По охваченному огнем Руру □ Вахта на Рейне □ Аэродром на равнине □ Безумство храбрых □ Воздушный бой □ «На помощь!..»
Хмурое нерадостное утро незаметно перешло в серый моросливый день. Трамвай еле тащился среди обугленных развалин, мимо понурых людей, разбирающих горы битого кирпича и щебня, чтобы раскопать тех, кто прятался в бомбоубежищах.
Парни никак не могли определить границы городков и поселков, слившихся воедино, и только по названиям остановок догадывались, в какую сторону едут. Трамвай подолгу стоял перед восстанавливаемыми участками пути, и те пассажиры, что торопились, высаживались из вагонов и шли пешком, оставшиеся то ли читали газеты, то ли дремали над ними. От нетерпения и скуки зевотой сводило скулы.
Женевьева устроилась возле Сергея, ей тепло и радостно. Под тирольской курточкой шерстяной лыжный костюм, меховые сапожки на толстой подошве, на руках теплые перчатки, волосы сложены узлом и запрятаны в вязаную шапочку с помпоном. Она прижалась к парню, не сводит с него влюбленного взора. Ему неудобно перед Костей, который листает иллюстрированные журналы и нет-нет да иронически улыбнется. Лисовский посмеивается над фотографиями, пропагандирующими непобедимую мощь германской армии, и не обращает внимания на смущенного непривычной ролью друга. А Сергею кажется, что и немцы по-особому поглядывают на него с Женевьевой, то ли осуждая их легкомыслие, то ли вспоминая собственную молодость.
За Гельсенкирхеном потянулись садовые участки и огороды, возле легких летних домиков нагромождения спасенной из руин мебели и вещей. Закутанные во многие одежки толкутся на тесных грязных пятачках детишки и взрослые. Видно, перебрались сюда погорельцы и мыкают горе в застуженных, промозглых времянках. Костя отложил журналы. Оголенные деревья, раскачиваемые ветром, вскопанные грядки, жалкие хибары тянутся почти до самого горизонта, а там, в белесой туманной дымке...
Он схватил Сергея за рукав и притянул к себе:
— Погляди чуть правее мачты высоковольтной линии... Удивлённый Груздев вприщур всмотрелся, лицо будто каменело.
Вполголоса перечислил:
— Взлетная полоса... Метеостанция... Вышки с прожекторами и охраной... Ангары не вижу... Военный аэродром?!
— Ангары под землей... Ну?
Сергей повел на лейтенанта пытливым взглядом, потом отвел глаза и задумался. Решился и бесшабашно улыбнулся:
— А чё! Где наша не пропадала!
Женевьева выглянула в окно, покрытое жемчужной россыпью дождевых капель, увидела унылые, потемневшие от влаги домишки, вскопанную серую землю, редкие деревья и не поняла, чем заинтересовались ее мальчики, что вызвало их шепотливые переговоры. По серьезным лицам догадалась, обсуждают что-то важное, иначе зачем бы Костя развернул карту Рурского бассейна и ткнул в какую-то точку, в которую чуть ли не носом уткнулся Сергей. У них свои, мужские дела. Да и какие они мальчики? Она зарделась, вспомнив минувшую ночь, и забыла спросить, о чем советуются ее спутники. А разговор перешел на девушку. — Я за Женевьеву боюсь, — признался Костя. — Мы солдаты, а ей жить да жить. И помешает она нам.
— Без нас она пропадет, — набычился Сергей. — Я ее не оставлю! Погибать, так вместе. Разве не знаешь, што эсэсы с бабами да девками вытворяют?
Дорстен похож на все те немецкие города, в которых по несчастью побывали парни. Встретил он студеным северо-восточным ветром, унесшим к югу дождевую морось. Прояснило, но стало подмораживать. Вышли из трамвая и почувствовали, как влажный холод устремился под одежду. Костя с благодарностью вспомнил Эриха, снабдившего их теплыми шинелями, и с болью подумал, каково ему приходится в гестапо? Авось, не найдут улик, доказывающих его подпольную антифашистскую работу. И сам понял, как зыбки его надежды. Кто попадает в гестапо, тому трудно оттуда выбраться. Если ничего и не докажут, то наверняка упекут в концлагерь.
Сергей нес портфель, Костя перекинул через плечо лямку рюкзака, в который, из расчета на два дня, сложили консервы, сухую колбасу и галеты. Женевьева хотела подчистую забрать продукты, да Груздев остановил: «Не трожь, Женька. Кого-нибудь прижмет из немцев, и придется ему здесь куковать. Как он без припаса проживет? В тайге закон: подкормился, обогрелся — оставь тому, кто после тебя придет. Поняла?! Закон тайги!» Она послушно кивнула головой, и Сергей большую часть продуктов оставил в убежище.
Городок чистенький, мало тронутый войной. И все же от слепых окон с нависшими над ними ледяными сосульками, редких прохожих, прикрывающих лица от резкого ветра шарфами и воротниками, полицейского с накинутым на голову башлыком, покрытых изморозью камней мостовой, уныло скомканных флагов веяло тоской и безнадежностью. Угрюмо насвистывает колючий ветер, да глухо постукивают под его порывами обледеневшие ветви деревьев.
Сергей придерживал за локоть Женевьеву, которая то и дело скользила на мостовой, да и сам боялся ненароком упасть. И Костя поминутно взмахивал руками, как черными крыльями.
— Перо в хвост вставить — полетишь! — пошутил Груздев. — Крепче зубами за землю держись.
— За собой смотри, — огрызнулся Лисовский и еле удержался на ногах. Выпрямился, удивленно проговорил: — Никогда бы не подумал, что у немцев бывает такой гололед.
— Они чё, заговорены от гололеда? Глянь, пристань...
На мелкой волне широкого канала покачивались темные баржи. Черная, густая вода подернулась рябью, словно от стужи ошершавела. У приземистых пакгаузов приплясывают пожилые фольксштурмисты в непривычных сине-зеленых шинелях, толстокожих ботинках с гетрами. Длинноствольные винтовки в такт прыжкам бьются на сгорбленных спинах.
В самоходных баржах на корме голодно раззявлены квадратные рты люков. Кули, громоздкие ящики с берега в трюмы таскают оборванцы в обносившихся шинелях и бушлатах, чуть не на босу ногу. Мордатые эсэсовцы, сытые, в теплой одежде, орут во всю мочь, пинками и ударами прикладов подгоняют несчастных.
- Военнопленные! — в голосе Кости боль. — Как они смеют издеваться над измученными, истощенными людьми?
- Губошлепы! — разозлился Сергей. — Их толпа, а эсэсов наперечет. Смяли бы с ходу...
— Куда?! Мы как неприкаянные маемся, а им каково?
— В Эссен... Там в развалинах дивизию спрячь, ни одна собака не найдет. Потом бей, круши фрицев в хвост и гриву!
Прошли пристань из конца в конец, видели, как отчалила баржа. Рядом со шкипером нахохлился солдат. Поднял воротник шинели, опустил наушники, вглядывается в туманную даль. Парни переглянулись, без слов поняли друг друга. Сергей признал:
— Здесь нам не прохонже. Без знакомых на баржу не пристроишься.
— Серьожка, мне холодно, — дернула его за рукав Женевьева. Глянул — и впрямь замерзла девушка. Кончик носа покраснел, губы фиолетовые, в глазах слезы.
За квартал от пристани нашли небольшое кафе, присели у покрытой изразцами речки, похожей на квадратный комод, и молча наслаждались от ее боков теплом. Пожилая, скрюченная ревматизмом немка принесла горячую похлебку с потрохами, по рюмке можжевеловой водки и после долгих уговоров согласилась покормить шницелем. Тонкий прожаренный кусок мяса напоминал кожаную подошву, с которой Костя не сумел справиться столовым ножом. Сергей вытащил свой, вытер лезвие салфеткой и мигом искромсал мясо на тарелочках.
Лисовский поздно спохватился, не успел остановить земляка. Тот ел с аппетитом, а Костя, отводя взгляд от кусочков шницеля, с трудом перебарывал дурноту. Он слишком хорошо помнил ночь, когда Груздев использовал нож по прямому назначению. В желудке от голода подсасывало, а не мог себя превозмочь. Съел поджаренную картошку, а к мясу не притронулся. Сергей удивился:
— Ты чё постишься?
— Тошнит, как погляжу на твой нож.
— Ну и балда! Я его и кирпичом, и зубным порошком драил...
— Не могу и все, хоть убей.
Женевьева разомлела от горячей еды, водки и тепла, маленькими глоточками, наслаждаясь, отпивала из чашечки горьковатый желудевый кофе и старалась не думать, что вскоре придется выйти на улицу, в пугающую неизвестность, на пронизывающий ледяной ветер. Она всегда страшилась неопределенности в своей жизни. Могла сбежать с баронской каторги, но не представляла, как будет пробираться враждебной страной, общаться с ненавистными бошами. Ей и сейчас страшно, успокаивает только присутствие Сергея. Сидит, жует, Костин шницель доедает, а на лице ни тени тревоги, будто в родном доме обедает перед дальней дорогой. Она ему завидовала, восхищалась им. Его невозмутимостью, выдержкой, мужеством. Серьожка! Серьожка!.. Никому его не отдаст! Не останется он во Франции — поедет в его заснеженную, холодную Сибирь... Но в Париже лучше. Представила своего возлюбленного в кресле с сигарой, дремлющим после сытного ужина, детей — девочку и мальчика — играющими на ковре, себя у камина с вязаньем в руках...
— Шибко похолодало, — заметил Сергей кружевную вязь на стеклах. Достал из заднего кармана фляжку, сказал Косте: — Попроси хозяйку, пусть водки нальет, заплати, сколько стоит.
Сиди не сиди, а идти пора. Собирались с неохотой, растягивая время. Пониже опустили теплые наушники, поглубже натянули фуражки, потуже затянули ремни, на все пуговицы застегнули шинели, подняли воротники, погрели варежки у печки, порадовались сапогам и теплым шерстяным носкам.
Вышли на улицу, ветер будто с цепи сорвался: вертит, крутит, колючим языком лицо норовит лизнуть. То останавливает, упруго упираясь в грудь, то сзади поддаст с такой силой, что трудно на ногах удержаться. А на небе звезды проклевываются, словно цыплята желтыми клювиками скорлупу пробивают. В домах темно, в окнах ни искорки. Сухо потрескивает под каблуками тоненький, хрупкий ледок, как коньки, скользят по нему сапоги. Женевьева судорожно вцепилась в Сережкину руку. Они впереди, а Костя позади, проклинает тяжеленный портфель. Идет и сомнениями мучается. Сам предложил, а теперь кошки на сердце скребут. Знает, как охраняются военные аэродромы, потому и не уверен в исходе задуманной операции. А если самолеты окажутся в ангарах или капонирах? Да и как они доберутся до взлетной полосы, когда кругом прожектора, зенитки, пулеметы, часовые? Втравил он Сережку и Женевьеву в неприятную историю! А если попробовать в Голландию на мотоцикле махнуть? Бензина не хватит, так по дороге где-нибудь заправятся.
Догнал Сергея, на прямоту высказался. Тот выслушал и как ножом отрезал:
— Не майся блажью, друже! На мотоцикле нас, как миленьких, припутают. Его, поди, в розыске значат... Охрана! Мы ж не поперек жилы попрем, не слабоумки...
Ночь коротали в дачном домике, в полукилометре от аэродрома. С трамвайной остановки брели в густой темени, обходя хибарки, откуда тянуло вонючим угольным дымом, слышались человеческие голоса, мелькали тени в окошечках. Запинались о застывшую комьями грязь, налетали на невидимые стволы деревьев, матерясь, валили колья с проволочными изгородями между участками.
Женевьеву закутали в шерстяной плед, который отыскали в старье, грудой наваленном в сундуке, а сами устроились у окна и наблюдали за аэродромом, погруженным в непроницаемую мглу. Сергей, поразмыслив, полез на прогибающуюся под ним ветхую крышу. Ветер сразу насквозь прошиб и шинель, и мундир, и рубашку, и теплое белье. Парню показалось, что он нагишом выскочил из дома. Хлебнул можжевеловой водки, чуть согрелся, прилег у конька. Лежал и глаз не сводил с темных силуэтов вышек, за которыми угадывались какие-то строения. Захотелось покурить, а нельзя, огонек сигареты за версту видно.
К полуночи промерз до костей, забоялся, что без Костиной помощи не сумеет с крыши спуститься. И звезды холодом обдают, будто прокаленное морозом железо. Хотел уже кликнуть друга, как вдруг, будто из-под земли, вынырнул самолет и, рассыпая искры из выхлопных трубок, пробежал по взлетной полосе, которая на несколько секунд обозначилась двумя рядами тусклых лампочек. Едва пилот оторвал машину от бетона, как лампочки погасли.
Сергей едва не сорвался, когда слазил. Пальцы как грабли, ими ни за что не зацепишься, ноги не гнутся, костылями пришлось их переставлять. Ему показалось, что они и стучат на манер деревянных колодок. Ввалился в домишко и грохнулся на пол, зацепившись за небольшой порожек. Перепуганная Женевьева, путаясь в пледе, кинулась к нему:
— Ой, Серьожка! У тебя пальцы как живые льдинки. Как тебе не стыдно, Костья! Сам в тепле, а про Серьожку забыл!
Захлопотала, засуетилась, а от волнения из рук все валится. Пыталась поцелуями отогреть закоченевшее лицо, пушистые усы, что навела изморозь. Смущенный Костя мягко отстранил девушку и, растирая руки друга снегом, посоветовал француженке быстренько вскипятить воду. Она нашла прокопченный кофейник, канистру с водой, из рюкзака достала спиртовку. Попоной и вытертым ковриком завесила окошечки.
Лисовский пересадил Сергея на деревянный ящик, поближе к живому зеленоватому огоньку, продолжая растирать пальцы. Когда закипела вода в кофейнике, вылил в нее остатки водки и добавил несколько кусочков пиленого сахара. Обжигая губы, нёбо, язык, Груздев с наслаждением глотал горячий грог.
— Красотища, кто понимает! — повеселев, еле выговорил Сергей. — будто исусик голыми пяточками по жилкам протопал!
— Карашё! — обрадованно сказала Женевьева по-русски и перешла на немецкий. — Какая длинная и страшная ночь! Мне кажется, злые волшебники заточили нас в ледяную пещеру, полную ужасов, из которой мы никогда не выйдем.
— Потерпи, Женевьева, — насупился Лисовский. — Когда-нибудь она кончится, эта страшная ночь. Хоть не зря мерз? — спросил он у Сергея.
— Действует аэродром, — допил парень грог из кофейника. — Самолеты под землей. — Закурил, в темноте замаячил красным огоньком. — Опасно, но рискнуть придется.
— А вдруг риск окажется напрасным, — усомнился Костя, — шансов на успех мало.
— Наши шансы запели романсы, когда «кукурузник» загорелся, — пыхнул Груздев сигаретой, — а мы живы и помирать не собираемся... Вздремнем, а часиков в пять двинем, — и вполголоса пропел: — А ну-ка дай жизни Калуга, шагай веселей Кострома...
Перебрался к Женевьеве на узкий деревянный диванчик, сбоку, сидя, привалился Лисовский. Девушка приподнялась, накинула на парней толстый плед. Костя, посапывая, тихонько вздыхал. Сергей не лез к нему с расспросами, не трогал, решив, пусть сам в душе перемучится, тверже станет. Ученого учить — только портить! Давно понял, что земляк сам себя на цель наведет, а там и под огнем от нее не отвернет.
Женевьева притихла, дремлет, чуть постанывает. Ну, не сволочи фрицы, коль баб и ребятишек в войну втянули?.. Женьке ли до костей промерзать, когда и дом свой имеется, и родичи по ней убиваются. А она от пуль хоронится, по гнилым каморкам скрывается, мечется по земле, как бесприютная. Ее ли это дело! Мужикам испокон века на роду написано в солдатах ходить, ноги в кровь сбивать, врага уничтожать...
Смолой запахло, будто по соседству свежая живица из ствола сочится. Уходил, бывало, зимами в тайгу на пушной промысел, на ночь раскладывал на заснеженной поляне жаркий костер. Часик-два пылает сухостой, близко не подойдешь, а как прогорит, разбросаешь уголья, настелешь на раскаленную землю толстым слоем пихтовый лапник, и спишь, как у Христа за пазухой. Воздух вольный, смолевой, а матушка-земля теплом ласкает...
В шестом часу утра вышли из домика, а ветер пуще прежнего свирепствует. И гнет, и гнет, словно переломить хочет. Звездное небо поблекло, высветлилось, хотя до рассвета еще далековато. Женевьева сонная, и оттого неуклюжая, спотыкается на каждом шагу, за Сергея цепляется. Под холодным, пронизывающим ветерком постепенно в себя пришла. Озирается, видать, с нерадостной землей прощается. Растолковали, на какой риск решились, по-бабьи охнула, но перечить не стала. Сама видит, если не улетят, то глаза завязывай и в омут головой.
Туман по земле стелется, ветер с ним игру затеял. То подбросит, то винтом закрутит, то елочной ватой по кустам нацепляет. Пока опасности не чувствуется, шагают в рост. С запада идут, из тени, к светлой полоске, что на востоке прорезалась. С тьмой сливаются шинели и Женевьевина курточка, неприметны они для глаз часовых.
А на аэродроме оживление. Ветер доносит гул прогреваемых моторов, выбрасывает в ночь снопы искр. Вспыхивают и гаснут цветные огоньки, смутно вырисовываются силуэты самолетов. Сергей и Костя встревожились: неужто опоздали? Если машины выведены из подземных ангаров, то около них полным-полно технарей, оружейников, солдат аэродромного обслуживания. Заливают горючее в бензобаки, заправляют пулеметы и пушки патронами и снарядами, подвешивают бомбы, опробуют моторы. В многолюдье, к самолету не подберешься, а в бой ввязываться — для себя накладно выйдет.
Последние десятки метров ползли. Рюкзак бросили, мешал движению. Портфель Сергей отдал Лисовскому, а сам вытянул из-под шинели автомат, переложил за пазуху взведенный пистолет. Он не замечал жгучих наскоков ветра, но помнил о руках и непрерывно шевелил пальцами в варежках, не давая им застыть, потерять гибкость. Женевьеве страшно неудобно. Ей сроду не приходилось ползать, и она чувствовала себя лягушкой, распластанной на грязном снегу. Стиснув зубы, сдерживая невольные слезы, старалась не отставать от Сергея.
Костя с трудом передвигал увесистый, налитый тяжестью портфель. Пытался головой толкать его впереди себя, набил шишку об острый край слитка. А тут еще воронки от авиабомб, старые и новые. Видать, аэродром не раз бомбили, если земля вокруг него в крупных оспинах. Но Лисовский в конце концов приспособился. Лег на правый бок, портфель положил на левый, прижал рукой и пополз, будто раненого с поля боя поволок. Не в жилу, но терпимо.
Сергей первым наткнулся на многорядье колючей проволоки. По ту сторону заграждения, чуть не над самой головой, нависла вышка с гнездом для часового, виднелась деревянная лесенка на нее. И с проволокой чудное творится: при сильных порывах ветра искрит вроде трамвайной дуги. Присмотрелся, заметил белые чашечки изоляторов, догадался - пропущен по ней электрический ток. Перевернулся на спину и, нашептывая пересохшими губами, помянул всех святых угодников, каких знал.
Подобрался Костя, дышал со свистом. Полежал, огляделся и в самое ухо каркнул:
— Уходим, пока не рассвело. Перестреляют как зайцев. Сергей криво усмехнулся:
— Извини-подвинься... Зайчишек, паря, запросто на мушку не возьмешь. Они хитрые... — приподнялся осененный внезапной догадкой, осмотрелся, потом толкнул земляка в бок. — Ты понял, почему фрицы в такую рань поднялись? Торопятся самолеты в воздух поднять. Небо-то прояснело! Союзнички, видать, им покоя не дают. Спрячемся в воронку, переждем. А в суматохе им будет не до нас, лишь бы себя спасти... Женька-то совсем запарилась!
Девушка подползла на последнем дыхании. Уткнулась лицом в Сережкину грудь и замерла, еле сдерживая рвущиеся из горла стоны. Он прижал ее к себе, ладонью провел по влажному затылку. Острая жалость кольнула сердце. Женька-то за какие грехи страдает? Еще пристальнее обвел заснеженное поле внимательным взглядом, подыскивая воронку посвежее, чтоб не выделялось в ней их обмундирование, не привлекло внимания охраны. И нашел в двух десятках метров от них. Бомбой выбросило грунт на поверхность земли, образовав высокую бровку по краям округлой ямы. «Подходяще!» — подумал Груздев.
Костя наблюдал, как немцы снаряжают самолеты. Силуэты показались знакомыми. Пригляделся и припомнил плакат, который висел в учебном кабинете. Точно! «Хейнкель-129», двухместный истребитель-штурмовик, пушечно-пулеметное вооружение. Слабее «Ила», но надежная и крепкая машина. Командир эскадрильи майор Горячев в непогодные для полетов дни делал обзорные доклады по типам вражеских самолетов и обращал внимание офицеров на их сильные и слабые стороны. Как-то даже выбрались к соседям, истребителям, знакомились с пленным «хейнкелем». Залезали в кабину, двигали рычагами, нажимали педали, разглядывали доску приборов, знакомились со схемой взаимодействия сложных механизмов...
Вширь расползлась на востоке бледно-розовая полоса, светлыми пятнами проступили дачные домики, темными буграми прорезались кустарники. И на западе рассвет размывает черноту ночи, которая на глазах блекнет и сереет. Завиднелись лохмотья белесого тумана, цепляющиеся за шпиль командного пункта на аэродроме, метеорологическую мачту с раздувшимся полосатым мешком, указателем ветра, на макушке. Костя заметил, как стремительно сокращается спасительная тень, забеспокоился:
— Пора в воронку перебираться, а то немцы нас засекут и высекут.
— Оклемалась, Женька? — заглянул Сергей в измученное девичье лицо.
- Сматываемся отсюда, девонька, не то фрицы нас горяченькими прихватят!
Не поняв слов любимого, она догадалась об их смысле и утвердительно кивнула. Кивнула, а в глазах живой страх. Ломило и саднило локти и колени, пальцы не чувствовали варежек… А впереди длинный морозный день в безжалостном ледяном краю, без тепла камелька, глотка горячего кофе. Она выдохлась за эту студеную ночь и ветреное утро и, будь одна, даже под угрозой смерти не сдвинулась бы с места. Но Сережка торопит, уговаривает, шепчет нежные слова простуженным голосом, и девушка через силу кивает головой. Куда он, туда и она. Что ему судьбой уготовано, то и она безропотно примет!
Откуда появились «мустанги», парни не заметили. С ревом и рычанием над аэродромом пронеслась тройка штурмовиков, на летное поле кассетами посыпались мелкие бомбы, послышалась скоропись крупнокалиберных пулеметов, отрывисто загавкали авиационные пушки. Завыли, засвистели, заурчали пули, снаряды, осколки. Врассыпную бросились от «фокков» и «хейнкелей» технари, оружейники, летчики, их догоняли и распинали на земле свинцовые гвозди. От штурмовиков пустился в бег большой и медлительный бензозаправщик, искусно уходя от снарядов. Но с запада вынырнуло новое звено самолетов, и громоздкая машина будто растаяла в клубке дымного огня, а по промерзлой земле поползли желто-зеленые ручьи.
Женевьева, забыв об усталости и опасности, приподнялась, изумленно наблюдая, как в считанные минуты аэродром был охвачен огромным пожаром. Сергей хотел вскочить, но пронесшийся над головой «мустанг» пулеметной очередью прошил караульную вышку, и пули застучали в каком-то полуметре от друзей. Француженка испуганно вскрикнула, с неожиданной силой прижала Груздева к земле и навалилась, прикрыв его своим телом.
— Серьожка! Серьожка! — повторяла она, захлебываясь слезами.
— Сейчас умру! О боже, боже мой!
Он, конфузясь Кости, бережно отстранил девушку, высвободился из ее объятий и услышал, как в гнезде стонет раненый охранник. Приподнял голову, вышка пылает жарким факелом. А из соседней по лестнице торопливо спускался солдат с ручным пулеметом. Сергей перевел рычажок шмайссера на одиночные выстрелы, прицелился и сбил часового с последних ступенек.
— Зачем стрелял? — возмутился Костя. — Это ж фольксштурмист! К чему ненужные жертвы?
— Прикажешь ждать, пока эта жертва нас со спины пулеметом перепояшет? — недобро сощурился Груздев, но тут же радостно встрепенулся: — Глянь, проволока не искрит! Да не спеши ты поперед батьки в пекло... Погодь, я кукушкины гнезда проверю.
Короткими очередями он стал бить по ближайшим вышкам. Но только из одной выглянул караульный, которого парень сшиб на землю. В остальных часовые или погибли, или успели заблаговременно удрать.
— Потопали! — вскочил Сергей. Скинул с себя шинель, набросил на колючую проволоку и подсадил Женевьеву. Она сообразила, куда намерен пробираться ее милый, но не устрашилась, положившись на волю божью. Лучше здесь погибнуть, чем снова скитаться среди бошей. Зажмурилась и спрыгнула в узкий промежуток между колючими рядами. Следом перебрались парни.
Вышка полыхала снизу доверху, ветер, шустро раздувая пламя, стрелял раскаленными угольками, фонтанами вздымал искры. У Сергея прогорел мундир на плече, затлела пола Костиной шинели. Ряд за рядом преодолевали они проволоку, цепляясь за колючки, раня руки, оставляя клочья одежды.
А бомбежка не прекращалась. Со страшной силой взлетел на воздух склад боеприпасов, сверху градом посыпались неразорвавшиеся снаряды, патроны, дымящиеся обломки. Горели подъемники подземных ангаров, пылали помещения наземных служб, огнем охвачены самолеты. Ви дать, англичанам крепко насолили немецкие летчики, и они решили окончательно вывести аэродром из строя. Сергей стал опасаться, что «мустанги» доберутся и до двух стоящих на отшибе «хейнкелей». Не обращая внимания на кровоточащие царапины на руках и коленях, он торопливо перелез через последнее проволочное заграждение, подхватил обессилевшую Женевьеву и крикнул Косте:
— Бросай шинели, бежим! Прикрывай меня с тыла! Штурмовики проносились над самым летным полем, перелопачивали стонущую землю бомбами и снарядами, засевали пулями, уничтожали каждый уцелевший на поверхности предмет, гонялись за всем живым, способным еще передвигаться. Пылающее бензохранилище прикрыло парней густой дымовой завесой. Они спотыкались о трупы, деревянные и металлические обломки, оступались в воронки. Парни спешили из последних сил. Успеть, пока немцы не опомнились, пока кругом рвутся бомбы.
Женевьева вжалась лицом в Сережкино плечо, вздрагивает от непрерывных взрывов, надсадного воя «мустангов», разбойничьего посвиста мелкокалиберных снарядов. Груздев бежал изо всех сил, кашляя от забившей горло копоти, чувствуя, что вот-вот выдохнется, а там хоть матушку-репку пой. Выскочил из дымной полосы, а сбоку фонтанчиками мерзлой земли ударила пулеметная очередь. Костя оглянулся, заметил вспышки выстрелов, припал на колено и прицелился из автомата по огонькам, что морзянкой выбивались из-под опрокинутого грузовика. Хотел сменить опустевший магазин у шмайссера, как вихрем пронесся штурмовик и автомашину бомбой разметало на куски. Пулеметчик смолк.
— Чё отстаешь? — сердито позвал его Груздев. — Бежать-то с гулькин нос, а ты тянешься.
У самолета поставил Женевьеву на ноги, устало вытер пот с чумазого лица. Потом вскарабкался на дюралевое крыло и отодвинул фонарь задней кабины. Тесно, как он с девушкой здесь поместится? Француженка испуганно оглядела поджарый самолет, обмерла от страха, увидев черно-белые кресты на крыльях, свастику на хвостовом оперении. Она привыкла, что эти машины обычно несли людям страдания и смерть. Неужели ей придется подняться на этом чудовище в небо?
— Костя, подсади Женьку, видишь, она совсем обезножела. Втянул девушку на крыло, усадил в тесную кабину, взял у Лисовского портфель, досадливо крякнув.
— Быстрей, быстрей! — поторопил он друга. — Не рассусоливай!
Костя влез в пилотскую кабину, отдав Груздеву шмайссер. Тот минуту поколебался и швырнул оба автомата на землю. Они ему мешали. Втиснулся к Женевьеве, заметил, что она в полуобморочном состоянии.
— Держись, Женька, атаманом выберем! — весело проговорил он и, успокаивая, поцеловал девушку в измазанную сажей щеку. Застегнув на Женевьеве ремни, сам натянул оставленный немцем шлемофон. И сразу услышал преображенный Костин голос:
— Приготовься, взлетаю!
— Всегда готовы!
Легко сказать — взлетаю, когда в горячке недавнего боя забылись наставления майора Горячева. Сунулся к рычагам управления, а получается ни тпру, ни ну. Расслабился, осмотрелся, понимая, что отсчет времени не в их пользу. Единственное радовало: оба мотора запущены для прогрева, не придется тратить лишних минут. Потихоньку разобрался в пульте, припомнил инструкции, прибавил газу, освободил рычаг для уборки шасси.
— Взлетаю! — возбужденно сообщил Сергею и открыл дроссель.
Выруливая, краем глаза заметил, как по соседству вспыхнул последний уцелевший штурмовик, но не удавился и не испугался. Преодолевая сильный встречный ветер, он разогнал «хейнкель», страшась только глубоких воронок. Когда под самым носом машины столбом взметнулся взрыв снаряда, Костя резко рванул ручку на себя. Самолет послушно оторвался от перекореженной земли и круто пополз вверх. Летчик убрал шасси, выровнял хвост, но повел машину на небольшой высоте, опасаясь встречи с «мустангами» и огня зенитной артиллерии. Спустил предохранители пулеметов и вольготно откинулся на сидении.
— Ура-а-а чалдонам! — завопил Сергей.
Тот путь, на который вечером и ночью потратили столько сил и времени, самолет проскочил за считанные секунды. Костя огляделся через прозрачный фонарь кабины: небо свободное. Посмотрел на приборы: горючего полные баки, масло в норме. Сколько километров пройдет снаряженная машина? Выскочила из памяти нужная цифра, а ведь майор Горячев ее называл. Да и думал ли тогда Костя, что ему доведется оседлать фашистский самолет? А ведь пришлось, причем на него последняя надежда выбраться из проклятой Германии.
Тяжеловата машина в управлении, нужно чуток подняться, а то врежешься в трубу или террикон. Мглистая дымка затянула Рур, куда ни глянь — пожарища, а вон сквозь тьму прорезываются огненные всполохи. Снова металл из мартенов немцы выпускают! Неужели американцы и англичане не замечают промышленных объектов? Заводской двор как на ладони, видно, как из будки маневрового паровозика сиганули машинист с кочегаром и бросились к убежищу.
— Сережка! Далеко будем путь держать?
— Милай, може, к нашим махнем? — в голосе земляка надежда и неуверенность.
— Не проскочим. Далеко! Горючего не хватит, а уж собьют наверняка... Придется во Францию через Бельгию. Помнишь, на карте прикидывали?
— То карта, паря, — шумно вздохнул Сергей.— Чё поделаешь... на безрыбьи, как говорит дядька Исак, и рак рыба...
Женевьева будто после кошмарного сна в себя приходила. Сначала не поняла, что за сильный гул сотрясает сидение, отчего вибрирующий пол то проваливается и сердце к горлу подступает, то поднимается и сердце в пятки соскальзывает. Потом рассмотрела притиснутого к ней Сергея, прозрачный фонарь, пулемет на турели, дневную просинь. Тогда и догадалась, что летит на самолете, том самом, к которому бежали сквозь чадный дым, выстрелы, взрывы, огонь и смерть. Летит, оставив под собой мерзкую вражескую землю, страх встречи с гестаповцами и эсэсовцами, постоянную зловещую неопределенность, колючую стужу и пронизывающий ветер. Но куда они направляются? А не все ли равно, лишь бы отсюда подальше. Сережка с ней, а на остальное наплевать. Забыть, забыть о недавних ужасах, чтобы потом, через много лет, как отец о боях под Верденом, вспомнить: «А славное было времечко!» Нет, о ее времени не скажешь, что оно славное, даже десятилетия не сотрут из памяти злодеяний бошей! Она обхватила Сережкины колени и прижалась к ним щекой.
— Ты чё, Женька? — спросил он сверху. — Обыгалась. Я уж запереживался. Окостенела девка, хоть гвозди из нее делай...
— Ты что бормочешь? — не разобрал Костя его слов.
— Да с Женькой о жизни толкуем.
Сквозь зеленоватый плексиглас фонаря Груздев различил темные клубы разрывов, самолет тряхнуло близкой воздушной волной. — Чё творят, гады зубатые!
— Из зениток стреляют.
— Опупели, по своему самолету садят!
— Успокойся, перестали! — рассмеялся Лисовский. — Тебя испугались...
С высоты хорошо просматривается затянутая грязно-серой дымкой земля, и Костя, сориентировавшись по карте и компасу, взял курс на юго-запад. В воздухе болтало, встречный ветер гасил скорость штурмовика, и Лисовский с беспокойством заметил, как растет расход горючего. Будь под рукой подробная летная карта, он спрямил бы путь, а теперь придется добираться до отрогов Рейнских Сланцевых гор и от них круто повернуть на запад. Нужно поглубже забраться, подальше оторваться от «линии Зигфрида» и района военных действий.
Лейтенант опасался чьих бы то ни было истребителей. В Сережкиной кабине — Женевьева, она помешает земляку на полную силу использовать скорострельный пулемет, свяжет его действия, значит, придется самому, как волчку, вертеться, чтобы отбиться от нападающих. Да и в маневре он стеснен. Сергей ремнями француженку привязал, а сам как цветок в проруби болтается. Попробуй войти в крутое пике, развернуться иммельманом или сделать бочку! Только в безвыходном положении придется прибегнуть к опасным маневрам.
Как ни беспокоили Костю сомнения, переживания за Груздева, полетом, высотой, небом он от души наслаждался. Опостылели ему враждебные города, где крадешься от развалины к развалине и не знаешь, из какой подворотни в тебя выстрелят, за каким углом нож в спину всадят. Он содрогнулся, вообразив страшный, беспощадный удар... Не верится, что минуло почти два месяца, как он не поднимался в воздух, прошел Польшу и Германию, натерпелся лишений и страха, пережил засады и кровавые схватки, скрывался в тайных убежищах, не вылазил из черной эсэсовской шкуры. Неужели пришел конец бесконечным испытаниям на русскую прочность?
— Сережка, замерз?
— Терплю, куда бедному хрестьянину податься... Ты цель засеки, пора от фрицевских гостинцев избавиться, и без них перегруз.
— Не вижу подходящей цели, — отозвался Лисовский. Сотки и полусотки в бомболюках он заметил еще на земле и тревожился из-за них. Взорвись поблизости снаряд или пуля угодит, облачком ведь распылятся над грешной землей.
На излучине тусклым серебром блеснул Рейн и остался позади. В рваных просветах первого яруса туч проглядывает бурая равнина, поредевшие россыпи домишек. И вдруг поселки исчезли, будто ножом их обрезало. Потянулась унылая голая земля с переплетающимися ленточками дорог, невысокие холмы с черными тенями логов и оврагов. Подумалось, осыпь после войны золотом, а сюда и на аркане не затащишь. А ведь кто-то там, внизу, живет, ходит, чему-то радуется, о чем-то заботится, с кем-то милуется... Милуется ли?! Похоже, «линия Зигфрида» началась. Денно и нощно болтает о ней берлинское радио, запугивая англо-американцев неприступностью ее укреплений. Она или не она? Может, здесь цель для немецких бомб поискать? Пан или пропал!
— Иду на снижение! — сообщил он Сергею.
Груздев, проверив подвижность пулемета на турели, наблюдал за небом. Снижается самолет, в перегородку спиной Сергей уперся. Ему не видно, что на земле творится, небо на машину опрокидывается: держись, не то придавит. Женевьева совсем скисла. Голову опустила, руками крепко-накрепко обхватила, будто потерять боится. Не бабье дело война. Повидал Сергей и связисток, и санитарок, и снайперов, и прачек на фронте. Зацепит горемычную пулей аль осколком, так она не столько о ране тревожится, сколько боится, как бы мужики растелешенной ее не увидели. И смех, и слезы! А Женька слабачка, с русскими девками ее вровень не поставишь, не вытянет. Те и на работу спорые, и с парнями компанию поддержат, и «подгорную» с таким топотком оторвут, аж стены задрожат...
Костя злится. Как назло, пусто, будто вся округа вымерла, ни одной подходящей цели для бомбежки не подвертывается. Где-то неподалеку линия фронта проходит, а немцы хитро замаскировались, кажется, что над безлюдной пустыней летишь. Мелькают озерки, похожие на голубые зеркальца, прямолинейные ложа каналов, вдоль которых тянутся желто-зеленые полосы, переходящие в бурую равнину, проглядывают луга и заброшенные пашни. По дорогам жуками-навозниками ползут редкие автомашины, пароконные повозки. Не бросать же на них мощный боевой самолет? Это сперва, в сорок первом, летчики люфтваффе гонялись за пешеходами и коровами, охотились за одиночными бойцами, с жиру, сволочи, бесились, техникой хвастались. А сейчас, сколько уж времени летит, а немецкими самолетами и не пахнет. Не все коту масленица!
Глянул на землю, повеселел. Оживали дороги. Ползут на тягачах орудия, колоннами спешат грузовики, среди них — бензовозы. «Хейнкель» немцев не страшит, кресты на крыльях видны издалека. Ага, вон и танки показались. Хвост бронированной змеи на спуске серпантина извивается, а где ее голова? Снизился, разглядел тевтонские кресты на башнях. «Свои», можно бомбить! Но куда они спешат? Пронесся над полузатопленным понтонным мостом, по которому через равные интервалы двигаются танки.
Река... Какая река? Неужели Маас?! Она у самой границы протекает, из Бельгии в Голландию скатывается. А может, и не Маас... Расперло горную, речушку дождями, она и спешит, как лягушка, с волом сравняться. А не все ли равно, как она называется, лишь бы помешать переправе фашистских танков!
Снял предохранитель с кнопки бомбосбрасывателя, развернул штурмовик и на бреющем обратно к реке. Чуть макушки деревьев крыльями не сшибает. Вдоль понтонного моста, на танки с притопленными водой гусеницами пунктирной линией посыпались бомбы из люков. Набрал высоту, сделал круг и зашел в хвост колонны. Внизу оглушительная паника. Машины торопливо расползаются с дороги, уходят из-под удара. Костя спикировал, стреляя из двух крупнокалиберных пулеметов, потом нажал на пушечную гашетку. Свечой вспыхнул тяжелый танк и развернулся поперек дороги. На него наскочил другой, они намертво сцепились, отрезав пути отхода бронированных машин.
Очередь из зенитного пулемета дробью хлестнула по правой плоскости. Костя отрезвел, понял, что увлекся. Штурмовик пулей не собьешь, моторы и важнейшие узлы надежной броней защищены, но сзади, в тесной кабине, Сергей и Женевьева. Каково им пришлось, когда он в пике входил?
— Сережка, жив?
— Жив, здоров и тебе того желаю! По ком стрелял и бомбился?
— По танкам на понтонном мосту... И в авиации всегда порядок, земляк!
В шлемофоне послышалась озорная частушка:
— Ойся, да ойся, ты меня не бойся,
Я тебя не укушу, ты не беспокойся...
За рекой Костя снова набрал высоту. Настроение радостное: насолил фашистам напоследок. Одна беда. Вряд ли до Франции дотянут, стрелка бензомера меньше половины показывает, к нулю клонится. И встречи с английскими и американскими истребителями приходится опасаться. Увидят свастику, осатанеют, налетят скопом, собьют, и тогда доказывай, что ты не верблюд. И парашютов в кабинах не оказалось. То ли немцы с ними в убежище сиганули, то ли на стоянке остались. Прыгнешь, зубами за воздух придётся держаться...
— Костя! — в голосе Сергея тревога. — Звено «мессеров» нас преследует, за облаками хоронятся. Будь начеку, а я хвост прикрою...
Самолеты вывернули из-за края тучи, и по обрубленным, угловатым крыльям Груздев узнал немецкие истребители. Они кралась за штурмовиком, рассчитывая неожиданно навалиться на него. Парень приготовил пулемет к стрельбе и сожалеюще глянул на склоненную Женевьеву. Если собьют, она не успеет и осознать, что случилось.
Сергей окончательно уверился, что без боя им не уйти от «мессершмиттов». У тех и скорость побольше, и в маневре они порезвей. Остались ли у Кости боеприпасы? По фрицевским танкам он не жалел снарядов и патронов. - Как у тебя с боеприпасами? - Не густо, — признайся Лисовский.
- Тогда на нас не оглядывайся, фертом уходи от фрицев.
— Если они пустят...
О Сережке-то он и беспокоился, тревожась, что тот ремнями не пристегнут. Ох, Женевьева, пороть тебя мало, по рукам-ногам связала. Сколько от нее хлопот идет! В баронском поместье им жизнь спасла, а здесь и сама не уцелеет, если их «мессеры» зажмут.
Справа прошла жаркая оранжевая трасса. Невольно подумалось о разных цветах нашего и немецкого порохов при выстрелах. У гитлеровцев — оранжевый, у нашего — голубоватый. Глянул вверх — на штурмовик нацелились два истребителя. Мгновенно убрал газ, выпустил щитки — самолет тряхнуло от резкого воздушного торможения, «мессеры» проскочили далеко вперед. Сзади затакал пулемет: Сергей открыл огонь по пристроившемуся в хвост истребителю. Лисовский оглянулся, увидел, как с крыльев немца стекают огненные струи, трассы которых подбираются к «хейнкелю». Круто спикировал и заметил обрадованно, как острая оранжевая струя из Сережкиного пулемета врубилась в брюхо преследующего истребителя, и тот, не сумев выровняться, камнем пошел к земле.
- Молодец, чалдон! — радостно вскрикнул Лисовский и, сделав боевой разворот, на полном газу рванул вверх. Пусть думают немцы, что «хейнкель» иммельманом хочет уйти от них. Тут же резко нажал на правую педаль, а ручку управления взял на себя. Самолет потерял скорость, и оба желтоносых «мессера» прошли над ним, продолжая крестить небо цветными трассами. Костя погнался за ведомым и пушечными снарядами оторвал ему хвост. Последний истребитель круто спикировал на штурмовик и поджег левый мотор.
— Мотор горит, иду на снижение!
— Эх, мать моя... богородица! — вырвалось у Сергея. — Не чухайся, приземляйся!
Из мотора выбиваются языки пламени, черным шлейфом тянется за самолетом дымный след. Управление действует плохо, что-то случилось с рулем высоты. Тут-то и свалился из-за облака «мессер» и всадил в корпус «хейнкеля» длинную очередь. В последнее мгновение застрочил пулемет Сергея, истребитель качнулся, стал терять высоту, но выровнялся и исчез за тучей. Штурмовик лихорадочно задрожал и непроизвольно сорвался в штопор. Завертелась, закружилась гигантской каруселью земля, приближаясь с неотвратимой быстротой. Косте удалось выровнять машину почти над самой ее поверхностью.
Взбугренная, истерзанная танковыми гусеницами равнина стремительно спешила навстречу горящему штурмовику. Ровные квадраты полей, рощиц, выстроенные шеренгами тополя, шахматные порядки яблонь, и нигде ни клочка земли, пригодной для посадки "хейнкеля". Наконец, поблизости лейтенант заметил небольшую молодую рощицу и решил дотянуть до деревьев, чтобы смягчить падение тяжелой бронированной машины. Соленый пот и едкий чад разъедали слезящиеся глаза, но парень упрямо вцепился в рычаги управления, пытаясь добиться невозможного. Разбито шасси, еле-еле тянет уцелевший мотор, работающий с перебоями. До рощицы считанные метры, доли секунды отделяют самолет от падения. Успел крикнуть напоследок:
— Держись, друже-е-е...
Его со страшной силой швырнуло на приборную доску, ударило грудью и головой. Медленно, с невыносимой болью померкло сознание, будто на парашюте опустило в черную бездонную пропасть.
Женевьева очнулась от непонятной тяжести, навалившейся на спину, ломавшую девушку вдвое. Что-то мокрое капало на волосы, кто-то хрипло стонал и натужно всхлипывал над ней. Хоть и шумело в голове, но француженка сознанием уловила, что — наконец-то! —смолк надсадный гул моторов. Странным показалось негромкое потрескивание, словно неподалеку опробовал голос молодой у кузнечик. Ремни мешали ей сползти с сиденья. Она машинально их расстегнула, опустилась на пол кабины и с трудом выбралась из-под тяжелого тела. Тупо посмотрела на залитое кровью лицо, будто снимая паутину, провала ладонями по глазам и все вспомнила.
— Серьо-о-ожка-а! — зазвенел ее отчаянный крик. — Серь-ожка-а! Откуда взялись силы и сноровка! Сдвинула колпак, выбралась сама, за шиворот и руку выволокла из кабины обмякшее тело парня, подтянула его и передвинула на обломок крыла. Спрыгнула на землю, осторожно, чтоб не ударился, стащила Сергея и, согнувшись под его тяжестью в три погибели, понесла, шатаясь к кустам. Опустила на припорошенную инеем траву. Сняла с себя куртку и подложила ему под голову. Ухом припала к груди, замерла, затаив дыхание, и не сдержала радостного вопля, уловив слабое биение сердца.
Выпрямилась, через силу вздохнула. Болела грудь, от врезавшихся ремней саднило живот, сильно тошнило. Равнодушно оглядела развалившийся самолет. Лонжероны, обшивка, крылья разбились и разлетелись по сторонам, тяжелые моторы выбило из гнезд и, пробороздив на почве глубокие шрамы, они валялись неподалеку. Один масляно чадил, под ним горела сырая земля. Рядом вяло дымилась влажная трава, на которую выплеснулись остатки бензина.
Голова кружилась, и Женевьева не могла сосредоточиться на одной мысли. Они сменяли друг друга, фантастическими видениями проносились в мозгу. Островки снега, что виднелись повсюду в окружении вечнозеленых кустарников, показались ей белокрылыми чайками, присевшими на гребень морской волны. Девушка улыбнулась, но взгляд ее упал на окровавленного человека, и она вернулась к действительности. Постояла, что-то припоминая, и опрометью кинулась к останкам самолета, с трудом вскарабкалась на высокое крыло. Фонарь пилотской кабины от сильного удара слетел, и Женевьева разглядела Костю, обвисшего на ремнях. Не пугаясь крови, приподняла ему голову, заметила слабое дрожание сомкнутых век, услышала тихий, несмолкающий стон. Ей стало жутко от безлюдья, изуродованных деревьев, приторного запахакрови. Еще минута, и она бы завопила...
— Женька, жива?! Где Костя? — еле слышный голос заставил ее стремительно обернуться. Сергей попытался приподняться на локтях, но руки подломились, и он рухнул на землю.— Спинушку разламывает...
— Серьожка! — мигом слетела она с крыла и подбежала к нему.— Серьожка, живой!
Но он снова обеспамятел. Она выпрямилась, осмысленно огляделась, поняла, что перед ней широкая, волнистая равнина, похожая на необъятный английский парк. Разбросанные по ней фермы окружены двумя-четырьмя рядами деревьев, в усадьбах виднеются раскидистые яблони, сквозь голые ветви которых темнеют черепичные крыши. Неужели Франция?! Невдалеке кирпичный дом, из печной трубы струится тоненький дымок. Женевьева кинулась к нему и закричала на бегу:
— На помощь!.. На помощь!..