева, удивился, что смутно различает очертания подземной комнаты. Струхнул, подумав, что ему мерещится, пока не сообразил: глаза привыкли к темноте. На светящемся циферблате без десяти четыре. Пора действовать, иначе проворонишь царствие небесное!
Включил фонарик и еле успел зажать рот перепуганной со сна Женевьеве. На Костин вопросительный взгляд постучал по циферблату и приложил палец к губам. Снял, стараясь не шуметь, плащ, мундир, сбросив сапоги, решив, что в шерстяных носках бесшумней красться по дому. Автомат отдал француженке. За пояс, рядом с канадским ножом, засунул пистолет, в карманы бриджей положил по гранате. Обнял девушку, поцеловал:
— Если че случится, не поминай лихом!
Она будто поняла его и сдавленным шепотом напутствовала:
— Я буду молить деву сохранить тебя.
Втиснулся широкими плечами в лаз, повернулся к Косте и шепнул
— А ты, чуть што, не жалей патронов и гранат, пробивайся с Женькой к мотоциклу. Не забудь шины у остальных продырявить. Ну, пока, чалдон!
Медленно, до отказа, опустил рычаг, потушил фонарик, потянул на себя потайную дверь и скользнул в узкий проем. Затаив дыхание, с ножом в руке, на цыпочках крался по ступенькам. Поднялся до уровня пола, выглянул. У входной двери на стуле дремлет гестаповец в кожаном пальто. Голова склонилась на грудь, чуть слышен храп. Ни одна половица не скрипнула под Сергеем, когда он подбирался к гитлеровцу. Ловко зажал рот, сильно ударил ножом под левую лопатку. Судорога покорежила тело фашиста, выгнула его дугой. Подергался и затих. Парень осторожно опустил его к порогу, перевел дыхание и в прихожую, а из нее — на кухню.
Постоял в дверях, пока глаза привыкли к зеленому свету ночника, тогда и разглядел немца. Уронив голову на руки, облокоченные на стол, всхлипывал и постанывал рослый эсэсовец. Бернард!— догадался Сергей, — тот, что зверски избивал Георга! Крадущимися шагами приблизился к черномундирнику, приноровился и изо всей силы ударил ножом. Но с эсэсовцем пришлось повозиться, он оказался живучей, чем хлипкий гестаповец. Долго бился в руках Груздева, сучил ногами, вырывался. Когда безвольно обвис, парень почувствовал, что взмок, а белье хоть выжми.
Тяжело дыша, потянулся к столу за сигаретами, но пришлось отказаться от своего намерения. Мелькнула соблазнительная мысль захватить комиссара гестапо живьем, но, подумав, сообразил, что ничего нового тот не скажет, зато хлопот с ним досыта хлебнешь. Заглянул в гостиную. Спит хмырь! Откинулся в кресле, одна нога на ящике для дров, другая сползла на пол. Тощий, длинный, как оглобля. Видать, жилистый, проснется — возни не оберешься. Шагах в трех, когда крался, гестаповец приподнял голову и они встретились взглядами. Даже в неярком свете камина стало видно, как судорогой перекосилось его лицо, рука молниеносно нырнула в карман, рот открылся для крика...
Вытирая о полу его френча лезвие ножа, Груздев содрогнулся от отвращения. Противно убивать сонного врага, но иного выхода не нашлось. В открытой схватке они с Костей не справились бы с черномундирной сворой. Эсэсы стреляют быстро и метко. Нечаянно разбудишь — сам в покойники угодишь. Гитлеровцы подолгу не раздумывают.
Рука тряслась. Вытер мокрую ладонь о гестаповский френч, посмотрел на стену, где раньше висел штуцер. Пусто... С новой силой подкатила к сердцу жаркая волна ненависти: такого человека, гады, загубили! А он, дурак, еще совестью мается, когда эсэсы не щадят ни старого, ни малого, ни правого, ни виноватого...
Внизу с фрицами кончено, а наверху?! По знакомой, множество раз хоженной лестнице, держась поближе к перильцам, чтоб ступеньки не скрипнули, поднялся на второй этаж. Заглянул в спаленку Женевьевы. Никого! И в той, где они с Костей ночевали, пусто. На носочках вдоль коридорчика, бесшумно раскрывая двери, добрым словом поминал заботливого хозяина, смазавшего шарниры жиром. Неужели гитлеровцы засели в засаде на улице? Нет, на дворе они не остались.
А-а, вон где они пристроились! В хозяйской спальне вчетвером разлеглись поперек сдвинутых кроватей. Чувствуют себя в полной безопасности и дрыхнут без задних ног. Автоматы под боком, руки на оружии. С ножом к ним не подступишься, от гранаты проку мало. Осколки обязательно обойдут одного-двух немцев, и тогда самому кисло придется. На испуг их не возьмешь, надо мозгами шевелить... Прокрался в угол к шифоньеру, где тень погуще, взвел пистолет и гаркнул во всю глотку:
— Хальт!
Спящих будто матрасные пружины подбросили. Спросонья растерялись, недоуменно вытаращились, не понимая, откуда захлестали пистолетные выстрелы. И сразу бешеный Костин топот по лестнице. Ворвался со шмайссером наперевес, глаза шальные.
— Порядок! — невозмутимо проговорил Сергей. — Не стреляй!
— Слава богу! — обессиленно опустил тот автомат. — Мы с Женькой от страха за тебя чуть с ума не сошли.
Женевьева, как ее Костя ни уговаривал, отправилась за Сергеем. Застыла в дверях гостиной, не страшась застывающей на полу крови. Парень, поколебавшись, переборол отвращение и полез обыскивать карманы комиссара гестапо, тревожась, как бы в них не оказалось опасных для подпольщиков документов. Вытащил пистолет, записную книжку, вчетверо сложенный лист плотной бумаги. Забрал револьверы Бернарда и гестаповца. Женевьева тенью следовала за ним, а на кухне, оборотясь к распятью, печально произнесла:
— В твои руки, господи!
— Чё, чё? — повернулся к ней Сергей.
Она вплотную подошла к нему, провела пальцами по морщинкам на лбу, приподнялась на цыпочки и поцеловала.
— У каждого свое ремесло!
От ее горькой печали и у него заныло сердце. Не оттого, что убил гитлеровцев, эту погань не жалко, а потому, что самому невольно приходится ожесточаться, если хочешь уцелеть. Вон Костя, не пощадит в бою вооруженного фрица, пристрелит из автомата или пистолета, а услышал о ноже и скис. Будто Сергею легче с врагом расправляться! Но когда от тебя зависят жизни близких людей, подавишь и брезгливость, и жалость, и сострадание. На одну ногу с черномундирниками он и не собирается становиться, но всегда постарается, хотя бы на секунду, их упредить.
— Скидай автомат, — сказал он Косте, когда тот спустился на кухню, увешанный шмайссерами, — да пошуруйте с Женькой насчет жратвы.
Они с карбидным фонарем пошли в погреб, а Сергей задумался, глядя на груду автоматов и пистолетов. С собой не потащишь, несподручно, и уничтожить жалко. По паре запасных обойм они прихватят, остальные куда девать? Штурмовой автомат придется шмайссером заменить, патронов к нему на донышке магазина осталось... Припрятать?! Эриху оружие пригодится. За стайкой в землю цинковый ящик закопан. Как-то вывозил навоз, заприметил в траве выцветший квадратик. Приподнял дерн и схоронку обнаружил. Видать, Георг ее для какой-то цели сгоношил. Пожалуй, надежнее места не сыщешь.
Автоматы на левую руку повесил, кобуры с пистолетами на правую и в сени. Отодвинул ногой гестаповца от порога и на минуту задержался. А ведь здесь можно фрицам подарочек приготовить!.. На дворе серая, мокрая темень. Рассвет приближается, надо поторапливаться. Лучом фонарика пошарил по земле, отыскивая схоронку, влез в лужу, оступился в рытвину, перепачкался в грязи, но вскоре нашел тайник. Сложил автоматы и пистолеты в ящик, деревянную крышку с дерном на место опустил, подровнял, вилами навозу подкинул. Вроде неприметно, но что другое в темноте и спешке придумаешь?
Вернулся, а в дверях встревоженные Костя и Женевьева исходят злостью.
— Ты нам долго намерен нервы трепать, кустарь-одиночка? — напустился на земляка рассвирепевший Лисовский. — Ишь, красавец-мужчина, на друзей плюет!
— Какие мои годы, исправлюсь, — пошутил Сергей и посерьезнел. — Я маракую ловушку, хочу фрицев подловить.
— Проще простого, — нашелся Костя. — Сольем бензин из мотоциклов и...
— Не голова, а сельский Совет, — рассмеялся Груздев. — А про бензин-то я забыл.
В сарае, прикрытые брезентом, горбатились три мотоцикла. Костя их осмотрел, проверил моторы и остановил выбор на тяжелом "БМВ" с коляской.
— Надежная машина, — сообщил он, — я больше месяца на такой гонял. Остальные раскурочим, в металлолом превратим.
Сергей выцедил горючее в ведро и канистру, отнес в дом. Походил, прикидывая, как лучше устроить минированную ловушку. Нашел в сенях ящик с инструментом, отобрал, что ему потребуется, и приступил к делу. Намертво укрепил две лимонки, одну над дверью, другую над порогом, поочередно вытащил из запалов предохранительные чеки, а в отверстия вставил оголенные концы проволоки. Осмотрел прихожую, подолгу останавливая взгляд на каждой вещи, вздохнул и вылил бензин из ведра на пол. Канистру поставил к порогу, поближе к гранате. Прикрыл дверь, просунул руку в узкую щель и привязал к защелке проволоку. Теперь стоило потянуть ее на себя, сработает запал, произойдет взрыв и вспыхнет горючее. Фрицам и в голову не придет, что им уготована ловушка.
У ворот его поджидали друзья. Спросил у Кости:
— Ты все взял?
— Портфель, чемодан, рюкзак, автоматы...
— Добре! Выезжай, я ворота прикрою.
— Далеко путь держать?
- B поселок. Предупредим Эриха. Смена у него в восемь кончается? — Ага... Садись, Женевьева, — и Костя откинул на коляске клеенчатый полог. Девушка зашептала заупокойную молитву, впервые отнеся ее к немцу. Но им был Георг, который приветил и согрел француженку, как родную дочь.
— Трогай, Костя! — уселся Сергей позади друга и прощально оглянулся на дом с печально-черными провалами окон. — Езжай, да смотри в оба, как бы на фрицев ненароком не наскочить!
Второй час они ждут Женевьеву. Лениво тянут из высоких фаянсовых кружек с металлическими крышечками темное, с горчинкой пиво, как кедровые орешки, грызут соленый горох, и стараются ничем не выдать мучительной тревоги за француженку. У Кости от возбуждения румянец во всю щеку, блеск в глазах, руки не находят себе места. Ему еще чудится сильный встречный ветер, ровно работающий мощный мотор «БМВ», серые тени под деревьями, ежесекундное ожидание командного окрика. Но все обошлось. Видно, гестаповцы, устроив засаду, и впрямь сняли оцепление.
До города добрались без приключений, мотоцикл спрятали в развалинах на окраине, а сами трамваем в Боттроп. Документы проверяли чуть не на каждом квартале. И в дверях вагона часто застывали дюжие эсэсовцы с автоматами, а штатские в кожаных пальто пытливо всматривались в мужские лица. Подозрительных обыскивали. Черные мундиры послужили парням охранными грамотами. Офицерские удостоверения листались небрежно, увольнительные свидетельства смотрелись мельком. Пожалуй, впервые Лисовский увидел на лицах цивильных немцев не тупое безразличие, а откровенную ненависть. Истощенные, усталые, измотанные шахтеры, горняки, металлурги сверкали взглядами, в которых явно читалась злоба к гестаповцам и эсэсовцам. Но ненависть быстро вспыхивала и мгновенно гасла, будто в людях мигом иссякала энергия.
В Боттропе парни зашли в знакомую им пивную, а Женевьеву отправили к Эриху, наказав ей не заходить к Турбе в дом, а ненароком встретить на дороге. Сидели и переживали за девушку, понимая, какому риску ее подвергают. Внешне среди немок она не выделялась, но Костю беспокоила ее импульсивность. Чуть что не по ее характеру, заведется с полуоборота, а там хоть трава не расти.
Зал пустовал. От мрачных фигур, маячивших по углам, клубами вился вонючий табачный дым. Пожилой хозяин заведения, с густой щетиной на обрюзгшем лице, в который раз протирал оцинкованную стойку. Он и пиво сам подавал. Подошел к парням, когда они заняли столик, цепким взглядом скользнул по мундирам.
— Кончился отпуск?! На фронт собрались. Удержите русских?
— Фюрер приказал — удержим.
— Дай бог! — слова правильные, а в голосе издевка. — Ведь нашим фюрером само божественное провидение руководит... Какое пиво подать?
Улица ожила, после ночной смены густо повалили мужчины вперемежку с женщинами. Дверь почти не закрывалась, пропуская жаждущих промочить горло, за столиками не осталось мест, народ толпился у стойки. Парни дивились нелюдимости немцев. Войдет, кивнет хозяину, возьмет кружку и медленно сосет пиво. Если кто и бросит словечко, то о погоде, и непременно исподлобья покосится на околыши фуражек и эсэсовские эмблемы в петлицах черных мундиров.
Сергей чуть не физически чувствовал неприязненные взгляды, понимал—пора уходить, но задерживала Женевьева. И когда она появилась, словно тяжеленный камень с души свалился. Удивился, глядя на француженку. Никогда еще не видел такой оживленной и радостной. Опасное поручение помогло ей вытравить из памяти кровавые события минувшей ночи, вернуло девушке веру в себя, былую жизнерадостность. Ей не терпелось поделиться с друзьями новостью, но пивная—не место для откровенного разговора.
Подошел хозяин, и Женевьева кокетливо ему улыбнулась:
— Битэ айнэ тассэ кафэ!
— Только для вас, фройляйн, — галантно отозвался немец. Чашечку из тонкого, похожего на лепесток цветка фарфора он принес как величайшую драгоценность и заговорщицки прошептал:
— Настоящий бразильский, из довоенных запасов.
— О-о! — девушка по-настоящему была потрясена. — Данке шён, филь данке...
Когда вышли на улицу, Лисовский рассмеялся:
— Ты наповал сразила немца... Эриха видела?
— Да, — кивнула француженка и оглянулась. — Он велел немедленно скрыться в убежище. Сказал, что, по-видимому, за ним ведется слежка... Черный снег! Разве такой бывает?.. Эрих потрясен гибелью Георга!
Женевьева подставила ладонь и с недоумением смотрела, как из махровых хлопьев вытаивала грязная вода. Черный город, черный снег, черное небо, если, запрокинув голову, смотреть на него. Не слишком ли в темном свете предстает перед ней жизнь, — подумала девушка, и ей стало не по себе от черных сгорбленных фигур редких прохожих. Ни одного светлого пятнышка вокруг, и даже пожарища не пылают ярким пламенем, а чадят въедливой, приторной вонью.
На трамвае доехали до города. Снег густел, следов на хлюпающей под ногами жидкой грязи не оставалось, и парни благополучно довели француженку до убежища, изрядно им опостылевшего в прошлый раз. По узкому лазу пробрались в квартиру и сконфуженно переглянулись. Эрих прибрал комнаты, расставил мебель по местам, а им вчера при уходе и в голову не пришло навести здесь прежний порядок. Сбросили с себя плащи, сложили на столе оттянувшее плечи и карманы оружие, потеплее переоделись, и для Женевьевы нашли зимние вещи. Девушка обрадовалась уединению.
— Островок! Наш островок! Островок во враждебном океане! — захлопала она в ладоши, а подумав, добавила: — В бушующем огнем океане!
Сергей не разделял ее восторга. Ему памятен пронизывающий до мозга костей промозглый холод, и он невольно поежился. И только тут парень сообразил, что и без Костиного перевода почти полностью понимает Женевьеву. Открытие потрясло своей неожиданностью. В суматошливых событиях последнего дня как-то не сумел уловить сознанием, что и речь Георга, и разговоры гитлеровцев в гостиной лесника сами собой расшифровывались. Выходит, за полтора месяца, которые он провел среди немцев, невольно освоил их язык. И Женька постаралась. Она часто нашептывает ему по-немецки и французски, а парень по интонации голоса, движению губ, выражению глаз стремился угадать смысл сказанных ею слов. Нынешней ночью разобрался и смутился, будто подслушал чужие мысли. Теперь боялся, как бы девушка не узнала, что он понимает ее нежные признания.
Женевьева преобразилась. Она истосковалась по независимости, ей надоело выглядывать из чужих рук. А здесь, хоть на время, видимость самостоятельности, отрешенности от враждебного мира. Тут своя квартира, ее мальчики, которым, как она догадалась, осточертели бесконечные заботы, и они будут рады от них избавиться. Пока Сергей и Костя чистили оружие, прошла по комнатам, распределила, где будут спать ее друзья, а где она себе устроит будуар. На кухне обшарила полки и ящики стола, буфета, чуланчика, отыскала массу полезных в хозяйстве вещей и немало продуктов.
Обрадовалась находкам, но тут же застыла, бессильно опустив руки. Кому бы поверила два года назад, что когда-нибудь начнет хозяйничать в чужом доме среди чужих людей. Ведь с детства Женевьева привыкла уважать чужую собственность. Но прошло два года!.. Двадцать четыре месяца!.. Семьсот тридцать дней!.. И каких дней! Тогда она обмирала при виде порезанного пальца, а прошлой ночью нечаянно ступила в темную вязкую лужу и пошла, оставляя на светлом полу кровавые следы. Ее даже не качнуло. Жаль, очень жаль ей той давней простодушной девчушки, что целую ночь безутешно рыдала когда-то над выпавшим из гнезда птенчиком...
Смахнула с ресницы слезу и направилась в кабинет, обставленный с деловой скромностью. Громоздкий письменный стол, книжный шкаф во всю стену, обшитый кожей диван, полдесятка жестких стульев, конторка у окна и портрет Гитлера в простенке. Постояла, приглядываясь, улыбнулась, вспомнив невинные проделки отца, над которыми, втайне от него, посмеивалась мать. Похоже, что и здесь не все чисто. Повела взглядом по книжным рядам, приметила еле заметный выступ. Потянула на себя, и дверца потайного бара легко отошла. Заглянула ,в его глубину и расцвела, узнав французские этикетки на бутылках.
— Мальчики, сюда! Прибежали встревоженные парни и ошеломленно замерли. Сергей
опомнился, полез в затылок:
— Чертов буржуй, куда шнапс затырил? Днем с огнем не найдешь.
— Вот гад! — удивился и вознегодовал Костя. — Бутылки корешками книг замаскировал.
— Мы тогда чуть не околели, а горючее рядом...
Женевьева занялась приготовлением обеда, а парни, смазав оружие, расселись на диване.
— Сережка, — повернулся Лисовский к другу, — может, опись драгоценностей, что лежат в портфеле, составим?
— Ха-ха-ха! — раскатился Груздев. — Колхозной печатью заверим и в сберкассу сдадим!
— Тебе хаханьки, а я всерьез. Это же государственные ценности, нам их сдавать придется!
— Нервный ты, Костя, — добродушно отозвался Сергей. — Неси портфель, составим акт сдачи без приемки.
Он булавкой открыл замочек, шыркнул молнией и высыпал драгоценности на стол. Пересчитали слитки.
— Обалдеешь! — озадаченно проговорил Груздев. — Одного золотишка на полпуда потянет. А там чё, кольца?.. Ишь, шерамыжник, на картонки укрепил, не поленился прорези сделать!
— Какое богатство! — растерянно застыла над грудой золота и денег подошедшая из кухни Женевьева. — О-о, перстни! — схватила картонки и кинулась к окну, где сквозь узкую щель в завале пробивался тягучий серый лучик. — Тут ничего не видно! — разочарованно воскликнула она.
— Иди сюда, Женька, — позвал Сергей и включил фонарик. Девушка поднесла к его лучу перстни, и камни заиграли, будто в комнате летняя радуга вспыхнула. Глубоким, ровным красным пламенем светились рубины, зеленые вспышки источали прозрачные изумруды, ослепительно горели бриллианты, тончайшими оттенками переливались аметисты и бериллы...
— Сказка! Волшебная сказка Шарля Перро! — вздохнула француженка й бережно положила драгоценности, вспомнив, зачем пришла: —Кушать подано, мсье!
— Нравится? Выбери колечко получше и носи на здоровье,— предложил Сергей и протянул картонку.
— Возьми себе на память лучшее, — перевел Костя.
— Мне?! — поразилась девушка, но, помедлив, покачала головой. — Если бы я не знала, откуда перстни... Мне совесть спать не даст... Спасибо! Кушать, кушать... Мясо уже остыло, — и опрометью бросилась на кухню.
Ели с аппетитом, подгонять не приходилось. После нерадостного вчерашнего ужина и сегодняшнего соленого гороха крошки во рту не было. Сергей, уплетая копченый окорок, вдруг со вздохом вспомнил:
— Пирожков бы с осердием, да прямо со сковородки... Мать зимами, когда скотину резали, по утрам пекла. В избе запах, аж слюна вожжой. В печи огонь гудит, дрова потрескивают, окна и стены насквозь прокуржавели, а на полатях теплынь. Голову свесишь и слушаешь, как пирожки на сковородке шкварчат...
— А моя мама оладьями баловала. Себе со сметаной, а мне и сестренке с растопленным маслом. Отец гречишные блины любит, чтоб толстые, ноздреватые, ореховым маслом пропитанные...
Лица у парней опечаленно-задумчивые. Женевьева смотрела и не понимала, почему у них настроение изменилось.
— Попробуйте «Бон», — предложила она и подняла бутылку,-французское красное вино.
— Плесни нам лучше коньяку, Женька! Костя выпил, закусил и неожиданно спросил:
— Ты веришь, что нам удастся отсюда выбраться?
Груздев помолчал, потыкал вилкой в застывшее консервированное мясо, допил коньяк. Поморщился от неприятного запаха и с расстановкой проговорил:
— На Ленинградском фронте в нашей эскадрилье старшина Густо-месов служил. Всегда со своим присловьем выскакивал, мол, всех баб не перелюбишь, а стремиться надо... И нам, — голос окреп, зазвенел, — душа винтом, на карачках, живыми, мертвыми, а до своих нужно добраться... Не в укор тебе, Костя, нужда заставляет... Кончай со своим мягкосердием. Меня сомнут, тебе туго придется. Тебе ли, мне, а золотишко к нашим надо пронести. Понял?! И еще прошу тебя. Увидишь, крутят меня фрицы, не жалей, стреляй беспощадно, до самой смерти. И Женьку не щади, и сам живым не давайся. И я вас на муки не отдам...
Услышав свое имя, Женевьева насторожилась. Не выдержала и с обидой спросила:
— Мужской разговор, да? А мне никакого внимания?
— Прости, Женевьева, — спохватился Лисовский. — Спасибо за вкусный обед... Обдумываем, как лучше из Рура выбраться.
— Обдумывайте! — разрешила она и зевнула. Разлила теплый кофе по чашечкам, добавила коньяк. Пейте, мальчики, а я посплю.
Лисовский подавил невольный вздох. Незачем Женевьеве знать об их разговоре. Пока она с ними, крови и смертей успела за глаза понаглядеться, пусть хоть сейчас не ведает, какие опасности их впереди подстерегают.
Девушка прибрала посуду и улеглась спать. Парни, борясь с дремотой, пересчитали слитки золота, перстни и кольца, деньги, сложили в портфель. Перебрались в кабинет хозяина квартиры, чтобы не разбудить Женевьеву разговором.
— Куда Женька сигары подевала? — подосадовал Сергей. — И будить деваху неохота. Придется «юну» курить...
— Шальное богатство нам привалило, — начал Костя, но Груздев нетерпеливо его перебил:
— Не забивай им голову! Кому богатство, а нам морока... Бумажки лучше посмотри, што я у гестаповца из кармана выгреб.
Лисовский вытащил из записной книжки вчетверо сложенный листок плотной бумаги и развернул. В левом верхнем углу орел со свастикой, пониже напечатано: «Служба безопасности». С трудом разбирая торопливую скоропись, прочитал до конца карандашные заметки и попросил у Груздева зажигалку. Поджег бумажку, подождал, пока она полностью сгорит, уронил на пол, а пепел растер подошвой сапога.
— Наши приметы со слов Вонючего Козла. Гестапо он их не передал.
— А чё в книжице?
Костя мельком просмотрел первые странички записной книжки:
— Адреса... Фамилии... Клички... Номера телефонов... Давай поспим, - предложил он. — Ничего не соображаю, голова как пустой котел.
Сергей уснул, едва щекой коснулся подушки. Разбудила Женевьева, которая забралась к нему под перину.
— Я замерзла, Серьожка, — жалобно проговорила она и засунула ему под мышки оледеневшие руки. — Я к тебе, как к брату, пришла... Мне показалось, что сплю на льдине, а сверху снег падает.
Он подложил ей руку под затылок и сонно пробормотал:
— Дикошарая ты, Женька! Все у тебя, не как у людей. Дрыхни, да не дрыгайся, а то с кровати сброшу. Щекотки ужасно боюсь!
Костя поднялся в сумерках, почувствовав, как застыло тело, а во рту пересохло. Сел на край широкой деревянной кровати и увидел, что перина перекочевала на Сережкину половину. Рассердился, хотел сдернуть, да разглядел разметавшиеся по подушке золотистые волосы француженки. «Чертов чалдон! — усмехнулся парень. — Нет, чтобы самому перину принести, он с меня сонного стянул».
Рысцой сбегал на кухню, стужа подгоняла, напился, прихватил с Женевьевиной постели волглую от сырости перину и вернулся. Угрелся у широкой Сережкиной спины, а уснуть не смог. Позавидовал соседям, похрапывающим без зазрения совести, пожалел, что не курит. Сигарета помогает время скоротать. Пока пачку достанешь, сигарету из нее выковырнешь, разомнешь, прикуришь — сколько минут пройдет! И мыслями к оранжевому огоньку прилипнешь, всякая чепуховина в голову не полезет. Составить разве Сережке компанию? Нет, не стоит овчинка выделки... Без курева Груздев бешеным делается, рычит, как тигра лютая. Вся надежда, что из Германии вскоре выберутся. К американцам или англичанам попадут, о куреве не будет заботы, а там и до русской махорки рукой подать.
Гладко бывает на бумаге да в розовых мечтах. Эрих сомневается, удастся ли втроем дотянуть до второго фронта на речной барже. До войны местные жители запросто в Голландию на велосипедах ездили. Теперь туда наскоком не попадешь, а зима на носу. Немцы держат каналы и дороги под неусыпным досмотром фельджандармерии и фольксштурмистов. А в самой Голландии в обороне стоят танковые дивизии СС и парашютисты. Этих на кривой кобыле не объедешь, охулки на руку они не положат. И не спрячешься там по необходимости. Равнина, ветряные мельницы, деревеньки, вода сплошная, и кругом ни деревца. А выше по Рейну, на границе с Францией железобетонная «линия Зигфрида»...
— Чё бормочешь, спать не даешь? — хриплым голосом спросил Сергей, высвобождая руку из-под головы Женевьевы. — Отекла, как деревянная стала, ничего не чувствую.
— Зато тепло, приятно и мухи не кусают.
— Я чё, силком ее сюда приволок? — взбеленился Груздев.
— Шуток, чалдон, не понимаешь, — выбрался Костя из-под перины. — Ого, морозец!
— Кисло придется, этак и задубеем.
— Мальчики, что вы меня покинули?
— Поднимайся, Женька, ночь длинная, еще выдрыхнешься. Холод допекал. На месте подолгу не засиживались, сновали из комнаты в комнату, боролись на ковре...
— Пойдем, чалдон, воздухом подышим, — предложил Сергей.
В глубоком темно-синем небе пульсировали лохматые звезды, словно их сжимала невидимая рука. Узкая горбушка месяца тусклым серебром заливала грязно-серое покрывало, прикрывшее покалеченную землю. Где-то глухо погромыхивало, перекликнулись паровозные гудки, ржаво скрипнули трамвайные тормоза, будто серпом по нервам полоснули. На угольно-черном горизонте багровыми всплесками запылало зарево, кровавые полосы пролегли по снегу.
— Зарница? — удивился Сергей. — Дак зима, а зарницы по весне играют.
И Костя не понял, откуда появились огненные всполохи. Пожары дождем и снегом прибило, что же там горит? Припомнился какой-то довоенный фильм.
— Из мартенов сталь выпускают, — сообщил он другу.
— Ты скажи! Бомбят союзники, бомбят, а фрицам байдужи...
— На жилье бомбы сбрасывают, а промышленность сохраняют. Видел, от городов одни головешки остались, а заводы целехонькие стоят.
— Чертовы буржуи! Все выгадывают, в одно место залезут, а из другого выглядывают!
Лисовский уловил далекий слитный гул моторов, вслушался, насторожился:
— Легки на помине! Прояснило, они и поднялись.
— Как бы нам за компанию с фрицами парочка бомб не обломилась.
По небу испуганно заметались лучи прожекторов, на куски кромсая темно-синий свод, заполошно завыли сирены, а звук моторов ширился и нарастал. Светляками расцветали в вышине разрывы зенитных снарядов.
— Летают сотнями, а толку как от козла молока! — зло сплюнул! Сергей. —Дристуны несчастные!
Зонтами распустились осветительные бомбы и, покачиваясь, медленно опускались с огромной высоты, роняя белые капли. К невидимым парашютам протянулись огненные трассы, букетами раскрылись разрывы. Несколько воздушных фонарей сорвались с невидимых нитей и метеорами заскользили к земле. Моторы рычали уже где-то над головами, и парни успокоились: опасность прямого попадания им не угрожала.
Женевьева выбежала, когда от сильных взрывов ходуном заходила земля, посыпались кирпичи с уцелевших стен. Выскочила и остановилась как вкопанная, увидев залитый ядовито-зеленоватым светом город-развалину, зигзагами, от горизонта к горизонту, мечущиеся огненные лучи, бутонами распускающиеся разрывы снарядов, цветную пряжу трассирующих пуль. Сергей привлек француженку к себе и укрыл полой меховой куртки.
— Жутко и красиво! — воскликнула Женевьева. — Отец рассказывал, как при бомбежке фашистскими самолетами Роттердама плавились камень и железо. В канале, где он спасался от смерти, вода обжигала. Времена меняются, теперь боши молят бога о пощаде и милосердии!
Роттердам... Костя видел Вязьму, Смоленск, Минск, Львов, Варшаву. От них камня на камне не осталось. А та женщина в Белоруссии, которая напоила парным молоком от чудом сохраненной на болоте коровы. Ее семилетний сынишка полез на дерево пристроить дуплянку для скворцов, а гитлеровский офицер пистолетным выстрелом сбросил его на землю... Кто посеет страх, пожнет ненависть. Богатый урожай придется собирать немцам!
Утром Сергей выглянул в расселину в стене и не узнал вчерашнего снега. Поверх его толстым слоем легли пепел и сажа, он весь в пропалинах от раскиданных взрывами раскаленных камней; металлических осколков, горящих деревянных обломков. Тяжело дышалось едким, с привкусом серы, воздухом. Всюду отпечатки вороньих лап-растопырок. Сами птицы, жирные, медлительные, подолгу сидят на уцелевших столбах, хрипло, через силу, каркают.
Час от часу крепчал мороз. Спасались от холода под перинами. Ели прямо с горячей сковородки, под которой зеленовато светился язычок спиртовки. Убывали продукты, экономили каждую каплю воды. Лица и руки протирали лосьонами, солидные запасы которых обнаружили в туалетном столике. Снеговая вода даже для умывания не годилась, ею только грязь разводить. Посоветовались и решили уходить, если даже не появится Эрих. Обиду не строили, понимали, каково ему приходится, опасались, как бы чего не случилось со смелым подпольщиком. Подспудно копошилась мыслишка, не арестован ли Турба? Если сцапали гестаповцы, то они, а он и сам этого не скрывал, умеют развязывать языки. Долго ли им допытаться до тайны убежища? Беззаботность как ветром сдуло. Парни по очереди дежурили у лаза, выходящего на выгоревший пустырь.
К вечеру пятого дня тучи опоясали город, потянуло влажным ветерком, чувствительно потеплело. Сергей будто на свет народился. Не стыли руки и ноги, слетело сонное оцепенение. Чуть не носом елозил он с Костей по крупномасштабной карте Рура, отыскивая лучшее место для перехода немецкой оборонительной линии. Решили самостоятельно добираться до Дуйсбурга, примериться в порту, не удастся ли по Рейну проскочить на барже в освобожденные районы Голландии. Они заманчиво маячили в полутораста километрах, а линия фронта состояла из отдельных участков, на которых сосредоточились основные силы гитлеровцев.
С вечера Груздев дежурил первым, Костю поднял за полночь. Тот спал на отдельной кровати. Боясь потревожить девушку, Сергей решил переночевать в его постели. Скинул куртку, услышал шепот француженки:
— Я тебя жду, милый. Раздевайся... Совсем раздевайся.
Под периной его встретили горячие руки Женевьевы. Он растерялся, почувствовав, что девушка в тонюсенькой ночной рубашке. Ее волосы рассыпались по Сережкиному лицу, жаркие губы искали его рот. Она обняла и прижалась к нему всем телом. Парень опьянел, мелькнула бесшабашная мысль: чему быть, того не миновать...
Проснулся от торопливого Костиного голоса:
— Кто-то сюда крадется. Скорее поднимайся.
Соскочил босиком на холодный пол. Лисовский заметил, что он полуодет, а у Женевьевы оголилась спина. Сконфуженно улыбнулся, но ухитрился язвительно поздравить:
— С законным браком!
— Пошел к черту!
С автоматами застыли у расщелины. В крадущемся мужчине узнали водителя газогенераторного грузовичка. Он опасливо озирался, приглядывался, отыскивая неприметный лаз в убежище. Лисовский негромко его окликнул:
— Сюда, товарищ, сюда!
— Принимайте узел, еле донес, — втискиваясь в проход, проговорил немец. — Боялся, схватят, да ничего, обошлось.
На кухне попросил:
— Выпить у вас найдется? Нервы расходились. Костя достал бутылку и налил в высокий бокал.
— Французский лимонадик! — пренебрежительно отозвался гость, но вино выпил до донышка. Закурил, кивнул на узел: — Эрих прислал.
— Где он?
— Позавчера арестован. Пока не ясно, гестапо его забрало или уголовная полиция. Накануне велел передать: мина сработала, мышеловка сгорела... В Дуйсбурге аресты, появляться там опасно. Советует вам самим попытаться выбраться через Дорстен по каналу Липпе. Там не такой жесткий досмотр, как в Дуйсбурге.
— Можно Эриха освободить? Горькая улыбка тронула губы немца:
— Мы не знаем, где его содержат. Похоже, к нам провокатора подсадили. Почти вся группа арестована, но типография уцелела. И за мной слежка. Пока развалины от шпиков спасают.
— Переходи на нелегальное положение.
— Легко сказать, а у меня трое детишек, жена при бомбежке покалечена. В больнице лежит. Кто за ними присмотрит, накормит?
— Арестуют — им будет легче?
— А может, слежка мне только мнится? Уйду в подполье, детей в воспитательный лагерь отправят, жена без поддержки останется... Да и ее в покое не оставят... Пойду, да и вам нет смысла здесь задерживаться.
— Что с теми парнями, которых тогда освободили?
— Не знаю, — пожал он плечами. — Я их высадил в условленном месте и больше не видел. У нас не положено знать лишнее.
Немец с оглядкой ушел. Парни распаковали узел. В нем теплые, подбитые мехом зимние шинели, маскировочные накидки из парусины, простроченные наушники.
— Вот тебе и фрицы! — вздохнул Костя и с укором глянул на друга.
— Сам погибай, а товарища выручай! А ты...
— Чё я? - взбеленился Груздев. — Это настоящие немцы, а не фрицы. Усек?
— Потолкуй с тобой... Иди, поднимай свою невенчанную жену.
— Еще сказанешь пакость, порсну по физии. Дошло? - и показал ядреный кулак.
— Иди, буди свою Женьку, Аника-воин! — грустно улыбнулся Лисовский.